Носить одежду из сильно мнущейся ткани вроде хлопка или льна и выглядеть при этом элегантно — настоящее искусство даже для умеющих одеваться итальянцев. Комиссар Джованни Брулья этим искусством явно не владел. Помятыми выглядели не только его брюки и пиджак, но и лицо с очевидными признаками недосыпа.

Глядя в неожиданно светлые для брюнета глаза комиссара, Глеб вспомнил рассказ одного бывалого диссидента о том, что в советское время силовиков и в особенности «гэбистов» можно было легко узнать по глазам. Они, дескать, у них, как правило, светлые, водянистые. В силу специфики своей работы и сложившегося круга общения, Глеб крайне редко видел вблизи людей, о которых с неприязнью вспоминал старый диссидент, но всякий раз, когда это все же случалось, он по старой памяти невольно присматривался к цветовой гамме радужных оболочек. Как ни странно, бывший политический оказался прав. Складывалось ощущение, что по какому-то тайному уложению безопасность нашей страны блюдут исключительно светлоглазые люди. Впрочем, благодаря славянскому генотипу подобный «иридоотбор» в России провести совсем нетрудно. Другое дело — южная Европа и кареглазая по умолчанию Италия. Тем более удивительно, что глазами и комиссар Брулья, и его зам по фамилии Звельо полностью соответствовали самым высоким стандартам, какие только могли выдумать хозяева мрачных кабинетов с видом на Лубянскую площадь.

— Benvenutti a Firenze! — помахав рукой, поприветствовал комиссар только что сошедших с трапа Стольцева и Лучко.

— Добро пожаловать во Флоренцию! — вежливо переадресовал приветствие капитану Глеб, жадно втягивая носом незнакомые запахи чужой весны.

Усадив гостей на заднее сиденье черной «альфа-ромео», комиссар устроился рядом с водителем. Обернувшись к пассажирам, он тщательно позаботился о том, чтобы под улыбкой от уха до уха скрыть истинные чувства, вызванные приездом российской делегации. Вообще-то Брулья всегда с удовольствием принимал зарубежных гостей и обожал выступать в роли хозяина. Но только не в этот раз.

В жизни Джованни Брульи все в последнее время складывалось успешно: прекрасные дети, прекрасная жена, прекрасная любовница. Да и назначение на пост начальника Межрегионального управления полиции, курировавшего Тоскану, Умбрию и Марке, было у комиссара практически в кармане.

Хотя следовало заметить, что на эту должность претендовал не только он. Еще бы, выпадала редчайшая, если не единственная возможность вскарабкаться вверх по служебной лестнице, не переезжая в другой город, поскольку управление было расквартировано здесь же, в его родной Флоренции. А ни о каком переезде ни Анжела, ни дети и слышать не хотели. Уж не говоря о Сильвии, к которой Брулья наведывался дважды в неделю, тщательно оберегая эти тайные встречи от людских глаз. Да он и сам никуда не хотел уезжать даже в погоне за высокими чинами. Он здесь родился, вырос и был совсем не против здесь же и умереть. Только не теперь, конечно, а лет этак через сорок, а еще лучше — пятьдесят. В почете, уважении и достатке. И так все оно и будет, получи он это назначение и желанное звание Commüsario Capo. Как ни крути, а «старший комиссар» звучит куда лучше, чем просто «комиссар».

И надо же было такому случиться, что именно в тот момент, когда начальство уже намекнуло ему о готовящемся приказе, на голову Брулье свалилась эта проклятая икона. И вот теперь старший комиссар Капарелли в конфиденциальной беседе прямо сказал, что обещанное повышение будет напрямую зависеть от исхода операции по розыску пропавшей «Богоматери». Да вот только где же ее найти?

Всю поездку из аэропорта комиссар, взяв на себя обязанности гида, тыкал пальцем по сторонам и рассказывал о достопримечательностях. Получалось у него не хуже, чем у профессионального экскурсовода. Было видно, что Брулья влюблен в свой город и знает его как свои пять пальцев. А гордиться флорентийцу и впрямь есть чем. Горожане спокон веку делали все возможное и невозможное для украшения соборов, улиц и площадей и поручали это лучшим из лучших. Достаточно вспомнить, что в состав худсовета, собранного с тем, чтобы принять работу у только что окончившего «Давида» Микеланджело и решить, где именно ставить новую статую, среди прочих мегазвезд своего времени входили, ни много ни мало, Леонардо да Винчи и Сандро Боттичелли.

