ДИКОЕ ПОЛЕ

тепь — как безбрежное море.

Мечется по степи упругий весенний ветер, колышет голубые, синие и лиловые волошки, полевые островерхие дроки и белую кашку. А над тяжелыми волнами цветущих трав, словно пенные гребешки, взлетают серебристые султанчики ковыля.

В вышине над диким привольем парит одинокий ястреб. Без устали шарят зоркие глаза хищника по степному раздолью. Вот мелькнула в просвете трав серым комочком мышь, и тут же резко взмахнул крыльями ястреб. Далеко оставил свою норку неосторожный зверек — не уйти ему от гибели. Черная тень птицы неотступно следует за ним. Но вдруг встрепенулся ястреб и вновь взмыл ввысь. Доглядел, видно, что самому грозит опасность.

Ожила степь.

Криками, свистом, топотом коней наполнилась она. Видит птица — мчится по степи всадник. Молодой, широкоплечий, пригнувшись к гриве коня, он то и дело поглядывает через плечо назад. Ясно, погоню чует за собой.

Что есть сил скачет гнедой, с губ его хлопьями летит розовая пена.

Выше поднялся ястреб. Видит — еще несколько всадников скачут по следу. За ними, словно змеи, извиваются полосы вытоптанной травы. С каждым мгновением сокращается расстояние между всадником и погоней.

Все выше и выше поднимается птица, вот уже стала она черной точкой, сейчас исчезнет, растворится в небесах. Ах, если бы эти крылья всаднику! Ни за что не догнать бы его недругам…

Споткнулся конь и с тяжелым храпом ударился о землю. По телу его прошла дрожь, рванулись, звякнув подковами, задние ноги, вытянувшись, застыли. Не успел подняться с земли всадник, как налетела погоня. Навалились, повисли на плечах, связали руки.

К связанному подбегает низкорослый, щуплый шляхтич и визгливо кричит:

— Ах, ты, пся крев! Бежать вздумал! От кого бежать? От Августа Чапель-Чернецкого, быдло поганое, ускакать захотел!

Беглец молчит. Ветер шевелит его волнистые русые волосы, из уголков твердо сжатых, обветренных губ сочится кровь. Парень высок, строен и красив даже сейчас, когда стоит он, скрученный веревками, в рваной одежде, запачканной влажной землей.

— Князя своего предать хочешь! Смуту сеешь, лайдак! Московитам продался, сучий сын! — шляхтич взмахивает нагайкой и бьет холопа наискось по груди.

В это время соскакивает с коня отставший от погони всадник. Он подходит к связанному, отталкивает шляхтича и удивленно говорит:

— Василько?! Ты? А мне сказали, что надобно догнать какого-то московского смутьяна. Ты обманул меня, пан Август?

— Он и есть смутьян! Ты, княжич, был в отъезде и не знаешь ничего. Это стерво свинячье баламутил народ, подбивал людей к побегу в московские земли. За это князь Данила приказал бить его батогами в Кашине на площади. А он утек, сто дзяблув ему в душу!

Княжич Вячеслав смотрит на Василька и тихо спрашивает:

— Это так?

— Оболгал он меня перед князем. Все было не так.

Помедлив минуту, Вячеслав вытащил из-за пояса нож и разрезал путы.

— Подожди, княжич! — кричит пан Август. — Он убежит!

— Я знаю, что делаю! — сурово отвечает княжич и указывает беглецу на запасного коня. Пан Август пожимает плечами и на всякий случай лошадь, на которую сел Василько, пускает впереди себя.

По протоптанным стежкам кони не спеша идут в обратный путь. Чапель-Чернецкий догоняет княжича и тихо говорит:

— Я дивлюсь, пан Вячеслав, твоему легкомыслию. Развязать разбойнику руки, усадить его на лучшего запасного коня… Хлоп утечет снова.

— Не твоя забота. Человека сего я хорошо знаю. Верю, не уйдет.

— Сто дзяблув! — с презрением проговорил шляхтич. — Да что этому быдлу доверие, что ему слово! Ты посмотри на его глаза. Они так и стреляют по степи и выискивают, как бы лучше удрать от тебя вместе с твоим доверием, а заодно и с конем. У кого ты ищешь чести?

— Бывает, у холопа чести во много крат более, чем у иного благородного шляхтича.

— Пан Вячеслав! Шляхетство не позорь. Я не посмотрю, что ты сын князя Соколецкого! — и шляхтич хватается за саблю.

— Ну, полно, не кипятись. Не беда, если и убежит. Ведь он не твой холоп, а моего отца, и тебе до него нет дела.

— Иезус-Мария! Да разве ты не знаешь, что все ваши хлопы и твой отец вместе с ними — слуги Чапель-Чернецкого?! Стал бы я разве гнаться за этим разбойником, если бы не считал его своим. И ты мне смеешь говорить такие слова!

— Смею, — твердо отвечает Вячеслав. — Князь Данила Соколецкий никогда не будет прислуживать твоему отцу.

— Не будет! Да он уже давно хлоп. Это у себя во дворе он пыжится, будто справжний пан, а посмотрел бы ты на него, когда он просит у моего отца сотню-другую злотых в долг.

— Мой отец?!

— Нищий твой отец, и если бы не шляхта, то давно маеток ваш татары разграбили б, а самих вас заарканили.

— Полно врать-то! Сами за крепостью нашей хоронитесь. Ежели бы не Соколец-крепость, татары, поди, каждый месяц наведывались бы в ваши земли. А теперь вот скоро год, как бусурманов не бывало. Боятся опосля того как мы им дали великое лупление.

— Чем он хвастается, матка-бозка! Да вашу крепость татарский конь хвостом заденет — она и развалится. Стены починить и то некому. Хлопы пана Данилы бегут в Дикое поле, скоро не будет ни одного. И тогда ты вместе с отцом твоим будешь отрабатывать на нашем дворе долги. А то в Дикое поле махнешь. Потому, видно, и развязал беглого. Повинись передо мной, иначе отцу все расскажу.

Вячеслав молча сплюнул на траву и отвернулся.

Прислушиваясь к ссоре, Василько думал невесело: отчего так жизнь устроена? Князь Данила давит на мужиков да на дворовых холопов, а все же шляхтич говорит, что он нищий. Куда идет все добро? Разве мало дает князю панщина? Пять дней в неделю работают крестьяне на полях Данилы Соколецкого, трижды в год привозят люди на двор князю зерно, живность, плоды — десятую часть доходов.

А подати, боже мой! За помол — сухомельщина, рогатое пан берет с каждого вола, очковое — с каждого улья. Хочешь ловить рыбу — плати ставщину, надо пасти скот — отдай опасное, женился холоп — отдает земщину, родился у него сын — плати дудок.

А коли на грех остался без зерна в амбаре и захочешь желудей набрать — и тут плата! Желудная пошлина! Не от добра ринулся Василько в Дикое поле, оставив дом и родную земельку.

Дикое поле, Дикое поле! Со страхом и надеждой смотрят простые люди в необозримую степную даль. Вольная это земля, но и страшная. Здесь скорее всего можно спознаться с кривой ногайской саблей или арканом.

Бродят тут татарские орды, и только отважному путь на юг не страшен. Умирая, мать сама посоветовала Васильку уйти в степь. «В степи есть злые кипчаки, сынку, но зато нет панов и старост», — шептала она.

А видишь, как обернулось дело. Шляхтич за добром князя будто за своим следит. Теперь биту быть, это наверное. Прощай, свобода! Снова подневольная работа на князя да на шляхтичей.

Оторвавшись от своих мыслей, Василько снова слушает, как переругиваются пан Август и княжич.

— Ты все-таки мне скажи, зачем развязал беглого хлопа? — настаивал шляхтич. — Кто он тебе? Кум, сват, брат?.. Ба, ба, ба! А ведь это вполне может быть. Я памятую, как мой отец смеялся над князем Данилой, говоря, что половина дворовых хлопов прижитые дети его. Может, и этот разбойник — сынок твоего отца, а? Я слыхал, что законного отца у него нет. И прозвище Сокол — половина княжеской фамилии в нем. Ну, что молчишь?

Вячеслав метнул на шляхтича презрительный взгляд и ничего не ответил.

Много раз Василько слышал подобные разговоры. Недаром, мол, до семнадцати лет держал его при дворе Данила Соколецкий, относился к нему ласково, грамоте и ратному делу учил наравне с княжичем Вячеславом.

Василько однажды осмелился спросить об этом мать. «Злым языкам, сынку, не верь, — ответила она. — Спроси стариков — они помнят Ивашку Сокола. Не турбуйся, сынку, твой отец был хороший человек. Он умер за князя, потому и заботится о тебе Соколецкий».

С тех пор на досужие разговоры Василько не обращал внимания. Но сейчас, когда княжич смолчал, что-то кольнуло в сердце.

Медленно движутся по степи всадники. Далеко отъехали они от родного дома. Кони заметно притомились, и обратная дорога кажется вдвое длиннее.

Ночевать остановились в степи, у невысокого кургана. Костров не разводили, шатров не раскидывали. Холопы наносили сухой травы, а лошадей стреножили и отпустили на приволье. Открыли переметные сумы, поужинали. Беглому еды не дали.

Перед отходом ко сну шляхтич сказал:

— Ты, пан Вячеслав, думай, что хочешь, а я на ночь разбойника приказал связать. Иначе убежит, пся крев. Спокойно буду спать.

Выставив дозор, всадники уснули.

Ночь степная, тихая. Кони разбрелись вокруг кургана и едят сочную траву. Конники спят, дозорные дремлют.

Только Соколу не до сна. Думы одолевают. Не передумать их, не перебрать.

Вдруг из тьмы бесшумно скользнул человеческий силуэт. Княжич подошел к связанному беглецу и присел рядом.

— Ты чего не спишь?

— Думаю, княжич, — ответил Василько. — А ты сам?

— И я думаю.

— У тебя что за думы. Не ты лежишь, веревками опутанный, не тебя ждет правеж на княжеском дворе. Неволя и гнет тебе неведомы. Иди, спи спокойно.

— Какой уж тут покой. Слышал, что говорил шляхтич? Есть над чем поразмыслить. Отец мой, видать, у Чапель-Чернецкого во власти денежной пребывает крепко. Сколь ни старается с людей своих собрать, все идет на долги. Мужикам терпежу не стало, и оттого текут людишки в Дикое поле. И ты вот тоже… Жадность шляхтичей велика, хапают, что попало, а доведись против татар биться, за нашу же спину спрячутся. Доколе так будет и к чему это приведет? Скоро мне самому княжить придется— отец стар. Неужели под пятой пана Августа жить? Выход ищу, а его, видно, нету.

— Ты у простого люда спроси.

— Ах, что они скажут…

— Скажут. Давно в народе дума одна зреет. Вынашивают ее простые люди много лет. Дума о Москве. Для украинских земель в союзе с Москвой спасенье. Шляхтичи верой нашей гнушаются, а с московитами по вере и крови мы братья. Москва сейчас под крепкою рукой, рать имеет отменную и против набегов разбойничьих стоит прочно. А наши земли лежат перед татарами беззащитные, шляхтичи, знаешь сам, более прячутся за крепостями вроде нашей.

— А народ знает, что князь московский Иван — данник Золотой Орды? Неужто и нам в данники татарские вставать? — недовольно произнес княжич.

— Ежели с московитами заодно встанем, так, может, не мы татар, а они нас боялись бы.

Помолчали.

— Так ты говоришь, к Москве люди клонятся? — задумчиво спросил княжич.

— Только о том и думают, да сказать вслух боятся. Паны за такие речи не помилуют.

— Не помилуют, — согласился княжич. — Будем на бога нашего надеяться.

Опять возникла пауза. Слышно было, как сонно вздыхают, переступая с ноги на ногу, лошади.

— С тех пор как спознались мы с Чапелем, отца словно подменили, — тихо заговорил княжич. — К людям своим стал жесток, а со шляхтичами мягче воску. О гордости вспоминает только перед слугами своими. Мыслимо ли дело — огнищанина своего, который дружину в бой водил, послать под батоги. Скажи, чем ты его прогневал?

— Правду в глаза сказал. От дружины отказался. Не по сердцу мне шляхетские маетки охранять. Вместо того чтобы рубежи своей земли крепить, мы с дружиной более всего в имении Чапель-Чернецких стены крепостные возводим. Князь, вестимо, рассвирепел. Знаешь сам — скор он на расправу.

— Куда бежать собрался?

— В Сурож, к морю Русскому.

— Да в уме ли ты?!! — встрепенулся княжич. — Сам в аркан татарский залезть захотел?

— Сурож не под татарами. Там и московские купцы живут.

— Уж коль тебе купцы русские по сердцу, так бежал бы лучше в Москву.

Василько подвинулся ближе к княжичу, зашептал почти в самое ухо:

— Помнишь, княжич, в прошлом году был у князя купец из Сурожа?

— Не так купца, как дочь его помню.

— Так вот, провожал я с дружиной того купца через Дикое поле. Тогда же на беду свою и дочь его увидел. И с тех пор из сердца выкинуть не могу. Верь не верь — к ней стремился.

— Что ты! Она, поди, и не заметила тебя?

— Знаю, что напрасны надежды мои, а нейдет девка из души.

Вячеслав, будто вспомнив о чем-то, встал, шагнул в темноту. Через минуту вернулся, осторожно положил рядом с Соколом седло, развязал ему руки.

— Я пойду к дозорному, заговорю его, а ты бери любого коня и скачи. Если бы знал я, что это ты утек, погони не было бы… Ну, с богом.

— Не поминай лихом, княжич, — прошептал Василько.

И снова тишина окутала степь. Только где-то далеко мягко процокали копыта — то скакал по Дикому полю второй раз вырвавшийся на волю всадник.

СОКОЛЕЦ-КРЕПОСТЬ УКРАИННАЯ

От Перекопа на север по обе стороны раскинулась огромная нежилая земля. Диким полем прозвал ее народ.

Влево по берегам Черного моря до Днестра, вправо по Азовскому морю до Дона лежала нетронутая, полная опасностей степь. На севере обходила ее граница Московского государства, на западе степь соприкасалась с землями Речи Посполитой.

Через Дикое поле проложили татары две дороги. Первая шла от Перекопа вправо по берегу Донца в русские земли вплоть до Москвы. Это Муравский шлях. Второй путь пробит через Казикермен к Чигирину. Зовут его Черный шлях. В ту пору вокруг Чигирина стоял густой лес. Черный шлях проходил через него и делился надвое: одна ветка уходила на Львов, другая, прозванная Кучманским шляхом, перерезала Южный Буг и устремлялась по берегу Днестра к Тарнополю.

Шляхи эти приносили русскому люду великие беды. Особенно страдали селения, расположенные на границах с Диким полем. Окраина Руси первая принимала на себя удары диких кипчакских полчищ. И хоть понастроены здесь были крепости да заставы — разве удержишь неисчислимую лавину разбойников?

Там, где Южный Буг пересекал границу Речи Посполитой и уходил через Дикое поле в море, над самой рекой стояла старая крепость Соколец. Построена она была в XII веке и за сто с лишним лет сильно обветшала. Покосились стены башен, каменные их пролеты во многих местах обвалились.

Соорудили крепость выходцы из княжества Киевского братья Глеб да Иван Соколецкие. Князь Данила, теперешний владетель крепости, память своих предков чтит свято. Две главные башни названы в честь первых князей: одна башня Глебова, другая Иванова.

Весной 1474 года князь позван был к соседу шляхтичу Чапель-Чернецкому и возвратился домой лишь спустя месяц. С князем, во главе отряда вооруженных конников, приехал старший сын шляхтича Август.

В начале лета, по слухам, ожидался набег татар, и потому лишняя сотня воинов была очень кстати.

В первый же день князю донесли, что, пока он ездил к пану, из деревни в степь убежало более трех десятков мужиков и что теперь в бегах числится около двухсот душ. Разгневанный князь приказал на всех дорогах выставить посты, а число дружинников в дозорных разъездах увеличить вдвое. Беглых мужиков имать, жестоко бить и бросать в подвал.

Прошла одна ночь, и снова недобрая весть — утек Василько Сокол. Весть эту принесли князю при Чапель-Чернецком. Пан Август вызвался догнать беглеца, и вскоре в степь была выслана погоня. Часом позднее вернулся с охоты Вячеслав. Князь накричал на сына и послал его вслед шляхтичу. Негоже княжичу отсиживаться дома, когда холопы бегут со двора каждую ночь.

