…Хотя этрусские гаруспики, искуснее других разгадывающие смысл знамений, и сделали все от них зависящее, чтобы отговорить императора от похода — столь велико было число дурных предзнаменований, — Август остался непреклонен. Огромной армией, насчитывающей более восьмидесяти тысяч воинов, мы, охваченные жаждой битвы и трепетом перед будущим, скрытно вступили в чуждые пределы.

Наша задача — взять Ктесифон, важнейшую крепость на восточном берегу Тигра. Орудуя щитами и мечами и раз за разом выигрывая изнурительные сражения, мы доблестно прокладываем себе путь к конечной цели, пока на горизонте не вырастают грозные стены, ощетинившиеся стрелами, копьями и метательными орудиями.

Персы — непревзойденные лучники. Натягивая лук, они доводят тетиву ровно до правого соска и едва заметным тычком пальца аккуратно посылают смертоносную стрелу точно в цель, не сбив наводки. Лучников так много, что град стрел временами заслоняет солнце, погружая обе сражающиеся стороны во тьму.

И пусть храп персидских боевых слонов до смерти пугает лошадей и заставляет содрогнуться сердца даже закаленных в битвах воинов, несмотря ни на что, перевес в первых стычках за нами, и бесстрашные легионы в ногу идут вперед под звуки барабанного анапеста, все тверже и тверже ставя мозолистые ступни в такт с сильной долей: «там-там-тум», «там-там-тум», «там-там-тум»…

…Только что перебежчик сообщил любопытную весть: шахиншах Шапур II, прозванный Длинноруким, пообещал за голову Юлиана более чем щедрую награду — крупнейший в мире рубин «Ардашир», размером с голубиное яйцо. Теперь понятно, в чем причина такой настойчивости персидских лучников, посылающих нескончаемый поток стрел в нашу сторону.

Сам Юлиан лишь посмеивается и говорит, что у Длиннорукого руки коротки…

…Разочарованию армии нет предела. Военный совет принял решение отступить от Ктесифона! И даже приближенные императора не знают, в чем причина. Дурное знамение?

А еще то ли по чьему-то неразумному наущению, то ли подражая Юлию Цезарю, Юлиан приказывает сжечь сопровождавшие армию корабли — нашу единственную надежду на спасение в случае неудачи. А ведь их можно было использовать как материал для наведения мостов.

Оставив Ктесифон, мы, презрев опасности, углубляемся в безводную пустыню. Позже становится известно, что подосланные коварным шахиншахом проводники нарочно заманивали нас как можно дальше от мест, где можно добыть еду и воду.

Сказывается усталость. Вечерами, отдав приказ разбить лагерь и позаботившись о еде и отдыхе для своих храбрых солдат, император все реже развлекает себя диспутами с сопровождающими нас в походе мудрецами, среди которых особо выделю уже упомянутых мною Максима и Либания…

…И вот, как-то на исходе дня, когда мы, утомленные очередным сражением, наконец получили возможность передохнуть и залечить раны, Юлиану явилось устрашающее предзнаменование — падающая звезда факелом прочертила погасшее небо и бесследно растворилась за горизонтом. Опрошенные поутру гаруспики в один голос просили отложить выступление хотя бы на несколько часов. Да что там гаруспики! Даже верный Мардоний валялся в ногах у Августа, моля об отсрочке. Но, как ни странно, Юлиан, прежде столь глубоко почитавший науку гаданий, твердым голосом дает команду покинуть лагерь. Мы тревожно переглядываемся со старым евнухом…

…Стоял конец июля, и раскаленное дыхание невыносимого зноя Карманитской пустыни, казалось, оплавляло доспехи воинов. Несмотря на пекло, наши колонны упрямо шли вперед в надежде покорить еще больше земель и городов.

Все еще не облаченный в панцирь император хмуро всматривался в горизонт, не ведая, что опасность притаилась где-то сзади. Я ехал чуть поодаль и тоже не спускал глаз с простиравшихся впереди бескрайних просторов, растревоженных набирающим силу смерчем — обычным явлением для этих проклятых богами мест.

Оглянувшись на стук копыт, я увидел скачущего во весь опор всадника. Поравнявшись с императором и подняв клубы желтой пыли, гонец, посланный магистром конницы, сообщил о внезапном нападении персов на наш арьергард, грозящем смять тылы римского войска. Так и не успев надеть броню, Август с одним лишь щитом и мечом наперевес увлекает отряд отборных бойцов на выручку арьергарду.

