Современное человечество насчитывает всего 12–15 тысяч лет от роду.

Именно на этом рубеже сформированный уже праязык ещё раз радикально изменил род Homo sapiens. Безответственные «лысенковские» биологические эксперименты троглодитидов привели к неожиданным для них результатам — появлению вида, для которого главную роль играла уже не биологическая, но социальная эволюция.

Это социальное развитие началось именно с момента завершения формирования праязыка. Согласно господствующим в настоящее время моноцентрическим взглядам, человечество возникло где-то на юге Африки и оставалось там до завершения превращения кроманьонца в человека, после чего наши непоседливые предки двинулись осваивать мир. Вероятно, им не потребовалось для этого слишком много времени — новые для экосистемы виды распространяются очень быстро. Мустангам — одичавшим потомкам лошадей испанских конкистадоров — потребовалось всего двести лет для того, чтобы распространиться из центральной Америки вплоть до тундры Канады. Одичавшим же свиньям, завезённым теми же конкистадорами, нужно было в четыре раза меньше времени, чтобы покорить всю Америку.

Таким образом, люди заселили практически всю поверхность Земли. При этом они должны были сталкиваться с различными видами троглодитид, проживавших уже испокон веков на осваиваемых людьми территориях. Несомненно, люди сыграли решающую роль в исчезновении троглодитид, однако их отношения с последними были не всегда столь антагонистичны, поскольку ДНК человека (кроме народов койсанской языковой семьи) содержит от двух до четырёх процентов ДНК неандертальцев. Похоже, кое-кому были по вкусу обаятельные неандерталочки…

Итак, люди заговорили, наконец, на «человеческом» языке и начали жить не стаями, а племенами, возникло общество. И одновременно появились уже специфически человеческие репликаторы — мимы. Человечество и мимы — близнецы-братья, отдельно они не существуют. Рассмотрим теперь более подробно, как развивались мимы вместе с развитием человечества или наоборот, как развивалось человечество вместе с развитием мимов.

Вместе с тем, как вы помните, люди уже имели два набора репликаторов, доставшихся им в наследство от троглодитов — гены и имы. Мы обладаем ими до сих пор, никуда нам от них не деться. Как сочетались друг с другом мимы и имы?

Первоначально превалирующее значение имели имы и только постепенно, по мере общественного развития, на первое место вышли мимы. Однако следует отметить, что между этими репликаторами никогда не было борьбы за первое месте, их цели никогда не противоречили друг другу. Имы, как уже говорилось, до сих пор играют значительную роль при имитации движений, а во время оно они были единственным способом распространения технических новшеств. Поскольку на первом этапе развития человечества ещё ни о каких технический или научных знаниях говорить не приходится, человечество обходилось в этой области имами. Когда язык и общество развились до уровня осознания и формулирования знаний, появились соответствующие мимы.

Имы и мимы не только не боролись за место под солнцем — в человеческом мозгу, но и образовали некий симбиоз. Можно говорить о том, что, по крайней мере в нашей голове, большинство имов и мимов образуют им-мимкомплекс, независимых имов и мимов не так уж и много.

Здесь следует остановиться на основных различиях, характеризующих имы и мимы. Как вы уже знаете, имитация имов происходит без напряжения, без труда, они сами «вползают» в мозг. Не то мимы. Они могут имитироваться только с трудом, только при наличии сперва внешнего, а потом и внутреннего давления, принуждения (когда человек сам себя заставляет). И ещё: мимы имманентно связаны со знаками. Только облечённая в знаковую форму информация может имитироваться как мим.

 

Они были первыми

Вначале был мим. Вернее, вначале начали формироваться мимы, которые существуют до сих пор, продолжают развиваться и являются основой существования всех остальных мимов. Это базисные мимы. И имя им было: «язык», «мы и они». Это базисные мимы первого порядка. Без этих мимов не существовало бы человечества. Эти мимы тесно связаны друг с другом, влияют друг на друга и не могут жить друг без друга.

Наиболее «базисным», если можно так сказать, мимом является язык, именно он сделал возможным появление всех других мимов. Следующим возник мим «мы и они» и только затем, на его основе, базисные мимы второго порядка: «мы и вы» и «я и другие», обеспечившие возможность формирования общества и личности. Развитие языка мы уже с вами в некоторой степени затронули, хотя это тема бесконечна. Однако дальнейшее углубление в проблемы языкознания лежит уже вне рамок нашей книги.

На первых порах своего развития человек не получил больших преимуществ от обладания языком, точно также, как и начинающий говорить ребёнок поначалу ничего от него не получает. Более того, к моменту начала освоения языка ребёнок отлично приспособлен к среде на своём «троглодитском» уровне. Мы знаем о людях, выросших вне человеческого общества и не освоивших язык, но, тем не менее, выживших. Начало освоения языка связано с первым кризисом в жизни ребёнка и сопутствующими ему отрицательным настроением, расстройствами пищеварения и т. п. Это взрослые принуждают дитя говорить, само оно этого вовсе не желает. Мы заставляем ребёнка «отдаться» во власть первого в его жизни мима. По большей части мы не замечаем производимого нами насилия или стараемся «подсластить» его игровой формой, различными поощрениями, но суть от этого не меняется. Язык, как и все последующие мимы, вталкивается, насильственно втискивается в голову человека, поскольку только благодаря языку могут быть освоены все остальные мимы. Человек, лишённый мимов, не есть человек. Для прочих людей он не просто дикарь, он — животное.

Практически одновременно с возникновением языка появляется другой мим, являющийся основой всей социальной организации человечества. Это мим «мы и они». Он существует до сих пор и самостоятельно, и как основа многочисленных им-мимкомплексов.

Для возникновения мима «мы и они» необходимо, прежде всего, чтобы эти «они» существовали. Вероятно, первыми «они» были троглодиты. На первых порах эти «они» были ещё нечётки, неопределённы, смазаны, что и понятно, если учитывать тогдашний уровень развития языка. Однако со временим «они» становятся чётче, определённее, что ведёт к развитию «мы», которое первоначально формулирует просто как «мы» — это все, которые не «они». Этого уже достаточно для существования мима. В дальнейшем обе части мима будут всё более и более дифференцироваться, но для него это в сущности не очень важно, он может жить и в своей изначальной простой форме. Главное, чтобы существовали «они», которым можно себя противопоставить.

«„Они“ на первых порах куда конкретнее, реальнее, несут с собой те или иные определённые свойства — бедствия от вторжений „их“ орд, непонимание „ими“ „человеческой“ речи („немые“, „немцы“). Для того чтобы представить себе, что есть „они“, не требуется персонифицировать „их“ в образе какого-либо вождя, какой-либо возглавляющей группы лиц или организации. „Они“ могут представляться как весьма многообразные, не как общность в точном смысле слова.» (Б. Ф. Поршнев, Социальная психология и история, 1979, с.60).

Развитие «мы» привело к появлению идентификации индивида с каким-либо лидером, тотемом, к появлению различных обрядов, в которых могли принимать участие только принадлежащие к этому «мы», ритуалов, которые помогали этих «мы» узнавать, особенным формам одежды, указывающим на принадлежность к «мы».

Скорее всего, «мы» было, наряду с «они», одним из первых слов (существительных), появившимся в языке. Это «мы» практически всегда означало «люди», служило первым самоназванием, эндоэтнонимом всех человеческих племён (у некоторых народов этот эндоэтноним сохранился и поныне). «Мы» — это «очень непростая психологическая категория. Это не просто осознание реальной взаимосвязи, повседневного сцепления известного числа индивидов. Так кажется лишь на первый взгляд. На деле это осознание достигается лишь через антитезу, через контраст: „мы“ — это те, которые не „они“; те, которые не „они“, это — истинные люди.» (Б. Ф. Поршнев, 1979, с.60).

Очень быстро в «они» попали представители рядом живущих племён, что и понятно, поскольку они наверняка делали что-то не так, как это было принято в «нашем» племени и, следовательно, подпадали под категорию «чужие», «они». Собственно говоря, только с этого времени и можно говорить о начале формирования племён, поскольку до того это была просто тасующаяся группа людей.

Подобная форма организации сохранилась вплоть до нашего времени, в частности, у племени хадза, живущего в центральной Африке. Похоже, что принадлежность к племени была навязана хадза живущими вокруг них более социально «развитыми» племенами, поскольку у хадза подобной потребности не было. Численность племени составляет всего тысячу человек. Члены племени живут небольшими группами (не больше двадцати членов), состав которых постоянно меняется. Хадза занимаются охотой и собирательством. У племени нет вождя, все его члены равны. Конечно, мы должны с известной осторожностью проецировать наблюдаемые нами факты из жизни современных «первобытных» племён на жизнь наших предков, поскольку за плечами у этих племён столь же длительная история развития, что и у «развитых» народов. То, что они сохранили некоторые особенности социальной или производственной жизни давно минувших дней ещё не означает, что в древности всё было абсолютно так же. Мы просто имеем дело с некоторыми лучше сохранившимися особенностями прошлой жизни человечества у некоторых народов, но они, эти народы, также развивались, как и другие. Это не наши предки, это наши современники, всё ещё умеющие правильно оббивать камни и добывать огонь трением.

Именно с того момента, когда члены рядом живущего племени подпали под категорию «они», началось стремительное расселение людей по всему свету. Главным было уйти как можно дальше от этих других, которые угрожали разрушить только что возникшее чувство принадлежности к «мы». Одновременно с исходом предпринимались и другие попытки обособить своё «мы» от других «мы» в одежде, ритуальной раскраске, в языке. Эта тенденция сохраняется в той или иной степени до сих пор, хотя уже и не так ярко. Но если мы вернёмся всего на 150 лет назад в самую экономически и политически развитую на то время часть планеты — Европу и посмотрим на населяющие её народы, то увидим, что жители соседних долин, деревень говорят но собственных диалектах, которые с трудом понимают соседи, одеваются в легко отличимые от соседей одежды и стараются ни коим образом не смешиваться с другими. До сих пор жители одной деревни могут рассказать, чем их деревня отличается от другой и почему их деревня лучше.

Подобные различия тщательно поддерживаются. У тунгусов в прежние времена каждый род имел своё особое оружие, одежду и татуировку. Если представитель другого рода заходил на чужую охотничью территорию, то его убивали и труп бросали на съедение зверям. Тунгусы давно отказались от подобной практики, но нечто весьма схожее можно наблюдать в городах, где различные банды охраняют «свою» территорию. Иногда проникновение на территорию «врага» может действительно окончиться смертью представителя другой группировки.

Очевидно, что изначальные чувства, вызываемые мимом «мы и они», были враждебность, недоверие, подозрительность, страх (во многом это сохранилось до настоящего времени). Например, среди племён австралийских аборигенов принято относить любые неприятные происшествия, болезнь или смерть одного из представителей племени враждебному колдовству другого племени. При этом обвиняется не какой-то представитель другого племени, а все его представители скопом (не правда ли, это напоминает что-то до боли знакомое: они — кавказцы, они — евреи, они — мусульмане, они — христиане, они — татары, они — чукчи, они — украинцы, они — русские и т. д.).

«Путешественник Кёрр, описывая австралийцев, заметил, что всякая смерть соплеменника от болезни или от несчастного случая „непременно приписывается колдовству со стороны какого-нибудь враждебного или малоизвестного племени. В таких случаях после погребения выступает отряд людей, жаждущих крови; идут ночью, украдкой, за 50–100 миль, в сторону, населённую племенами, самые имена которых им неизвестны. Найдя группу, принадлежащую к такому (враждебному или малоизвестному) племени, они прячутся и подползают ночью к стойбищу… убивают спящих мужчин и детей“. Реальная вражда и воображаемый вред сплетаются в одном отрицательном чувстве к чужакам.» (Б. Ф. Поршнев, 1979, с.73). Если заменить «дикарей-аборигенов» любым современным цивилизованным народом, то получится очень современно и актуально…

Младенцы в большинстве случаев начинают плакать при виде незнакомого человека, животные стараются избегать незнакомцев или прогоняют их, если они вторгаются на их территории, но только человек наполняет инстинктивное недоверие к другим каким-либо содержанием. Мы их не любим не просто потому что они чужие. Они — чужие, делают то или это, чего мы не делаем. Они — чужие, обладают тем или другим, чего у нас нет. Они — чужие, выглядят не так, как мы, ведут себя не так, как мы, говорят не так, как мы и т. д.

