А что, собственно, такое весна? Защитный психологический буфер, призванный избавить от шока приходящий в себя после почти что полугодичной комы город. И если осень можно сравнить с наркозом, гуманно купирующим фантомные боли по утраченному теплу и краскам окружающего мира, то весна — не иначе как таблетка «экстази». Или сразу горсть.

Дабы уберечь тело от возможных последствий естественнонаучных экспериментов, практикуемых в каждом втором клубе, можно просто-напросто раскрыть медицинский справочник и изучить список эффектов, которые эти цветные пилюли оказывают на человеческий организм. А выглядеть он будет примерно так: улучшение настроения, позитивные эмоции, обострение ощущений. Ну разве не те же самые чувства навевает начало мая?

Вот такими размышлениями Глеб Стольцев пытался отвлечь себя от дурных предчувствий. Все еще на нервах после вчерашней ссоры, он вышел из дома позже обычного и теперь, пытаясь наверстать упущенное, нервно бросал машину из ряда в ряд. Глеб давно дал себе зарок никогда не опаздывать на лекции. Особенно на свои собственные.

Мысли, однако, снова вернулись к вчерашней ссоре. Из-за чего же они разругались? Как ни парадоксально, их теперь постоянно разводило в разные стороны именно то, что в свое время свело вместе.

Помнится, однажды они с Мариной зашли к ее подруге. Та только что сделала ремонт, объединив всю квартиру в одно общее пространство. Не просто всю квартиру, а именно всю. По последнему писку моды даже ванная и, что особенно примечательно, туалет не имели никаких стен и запирающихся дверей. С любопытством оглядев интерьеры, Марина тогда задала подруге вопрос, уже вертевшийся на языке у Глеба:

— Ну а представь, что будешь жить не одна, как сейчас, а с мужчиной. Что тогда?

— Я всегда любила экстрим, ты же знаешь, — отшутилась обладательница супермодного студио.

Вчера вечером Марина уже не первый раз напомнила ему тот давний разговор, в сердцах позавидовав подруге. Ведь та при желании всегда может вызвать мастеров и возвести стенку вокруг биде и унитаза. А вот от Глеба с его чертовым «даром» никакой стеной отгородиться нельзя. Марину нетрудно понять. Кому понравится, что в любой момент в тебя могут заглянуть? Как в микроскоп или бинокль.

Капитана Лучко спозаранку вызвал в свой безразмерный кабинет начальник городского управления генерал Дедов, которого, понятное дело, иначе как Дедом за глаза никто и никогда не называл. Дед бросил перед капитаном папку с документами:

— На вот, займись.

Пробежав глазами первую страницу, Лучко недоверчиво переспросил:

— Что, прямо из Кремля?

— Ага, средь бела дня. И мне по этому поводу уже оборвали телефон.

— Оттуда? — Лучко поднял глаза на потолок.

— Оттуда! — рявкнул Дед, ткнув пальцем в окно в направлении Красной площади. — Так что срочно собери группу и отправляйся на место. Количество людей определишь сам. Понадобится усиление — дай знать. Получишь любые ресурсы. Будешь отчитываться лично мне. Ясно?

— Так точно.

— Да, и еще. Разрешаю привлечь того экстрасенса, что помогал нам в деле «душителя», помнишь?

— Такое вряд ли забудешь.

Раздался звонок. Аппарат специальной связи снова замигал красной лампочкой. Дед, одним своим видом внушавший трепет подчиненным, вдруг как-то съежился и присмирел. Он с видимым усилием заставил себя потянуться к трубке.

— Все. Иди работай.

На пару он все-таки успел, войдя в аудиторию одновременно со звонком, по старой привычке оставив или, по крайней мере, попытавшись оставить все свои личные неприятности и передряги за дверью.