Укутанный в просторную шубу, сидит князь с раннего утра около узкого окна в Глебовой башне. Прислонясь к косяку бойницы, неотрывно смотрит в степь.

Пошел четвертый день, пора бы вернуться погоне, а ее все нет и нет. Знает князь — нелегко словить в огромной степи беглеца однако четверо суток немалый срок.

В ожидании не раз приходили к князю мысли о Васильке. Люди думают, что он сын Данилы. Верно, было такое, засматривался молодой князь на красавицу жену дружинника, но до греха бог не допустил. Да и Ванька Сокол самый любимый был дружинник у Данилы. Не зря огнищанином поставил его князь. Великой отваги был человек, чистая душа. Сколько раз в делах ратных спасал князя от неминучей гибели, а поди ж ты, приключилася беда, Донес тиун княжеский, будто замыслил Ивашка убить князя из-за ревности к молодой жене. Озлобился тогда князь и повелел Ваньку пытать.

Вынес пытку молодой огнищанин, но после побоев стал хиреть, кашлять кровью. Одумался Данила, бросил в пытошную доносчика, а тот признался, что оболгал Сокола, сам к князю приблизиться хотел. Как сейчас помнит князь — пошел он к Ивашке прощения просить, да опоздал. Умер дружинник. И чтобы очистить совесть перед богом и людьми, взял Данила годовалого сынишку Сокола на княжий двор и берег его, ровно родного сына. До семнадцати лет держал около себя, учил грамоте и ратному делу.

Молодой Соколеныш вырос своенравным, неразговорчивым, диковатым. Однако служил князю дружинник честно, не по годам был мудр в делах ратных, и пришла пора — поставил Данила парня старшим дружинником.

Потом пошли слухи, будто осуждает он князя за дружбу с паном Чапель-Чернецким, чему трудно было поверить. Разве его, холопа, это дело? Но доносы оказались правдивыми, и Сокол сам говорил с князем дерзко и неуважительно. Данила решил проучить холопа, но не успел.

Ведь подумать только — честный парень, а коня выкрал и подался в Дикое поле к разбойникам. Так-то отплатил за княжескую науку и ласку! «Ну, погоди, — думал князь, — поймают, я ему покажу. В поруб бросать не буду, а шкуру, однако, спущу».

Не дождавшись княжича, Данила спустился вниз и пошел в кладовые. Из клетей утомленный вернулся в спаленку и только хотел соснуть часок-другой, в гриднице раздались громкие крики. Накинув шубицу, князь вышел на шум. В гриднице на широкой лавке сидел расстроенный пан Август.

— Мое седло! Он украл мое седло! — стонал шляхтич.

— Не поймали?

— Если бы не поймали! Словили вора, а он, скот, на обратном пути сызнова убег. Да еще мое кавказское седло украл. За него я десять хлопов не возьму, столь оно драгоценно. А кто во всем виноват? Пан Вячеслав.

— Врешь, пан Август, — слегка улыбнувшись, проговорил княжич. — Сам проспал, а меня винишь.

— Чапель-Чернецкие не врут! — гневно воскликнул шляхтич.

— Не ори. За дорогу крики твои надоели мне.

— Меня здесь оскорбляют! Моей ноги… — не договорив, Август выбежал за дверь.

— Что случилось, говори? — недовольно спросил князь.

Княжич начал:

— Настигли беглеца на второй день. Когда я увидел, что это Сокол, я велел его не связывать, доверяя ему. Ты знаешь его, отец, — получив доверие, он не нарушит его, и мы вернулись бы с ним. Но этот пустоголовый Август ночью связал его. Сокол порвал веревки и убежал вторично.

— Ты напрасно поверил холопу. Он вор. Он украл у меня лошадь.

— Это не совсем так, отец. В пути я узнал, что коня он купил у нашего конюшего. Тот сам привел лошадь Соколу.

— У-у, варнак! — сквозь зубы проговорил князь. — Я ему коней доверил, а он… А Сокол все равно вор. Он седло у пана Августа поворовал.

— И седло не его вина, — спокойно заметил княжич.

— Ты, может, скажешь, что и седло Август сам отдал ему.

— Нет, не Август.

— А кто же?

— Я.

— Ты!

— И веревки обрезал я, и коня любого взять позволил.

— Да как ты смел, молокосос! — прокричал взбешенный князь. — Почему ты это сделал?

Вячеслав отвернулся к окну и, не глядя на отца, резко ответил:

— Его родителя запороли на потеху облыжнику. Сына ты хотел погубить на радость этому спесивому шляхтичу. Доколе, врагов наших ради, хороших людей изводить будем? Василько товарищ мой, и я не хотел его смерти.

— Вот ты как заговорил. Меня попрекать вздумал. Отца учить. Я тебе оботру молоко на губах. Эй, люди!

Вбежали четверо слуг.

— Взять его! И в поруб. Ну, что зенки выпучили — берите!

Слуги с опаской подошли к Вячеславу и, взяв его под руки, повели.

* * *

Прошло пять дней. Данила мучится у себя в горнице. Гнев его остыл, однако выпустить сына не велит гордость княжеская. Была бы жена дома — дело проще. Пошла бы да волей княгини и выпустила. А она как назло уехала в Монастырь на моление.

Вот и ходит по горнице князь Данила, места себе не найдет.

Вдруг тишину дома нарушил топот ног. Распахнулась дверь, и князь увидел на пороге Василька. Спервоначалу струхнул князь, но за Соколом в горницу ворвались слуги и повисли на нем, словно псы. Увидев, что беглец не опасен, Данила, осмелев, спросил:

— Убить меня прибег, разбойник? Добро мое пограбить!?

— Не до того, князь, ныне. Землю и животы людей наших спасать надо. Орда на Соколец идет. Татары! Коня чуть не загнал — упредить хотел. Готовь, князь, оборону!

Данила встал, махнул слугам рукой, чтоб отпустили, и подошел к Соколу.

— Далеко ли татарву встретил, много ли их?

— Через сутки будут здесь. Много их. Тьма.

— Эй, холопы! Привести княжича. Дам ему под начало дружину. А тебе спасибо, что упредил. Садись на коня, беги по деревням, починкам да отрубам, сколачивай из мужиков рать, ополчение перед крепостью поставим. Вину твою тебе прощаю. Воеводой над мужиками ставлю. Будешь воевать за князя-батюшку?

— И тебе, князь, и нам — мужикам — за землю нашу драться придется, — твердо ответил Сокол.

КРОВАВЫЕ ШЛЯХИ

Татарин на взмыленной лошаденке мечется из конца в конец каравана. Злость душит татарина. Он проклинает негодных пленников, не желающих уходить из родных мест. Кочевнику, не знающему любви к родной земле, упорство их непонятно.

Еще более не по душе татарину приказ сераскира. Вся орда ускакала вперед и посотенно рыскает по сторонам. Жгут, забирают добро, гуляют, привозят много добычи, и лишь ему с его сотней приказано мучиться с пленниками.

— У-у, шакалы! — ругается про себя всадник. — Почти два тумена пленников оставили на сотню аскеров. Попробуй убереги их в дороге.

Медленно движется невольничий караван. На исходе вторая неделя пути, на исходе и Черный шлях. Скоро сольется он со шляхом Муравским, и тогда прощай, родной край!

Люди идут в три ряда, каждый ряд сочленен одной волосяной веревкой. Черная, блестящая, словно змея, тянется она от невольника к невольнику по всему, ряду. К ней привязаны люди. Потому и зовут их невольниками — воли у них всего на один шаг. Шаг влево, шаг вправо, и никуда больше. Ни остановиться, ни передохнуть. Знай шагай, тянись за черной бечевой рабства.

В пути цепь до крови растирает и ноги, и руки. Еще большие мучения доставляет калафа. В жаркую погоду под колодку попадает пыль. Смешанная с потом, она разъедает кожу, и тело начинает гнить. Скованные руки не позволяют сгонять с язв насекомых, и скоро в ранах появляются черви. Только сильные люди выдерживают калафу.

Страшное зрелище — хвост невольничьей колонны. Здесь идут больные и обессиленные. Вот бредет привязанная к седлу татарской лошади молодая женщина. Ее ветхое платье изорвано, видно, не раз в беспамятстве падала она на дорогу. Лохмотья закрывают только грудь и бедра. Ноги оголены и покрыты ссадинами и кровоподтеками. С другой стороны седла, перехваченный петлей под мышками, еле переставляет ноги старик. Еще дальше на одной веревке — три пожилые женщины. У каждой на руках дитя.

Немилосердно палит солнце. В пыльном воздухе над головами невольников свистят нагайки, слышится свирепая татарская брань.

— Эй, кэль, копек этэ!

— Айдэ! Тохтама!

По краям дороги вдоль колонны пленников носятся татары. Они хлещут людей по лицам, по плечам, по спинам.

Один из наездников осадил коня, пропуская мимо себя караван. Вот он что-то заметил и поскакал вперед. Подскочив к заднему всаднику, взмахнул рукой и зло крикнул:

— Не видишь, баранья башка! Зачем падаль тащишь — совсем коня не бережешь!

Старик, которого тянули на веревке, упал и теперь волочился по земле, ударяясь безжизненно откинутой головой о дорожные камни. Взглянув на посиневшее лицо невольника, татарин выхватил ятаган, перерубил бечевку. Что-то крикнув двум татарчатам, он ускакал вперед. Те остановили лошадей, раздели старика и отбросили его в сторону от дороги. Затем, поделив одежду, вскочили на коней и пустились догонять караван.

Тянется, тянется по выжженной степи невольничий караван. Только пыль и пепел перед глазами, только звон цепей да дикие выкрики татар, да стоны невольников…

Плывут над дорогой клубы белесой пыли. Знойно, нечем дышать. Ночью бы идти невольникам, не мучил бы зной. Однако татары во тьме водить ясырь боятся — убегут пленники. Только стемнеет, делают привал. Снимают с невольников ремни и заменяют их железными наручниками. А наручники замком к цепи примыкают.

Забылись люди тяжелым сном. Но он не приносит облегчения — снова встает перед глазами пыльная, бесконечная, кровавая дорога. А некоторые бодрствуют. Вот и Василько не спит. Картины прошлого одолевают. Бой с татарами, поражение, полон… Иное вспоминается отчетливо, иное смутно. Особенно памятны первые часы того рокового утра.

…Сначала орды не было видно, но ее приближение чувствовалось во всем. Степь притихла, все живое куда-то скрылось.

Схоронясь в траве за холмами, люди тревожно ждали.

Вот на горизонте появилось серое пятно клубящейся пыли. Пятно превращалось в тучу, и туча росла, росла. Скоро весь край степи затянуло мутной пеленой. Ветер, опережая всадников, пронес над людьми бурую мглу, на зубах заскрипела пыль. Вместе с пылью упала на прижавшихся к земле людей тоска, предчувствие неминучей беды…

Что было дальше, Сокол помнит плохо. Что сделал он? Кажется, вытащил саблю и, пригибаясь, понесся вперед. Да, именно так и было! Поднялись над травами люди, ощетинились вилами, кольями, копьями. Кто-то крикнул:

— Биться с татарвой не впервой! С богом, ребята! С богом!

В этот момент все услышали свист бесчисленных стрел, и сразу же раздались крики и стоны раненых. Стрелы несли смерть со всех сторон, казалось, их пересвисту не будет конца. Тут же татары врезались в ряды ополченцев, смешались с ними, остановили движение. Началась сеча.

Кривые татарские сабли блистали, как молнии. Многие всадники потеряли лошадей и бились с ополченцами на земле. Вал рукопашной схватки катился к реке медленно, конные татары, пересекая его, устремились к броду…

А что было дальше?.. Василько открыл глаза и шевельнул рукой. На ней — цепь. А давно ли была в руках сабля. Как рубил он ею ворогов!

Сокол помнит, что схватился с тремя всадниками. Одного тотчас же сбил с коня, а два других мгновенно повернули к нему лошадей, и тотчас же, высекая искры, два жестоких удара обрушились на саблю Сокола. Взмах, и второй татарин полетел на землю. Справиться с одним было легче. В самый последний момент случилось страшное: зарубив третьего татарина, Василько хотел повернуть коня обратно, но вдруг услышал над головой свист. На мгновение мелькнуло в глазах озлобленное лицо ополченца и могучая рука, поднявшая дубину. «За татарина приняли…»

— Никак своего ухлопал, Фома! Ах ты, слепой дурак! Сокола убил, башка безмозглая! — Это было последнее, что слышал Василько.

Когда он очнулся, был вечер. Пересиливая себя, пополз к реке. До Буга добрался ночью. Жадно пил холодную воду. Вымыл руки, лицо и голову, лег на траву, глядя в темное, закрытое облаками небо.

Долго ли лежал он? Наверно, долго. До тех пор, пока не увидел, как на черных струях воды задрожал багряный свет. Уцепившись за кусты, он поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. За рекой, там, где стояла крепость, полыхало пламя. Соколец — крепость украинная — гибла в огне.

Снова в глазах пошли желто-огненные круги, тошнота подступила к горлу, и он без чувств упал на влажный берег. Нашли его татары, оставленные подбирать раненых, Уволокли в крепость, бросили в подвал. А потом в цепях вывели на дорогу…

…Без сна, в тяжелых воспоминаниях прошла ночь. Наутро снова в путь. И так день за днем, день за днем…

На девятнадцатые сутки пути караван вышел на Муравский шлях. Ходили этим шляхом большие торговые караваны, а с ними московские, тверские, новгородские и суздальские купцы в таврические города-рынки Кафу, Сурож и Карасубазар.

Временами проезжали по дороге высокие возки — в них сидели усталые послы из Руси или из Литовии и Польши, а то и из далеких северных земель.

Сейчас редки на этой дороге купеческие караваны, почти совсем не проезжают посольские поезда. Несколькими потоками течет по шляху ясырь — пленники и невольники, живой товар. Бредут по дороге русские люди: старики, молодые, женщины, дети, и нет конца их страданиям.

Трудна дорога, измаялись люди, быстро тают их силы. Словно вехи на пути, лежат, раскинув сухие руки, умершие в дороге невольники. Наконец, и татары поняли, что пленных надо подбодрить, и те, что владеют русской речью, скачут из конца в конец каравана и выкрикивают:

— Терпеть немного нада. Скоро отдыхать будем. Хороший место Ор-Капу — долго стоять нада. Приедет русская коназ, выкуп даст — домой пойдешь. Ждать нада!

И правда, скоро пахнуло горькой солбю, впереди показались Сиваши и Ор-Капу — ворота Крыма.

Открываются высокие ворота крепости. Караван входит в город.

* * *

В Ор-Капу началась мена и торговля.

Тысячи пленных согнали на площадь около крепостной стены. Невольников группами водили по площади, делили на кучки, а потом снова сводили в десятки или же растаскивали попарно.

Сокол попал к татарину, которого звали Мубарек. К нему же привели и дружинника, который был в сече вместе с княжичем. Привязали его, правда, к другой веренице, но сидели они недалеко друг от друга. И говорили долго. Из рассказа его Василько узнал о последних часах боя.

На моих глазах зарубили княжича, — рассказывал дружинник. — Налетели татары, обрушили на него удары сабель своих кривых. Пошатнулся в седле княжич, стал клониться на бок, сполз с коня… Татары дальше помчались, а я подскакал, сошел с коня, оттянул тело княжича в сторону. И тут бес, должно, попутал меня: ошибку я великую совершил. Свой шлем в сече утерял, панцирь на мне ветхий был, и удумал я переодеться. Взял себе шлем княжеский, панцирь, да и на плащ позарился. Вскочил на коня, глянул окрест, а Соколец уже весь в огне… И биться с татарами больше не пришлось. Дружинников всего ничего осталось, а татар — тьма-тьмущая. Тут и заарканили меня. А потом мучения главные начались. Увидели татары на плаще знак княжеский вышитый да на шлеме метку, да панцирь дорогой — приняли меня за княжича.

До вечера таскали по княжеским хоромам, все указать заставляли, где золото да каменья схоронены. Клялся и божился я, что не княжич, другие дружинники подтвердили — не верили… И до сих пор не верят. А князь с княгиней успели в шляхту ускакать. На землю пана Чапель-Чернецкого, говорят, татары не вступили, дружба, видно, у пана с татарами…

— Что пан, что князь, что татарин — все одно разбойники, — вмешался вдруг в их разговор стоявший поодаль мужик. Василько давно уже заметил, что он прислушивается к рассказу дружинника.

