Истинное происшествие из жизни доцента, ныне профессора Олега Петровича Дементьева, случившееся в 1967 году

#img_6.jpeg

Олег Петрович, доцент, историк средних веков, мыл тихонько старого своего сына. Сын Олега Петровича, седенький и плешивый, стоял, согнувшись, обеими ногами в тазу, а Олег Петрович, засучив на болгарском свитере рукава, бережно обтирал мочалкой его дряблую спину.

— Геночка, — говорил Олег Петрович, — не вертись. Я прошу тебя!

Но сын, счастливый, все поворачивал к нему зажмуренное покорное лицо, и на усах у него висела мыльная пена, — очень было приятно мыть вот так беспомощного родного старичка, своего сына.

Его и понюхать было приятно, потому что тело не пахло больше стариковской псиной, а пахло почему-то оно морковкой. Это, должно быть, мыло, которое Олег Петрович покупал вчера в овощном магазине напротив, попахивало не семейным мылом вовсе, а морковкой.

И Олег Петрович, которому было тридцать семь, а сыну уже за семьдесят, с удовольствием принялся опять терзать его мочалкой…

Потом Олег Петрович, опомнясь, замотал головой и поглядел в окно: плыл за стеклами всплошную белый дым справа налево, справа налево, а повыше, над окном с карниза, нависали гребнем сосульки. И давно были сумерки в этой пустынной комнате, чужой и высокой, как собор, а где-то, непостижимо с какой стороны, за стенами опять, как вчера, перебирали струны, трогали, перебирали, словно трогали, настраивали арфу.

Олег Петрович оглянулся, надел пальто, схватил шапку, кинулся отсюда вон.

Подмораживало, был гололед, все блестело под фонарями, и, когда Олег Петрович вышел наконец размягченный из кафе «Театральное» (ну прямо почти столица…), напевая нечто такое лирическое, нечто дурацкое, которое пел оркестрант в микрофон: «Лада… Ла-да…» — он чуть не упал, замахал руками и поправил шапку-пирожок.

Вся улица была залита льдом, стояли стеклянные деревья, и все уже шли гуськом, оскальзываясь, по самому краю, цеплялись за ветки, а ветки сверкали, ветки вырывались и разносился хруст и звон.

Олег Петрович слушал, потом, улыбаясь, застегнул пальто и очень ловко прошел по льду, тоже двинулся вверх, вдоль деревьев.

Он двигался как альпинист, постепенно приноравливаясь, приспосабливаясь к дороге, и это было очень здорово.

Он ощущал уже собственные подошвы, они были новенькие, не скользкие, подчинялись ему, как и все его тело легкое подчинялось ему, и Олег Петрович усмехался.

Он шел прекрасно, без задержки — иногда с хрустом по целине прокладывал новую дорогу! — взмахивая руками, вежливо огибая, быстро опережая, потому что он был молод, легок и опытен в то же время, и поддержал за локоть девушку молоденькую, которая ковыляла впереди, но девушка была неловкая, неуклюжая и некрасивая, и ее он тоже обогнал.

«Эх, Генка, Геночка, — с сожалением пояснил он сыну-скептику, — ты хоть и взрослый уже, но дурак».

А ведь было время, они боролись — как они боролись!.. — яростно, счастливые, в проклятом Ашхабаде, совсем недавно, когда было Генке десять, и двенадцать, и даже пятнадцать лет, катались кубарем, с хохотом по диванчику!.. А сейчас (наверняка!) сын стоял презрительно-монументальный, голый по пояс рядом с диванчиком в Ашхабаде, выпятив скульптурную грудь, и на полу перед ним на длинной оси стояли невероятные колеса из-под товарного вагона, и, понятно, такую штангу Олег Петрович мог разве что ногой катать…

«Потому что не в этом счастье, — объяснил ему Олег Петрович, — не в этом счастье». И ухватился за тонкий ствол, чтоб не упасть, перебирая по льду ногами.

Перед ним в огнях сияло кино «Прогресс»: тут все у входа толпились кучками в сигаретном дыме, гоготали, хихикали, перекрикивались, а какие хорошенькие девочки с челками, как у соседки Ниночки, роились, прямо роились кругом!..

Олег Петрович поправил шарф и вошел, приглядываясь, в толпу.

— Девушка, — он наклонился весело, сжимая милый ее локоток, сощуря ласковые, карие, загадочные свои глаза, — вы мне скажите…

— Я? — перепугалась девушка, деревенея вся под его рукой. — Олег Петрович! Здравствуйте, Олег Петрович!

— Здравствуйте, Олег Петрович, — постно закивали мальчики да и все девочки кругом. — Здравствуйте, Олег Петрович!

— Добрый вечер. — И Олег Петрович покраснел: это были явно его студенты. — Добрый вечер, друзья. — Он приподнял, как профессор, шапку-пирожок. — Добрый вечер. — И медленно, солидно пошел отсюда к чертовой матери, великолепно представляя, всей кожей ощущая, как они прыскают, как они этак иронизируют, как они, сдерживаясь, хихикают в его ослабевшую спину.

