…Возвращая попавшее в опалу многобожие, Юлиан по обыкновению был последователен во всем. Даже крест, который еще со времен Константина служил эмблемой на флагах, щитах и монетах, теперь был заменен символикой исконных богов. Надо сказать, далеко не все встретили нововведения с восторгом.

Но более всего Юлиана огорчало двоедушие тех, кто обратился к языческим алтарям не в силу веры, а по иным причинам — от необоснованного страха перед репрессиями до иллюзорной надежды на возможную выгоду.

«Телесные болезни можно излечивать при помощи искусных операций, но заблуждения о природе богов нельзя уничтожить ни огнем, ни железом. Что пользы в том, если рука будет приносить жертву, между тем как душа станет осуждать руку», — сокрушался Август…

…Будучи совершенным сам, Юлиан подмечал и ценил гармонию и совершенство окружающего мира: тщательно зарисовывал расходящиеся по воде круги от брошенного камня, восхищался продуманным устройством пчелиных сот, безупречной симметрией цветочных лепестков, крепостью и изяществом паутины.

Говоря о паутине и ловко плетущих ее восьминогих тварях, не могу не упомянуть о любви Юлиана к восьмерке. Полагая, что боги неспроста обычно придают форму октаэдра неограненным кристаллам алмаза — самого твердого вещества из нам известных, мой Господин считал восьмерку синонимом совершенства и поклонялся ей, словно Юпитеру или Аполлону. Что уж говорить о числе «восемьдесят восемь», которое представлялось ему божественным. Мало того, что оно насчитывает восемь десятков и восемь единиц. Оно еще и записывается восемью знаками — LXXXVIII.

Юлиан верил, что священная восьмерка, подобно путеводной звезде, освещает ему кратчайшую дорогу к славе и величию, ведет его от первого до последнего дня жизни. Так оно, в общем-то, и вышло. Даже древко поразившего его кавалерийского копья тоже окажется восьмигранным. Однако я по дурной привычке снова опережаю ход событий, словно бусы нанизываемых на нить наших судеб неумолимой Клото…

…Хочу особо сказать о привязанности Юлиана к изящным искусствам. Став императором, он тут же перевез из Рима в Константинополь все мало-мальски ценные произведения живописи и скульптуры.

Восстановив пинакотеки, объявленные его предшественниками вне закона, он вновь открыл взорам публики бессмертные шедевры Фидия, Лисиппа, Поликлета, Апеллеса и Зевксиса.

Особой любовью императора пользовались изыски тех греческих художников, что, отойдя от реалистичного отображения людей и природы, отказались от четкого контура, заменив его мелкими раздельными мазками, и перестали заранее смешивать краски. Наподобие того, как это делают нынешние корифеи восковой живописи, они приноровились так точно наносить мазки верно подобранных чистых тонов, что те чудесным образом образовывали нужный цвет непосредственно в глазу потрясенного зрителя. Мало того, обратив внимание на то, что солнечный луч, пойманный в капкан непогодой, расщепляется на составляющие, отдельные живописцы додумались в противовес природе ставить рядом не соседствующие в радуге, а, наоборот, далеко отстоящие друг от друга цвета. Оказалось, что если, в нарушение придуманной природой последовательности, чередовать синий не с зеленым, а с желтым, а зеленый, в свою очередь, — с красным, можно добиться поразительного результата, многократно усилив яркость красок и силу образов. Благодаря этим нововведениям и невероятным достижениям лучших греческих мастеров стало возможным не просто отображать людей и природу, но и передавать чувства и ощущения, переполняющие автора.

Не могу не упомянуть еще об одном пристрастии Юлиана. Несмотря на благороднейшее происхождение, ему всегда нравились картины, которые иные благородные патриции обычно чопорно обзывают рипарографией, или «грязнописью». Я говорю о сюжетах столь низменных, что иному ревнителю чистоты искусств они могли бы показаться непристойными. Речь идет о художниках вроде афинянина Пирейка, посвятивших свою кисть вдохновенному изображению обыденности: цирюльников, сапожников, собак, лошадей, навьюченных осликов и всяческой снеди. Этот последний вид живописи, изображающий фрукты, овощи и охотничьи трофеи, в свое время кто-то остроумно нарек «ксенией» — так мы, греки, называем подношения чужестранцу, традиционно состоящие из еды и питья.

А еще император ценил изящно выполненные изображения рыб, особенно те, что принадлежали кисти искусного Андрохида, которого он в шутку прозвал «ихтиографом».

Несмотря на тягу ко всем вышеперечисленным новшествам, самым любимым произведением у Юлиана всегда был «Зевс, окруженный сонмом богов» — творение Зевксиса, приводившее в трепет всех, кому выпало счастье созерцать богодухновенный шедевр. Став Августом, он повсюду возил за собой эту гениальную картину во вспомогательном обозе…