Сокол вскинул на него глаза. Мужик был высок и жилист. Голову его покрывала копна рыжих всклокоченных волос. Густые нависшие брови придавали лицу суровость. Выражение серых больших глаз менялось мгновенно: лукавый, насмешливый взгляд делался вдруг колючим и злым. Борода, не в пример волосам, была редкая, но тоже с бронзовым отливом.

— Больно ты на язык остер, — заметил Сокол, глядя на рыжего, — и не выдержан. За такие слова голову оторвут — попомни.

— Донесешь, што ли? — Рыжий посмотрел на него зло.

— Ну-ну, не сверкай глазами. Тебя же уберечь хочу. Зовут-то как?

— Вестимо как… Ивашка. А тебя?

— Василько.

Рыжий рассмеялся.

— Чего зубы сушишь? Нашел место для смеха.

— Я думал, ты высокого роду — за князей слышь как заступился. А по имени глянул — из одного теста мы с тобой. У нас в деревнешке тоже так — если мужик не Ивашка, то обязательно Васька. И потом, если в нашей доле унывать, — пропадешь скорее.

Василько вспомнил, как часто дерзил конвоирам этот мужик, как доставалось ему больше, чем другим. И плетью татарин хлестал, и рукояткой сабли в зубы тыкал, один раз чуть конем, не задавил… И надо же, не смирился мужик, даже убежать как-то ночью надумал. Поймали, обратно привели, избили сильно. Ан, видно, духа не сломили…

Присивашской степью ведет невольников караванчи Мубарек. Серой волнистой лентой пролегает дорога между озер. В накаленном воздухе стоит тяжелый запах гнилой, стоялой воды, соли и полыни.

Знойно. По высокому бездонному небу медленно плывут редкие кучки облаков. Они ярко отражаются в окрашенных синью озерцах, и оттого воды кажутся глубокими. На самом деле озера мелки. Под тонким слоем воды многометровая толща соли. Едва-едва движется караван невольников Даже татары-конвоиры приуныли.

В лохмотья превратилась одежда пленников. Лица людей неподвижны. Только почерневшие губы медленно сжимаются и разжимаются — одно лишь слово шепчут изнуренные люди: пить!

Ивашка зубы стискивает, не жалуется. На татар с ненавистью поглядывает.

— Ну, погодите, ироды, дайте только убежать, все припомню.

— Убежишь ли? — спрашивает Василько.

— Не впервой. Пятый год по этой земле мотаюсь. Трижды убегал. Даст бог, убегу и четвертый раз.

— Дома остался кто?

— Сын Андрейка да жена. Живы ли — не знаю. Ежели и живы, все одно муку подневольную терпят. Подожди, князюшко, ужо и до тебя доберусь!

— Зол ты на него.

— А ты к князю добер? Я чаю, нет среди простых людей человека, который не натерпелся бы от них…

— И то, — согласился Василько.

Идет караван невольников. Молчат люди. А дороге нет конца, нет края мучениям.

Идет караван.

В ХАТЫРШЕ САРАЕ

Хорошее место Хатырша!

Мубарек привстал на стременах и посмотрел вдаль. Еще полчаса пути, и караван придет к цели. Сейчас Хатырши пока не видно, она утонула в зелени. Только минарет дворцовой мечети сверкает на солнце своим полумесяцем. Бойкая, как молодая кобылица, речонка, извиваясь, бежит по заросшей лесом долине.

Там, где река делает излучину, самое красивое место. Пять лет назад Мубарек посоветовал бею Ширину построить здесь летний дворец. Богат и могуч Халиль-бей из рода Ширинов, много у него дворцов. Но разве плохо иметь еще один, в этой спрятанной от больших дорог прохладной долине. К тому же у Халиля побаливает печень, а воды горных источников, расположенных рядом с Хатыршой, имеют целительную силу.

Бей живет здесь только летом и то малое время. В его отсутствие дворец в распоряжении нуратдина Мубарека.

В эту весну воины Халиля в Дикое поле еще не ходили. Бею мешают болезнь да какие-то неотложные дела в столице хана Солхате. Но нуратдин — военачальник бея — не сидит без дела. Узнал Мубарек, что перекопские татары ходили в набег и вернулись с большим ясырем, — сразу помчался туда. Триста невольников куплены, считай, задаром. Если дать им отдых и немного подкормить, — будет прекрасный живой товар. По хорошей цене пойдет.

Бей Ширин ой как обрадуется удачной покупке. Правда, двадцать невольников умерли в пути, но это невелика потеря. Об этом бею можно и не говорить.

* * *

Под тяжелыми сводами подвала вонь и духота. Люди валются на полу. Когда-то была тут зеленая кустарниковая подстилка, теперь листья усохли, прутья оголились. Но и этой постели рады истомленные люди.

Третий день живут они в подвале, ждут решения своей судьбы. Молодой черкес — слуга Мубарека — каждое утро приносит несколько ведер распаренного проса и высыпает его в длинное долбленое корыто, что стоит посредине подвала. Потом в этих же ведрах приносят воду и разбавляют густую кашу. Гремя цепями, невольники подбираются к корыту и запускают руки в тепловатую пенную жижу. Тут тебе и еда, и питье.

Иногда вечером черкес, сгибаясь от тяжести, снова появляется в подвале. Он сбрасывает с плеч костлявую тушу овцы. Пленники видят — это падаль. Люди отворачиваются от тухлятины, но черкес знает — к утру от нее останутся только кости.

Мубарек быстро шагал к подвалу, сердито помахивая нагайкой. Он был зол, как тысяча шайтанов. Покупая невольников в Ор-Капу, за одного из них он уплатил дороже, чем за остальных. Караванчи клялся аллахом, что это — сын князя. Большой выкуп думал взять за него Мубарек. Но в Хатырше знатный пленник начал хитрить. От княжеского роду отказывается, письмо князю о выкупе писать не хочет. Этот гяур хочет провести его, известного всем торговца живым товаром.

А в подвале Мубарека ждут. Еще с вечера Василько подполз к дружиннику, которого сочли за княжича, и сказал тихо:

— А что если я отзовусь княжичем?

— Да ты в своем уме?! Неделя не пройдет, обман от кроют — голову снесут.

— Авось не снесут. Пока выкупная грамотка туда-сюда ходит — убегу. Я чаю, княжича в подвале держать не станут.

— Куда убежишь? Словят запросто в тот же день.

— Ужо знаю, куда бежать. — Василько приник к уху дружинника и зашептал: — Пусти слух, что я княжий сын, а ежели сбегу — постараюсь и вам как ни то помочь. Слово даю. Я уже все обдумал подробно.

— Твое дело. Мне сказать, что ты княжич, недолго.

К утру все пленники знали — нашелся человек, который решился рискнуть головой, чтобы потом прийти на выручку. Появилась хоть слабенькая надежда на спасение…

Спустившись вниз, Мубарек подбежал к русоголовому пленнику и толкнул его ногой. Тот поднял голову.

— Искажи, грязный свиня, кто ты? — сквозь зубы спросил татарин.

— Дружинник я.

— Твой батька коназ? — Мубарек поднял нагайку.

— Не тронь человека, — Василько поднялся. — Я княжич.

Татарин опустил руку, сунул кинжал за пояс. Долго глядел на пленника, размышляя, затем схватил его за вьющуюся темную прядь волос, закричал:

— Врош, свиня! Син коназа — белый голова, а твоя?

— Под шапкой погляди, — сказал пленник с усмешкой во взгляде. Мубарек черенком нагайки столкнул с головы шапчонку, под ней — светлое пятно русых волос.

— Зачем сразу не сказал?

— Отец-князь ныне бедняком стал. Простого ясырника ему выкупить было бы легче.

— Ничаво. Батька для сын найдет любой выкуп. Читать, писать — знаешь?

— Знамо дело, могу. Чай, княжий сын.

— Будешь писать домой. Коназ-батька выкуп проси. Давай!

Пленник молча кивнул на закованные в кандалы руки. Татарин подал знак стражникам, и те сняли с Сокола цепи.

Сидеть неудобно. Василько, умытый, посвежевший, в поношенном кафтане с чужого плеча, склонился над низким столиком. Русая прядь волос то и дело спадает на лоб, мешает писать.

Изредка пленник поднимает голову, думает. Потом легко гонит строку по желтоватому листу бумаги.

Довольный Мубарек ходит около Василька и, поглаживая жидкую бороденку, говорит:

— Напиши коназ-батьке, пусть мало-мало торопится. Через двадцать и еще раз двадцать дней тебя повезу в Ор-Капу. Пусть коназ посылает туда три батмана золота, и я отдам ему сына. Если не пошлет — тебе секим башка. Так написал ли?

Сокол кивнул головой. Мубарек забрал письмо, свернул его в трубку и сказал:

— Завтра мой человек повезет бумагу твоему отцу. Ты хорошо расскажешь, как ехать. Потом мы будем мало-мало ждать. Я тебе ашать буду много давать — ты будешь, как молодой конь.

* * *

С тех пор прошла седьмица.

Как сказал Мубарек, так и сделал. Стали Сокола кормить справно, содержали отдельно от других пленников, охраняли кое-как. Знали татары, что не убежать ему с этой земли, да и какой смысл в побеге — все равно скоро выкуп. Даже кандалы сняли.

А Василько только и мечтал о свободе. С этой мыслью и княжичем назвался. Думал перехитрить злодеев и убежать не в сторону Сивашей, куда непременно пошлют погоню, а совсем в другой край — в Сурож, к русским купцам, благо до Сурожа от Хатырши всего полсотни верст.

В одну из темных ночей вырвался он на волю и, верно, обхитрил охрану. Те и не подумали послать поиски в сторону моря. Может, и дошел бы парень до Сурожа, да пришла Соколу мысль друзей своих из подвала вызволить. Переждал он день в горах, а ночью подобрался к Хатыр-ше, да только с первых же шагов — неудача. Почуяли чужого сторожевые псы, подняли лай на всю Хатыршу, и не успел Василько повернуться, бросились на него всей сворой. А тут и сторожа рядом. Связали, да и снова на глаза Мубареку. А тот свиреп, как волк. Вернулся из Ор-Капу посланец, привез плохую весть. Караванчи, у которого куплены невольники, перехватил гонца и велел просить прощения у Мубарека за ошибку. Узнал караванчи, что он обманут и настоящий сын князя убит в сече, а тот, кого они приняли за княжича, простой дружинник.

Василька избили за побег до потери сознания и снова бросили в подвал. Очнулся он только на второй день.

— Гляжу я на тебя — глупец ты, — сказал ему Ивашка. — Уж коли назвался груздем — лезь в кузов. Ждал бы себе выкупа до морковкина заговенья, корчил бы из себя княжича.

— А потом?

— Потом было б видно.

— Не могу я, Ивашка, в неволе быть, пойми ты.

— В подвале тебе вольнее? Ведь на что решился! Убить могли запросто.

— Не обо мне речь. Вас спасти не удалось — жалко.

Ивашка долго смотрел на Сокола, потом сказал:

— Душа в тебе, парень, большая. Ума, правда, маловато, но это дело наживное. Полюбился ты мне, словно брат родной. Говорят, завтра нас продавать поведут. Хорошо бы в одни руки попасть.

— Дай бог. Вдвоем и убежать легче.

ДЕД СЛАВКО

Над степью звенит жаворонок. Звенит, рассыпает серебряные трели.

Там, где дорога у Белой скалы делает крутой поворот к Карасубазару, недалеко от ручейка, под запы-ленным кустом кизила расположились двое. Один, высокий, сгорбленный старик, одетый в лохмотья, сидит, положив длинные, жилистые руки на сухие колени. Красные, воспаленные глаза, не мигая, смотрят куда-то вдаль.

Нетрудно заметить, что старик слеп. Это, видимо, гусляр — рядом на выгоревшей траве гусли в новинном чехле. Возле старика полулежит мальчик-поводырь. Его широко открытые глаза внимательно смотрят на дорогу.

— Ты ничего не слышишь, Андрейка? — спрашивает старик.

— Слышу. Жаворонок в небеси поет. Ла-а-дно!

— Ладно-то оно ладно, да не совсем. Слышу я, где-то цепи звенят. Поглядел бы ты с бугорочка на дорогу.

Андрейка проворно взбежал на ближний холм и, прикрыв глаза ладонью, начал осматривать дорогу. Вдруг он вздрогнул, словно зайчонок, скатился с холма и подскочил к слепцу. Потянул его за куст, в низину.

— Ой, дед Славко! Невольников ведут. Видимо-невидимо. Не дай бог нас увидют…

— Старый да малый. Кому мы нужны? Одначе схорониться не лишнее.

Андрейка слегка раздвинул ветви и взглянул на дорогу. В это время идущие впереди невольники как раз вышли из-за поворота. Ему были видны только ноги пленников, избитые, израненные, почти все босые.

Слышны стоны измученных людей, гортанные крики татар, звон цепей, неровный топот сотен ног. Дед Славко уткнул лицо в ладони и, словно во сне, слушает звуки невольничьего каравана. Всплывает в памяти былое…

…Родная деревенька под Москвой. Не было в селе лучшего работника и гусельника, чем Славко. И отваги в груди было много. Не раз с дружиной князя встречал татар. Но изменчива судьба. Попал в полон Славко, заковали его в цепи да и поволокли на чужую землю. Как знакомы стоны и крики, что слышит он сейчас на дороге! Не одну тысячу верст прошел в невольничьем караване. Великие муки претерпел.

Через полгода, истощенный и поседевший, попал в Ка-фу, на невольничий рынок. Купил молодого пленника богатый грек и увез в Корчев. Здесь Славко ломал камень, ловил рыбу, носил грузы. В одну из ночей не вытерпел — убежал, дошел до Ор-Капу, где был изловлен татарами и снова продан.

Потом еще раз бежал и опять был пойман. Поставили непокорного Славко в подземелье выделывать кожи, приковали цепью к стене. От побоев, сырости и темноты стал он плохо видеть, а потом и совсем ослеп.

Шли годы. Сколько их было, он не помнит. Зачем считать годы, проведенные в неволе, годы бедствий и невыносимой тоски.

Год назад изможденного слепого вытолкнули со двора, как собаку, — какой расчет кормить раба, если он не может отработать даже те кости, которые дают ему раз в сутки. Слишком запоздавшая свобода сулила только смерть.

Недавно дед повстречал в степи Андрейку. Пять лет назад в набеге татары увели отца. Чуть позднее заарканили мать с Андрейкой. Мать от непосильной работы умерла. Оставшись сиротой, мальчик ночью убежал, долго блуждал по степи, пока случайно не встретил деда.

— Смотри, смотри, деду, — зашептал вдруг Андрейка, прервав думы старика, — один вырвался, побег. Неуж увидят? — Забыв об опасности, Андрейка высунул голову из-за куста. — Ах, ироды, заметили, — с сожалением проговорил он. — Вот, вот! Догнали. Ан подождите, нехристи, в руках у него дубинка. Смотри, деду, он как даст одному по руке, другому вдоль хребта! Так их и надо, косолапых! Ы-х ты, никак саблей его полоснули.

— Осторожно, Андрейка, — проговорил дед. — Увидят тебя.

Прошел караван, обезлюдела дорога. Андрейка пробрался к месту стычки пленника с татарами. На траве, раскинув руки, лежал зарубленный саблей чернобородый человек.

До позднего вечера дед Славко и Андрейка ковыряли землю. Вырыв неглубокую яму, они положили туда убитого и забросали землей. Когда над маленьким холмиком поставили связанные накрест тоненькие палочки, дед Славко снял ветхую свою шапку, перекрестился и тихо сказал:

— Мир праху твоему, христианская душа. Не ведал, поди, ты, русский человек, где примешь свой покой. Пойдем, Андрейка.

— Доколе так ходить будем, деду? — спросил вдруг Андрейка. — Идем неведомо куда. На Русь бы податься, а?

— Не дойти нам до родных мест, сил не хватит, да и никто не ждет нас там.

— Как никто?! А у меня батя, може, вернулся.

— И не думай, сынко! Здоровым и зрячим три раза пытался я вырваться отсюда и трижды был пойман. Полуостровом считается крымская земля, но не верь ты сему. Она остров! Не одного, а тысячи беглецов погубила узкая полоска земли, через которую на Русь пройти можно…

— Ты баял, деду, и здесь русских много. Пошто не ищешь их? Середь чужих когда-нибудь все равно пропадем. А наших бы найти…

— Найдем, Андрейка. Прознал я, что в Суроже живет Никита Чурилов и много других русских. Немало с Ники-тушкой мы в молодости песен перепели, игр переиграли. Часто наезжал он в то время в наше село суровье покупать. Вся семья Чуриловых искони торговые гости. Вот к нему дойти я думал. Уж он-то приютит нас с тобой.