А разве был он пошляком?! Никогда он не был пошляком!!! Ни раньше, ни вообще не был он пошляком! Есть даже теория — кто это говорил?.. — что к сорока годам наступает у мужчины физиологический переворот: наступает возрождение, он ищет перемены, все ищут перемены истинной, новой жизни… Нестарому человеку нужна нежность, нужна мягкость женская и понимание, нужны забота и доброта! «Умные вы мальчики, — прощая их, вздохнул Олег Петрович, — умные девочки, доброй ночи…»

И, обогнув «Прогресс», вошел осторожно в сквер — там, где присыпано золой, — по черной, по вьющейся дорожке, а за тополями уже светились окна его дома, и все тополя были корявые, грубые, в наростах и словно с поднятыми вверх руками, и все обрублены по локти, а из наростов как колтун, торчали в стороны острые ветки.

«Что ж поделаешь, — подумал печально Олег Петрович, толкая дверь в подъезд, — ни черта не поделаешь», — поднялся выше, выше, выше по железным ступеням опять на свой этаж, в этот коридор бесконечный, где рядом с каждой дверью, как часовые, стояли на табуретах керогазы, а от метровых сводов, от старого кафеля под каблуками было так холодно и звучно.

— Танцкласс, — пробормотал Олег Петрович и прислушался: но «арфисты» не играли. Тогда, надавливая плечом, отпер он свой замок, сбросил быстро пальто, и шарф, и шапку на раскладушку, включил настольный свет.

— Займемся! — сказал решительно Олег Петрович, опираясь о стол кулаками, и не без отвращения посмотрел на записи и книги.

Стол шатался, и был он чужой, и запах, главное — запах в голой, казалось, комнате, был казарменный, очень чужой!.. Разве что раскладушка рядом была собственная — новая, да чемодан под ней, и на полу стоял зеленый, совершенно новый его чайник…

«Эх, — подумал Олег Петрович, выпрямляясь, — если бы… Ну если бы сейчас, прямо сейчас предстал бы некто и так сказал: «Дорогой Олег, я — золотая рыбка…» Что бы можно было заказать?! Бессмертие? — спросил Олег Петрович совсем как младенец и пошел, пошел от стола. — Славу?.. Молодость? Жизнь блестящую?» Олег Петрович усмехнулся.

«Для современного человека, — невесело подумал он, — в культуре, в традициях глубинных — истоки силы нравственной, моральная опора в жизни…» — и стиснул руки за спиной, предположил, например, такое: как если бы живы были отец и мать и он бы к ним приехал… Ну хоть на месяц или два к добрым, к любящим, к уважаемым старикам!.. В благословенный, в деревянный, в белокаменный городок, в свои истоки, где сад за окнами, и покой, и ласка, и душевность, где книги всюду, портреты «старины глубокой»… в дом, которого не было у него никогда, как вовсе не было родного города никогда, ибо какие ж с отцом-военным и активисткой мамой могли быть собственные пенаты?..

— Ну, кто?.. — бешено спросил Олег Петрович и послушал резкий стук, расцепив руки. — Кто там?! — Потом осторожно откинул все ж таки крючок на двери.

Неизвестный человек стоял в коридоре, очень худой, не двигаясь, тяжко сжимая зубы, кулаки его были опущены. Но стоял он настойчиво, даже устремляясь вперед, в старом, узком, длинном пальто, воротник его был поднят, а из-под кепки прямо на Олега Петровича горели, блестели и потухали дьявольские его глаза.

— А… — сказал Олег Петрович. — Вы… вы куда?! — сказал Олег Петрович.

Слабый, такой недостаточный свет был в коридоре, да и все двери слева так же, как двери справа, были притворены, только низенький Кирилл Афанасьевич с седой бородой, в мягких домашних валеночках, в меховой безрукавке с зеленым верхом жарил рыбу на керогазе.

— Витя, — забеспокоился Кирилл Афанасьевич, прикручивая керогаз, и приблизился. — Очнись! Они переехали — Иван Сергеевич, Вера Павловна!

— Они переехали, отсюда переехали! — подхватил с облегчением Олег Петрович. — Увы. — И даже ладони развел от сожаления. — Получили квартиру.

— А Хэм, — не двигаясь, сказал сквозь зубы человек, — есть?

— Кто?..

— Почитать. Хэмин-гу-эя.

— Нету, — вздохнул Олег Петрович. — Увы, нету.

Человек медленно, очень медленно, уничтожая, провел по нему глазами и пошел, почти не качаясь, прочь, к лестнице.

Олег Петрович поднял брови и поглядел на Кирилла Афанасьевича.

— М-да, — сказал ему добрый Кирилл Афанасьевич. — Рыбки не хотите?

Олег Петрович помотал головой. Кирилл Афанасьевич улыбнулся сочувственно и потрогал тихонько кончик бороды.