Гостиница, в которую устроили Лучко и Стольцева, располагалась на углу Пьяцца ди Чистелло, выходящей к берегу реки Арно, разрезающей город надвое, точно посредине между мостами Понте Веспуччи и Понте алла Каррайя, прозванным также Понте Нуово. Последний, несмотря на свое имя, оказался вовсе не таким уж и «нуово» — самая первая его версия была возведена лишь немногим позднее знаменитого Понте Веккьо, что, впрочем, не спасло этого пятиарочного красавца от прилипшего на долгие века обидного клейма новодела.

Дав им некоторое время на туалет, Брулья отвез москвичей в комиссариат, где, сменив велеречивость экскурсовода на лаконичность полицейского, рассказал о последних событиях и посвятил гостей в свои ближайшие планы.

По его словам, исходя из сложившейся ситуации, единственной разумной стратегией было перекрыть подходы ко всем реставраторам, способным выполнить непростой заказ похитителей. Освободить из-под воска картину более чем двухтысячелетней давности и при этом не повредить ее — задача не из легких. Справиться с ней может только специалист высочайшего уровня. Именно за такими и установил наблюдение Брулья. В ходе своего доклада он тактично, но твердо дал понять, что итальянская полиция и своими силами справится с возникшими трудностями, намекнув, что сам отнюдь не был сторонником приглашения российских коллег.

Расставив все точки над i, комиссар залез в ящик стола, извлек оттуда запечатанный пластиковый пакет с небольшим фрагментом, отколотым от иконы, и торжественно передал пакет Лучко. Тот, в свою очередь, отдал его Стольцеву.

Глеб с внутренним трепетом выложил кусок воска на ладонь.

Эксперт Расторгуев слыл дотошным человеком. Не было такой мелочи, которую бы не высмотрели его близорукие, но очень внимательные глаза. Читая любой документ, от квитанции за телефон до уголовного дела, он не пропускал ни одной буквы, ни одного знака. Не надеясь на память, Расторгуев никогда не ленился лишний раз заглянуть в справочник. Его отчеты обычно не нуждались в проверке или корректировке. Обратной стороной медали были осторожность и медлительность. «Не поспешить и не перепутать» — таким было расторгуевское кредо. Лучше пусть его упрекнут в неторопливости, чем в ошибках.

Неспешно листая справочники и сверяясь с сетевыми базами данных, Расторгуев потихоньку разузнал, что за флаером, обнаруженным Лучко в книге исчезнувшего реставратора, стоит организация, объединившая в своих рядах сторонников языческой веры. Он даже выстроил что-то вроде краткой истории новейших религиозных течений.

Выяснилось, что славянское новоязычество в свое время зародилось как протест против коммунистического режима и навязываемой им идеологии. Вместе с ворвавшимся в страну ветром свободы и перемен как грибы после дождя тут и там возникли многочисленные, хотя и небольшие по составу, группы новых язычников. Питательной средой, как обычно, стала интеллигенция.

На официальный запрос, направленный Расторгуевым в Федеральную регистрационную службу, пришел официальный ответ. Из пятидесяти с лишним религиозных организаций, зарегистрированных в России, какое-либо отношение к новоязычеству имели восемь.

Самыми крупными из них и потому постоянно соперничающими друг с другом оказались распространивший флаер «Союз родноверцев» и упомянутый в примечании «Языческий дом», представителей которого организаторы так сильно не хотели видеть на своем мероприятии в балашихинском клубе.

Дальнейшие изыскания показали, что причиной непримиримых разногласий стала разница в идеологии. Если «Союз родноверцев» стоял на ультраправых позициях, руководствовался девизом «Одна страна — одна вера!» и считал слова «славянин» и «родновер» синонимами, то «Языческий дом» проповедовал, что язычники — это «люди одного языка, придерживающиеся одних и тех же традиций, одной культуры».

Соперничество между двумя организациями-лидерами, впрочем, протекало вполне цивилизованно и, как правило, не выходило за рамки разумного.