— Дорога туда далека, деду?

— Не далека, да трудна. Пойдем, сынко.

Идут старый и малый. В древний Сурож лежит их путь.

НИКИТА ЧУРИЛОВ-СУРОЖСКИЙ ГОСТЬ

Поздний вечер укрыл город своим темным крылом. В крепости Санта-Кристо слышатся глухой рокот барабана да протяжные звуки рожка — это бодрствует стража.

Спят сурожане.

Свернувшись на сухой траве, разбросанной под навесом, отдыхает от дневных трудов утомленный виноградарь. Храпит торговец в своей спаленке рядом с лавкой. Разметав на пуховых подушках пышные руки, спит женка русского купца.

Блаженно почивают стражи городских законов — синдики. Спокойно спит в крепостной цитадели хозяин Сурожа — консул, комендант крепости и казначей Христофоро ди Негро.

На берегу моря, там, где раскинулась русская слобода, тишина и безветрие. Еле слышно плещет вода в борта судов. Обвисли паруса. Окна домов темны. Только в хоромах сурожского купца Никиты Чурилова через плотно закрытый ставень пробивается полоска света.

Сегодня хозяин приготовился к большому ночному труду. На столе лежат несколько книг. Одна из них, обложенная черевчатым бархатом с серебряными застежками, раскрыта. Никита, макая серое гусиное перо в чернила, вписывает в книгу слово за словом.

Много дней ведет хозяин дома книгу, которую назвал «Житие у Русского моря». Вот он положил перо, задумался. Перевернул листы, решил перечитать, что написано.

Углубился купец в чтение. Темно-русые волосы с проседью закрывают почти половину широкого лба. Борода обложила всю нижнюю часть лица и спустилась на грудь. Взгляд из-под нависших бровей проницательный, нос и губы крупные, во всем облике чувствуются спокойное достоинство, неторопливость и большой ум.

Тихо шелестят страницы. На первой из них написано:

«Благословясь, с именем Господа Бога нашего на устах, берусь я за сей труд. Ныне идет от Сотворения мира шесть тыщ восемьсот первое лето. Времена пошли тяжелые и беспокойные, и я по велению совести и сердца моего удумал рассказать потомкам нашим о житии людей русских на берегах моря великого. Народу русского в Суроже ли, в Кафе ли и в иных местах достаточно, но на Руси о них мало что знают.

Ибо дела письменные идут на языке латинском и только о них писаны. Книги священные пишутся на языке греческом иже в них и дела церковные говорят только о православных людях, в коих чтут грек, армян и русских вместе, а отдельно наших не поминают. И оттого не только в дальних землях, а и у нас в Москве о фрягах знают больше, чем о нас, русских. И оттого обидно мне стало и сел я под старость лет писать о нашем житие у меря Русского.

Господи благослови, с изначала о граде Суроже почну:

Старики рассказывали, будто торговые гости на Руси пребывают здесь с незапамятных времен. И основали они бок о бок с градом Сугдеей русскую слободу и назвали ее Сурож, отчего среди нас и город этим именем прозывается. Говорят, произошло это имя от села Сурожик, что под Москвой. Будто многие гости торговые переехали сюда из того сельца и продавали здесь полотно льняное. Во времена древние лен называли сурожем, сеяли его всегда после ржи, потому и су-рожь. Ведь и доныне холстина льняная, неотбеленная суровьем прозывается.

В город наш ведут две дороги: одна малая через Дюр-мень, Ай-бар, Ак-Мечеть и Альму. Другая, торная, идет левее через Карасубазар и Солхат на Кафу. От Солхата через Салы можно добраться и до нашего города с прекрасной гаванью.

Из «Жития Стефана Сурожского» узнал я, что полтыщи лет назад к Сурожу пришел новгородский князь Бравлин со дружиною, десять дней бился с греками и овладел Сурожем. Тогда русская рать овладела также Корсунем, Кор-чевом и другими городами. Летописец рассказывает далее о добром деле русского князя, который по просьбе сурож-ских священников отпустил на свободу всех пленников, что были взяты в бою от Корсуни до Корчева.

О граде нашем помянул неведомый песенник в «Слове о полку Игореве», вместе с Корсунью и Тмутараканью. Когда городом овладели кыпчаки — кочевые племена, деды наши и прадеды торговли в Суроже не оставили. Они привозили сюда с Волги буртасские меха, а из северных краев шкуры соболя, бобра, которые ценятся в Суроже очень дорого. Ежели верить греческому синаксарю, на полях которого безвестный летописец отмечал главнейшие события Сурожа, то татары окончательно овладели городом 26 декабря 1239 года».

Никита заложил страницу шелковой тесемкой, прислушался. Кто-то тихонечко стучал в дверь. Недовольно сказал — «войди», закрыл книгу. В дверях стояла Кирилловна.

— Егорку Мечина нечистый принес.

— Сейчас выйду, — сказал жене Никита и с сожалением подумал: «Вот соседа бог дал — не глядя на Устав по ночам шляется».

Русская слобода жила дружно, со всеми соседями Чурилов пребывал в согласии, только одного Егора Мечина недолюбливал. «Переметная сума он», — частенько говаривал Никита про Мечина. И верно. Все сурожане русские обычаи блюли строго, иноземщину перенимали только ту, что для дела в пользу да для жизни. Веры православной держались твердо, честь и гордость русскую не роняли. А этот, будто попугай, перенимает, что надо и что не надо. Извивается перед каждым латинянином, словно перед князем. Хоромы, отцом рубленные, развалил и построил на фряжский манер, а носит, — срамота смотреть, — нительные чулки повыше колен да короткие штаны, дабы от фрягов не отличаться. Латиняне ходят друг к другу, сидят, цедят вино через соломинки, пустословят. И он завел эту стать — как удумает, так и лезет то к одному, то к другому. Вот и сейчас болесть его принесла.

Никита глянул на Егора, аж плюнул. Бороду всю как есть, негодяй, оскоблил!

— Уж коли себя позоришь, то людей хоть бы пощадил! — укоризненно произнес Никита. — Срам какой, оголил скулы да грех этот ко мне в дом тащишь.

— Эх, Никнтушка-а! — протяжно заговорил Мечин. — Забыл ты русскую пословицу: попал в волчье стадо, лай — не лай, а хвостом виляй.

— И верно, што в волчью. Тебе ли с фрягов пример брать, русскому-то человеку?

— А фряги, поди, тоже люди.

— Подумай, што говоришь. Хуже волков они.

— Не скажи, Никитушка. Они, пожалуй, поученей нас с тобой будут во много. Их к нам на Русь малую толику завезти — поучили бы нас торговать, строить, людей лечить. Была бы польза.

— Пустоголов ты, я вижу, — с сердцем произнес Чурилов. — Неужели не видишь ты, как тысячи русских людей не только с окраины, но и со всей Руси, кандалами гремя, идут на рынки невольничьи. Неужто страдания их болью в сердце твоем не отзываются?

— Ин куда хватил. То татар вина, а фряги лишь торговцы.

— И опять недомыслишь, Мечин. Татарин землю не пашет, хозяйство большое даже самый богатый не ведет. Скот пасти, да услужение делать — много ли ему рабов надобно. Ежели бы не фряги, татары давно бы на землю осели, пахали, сеяли, сады растили. А фряги знай свое твердят татарве: «Воюйте чужие земли, берите ясырь, везите больше рабов нам. Мы продадим их за морем, деньги большие вам заплатим». Тысячи, десятки тысяч пленных ведут татары, и все фрягам мало. А ты заладил, словно сорока, — «поумнее нас, строи-и-тели». Оглянись окрест, што они здесь построили? Только крепость Сантукристу и ничего более заметного. А в Кафе што? Тоже только крепость, и то, говорят, руками рабов возведенная. В Москве ты давно был?

— В позапрошлый год ездил, — ответил Егор.

— Кремль-то, чай, видал? Во сто крат и величественнее и красивее этой Сантакристы будет. И торговле не им нас учить. Для нас слово купецкое, честь — превыше всего. У фрягов же един обычай — сумей дружка ободрать как липку. И нож, и обман в торговле ихней первые помощники. Скажи, почему мы здесь сыздавна держимся и не задавили нас фряги? Ведь на их стороне власть. Потому что торгуем честно, покупатель с нами дела ведет безбоязненно, и в этом наша сила.

— Резок ты, Никита. Меня обругал всякими непотребными словами, а зря. Рассуди: до генуэзцев скупали рабов у татар венецьянцы, не будь здесь фрягов, придут турки, або ище хто. Так земля эта устроена.

— Врешь, не так! — воскликнул Никита. — Татары на сей земле пришельцы! Это море естеством содеянная граница земли русской. Недаром море давние арабские времязнавцы русским величают. Придет время, подожди. Без конца разбой татарский русские люди терпеть не будут. И татар и фрягов, только наживы ищущих, с земли этой вышвырнут.

— Сего нам не дождать. Зря говорить — только время меледить.

— В народе что в туче — в грозу все наружу выйдет. Попомни мое слово — скоро народ наш иго татарское стряхнет и скажет, чья это земля и как она устроена. Тогда тебе, Егорушка, штаны фряжские короткие придется снимать.

— Не смеялся бы ты надо мной, Никитушка. Приверженностью ко всему русскому только кичишься, а ежели посмотреть…

— Бороды я не соскоблил, Джорджием вместо Егорки не зовуся, веру чту. Меня не упрекнешь!

— За Ольгой, дочкой своей, смотрел бы лучше. У русских девка до замужества бела лица на свет зря не кажет, а твоя почище любой генуэзки будет. Канцоны с латинянами поет, верхом скачет не хуже амазонки, а намедни иду я мимо больших крепостных ворот, смотрю — дочка твоя на шпагах с консульским сынком чик да чик, чик да чик. Мысленно ли дело — девке разбойному ремеслу учиться. Дождешься вот, принесет в подоле, это уж совсем не по русскому обычаю выйдет.

Никита долго молчал, обдумывая ответ. Замечание соседа озадачило его крепко. То, что дочь его Ольга водится с латинянами, не велик грех. Но то, что Ольга научилась на коне скакать да на шпагах драться, — это уж действительно срам. Это надо пресечь.

— Спасибо, что прямо, а не за глаза сказал. Правда твоя, за дочерью глядеть не успеваю. Семка да Гришка хоть и ведут торговлю, все равно молоды и неопытны. Мечусь меж Кафой и Сурожем, да и в Москву почаще твоего хожу. Руки до Ольги не доходят. Ужо приложу как-нибудь.

Когда Егор ушел, Никита приоткрыл дверь зала и позвал:

— Кирилловна! Ольга дома?

— В горенке нарядами любуется. Слава богу, пригожее ее да наряднее и во всем городе нет.

— Зайди с ней ко мне. Поговорить хочу.

Ожидая дочь, Никита напустил на себя суровость. В душе и взаправду закипел гнев на своевольницу. «Вот распишу троехвосткой — будет знать».

Но как только Ольга вошла, в зале словно посветлело. Как чувствовала она, оделась во все русское, родное, милое. Аксамитовый летник с яхонтовыми пуговицами облегал стройный стан Ольги плотно и красиво. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями. Длинные русые косы спускались за спину, на голове золоченый кокошник с жемчужными поклонами. Ноги обуты в сафьяновые сапоги с голубыми нашивками. «Верно сказала мать — пригожее Ольги нет в Суроже», — подумал Никита. Смягчилось сердце его, однако виду не подал, решил поговорить с дочерью строго.

Ольга с глубоким поклоном произнесла:

— Повелел быть, батюшка? Я тут.

— Смиренна, словно овца, — как мог суровее, сказал отец. — Чувствуешь, что недаром позвал, срамница!

— Опомнись, отец, што ты плетешь! — всплеснула руками Кирилловна. — Да какая она тебе срамница. Девкой в городе не нахвалятся.

— Помолчи, старая. Ничего не знаешь ты. Егорка Мечин глаза бесстыдством Ольгиным колет. На шпагах с Яшкой, консуловым сыном, дралась, на лошадях, словно басурман-татарин, скачет, греховодные песни фряжские поет?!

— Кому веришь, отец? Егорке Мечину. Сам он бесстыдник. Оболгал, поди, нашу Оленьку, — сказала Кирилловна.

— Не оболгал, — тихо, но твердо сказала Ольга. — Верно то — на шпагах драться умею, на коне скачу, а песни пою, какие и все поют.

— Да ты что? В своем ли уме? — повернулась к ней мать. — Да срам-то какой! Да я в твои-то года и говорить с парнями не смела!

— Я ведь, батюшка, не для худа все это делаю, — убежденно продолжала Ольга. — Время-то какое трудное идет. Люди кругом чужие. Я должна быть сильной, все уметь, все знать. Я твоей торговле помощницей хочу быть. Разве это плохо, батюшка?

— Без тебя, поди, не обойдется! — крикнула мать.

— Не обойдется. Мало нас, русских, здесь. Каждый человек на счету…

…Улыбнулся купец, вспомнив ответ дочери, и снова в душу пришло спокойствие.

И снова пишет Чурилов «Житие у Русского моря». Думает рассказать он, как жили здесь выходцы из русских земель, как трудно им было, как веру свою и обычаи они хранили, как честную торговлю вели. Впереди еще много работы, и сидит он до рассвета перед свечой мерцающей, думает, пишет, вспоминает…

Утром из Кафы приехал Семен — старший сын. Имел там Чурилов лабаз да две лавки, торговля по нынешним временам немалая. Да и в Москве у Чуриловых в Суроаском ряду свой лабаз. Приказчика держат они там.

Семен приехал не один. На полотно, привезенное из Москвы, еще в прошлом году нашелся покупатель. Понадобилось одному капитану на корабле паруса сменить. Капитан тот из фрягов, а консул кафинский строго-настрого запретил покупать полотно у кого бы то ни было, кроме как у своих. Капитану фряжское полотно ставить не хочется. Непрочное оно. больше года не выдерживает, а русскому — сносу нет. Получив в Кафе отказ, капитан посоветовал Семену схитрить: поехать в Сурож и такое разрешение получить от здешнего консула.

— Ну что ж, — сказал Никита, выслушав сына, — пойду к консулу. Хитрить не будем, а прямо попросим — пусть честно разрешит капитану купить наше полотно…

ФРЯГИ

Якобо сидит на скале близ дома, кончиком шпаги поддевает мелкие камешки и сбрасывает их вниз, туда, где, тихо вздыхая, море плещет пену на прибрежный песок. Дремлет море, греет свою могучую спину под жгучими лучами.

Якобо скучно. Старая служанка Геба пошла в цитадель Санта-Кристо прибирать комнаты консула и что-то долго задержалась там. В эту пору обычно Якобо устраивался в тени дерева и слушал сказки Гебы, древние сказки о богах, о битвах Геракла, о любви великолепных богинь.

Мастерица рассказывать эта Геба. Уже шестнадцатый год идет Якобо, а он по-прежнему сказки Гебы предпочитает урокам арифметики, чтения и письма, которые преподает ему нотариус Гондольфо.

Сегодня, видно, не придется послушать Гебу — скоро полдень, а после полудня Якобо попадает во власть нотариуса. Кстати, вон он идет и, как всегда, навеселе. Якобо не помнит, когда он видел своего учителя трезвым. При этом надо сказать правду — он не видел также Гондольфо и пьяным.

— Ты что надулся, как молодой индюк? — спрашивает Гондольфо, подходя. — Не рад меня видеть, как я понимаю. А где Геба? Я тоже хотел бы послушать ее приятную болтовню…

— Видимо, отец задержал ее, — недовольно ответил Якобо. — Уж который день ее нет по утрам дома.

— Ну что тебе за нужда в этих бабьих россказнях. Ты — кабальеро, тебе пора волочиться за юбками, а ты… Ах, как не похож ты на своего отца. Разве таким он был в твои годы, когда мы жили в Генуе! Да, хорошее было время.

— Послушай, Гондольфо, — горячо заговорил Якобо. — Расскажи, пожалуйста, мне подробнее об отце. Мы никогда о нем не говорили. И со мной он бывает очень редко. Скажи — он не любит меня, мой отец, да?