Некоторые горячие головы нынче утверждают, что император тогда сам искал смерти, разуверившись в удаче. Глупости. Можете мне поверить, Флавий Клавдий Юлиан никогда в жизни не сдавался. И в том последнем бою он как обычно сделал все, что мог, ради победы Рима.

Едва отбив врага и восстановив порядок, мы узнаём о новом нападении. На сей раз коварные персы крупными силамиударили в центр, бросив на нашу легковооруженную пехоту боевых слонов. Доблестный Юлиан снова поспешил на выручку.

Прикрываясь от стрел и копий только одним щитом, он кинулся в самую гущу боя и вместе с рядовыми легионерами принялся отчаянно рубить сухожилия гигантских животных. Я держался рядом, но затем в горячке сражения потерял Юлиана из виду. Воодушевленные присутствием императора солдаты вскорости обратили неприятеля в бегство, и я снова отыскал Августа глазами. Издавая боевой клич, он обрушивал безжалостно разящий меч на спины убегающих варваров.

Вдруг император резко выпрямился в седле и оглянулся, будто ища кого-то в толпе сражающихся. Кого? Уж не меня ли? Я подстегнул коня и в одно мгновение оказался рядом. То, что я в ту минуту увидел, будет вечно стоять у меня перед глазами.

Сбросив бесполезный щит, Юлиан тщетно пытался вырвать короткое кавалерийское копье, глубоко засевшее в его окровавленном боку. Несмотря на все усилия, копье не поддавалось. Наконечник был так остро отточен, что перерезал сухожилия на железных пальцах императора. Устремив на меня затуманенный взгляд, Август без чувств рухнул с коня на иссохшую, потрескавшуюся от зноя землю…

…Мы на руках вносим раненого императора в его палатку, своим убранством совсем не отличающуюся от тех, что служат укрытием простым солдатам, за исключением горы рукописей и прочих бумаг, заваливших стол.

Юлиан приходит в себя. Кажется, он единственный из всех не потерял присутствия духа иуспокаивает плачущего Мардония.

Придворный врач Орибазий осторожно рассекает ножом одежду, дабы осмотреть рану. Я выхватываю меч и в один миг помогаю ему завершить дело. С трудом вытянув плотно засевшее в августейшем теле копье, мы обнаруживаем, что оно пробило Юлиану печень, будто инструмент какого-то преисполненного жестокости небесного гаруспика, решившего погадать не абы на чем, а на плоти самого императора, даже не дожидаясь его последнего вздоха.

Рыдания Мардония усиливаются. Мои глаза тоже застилают слезы. Все присутствующие — видавшие виды ветераны, и врачу не нужно им объяснять, что означает подобная рана.

Юлиан обводит взглядом столпившихся вокруг его ложа людей. В его взоре нет ни страха, ни отчаяния.

Отослав всех под предлогом охватившей его слабости, Юлиан приказывает мне остаться и, сохраняя хладнокровие, диктует последние распоряжения, о которых я расскажу позже.

Закончив, он тяжело откидывается на подушку и, взяв меня за руку, неожиданно вспоминает затерявшийся в далеком прошлом день, когда, еще будучи совсем ребенком, вместе с Мардонием и двумя телохранителями-нубийцами отправился на невольничий рынок в самом центре Никомидии.

— Я был очень одинок тогда и в детской простоте мечтал купить себе не раба, но друга.

— Смею надеяться, ты не сильно разочарован той дурацкой покупкой? — спрашиваю я, повернувшись боком, чтобы Август не заметил недостойных воина слез, сами собой наворачивающихся на глаза.

— Напротив, — превозмогая нестерпимую боль, с улыбкой отвечает император. — Ты — лучшее, на что когда-либо были истрачены деньги из римской казны.

Он просит подать ему воды, делает пару жадных глотков, отворачивается лицом к пологу и мирно засыпает.

Помня о том, что, по римским представлениям, усопший император тут же становится богом, я во все глаза смотрю на Юлиана, дабы не пропустить волшебную трансформацию. К полуночи я с ужасом понимаю, что он перестал дышать, тихо и незаметно отойдя в глубоком сне. Клянусь небом, все это время я почти не мигал и не мог прозевать момент преображения Августа в бога!

«Может быть, Юлиан всегда был небожителем?» — пронзает мой мозг запоздалая догадка…