В прошлые времена человечество пыталось выработать особые механизмы, позволяющие в некоторых случаях преодолеть действие мима «мы и они». Существовали особые обряды, позволяющие принять чужого в семью или сделать его членом племени. Некоторое время это работало, но мим «мы и они» в конце концов сумел прекратить это «безобразие». В современных «развитых» обществах у вас нет никакой возможности стать «своим» в чужом «мы»: вы можете прожить всю жизнь в деревне и, тем не менее, остаться чужаком («наброд», как говорят на Дону). Вы можете переехать в другую страну, принять гражданство, но вы навсегда останетесь иностранцем (как и несколько поколений ваших потомков). Ни в одной стране мира не удалось решить проблему интеграции «наброда», даже в США, где проживают только иммигранты — они до сих пор идентифицируют друг друга по национальному признаку страны происхождения и вспоминают о том, что они «американцы», только когда противостоят гражданам других стран. Попытка создать «новую общность — советский народ» также провалилась, о чём вы, вероятно, уже знаете. История показывает, что происходит, когда проблеме интеграции иностранцев не придаётся должного значения — в своё время Римская империя упустила из виду интеграцию германских племён…

Благодаря работе мима «мы и они» человек почти полностью защищён от суггестии всех, кто не принадлежит к «мы» и наоборот, практически открыт суггестивным воздействиям представителей своего «мы». С энергетической точки зрения это облегчает жизнь, поскольку не требует постоянной энергетически затратной работы контрсуггестии, однако полностью отдаёт человека во власть группы. Особенно опасно это в развитых сложных обществах, в которых предполагается не только существование реальных «мы», но и неких абстрактных, воображаемых, необходимых для эффективного функционирования. К ним относятся различные институты власти, в частности, полиция.

В апреле 2004 в отделении Макдональдса маленького городка Маунт Вашингтон в штате Кентукки раздался телефонный звонок. Полицейский Скотт сообщил помощнице управляющего Донне Джин Саммерс, что одна из её сотрудниц, Луис Огборн, подозревается в краже. Восемнадцатилетняя Огборн действительно работала в Макдональдсе. Полицейский предложил Донне Саммерс привести Огборн в офис и закрыть дверь на замок, что та и сделала. Затем он потребовал раздеть Огборн догола и подробно описать её по телефону. Так они развлекались более часа, после чего Донна Саммерс сообщила полицейскому, что она должна вернуться к исполнению своих прямых обязанностей. Полицейский предложил ей вызывать на подмену её жениха, работавшего в этом же филиале, что она и сделала. Жених стал выполнять новые инструкции полицейского Скотта. Он заставлял «подозреваемую» танцевать голой, делать физические упражнения и залезать на различные предметы мебели в офисе. Жених подчинялся. Огборн подчинялась. Приказы полицейского Скотта приобретали всё более сексуальный оттенок. Он приказал, чтобы Огборн села на колени жениха и поцеловала его. Когда она отказалась, он потребовал, чтобы жених отшлёпал её по голому заду. «Допрос» продолжался более трёх часов, в течении которых жених, действую по инструкции полицейского, принудил Огборн к оральному сексу. Наконец, полицейский Скотт приказал жениху передать ведение «допроса» кому-нибудь другому. Этот другой оказался очень недоверчивым типом и потребовал объяснений. Полицейский Скотт положил трубку.

Примечательно, что это был не единичный случай. Подобное случилось более семидесяти(!) раз в тридцати двух штатах США. Включение любого представителя власти, в форме или без оной, в «мы» и безоговорочное ему доверие, как мы видим, не всегда эффективно.

Обратим ещё раз внимание на роль языка, в частности «непонимания» в развитии мима «мы и они». Вот что пишет Поршнев по этому поводу: «Явление непонимания можно разбить на четыре разных уровня.

1. Фонетический уровень. Это значит, что слушающий речь располагает не тем набором обычно дифференцируемых фонем, как говорящий. Слышимые звуки сливаются в трудно различимый или вовсе неразличимый поток. Фонетическое непонимание имеет диапазон от незначительного (например, в произнесении некоторых слов) до полного. Это значит, что группа А в той или иной мере защищена от речевого воздействия группы В. Невнятные слова могут вызывать реакцию смеха или раздражения вместо адекватного реагирования по смыслу.

(Известный исторический анекдот рассказывает о том, что Шиллер, приглашённый ваймарским герцогом для чтения своей знаменитой уже к тому времени пьесы „Разбойники“, это чтение провалил. Поскольку Шиллер говорил на швабском диалекте, никто из придворных просто не понял почти ни одного слова. Сначала Шиллера внимательно слушали, потом стали смеяться, затем возмущаться и, в конце концов, все ушли. Особенности произношения мешали Шиллеру и в его преподавании в Йенском университете, где повторилась та же история: на первые лекции собрались все студенты университета, к концу осталось всего несколько человек. А зарплата преподавателя в то время зависела от количества посещающих лекции студентов…)

2. Семантический уровень. Группа людей, говорящая на арго или условном жаргоне, пользуется теми же словами, что и все окружающие, но использует их для обозначения других понятий и предметов. С другой стороны, в двух родственных языках, например, в русском и польском, многие тождественные слова имеют различный смысл. Если обобщить эти два примера, можно сказать, что смысловое, или семантическое, непонимание является или искусственным или исторически развившимся средством затруднения языкового общения.

3. Синтаксический уровень. Я обязан понять и, следовательно, отразить в каком-то ответе или действии только то словесное обращение, которое подчинено установленной грамматической структуре. В противном случае я вправе третировать обращающегося как невежду или иностранца, а в случае глубокого нарушения грамматики не находить смысла в этих словах и, следовательно, игнорировать их.

4. Логический уровень. Я точно так же не принуждён считаться с силой чужих слов, если не вижу в них логики. На речь противоречивую следует реакция смеха или раздражения. Это — как бы разоблачение „не нашего“, „чужого“, хотя и замаскировавшегося под нашу речь.

Фонетические, семантические, грамматические расхождения иногда формируют лишь частичное непонимание между соседними языково-культурными общностями, но чем более они углубляются, тем выше стена, пресекающая языковое общение.

Как видим, множественность существующих на земле языков и диалектов… — это сплошная сеть „мы“ и „они“. Ребёнок вместе с языком получает от родителей не только средства общения, но и защиту от речевого воздействия огромного числа других людей — защиту в форме „непонимания“ их речи.» (Б. Ф. Поршнев, 1979, с.110).

Наши предки успешно разбегались по всему свету, пока не оказались в ситуации, когда бежать уже было некуда. Плотность населения увеличилась настолько, что люди неизбежно сталкивались с соседями. Весьма вероятно, что первоначально предпринимались попытки их уничтожить, что не всегда оказывалось возможном, и люди были просто вынуждены как-то с этими соседями взаимодействовать, в результате чего возник новый мим «мы и вы», производный от «мы и они», а на организационном уровне в племени появились фратрии.

Мы можем изобразить «мы» и «они» в виде двух кругов. Синий — «они» и жёлтый — «мы». Если мы наложим их друг на друга, то получившаяся зелёная зона пересечения кругов и будет представлять «вы». В этом «вы» возможно взаимодействие, общение между «мы» и «они».

Фратрий всегда две, что с одной стороны, коренится в бинарной структуре языка и, соответственно, человеческого сознания, а с другой составляет, вероятно, предел толерантности человека к соседям. Возникновение фратрий, в свою очередь, привело к появлению новых поколений мимов.

Однако вернёмся к миму «мы и вы». Он позволил человечеству впервые общаться с прежде враждебными «они» и хотя бы частично, хотя бы на время перетерпеть их ненавистное присутствие.

«„Вы“ — это не „мы“, ибо это нечто внешнее, но в то же время и не „они“, поскольку здесь царит не противопоставление, а известное взаимное притяжение. „Вы“ это как бы признание, что „они“ — не абсолютно „они“, но могут частично составлять с „нами“ новую общность. Следовательно, какое-то другое, более обширное и сложное „мы“. Но это новое „мы“ разделено на „мы и вы“. Каждая сторона видит в другой — „вы“. Иначе говоря, каждая сторона видит в другой одновременно и „чужих“ („они“) и „своих“ („мы“).» (Б. Ф. Поршнев, 1979, с.91).

Все женщины — «вы» для всех мужчин, как и наоборот. Все взрослые — «вы» для всех детей (последние, впрочем, позднем отрочестве и ранней юности пытаются перевести взрослых в «они», особенно родителей и близких родственников, подражая или вырабатывая возрастно-специфический сленг, манеру одеваться и т. п.

— в общем, создавая типичное «мы», позволяющее наконец разорвать пуповину и почувствовать себя самостоятельными).

Как только человек попадает в «вы», он уже принадлежит не одному, но двум «мы». С этого момента начинается долгий путь становления личности и, соответственно, возникновения «личностных» мимов. На первом этапе возникают «он» и «ты». Именно так, ни о каком «я», отличном от «мы», нет и речи и ещё долго не будет. Графически это будет выглядеть следующим образом:

Становление мима «я и другие» начинается с появления «он», когда происходит первое выделение индивида из неразличимой общности. При этом «мы» ещё очень сильно и выделить этого индивида можно только в «они». «Он» принадлежит в большей степени к «они», хотя и вступает уже во взаимоотношения с «мы». Первыми «он» были ритуальные «царьки», именно ритуальные, поскольку они не имели ещё реальной власти и их единственной функцией была забота о сохранении «гармонии» между фратриями, затем между племенем и окружающим миром. О том, что «царёк» принадлежал в большей степени к «они» свидетельствует долгое время сохранявшийся обычай приглашать в качестве правителей иноземцев, а также стремление к предельному редуцированию контактов «царька» с прочими членами племени. «Он» ещё не совсем принадлежал к «мы», что делало возможным принесение его в жертву в случае «недостаточного» выполнения им своих обязанностей: отсутствие дождя или слишком много дождей, неурожай, нападение соседей и т. п. К числу обязанностей «царька» принадлежала также необходимость выглядеть молодым и здоровым — так, зулусы убивали своего правителя при появлении первых морщин или седых волос. Многочисленные примеры ритуального цареубийства можно найти у Д. Д. Фрэзера.

Затем возникает «ты», которое уже в большей степени принадлежит к «мы». «Ты» — это уже один из нас, хотя и не совсем такой, как мы. Он несколько «они». Первые «ты» — это уже реальные лидеры, руководители, правители. На каком-то этапе они сосуществуют с ритуальным «царьком», пока полностью его не заменяют. Следы подобного «двоевластия» можно найти в ранней истории тюркских народов.

Первоначально «ты» ещё не очень отделён от «мы». Он почти такой же, как и все прочие члены «мы», за исключением одной детали — он обладает наивысшим суггестивным воздействием, атрибутированным ему общностью. Эта характеристика «ты» сохраняется и впоследствии и ведёт к стремлению лидера стать единственным, несменяемым, поскольку суггестия лидера, которого невозможно сменить, максимальна, абсолютна, как, например, воздействие родителей, которых тоже нельзя заменить на других.

В ранних обществах «ты» был всегда меньше «мы». Вождь избирался на время, его всегда можно было сместить. Отношение к царям и первосвященникам было такое же. В мифологии описывается даже смещение богов. Лишь постепенно «ты» начинает освобождаться от пут «мы». Важным шагов в этом отношении стала монотеистическая религия, где бога уже невозможно сместить — просто потому, что ему не существует альтернативы. Возможно, не все цари, короли и князья, принимавшие ту или иную монотеистическую религию, понимали получаемую ими от этой религии выгоду, но они чувствовали это. Можно предположить, что император Константин как раз всё понимал, во всяком случае командировка его матери Елены в Палестину, счастливым образом «нашедшей» с абсолютной точностью все места, когда-либо посещённые умершим за несколько сотен лет до того Христом, свидетельствует об этом. Несмещаемый бог придаёт легитимность несмещаемому царю, его наместнику на земле. «Ты» окончательно побеждает «мы», но…

Но эта победа «ты» становится возможной только при условии развития «я», позволяющего отделить, противопоставить себя «мы». Однако, к великому сожалению всех королей, это «я» развивается не только у них, но и у их подданных, что предопределяет новые препятствия на пути у неограниченной суггестии.

Однако развитие мима «я и другие» мы будем рассматривать в следующей главе. Пока для нас важно, что возникший вторичный базисный мим «мы и вы», вызвал к жизни новые мимы, находящиеся иерархически выше базисных и регулирующих возникающую социальную жизнь человеческого общества.

 

О, нравы

Вернёмся к фратриям. В новой структуре племени люди были вынуждены жить бок о бок с не слишком любимыми соседями. Поступить с ними естественно, по-человечески, то есть уничтожить, они не могли, ибо если бы могли, то не было бы фратрий. Племени срочно требовался механизм, как-то связывающий в единое целое несовместимые части: ненавидящих друг друга соседей. И возник первый мим, регулирующий социальную жизнь и «нравственность» формирующегося человеческого общества. Этот мим первый покусился на самое уязвимое место человека — сексуальное поведение, первый вступил в прямую конфронтацию с уже существующими репликаторами — генами. Это был мим экзогамии, запрещающий инцест.