— Нет, нет, мой мальчик. Если у твоего отца и есть что святое, так это только ты. Пойми, Якобо, у него никого, кроме тебя, нет. Но Христофоро ди Негро — консул Солдайи, кроме того, он же и казначей и комендант крепости. Ты не можешь представить, сколько у него дел. Время сейчас тревожное. Если бы ты не был лентяем и не спал бы до второго утреннего звона, то каждый день видел бы своего отца. Утром он подолгу стоит у твоей кровати.

— Вот ты сказал, Гондольфо, что вы с отцом хорошо жили в Генуе. Зачем же приехали вы сюда?

— О, это большой разговор, — вздохнув, произнес нотариус. — Но если хочешь, я коротко тебе расскажу. Слушай.

Наши родители когда-то жили славно и богато. Но потом настали трудные времена. Генуя раскололась на две части. Одна часть — партия гордых гибеллинов — дворян, другая партия — гвельфы. В нее вошли разбогатевшие мастера и торговцы. Благородные отцы наши, конечно, стояли во главе партии гибеллинов. Борьба шла жестокая. И я уже не знаю отчего, но гвельфы все больше богатели, а мы беднели. Скоро мой отец разорился совсем, не лучше дела были и у твоего деда. И вот тогда стали приезжать из Хазарской земли, отсюда, где мы сейчас живем, люди, разбогатевшие здесь за несколько лет. Твой дед и мой отец решили тоже попытать счастья на этих берегах. И опять я не знаю, как это получилось, — другие наживались, а наши отцы нет. Дед твой служил здесь кавалерием, а мой отец подкомендантом.

В один несчастный день прибыл в наш город ордынский мурза нанимать солдат, чтобы идти войной на Русь. Горы золота обещал.

— Неужели отцы ваши пошли воевать руссов? — удивленно спросил Якобо.

— Пошли, мой мальчик, пошли. Против русских они, я думаю, ничего не имели, но золото прельстило их. Эта несчастная проклятая война окончилась позором для татар. Черная пехота, так звали наши наемные полки, почти вся полегла в этой битве. Погиб и мой отец. А твой дед вернулся. К этому времени мы с Христофоро, хлебнув немало горя, поступили на службу рядовыми аргузиями. Матери наши умерли в нужде. Дед твой тоже протянул недолго. Тяжелая рана свела его в могилу. Но золота из Руси он все-таки принес, и, я думаю, немало. Как использовал твой отец это золото, я не знаю, но мне кажется, он перекупил партию-другую рабов, а может, и больше. И вот тут-то пошел в гору. Построил большой дом, вот этот, привел из Генуи молодую жену Лючию. Через год появился на свет ты. К тому времени Христо был настолько богат, что взял меня, по-прежнему бедняка, к себе в помощники…

А теперь слушай самое главное. Ты теперь взрослый, и отец не будет против, если я это тебе расскажу. Тебе все время говорили, что твоя мать умерла от болезни. А она…

— Она жива, Гондольфо!? — воскликнул Якобо.

— Господь знает, мой мальчик. Когда тебе было четыре года, мы с Христо повезли за море товар. В наше отсутствие на город налетела орда кочевников, разграбила ваш дом, и твою мать вместе с тобой увели в плен. Я не вру, мой мальчик, мне пришлось вынуть из петли твоего отца, когда он узнал об этом несчастье. Христо объездил все рынки, где продают живой товар, он догонял караваны, всюду справлялся, но Лючии и тебя не нашел.

И только полгода спустя счастье улыбнулось твоему отцу.

Проходя по русской слободе, он узнал… своего сына. Ты играл у моря с дочкой русского купца Никиты Чурилова.

— О, это была синьорина Ольга, я помню… — прошептал Якобо.

— И ничего ты не помнишь. Оказывается, купец проезжал через Ор-Капу, пожалел несчастного ребенка, купил тебя у татарина и привез в город.

Христо захотел отблагодарить купца и давал ему вдесятеро больше денег, чем тот заплатил за тебя на рынке, но русский отказался. Мало того, он предложил на время, пока отец не подыщет воспитательницу, оставить тебя у. него в доме. С тех пор отец твой глубоко уважает этого человека.

— Что же было дальше?

— Отец твой нашел служанку Гебу и перевез тебя в свой дом. Жениться вторично он не захотел. Все еще верит, что Лючия жива и он найдет ее.

Четыре года назад Христо стал консулом, меня сделал старшим нотариусом курии, и вот я сижу с тобой и рассказываю истории почище твоей Гебы.

— Мой отец всегда будет консулом?

— Не знаю, Якобо. По закону консул должен меняться каждый год. Но Христо везет. Ему из Генуи послали смену, но новый консул утонул в пути во время шторма. Христо оставили еще на один год. В прошлое лето на эту должность Совет Банка назначил Малькионе Джентали, но он заболел. Что будет через год, только богу известно. Ты ведь знаешь, что сейчас мы отрезаны от родины.

— Расскажи еще что-нибудь, Гондольфо, — попросил Якобо. — Еще чуть-чуть.

— Хватит, Якобо. Уже время занятий наших истекло. Видишь, сюда бежит слуга, он, наверное, послан за мной. Иди домой, Геба ждет тебя.

В курии Гондольфо застал Никиту Чурилова и Христофоро ди Негро. Консул указал на чистый лист бумаги и произнес повелительно:

— Напиши документ капитану Ачеллино Леркари, разрешающий купить ему полотно на парус у купца Никиты Чурилова. Я подпишу.

— Позволю заметить, синьор консул, согласно приказу консула Кафы, оснащение судов, принадлежащих Банку св. Георгия, разрешается только полотном, купленным у наших торговцев, — заметил Гондольфо.

— Спасибо за напоминание. Документ все же напиши, — приказал консул и, простившись с русским купцом, направился в крепость.

* * *

Запоздалые облака устало ложатся на вершины фиолетовых гор. От домов и деревьев упали на землю черные, тяжелые тени.

Христофоро ди Негро поднялся на сторожевую площадку консульского замка. Здесь его любимое место. Дн Негро сел на выступ между зубцами башни и задумался. Мысли тревожные. На днях Гондольфо передал ему жалобу сына. Якобо справедливо упрекал отца за невнимание к нему. С этим пора кончить, надо приблизить Якобо к себе. Видимо, придется дом оставить на Гондольфо, а самому вместе с сыном и Гебой перейти в консульский замок… Консул задумчиво смотрит на море.

Лунная дорожка пересыпана золотыми слитками света. Суживаясь, она убегает к горизонту, чуть-чуть извиваясь. Море шумит неумолчно, нет конца всплескам его. Нет конца и мыслям Христофоро.

Около полуночи повеяло сыростью, и консул, поеживаясь от холода, спустился в третий этаж башни. Здесь он увидел свет и удивился. На столе над крошечным огарком свечи покачивается бледный язычок пламени. За столом, положив голову на руки, спит Гондольфо.

«Снова напился», — консул убирает со стола флягу с остатками вина. Перо выпало из рук нотариуса, замарав раскрытый лист объемистой тетради.

«Интересно, что за работа у моего нотариуса в столь поздний час?» — подумал консул и, присев к столу, пододвинул тетрадь к себе.

Открытый лист был исписан до половины, и с верхней строки консул прочел: «О, Генуя, Генуя! Скоро ли я преклоню колени перед твоими святыми алтарями. Всю вчерашнюю ночь я гадал: доведет ли мне господь бог унести отсюда ноги? Вышло, что не доведет. И эта мысль приводит меня в ужас. Зачем я здесь живу? Турки не пускают наши корабли ни сюда, ни отсюда, а на обратную дорогу сушей даже у Христо не хватит ни сил, ни денег. Сидеть и ждать, когда тебя прирежет янычар или солхатский татарин… Черт возьми!..»

— Любопытно! — прошептал консул и перелистнул несколько страниц назад.

«…Удачи все нет и нет. Мы с Христо остались сиротами и живем вместе. Служба у нас тяжелая и бедная. Другие покупают у татар селения и земли, отчего сильно богатеют. Все шире и шире раздвигаются границы консульства. Сейчас консульство имеет город и восемнадцать селений. Десять из них захватил Антонио ди Гуаско. Говорят, что в молодости он был корсаром. Теперь — самый богатый гражданин консульства. Благородный ди Гуаско! Тьфу!»

Перевернуто еще несколько страниц.

«Друг мой Христофоро, кажется, наступил на золотую жилу. Первая партия рабов куплена и ушла за море. Семьсот сонмов чистой прибыли. Вчера Христо вернулся из Карасу с другой партией рабов. Она в четыре раза больше первой. Христо будет богачом. А я?»

На обороте чернильное пятно почти на всю страницу. Внизу написано:

«…Еще хочу сказать о тех ди Гуаско. Они захватили обширные земли вокруг Солдайи, так что жители лишились возможности сеять хлеб, косить сено, заготовлять дрова. Люди могут это делать не иначе, как на захваченной ди Гуаско земле. Жители сделались зависимыми от ди Гуаско, по их воле ходят к ним на работы. Ди Гуаско заставляет их платить сверх нормы налоги и подати, нанося их жизни величайший вред и убыток.

Января, 30 дня, вторник. Консулом Кафы назначен Антониото ди Кабела. Христо ездил к нему представляться и приехал злой, как диавол. Во-первых, ди Кабела из партии гвельфов, упрям, как бык, и ненавидит гибеллинов. А он начальник над Христофоро. Каково!..»

Далее откровения Гондольфо стали чересчур откровенными. Он писал о таких тайных делах, о которых не дай бог узнают в Кафе. Все чаще и чаще записи кончались словами: «Сегодня снова выпил с горя».

Консул решительно свернул тетрадь и бросил ее в печь.

Утром, проснувшись, Гондольфо о тетради и не вспомнил. Нотариусу нужно было опохмелиться. Все остальное отошло на второй план.

ПОЕЗДКА В КАРАСУБАЗАР

Сегодня исполнилось ровно двенадцать лет с того дня, когда купленного раба Федьку Козонка оставил для услуг в своем доме богатый кавалерий Христофоро ди Негро.

Федька считал это счастьем — лучше быть рабом в Суроже, чем сгинуть за морем в неведомой земле. Неспроста Христофоро приметил Козонка — рязанский мужик умел и плотничать, и копать землю, стрелять из лука и нянчить детей, по неделе не слезать с коня и при случае оборонить хозяина. Федька быстро, за один год, научился понимать фряжскую речь, а потом и говорить начал сносно.

Федькин господин свои обязанности выполняет усердно, никогда не бывает спокоен сам и не дает покою другим. Вот и сегодня нет еще и полудня, а консул в сопровождении Федьки и четырех аргузиев проехал монастырь, миновал Арталан и уже подъезжает к деревушке Юкары-Тайган.

Когда по правую руку показалась Хаджима, а впереди крепость Таш-хан, консул сошел с коня, широкими шагами взошел на холм, откуда был виден город. Консул думал о предложении Карло Мазетто — владельца деревень от Арталана до Бахчи-Эвли. Карло предложил консулу купить у татар деревеньку Юкары-Тайган. Правда, селение невелико, но народ в нем живет трудолюбивый: русские, греки, армяне. Хану Халилю мало пользы от деревни, на случай похода никто из ее жителей не сядет на коня, да и дани платят мало. Прячут тайганцы и хлеб, и скот, и фрукты неведомо куда. «Если вы купите деревню, — говорил Карло, — я буду следить, как за своею, и будьте в надежде, что я выколочу из селян все, что можно. Все доходы пойдут вам, мне ничего не надо, — убеждал Карло. — Разве только поможете когда-нибудь в трудное время».

Вот об этом предложении и размышлял Христофоро ди Негро. «Заеду к князю, поговорю, — решил консул. — Если продаст — куплю и назову деревеньку именем Карло. Так будет хорошо».

И он медленно пошел к ожидавшим его аргузиям.

Коричневый бархатный берет покрывал седую голову консула, волнистые волосы белым потоком ниспадали ему на плечи. Через высокий лоб, наискось к левому глазу, была повязана черная лента — она прикрывала выбитый глаз. Длинный и острый нос, тонкие, еле видные из-под серых усов губы и короткая курчавая борода придавали ему вид хищной птицы, высматривающей добычу. Да о добыче и думал консул.

* * *

От Хатырши до Карасубазара совсем недалеко. Перед рассветом невольников выгнали из подвалов, и не успело солнце подняться над гребнем гор, как их довели до города.

Татары пригнали их к берегу реки на поляну между зарослями карагача и дорогой. Пленникам разрешили лечь на траву и уже дважды приносили еду. Не сожаление к рабам заставило сделать это — торговцы готовили живой товар к продаже.

Хоть и оправился Василько после побоев, однако ходить много не мог. Если до Хатырши он помогал Ивашке идти, то сейчас Ивашка подпирал его своим плечом.

Вчера они узнали от черкеса, что продадут их на рынке рабов в Карасубазаре. Это обрадовало Ивашку. Теперь, на отдыхе, он говорил Василько:

— Бог милостив, может, это на счастье мне.

— Не все ли равно, — равнодушно ответил Василько.

— Слышал я, что в Карасу приезжают купцы более всего из Сурожа. Может, продадут меня в Сурож, а там живет односельчанин мой Никита Чурилов. А женка его мне двоюродная сестра будет. Неуж не выкупит, если весточку ему сумею дать?

— Купцы до денег жадны. Родича купить да потом кормить — вроде бы не больно выгодно.

— Работать на него буду. Лучше быть у русского холопом, чем за морем. Приведи господь к тому, и тебя не забуду. Скажу — выкупи, Никитушка, и дружка моего.

— Ты, Иван, словно дитя малое…

Ивашка хотел что-то сказать, но, взглянув на дорогу, Дернул Сокола за рукав.

— Ты фрягов видел когда-нибудь?

— Не-е, — ответил Василько.

— Смотри, фряг едет. Может, покупатель наш.

Василько приподнялся и повернул голову к дороге.

Христофоро ди Негро ехал в крепость Таш-хан. Аргузии ехали впереди консула, а Федька на своем буланом мерине тащился позади всех. Проезжая через мостик, он увидел, как невольники, расположившись на берегу, обмывали свои раны. Сразу в памяти встали дни его полонения и кровавая дорога в Крым.

Козонок попридержал коня, перекрестился и с жалостью произнес:

— Господи, помилуй их. За что мучаются люди?

От возгласа, словно от удара, рывком подался к нему рыжий мужик в длинной серой рубахе, разорванной на плече. Он быстро встал за тополем, прислонился к толстому стволу, чтобы не видела охрана, и хрипло спросил:

— Русский ты, иль мне почудилось?

Козонок перекрестился еще раз, остановил буланого и сказал:

— Вестимо, русский. Ты-то отколь?

— Родной мой, — торопливо заговорил мужик, — помог бы ты мне.

— Что могу сделать я, коли сам раб, как и ты, — опустив голову, сказал Федька. — Вот разве это, — он достал из-за пазухи обтертую деньгу, — возьми, пригодится.

— Не надо денег. Зачем они! Передай, ежели сможешь, весточку сурожскому купцу Никите Чурилову. Скажи — Ивашка Булаев в кандалы попал. В Карасу продаваться будет. Пусть приедет сюда и выкупит меня. Родич я ему. Лучше его холопом быть, чем на погибель в заморье ехать.

Лицо Федьки посветлело, он поднял голову и сказал вполголоса:

— Из Сурожа я, братец! Никиту того знаю и передам ему все! — Хлестнул нагайкой коня и пустился догонять господина.

Доехав до Хаджимы, Федька попридержал коня, закрыл лицо рукой, крякнул и проговорил про себя:

— Обманул честного христианина по глупости своей. Когда успею передать просьбу Никите? И-их, рабская жизнь!

На взгорье Федька увидел консула и аргузиев. Они стояли у дороги. Консул был сердит.

— Если господин ждет слугу — это негодный слуга, — грозно произнес он. — Дома за то будешь наказан.

Федька поравнялся с консулом и чистосердечно рассказал ему о разговоре с Иваном Булаевым. Все ожидали, что консул еще более разгневается, но тот неожиданно коротко приказал:

— Хорошо. Просьбу передай. Я обойдусь без слуги.

Федька на радостях гаркнул «спасибо» по-родному, не по-фряжски и, повернув коня, галопом пустился к мостку. Там он осадил буланого и, крикнув все еще стоявшему у дерева невольнику: «Крепись, братец, — еду в Сурож!» — умчался по пыльной дороге.