— Иван Сергеич, — пояснил он сочувственно, — был очень отзывчивый, вежливый и умный человек. Ленинградец бывший, как вы слышали, на пяти языках читает свободно. Да. Ну, если, к примеру, — улыбнулся Кирилл Афанасьевич, — хотя бы: что говорил Иван Сергеич о зеркале… К примеру. Когда человек смотрит в зеркало, — объяснил ему Кирилл Афанасьевич, — то это смотрит человек не своими, вообще не собственными глазами, а как бы глазами других людей. Представляете? Глазами тех, кто мог бы им заинтересоваться и оценить. Поэтому… — поднял он палец и замолк: заскрипела, двинулась осторожно Ниночкина дверь, и мелькнула там черная Ниночкина челка на испуганном лице и даже ее смуглое, ее пышное голенькое плечо! Все мелькнуло там, э-эх, мелькнуло и исчезло…

— М-да-а-а, — от души прошептал Кирилл Афанасьевич, опуская палец. — Хоро-ша.

— Ммм, — помялся Олег Петрович, краснея. — Это, знаете…

— Хороша, хороша, я знаю!

Маленький Кирилл Афанасьевич, задрав белую свою татарскую бороду, сощурился от сочувствия и понимания.

— Послушайте, — сказал нетвердо Олег Петрович. — Давайте лучше покончим с зеркалом, пожалуйста.

— А, — замотал головой Кирилл Афанасьевич, — прошу прощения, зеркало… Виноват и прошу прощения. Значит, что? Значит, смотрит в зеркало человек глазами тех, кто мог бы его оценить так? И поэтому представляет он в зеркале свое значительное, или свое доброе, или свое решительное лицо! То есть как говорил Иван Сергеич, — заулыбался он, — человек вообще видит совсем не то, что есть на самом деле.

— Совсем не то?.. — сказал Олег Петрович. — Ну, спасибо.

— Пожалуйста, — кивнул с удовольствием Кирилл Афанасьевич. — Вы заходите ко мне, заходите через полчасика! Чаек попьем, все уясним.

Кирилл Афанасьевич, как известно, был прекраснейший человек, математик на покое, и Олег Петрович, прижав ладонь к сердцу, захлопнул дверь. Потом запер ее старательно на ключ один раз и два раза, плюнул и пригладил волосы.

— Ко всем чертям, — прошептал Олег Петрович яростно, направляясь к столу, — ко всем чертям! — И, придвинув табуретку, перечел с карандашом в руке свой длинный план:

а) Просм. лекц. (то есть просмотреть лекцию на завтра).

б) Выгл. руб., чист. носк. (выгладить рубашку и приготовить чистые носки на завтра).

в) Напис. М. (написать жене в Ашхабад).

г) …

— Чист. носк., — выругался Олег Петрович и начал быстро письмо жене.

«Дорогая Муся!

Если бы ты знала, я ведь очень соскучился без тебя, честное слово. Да и по Генке я соскучился, хотя он, возможно, не часто думает о своем отце, тогда как, если бы («тогда как, если бы» Олег Петрович зачеркнул и остановился невесело. Только маленький свет горел на столике, и стояла головой к столу вплотную раскладушка, чтобы удобнее читать в кровати, а за окном с сосульками падал, падал, падал снег. Олег Петрович закусил губу).

Вчера опять я говорил и с деканом, и с ректором (быстро продолжил он), и я серьезно напоминал, что по условиям конкурса мне обязаны были сразу предоставить не бывшее общежитие, а квартиру! И вот на это получил я заверение клятвенное, что самый первый ордер — будет мой.

Значит (уже оптимистично продолжил Олег Петрович), когда закончит Генка десятый класс, будет у меня квартира, вы тут же переедете, и начнется у нас с вами новая, прочная жизнь!»

— Э-х, — сказал отчаянно Олег Петрович.

«К тому же очень это удачно, что на кафедре люди не сволочи (решил уже закругляться Олег Петрович). Правда, институт не столичный и город маленький, но, слава богу, покончено с Азией, со всеми интригами мелкими ашхабадскими… Слава богу! Может, это российская кровь во мне говорит? Родная почва? Голос, как говорится, крови? Не знаю. Живу я размеренно, в патриархальности. Вот заходил за книжкой сосед Витя с полуподвального этажа. Чаи распиваю со старичком соседом, чаи…»

Олег Петрович поднял голову, и ему показалось отчетливо, что в комнате кто-то сидит.

«Конечно, — подумал со злобой Олег Петрович и огляделся. — Тень отца Гамлета…» Потому что только в детстве был он таким слюнявым, таким потайным фантазером, а в нашей трезвой семейной практичной жизни, если, знаете, давать себе волю… Олег Петрович только вздохнул тихонько. Ну а почему, допустим, не дать себе волю? Почему?! Ну хоть когда-нибудь быть наконец свободным! Наконец!

И Олег Петрович дал себе волю, предположил, что это дух присутствует Ивана Сергеевича, бывшего хозяина этой конуры. И увидел, конечно, тут же, как в темном углу, у окна неподвижно, подпирая кулаком подбородок, сидел отнюдь не чудак, а сидел мыслитель.