Студенты обожали Стольцева за его неподдельную страсть к науке и благородную археологическую пыль, которую так и не сумели стереть несколько лет, проведенных на кафедре истории Древнего мира. Пожертвовав романтикой греческих развалин, Глеб в какой-то момент решил попробовать себя в качестве преподавателя и, как выяснилось, не прогадал. Оказалось, что удовольствие от лекций и семинаров было вполне сравнимо с радостью, какую испытываешь от находки античных артефактов.

Одной из задач первых двух курсов обучения была подготовка студентов к выбору будущей специализации. Для этого их знакомили со всеми направлениями исторической науки. Сегодняшняя лекция была посвящена эпиграфике — дисциплине, изучающей надписи, оставленные нам предками на надгробьях, стенах, вазах и любых других твердых поверхностях. Эти нехитрые тексты несут в себе море информации о том, какими на самом деле были древние люди: как горячо они умели любить, как горько переживали потери, как люто ненавидели врагов, как буйно радовались собственным успехам, как превозносили любимых атлетов и гладиаторов, как весело смеялись над собой и окружающими.

Наилучшими из всех возможных иллюстраций к теме эпиграфики, безусловно, были афинская Агора — бывшая рыночная площадь древнегреческой столицы — и многочисленные римские надписи, сохраненные для нас стараниями Везувия.

Говоря о Помпеях, Глеб показывал слайды и одновременно воспроизводил по памяти часть надписей на доске. Студенты наперебой пытались истолковать смысл то забавных, то берущих за душу посланий из прошлого.

Начав с классического сообщения, оставленного неким Парисом, — Paris hic fuit, абсолютно аналогичного хрестоматийному «Здесь был Вася», Глеб постепенно постарался затронуть все стороны жизни помпейцев, еще не ведающих о нависшем над ними злом роке.

Своим ровным почерком Стольцев вывел следующий образчик античного граффити: Samius Cornelio, suspendere. Не без труда сориентировавшись в падежах, вызвавшийся доброволец в конце концов дал верную трактовку: «От Самия Корнелию: „Вешайся!“»

— Но в каком контексте, по-вашему, могло быть употреблено данное выражение? — поинтересовался чей-то голос.

— А какие будут версии у коллег? — переадресовал аудитории вопрос Глеб.

— Негодяй Корнелий обидел подружку Самия, и теперь его ждет расплата? — дружно загалдели девушки в первом ряду.

— Может быть, Самий — старослужащий, а бедолагу Корнелия только-только забрили в армию? — резонно предположила обеспокоенная мрачной перспективой призыва мужская половина.

Дав студентам возможность вдоволь пофантазировать, Глеб решил двигаться дальше.

— Salve lucrum! — процитировал он очередную надпись, найденную в богатой помпейской вилле.

— «Здравствуй, выгода!» — выкрикнул молодой человек, сверившись с электронным словарем.

— Скорее «Да здравствует прибыль!» — поправил его девичий голос откуда-то сзади. — Что-то вроде популярного нынче выражения «Жизнь удалась!».

— Абсолютно точно, — утвердил поправку Глеб, одобрительно кивнув ее автору — глазастой девчушке на последнем ряду.

Пришло время еще больше усложнить задачу.

— Любопытно, как много места в помпейских граффити отводится строчкам из любовных стихов римских поэтов. — И Глеб снова защелкал кнопками проектора.

Начав с Катулла, он тут же невольно вспомнил его бессмертную строчку Odi et ато — «Я ненавижу ее и люблю», весьма точно описывающую настроение, в котором он сам проснулся этим утром. На несколько мгновений Глеб унесся в воспоминания, нечаянно оставив очередной слайд без комментария, что не ускользнуло от нескольких десятков пар внимательных глаз. Неловкую паузу прервал звонок, прозвучавший подобием гонга, что иногда так кстати спасает попавшего в нокдаун боксера.

Накануне вечером Марина пугающе-спокойным голосом объявила ему о том, что съезжает к себе домой. Несмотря на трения и участившиеся размолвки, это известие оказалось для Глеба полной неожиданностью. Да, они ссорились и раньше, но при этом никогда не бросались такими словами, как «разрыв» или «уход». А ведь каких-то полгода назад он был уверен, что нашел то, что искал на протяжении всех тридцати восьми лет жизни, — свою половинку.