Следует сразу отметить, что под инцестом в те времена понималось не совсем то, что сейчас. Запрещались брачные отношения не только со своими непосредственными родителями и ближайшими родственниками, но и со всеми членами фратрии, и это было очень радикально и антигенно. Жениться или выходить замуж стало возможным только за представителей другой фратрии. Несомненно, вопрос инбридинга волновал людей при этом в наименьшей степени. В небольших племенах всё равно через несколько поколений происходило близкородственное скрещивание, но генетика в те времена была ещё, мягко говоря, недостаточно развитой, чтобы предупредить людей об этой опасности.

Ограничение сексуальной активности явилось действенным механизмом укрепления внутриплеменных связей. Человечество и в дальнейшем будет создавать мимы, базирующиеся на ограничении секса. Однако, как мы уже знаем, человеческий язык и мышление имеют бинарную природу. Человек в принципе не может вытерпеть никакой абсолютный запрет. Всегда должно существовать исключение. Например: это нельзя делать 364 дня в году, но на 365 день можно. Именно поэтому мим экзогамии содержал в себе не только запрет на половые отношения с членами собственной фратрии, но и разрешение делать это, правда, в строго отведённое для этого время — во время оргиастических празднований: вакханалий, карнавалов и т. п.

Заметьте, что до появления мима экзогамии у человека вовсе не существовало никакой потребности вступать в беспорядочные половые связи с членами своего общества. Обратимся опять к племени хадза. У него не существует абсолютно никаких запретов, регулирующих сексуальную активность членов племени. Несмотря на это никакой промискуитет не наблюдается. Члены племени образуют достаточно устойчивые супружеские пары, на 98 процентов моногамные. Продолжительность жизни в паре может длиться от нескольких лет до целой жизни. У хадза нет неверности, поскольку, когда один из партнёров утрачивает интерес к другому партнёру и находит ему замену, хадза просто «разводятся», фигурально говоря, поскольку института брака у них тоже нет. Без сцен и раздела имущества, поскольку и такового не существует. Детей тоже не делят. Во-первых, потому что дети во многом воспитываются коллективно племенем, во-вторых потому что родители сохраняют свободный контакт с детьми.

У хадза не существует никаких вакханалий, поскольку нет никаких запретов. Пример хадза убедительно показывает, что человек по природе своей вовсе не склонен к беспорядочным сексуальным связям. Он является сукцессивным, последовательным моногамистом.

Наши предки и не ведали о многочисленных сексуальных проблемах, одолевающих современного человека. Дон Хуан был бы у них совершенно не понят. Миф о том, что мужчинам необходимо для жизни несколько женщин и желательно одновременно, да ещё они должны непрерывно меняться, возник существенно позже и был никак не связан с сексуальными потребностями. Причина его возникновения лежала, как это не противно противникам марксизма, в развитии отношений собственности, приведшим к становлению государства, имевшего, естественно, непростые отношения (опять!) с соседями. Поддержание мира улаживалось уже привычным способом — женитьбой государей на отпрысках соседний владетелей. Чем больше соседей — тем больше жён. А поскольку любой руководитель является объектом подражания подчинённых, многоженство постепенно распространялось сперва среди придворных, а затем достигло и совсем простых людей (тех, естественно, кто мог себе это позволить). Обладание несколькими женщинами стало признаком социального статуса, благосостояния, стало престижным.

В наше время лишь некоторая часть (заметим, весьма небольшая) мужчин желает иметь несколько жён. Большинству достаточно одной, а иногда и этого много. Да и содержать гарем несколько накладно. Осталось лишь стремление к обладанию, к составлению «коллекции», о которой можно рассказать в кругу друзей и если это невозможно, то становится «мучительно больно», что ведёт в крайних случаях к сокращению половой активности вообще.

С развитием общества удовлетворение половой потребности претерпело существенные изменения. Сперва была отодвинута с первого места прокреативная (служащая размножению) функция секса. Вместо неё выдвинулась рекреативная (служащая удовольствию) функция. Затем и она перестала быть ведущей, уступив место потребности контроля. Это отразилось, в частности, в языке. Люди говорят о любовных «победах», о «завоевании» женщины (впрочем, развитие эмансипации уравняло права женщин и в этой области, поскольку женщины теперь тоже «завоёвывают» и «побеждают» в любви мужчин). Именно потребность в контроле, власти, в подтверждении или повышении статуса является теперь движущей силой, понуждающей людей непрерывно искать новых любовных партнёров.

Мим экзогамии никогда не был жёстко связан с инцестом как таковым. По мере развития общества и, соответственно, отношений собственности, основным вопросом экзогамии стал вопрос о наследовании. Это особенно ярко проявляется в индийском обществе, где существует специальная, необычайно сложная система определения системы родства, разобраться в которой могут только брахманы, позволяющая выявить возможных брачных партнёров. Главное при этом, кто из имеющихся и вновь появляющихся родственников имеет право пользования имуществом и соответствующим семейным статусом.

Инцест же как таковой, в современном его понимании, во многих случаях не только не преследовался в некоторых обществах, но даже приветствовался. В древнем Иране дети, появившиеся в результате сексуальных контактов матери с сыном, считались наделёнными особой божественной силой. В Японии в прошлых столетиях был абсолютно нормальным в аристократических круга брак между братьями и сёстрами. Проведённое в середине двадцатого столетия исследования показало, что в некоторых сельских местностях ещё сохранился обычай женитьбы отца на дочери, когда её мать умирала. Примерно те же обычаи существовали в Китае и Индии и, вероятно, ещё существуют в некоторых областях.

Появление физически или психически нездоровых детей, что может иногда случаться при практике инцеста, не могло особенно впечатлить людей, поскольку они никогда не чурались инфантицида. У бушменов существовал обычай умерщвления младенцев, если они рождались до того, как мать заканчивала вскармливание грудью предыдущего ребёнка. О «чадолюбии» спартанцев всем известно из школьного курса истории.

Следующий мим, необходимый для выживания племени — «не убий». С его возникновением общество впервые покусилось на унаследованное от троглодитов право человека убивать своего соседа и натолкнулось на вполне понятное сопротивление. По сути дела мим «не убий» всегда означал «нельзя убивать только этих, остальных можно».

Первоначально в категорию не подлежащих убиению подпадали только члены своего племени, но опять-таки, с исключениями. Членов своего племени нельзя было убивать всем, кроме определённых лиц — сперва это были вожди, потом к ним присоединились жрецы. Список лиц с «лицензией на убийство» собственных граждан всё время расширялся по мере развития государства: дружинники, аристократия, полиция, секретные службы и т. п. Простой люд же всё более в этом праве ограничивали. Ещё в библейские времена «око за око» было совершенно законно. Вендетта, может быть и не так законна, но какое-то время терпима.

В конце-концов цивилизация достигла такого уровня развития, что плебсу стали позволять убивать только врагов во время войны и, если повезёт, восставших против государственного строя в своей стране. Но больше ни-ни! Никому не кажется странным, что государство с гораздо большей строгостью преследует людей, взявших юстицию в свои руки, нежели преступников, совершивших самые жестокие убийства. Право на убийство всегда принадлежало к высшим ценностям человечества, было признаком высшей власти и престижа.

Мимы экзогамии и «не убий» принадлежат к группе мимов-табу. Все табу являются первыми регуляторами социальной жизни. Большая часть из них возникла в совсем незапамятные времена. Табу никогда не создавались сознательно (на то они и мимы) и практически никто из людей никогда не пытался понять из смысл, да и сейчас не пытается (впрочем, что люди вообще пытаются осознать?). Современные попытки рационализации табу абсолютно бесплодны, поскольку смысл табу лежит совершенно в другой области: отличить нашу общность от другой, «мы» от «они». Однако при этом совершенно не обязательно, что мы должны во всём от них отличаться. Достаточно и нескольких характеристик, которые мы будем считать важными и выпячивать их.

Если наши соседи едят свинину, то мы отличаемся от них тем, что никогда эту свинину не едим, никакого другого рационального объяснения этому табу быть не может. Если наши соседи принимают алкоголь, то мы будем абстинентами (Мохаммед ввёл этот запрет после того, как ему не удалось привлечь на свою сторону еврейские общины Мекки и Медины). Если у наших соседей выходной в субботу, то у нас он будет в воскресенье (хотя несколько сот лет христиане праздновали шаббат одновременно с евреями, как, впрочем, и прочие еврейские праздники).

Если наши соседи предаются гомосексуальным утехам, то мы будем считать это грехом (очевидно, семито-хамитские племена ещё в глубокой древности вступили в конфликт с индоевропейцами, считавшими гомосексуализм вполне нормальным явлением, что не делает то или иное племя более «моральным», а другое — «аморальным»: главное — быть другими). Интересно, что даже несмотря на принятие христианства, европейцы долгое время относились к гомосексуализму очень терпимо: «Хотя первые законодательные акты против гомосексуализма восходят к кодексу Юстиниана и визиготскому закону (VII в), в раннем Средневековье они не имели большого практического значения. Так же обстояло дело и в каноническом праве. В пенитенциарии папы Григория III (VIII век) покаяние за лесбиянство устанавливалось в 160 дней, за мужеложство — в один год, а за участие священника в охоте — в 3 года. Тревоги и репрессии по этому поводу резко усиливаются во второй половине XII века и особенно в XIII–XIV веках, параллельно росту общей религиозной и прочей нетерпимости, связанной с развитием городской культуры и ослаблением идеологической монополии церкви. „Содомия“ все чаще отождествляется с ересью, приписывается иноверцам и другим народам, а обвинение в ней используется для дискредитации политических противников (вспомним процесс тамплиеров).» (И. С. Кон, 1989, с.130).

Табу долгое время были единственными регуляторами социальной жизни общества, пока оно не развилось до уровня государства. Здесь уже одними табу обойтись стало невозможным, пришлось создавать законы (многие из которых тоже основывались на табу), которые можно менять по мере необходимости, с табу же это было нереально.

Одновременно была предпринята попытка «революции сверху» — навязать населению формы поведения посредством этических норм. Эти нормы вошли практически во все религии, но действенность их была ещё меньшая, нежели законов. Этические нормы были «мертворожденными» мимами. Вы можете попытаться «создать» любой мим, но станет ли он действительно мимом или останется вашей сумасшедшей идеей, зависит от того, существует ли почва для его распространения. Очевидно, что достаточной почвы для «не убий», «не укради», «не возжелай жены ближнего» ещё не возникло…

Существует деление культур на так называемые «культуры страха», «культуры стыда» и «культуры вины». Различие между ними состоит в том, какой механизм включается для регуляции социальных отношений. Считается, что все архаичные культуры были «культурами страха», поскольку только страх перед нарушением табу и соответствующим наказанием удерживал людей от непозволительных поступков. Затем возникли «культуры стыда», где действующим фактором был стыд перед окружающими в случае нарушения общественных норм.

Типичными «культурами стыда» считаются Китай, Корея и Япония, хотя в двух последних развитие капитализма и соответствующее давление западных индивидуалистических норм уже существенно разрушило прежние социальные отношения: японцы и корейцы всё меньше «стесняются» неодобрения соседей, всё больше возводят на первое место личное благо.

Западные культуры относят к «культурам вины», в которых нарушение норм должно вызывать внутреннее чувство вины в человеке. Практика, однако, показывает, что этим чувством «поражены» до сих пор лишь незначительная часть населения. Криминальная статистика всех западных стран подтверждает это, и не только она. В самой «чистоплотной» стране Европы — Германии, существует специальная служба, следящая за чистоплотностью граждан и наказывающая их значительными штрафами за «преступления против чистоты». Очевидно, после отплаты штрафа возникает чувство «вины». Соответствующее подразделение городских властей контролирует правильное разделение мусора по категориям (обязанность каждого жителя Германии), и опять-таки, штрафует неправильных сортировщиков мусора. Всё это не слишком похоже на «культуру вины», скорее на «культуру страха». Действительно, страны западной цивилизации уже преодолели этап «культуры стыда», но до «культуры вины» нам всем ещё очень далеко.

Итак, общество продолжало развиваться, население увеличивалось и всё чаще случались контакты с соседними племенами. К тому же росла производительность труда, люди постепенно переходили к оседлой жизни, начали развиваться отношения собственности. Регулирование жизни при помощи одних табу, истинных табу, возникших в результате противопоставления «мы» и «они» уже было явно недостаточно. Предпринимавшие попытки «создать» новые табу тоже не имели успеха. И тогда возникли мимы нового уровня. Характерной их чертой была комплексность, это был уже не один, а несколько согласованно действующих мимов — мимплексов.

