…Богам было угодно, чтобы столица эллинизма нынче превратилась в захолустный провинциальный город, о былом величии которого напоминают лишь великолепие храмов, размеры амфитеатров, обилие философов и, конечно, гетеры. Разумеется, блеск и слава последних уже не те, что раньше, но жрицы любви по-прежнему являют собой одну из основных достопримечательностей этого не менее вечного, чем Рим, города.

Не подумай плохого, сын мой, я безумно любил твою мать и всегда старался быть ей верен, но неутолимая жажда знаний заставляла меня исследовать все стороны человеческого бытия без каких бы то ни было исключений. А посему в духе Геродота позволю себе небольшое отступление.

Некоторые гетеры прошлого были столь знамениты, что о них слагали песни и легенды, как о Гекторе или Ахиллесе.

К примеру, слыхал я о бесстыднице по имени Фаргелия. Подкупленная персами, она столь коварно и расчетливо употребила свои прелести, что, поочередно разделив ложе практически со всеми греческими полководцами, смогла составить весьма точный план боевых действий, чем тут же не преминули воспользоваться враги.

Неотразимая красотка Фрина, позировавшая Праксителю и Апеллесу, стяжала на любовной ниве столь громадное состояние, что предложила за свой счет полностью восстановить разрушенные землетрясением стены ее родного города Фивы, если бы горожане в память о таком событии согласились начертать на этих самых стенах ее имя. Фиванцы оказались ханжами, отчего долгие десятилетия так и остались прозябать в руинах.

Не могу не упомянуть и о Лайде, ломившей по десять тысяч драхм за ночь с богачей, но безвозмездно отдававшейся нищему Диогену из любви к философии. Вот тебе на будущее еще одно доказательство того, сколь полезны бывают науки.

Закончу рассказом о Клепсидре, не случайно прозванной так по имени водяных часов, ибо она первой додумалась принимать мужчин не на всю ночь, а строго по времени. Несмотря на свою очевидную глупость, это достойное сожаления нововведение нынче получило чуть ли не повсеместное распространение.

Пока я увлекаюсь изучением истории дочерей Афродиты, Юлиан со свойственной ему дотошностью ревностно постигает таинства гаданий. Не хуже иного придворного звездочета он толкует заключенные в светилах знамения. Как заправский авгур, словно свиток, читает зашифрованные в полете птиц предзнаменования. Но более всего Юлиан преуспел в гаруспицине. Теперь он со сноровкой опытного жреца владеет жертвенным ножом и виртуозно читает будущее по еще дымящимся внутренностям предназначенных к закланию животных…

…Как гром среди ясного афинского неба на нас обрушивается известие о том, что Август срочно вызывает Юлиана ко двору. Мой благодетель растерян и озабочен. Я переживаю за него, но в то же время мое сердце разрывается от тоски по Федре. Минуя Никомидию, где меня поджидает любимая, мы направляемся прямиком в Константинополь.

Отбросив страхи, Юлиан готов ко всему. По дороге он жадно следит за птицами. Если те полетят к востоку — это к добру. Если к западу — не миновать беды.

И вот, будто убегая от заходящего солнца, сумеречное небо пересекает огромная стая. Мы все прыгаем от радости, пока не поворачиваем головы в ту сторону, куда указывает рука нахмурившегося Мардония. Еще одна стая, оглашая землю криками, направляется точно на закат. Так что же хотели сказать боги?

…И вот я вновь пишу о том дне, когда нежданно-негаданно назначенный повелением Констанция Августа соправителем империи облаченный в пурпур Юлиан с царственным достоинством взошел на служившую трибуной парадную колесницу, с тем чтобы легионы лучше рассмотрели нового Цезаря.

Взявший слово Констанций, стоя в окружении овеянных славой легионных «орлов» и политых римской кровью стягов, громогласно приказал юному Цезарю принять на себя управление и охрану Галлии — одной из самых неспокойных в то время провинций. Похоже, император, скромно именовавший годы своего правления не иначе как «моя вечность», опьяненный собственным величием, не только перестал наконец бояться последнего оставшегося в живых из тех, кто имел право на трон, но и решился самолично его возвысить.

Войска и окружение Юлиана ликуют. Сам же Цезарь на удивление хмур и сосредоточен.

— Неужели ты не рад? — спросил его я после торжеств.

Чуть подумав, он ответил:

— Представь, что тебя решили принести в жертву. Но для пущей торжественности жрец вспарывает твое брюхо не обычным ножом, отлитым из бронзы, а, скажем, золотым. Намного ли радостней от этого будет твой конец?

— Думаешь, тебя посылают на верную смерть?

Горькая усмешка Цезаря служит мне ответом.

Мардоний, подслушавший наш разговор, возражает:

— Но ведь Божественный Юлий однажды уже покорил галлов. Чем хуже Юлиан?

Гордо вздернув словно высеченный из камня подбородок, будущий победитель варваров поворачивается к окну и застывает, направив взгляд в одну точку. То ли уносясь куда-то в своих мыслях, то ли узрев на небе божественные знаки, тайно ниспосланные посредством пернатых, ничего не подозревающих о своей роли в высшем предопределении.

Думаю, даже самый наивный простак и тот знает, что никакая птица не ведает будущего. И что одни лишь боги, искусно управляя ее полетом, открывают нам грядущее, предсказывая события, которым еще предстоит произойти. Вот только жаль, что безошибочно читать выбитые на этих небесных скрижалях письмена способен далеко не каждый. Еще Цицерон метко заметил по этому поводу: «Знамения будущего даются нам богами. И если кто обманулся в них, то причина погрешности не в богах, а в человеческом толковании».

Но вернемся к Юлиану, в полном облачении Цезаря застывшему у окна и всматривающемуся куда-то вверх. Я до сих пор спрашиваю себя: что он там увидел? Битву при Аргенторате, где разгромил втрое превосходящие силы аламаннов и победил семерых германских царей, снискав бессмертную славу?

Агонию своего первенца, убитого подкупленной Августом повивальной бабкой, нарочно перерезавшей пуповину выше, чем следует? Неожиданно расчистившую путь к трону кончину ненавистного Констанция, случившуюся за считаные дни до братоубийственного столкновения двух армий, готовых насмерть биться друг с другом? Свою собственную погибель? А может, он разглядел доспехи воина, метнувшего в него злосчастное копье, и понял, что они были сработаны отнюдь не персидским оружейником?

Дорого бы я отдал, чтобы узнать, какую тайну тогда открыло Юлиану темнеющее с каждой минутой небо, на котором сплетающиеся друг с другом светлячки уже успели выложить своими сверкающими телами причудливые очертания первых созвездий…