Правда, не сам Иван Сергеевич, к сожалению, потому что его он не видел никогда, а именно черный, с огромными мышцами, согнув спину, как на репродукциях, — чугунный мыслитель.

Олег Петрович встал и все ж таки нерешительно подошел к углу. Окно выходило не на сквер, за стеклами медленно, прямо кусками сыпался снег и были уже огни, далеко где-то, в старом нижнем городе, понял Олег Петрович, потому что этот длинный облупленный дом стоял последним, над самым обрывом.

«И вообще, — подумал Олег Петрович, — точно так тут сидел обычно Иван Сергеевич или сидел он совсем не так, это не важно». Ибо Иван Сергеевич, как он слышал, был инвалидом на одной ноге. Но что писал Иван Сергеевич сорок лет назад, еще в Ленинграде, — и, наверное, в белые ночи… — в своей книге, которую Олег Петрович специально отыскал в библиотеке и даже немного перелистал вчера: «Испытания Мудреца есть испытание философской его позиции в этом мире…»

«Позиции…» — повторил Олег Петрович печально, отворачиваясь от окна. Поглядел на постель и, убрав пальто, стащил ботинки теплые один за другим, улегся поверх одеяла в свитере и брюках на раскладушке под звуки далекой арфы за стеной, такие тихие, такие наивные, словно это была музыка средних веков, и Олег Петрович усмехнулся криво.

Он лежал неподвижно, заслоняясь локтем от света на столе, лицом к окну и представил, что ему вот тоже, в сущности, ничего внешнего не нужно. Что ему мешает?.. Ничего. Ему ничего не нужно!.. Хитроумные мальчики, бывшие факультетские мальчики тысяча девятьсот тридцатого года рождения, в каких чертогах процветаете вы? Давайте подумаем о себе. Чего изволите?.. Ничего. Только спокойствия и силы духа… «Но ведь абстрактной нравственности, учтите, не бывает, — подумал Олег Петрович, — Не бывает». И повернулся на бок.

Все-таки, наверное, он задремал, хотя это был не сон, потому что довольно ясно слышалось через дверь, как с трудом по железной лестнице, по ступеням все ближе, громче, ближе, громче постукивают по железу костыли.

«Иван Сергеевич?» Он привстал наконец и, нашарив, быстро сунул ноги в ботинки, тихо подошел к дверям: ничего не было слышно…

Не понимая, Олег Петрович отпер замок, осторожно вышел в безлюдный коридор. Потом приложил, озираясь, ухо к самой близкой, к Ниночкиной двери: под сурдинку там визжали битлы и постукивали каблуки. Девочки с мальчиками танцевали?..

«Современной молодежи, — грустно подумал он, — любые искания ни к чему», — и повернул налево, к лестнице, где тоже не было никого… Только напротив, из неприкрытой двери Кирилла Афанасьевича, проступал отчетливо красноватый свет!

«Здесь!! — обрадовался Олег Петрович. — Ну, конечно». И деликатно постучал:

— Мне можно к вам?..

— Пожалуйста, пожалуйста, заходите!

Олег Петрович пригладил волосы, одернул свитер и открыл дверь, и первое, что он увидел: посередине комнаты на столе непонятно зачем стояло дерево, необыкновенно пышное, с большими и такими блестящими под красным мохнатым абажуром, точно измятыми, точно ненастоящими листьями — кажется, это был лимон в деревянной квадратной кадке, и мелькнуло сразу, как свисают повсюду плоды между листьев, но плодов там не было. И за столом сбоку от дерева стояли только пустые стулья.

— Вы один?! — Олег Петрович в растерянности огляделся: с железной кровати, улыбаясь, вставал радушно Кирилл Афанасьевич, такой мизерный, заспанный, но совершенно одетый и даже в меховой безрукавке.

— Я один, да-да, — подтвердил, качая белой своей бородой, Кирилл Афанасьевич, только почему-то шепотом, и уставился на Олега Петровича с торжествующим, ну прямо с невероятным интересом, он даже голову свесил набок, вдруг сощурясь от проницательности и догадки: — Вам почудилось?! Да?! Вам почудилось?!

— Кажется, — разозлился Олег Петрович, с подозрением оглядев комнату.

— Это бывает, — объяснил, утешая его Кирилл Афанасьевич, — здесь бывает, — и, бережно надев на голову свой черный колпачок — вроде самодельной академической ермолки, — согнул три раза, разминаясь, худенькие руки в локтях. — Видите ли, — сказал он Олегу Петровичу иронически, — это довольно старый дом, и как говорят, но только суеверные некоторые люди, что это дом с привидениями. Ненаучная мистика, так сказать, на исходе двадцатого века. Прошу прощения, еще немножко… — И, расставив дрожащие руки в стороны, молодцевато поднял ногу, только не вперед, а назад, и от этого получился живой аэроплан: в псевдоермолке на белых волосах, с белой бородой вниз; Олег Петрович, сдерживаясь, прикусил губу.