 

Пополнение прибыло

Человечество успешно росло и развивалось. Увеличивалась численность и, главное, увеличивалась плотность населения, что являлось благоприятным условием для появления и распространения новых мимов. И они не замедлили появиться. Причём во всех сферах жизни.

Начали возникать и развиваться глобальные локальные мимы.

Первоначально это были азиатский, индийский, дальневосточный мимы, к которым затем добавился европейский мим. Азиатский мим охватывает территории Центральной и Передней Азии, а также северную часть Африки. Индийский локальный мим охватывает Индию, а дальневосточный — Китай, Корею и Японию. Между ними, само собой разумеется, существуют переходные зоны. Так, в Индокитае можно обнаружить влияние и индийского, и дальневосточного мимов. Европейское средиземноморье испытывает явное воздействие азиатского мима.

Локальный мим не так легко определить. Это, по сути дела сложный комплекс мимкомплексов, охватывающий всеразличные сферы жизни. Например, особенности семейных отношений, одежды или кухни, характерные для каждого из локальных мимов. Уже на протяжении многих тысячелетий приготовление пищи в каждом из этих регионов имеет свою специфику, на которую не может повлиять даже появление новых продуктов (картофель, томаты, тыквы, баклажаны, цитрусовые и т. д., или случившееся совсем недавно нашествие киви).

В локальные мимы входит общее отношение человека к жизни, а также к смерти, представление о ценности человеческой жизни. Сюда же попадает отношение к власти и отношение власти к народу. Проходят тысячелетия, но, если отбросить мелкие детали, мы видим одну и ту же картину в каждой из указанных территорий. Меняются общественный строй, имена правителей, государства появляются и исчезают, но способы принуждения населения остаются теми же самыми, равно как и реакция населения на это принуждение.

Глобальные локальные мимы демонстрируют удивительную устойчивость. На протяжении девяти десятых своей истории Древний Египет находился под властью иностранных завоевателей, тем не менее, они практически ничего не могли изменить в его жизни и почти мгновенно растворялись, утрачивали свои особенности и уже не отличались от прочего населения. То же самое мы видим на примере Китая — многочисленные завоеватели очень быстро «окитаевались». Ещё более замечателен азиатский пример. Это непрерывный калейдоскоп народов и государств, но все их различия спустя очень незначительное время нивелировались. Все они становились типичными жителями типичного азиатского государства.

Естественно, существуют и менее глобальные локальные мимы, характерные для каждого народа, племени, определённой местности, деревни или даже части этой деревни, но все они несут черты соответствующего глобального мима.

Примерно в это же время начинают появляться первые когнитивные мимы.

До поры до времени человечество вполне обходилось в сфере производства только имами, но количество передаваемой информации непрерывно увеличивалось. К моменту перехода от охоты и собирательства к земледелию люди уже успели обзавестись домашними животными, научились возводить различные строения и не только шалаши, исследовали качества всей окружающей их растительности, производили неплохую керамику, делали достаточно сложные украшения и ткали ткани. Эти существенные достижения человеческой изобретательности передавались и сохранялись посредством когнитивных мимов.

Конечно, все накопленные знания были ещё не обобщены и не систематизированы. Ещё не было учёных, которые бы этим занялись, поскольку и науки ещё не существовало. Человечество довольно долго обходилось без науки и нисколько не горевало по этому поводу. Возможно, что и сейчас бы многии могли без неё обойтись. Своим появлением наука, как и обслуживающие её «доценты с кандидатами», обязаны, как это часто случалось на протяжении человеческой истории, власть предержащим или, вернее, тяжёлой борьбе власть предержащих за своё выживание.

Наука относится к мировоззренческим мимам. Для того чтобы понять, как появилась наука, обратимся к трудам Иммануила Великовского, возможно последнего универсального гения в истории человечества, не понятого в своё время и незаслуженно забытого сегодня. Труды Великовского были подвергнуты уничтожительной критике в своё время и с тех пор никто из серьёзных учёных не обращал внимания на его работы.

История теории Великовского очень схожа с историей теории континентального дрейфа, предложенной в 1912 году Альфредом Вегенером. Почти шестьдесят лет эта теория считалась лженаукой, пока к началу семидесятых годов прошлого столетия накопленные факты не подтвердили предположения Вегенера. Ошибка Вегенера состояла в том, что он «неправильно» определил силы, способствующие дрейфу континентов. Однако во времена создания теории вся наука была ещё недостаточно развита, чтобы определить эти силы. Вегенер опередил своё время, за что и был наказан научной общественностью, но его теорию, с соответствующей корреляцией, всё-таки приняли.

С Великовским дело обстояло ещё сложнее. Вегенер был, по крайней мере, метеорологом, покусившимся на геологию, но всё же эти области науки хоть как-то близки. Великовский был по образованию психиатр и психоаналитик, но «замахнулся» на астрономию, историю и геологию, чего ему, как вы уже можете предположить, никто не мог простить.

В момент опубликования его теории ещё никто не признавал дрейф континентов, никто не предполагал, что динозавры вымерли в результате коллизии метеорита с Землёй и что падение метеоритов или комет вообще может оказать влияние на развитие жизни на планете, происхождение вселенной и её эволюция представлялась совсем по другому, не было известно о влиянии извержения вулкана Тоба на становление рода человеческого и уж совсем дикой казалась идея о том, что земные или небесные катастрофы могут повлиять на историю человечества. А именно в этом состояла главная идея Великовского — многочисленные катастрофы, отражённые в мифологии всех народов, населяющих планету, оказали решающее воздействие на нашу историю.

Прошло более шестидесяти лет со дня опубликования первой книги Великовского, наука за это время существенно продвинулась вперёд, идея столкновений Земли с небесными телами уже никого не шокирует, равно как и влияние этих столкновений на флору и фауну, но всё это должно было происходить в далёком прошлом: пятьдесят миллионов лет назад упал метеорит на динозавров — может быть, но чтобы в историческое время…

Великовский был повинен и в ещё большем грехе, поскольку считал, что все события, описанные в Библии, реально происходили на планете. С точки зрения учёных это была полная ересь, с точки зрения церковников — полная ересь. Тем не менее, в последнее время появляются гипотезы, явно никак не связанные с Великовским, доказывающие, что разрушение Садома и Гоморры было следствием падения метеорита в Альпах, а Всемирный потоп — падения кометы в Индийский океан, причём наводнение в этом случае должно было случиться именно в результате выпадения необычайно большого количества осадков и виде дождей, как и описано в Библии…

Одна из интереснейших гипотез Великовского состояла, в частности, в том, что Венера во втором тысячелетии до нашей эры изменила свою орбиту и на протяжении определённого времени проходила достаточно близко к Земле в периодичностью в пятьдесят лет, вызывая на последней всеразличные природные катаклизмы (возможно, это была комета). Отражением этих событий у евреев стали так называемые «юбилеи» — каждые 50 лет жизнь еврейского общества в это время начиналась как бы заново. Майя и ацтеки каждые 52 года ожидали конца света, они боялись, что солнце никогда больше не взойдёт и тьма останется вечной. Они наблюдали за появлением Венеры, и если конец света не наступал (он не наступил до сих пор), то радовались и устраивали праздник: приносили человеческие жертвы и разводили огромный костёр. Начинался следующий 52-летний период ожидания конца света.

«Каждый седьмой год, согласно закону, был священным годом отдыха, когда земля оставалась под парами, а все рабы евреев освобождались. Пятидесятый год был годом юбилея, когда земля не только не засевалась, но должна была быть передана ее первоначальным собственникам. Согласно закону, человек не мог владеть землёй вечно; договор о продаже по существу был арендой на определённое количество лет, оставшихся до юбилея. Этот год провозглашался звуками труб в День Искупления. „И воструби трубою в седьмой месяц, в десятый день месяца… по всей земле нашей. И освятите пятидесятый год и объявите свободу на земле всем жителям ее; да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя“ (Левит 25:9–10).

С тех пор экзегеты немало ломали голову над этим библейским установлением, согласно которому юбилей должен соблюдаться каждые пятьдесят лет. Седьмой „субботний“ год отдыха — это сорок девятый год: „И насчитай себе семь субботних лет, чтобы было у тебя в семи субботних годах сорок девять лет… И освятите пятидесятый год“ (Левит 25:8–10). Оставить землю незасеянной на целые два года было слишком суровым требованием, и оно не могло быть объяснено необходимостью отдыха земли после обработки. Празднование юбилея, с возвращением земли первоначальным владельцам и освобождением рабов, имеет характер искупления, и его провозглашение Днём Искупления ещё более это подчёркивает. Существовала ли особая причина для того, чтобы страх возвращался каждые пятьдесят лет? Юбилей племени майя должен был иметь сходное происхождение с юбилеем израильтян.»

Для Великовского и его теории ничего не изменилось, клеймо лжеучёного осталось. Возможно потому, что чтение, а тем более понимание его работ требуют научной подготовки в очень широком спектре научных дисциплин, а от учёных обычно требуют узкой специализации. Несомненно, в работах Великовского содержатся ошибки, не существуют безошибочных теорий, наука развивается, но в данном случае похоже, что, как говориться, воду выплеснули вместе с ребёнком.

Сам же Великовский писал: «Если же порой исторические свидетельства не согласуются с установленными законами, то следует помнить, что закон есть всего лишь дедукция опыта и эксперимента. Следовательно, законы должны сообразовываться с историческими фактами, а не наоборот.»

Великовский задал очень простой вопрос, ответ на который оказался абсолютно нетривиальным: почему во всех древних цивилизациях такое огромное внимание уделялось астрономии, не имеющей никакого отношения к повседневной жизни? Зачем людям, не знавшим колеса, как, например, народам доколумбовской Америки, был нужен предельно точный календарь? Или: почему в Древнем Египте наблюдение за ночным небом имело столь большое значение? Чтобы не пропустить появления Сириуса?

Ответ школьного учебника о предсказании разлива Нила по звезде Сириус выглядит несколько странным для любого человека, взявшего на себя труд хоть на минуту задуматься об этом. Мы все знакомы с неустойчивостью погоды на нашей планете: ни одно погодное изменение невозможно предсказать с достаточной вероятностью, наша погода очень «ветрена», предельно изменчива. Тогда почему же именно разлив Нила должен был дожидаться появления именно этой звезды для того, чтобы состояться? Дожди в центральной Африке, где расположены истоки Нила, начинаются в один и тот же период года, но как, когда и какой интенсивности они будут и когда, соответственно, начнётся разлив в Египте, зависит от климатических особенностей, сложившихся на Земле в каждом конкретном году, но не от карты звёздного мира. Энциклопедия Британика приводит данные разлива Нила с 1870 по 1952 годы, до строительства Асуанской плотины. Из них следует, что разлив начинается в начале августа, но никогда в один и тот же день. Кроме того, для какой части Египта рассчитывалась дата? Разница между Нижним и Верхним Египтом была достаточно существенна. Египетские жрецы установили, что Сириус можно наблюдать во время разлива реки, но практический пользы от этого наблюдения мало. Кроме того, у них был календарь, по которому они определяли, когда придёт месяц август и наступит разлив. Если бы Сириус не появлялся периодично, примерно в одно и то же время года, и его внезапное появление было бы непременно связано с внезапным разливом, тогда подобное наблюдение за звездой имело бы смысл, однако это не так. Трудно предположить, что египтяне на протяжении нескольких тысяч лет не заметили, что разлив приходится на август. Тогда зачем была нужна египтянам астрономия? (А тем более народам, не живущим на берегах великой африканской реки?).

Надо сказать, что и в настоящее время, если вы не принадлежите к Обществу Любителей Астрономии, то уделяете звёздному небу не слишком много внимания. Вспомните, когда вы последний раз любовались звёздами? Многие ли из нас могут распознать какие-либо созвездия, кроме двух медведиц?… или звёзды, кроме Полярной? И кто может отличить звезду от планеты (кроме Луны, конечно). Какую роль вообще играет астрономия в вашей жизни? На каком основании мы можем предположить, что наши предки были гораздо более ангажированы в этой области, нежели мы?

С точки зрения Великовского население Земли пережило несколько космических катастроф, которые имели свойство достаточно периодически повторяться. Именно эта повторяемость и попытки предсказания даты следующей катастрофы были причиной развития астрономии и, соответственно, математики. Речь шла о повышении шансов выживания правителя, жрецов, ну и некоторой части подданных. Именно поэтому правители соглашались на расходы по содержанию первых учёных, а жрецы на использование храмов в качестве обсерваторий.

Древние цивилизации жили в непрерывном ожидании новой катастрофы, которая должна была прийти с неба.