Что касается лесной поляны, то она определенно использовалась для отправления языческих ритуалов. Однако никакой конкретной связи между поляной и какой-либо из общин Расторгуеву обнаружить пока не удалось. Многое будет зависеть от визита Лучко на заседание «Клуба исторической реконструкции».

Если к Лучко Стольцев уже давно привык, то присутствие Брульи сильно мешало как следует сосредоточиться. Повернувшись к итальянцу спиной и плотно зажмурившись, Глеб отвлекался то на тиканье старинных часов, невесть откуда взявшихся в кабинете у комиссара, то на учащенное биение собственного сердца. Наконец, волнение отступило, и комната начала медленно погружаться в темноту.

Рука в белой резиновой перчатке миниатюрным резцом отковыривала фрагмент воскописи из нижнего левого угла иконы «Влахернской Божьей Матери». Несмотря на аккуратность движений, срезанный воск выскользнул из-под пальцев и, со стуком упав на что-то твердое — похоже, каменный пол, — куда-то укатился.

Послышалась приглушенная ругань. Человек, чьими глазами и ушами Глеб видел и слышал происходящее, опустился на карачки и облазил чуть ли не всю комнату, прежде чем обнаружил слившийся с темным полом фрагмент серо-синей краски. Ловко подцепив воск пинцетом, он уложил находку в пластиковый пакет и тщательно запечатал. Оставив пакет на столе, человек выключил свет и направился к выходу. Кивнув кому-то невидимому, он попрощался. Причем весьма странным образом.

— Dodici, — произнес он примерно тем же тоном, каким обычно говорят «Arrivederci».

— Dodici, — ответил ему чей-то голос.

Вернувшись к действительности, Глеб попросил воды и обстоятельно описал подсмотренную сцену. Все то время, пока Глеб рассказывал, Брулья смотрел на него тем же взглядом, каким посетители зоопарка разглядывают редкое животное. После паузы комиссар переспросил:

— Двенадцать? В каком смысле?

— Понятия не имею, — пожав плечами, сказал Глеб и пояснил капитану, что означает это слово.

— Может, это пароль-отзыв? — предположил Лучко.

— Все может быть.

Брулья улыбнулся. Вежливо-иронично, не особо маскируя очевидное недоверие к услышанному.

— Не знаю, что и сказать. В любом случае, синьор Стольцев, вы самый необычный свидетель, которого мне доводилось заслушать.

Поблагодарив гостей за «интересный опыт», комиссар сослался на занятость и скорее настойчиво, чем любезно предложил услуги своего шофера.

— А что, если это время суток, — гадал капитан по дороге в отель. — Или дата?

— Ни то ни другое.

— Но отчего ты так уверен?

— Тогда стоял бы артикль. А числительное было употреблено без него.

— Стало быть, просто «двенадцать».

— Выходит, что так.

Капитан задумчиво погладил пальцами старый шрам на щеке и замолчал.

Распаковав вещи в отеле, Глеб и Лучко вышли пройтись. Капитан, никогда не выезжавший дальше Молдовы, крутил головой, с любопытством рассматривая витрины и прохожих. Часа через полтора, проголодавшись, они стали думать, где бы перекусить.

Вообще-то, если умело выбирать заведение, то даже на довольно скромные командировочные в любом городе Италии можно поесть невероятно сытно и вкусно. А методикой поиска злачных мест Стольцев, надо сказать, владел в совершенстве.

Сразу отбросив сияющие витринами рестораны с накрахмаленными скатертями и скучающими официантами, он все свое внимание направил на остерии — недорогие и вкусные харчевни, зачастую управляемые и обслуживаемые одной семьей.

Ага, вот оно! Наметанный глаз Глеба издалека приметил небольшую компанию явно местных граждан, что-то оживленно обсуждающих на выходе из обшарпанной с виду забегаловки.

Вплотную подойдя к стеклу, Глеб разглядел радушно встречающего гостей молодого парня, важно восседавшего за кассой дедушку и царящую на кухне розовощекую толстуху. Физиономическое сходство между всеми троими только укрепило Глеба в правильности выбора. Оставался последний тест.