Ивашка поднял руку, чтобы помахать доброму человеку вослед, но тут же почувствовал резкую боль в кисти. Оглянулся — за ним татарин с нагайкой.

— Ты, рус, бегать хочешь? — сказал он. — Смотри, поймаем, секим башка.

— Погоди, поганец, даст бог, вырвусь, я те отплачу. Я те покажу, что на Руси не только караси, но и ерши водятся.

БЕЙЛИК КНЯЗЯ ШИРИНА

Со времен Ногая и до дней правления Менгли-Гирея ханство изменилось мало. Жизненный уклад Золотой Орды полностью перенесен был в Крым и остался почти нетронутым. Как и двести лет назад, правят пять знатных родов, основавших крымский юрт. Ширины, Мансуры, Аргины, Барыны и Ялшавы — хозяева крымских земель, только они владеют вотчинными уделами — бейликами.

Несметные табуны лошадей пасутся в степи, подданные знатнейших кочуют в пределах бейлика и ждут приказа своего бея, чтобы идти в набег.

Только в дни нежеланного покоя татарин кое-как ковыряет землю. Главное дело его — война. Войной живут кочевники и оружейники, молодые и старые, богатые и бедные.

Хан — владыка правоверных — постоянно думает о войне. При первой возможности он «садится на коня», объявляя поход. Властители бейликов собирают своих подданных и встают в войско хана под своим знаменем.

Бейлик князя Халиля из рода Ширинов очень похож на все другие бейлики. Только одним отличается Ширин-ский удел — он всех больше и богаче. Ширин-бей сидит на первом месте в Диване, и его мудрые советы хан выслушивает со вниманием и часто следует им.

Дворец в столице ханства Солхате, дворец в сердце бейлика Карасубазаре, летний дворец в Хатырше — ни один бей не имел такого богатства.

На месте, где стоит Карасубазар, когда-то был один старый караван-сарай Таш-хана. Каменным двором прозвали его татары. Земли вокруг него не принадлежали никому.

Халиль первый угадал, какую пользу можно извлечь из этого места, если сделать здесь рынок. Так он и поступил.

Быстро оживились берега стремительной реки Карасу. Халиль подновил крепостные стены Таш-ханы, внутри крепости построил дворец. Скоро рынок на Черной воде (Карасубазар) стал известным рынком ханства. Оружейники, седельники, золотошвейники, чеботари стали тоже селиться вокруг рынка — какой смысл ездить сюда издалека? Город рос не по дням, а по часам, благо бывшие кочевники невзыскательны к жилью и сляпать саклю для них дело двух-трех дней. Никто не следил за размещением домов — улицы получались узкими и кривыми. Даже в самое жаркое время года они были покрыты грязью, а осенью и весной развозило так, что правоверные должны были задирать шальвары выше колен, чтобы не запачкать дорогую ткань. Часто на улице можно услышать знакомые всем жителям города крики «Ай-дама!» (Не проезжай!). Это кричат возницы со своих повозок при въезде на улицу, чтобы никто не заезжал им навстречу с другого конца.

Если это случится, то ни разминуться, ни возвратиться назад повозкам будет нельзя.

По обеим сторонам грязной и вонючей дороги — сплошные заборы. За высокими глиняными дувалами скрывают правоверные своих жен от постороннего глаза.

* * *

Этой весной Халиль Ширин-бей заболел. Во внутренних покоях дворца князю было душно. Почти все время он проводил в летней спальне с широкими окнами. Перед низким, затянутым розовой прозрачной тканью окном был навешен тяжелый, синего шелка полог. Днем середина полога поднималась, и старый князь, раздвинув золотистую бахрому, нашитую на края шелка, подолгу глядел во двор, где пели и танцевали его многочисленные жены и наложницы.

Вот и сейчас Халиль полулежит на обитой зеленым бархатом широкой тахте. Рассеянно смотрит в окно, а мысли далеко.

Более месяца уже, покинув Солхат, живет он в карасубазарском доме. И не болезнь тому причиной. Надо было оставить этого себялюбца — хана Менгли без мудрых советов, пусть узнает, насколько пустоголов его любимый сераскир Джаны-Бек, которого он приблизил к себе и которому верит. Может быть, вспомнит, неблагодарный, кем возведен на ханский трон его отец, Хаджи-Гирей. Ведь это дело рук отца Халиля — Тегене…

Хан Менгли. так же как и отец, долгое время опирался на бея из рода Ширинов. Но в последнее время зависть замучила хана. Приблизил к себе Джаны-Бека, отдал ему под начало все свое войско, слушает его глупые советы, Халилю чинит мелкие обиды. «Пусть теперь покрутится, — думает Халиль, — я не выйду из Карасу, пока не позовет».

А вдруг не позовет, вкрадывается в душу бея сомнение. вдруг надумает войной идти без Ширинова войска?

Погруженный в свои думы, Халиль не слышал, как отворились резные двери покоев и к тахте подошел юноша.

— Селям алейкум, отец. Живи сто лет!

— Алим! Какие вести ты принес мне, сын мой? — Холодные глаза князя при взгляде на юношу заискрились, потеплели.

— Владыка правоверных могучий Менгли-Гирей-хан, да продлит аллах его жизнь, послал к тебе своего человека. Джаны-Бек его имя.

— Это должно было случиться, — бей довольно улыбнулся.

— Говорят, что Джаны-Бек беспощаден к тем, кто не выполняет волю властителя.

— Знаю.

— Прости меня, отец, но сердце мое в тревоге. Джаны-Бек едет не один. В его свите две сотни воинов. Я слышал, что не далее, как прошлой осенью, они, по приказу могучего Менгли, да будет благословенно его имя, убили Устамета, а его владения разорили.

Халиль сжал огромную руку в кулак и тяжело опустил на столик. Жалобно зазвенели сосуды, Алим вздрогнул.

— Что мне Устамет! Могу ли я равнять себя с этим трусливым шакалом. Если он погиб от меча Джаны-Бека— туда ему и дорога. Таков удел всех слабых. Умерь свою тревогу, Алим, сын Ширинов, и пора знать тебе — не боюсь я степного волка Джаны, не страшен мне и сам Менгли-хан! Запомни, сын мой, Менгли-хан властитель Крыма только тогда, когда этого хотим мы, знатные из знатных. У меня у одного больше воинов, чем у Менгли-хана, а доходы от соли, которыми живет владыка правоверных, не превысят и половины доходов моего бейлика. Приказы хана только тогда являются священными, когда они выгодны нам, но они не стоят и хвостика нагайки, если не полезны бею. Я доживаю свои дни и ни разу не ходил на поклон к хану. Я хочу, чтобы и ты, Алим, когда будешь единственным хозяином бейлика, высоко держал голову. В тебе течет кровь Ширинов, ты всегда должен помнить это!

— Мне удивительны твои слова, отец. Я всюду слышу и вижу, каким великим уважением окружено имя Менгли-Гирея. Да и ты сам, да умножит пророк твою мудрость, учил меня произносить имя владыки рядом с именем всемогущего бога.

Старый бей поднял руку. Крупный яхонт в перстне загорелся под солнечными лучами темно-красным светом. Издалека он был похож на большую каплю крови, вправленную в золото.

— Посмотри на этот камень, Алим. Он драгоценен, тверд и холоден. Эти свойства в нем неизменны. Но когда надо, он то горит, как солнце, то мерцает, как звезда. Мы, люди рода Ширинов, подобны этому камню. Неисчислимы наши богатства. Неизмерима наша твердость и сила, но бывает пора, когда надо славословить ханов из рода Гиреев, да продлит аллах их дни, иногда приходит время, когда игрой приветливой улыбки можно сделать больше, чем ятаганом или копьем в твердой и бесстрашной руке… А теперь скажи, сын мой, откуда ты узнал о том, что к нам едет именно Джаны-Бек? — и Халиль устало откинулся на подушки.

— Я сам видел его, ибо великий посол хана уже у нас в бейлике и не позднее, чем завтра утром, будет здесь.

Халиль поморщился, словно от боли, натянул одеяло и глухим голосом приказал:

— Скажи, чтобы великому послу готовили пышную встречу.

— Я это уже сделал, отец.

— Пусть для посла уберут комнаты во дворце.

— Я не волен давать тебе советы, отец, но будет хорошо, если Джаны поместится в твоих зимних покоях. Они все равно пусты. А для посла хана, да будут бесконечными его дни, это большая честь.

Халиль внимательно посмотрел на сына и улыбнулся.

— Твой мудрый совет достоин того, чтобы ему последовать.

Алим в знак великого послушания склонил голову и вышел, как и вошел, — неслышно.

ДЕЛА ТОРГОВЫЕ — ДЕЛА ТАЙНЫЕ

По земле идет третий месяц весны.

Солнце и южные ветры высушили степные дороги, и над ними густыми облаками носилась пыль, опережая торговые караваны.

По Муравскому шляху к древнему городу Солхату шел великий торговый путь из Руси. В столице Крымского ханства путь делился надвое: одна дорога шла в Кафу, другая — в Сурож.

Мерно шагают двугорбые верблюды. Через многие тысячи верст пронесли они тяжелые тюки с персидскими шелками и сирийской тафтой, сумы с епанчой и камкой из Малой Азии.

Тихо ползут нескончаемые длинные обозы крытых телег. Надсадно храпят длинногривые лошади, далеко по степи разносится скрип давно не мазанных колес. На телегах под полудужьями, обтянутыми выгоревшим на солнце рядном, стоят лубяные короба. В них, переложенные листьями лавра и перца (чтобы не побила моль), лежат шкуры соболя, горностая, белки и черной лисы. Смола, кожа, пенька, мед и воск чередуются в обозе с берестой, товарным дегтем и тальновыми клетками, в которых сидят кречеты и соколы.

К великому Сурожскому морю идет товар из Твери, Киева и далекой Новгородской земли.

Вместе с караваном вступил в город и Христофоро ди Негро. Накинув капюшон плаща на голову, консул проехал через площадь и постучался в ворота крепости. Здесь его знали и пропускали беспрепятственно.

Ширин-бей принял консула не сразу. Сославшись на болезнь, он не встал при его появлении с постели, а только приподнялся на подушках. У изголовья бея стоял толмач — армянин.

— Долго не появлялся ты в Карасу. Может, не знал, что друг твой болен? — спросил Халиль после приветствия.

— Не знал, благородный Халиль-бей.

— А разве Большой Кафинец тебе не говорил?

— Не говорил. Мы с ним далеко друг от друга.

— Он знает о моей болезни, хан ему передавал. Скажи, что привело тебя сюда? Ясыря у меня теперь нету, давно на войне не был.

— Я по другому делу, — сказал Христофоро и подошел к бею поближе. — Ты Карло знаешь?

— Как не знать. Сосед. Три улуса у меня купил. Говорят, доходы берет немалые. Ты тоже улус хочешь купить? Однако Большой Кафинец узнает — ругать будет.

— Кафинца не боюсь. Устава боюсь. Устав не велит консулу покупать и продавать. Посему улус Юкары-Тайган хочу у тебя купить тайно. Продашь ли?

— Продать можно. Хороший улус, самому очень нужен, но другу продам. Сколько заплатишь? Карло за каждый улус по пять кисетов золота давал.

— Пять — это много, — проговорил консул. — Юкары-Тайган маленький улус.

— Зато он рядом с Карасубазаром, — хитро прищурил глаза бей. — Сколько туда живого товара посадить можно? Приехал, купил, перетащил в свой улус, и никто не узнает, что высокочтимый консул занимается этим делом.

Консул подумал немного, а потом решительно произнес:

— Я дам тебе, светлый бей, три золотых гугума, двенадцать кусков шелка и три куска парчи, а ты отдашь мне Юкары и Хаджиму в придачу.

— Бери! Совсем соседями будем, торговать будем, помогать друг другу будем. Привез ли гугумы?

Пока бей рассматривал золотые кувшинчики, шелк да парчу, консул думал о приобретенных селениях. Покупал он не только землю, но и расположение, дружбу бея Ширина. Может быть, придет такая пора, что консулу придется просить защиты у могущественного татарина.

Скользя взглядом по зеленой глади шелка, Халиль думал о другом. «Пусть покупают латинцы улусы, пусть дают нам золото. Если понадобится — отнимем улусы в любое время».

Покончив с делами, консул сказал:

— Скоро приедут ко мне высокие гости из-за моря. Богатые люди. Я обещал показать им твой базар. Как жалко, что ясырем ты нынче не богат. Им рабов много надо. Видно, в Кафу придется гостей везти. А мне так хотелось, чтобы их золото пошло в твою казну.

— Скоро ли гости переступят порог твоего дома?

— В середине лета, я думаю, будут у меня.

— Вези гостей ко мне. Скоро в Бутыклы-поле войной пойду, и тебе и гостям твоим ясыря хватит.

— А болезнь твоя, князь?

— Мубарек поведет мой байрак. Плохой я буду друг, если гостей твоих отпущу с пустыми руками. Разве в Кафе хороший купец ясырь возьмет? Там даже за паршивого раба ломят большую цену. Ко мне с гостями приезжай.

Окончив разговор, консул посмотрел на толмача и сказал:

— Я хотел бы наши дела сохранить в тайне.

— Никто, кроме аллаха, не будет знать о нашем разговоре, уезжай домой спокойно. Базар смотреть сегодня будешь?

— Надо посмотреть.

— Сын мой тебе его покажет.

Черноводский базар! Разноликая, шумная толпа запрудила весь рынок, бурливая людская волна плещет через край площади и растекается по узким прибазарным улочкам.

В Карасубазаре торгует всякий. Привез правоверный из далекого похода награбленное добро — продает его. Сделал мастеровой вещь — несет на рынок, выковал кузнец саблю и копье — покупатель ждет его на шумной площади. Идет торговля, мена, крики, шум. Вот прямо на пыльной земле, подобрав под себя ноги, сидит щуплый татарин. Перед ним на циновке его товар. Он держит в руках расшитую серебром женскую шапочку и, причмокивая, кричит:

— Вот фес! Самый лучший, самый красивый фес! Эй, оглан, эй, джан, купи для своей любимой. Сто лет любить будет, сто лет не забудет!

Еще дальше на палках, поставленных в виде треножника, висит примитивный кантар. На одной чашке весов баранья тушка, на другой — камни.

— Баранина-а-а, баранина-а-а! — зазывает мясник. — Десять таньга один батман. Батман — всего десять таньга!

Еще дальше, прикрываясь от солнца небольшим тентом, натянутым на пики, стоит длинноногий фряг. Перед ним столик. На столике драгоценные камни. Этот не расхваливает свой товар. На татарском языке не может, на итальянском — бесполезно. Поэтому он, бесконечно улыбаясь, на разные лады произносит всего два слова:

— Ля белецца! Зюберджет!

Под длинными навесами продается золотая, серебряная и медная посуда. Чеканные гугумы, серебряные рукомойники, саны, чанахи, вазы, чаши своим блеском ослепляют глаза. Слышен звон монет, споры, хлопанье ладош в знак совершенной сделки.

Осмотрев базар, консул спросил Алима:

— Может, мои глаза плохо видят? Я почему-то не заметил здесь живого товара.

— Живой товар — особый товар. И торговая дань на него особая. Четыре дня под одной луной разрешаем мы покупать этот товар. Через два дня, если аллах продлит нашу жизнь до того времени, мы можем показать торговлю рабами. А сейчас достойного гостя ждет хамам, еда, отдых и красивые девушки.

ДЖАНЫ-БЕК — ПОСОЛ ХАНА

Утро следующего дня, как и всякое другое, пришло в обширную крепость бок о бок с шумом. Вместе с розовыми лучами зари над крышами домов понеслись протяжные голоса муэдзинов. В разных концах города с балконов высоких минаретов распевали они свои молитвы, простирая руки к востоку. Открылись окна и двери всех лавчонок. Совершив утренний намаз, лавочники начали громкими криками зазывать покупателей. Далеко по улицам разнеслись заунывные голоса телялов. Вот один из них едет на ишаке по извилистой грязной улочке. Задрав седую бороду кверху, он крикливо повторяет одно и то же:

— О, правоверные обитатели Карасубазара, города, благословенного аллахом и его пророком. По истечении двух дней ваши дома посетят джааби Халиля. Будьте готовы вручить десятую часть своих доходов как завещанную аллаху долю. Знайте, о жители, что еще через два дня будут в ваших домах слуги кадия, и тогда падет проклятье аллаха на головы тех, кто вовремя не отдаст яшур бея.