— Уф, — наконец удовлетворенно выдохнул Кирилл Афанасьевич, усаживаясь на стуле. — Прошу вас, садитесь, садитесь. Сейчас мы выпьем водочки.

— Сажусь, — сказал Олег Петрович, усмехнувшись. — А здоровью-то не повредит?

— Не повредит. Мы немножко давайте… По обычаю. Для здоровья. — И откуда-то из-под дерева достал старик графинчик, уже не полный, и два стакана маленьких граненых.

— Представляете, — подмигнул Кирилл Афанасьевич с улыбочкой, аккуратно разливая, — соседи наши внизу, из подвала, люди не робкие, но очень боятся привидений. Бывшие уголовники в большинстве, урки бывшие, — неприязненно покачал он головой. — Они даже спят с зажженным светом! Верите?

— Верю, — сказал Олег Петрович и покосился едко на лампу огромную под абажуром.

Кирилл Афанасьевич тоже посмотрел на абажур, на Олега Петровича, усмехнулся и с удовольствием поднял стаканчик:

— Значит, за вашу молодость и вашу храбрость!

Олег Петрович побагровел и выпил молча.

— Когда-то в доме этом, — уже добродушно кивнул Кирилл Афанасьевич, несколько пожевав губами, словно закусывая водку, — давным-давно была тюрьма уездная. Потом, знаете, перестроили, перегородили, все двери новые, окна сделали венецианские. А я-то помню ве-ли-ко-лепно, как заходили с мешочком старые нищие. Заходили! Постучится, бывало, оглядит комнату: «Батюшка, а в этой камере я сидел». — И Кирилл Афанасьевич захихикал, захихикал очень противно, моргая от смеха и слез. — Понимаете?!

«Старый шут, — брезгливо понял наконец Олег Петрович. — Надо уматывать поскорей. Что за бред…» — И, принужденно пожав плечами, отодвинул пустой стаканчик.

— А я, знаете, из деревни родом, — усмехаясь, пояснил, раздумывая, Кирилл Афанасьевич непонятно к чему, поигрывая, постукивая опорожненным своим стаканом. — Я ведь высшую мою математику потом изучал, я все, знаете, ну абсолютно все пережил! Да-да. Я ж первого поколения интеллигент, не верите? А я еще на альфрейной работе в Петербурге преуспел, как?..

«К черту, надо домой уходить», — подумал Олег Петрович.

— Это с механизмами что-то, кажется?

— С механизмами, — захихикал от удовольствия Кирилл Афанасьевич, откидываясь на стуле, — с механизмами… Это стенная роспись церквей. — И, веселясь, похлопал себя по колену ладошкой. — У меня, знаете, и предприниматель был знаменитейший — Фома Родионыч Рольян! Молдаванин, черный такой как уголь, но элегантен! Ох, до чего элегантен, — замотал он головой. — Необыкновенно! А мы?.. — подмигнул он Олегу Петровичу. — Мы разве хуже? Мы в ногу с веком! Вот закройте, вы закройте глаза, вообразите. Бархатная черная шляпа! Перчатки тонкие у меня! Тросточка! Часы на цепке — часы швейцарские. И барышни вокруг — у-ух! А книжки? Пожалуйста, прошу вас, самые первые: «Приятный тон» и «Жизнь Христа» Ренана… Тс-с-с, — вдруг прошептал он, бледнея, выпрямляясь. — Вы слышите?! — прошептал он и обернулся.

«Сумасшедший», — похолодел Олег Петрович и тоже стремительно посмотрел туда, в углы, но не было там, конечно, никого… Справа был натюрморт с арбузом, очень плохой: рассыпался этот арбуз нарезанный, совсем переспелый, прямо куски из него вываливались, бело-розовые, грубые, мятые треугольники. А слева были картинки маленькие, три штуки — цветы не цветы, не понять.

— Простите, — пробормотал Кирилл Афанасьевич. — Я… — провел по лицу ладонью. — Вы не подумайте, что я ненормальный. — И снова, разлив по стаканам, выпил. — Вы слыхали когда-нибудь, молодой человек, вы, молодые люди, надежда мира, — сказал он медленно, наклоняясь через стол, — вы когда-нибудь думали, что отличает человека от любого животного на двух ногах?! А? Что такое «совесть»? — передразнил он явно кого-то. — «Стойкость духа»? Вы не думали, конечно? А вот у нас, в нашем проклятом доме, тридцать лет, представляете, тридцать лет существовал и существует… Нет, нет! — замахал он рукой. — Я вам попробую издалека. Вот я, к примеру, все отряхнул, все прошлое, я и сам боролся.

— С кем боролся?

— С Богом, с кем же еще. Я, знаете, шел всегда…

— В ногу с веком, — кивнул Олег Петрович.

— Мгу, — согласился рассеянно Кирилл Афанасьевич и вдруг сощурился. — У вас скептицизм модный?

— Не скептицизм, — пробормотал Олег Петрович («Господи, что тебе надо?»). — Кирилл Афанасьевич, простите, не сердитесь, это вон там цветы или не цветы слева?