Само собой разумеется, что наука могла возникнуть только в достаточно развитых обществах. Менее развитые решали проблему более дешёвыми способами, которые мы рассмотрим ниже.

Раз возникнув, наука тоже быстро превратилась в мим, полезный для человечества, но живущий по законам репликаторов, а значит требующий непрерывного расширения зоны своего влияния (что счастливым образом совпадало с врождённой любознательностью человека). Наука стала быстро осваивать все сферы человеческой деятельности и добралась, в конце-концов, до мировоззрения, создав философию. Философия сделала возможным осмысление мира вне религиозных догм, что породило перманентную борьбу религии с философией, а затем и со всей наукой как таковой.

Надо отметить и ещё одну противоречивую особенность науки — она всегда поддерживалась правителями, власть предержащими. «Простой» народ никогда не нуждался в огромных храмах и пирамидах, боевых кораблях или ядерных реакторах, для производства которых была необходима наука. Он вполне бы мог обойтись без всего этого. Изобретение колеса или лука не требовало учёных. Народ пользовался научными достижениями, но никогда не требовал их. Это лидерам было необходимо демонстрировать свою власть и превосходство, обладать новым оружием или картами ещё не завоёванных земель. Именно поэтому государство поддерживало науку, хотя и относилось к ней всегда подозрительно и всегда пыталось вмешаться в деятельность учёных, контролировать их. Это было проще во времена, когда учёного можно было просто сжечь на костре и существенно сложнее, когда создатели атомной бомбы начинали бороться против распространения и применения атомного оружия.

Как бы то ни было, мим науки возник и проявил себя очень живучим. Он «коварно» совратил власть имущих достижениями цивилизации, заманив их в ловушку, поскольку оказалось, что для развития прикладной науки необходимо развитие науки академической и что, как это не противно, нельзя сосредоточиться только на естественных науках, необходимо развивать также и науки социальные. Тем не менее, многим руководителям до сих пор кажется, что они являются «корифеями всех наук»: то в одних странах запрещают исследования на стволовых клетках, то в других кибернетика объявляется «лженаукой», то исключают дарвинизм из школьной программы…

Мим науки, относящийся к мировоззренческим мимам, появился на достаточно поздних этапах развития общества, когда уже существовали другие мировоззренческие мимы, а также организационные мимы. Эти две группы мимов были всегда тесно связаны и не могут существовать друг без друга. Связь эта, однако, не жёсткая: более древние организационные мимы вполне уживаются с поздними мировоззренческими мимами, и наоборот.

Первый организационный мим возник с появлением в племени вождя и всей связанной с этим иерархической структурой. Как это ни странно для нас звучит, но люди могут вполне нормально существовать без всякого лидера, а тем более лидера с каким-либо образом закреплённой позицией (обычаи, законодательство). В уже упоминавшемся нами племени хадза вождя вообще не существует, что не мешает членам племени жить вполне счастливо. Если возникает ситуация, требующая координации усилий группы, например, сложная охота, кто-нибудь из членов племени становится лидером, но с окончанием охоты заканчиваются и лидерские полномочия. Исследователи, изучавшие это племя, спросили у одного пожилого хадза, к которому другие часто обращались за советом, не является ли он вождём хадза, на что он ответил что нет, ни в коем случае, хадза слишком любят свободу, чтобы кому-нибудь подчиняться и действовать против своей воли.

Мы можем предположить, что на этапе охоты и собирательства, когда ресурсов для существования хватало ещё всем, существовало только ситуативное лидерство. Потребность в постоянном лидере, в фигуре вождя могла возникнуть только тогда, когда ресурсов стало недоставать, как в результате увеличения численности населения, так и в следствие очередного изменения климата. Но и в этом случае племя не сразу распростилось с былой свободой. У большинства племён вождь очень долго был фигурой выборной, достаточно часто сменяемой, с весьма ограниченными полномочиями. Потребовалось очень много времени, чтобы прийти к пожизненной несменяемости вождя и передаче его власти по наследству, и для этого должны были существенно развиться отношения собственности, появиться новые организационные мимы и развиться мимы мировоззренческие.

Появление мима вождя вызвало к жизни другой организационный мим, один из самых жизнеспособных организационных мимов — иерархический мим, более известный нам как «бюрократия». Это один из самых успешных мимов в истории человечества. Бюрократия существует всегда, независимо от формы организации государства или способа правления. Даже при изменении способа производства, например, при переходе от феодализма к социализму, или от социализма к капитализму бюрократия не только не исчезает, но даже осуществляется теми же самыми людьми, которые до того успешно служили другому строю. Бюрократия является одним из наиболее «чистых» примеров мима, поскольку реализует основные его задачи — реплицироваться и распространяться во всё больших размерах. Конкретная сфера деятельности при этом абсолютно вторична и неважна. Впрочем, о бюрократии и номенклатуре уже очень много написано. Для нас важно, что это мим и что другого организационного мима, выполнявшего бы ту же самую задачу, человечество до сих пор не породило. Вместе с тем, оно и не могло бы это сделать, поскольку как мим бюрократия пресекла бы (и пресекает) любые попытки не только найти себе альтернативу, но даже простое ограничение её прав и всего, что мешает эффективному существованию мима.

Само собой разумеется, бюрократия как таковая является организационным супермимом и делится на мимы государственных служб, армии, полиции, таможни, секретной службы, и т. п. Помимо государства этот мим обслуживает профсоюзы и другие всевозможные виды союзов и объединений, включая религиозные, а также промышленность. Последняя является единственной областью, предпринимающей иногда тщетные попытки как-то «улучшить» бюрократию, сделать её более эффективной, что, как вы можете предположить, дело совершенно проигрышное и безнадёжное, поскольку мим интересует не эффективность деятельности предприятия, но воспроизводство и разрастание бюрократии как таковой.

Эти два организационных мима явились основой, на которой появилось всё локальное и историческое многообразие государственных образований всех народов на нашей планете. Справедливости ради следует сказать, что эти мимы находятся не в таком уже полном состоянии гармонии друг с другом. Иногда бюрократия стремиться избавиться от лидера, иногда лидер от бюрократии, но победителя в этой борьбе быть не может, поскольку он быстро убеждается, что без другого существовать не может.

Интересно отметить ещё одну черту, общую для вышеуказанных мимов, а именно: имманентное стремление к наследственной передаче власти и привилегий. Даже во вновь образовавшейся демократии уже первое поколение «слуг народа» пытаются создать (и создают) элиту — «демократическую аристократию», вытесняя постепенно из бюрократического аппарата случайных людей. В результате через несколько поколений возникает олигократия и уже не видно столь уж существенных различий между демократией и монархией, или как называют лидера — царь, тиран, император, президент, премьер-министр или канцлер. Просто в каждый из этих мимов, вернее, очень сложных мимкоплексов, входит небольшой паразитический мим «ну как не порадеть родному человечку», сводящий на нет все прогрессивные усилия просветителей или революционеров даже в тех редких случаях, когда они действительно «радели» за народ.

В промышленности происходит то же самое, так же формируется элита — «бизнес-аристократия», поддерживающая друг друга, охраняющая свои привилегии и препятствующая допуску посторонних к «пирогу». Отличие состоит лишь в том, что возникновение новых предприятий и разорение старых происходит чаще, нежели революции или государственные перевороты, и новые лица появляются в данной «аристократии» несколько чаще.

Разница между наследственной и «самосозданной» аристократией исчезает практически мгновенно, и та и другая успешно воспитывает в своём потомстве их основную отличительную характеристику: моралепатию, поскольку для аристократии «закон не писан», а надёжнейший способ воспитать моралепата — вообще не затруднять его никакими правилами и нормами общежития. Но и этого ещё недостаточно. Элиты, как наследственные, так и «выбранные» или «созданные», непременно вырождаются, превращаясь в клики (А. Н. Ефимов, Элитные группы, их возникновение и эволюция. 1988).

Одновременно с организационными мимами возникают мимы мировоззренческие. По мере развития общества эти мимы становятся всё более сложными, при этом «старые» мировоззренческие мимы не исчезают, а входят как составная часть в новые. Отвлекаясь от конкретного содержания этих мимов можно сказать, что какие именно мимы будут господствовать в том или ином племени или государстве, зависит от его уровня социально-экономического развития, а содержание мировоззренческого мима во многом определяется географическим фактором: где конкретно расположено государство или проживает племя.

Когда структура племени проста, отношения собственности развиты слабо и географическое месторасположение благоприятно, мировоззренческие мимы также очень просты, как у племени хадза. Бушменам южной Африки с географией повезло меньше и их мимы существенно сложнее. Мировоззренческие мимы призваны объяснить человеку, что происходит с ним и с окружающим миром. Если социальные отношения просты, никакой социальной иерархии, существование которой требует идеологического обоснования, не существует, отношения собственности практически отсутствуют (нечего делить!), и племя не пережило в своей истории очень больших экологических катастроф, то и потребность в сложном объяснении мира не существует. У хадза практически отсутствует мифология, вернее, её совсем нет, поскольку их мировоззренческий мим никак не подпадает под определение мифологического. У хадза нет никаких верований, не существует никаких богов, они не почитают предков. До недавнего времени они не хоронили покойников, а просто оставляли их лежать на земле. На этапе охоты и собирательства у человечества не было потребности в сложной картине мира, равно как и потребности поклоняться кому-либо или чему-либо.

Мы всё время указываем на географический фактор. Согласно теории Великовского, многочисленные экологические катастрофы, сопровождающие человечество на протяжении всей его истории, могли быть вызваны падением метеоритов, комет, или прохождением рядом с Землёй крупных небесных тел или, другими подобными явлениями. Размеры экологической катастрофы могли разниться в той или иной местности. Тунгусский метеорит уничтожил участки леса в Сибири, но жители Аргентины не заметили этого события. Крупные катастрофы могли затронуть большую часть человечества, более мелкие, локальные, могли затронуть только небольшую его часть. Возможно, что существуют на планете места, население которых вообще все катастрофы обошли стороной, кто знает?

Катастрофы должны были быть сильнейшим потрясением для людей. Они выпадали из привычного круга явлений, не могли быть объяснены, против них не было никакого оружия. Но люди не были бы людьми, если бы они не попытались найти объяснение произошедшему и попытаться изыскать способы воздействия на подобные события. Это был единственный путь борьбы с непреодолимой силой катастроф, в противном случае начинает работать эвристика «выученной беспомощности», возникающая у всех животных, включая человека, в определённых ситуациях. Впервые она была исследована Селигменом и Майером в опытах, продолжавших павловскую традицию: собак помещали в станок, у котором они не могли двигаться, подавали условный сигнал — звонок — и били их электрическим током. Когда условный рефлекс был выработан, собак приводили в большой вольер, разделённый небольшим барьером. Предполагалось, что при подаче сигнала (звонка), собака будет прыгать через барьер, чтобы избежать удара током. Гипотеза, однако, не подтвердилась. После звонка собака сидела в некоем трансе, как вкопанная. Экспериментаторы решили бить собаку током после звонка — ничего не изменилось, собака не двигалась, не предпринимала никаких попыток спастись. Только в том случае, когда в вольер приводили другую собаку, у которой не был выработан подобный условный рефлекс, та перепрыгивала через барьер. (M. E. P. Seligman, S. F. Maier, Failure to escape traumatic shock. 1967).

Подобные эксперименты, правда, без электрического тока, были проведены и на людях. В случаях постоянного неуспеха, в безвыходных ситуациях, когда человек приходит к выводу, что он никак не может воздействовать на ситуацию, наступает состояние выученной беспомощности, человек прекращает борьбу, смиряется с обстоятельствами и, в конце-концов, может погибнуть. Вероятно племена, не сумевшие ничего противопоставить катастрофам, просто исчезли с лица Земли.

И ум человека начал работать. Первой гипотезой, объясняющей необъяснимое, была гипотеза о роли предков в жизни человека. Вероятно до этого вопрос о том, что происходит с человеком после смерти, не слишком интересовал людей. Как вы помните, хадза даже не хоронили покойников — умер и умер. Но перед лицом небесной катастрофы люди почувствовали, насколько они одиноки, насколько крошечное их племя. Борьба с неизвестным врагом требовала пополнения племени и тут пришли на помощь умершие предки. Вместе с ними племя было уже существенно больше, да и ответственность за непосредственную борьбу с неизвестным врагом можно было переложить на предков, задачей же живущих стало почитание предков и снискание их благорасположения.

Постепенно возник мим почитания предков. Он до сих пор существует, конечно, не в такой пышной форме, как прежние времена или в настоящее время у народов, сохранивших верования на таком уровне. Однако дни поминовения покойников, тризны по ним и различные ритуалы задабривания предков (например, в виде сооружения дорогостоящих памятников), существуют у большей части народов, населяющих нашу планету.