Еще не утих голос теляла, а в лавчонках и дворах началась брань. Не прошло и месяца, как по дворам прошли джааби хана, взяв десятую долю доходов. Трудно приходится правоверным, когда сидят они дома, не выезжают с беем на войну. Правоверные могли бы терпеть ханских сборщиков налогов — они бывают редко. Но как жить, если, кроме них, есть еще джааби великого бея.

Кто-то заметил по этому поводу: «Бедный телял не успеет разнести по городу весть об одной подати, как нужно кричать о другой».

И как бы в подтверждение этого на улице снова раздался крик. Высоким голосом другой телял вещал:

— Имеющие уши да слышат о счастье, дарованном нам аллахом. Посол великого хана осчастливил нас своим прибытием. Сегодня правоверные встречают великого посла около крепости Таш. Знайте, о жители, кто не захочет отдать дань уважения послу, тот ответит перед аллахом за непочтение к великому хану. Имеющий уши да слышит…

Когда солнце поднялось на уровень главного минарета мечети Хаджису, к крепости Таш-хан стал стекаться народ. Пестрая, шумная толпа заполнила базарную площадь. Вдруг многотысячный глухой шум голосов перекрыл резкий пронзительный выкрик:

— На колени! Посол великого хана.

Правоверные, все как один, повалились на пыльную землю.

На дороге, ведущей к северным воротам, показались всадники. Впереди на высокой белой лошади ехал посол хана Джаны-Бек. За ним медленно двигались две сотни конных аскеров.

Джаны-Бек резко отличался от других не только надменной и гордой посадкой, но и одеянием. Воины посла были одеты в кольчуги. Джаны-Бек — в широкий шелковый халат, отороченный по краям желтой парчой. По правую сторону висел золоченый колчан со стрелами, слева — тяжелый ятаган в резных ножнах. На голове посла, гордо откинутой назад, красовался высокий шлем с двумя султанчиками из конских волос — знаками могучего сераскира. Как только посол проезжал, правоверные вставали с колен и возносили хвалу великому хану и его послу. Джаны-Бек был доволен такой торжественной встречей.

«Видно, напрасно донесли хану, что Халиль настраивает своих людей против владыки правоверных», — подумал он, когда подъезжал к воротам крепости.

Послу не пришлось ждать. Из открытых ворот навстречу ему выехал начальник княжеского войска Мубарек. Он положил руку на сердце и отвесил послу глубокий поклон:

— Чорбаджи этого дома болен и очень сожалеет, что сам не может встретить столь дорогого гостя. Великий бей ждет тебя в своих покоях. — Через ров опустился перекидной мост. Джаны молча, даже не поприветствовав Мубарека, въехал на мост, за ним двинулись его воины.

Но только лишь успела третья пара всадников миновать ров, как мост поднялся, отрезав Джаны-Бека и шестерых аскеров от основной охраны. Опустились ворота крепости. Заметив это, Джаны выхватил ятаган, но ехавший рядом Мубарек спокойно произнес:

— Не гневайся, прошу тебя, великий посол. Ты в гостях у моего хозяина и в полной безопасности. Зачем тебе такая многочисленная стража? Пусть воины отдохнут у стен крепости.

Джаны, осмотревшись, подозвал к себе одного из воинов, что-то тихо сказал ему и, кивнув головой Мубареку, приказал:

— Выпусти его из крепости.

Отведенные послу покои произвели на Джаны хорошее впечатление, и он еще более уверился в доброжелательности бея Халиля. Но, отправляясь на прием, оружие оставил при себе.

Халиль по-прежнему полулежал на тахте, однако сейчас он был одет в атласный кафтан, перехваченный широким цветным поясом. Укрыты одеялом были только ноги.

У изголовья постели стоял Алим, на которого Джаны не обратил внимания, приняв его за слугу.

— Салям тебе, храбрый Джаны-Бек! — громко и отчетливо произнес хозяин. — Да простит меня аллах за то, что я встречаю дорогого гостя, лежа в постели.

— Я приветствую тебя, Халиль-бей, — сухо ответил Джаны, — и желаю тебе скорейшего выздоровления. Я не стал бы тревожить тебя, если бы не веление владыки правоверных. Большие дела привели меня в твой сераль.

— Говори. Я слушаю.

— Год назад владыке правоверных стало известно, что в твоем бейлике появился айдамах Дели-Балта. Он нападает на невольничьи караваны во время отдыха, убивает стражу и уводит рабов, которых, говорят, продает здесь, в крепости Таш-хан. Еще во времена Чингиз-хана наши великие предки установили закон, поощряющий воевать иноверцев и запрещающий обижать людей своей веры. Презренный Дели-Балта, да будет проклятье аллаха над ним, нарушил этот закон. Хан повелел ровно год назад казнить Дели-Балту. Разве выполнена воля Великого?

— Прежде чем казнить Дели-Балту, его надо поймать. — вырвалось у Алима.

Джаны-Бек вскочил, схватился за рукоять ятагана и гневно закричал:

— Как смеет презренный раб и мальчишка прерывать речи старших!

— Это не раб. Это мой сын, Алим, — тихо, но твердо заметил Халиль, глаза его сверкнули, но он тут же прикрыл их тяжелыми веками.

— Все равно! Он слишком молод и глуп, чтобы прерывать посла хана.

— Успокойся, Джаны-Бек. Ты видишь — мы безоружны, а ты хватаешься за ятаган так, как будто перед тобой сотня вооруженных аскеров. Ты прав — мой сын молод, но он не глуп. В этом году он заводит свой казан и я передаю в его владения половину своих земель. А когда я уйду в сады Эдема, он станет хозяином бейлика. Прошу уважать его так, как и меня. И еще скажу: он прав — Дели надо сначала поймать. Целый год мои аскеры следят за ним и ни разу не видели его: он исчезает бесследно… Возможно, кто-то помогает ему, но — кто?

— Хан Менгли-Гирей, да продлит аллах его дни, повелел мне лично расправиться с презренным айдамахом, и я клянусь своей бородой, что не позднее, чем на пятую ночь, посажу его на кол.

— Да будет так! — подтвердил Халиль-бей.

— И еще повелел мудрейший властитель спросить тебя, бей, не застоялись ли твои кони, не разучились ли твои воины скакать по степи семь дней и ночей кряду.

— Хан задумал большой поход? — спросил бей.

— Этого я не могу знать. Но владыке стало известно, что хан Золотой Орды Ахмат собирает поход на руссов, на Москву.

Князь долго молчал, затем поднялся с тахты и, тяжело дыша, произнес:

— Отложим этот разговор до завтра. Мне совсем плохо.

Джаны-Бек вышел.

В ЗАМКЕ ТАСИЛИ

Над Тасили плывут тяжелые, низкие облака.

Зажатая между двух гор деревня выглядит мрачно и неприветливо. Вершины гор плотно окутаны тучами, и кажется, что и сверху она прикрыта низким, тяжелым куполом.

На краю селения стоит высокий дом. Он, как и вся деревня, принадлежит высокородному Антонио ди Гуаско, почетному гражданину Генуи, и его сыновьям Андреоло, Теодоро и Деметрио.

Старый Антонио редко появляется в Суроже, большую часть времени он живет в Тасили. Все думают, что он ушел на покой. Хозяйственными делами ведают его сыновья.

Сегодня в огромном, мрачном доме, в просторной комнате первого этажа собралась вся семья ди Гуаско. На высоком резном стуле сидит сам Антонио, по другую сторону грубо сколоченного круглого стола — Андреоло и Теодоро. Деметрио стоит, прислонившись спиной к холодному камину.

— Итак, ты отказываешься ехать в Карасубазар, — проговорил отец, обращаясь к Теодоро.

— Да. Пусть едет Андреоло. Мне надоело работать на него и отвечать за его глупые поступки.

— Ну, ты, щенок… — Андреоло поднялся из-за стола.

— Молчи, Андреоло! Разрази меня гром, я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Да будет известно тебе, отец, что не далее как неделю назад мой любезный братец без твоего согласия спалил овчарню у господ из Лусты.

— Овцы этих господ заходили на нашу землю, — объяснил Андреоло, — вот я и приказал сжечь овчарню.

— У тебя нет головы на плечах. Только глупый в наши тревожные дни вызывает на ссору соседей! — отец грозно взглянул на Андреоло и добавил — Поедешь к ним и возместишь ущерб.

— Но это не все, — продолжал Теодоро. — Вчера в Солдайе я встретил консула. Он грозился привлечь меня к суду за поджог, о котором я даже не знал до этого времени.

— А ты пошли к черту этого одноглазого дьявола, — посоветовал старик.

— Я не хочу работать на Андреоло, — заговорил опять Теодоро. — Все бумаги подписывает он, в курии правомочен только Андреоло, ему ничего не стоит отменить мое слово. Я только работаю, как раб, и если сейчас не совсем раб, то мой любезный братец исправит это дело, как только вы, отец, отойдете в царство небесное.

— Ты знаешь, сынок, что я уже не веду документы, не бываю в курии. Подписывать бумаги сразу трое вы не можете. Кто-то один должен делать это.

— Но почему именно Андреоло?

— Потому что он старше тебя и умнее на целую милю.

— Пусть тогда этот умник и едет в Карасубазар. Конечно, он не хочет рисковать своей шкурой. Перепродавать рабов, которых я приведу, куда легче и выгоднее. Недаром супруга моего братца слывет первой щеголихой в Солдайе…

— Замолчите! — прикрикнул отец и после паузы задумчиво проговорил: — Много бы дал я, чтобы понять, почему вы не можете жить в согласии.

— Ладно! — Теодоро поднялся из-за стола, подошел К отцу. — Я поеду покупать невольников. Только пусть братец не думает, что я ему позволю пользоваться моими трудами. Дело с купцами при перепродаже буду иметь я.

— Тебя, олуха, они обманут, клянусь честью, — заметил Андреоло.

— Зачем спорить, — с улыбкой прервал их Деметрио. — Давайте перепродам невольников я.

— Ты мастер выпить, спеть канцону, поволочиться за девушками. Это твоя стихия. А в торговые дела ты не лезь.

— Мне тошно вас слушать! — закричал на спорящих отец. — Я давно терплю ваши штучки, но, тысяча чертей, они мне надоели. Если так пойдет дело, я, подыхая, отпишу все мое добро не вам, моим сыновьям, а какому-нибудь греку. Накажи меня бог, если я не сделаю так. Вы меня знаете.

Это был единственный способ заставить замолчать сыновей. Каждый из них с нетерпением ждал смерти отца и втайне надеялся, что родитель именно его наделит самой лучшей частью владения.

Андреоло мнил себя самым умным из братьев и был уверен, что в его руки отец передаст все земли, сады, виноградники и деревни. Рожденный от первой жены Антонио, которая принесла отцу богатство и знатное имя, Андреоло презирал Теодоро. за то, что он рожден от простой крестьянки — второй жены старого ди Гуаско. Деметрио он вообще не считал братом.

Теодоро же надеялся на любовь отца. Антонио очень любил свою вторую жену — мать Теодоро. Красавица Эмилия была доброй, кроткой и любящей. Сын ее был очень похож на мать, и после ее смерти Антонио всю любовь перенес на сына. «Ради этой любви, — думал Теодоро, — отец отдаст мне лучшую долю».

Ни на знатность рода, ни на любовь отца младший сын, Деметрио, не надеялся. Его мать, веселая служанка из таверны, тайно встречалась со старым, богатым вдовцом, надеясь женить его на себе. Это, вероятно, так бы и случилось, так как мальчик, рожденный от этих встреч, пришелся по душе старому ди Гуаско. Но в одной из пьяных драк матросы пырнули женщину ножом, и она вскоре умерла. Ди Гуаско забрал Деметрио к себе, но относился к нему холодно.

Старый ди Гуаско был жесток, хитер и силен. Эти качества помогли ему стать богатым, знатным и влиятельным. Ди Гуаско имел в Солдайском консульстве лучшие земли и деревни. Он ежегодно расширял свои владения и богател все больше и больше. Сейчас ди Гуаско принадлежало десять деревень и более тысячи рабов.

Обведя сыновей тяжелым взглядом, Антонио сказал:

— Теперь слушайте, что я буду говорить: ты, Теодоро, поедешь за живым товаром. Два тысячи сонмов получишь у меня сегодня же. Но я не хочу, чтобы в Кафе и Солдайе знали, что славная семья ди Гуаско занимается этим непочетным делом. Поэтому покупать будет Памфило — он сойдет за кафинского купца. Понял? Я думаю, что ты сумеешь оставить в дураках всех, кто пристанет к тебе с расспросами. Бери Памфило, охрану и — попутный ветер тебе в спину. Ты понял меня, олух?

— Понял, отец, — ответил Теодоро.

— А ты, Андреоло, в эти дни осмотришь все дороги, идущие через наши владения, и поставишь кое-где наших людей. Я был глуп, как осел, не придумав этого раньше. По нашим дорогам из Солдайи в Скути бродят сотни бездельников с тугими кошельками. Пусть раскошеливаются и платят дорожный сбор, который с сего дня мы установим. Сколько вы думаете брать с каждого, кто пройдет по нашим дорогам?

— Я думаю… по пятьдесят аспров, не меньше, — ответил Деметрио.

— У тебя тараканий ум, сыночек. За такую сумму даже я, самый богатый в Солдайе человек, черта с два пойду по дорогам, буду лучше карабкаться по горам.

— В десять раз меньше, — сказал Андреоло.

— Это ближе к истине. Пять аспров с пешего и десять с конного. Так-то, сынки. И еще скажите мне, какая вожжа попала под хвост этому одноглазому консулу? Почему он начал совать свой острый нос в наши дела?

— Я могу ответить на твой вопрос, отец, — сказал Деметрио. — Консул зол на нас за то, что мы купили деревушку Карагай.

— Карагай? Зачем она ему понадобилась, если там никто не живет?

— В том-то и дело, отец. Жители Карагая, расположенного рядом с городом, в деревню приходят только обрабатывать землю, а живут в Солдайе. Они не входят в число жителей города, а консул все же облагал их всеми налогами и…

— …И прикарманивал деньги, — догадался Антонио. — Вот хитрый дьявол!

— Вот именно. Но с тех пор, как мы купили землю Карагая, жители все налоги и сборы платят нам…

— И ни шиша ему! Ха-ха-ха!

— Может, подарите ему Карагай, — осторожно заметил Деметрио. — Иначе он может испортить нам много дел.

— Кто? — заорал старик. — Этот голодранец Христофоро может мне помешать? Клянусь громом — я куплю всю Солдайю и его повешу на самой верхней рее. Ты не о том думай, сопляк, — заорал он на Деметрио, — а поезжай в Карагай и напомни жителям, что подчинены они только мне и господу богу. А этому одноглазому сатане так и скажи, что я плюю на него.

…Спустя полчаса по дороге на Арталан выехал Теодоро, с ним двадцать вооруженных слуг. Андреоло и Деметрио двинулись по дороге на Карасубазар.

ОЛЬГА СОБИРАЕТСЯ В ДОРОГУ

Над Сурожем сгустились сумерки. Здесь они совсем не такие, как в степи. На равнине сумерки коротки — ушло солнце за горизонт, через час, глядишь, уже темно.

В Суроже вечер длинен и почитается за самое прекрасное время суток. Солнце уходит за высокие горы рано, и в город на много часов приходит приятная прохлада. Необычайно красиво в такое время на море. Расцветка волн меняется на глазах. Вот зеленоватые волны стали золотисто-синими. Солнце опускается ниже — вода приобретает свинцово-сизый оттенок. Еще ниже опускается солнце — море становится совсем черным до тех пор, пока не выглянет луна и не проложит золотистую дорожку от горизонта до самого берега.

Любит сумерничать Никита Чурилов. Вся семья его выходит в это время из хором в сад. Старый хозяин садится в мягкое, обитое сафьяном кресло лицом к морю, справа от него на широкой кленовой лавке прядет шерсть Елизавета Кирилловна. По левую руку, на складной скамье, сидит Ольга. Перед ней пяльцы с натянутой на них новиной. Петухами и затейливыми узорами вышивает Ольга рушники.

Примечательные хоромы у Никиты Чурилова. Смотришь на них, и кажется, будто уголок земли русской перенесен сюда. Хоть и живут здесь Чуриловы давным-давно, а избы рубят по русскому обычаю — деревянные. Хоромы Чурилова высоки, углы рублены в лапу, бревна, как на подбор, круглы и ровны. Крыльцо высокое, крыша над ним держится на изукрашенных мелкой резьбой пузатых столбах.