— Как?

— Вот это, говорю, цветы или не цветы, я не понимаю.

— А… — обернулся Кирилл Афанасьевич к картинкам. — Это так. Это просто узоры на стеклах от мороза, просто узоры перерисовывал… А что?

— По-моему, здорово, — обрадовался Олег Петрович совершенно искренне и, отодвинув стул, обогнув Кирилла Афанасьевича, подошел поскорей к стене. Однако это действительно было стоящее: великолепные, стрельчатые, написанные масляными красками узоры на синих листах. И справа подписи как положено в уголочках: «Усть-Вымь, 49 г.».

— Так и называется?..

— Мгу. Усть-Вымь, — подтвердил Кирилл Афанасьевич. — Это в республике Коми. Ночью, видите, когда свет от фонаря снаружи в стекла?

— Представляю, — кивнул Олег Петрович, — представляю. — И поглядел опять. — Очень хорошо.

У Кирилла Афанасьевича зашевелились брови и пошевелилась борода, он исподлобья, быстро посмотрел на Олега Петровича и — поверил.

— Если хотите, я вам еще покажу, пожалуйста. — Перегнулся к тумбочке, вытащил из какого-то хаоса картонную папку и, засопев, положил ее на стол, наконец развязал тесемки. — Поглядите.

Олег Петрович поглядел: это была целая стопка точно таких же синих и старых твердых листков, как на стене, но почему-то все с таблицей умножения: 3×1=3, 3×2=6, 3×3=9 и т. д. — явно четвертушки обложек от школьных тетрадей, они рассыпались, как карты, и Кирилл Афанасьевич послюнявил палец.

— Вот, к примеру. — Он старательно перевернул листок.

На крохотном синем листке было написано маслом огромное небо: над тонкой полоской земли колоссальное, необъятное, удивительное небо и красные вверх столбы света от фонарей. «Усть-Вымь» — было проставлено на листке.

«Усть-Вымь», — перевернул он второй листок с небом, потом третий с небом, с красным косым закатом во все бесконечное небо — языками громадного пламени.

— Как вбегали они в барак, — поднял он на Олега Петровича голубенькие под белыми бровями глаза, — так и кричали мне, души простецкие, усмехаясь: «Семенов, эй, Семенов, художничек, выйди погляди-ка!» — а я накину ватник и выбегал, и смотрел вверх. Не колючка и не вышки — только небо! Только небо… А потом уж писал у себя в закутке. Я ж там был не на общих, а в КВЧ. Это культурно-воспитательная часть.

Олег Петрович осторожно перевернул другой листок. Здесь под небом была хорошая изба деревенская, ярко горели окна, а из трубы шел белый веселый дым.

— Да вы присядьте, вы присядьте, — вдруг ухмыльнулся Кирилл Афанасьевич, глянув сбоку ему в лицо. — Вы не спешите. Я ведь уже заметил, что вы такой деликатнейший человек… Вы не бегите.

И Олег Петрович снова сел.

— Потому что, — кивнул ему Кирилл Афанасьевич, — как считает, например, Иван Сергеич, если хорошо беседуешь вдвоем, то это не двое говорят, это восемь человек! Нет, нет!.. Успокойтесь, в научном смысле. — Он вытер ладошкой губы. — Первый, знаете, только приспосабливается, опускается до уровня собеседника, как Иван Сергеич говорит. Второй одновременно… Э-э… — И махнул рукой. — Второй, третий, пятый, восьмой… Тридцать лет — вот вы представьте только! — тридцать лет он как попал сюда, Иван Сергеич, так и существует здесь, существует с Верой Павловной — тихо, скромно, благородно, петербуржски, все понимающе, ни в чем не изменяясь!.. Что? А я, знаете, математик, я психологией ис-тин-ной морали не занимался…

— Ясно, — понял наконец Олег Петрович и выпил спокойно остаток водки. — Так вы за это его и ненавидите?

— Господи! — выпучил глаза Кирилл Афанасьевич. — Господь с вами! — Он даже руками на него замахал. — Наоборот! Я… я очень ценю! Когда он приходит… Это самый хороший человек, какие только есть на белом свете. А вы как скажете, молодежь?

— Не знаю, — пожал плечами Олег Петрович. — Абстрактной нравственности не бывает.

— Зачем же так, — покачал головой Кирилл Афанасьевич и опустил глаза, виновато потрогал бороду. — У каждого своя судьба… Не нужно так. — Он закусил губу и замолчал. Посмотрел рассеянно на картинку с избой под небом, потом приблизил ее, прищурился. — Ишь, все ж таки смешной домик, действительно… Как это у них говорится, помните?.. «Нарисуем — будем жить»?.. А я… Я в нем родился.

Кирилл Афанасьевич вдруг отодвинул в сторону все картинки и протянул поспешно через стол руку.