Мим почитания предков входит в группу мировоззренческих мимов, в подгруппу формидных (от латинского formido — страх, боязнь) мимов. Помимо мима почитания предков к этой подгруппе относятся тотемизм и религия. В подгруппе неформидных мировоззрений к настоящему времени сохранился только мировоззренческий мим хадза. Мы полагаем, что науку следует выделить в самостоятельную подгруппу мировоззрений.

Само собой разумеется, мим почитания предков суть тоже мимкомплекс, постепенно обраставший различными ритуалами, в частности, ритуалами жертвоприношений. Параллельно развивались техники, помогавшие общаться с предками. Человек осваивал окружающую фауну и вскоре обнаружил особые растения, «способствовавшие» установлению контакта с умершими: мак, марихуана, перебродивший виноградный сок, мухомор, пейотль и т. д. Надо признать, что все эти растения до сих пор ценятся некоторыми потомками их первооткрывателей.

Были также открыты техники, позволявшие достигать состояния транса без помощи ботаники, путём ритмических подпрыгиваний, песнопений, самоистязания, многодневной диеты, сидения в тёмной пещере, полового воздержания или напротив, посредством оргий — люди, как всегда, были очень изобретательны. Многие из этих техник применяются до сих пор.

На определённом этапе, когда мим почитания предков достаточно развился и обрёл сложную структуру, возник симбиоз мировоззренческих и организационных мимов и появились первые служители мима — шаманы. Первоначально племени было достаточно одного шамана (многие до сих пор обходятся одним), но затем, с ростом племени, созданием племенных объединений, их количество стало увеличиваться, возникла шаманская бюрократия, активно занятая поддержанием жизнеспособности мима и его развитием, в результате чего родились добрые и злые духи, которых было необходимо специально задабривать. Наконец, возникла магия, позволяющая шаманам посредством обращения к духам предков и, опять-таки, некоторых даров ботаники, воздействовать на людей и природу.

По мнению Деннета (Daniel C. Dennett, Breaking the spell 2006, p. 140), именно появление шаманизма и практикуемых шаманами способов лечения, основанных на внушении, гипнозе, привело к появлению у людей гена, делающего их более податливыми постороннему воздействию. Однако это не так. Как вы уже знаете, эволюция человека двигалась как раз в противоположном направлении, в сторону уменьшения и ограничения внушаемости.

Если географическое месторасположение племени оказывалось удачным и никаких значительных катастроф не следовало, новых мимов верований не возникало и некоторые племена до сих пор ограничиваются только верой в духов предков. Однако не всем так везло, на кого-то всё время что-то падало с неба. Это «нечто», падавшее или пролетавшее по небу, напоминало то одно, то другое животное. Люди, конечно, не могли оставить это сходство без внимания. Возник тотемизм. Какое животное становилось тотемом зависело от того, что именно люди наблюдали на небе — волка, орла, крокодила или кузнечика. Впрочем, это не играло никакой роли.

В тотемизме почитание предков не умерло, но оттеснилось на второй план. На первом теперь был тотем, перенявший многие функции предков. Люди теперь происходили не от некоего первопредка, создавшего, среди всего прочего и весь мир, но от какого-либо животного. Однако тотем ещё не был богом. По сути дела тотемизм был не чем иным, как более сложным вариантом культа предков с существенно усложнённой ритуальной частью. Добрые и злые духи теперь могли существовать в виде тех или иных животных.

Ни культ предков, ни тотемизм не являются религией. Используемый Деннетом вслед за некоторыми антропологами и этномузыковедами (Йодер, Тайтон) термин «народная религия», полностью неправомерен. Под «народной религией» подразумевается «вид религии, который не имеет письменных источников, теологов и церковной иерархии. Прежде чем возникли хорошо организованные религии, существовали народные религии, они обеспечили ту культурную среду, на которой смогли возникнуть организованные религии. Народные религии имеют ритуалы, истории о богах или всемогущих предках, запрещающие или обязательные практики.» (Daniel C. Dennett, 2006, p. 140).

Однако отличительной характеристикой религии является именно существование церковной иерархии, но, главное, что является неотъемлемой чертой любой религии, её имманентно присущей характеристикой, есть существование бога или богов. Не может быть религии, в которой нет бога, но есть первопредок. То, что он создаёт мир, ещё не делает его богом. Религия в той или иной степени включает мировоззренческие мимы культа предков и тотемизма, но является самостоятельным, отдельным мимом.

 

Сотвори себе кумира

На определённом историческом этапе некоторые племена и племенные союзы достигли высокого по тем временам уровня развития. Уже появилась собственность, и не только в смысле «всё принадлежит всему племени». Уже можно было что-нибудь отчуждать. Существовал вождь и поддерживающая его бюрократия, существовали шаманы и шаманская бюрократия, которые вскоре превратятся в жрецов и жреческую бюрократию. Не было только религии.

Для появления религии были необходимы следующие условия:

— определённый, достаточно высокий уровень общественного развития с соответствующей инфраструктурой;

— проживание на территориях, на которых последствия небесных катастроф проявились в наибольшей степени.

Судя по всему, эти два условия сначала выполнялись для народов, проживавших в поясе северного полушария, соответствующего месту появления древнейших цивилизаций, затем для территории Европы и, в последнюю очередь, для севера Южной Америки.

Вероятно, последствия определённой небесной катастрофы были настолько ужасны, что уже не могли быть объяснены и преодолены с помощью существующих мимов и соответствующих ритуальных практик. Кроме того, они, эти катастрофы, периодически повторялись. Всё это потребовало выработки нового мировоззрения.

Появилась новая идея некоей суперсилы, имеющей абсолютную власть над людьми и окружающим миром. Эта суперсила находилась уже не в непосредственной близости от людей, как духи предков или тотем. Нет, она приходила с неба. Более того, она была непосредственно связана с некоей маленькой точкой на звёздном небе, планетой. Эта связь выглядит сама по себе абсурдной. Почему именно планеты? Почему та или иная планета? Почему та или иная планета последовательно выступала на передний план: сначала Сатурн, затем Юпитер, потом Венера и последним Марс?

Эта новая сила, новая идея была бог. В отличие от духа предка или тотема, бог не имеет никакой связи с человеком, он противоположен ему. Человек не произошёл от бога, как от первопредка или тотемного животного. Человек был создан богом. Человек и бог противоположны друг другу. Человек отдан во власть бога. Мотивы действия бога для человека непонятны и непознаваемы. Человек может лишь попытаться задобрить бога различными жертвами, никогда не будучи уверенным в результате.

Несомненно, мим бога был самым сложным и противоречивым из всех существовавших к тому времени мимов. Он не мог существовать сам по себе и вошёл составной частью в мимкомплекс религии. Религия адаптировала также значительную часть мимов из мимкомплексов почитания духов предков и тотемизма.

Человеку всегда было предельно трудно принять идею бога, существовавшего где-то «там», «наверху». Не потому, что кто-нибудь сомневался в существовании бога, просто идея была слишком необычна и противоречила всему, во что люди верили до той поры. Религия предпринимает многократные попытки примирить человека с непостижимостью бога. С одной стороны, бог наделяется качествами, резко отличающими его от людей — многорукость, многоголовость, огромные размеры и т. д. С другой стороны, бог предстаёт время от времени тем или иным животным, что делает его более приемлемым для человека, вышедшего из тотемизма, а иногда бог сходит на землю в образе человека и контактирует с людьми.

Однако все эти усилия не делают религию более понятной или приемлемой для человека. Религия всегда принудительно насаждается и не может существовать без соответствующей бюрократии, внедряющей этот мимкомплекс, поддерживающей и развивающей его.

Представляется, что первоначальные религии были монотеистичны, поскольку трудно представить себе необходимость сотворения пантеона богов в ответ на катастрофу, вызываемую одним источником, хотя бы и переодически повторяющуюся. Поскольку подобные катастрофы происходили многократно, при этом источники их возникновения были разными, появлялись всё новые и новые боги, возник пантеон.

В большинстве обществ старые боги при этом не исчезали, а просто уходили с первых позиций, что отражено в многочисленных мифологических источниках, повествующих о борьбе богов за лидерство. Исчезанию бога препятствовали также и его жрецы, остающиеся в этом варианте «при деле». Количество богов, таким образом, постепенно увеличивалось, что предоставляло возможность приблизить богов к человеку, создав виртуальное «божественное общество», в котором боги связаны родственными узами, образуют различные группировки, борются друг с другом и поддерживают друг друга, вступают в половые отношения друг с другом, рожают детей и т. д.

Пантеон разрастался также как следствие контактов с другими народами или их покорением. Обычной практикой была инкорпорация чужих богов в свой пантеон. Следствием подобной практики явилось чудовищное увеличение количества богов. Прострой верующий просто терялся в их обилии, не говоря уже о том, что каждому божеству полагались собственные специфические ритуалы.

Уже греческая мифология представляет серьёзную проблему для изучающих её. Но это ещё полбеды — попробуйте разобраться в индийской мифологии! Как следствие, в каждой местности отдаётся предпочтение только части пантеона, остальные боги уходят в забвение. Да и прокормить жречество всех божеств не представляется возможным ни для какого общества, так что приходится ограничиваться в богопочитании.

В отличие от политеизма, монотеистическая мифология существенно компактнее и беднее событиями. По окончании сотворения мира и человека основная задача бога уже выполнена. Поэтому после краткого описания креационного акта Библия представляет собой, по сути дела, учебник истории еврейского народа с комментариями жрецов, пытавшихся осмыслить и интерпретировать происходящие события в рамках своей религии.

Развитый политеистический мимкомплекс в достаточной степени удовлетворял мировоззренческие потребности населения и в полной степени удовлетворял все потребности жреческой бюрократии, обеспечивая её непрерывный рост и благосостояние. Однако этот мим не в полной степени соответствовал потребностям руководителей государств. Во многих античных цивилизациях, как, например, в Риме или Египте, предпринимаются попытки обожествления государей, приравниванию их к богам. Политеистический мим, ставший слишком громоздким, перестал быть связывающим государство мировоззрением.

Принятие богов покорённых народов в собственный пантеон, поначалу облегчавшее интеграцию этих народов в новом государстве, достигло своего предела. В конце-концов только культ текущего руководителя становился основой единства государства. Но руководители не вечны и, как показывает история поздней античности, даже очень не вечны. Требовался новый, более простой религиозный мимкомплекс, который мог бы цементировать разрозненные части античных государств и, главное, был бы достаточно стабильным на протяжении достаточно длительного времени.

Уже в первом тысячелетии до нашей эры необходимость внесения коррекции в религиозный мимкомплекс была скорее не осознана, но почувствована некоторыми людьми. Сперва Заратустра, затем Будда (Сиддхартха Гаутама) реализовали первую «авторскую правку» политеизма. В Китае Конфуций, примерно в то же время, что и Будда, разработал собственное учение, которое, будучи не «вполне» религией, оказало тем не менее решающее воздействие на религиозную жизнь страны, частично решая те проблемы, которые в других античных цивилизациях решались с помощью религии. Конфуцианство, таким образом, подавило развитие и распространение других религий, не дав ни одной из них стать доминирующей в Китае. (Что-то особое происходило в середине первого тысячелетия до нашей эры: в это же время Эзра провёл ревизию иудаизма).

Но эти первопроходцы создания мировоззренческих мимов указали путь, которому в дальнейшем следовали (и следуют) толпы новых пророков и самоназначенных богов. В начале нашей эры подобной идеей проникся один из жителей Иудеи.

Иудаизм был единственной сохранившейся к началу нашей эры монотеистической религией, хотя поддержание мима была чрезвычайно трудной задачей, стоявшей перед жрецами. Они всё время боролись с проникновением чуждых политеистических мимов, владевших соседними народами. Судя по всему, это было настолько сложно и требовало такого напряжения сил, что почти все несчастия, происходившие с иудеями, стали объясняться тем, что люди «отвратились от лица божиего».

Мы можем лишь предполагать, почему сохранилась только одна монотеистическая религия. Весьма вероятно, что следующие факторы могли играть при этом решающую роль:

— Уже известный нам мим «мы и они». Поскольку все окружающие народы поклонялись нескольким богам, поддержанию взаимосвязи израильских племён могло помочь именно поклонение одному богу.

— Данный монотеистический вариант религии был наиболее удачно сконструированным мимом, быстро достигшим достаточной устойчивости с одной стороны и успешно адаптирующимся к происходящим изменениям с другой стороны. Таким образом все следующие катастрофы могли быть объяснены не действиями новых поколений богов, но отнесены к деятельности только одного бога.