Глеб тут же вспомнил Эмпедокла Акрагантского, который две с половиной тысячи лет тому назад первым додумался до того, что мужчина и женщина — две половины одного и того же тела. После того как безжалостные боги разделят их на части, каждая половина всю жизнь стремится воссоединиться с другой.

Снова прозвенел звонок, и лекция возобновилась. Глеб заставил себя сосредоточиться и вернуться к надписям на помпейских стенах. Он сообщил студентам, что абсолютным чемпионом по количеству выцарапанных на древней штукатурке упоминаний был Овидий — 722 цитаты! И это при том, что не менее великий Гораций не цитировался в Помпеях и близлежащем Геркулануме вообще ни разу.

— А как вы думаете почему? — громко спросил сидящий на первом ряду парень с искусно взъерошенными волосами.

— А вы не догадываетесь? — переспросил Глеб.

Студент помотал прической.

— Вижу, первоисточников вы не читали. Ладно. Давайте поразмыслим вместе. Начнем с того, что неподготовленному читателю всех времен Гораций давался с трудом — отсутствие рифм, длинные строчки с трудноуловимым, пульсирующим ритмом. Образованный же читатель прекрасно понимал, что словом и размером Гораций владеет как никто. А его сюжеты? Поэт только и делал, что критиковал человеческие пороки и назидательно призывал к сдержанной и умеренной «золотой середине». Совсем другое дело стихи Овидия, посвящавшего свою музу исключительно любви. Было меж ними и еще одно принципиальное различие. Овидий обращался к плебсу. Поэзия же Горация была адресована всадникам.

— Обидно считать себя плебсом, но нельзя ли, Глеб Григорич, чуть подробнее про Овидия, — попросил юноша.

— С наслаждением, — согласился Стольцев. — Давайте вернемся к Публию Овидию Назону и его Ars amatoria — «Науке любви», сразу ставшей, как сейчас принято говорить, бестселлером.

Прежде чем перейти к стихам, Стольцев начал с небольшого отступления. Он признался, что считает поэзию отдельным языком, наподобие иностранного. Только изучив этот язык, как учат, к примеру, английский или немецкий, только потратив уйму часов, читая и, самое главное, пытаясь писать на этом языке, можно приблизиться к его пониманию. В этом смысле поэзия напоминает латынь или древнегреческий. Эти языки считаются мертвыми, так как на них не говорят никакие народы. Но при этом их можно выучить, поскольку существуют письменные источники. Примерно то же самое и с поэзией. Кстати, сам Глеб немало потрудился, чтобы овладеть этим волшебным языком, научиться досконально понимать его и даже изъясняться.

— А вы «говорите на поэзии»? — прозондировал он степень подготовленности аудитории.

Услышав что-то вроде коллективного «у-гу», Глеб приосанился и стал декламировать — в оригинале и переводе — самые яркие куски из творений Овидия, некогда выцарапанные безвестными почитателями его таланта на стенах помпейских таверн и прочих доступных поверхностях.

Его глубокий, поставленный голос наподобие хорошо темперированного инструмента звенел и переливался выверенными тонами и оттенками: от бархата до наждака. Аудитория, казалось, совсем перестала дышать.

На Глеба же стихи снова навеяли болезненные воспоминания о его собственных любовных неурядицах. «А если Марина и в самом деле уйдет?» — кольнуло у него в груди. Глеб даже сбился в одном месте, но быстро взял себя в руки.

— Кто бы что ни говорил, а как поэты Овидий и Гораций, безусловно, равны. Не зря же Пушкин посвятил стихи обоим.

Кто-то из студентов тут же нараспев прочитал начало из пушкинского послания «К Овидию»:

— Браво! — улыбнулся Глеб. — Александр Сергеевич резонно намекает на то, что его, как и некогда Овидия, тоже сослали к берегам Черного моря. А знаете ли вы, что с этой ссылкой римского поэта связана совершенно детективная история, которая еще ждет своего исследователя?