— Я вам сейчас коллекцию покажу, хотите?! Старинных наших инструментов! И сыграю… А?.. Таких вы еще не видели никогда! Ведь вы горожанин… У меня и жена, знаете, была коренная этакая горожанка, ох, красивая была украинка, из самой Полтавы, никак такого не понимала…

И Кирилл Афанасьевич быстро-быстро почти побежал к кровати, взял откуда-то большой инструмент треугольный, вернулся с ним и, сев на стул, приготовился, устроив осторожно инструмент на коленях.

— Вот видите, это вот и есть гусли, ку-сле, двадцать восемь струн. Сейчас я сыграю вам старинные народные песни! Я их Ивану Сергеичу всегда играю. Вы не знаете, что он еще говорил, а? Когда, мол, глядишь с удовольствием в зеркало…

— Да я это знаю, знаю, извините. — И Олег Петрович уже решительно встал. — Я только думал, что это играет арфа. Я ведь, Кирилл Афанасьевич, не деревенский, — усмехнулся он с трудом, — и… вообще… Мне надо лекцию готовить. Извините меня, спокойной ночи… — Олег Петрович вышел наконец в коридор, притворил поплотнее дверь.

Так и остался Кирилл Афанасьевич со своими гуслями на коленях, в черной своей ермолке на белой голове, закрыл глаза. Потом начал медленно перебирать струны, медленно, тихонько. Поднял бороду к потолку, вспоминая слова, а затем поймал мелодию и дребезжащим голосом все-таки запел:

Потому что он был мариец и пел песню на давно им забытом марийском языке:

…А Олег Петрович медленно ходил по комнате у себя, почему-то очень голодный, словно и не ужинал в кафе — должно быть, после водки, — и откусывал по очереди то плавленый сырок, с которого очистил обертку до половины, то кусок булки городской, давно засохшей, и побаливала в затылке голова, потому не включал он большую лампу, а горел только маленький свет на столике, но спать не хотелось, заниматься не хотелось, ничего вообще не хотелось.

«Потому что никто не знает, — подумал расстроенный Олег Петрович и бросил булку и кусок сырка на стол, — кто я такой. Я такой нормальный, я давно практичный, я солидный человек! И даже не из деревни родом… Но это все неправда. Я — сказочник, товарищ ректор! Великий сказочник Олег Дементьев… Мечтатель Олег Петрович доцент Дементьев…»

— Не знаете, что отличает человека, — сказал Олег Петрович зло, — от животного на двух ногах? Не знаете? — И посмотрел на стол.

«Эх, наше образованное поколение, — подумал грустно Олег Петрович, — все жаждет выхода фантазии и чувству, все ищет собственный путь… Всегда в ногу с веком… — подумал он о Кирилле Афанасьевиче, — ну чтоб ты сдох».

Он вытащил из стопки книгу Ивана Сергеевича, раскрыл ее, прилег на раскладушку, на одеяло сверху и прислушался — было очень тихо.

Он перелистнул страницу о диалогах Платона, написано было сложно, и болела голова; затем цитата была знакомая — когда человек смотрит и как смотрит и так далее, — но это было явно совсем другое, потому что Кирилл Афанасьевич (такой собеседник сверхнаучный!) все путал на этом свете, все упрощал — до себя. И Олег Петрович прекрасно себе представил, как сидит на стуле психолог и философ Иван Сергеевич, вежливый и старый, терпеливый человек, и молча слушает гусли…

Он оглянулся быстро, но было тихо.

«Иван Сергеевич, — подумал Олег Петрович, отодвигая книгу, — удивительный человек. Возможно, — рассудил Олег Петрович философски, — истоки силы нравственной — национальное самосознание. И самостоятельность духа, — подумал он, — для нашего поколения активных мыслящих людей… — Он прикрыл рукой глаза от света на столе и опять послушал. — Что за черт… Надо просто быть спокойней! Неторопливей и спокойней, неторопливей и спокойней». Посмотрел опять на дверь и услышал долгий стук…

И, подхватив карабин, он вышел в коридор.

— Пошли, — сказал ему второй с карабином, и они пошли, и впереди небыстро двинулась толпа — шестеро или, пожалуй, семеро.

Прямо под дулом шел Витя в старом пальто с поднятым воротником, руки у него были за спиной. А рядом Ниночка в одной рубашке, с длинными голыми ногами. А справа от нее постукивали, покорно постукивали костыли.

«Иван Сергеевич!» — вдруг с ужасом понял он, куда его ведет, это был никакой не сон. «Эй, вы, послушайте! — хотел он крикнуть и поднял руку. — Что это такое?!»

— А!.. — выдохнул Олег Петрович. — А!.. Это сон.

И метнулась быстро чья-то фигура из угла…

Он привстал рывком на раскладушке.

Это была, понятно, чушь. Нелепая чушь!.. Олег Петрович резко рванул через голову свитер — запах пота был резкий, какой-то не свой, а чужой. Вот всегда он считал, что это запах «рыжих людей», а это, может быть, — не слишком молодого человека? «События в жизни у мудреца, — вспомнив о Платоне, скривился невесело Олег Петрович, — есть искания и испытание истины».