— Была создана эффективная и гибкая религиозная бюрократия, неустанно поддерживающая жизнеспособность мима и не боящаяся вносить некоторые коррективы. Так, бог иудаизма постепенно потерял какой-либо материальный образ и превратился в некую абстрактную силу. Каждая новая катастрофа приводила к появлению нового бога в политеистических религиях и этот бог имел некие визуальные атрибуты, совпадавшие у многих народов. Очевидно, что один бог не мог обладать всеми этими атрибутами одновременно. Единственным выходом из подобной ситуации был полный отказ от какого-либо «образа» бога (то, что это было не всегда так, мы можем вывести из того, что человек был создан «по образу и подобию божиему»).

— Существование института пророков в иудаизме. Постоянное развитие и поддержание мима выполнялось не только жрецами, но и непринадлежащими к религиозной бюрократии пророками, представлявшими «обычных» верующих. Непрерывное противостояние между пророками и жрецами не позволяло миму стагнировать.

— Иудаизм был единственной религией, предлагавшей «личные» отношения с богом. Бог заключал «договор» не только со всем народом, но и с каждым человеком отдельно. Каждый, выполнявший договор, был в какой-то степени ответственным за собственную судьбу. Во всех других религиях судьба определялась богами и человек ничего не мог с этим поделать. С историко-психологической точки зрения это способствовало развитию и становлению нового типа личности. Однако это же всегда выделяло и отделяло последователей иудаизма от их соседей и служило одним из оснований антисемитизма.

Исчезновение пророков тяжело сказалось на иудаизме. Вкупе с запретом на миссионерство, введённым Эзрой, это привело к постепенному усилению тенденции к изоляционизму, изначально присутствующей в этой религии. Иудаизму так до сих пор и не удалось решить вопрос о том, как определять принадлежность к этой религии. С одной стороны мы видим следы архаических представлений об этнической принадлежности к племени, передаваемой по материнской линии. Таким образом иудеем является любой человек, рождённый иудейкой, при этом он может и не исповедовать иудаизм. Здесь изначально речь явно шла о принадлежности к племени и, соответственно, к исповедуемой в нём религии, поскольку понятия «национальность» ещё не существовало. С другой стороны, иудеем может стать любой, принявший иудаизм, и если это — женщина, то её дети будут иудеями по рождению.

Внутри иудаизма можно обнаружить следы борьбы с пережитками матриархата. В частности, новый мессия должен происходить обязательно из «дома Давидова», то есть здесь идёт наследование по отцовской линии. Однако окончательно победить эта тенденция так и не смогла.

Запрет миссионерства привёл к тому, что иудаизм не стал мировой религией. Вместе с тем, до появления христианства этого запрета явно не слишком усердно придерживались. Так, к началу нашей эры каждый десятый житель Римской империи определял себя как иудей. Совершенно очевидно, что речь в данном случае не могла идти об этнических евреях, но о прозелитах. Появление Септуагинты было тоже миссионерским актом. Но полностью стать мировой религией иудаизм мог лишь решив две главные проблемы: связь религии с этнической принадлежностью и привязанность религии к Иерусалимскому храму, что и было успешно сделано Иисусом.

На самом деле Иисус был не создателем новой религии, но реформатором в духе Мартина Лютера. Он нисколько не отрицал иудаизм, а пытался сделать его более доступным для всего населения империи. При этом его учение изначально имело резкий антиримский характер. Само собой разумеется, что ни Иисусу, ни его ученикам, как правоверным иудеям, не могла прийти в голову идея о каких-либо матримониальных связях с богом. Наоборот, даже в евангелиях, написанных значительно позже смерти Иисуса, постоянно подчёркивается его принадлежность к потомкам царя Давида, что должно было обосновать его претензии на роль именно мессии.

Становление мима христианства в том виде, в каком мы его знаем сейчас, заняло несколько столетий и является по сию пору уникальным примером работы жреческой бюрократии по совершенствованию мимкомплекса. Собственно, от изначального учения не осталось почти ничего, но сколько было добавлено!

Создатели христианства с самого начала делали ставку на развитие бюрократии — ни одна другая мировая религия не имеет столь отлично организованной церкви. Эти бюрократия изначально не допускала никакого религиозного творчества, никаких пророков. Все изменения в религии должны были исходить только от самой церкви. Шаг в сторону всегда карался предельно строго, инакомыслие истреблялось на корню. При этом церкви приходилось постоянно бороться на два фронта: против ересей внутри церкви и против иудаизма. В обоих случаях использовался мим «мы и они».

На первых этапах главным противником был иудаизм, поскольку различия в обеих религиях были чрезвычайно минимальны. Однако паству легче всего было найти именно среди последователей иудаизма, для которых новая религия не несла почти ничего нового, всё это было им уже знакомо. Борьба с иудаизмом продолжалась многие сотни лет и стала религиозной традицией, мимом, настолько сильным, что христианство оставило без внимания возникновение и распространение мусульманства. Даже когда от миллионов последователей иудаизма остались жалкие крохи, церковь продолжала их преследовать, и чем меньше их оставалось, тем жёстче было преследование. Как мы с вами знаем, без образа врага крайне сложно поддерживать чувство общности. Но когда враг слаб и его очень легко распознать (особая одежда, жёлтые наручные повязки или шестиконечные звёзды), бороться против него даже приятно и совершенно безопасно, только полезно для всех (кроме врага, естественно).

К моменту принятия императором Константином решения о превращении христианства в государственную религию оно уже имело организованную церковь, что, несомненно, явилось привлекательным для властителя. Константин умело «привил» церкви черты римской бюрократии, существенно усилив этим данную организацию. Церковь очень быстро разобралась со жреческой бюрократией других религий. После чего были предприняты дальнейшие усилия по адаптации христианства к религиозному сознанию политеистов, составлявших большинство населения империи.

Совершенно очевидно, что в ту эпоху значительная часть церковной иерархии владела арамейским и ивритом. Поэтому трудно предположить, будто отцы церкви не подозревали, что в Пророчестве Исайи ничего не написано о девственнице и непорочном зачатии и что святой дух на языке оригинала был женского рода. Но то, что было непонятно иудеям, было известно язычникам, знакомых с оплодотворением земных женщин богами и привыкших почитать богиню-матерь. Первые христианские общины (иудео-христиане) ничего не знали о зачатии от святого духа. Согласно Евсевию Кесарийскому (Eusebius. Historia ecclesiastica. 111.27:2), эбиониты считали Иисуса «бедным и обыкновенным человеком, который только за совершенство нрава признан праведным и который родился от соединения мужа с Марией».

Точно также обстояло дело с божественной троицей, непредставимой для монотеистов, но близкой представителям политеизма.

Отцы церкви непрерывно перекраивали христианство, последовательно отделяя его от иудаизма, запрещая сомнительные евангелия, «охристианивая» иудаистские праздники и т. д. Они не рискнули только убрать родословную Иисуса, не игравшую для религии теперь никакой роли и даже противоречащую ей, поскольку родословная Иосифа, который теперь не был отцом Иисуса, не имела к Христу никакого отношения.

Проблемой любого мировоззрения является попытка тотального объяснения мира. Однако, как мы знаем, мировоззрение является мимом, который противится любым изменениям. Обслуживающая мим бюрократия должна непрерывно изменять его, чтобы он соответствовал текущему моменту, что противоречит природе мима.

Огромное влияние на эволюцию мимов оказало изобретение письменности. Записанный мим можно сравнить с вирусом, способным сохраняться сколь угодно в неактивной форме и просыпающимся к жизни в подходящих условиях. Письменность обеспечила мимам существенно лучшую возможность сохраняться и распространяться. Одноко она также снизила возможность мутации мимов, поскольку всегда можно было обратиться в исходному варианту. Но если в бесписьменном варианте мимы мутировали чересчур быстро, то записанные не желали меняться вообще. Возвращение к оригиналу, невозможное для других репликаторов, не улучшала, а снижала шансы многих мимов на выживание и распространение. Мимы перестали идти в ногу с меняющейся социальной жизнью.

Ни одной религии мира не удалось добиться полного соответствия текущему моменту, они всегда несколько от него отставали. Это было не очень страшно, пока главный соперник религии — наука — находился в руках религиозной бюрократии и кое-какие новые знания можно было несколько ретушировать и препятствовать их распространению. Но в некоторый момент наука начала практиковаться не только жрецами, но другими членами общества. И это было началом конца религии, понимаемой как мировоззрение.

Как всеохватывающее мировоззрение — а каким ещё мировоззрение может быть? — религия исчерпала себя к началу девятнадцатого столетия. Во времена эпохи Просвещения её позиции были подорваны или ослаблены во многих областях, а прогресс науки в девятнадцатом столетии практически поставил точку на религии как на мировоззрении. Это относится, правда, только к христианству и иудаизму. Прочим мировым религиям повезло в этом отношении больше, они продержались в ранге мировоззрения ещё сто-сто пятьдесят лет.

Лишение ранга мировоззрения отнюдь не означало исчезновение религии как таковой. Девятнадцатый век вызвал к жизни новый тип мимкомлекса — идеологию.

Идеологические мимы были уже не столь всеохватывающими, как мировоззренческие. Они практически оставили на произвол мима науки научные вопросы и в этой области только контролировали деятельность учёных и цензурировали полученные ими результаты. Кроме понижения статуса религии до уровня идеологии девятнадцатый век произвёл на свет ещё и два идеологических мима, оказавших роковое влияние на население всей планеты. Это были мимы национализма и коммунизма.

Оба мимкомплекса основывались на миме «мы и они». Мим национализма существенно проще, понятнее и не не требует никакого, даже школьного образования, чтобы инфицировать человека. Он создаёт иллюзию псевдообщности людей просто на основе национального признака, который с девятнадцатого века становится главной характеристикой человека. До этого такой характеристикой была принадлежность к той или иной религии, этническая же принадлежность играла подчинённую роль.

В начале девятнадцатого столетия в Европе была проведена уникальная процедура по определению национальности населения. К основной, или «титульной» (как принято говорить в Прибалтике) национальности было приписано всё население страны, придерживающееся ведущего вероисповедания и говорящее на основном языке страны. В результате немцы, проживавшие в Эльзасе и Лотарингии стали французами, а французы и голландцы, проживавшие в Германии, немцами. При определении национальности на тот момент в Германии никого не смущало, что половина населения страны носит фамилии явно славянского происхождения. Однако после определения национальности сменить её стало практически невозможно.

Поскольку мимкомплекс национализма основывался на миме «мы и они», для его существования необходимы были враги, борьба против которых могла бы сплотить нацию. Должно было существовать две группы врагов — внутренние и внешние. Внешние враги традиционно назначались государством. Внутреннего врага национализм унаследовал от мима религии, им стали в Европе и Америке евреи. Особенно повезло с внутренними врагами России, в которой, благодаря многонациональному составу, всегда можно было добавить к евреям тот или другой народ. Напротив, Япония, в которой евреев не было, была вынуждена в качестве суррогата поставить в положение евреев корейское меньшинство в стране.

Мимкомплекс национализма успешно развивался в девятнадцатом столетии и достиг своего апогея в начале двадцатого века, равно как и входящие в него мимы антисемитизма, патриотизма, великодержавного шовинизма и т. д. После поражения фашистских режимов во второй мировой войне национализм вовсе не исчез и даже не был осуждён. Он успешно существует и процветает и поныне в самых что ни есть демократических странах.

Мим национализма был настолько силён в начале прошлого столетия, что в отдельных странах к нему попыталась пристроиться католическая церковь. Так, например, в Венгрии эта церковь явилась инициатором расистских антисемитских законов, которые были приняты в этой стране ещё в начале двадцатых годов, задолго до принятия подобных законов в фашисткой Германии. Во время войны венгерские католические священники благословляли (буквально!) расстрел евреев, проживавших в гетто. В настоящее время подобное же происходит во многих мусульманских странах.

Мим коммунизма также основывается на существовании двух групп врагов. К внутренним врагам относились представители буржуазии, к внешним — все прочие капиталистические страны. Если внешние враги всегда были в наличии, то с внутренними дело обстояло хуже — эффективная государственная бюрократия быстро их уничтожала. Партийные враги, заменившие «буржуев», тоже были в ограниченном количестве. Даже предпринятая Мао беспрецедентная попытка воссоздания внутренних врагов не обеспечила достаточного их количества на протяжённый период.