Пошарив глазами по столикам, он скоро обнаружил недостающее звено. А именно — сморщенную старушку, в одиночестве уплетавшую за столиком у окна какой-то затейливый десерт. На шее и пальцах бабули в изобилии посверкивали усыпанные каменьями старинные украшения, стоившие никак не меньше, чем три такие остерии, вместе взятые. Если эта старушка, явно способная позволить себе любую прихоть, решила отужинать не где-нибудь, а здесь, значит, они на правильном пути.

Выбор оказался удачным. Сопроводив добрым домашним вином ригатони, фаршированные тающей во рту рикоттой, Лучко попросил Глеба заказать ему «настоящий» тирамису.

Судя по лицу капитана, разница между тем, что он пробовал в Москве, и аутентичным итальянским продуктом была примерно такой же, как между сексом по телефону и нормальным человеческим трахом.

Теплый ветер нежно трепал волосы прохожих, прогуливающихся по набережной. Стольцев и Лучко не спеша возвращались в отель, обсуждая достоинства только что съеденного ужина.

— Скажи, у тебя уже появились какие-то предположения насчет того, что может означать «двенадцать»? — внезапно сменил тему капитан.

— Беда в том, что этих предположений пока даже слишком много. Число «двенадцать» в древности считалось сверхсовершенным. Будучи результатом умножения три на четыре, оно представлялось нашим предкам магическим подтверждением разнообразия ритмов вселенной, отождествлением материи и духа. Например, его использовали как символ философского камня, в нем видели воплощение законченности, а мудрецы приписывали мирозданию двенадцатеричную структуру. Неспроста же день и ночь измеряют двенадцатью часами, год — двенадцатью месяцами, зодиак населили двенадцатью созвездиями, Ветхий Завет — двенадцатью коленами Израилевыми, а Христу в ученики определили двенадцать апостолов…

— Очень любопытно. Что же, по-твоему, выходит, и количество полутонов в октаве тоже не случайно равно двенадцати, — спросил Лучко, в молодости немного игравший на баяне.

— Браво. Это число, как ты догадываешься, было выбрано отнюдь не произвольно, а опять-таки из религиозно-философских соображений. Мало того, ты помнишь, сколько тональностей насчитывает теория музыки?

Капитан помотал головой.

— Ни много ни мало двадцать четыре. А сколько человек нужно для создания полноценного хора?

— Тоже двенадцать?

— Для… э-э… стража закона ты потрясающе эрудирован.

— Ладно, так и скажи уж — для «мента». — Капитан усмехнулся, но тут же решил прикинуться обиженным: — Между прочим, я бы попросил. У меня диплом юридической академии. И кстати, ты знаешь, сколько у человека ребер?

Поняв, что всезнающий Стольцев не знает ответа, капитан вскинул кулак в победном жесте.

— Двенадцать!

Сон никак не приходил. Подобно тому как страдающие бессонницей традиционно считают в уме овец, Глеб одну за другой перечислял в памяти сцены из Гомера, так или иначе связанные с сегодняшним видением: двенадцать гесиодовских титанов, двенадцать убитых Диомедом фракийцев, двенадцать пленников, принесенных Ахиллом в жертву, двенадцать жертвенных быков, двенадцать итакийских женихов Пенелопы, двенадцать неверных служанок, казненных в доме Одиссея, двенадцать феакийских царей, двенадцать коней Агамемнона, двенадцать жеребят Борея, двенадцать жертвенных телят Гектора, двенадцать лап Сциллы…

На следующий день позвонил Брулья и заговорщицким тоном сообщил, что располагает важными новостями. Глеб и Лучко своим ходом спешно прибыли в комиссариат.

Когда они, поднявшись по лестнице, шли по длинному коридору, до ушей Стольцева долетел чей-то шепоток:

— Stregone!

Это слово означало нечто среднее между «ведьмаком» и «шаманом». Глеб усмехнулся. Н-да. Похоже, комиссар не умеет держать язык за зубами. Или не считает нужным.

Заместитель Брульи проводил гостей в кабинет начальника. Предложив им кофе, комиссар проинформировал российскую сторону о том, что согласно агентурным данным, полученным от спецслужб, в чью задачу входит в том числе и борьба с религиозным экстремизмом, стало известно, что в среде итальянских язычников поползли слухи о возвращении на родину древнейшей святыни. У полиции есть все основания подозревать, что речь идет о картине Зевксиса «Зевс, окруженный сонмом богов».