— Ой, расскажите! — попросила девушка с розовым маникюром и ноутбуком точно в тон.

— Овидий был любим и обласкан властями. Поэт отвечал императору Августу взаимностью и регулярно сочинял вдохновенные оды в его честь. И вот представьте, в один прекрасный день Овидий завершает свое, возможно, самое великое творение — «Метаморфозы». И как только что упомянутый наш с вами классик, в одиночестве перечитавший свеженаписанного «Бориса Годунова» и хлопавший сам себе в ладоши со словами «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!», в самом конце своей поэмы Овидий восторженно, хотя и несколько нескромно пишет: «Я буду жить в веках!» Однако еще не успели высохнуть чернила, которыми поэт вывел эту лапидарную строчку, как ему уже предписано отправиться в изгнание, а все его книги срочно изъяты из публичных библиотек. Без каких бы то ни было объяснений.

— А есть какие-нибудь предположения? — заволновалась аудитория.

— Да, одна зацепка у нас с вами есть. Несколько ранее была отправлена в ссылку внучка императора Юлия. И есть подозрение, что между этими событиями существует связь.

— Адюльтер? — хором предположили три зубрилки на первом ряду.

— Неясно. Сам опальный поэт не раз намекал, что пострадал, оказавшись невольным свидетелем какой-то непристойной сцены.

— Ну за свидетеля вряд ли посадят, — рассудил взъерошенный юноша.

— Не скажите.

— Как жаль, что мы никогда так и не узнаем правды, — печально подытожил чей-то голос.

— Ну почему же? Вполне возможно, что где-то под слоем земли, песка или пепла вот уже многие века скрываются вещественные доказательства, способные пролить свет на эту загадочную историю. Надо лишь копнуть в нужном месте.

Судя по наступившей паузе, добрая половина аудитории, вспомнив о приближении специализации, всерьез задумалась о выборе в пользу археологии. Было только слышно, как защелкали кнопки мобильных телефонов — студенты фотографировали стихотворные цитаты.

«А будет славно, — подумал Глеб, — если в двадцать первом веке на какой-нибудь московской стене появятся граффити, точь-в-точь похожие на те, что когда-то выцарапывали безответно влюбленные помпейцы».

До звонка оставалось чуть больше двух минут. Аудитория чуть ли не хором упросила Глеба напоследок прочитать еще что-нибудь из Овидия. Выбор пал на «Любовные элегии».

— Всё уже давным-давно сказано до нас… — то ли студентам, то ли самому себе задумчиво заметил Глеб и поднял руку, будто приготовившись дирижировать прихотливым чередованием дактилей и хореев.

В конце душещипательной строки пес sine te пес tecum — «ни без тебя, ни с тобою» — его голос предательски дрогнул. Слегка. Совсем чуть-чуть. Слава богу, никто ничего не заметил. Ну или почти никто. Разве что очень внимательная студентка на последнем ряду, уловив эту нечаянную модуляцию, бросила перешептываться с соседкой и вскинула на преподавателя удивленный взгляд.

В перерыве между парами Стольцеву пришла эсэмэска за подписью Виктора Лучко. Прочитав текст, Глеб на какое-то мгновение оцепенел. Он невольно припомнил обстоятельства знакомства с отправителем сообщения и первый опыт прикладного использования своих не совсем обычных способностей. Опыт, о котором ему иногда так хотелось бы забыть.

Чуть помешкав, Стольцев все же отзвонился.

— Здорово, Глеб! Давненько, давненько… — бодро приветствовал его следователь.

— Привет! Тебе, судя по всему, снова понадобился экстрасенс?

— В данную минуту мне скорее нужен историк, способный проконсультировать меня по Византии. У тебя случайно нет никого на примете?

— Издеваешься?

— Ага.

— Считай, что я заинтригован.

— Тогда к пятнадцати ноль-ноль подъезжай в Александровский сад. Я буду ждать тебя у входа в «Манеж».