Он со злостью стащил с себя брюки и кинул, не складывая, на табуретку, потушил свет, залез под одеяло и укрылся до подбородка. Прямо перед глазами был переплет окна и очень заметно серело небо, висели ребристые, блестящие сосульки; небо было дымное и серое, хотя была еще ночь, — это явно от уличных фонарей. «Да и вся наша жизнь, — подумал отчаянно Олег Петрович, — только колесо: работа, работа, семья, заботы, по субботам кино. И снова работа, и снова кино. И дрязги мои ашхабадские из-за проклятых баб. Когда подумать о душе?»

Он смотрел на окно, но там видно было только небо и сосульки, а рядом в стене что-то потрескивало потихоньку, потом опять была тишина и снова треснуло потихоньку, но в другом уже месте, в стенке, гораздо выше, — самые обыкновенные ночные звуки, словно тут всюду был не кирпич, а рассыхалось дерево потихоньку, как в деревянном доме, и он зажмурил глаза — вдруг так захотелось, так захотелось опять, чтобы сбоку горела печка, и трещали дрова в огне, и было тепло, и приятно, и запах дыма, и именно Иван Сергеич, все понимающий, жалеющий людей необыкновенный человек, который столько лет прожил в этой комнате, высланный из Ленинграда, был бы его родным отцом и Олег Петрович всегда бы топил ему печку…

Олег Петрович повернулся на бок, засунул руки под подушку глубоко, весь согреваясь под одеялом, потом представил, как утром придет он к Ивану Сергеичу и скажет ему: «Иван Сергеич, теперь я живу в вашей комнате и пусть в малой мере, но я ваш преемник…»

Он подошел наконец к перекрестку, где были всюду новые дома, справа, слева, все с балконами — пятиэтажные, ярко-белые или кирпичные новые дома. Сияло солнце как на праздник, и под деревьями снег был от пыли нежный, кремовый, ну прямо как на праздник. Было три часа дня.

Лекции кончились, и он шел небыстро по мягкому снегу из кафе по улице Гоголя, а это ее пересекала улица Пушкина. Но жил Иван Сергеевич на улице Жуковского, — значит, скорее всего, следующий перекресток.

Итак?.. Итак: «Здравствуйте, Иван Сергеевич. Как новый преподаватель, я считал своим долгом и адрес взял в институте, считал своим долгом, как коллега, хотя и историк, но считал своим долгом…» И др. и пр…

По снежной, по укатанной мостовой, по всем этим солнечным снежным тротуарчикам улицы Пушкина как волны набегали удивительные прекрасные тени, словно от крыла самолета, но только непрерывные, как волны одна за другой, по разноцветным платкам и пальто прохожих катились длинные тени — над ними был легкий дым от новеньких, очень высоких труб. Трубы котельни торчали длинные, светлые, оцинкованные над крышами пятиэтажных домов, и Олег Петрович весело пересек дорогу с редко бегущими грузовиками и подумал, что он бы мог в этом нешумном городе все-таки укорениться.

«Если жизнь, например, Ивана Сергеича, — представил он, — была, быть может, не слишком счастливой, то ведь тут все зависит от позиции человека… От его умения, от активности, от душевной силы начать жизнь сначала. И — верить только в хорошее. А вообще-то, конечно, человек никогда не верит, — усмехнулся Олег Петрович, — что это с ним может произойти плохое. С другими — да. Но с ним?.. Нет!»

Он улыбнулся девушке-дворнику и обогнул сугроб, а дальше, по улице Гоголя, шли пустыри, где лежали бетонные плиты навалом, затем появились хибары с палисадниками и кустами, а потом опять стоял новый дом на самом углу, с булочной на первом этаже. И вот эта перпендикулярная улица была действительно улицей Жуковского.

Олег Петрович завернул за угол: над булочной была зеркальная вывеска, очень приятная — «Ласточка», а возле второй витрины стояли две девушки, разговаривали быстро, улыбаясь; обе были в высоких сапожках, в шубках. И, подходя ближе, уже не глядя, а просто боковым зрением Олег Петрович понял, что обе они, конечно, посмотрели на него, и Олег Петрович улыбнулся внутренне: ведь он был в том возрасте, когда на него заглядывались девочки.

— Кого я вижу!… — И Олег Петрович остановился, прищурив медленно свои загадочные, ласковые, всепонимающие глаза. — Здравствуйте, Ниночка, неуловимая вы соседка… Здравствуйте.

Вторая тоже была аспиранткой, кажется с химфака.

— Вы знаете, — пошутил Олег Петрович, — когда разговаривают двое, это ведь не двое говорят, — подмигнул он добродушно, — и даже не трое, а восемнадцать человек!

И девушки охотно рассмеялись.

— Однако у меня дело к вам есть, — добавил он серьезней Ниночке. — Вы если разрешите, вечером я к вам зайду. — И, сдвинув брови, он пошел дальше по улице Жуковского, к Ивану Сергеевичу, приподняв на прощание, как профессор, шапку-пирожок…

1970