Всё это принуждало коммунистический правителей идти проверенным путём и выдвигать евреев на «почётную» роль внутреннего врага, слегка прикрасив антисемитизм антисионизмом. Это было нелегко в странах Варшавского договора, поскольку в некоторых из них после войны евреев почти не осталось. Так, к концу существование ГДР в стране проживали по разным данным от 500 до 1500 евреев. С подобной же проблемой конфронтируют многие мусульманские страны, в своё время «необдуманно» избавившиеся от евреев и вынужденные поэтому добавлять к врагам христианские меньшинства либо даже мусульман другого религиозного направления.

Идеологические мимы также имеют собственные бюрократии — политические партии. В случае победы партии, придерживающейся одной из вышеназванных идеологий, государственный режим быстро превращается в диктатуру, а партийный аппарат сливается с органами государственного управления. Особенности диктатуры в каждой отдельной стране при этом диктуются глобальным локальным мимом, о котором мы уже упоминали.

Двадцатый век не принёс новых идеологий (что, может быть, и к лучшему). В современных западных странах идеология в настоящее время представляет собой смесь религии и национализма, приправленную в различной степени наукой. Вместе с тем, мы наблюдаем повсеместно «тоску по мировоззрению», борьбу мимов, стремящихся занять свободную нишу. Наука, к сожалению, всё ещё не может стать всеобщим мировоззрением — как говаривал классик: «низы ещё не готовы» («верхи», впрочем, тоже). Поэтому борьба идёт между имеющимися идеологиями. На данном этапе доминируют радикальные направления религии вкупе с национализмом.

Особого развития эти радикальные мимы достигли в Америке и на мусульманском Востоке. В странах «победившего ислама» подобные мимы продуцируются религиозной бюрократией и поддерживаются бюрократией государственной. В Америке превалируют секты харизматических лидеров. От официального христианства в них мало что остаётся, но присутствуют абсолютная дисциплина, тотальный контроль и добровольный отказ членов секты от какой-либо ответственности за свою жизнь.

Все эти мимкомплексы характеризуются гипертрофированным мимом «мы и они», при этом за «они» не признаётся даже право на существование. Уровень ненависти ко всему, что не «мы», настолько высок, что не предполагает какого-нибудь компромисса с противниками вообще, переговоры с ними поэтому бессмысленны и безнадёжны. Носители этих мимов — братья по ненависти. Неважно, что или кого ненавидеть — христиан, дарвинизм, иудеев, врачей, делающих аборты, гомосексуалистов, писателей или карикатуристов, империалистов или коммунистов, учёных или атеистов, суннитов или шиитов. За такую ненависть и жизнь отдать не жалко.

И отдают…

Более шестидесяти пяти процентов американцев принадлежат к так называемым неортодоксальным конфессиям (сектам). Родни Старк и Роджер Финке предприняли попытку объяснить подобную склонность жителей североамериканского континента с позиций экономикса и рассматривали секты как успешные предприятия. При этом они пришли к выводу, что для успешного функционирования религиозного предприятия оно должно обязательно основываться на сильнейшей ксенофобии (опять поршневские «мы и они»). Кроме того, процедуры принятия в секту и выход из неё должны быть необычайно затруднены (иначе сектанты не будут ценить принадлежность к религиозной группировке). Необходимо также требовать от членов секты как можно больших денежных взносов, чтобы продаваемый сектами товар — успешная загробная жизнь — имел наибольшую привлекательность, поскольку чем больше человек вкладывает во что-то, тем больше он это ценит (Rodney Stark, Roger Finke, Acts of Faith: Explaining the Human Side of Religion, 2000).

Существуют и более «мягкие» вариации нового мировоззрения. Обычно эта мешанина из мистических и псевдонаучных идей, обильно сдобренная суевериями. Характерная особенность жертв всех мимов, претендующих на звание «нового мировоззрения» — полная закрытость к опыту. Все эти мимы обладают одним и тем же дефектом — они неспособны к мутации. Мимы, которые не могут приспособиться к изменениям окружающей среды, опасны для человечества, поскольку готовы пожертвовать своими носителями, лишь бы не изменить своего содержания.

Как бы ни стремились репликаторы продлить своё существование, они тоже невечны. Через определённое время они теряют способность приспосабливаться к изменениям окружающей среды — мутировать — и погибают. Особенно легко распознать стареющим мим в организациях: как только там начинают уделять чрезмерное внимание дисциплине и при этом моббинг набирает всё большую силу, так можно говорить о верных признаках приближающейся смерти организационного мима. Если вас вызывают к начальнику из-за двухминутного опоздания — пора подумать о новом месте работы. Ваша фирма либо разориться, поглотится конкурентами, либо будет закрыта вышестоящими органами. Работать в агонизирующей организации очень неприятно и неполезно для здоровья.

На уровне государства организационные мимы дряхлеют одновременно с идеологическими. Проявлением этого одряхления является ограничения свободы граждан в любых областях. Однако традиционно данные мимы производят запреты, касающиеся сексуальной жизни граждан. Например, запрещаются аборты или наоборот, власти требуют ограничиться только одним ребёнком. Супружеская неверность может наказываться смертью и т. п. В истории человечества можно найти бесчисленное количества подобных примеров. Жить в агонизирующем государстве очень неприятно и неполезно для здоровья.

 

Как же вышло так

Являются ли мимы, возникшие на основе базисного мима «мы и они», имманентными для человечества? Присущи они нам изначально или они возникли совершенно случайно?

По нашему мнению, альтернативы организационным мимам нет. Абсолютная демократия, царящая у хадза, возможна лишь у охотников-собирателей. Развитие отношений собственности неизбежно приводит к развитию организационных мимов, усложнению структуры общества, насилию как средству управления.

Была ли возможна ли альтернатива формидным мировоззренческим мимам? С нашей точки зрения — да. Несомненно, в истории планеты существовали периоды в 10–15 тысяч лет, когда вообще никаких экологических катастроф не происходило. Вероятно, были и периоды гораздо более катастрофические. Предположим, что в последние 15 тысяч лет вообще никаких катастроф не было бы. Как бы это отразилось на человечестве?

Как мы уже говорили, организационные мимы изменились бы несущественно, но мировоззренческие — радикально. Не существовало бы формидных мимов, основанных на страхе перед неотвратимыми катастрофами: ни культа духов предков, ни тотемизма, ни религии. Мы бы имели неформидный мировоззренческий мимкомплекс, являющийся развитием мировоззрения хадза. В нём было бесконечно много историй, посвящённых различным трикстерам, какая-то более-менее удовлетворительная гипотеза происхождения мира и человека, а также, несомненно, моральные нормы. Но не было бы бога. Не было бы жертв, приносимых богу или богам, в том числе человеческих. Во имя религии никого бы не убивали.

Без всякого сомнения и это мировоззрение имело бы свою бюрократию. И это мировоззрение нашло бы объяснение, почему подчиняться царю и отдавать своё добро богатым хорошо и полезно для человека. Но не было бы страха, источника существования всех этих мировоззрений. Возможно, история человечества была бы не столь кровавой…

Впрочем, история не существует в сослагательном наклонении. Для нас важно, что появление всех культов было явлением случайным. Такой же случайностью, как и появление самого Homo sapiens. Человек по природе своей не склонен к продуцированию культов, это был вынужденный ответ на «погодные» условия. У человека нет гена бога. Общество произвело этом мим в экстремальных условиях. Были бы другие условия, были бы и другие мимы.

Собственно, для существования и распространения мима совершенно не является релевантным, верен этот мим или нет, полезен он своему носителю или вреден. Главное, чтобы он был способен реплицироваться. Поэтому вопрос нужности для человечества религии мы рассматривать не будем, равно как и вопрос о возможности существования психологических предпосылок, способствующих возникновению этого мима. Этим проблемам посвящена обширная психологическая, философская, биологическая, социологическая и т. д. литература. Желающие могут ознакомиться с современным состоянием дискуссии по этому поводу в блистательной книге Ричарда Докинза «The god delusion». Аперсю работы Докинза можно сформулировать следующим образом: никакого основания для современного человека быть носителем формидного мима религии не существует.

Формидные мировоззрения оказали радикальное влияние на духовную жизнь общества. Понять человеческую культуру не будучи знакомым с формидными мировоззрениями совершенно невозможно. Мы все несём на себе следы тысячелетнего господства этих мировоззрений. Наш язык, наш способ выражения мыслей во многом сформировался под их влиянием. Но что ещё важнее, формидные мировоззрения определили особенности развития человеческой личности.

Все формидные мимкомплексы, в особенности религиозный мим, содержали в себе образ спасителя, защитника, фигуру отца, который защищает своих подопечных (детей) от угроз окружающего мира, помогает им решить их проблемы. В результате на протяжении множества поколений происходила ювенилизация психики населения. Взрослые представители рода человеческого так окончательно и не научались принимать ответственность за свои поступки и решения на себя. Всегда существовала возможность переложить эту ответственность на «высшее» существо. Религиозная бюрократия разработала даже специальные ритуалы, позволяющие при совершении проступков любой тяжести снять эту ответственность, переложить её на «спасителя» и получить прощение за всё совершённое. Американский комик Эмо Филипс однажды сказал: «Когда я был маленьким, я всё время просил бога, чтобы он подарил мне велосипед. Потом я понял, что бог так не работает — поэтому я украл велосипед и стал просить бога о прощении» (Daniel C. Dennett, 2006, р.193).

Результаты подобного педоморфического изменения психики закреплялись в общественной психологии и привели к недоразвитию или задержке развития эмоциональной сферы, прежде всего к недоразвитию эмпатии, сочувствия.

Сьюзен Блэкмор приходит к пессимистичному выводу: «Я сомневаюсь, что человечество когда-либо будет совершенно свободно от религии… Во-первых, человеческий мозг и сознание были сформированы таким образом, чтобы быть особенно восприимчивыми к религиозным идеям, во-вторых, религиозные мимы могут использовать все лучшие трюки мимов…, чтобы гарантировать свою выживаемость и репродукцию» (Susen Blackmore, 1999, р.202).

Мы не согласимся с тем, что человеческая психика была специально сформирована для лучшего восприятия религии. Наоборот, развитие психики идёт в сторону всё меньшей подверженности суггестии. Но к следующему её высказыванию присоединяемся полностью: «Это действительно трудно, использовать логику и научные факты, чтобы изменить способ, которым мы думаем — трудно, но не невозможно»(Susen Blackmore, 1999, р.203).

Ещё раз напомним, что наука является таким же мимкомплексом, как и религия. Тем не менее, использование науки в качестве мировоззрения является более эффективным для человека, нежели религии.

Наука не утверждает, что она обладает абсолютной истинной, вечной и неизменной во все времена. В науке существует множество теорий, которые зачастую противоречат друг другу. Каждая из этих теорий является мимом, озабоченным только тем, чтобы выжить и реплицироваться, набрать как можно больше сторонников этой теории. Создатель теории прилагает все возможные усилия, чтобы поддержать свой мим. Иногда эти усилия могут даже выходить за рамки собственно научной деятельности.

Чем более неортодоксальная гипотеза, тем сложнее она пробивает себе путь. Многим революционным теориям требовались годы или десятилетия, чтобы проложить себе дорогу. Их создатели зачастую становились жертвами научной бюрократии, действующей по тем же законам, что и любая другая бюрократия. В общем, как вы видите, наука как мимкомплекс не отличается от любого другого мимкомплекса. Почему же тогда научное мировоззрение эффективнее любого другого мировоззрения?

В мимкомплексе науки существуют два мима, которых нет ни в одном другом мимкомплексе:

а). Любая гипотеза требует экспериментальной проверки;

б). Ни одна теория, какой бы всеохватывающей она не была, не является конечной истиной.

Мы непрерывно познаём окружающий мир и при этом непрерывно создаём мимы, позволяющие автоматизировать полученный нами опыт, что существенно облегчает жизнь человечества. Нет никакой гарантии, что все созданные таким образом мимы являются верными и полезными. Достаточно часто мы производим паразитические мимы, от которых потом не можем долго избавиться. Но наука является непрерывным процессом тестирования, проверки всех созданных мимов.

Конечно, теории, льстящие человечеству, имеют больше шансов на успех, нежели показывающие более чем скромное место Homo sapiens в природе. Эволюционные теории не слишком популярны именно поэтому (что уже говорить тогда о теории Поршнева!). Миметическая теория подпадает под ту же категорию.

Тем не менее, наука проверяет все теории, независимо от их популярности. Если теория валидна, она может предсказать проверяемые результаты.

Именно этого не делает религия. Она предлагает теорию устройства мира и всеми способами противится её проверке. Эта теория комфортабельна, привлекательна, льстит человеку и даёт надежду. Она сама себя объявляет истиной в последней инстанции, абсолютной добродетелью. И как таковая она не подлежит экспериментальной проверке и точность предсказываемых ею результатов тоже не имеет никакого значения.

Какое мировоззрение представляется вам достовернее?