Долгожданный бриз, посланный скрывшимся за холмами морем, по пути захватив запах пиний и кипарисов, с легким шелестом раскачивал ажурные занавески.

Несмотря на жару, необходимости в кондиционере не было. Стены полуметровой толщины надежно удерживали прохладу.

Манускрипт лежал на тумбочке подле кровати. Можно сказать, вместо Библии. Нет, конечно, не сам манускрипт, а его копия. Состоящий из нескольких десятков свитков оригинал настолько изветшал, что было бы чистой воды безумием хранить его в жилой комнате. Малейшие колебания влажности и температуры могли привести к непоправимой деформации пергамента, поэтому драгоценный документ был надежно спрятан на подвальном этаже, в специальном хранилище с климатической установкой, снабженной прецизионными термометрами и психрометрами, изготовленными по особому заказу.

Чуткие самописцы нервными движениями вычерчивали графики, напоминающие кардиограмму больного, бдительно следя за малейшими изменениями в состоянии бумажного «пациента». Оборудованные специальными фильтрами лампы в случае необходимости помогали разглядеть местами полустертые письмена. С копией, однако, все было гораздо проще.

Выглядящая неестественно бледной в свете ночника рука подхватила с десяток листов, лежавших на самом верху стопки. Для лучшей контрастности фотокопия была несколько затемнена, что лишь усиливало ощущение почтенного возраста исходного документа.

Чтение изящно написанного греческого текста — мало с чем сравнимое наслаждение, это факт. Разумеется, если вы настоящий знаток.

Описанные в рукописи события многовековой давности были изложены так образно и ярко, что у читателя невольно создавалась иллюзия сопричастности к происходящему, каким бы невероятным оно ни казалось.

Много раз просмотренные страницы были порядком замусоленными — обстоятельства складывались таким образом, что в последнее время манускрипт перечитывали особенно часто. Вот и сегодня слипающиеся от накопившейся за день усталости глаза в который раз пробегали вступительное слово древнего автора.

В силу возраста текст сохранился не полностью и пестрел многочисленными лакунами. Это, однако, вовсе не мешало понимать его общий смысл.

«…Очи смежила багровая Смерть и могучая Мойра», — процитировал Гомера мой Господин в тот день, когда волею Богинь Судьбы был возвеличен в Цезари.

Какую именно из трех Мойр он имел тогда в виду? Лахесис, назначающую жребий еще не родившемуся ребенку? Прядущую запутанную нить нашей судьбы Клото? Или же Атропос, неотвратимо приближающую последний миг земного бытия? А может быть, всех троих?

Облаченный в императорский пурпур, он взобрался на парадную колесницу, дабы легионы могли лучше рассмотреть нового соправителя. Оценив стати моего Господина и его неустрашимый взгляд, солдаты ритмично застучали щитами по наколенникам, изъявляя высшее одобрение, в то время как стук щита о копье стал бы выражением гнева и неудовольствия. То была первая из одержанных им побед…

…Признаюсь, воспоминания о тех незабываемых днях до сих пор наполняют мое сердце горечью. Насколько великим был дар богов, настолько же скоротечной оказалась их милость. Избранный небом и небом же похищенный, мой Господин, подобно падающей звезде, озарил самые дальние пределы империи неугасимым светом мудрости и веры. Да, это пламя горело недолго, но совершенно ослепительно.

Волею богов, однако, вышло так, что неразумные потомки сделали все, чтобы перечеркнуть великие деяния моего императора, очернив его подвиги, переврав его речи. И, что самое печальное, была предана забвению и исконная вера наших отцов.

Отныне мой долг — исполнить обет и сберечь память об императоре и об истоках наших. Сохранить ее для грядущих поколений.

Да будет это обещание в точности исполнено! Ведь я поклялся жизнью моих детей и внуков и жизнью внуков моих внуков, завещав им донести до потомков то, о чем собираюсь рассказать. И хранить вечно!

И пускай смертному не дано понять, что такое «вечно» и как долго оно длится, я, в счет последнего желания, обязательно расспрошу об этом всезнающих Мойр…