На ставнях оконных цветная роспись, на карнизах и на коньке крыши прилажены выпиленные из досок петухи. Двор широк, окружен лабазами для товаров, высокими заборами. За домом сушилы да летняя опочивальня. Все сделано из дерева, только домовая церковь каменная. За церковью сад, в саду невысокие девичьи качели. Сад запорошен белыми и розовыми лепестками, дышит медовым запахом весеннего цветения.

Часами сидит в саду Никита, слушает шум моря или ведет тихую беседу с женой и дочерью. Иногда Ольга поет песни.

Любит Никита слушать высокий и чистый Ольгин голос.

Никита слушает, закрыв глаза, и, как наяву, встают перед ним бурные волны Днепра, ладья, а на ней тяжело раненный молодец.

Пригорюнившись, слушает песню Кирилловна.

Во дворе тихонько вторят песне служанки. Они не знают русских слов, но хорошо чувствуют в напеве печаль, которая и в их сердцах будит тоску по родным местам.

Неспроста Ольга завела эту песню. Любимая она у отца, иногда и сам Никита тихим тенорком подпевает дочери. Сегодня он не поет. В прошлые, дальние годы унесла его песня. Ведь непременно был такой сурожский гость Чурила Пленкович, думал Никита. Кто он? Уж не его ли предок? Ведь неспроста прозвище чуриловское носит сурожский купец. Может, прадедом приходится ему сурожский гость, может, другой какой дальней родней.

Давно окончена песня, а Никита все еще во власти своих мыслей.

Ольга подошла к отцу, тронула за плечо:

— Тятенька. Может, спеть тебе итальянскую канцону?

Я недавно одну новую выучила.

Никита махнул рукой — не надо, а Кирилловна сплюнула и с упреком сказала:

— И как тебе, Оленька, не надоели эти канцоны.

— Не говори, Кирилловна. У фрягов есть хорошие песни, — заметил Никита.

— Так ведь надоели, батюшка. Все канцоны да канцоны. Днем Ольга да служанки, а вечерами под окнами Олиной светелки кавалеры эти самые канцоны распевают. Я вот гонять ужо буду.

— Гонять не след. Неприлично это, — сказал Никита. — Пусть поют, — и, улыбнувшись, спросил: — А много певцов-то, Кирилловна?

— Много, батюшка, да что от них толку. Иноверцы все. А Оленьке ведь жениха надобно, — и, вздохнув, добавила — А женихов-то мало. Пожалуй, и нет совсем. Дочке двадцатый год идет — мыслимо ли дело в девках сидеть.

— Ну, уж вы, мамонька, — покраснев, сказала Ольга, — выйду еще, успею.

— Я, голубонька, пятнадцати лет за Афанасьевича-то вышла. И канцоны он у меня под окном не распевал. Приехал в Сурожек за товарами — приглянулась я ему, да сразу и за свадебку…

— Подожди, Кирилловна, — прервал ее Никита, — вот поеду с товарами на Русь — кому-нибудь и наша Оля приглянется.

— Дай-то бог, — со вздохом сказала мать и перекрестилась трижды.

* * *

Высекая искры подковами, по каменистой улице мчался всадник. У подворья Никиты Чурилова он остановил коня и, спешившись, забежал во двор.

— Ты откуда? — спросил Никита, увидев Федьку.

— Поклон тебе привез, Никитушка! — Федька прислонился к балясине, чтобы не упасть (не легка была скорая дорога). — От Ивана Булаева поклон.

Никита спешно подошел к Федьке, взял его под руку, подвел и усадил на лавку.

— Где видел его? — ахнула Кирилловна.

— В караване невольничьем. Слезно просил передать тебе, чтоб выручил. Лучше, говорит, холопом у Никиты буду, чем за морем сгину.

И Федька рассказал купцу о своей встрече с Ивашкой. Никита задумался.

— Что молчать-то, — затормошила мужа Кирилловна. — Утром надо выезжать, не то продать человека могут. Денег не жалей, ведь родная кровь наша.

— Не в деньгах дело, — промолвил Никита. — Нездоров я, да и стар, чтобы верхом скакать сломя голову.

— Сынов пошли.

— Аль не знаешь — оба сейчас в Кафе.

Воцарилось молчание. И вдруг Ольга сказала:

— Позвольте мне, тятенька!

— Нишкни, глупая! — прикрикнула на нее Кирилловна. — Разве пристало девке в такую опасную дорогу пускаться!

— А ты поедешь? — спросил Никита Федьку.

— Да кто же без меня найти его сможет? — ответил тот. — Мне коня только надо сменить.

— Собирайся, доченька. — решительно сказал Никита. — Четверо слуг, Федор да ты… С утра поезжайте с богом.

Под громкие причитанья Кирилловны Ольга пошла собираться в дорогу.

Утром Козонок еще раз спросил Никиту:

— Не передумал, Никита Афанасьевич, может, я один справлюсь? Не дай бог случится што… Девка все-таки она…

— Нет, не передумал. Пусть съездит, на жизнь посмотрит. На то божья воля. Она не просто девка, она сурожского купца дочь.

Большой смысл вложил в эти слова Никита Чурилов. Гость-сурожанин жизнью самой сделан смелым, решительным, предприимчивым. Вся жизнь сурожца — риск: Идет ли он торговым караваном от синих русских озер, везет ли от моря обратным путем восточные товары — всегда рискует.

Сурожанин живет, как говорят, «меж трех концов копейных» — с одной стороны татары, с другой генуэзцы, а с третьей — Русь-матушка. Изворотливым надо быть сурожанину, оружием владеть искусно. Языки надо знать— уметь разить не только саблей, но и словом.

Посылая Ольгу в далекий путь, Никита сказал:

— Будь смелой, но не горячись. Едешь одна — на мои советы не надейся. Думай сама, советуйся с Федором да холопами. Ежели что не так выйдет, на Хаджиме помогут, дай им знать.

— Я, батюшка, сделаю все как следует. — И Ольга легко вскочила на коня.

ГРЕХ ТЕОДОРО ДИ ГУАСКО

Теодоро ди Гуаско подъезжал к Арталану. Горная тропа кончалась, еще один спуск, и всадники выедут на дорогу, идущую из Солдайи.

Кони шли тихо, сбивая копытами пыль с придорожных трав. За Теодоро и Памфило следовали пешие слуги, вооруженные копьями и мечами. У некоторых на плечах лежали тяжелые арбалеты.

Теодоро молчал, углубившись в свои мысли. Странное творилось в душе молодого генуэзца. Год назад на весеннем гулянии над морем встретил он девушку. Она играла на виоле и пела песню итальянских крестьян «Вода бежит к оврагу». Теодоро сразу оценил ее смелость— редкая девушка решится петь для всех на гулянии. Косы, лежавшие венцом на голове, делали ее похожей на королеву. Она была в свободном красном шелковом сарафане; широкие рукава стянуты в запястье. Теодоро заметил, как из рукава вылетел розовый платок и упал на траву. Он быстро поднял его и с учтивым поклоном подал красавице, когда она кончила петь. Девушка улыбнулась, и эту улыбку по сей день не может забыть Теодоро. Потом он долго не видел девушку, а то, что узнал о ней, не принесло ему радости: она была другой веры.

Теодоро воспитывала мать — ревностная католичка, а после смерти матери у него был духовный отец Рафаэле, который превыше всего чтил законы святой веры. Узнав об увлечении Теодоро, он сказал: «Помни, если ты еще раз встретишься с этой девушкой, ты совершишь богопротивное и кощунственное дело. Святая церковь и господь бог не простят тебе этого».

С тех пор не знает покоя сердце Теодоро. После беседы с отцом Рафаэле он дал себе клятву не думать об Ольге, но стоит увидеть ее, как все забывается.

Вот и сейчас, в пути, Теодоро думает об Ольге, о своей любви к ней. К чему она приведет?

— О чем задумался, мой господин? — тихо спросил вдруг едущий рядом Памфило.

— Ты, Памфило, был когда-то монахом. Скажи мне, что бывает с человеком, если он совершит великий грех?

— Ровным счетом ничего, мой господин. Слава богу, у нас есть святые отцы, которые могут отпустить любой грех. Надо только иметь деньги. Ну, конечно, чем больше грех, тем больше надо уплатить.

— А скажи, Памфило, любить женщину другой веры, по-твоему, большой грех?

— Очень большой, мой господин.

— Ну вот если бы ты совершил этот грех, мог бы отмолить его?

— Нет, мой господин.

— Это почему же?

— У меня на такой великий грех нет денег.

— Ну, а если бы я впал в этот грех? Сколько надо на его отпущение?

— Десять сонмов, мой господин, и вы получите «absolvo te».

— Ну, а потом?

— Если у вас есть еще десять сонмов лишних, можно еще раз согрешить.

Они оба рассмеялись. Теодоро несколько успокоил этот разговор, и мрачные мысли его рассеялись.

На развилке дорог юноша и его спутники остановились на отдых. Пока слуги поили в речке коней, Теодоро и Памфило, лежа в тени, продолжали беседу о грехах. Бывший монах, Памфило догматы веры знал в совершенстве. Теперь он служил у ди Гуаско на должности, которая не имела определенного названия. Он, когда требовалось, писал деловые бумаги, ухаживал за старым ди Гуаско, а если надо было — и лечил его. Учил Теодоро и Деметрио грамоте, а когда ди Гуаско промышлял перепродажей рабов, был подставным лицом, выдавая себя за купца.

— Я слышу топот коней, мой господин, — зашептал Памфило, — сюда кто-то едет.

Они укрылись за деревом. Из-за поворота дороги показались пятеро всадников. Одним из них была женщина.

— Посмотри, Памфило, это же Ольга!

Когда всадники проехали, Теодоро вскочил на коня и дал команду трогаться.

— Послушай, монах, — скороговоркой сказал он, — ты со стражей следуй поодаль, но не упускай меня из виду. Я поеду догоню их.

— Хорошо, мой господин. Только сначала приготовьте десять сонмов.

«Умный слуга, — думал Теодоро, догоняя Ольгу, — обо всем, конечно, догадался сразу».

— О, синьорина Ольга, как я рад вновь видеть вас, — радостно заговорил Теодоро, поравнявшись с Ольгой.

— Добрый день, синьор Теодоро, — ответила Ольга. — Вы появились неожиданно, как горный дух.

— Если я горный дух, то вы словно ангел-хранитель встали на моем пути. Да вы и есть ангел. Ангел небесной красоты.

— О, вы неисправимый льстец, синьор Теодоро. Вы твердите мне это каждый раз, а сами думаете, наверное, совсем другое. Как далеко лежит ваш путь?

— Я еду в Карасубазар.

— Вы занимаетесь торговлей?

— Нет, что вы. Один купец… из Кафы… знакомый моего отца просил сопровождать его до рынка. Он хочет купить партию-другую живого товара. Я с моими слугами буду охранять его в дороге.

— В таком случае не я, а вы ангел-хранитель.

— О, синьорина, у вас злой язык. Он совсем не сродни вашему сердцу. Я знаю, у вас доброе сердце и вы разрешите сопровождать вас до конца вашего пути.

— Вы же не знаете, куда я еду.

— Хоть на край света. И даже дальше.

— Хорошо, будьте рядом, — произнесла Ольга и, немного подумав, добавила: — Я надеюсь, что вы не замыслили ничего плохого?

— Я ваш раб, сударыня.

— Скажите, синьор Теодоро, вы много раз бывали на невольничьих рынках? — спросила Ольга после некоторого молчания.

— Да, бывал иногда, — ответил Теодоро.

— Вы когда-нибудь покупали рабов?

— Как вам сказать… Нет, не приходилось. А почему вас интересует это?

— Я хочу знать, сколько стоит невольник? Самый лучший, самый сильный.

— Мой бог! — воскликнул Теодоро. — Вы хотите заняться живым товаром?

— Да, — мне нужен один пленник, самый дорогой.

— Позвольте мне оказать вам эту услугу! Я все равно буду покупать партию невольников и из них выберу вам самого лучшего.

— А как же ваш знакомый купец из Кафы? — улыбнулась Ольга.

Теодоро покраснел, поняв, что проговорился. Сделав над собой усилие, он рассмеялся и сказал:

— Он, я думаю, не будет против. Только я хотел бы знать, зачем синьорине нужен раб, притом самый дорогой. И достойно удивления то, что такая молодая девушка сама едет в дальний путь, чтобы приобрести себе холопа. Ведь у вас есть два брата?

— Ваши вопросы, синьор Теодоро, весьма наивны. Если вам понадобилась партия рабов, то почему бы мне не иметь потребности всего в одном невольнике? И мне кажется, синьор, что и вы не думаете выбирать слабых, плохих рабов?

— Разумеется.

— Почему тогда мне не выбрать дорогого раба? И еще скажите, синьор Теодоро, почему именно вы поехали в Карасубазар? Я знаю, у вас еще два брата есть.

— Они заняты, моя госпожа, другим делом.

— А разве у моих братьев нет других дел?

— Ваши братья сейчас в Солдайе?

— Один в Кафе, другой в Суроже.

— Почему вы наш город всегда зовете Сурожем, хотя все знают, что его имя Солдайя.

— Если мать нарекла вас именем Теодоро, то как бы ни называли вас окружающие, для нее вы так и останетесь Теодоро. Сурож — русское название города.

Для Теодоро было безразлично, как называть город, и он замолчал. Нить разговора была прервана.

«Как она чертовски хороша, — думал Теодоро, глядя на Ольгу. — К тому же умна и смела. Будь она моей веры, я непременно заставил бы ее полюбить меня. А что, если…»

Теодоро внимательно посмотрел на Ольгу и заговорил:

— Недавно я прочитал одну книгу. В ней сказано, что любовь сильнее смерти. Правда ли это, синьорина?

— Судя по книгам, это действительно так.

— Простите, синьорина, за прямой вопрос: как бы вы поступили, если полюбили бы человека другой веры?

— Я думаю, что со мной этого не случится.

— Но допустим. Вы смогли бы тогда принять его веру?

— Я никогда не полюблю такого человека, дорогой Теодоро. Мое сердце всегда останется русским.

— Если я полюблю девушку православной веры, мне кажется, я не изменю католической церкви. В конце концов и католики, и православные — христиане.

— Можно верить по-разному, — убежденно произнесла Ольга, — вера без добрых дел мертва.

— Разве католики творят только злые дела?

— Может, есть такие, что делают и добро, но я их не видела.

— Я католик, но я сделал вам плохое?

— Мне — ничего. Но любящий бога человек не поедет покупать рабов. Наживы ради приравняли себя к поганым татарам, вместе творят черное дело!

— Но вы тоже хотите купить раба! — воскликнул Теодоро.

— Он мой дядя. Я еду, чтобы выкупить его. А это не грешное, а богоугодное дело. Вот вы говорите, если полюблю — перейду в другую церковь. У нас, у русских, говорят: «Веру переменить — не рубаху переодеть». Если менять веру, нужно менять совесть. Сможете ли вы стать другим человеком?

Теодоро ничего не ответил Ольге.

ЖИВОЙ ТОВАР

Накануне большого торга в приемном доме бея Халиля было многолюдно. Здесь в широком и низком зале, разделенном занавесом. а две половины, собрались все, кто думал участвовать в торговле живым товаром. По одну сторону занавеса находились правоверные, все остальные ждали на другой стороне. Среди них Теодоро и Памфило.

— Завтра торговля обещает быть славной! — заметил Памфило, обращаясь к сидящему рядом толстому генуэзцу из Кафы. — Смотрите, как много поставщиков живого товара.

— О да, — ответил купец, — можно будет купить товар несколько дешевле.

— Скажите, мой друг, — вступил в разговор Теодоро, — вы часто закупаете товар на этом рынке?

— Я это делаю ежемесячно, юноша.

— Говорят, на дороге в Кафу купцы часто подвергаются нападению разбойников?

— Вы разве впервые здесь?

— Нет, но я никогда не водил караваны по этой дороге, — схитрил Теодоро.

— О, тогда вам будет опасно и даже очень. Дели-Балта не щадит новичков. Но вы мне понравились, юноша, я вам дам хороший совет, — он склонился к уху Теодоро и зашептал: — С тех пор, как я следую совету, который получил от одного купца, мои караваны с невольниками в полной безопасности доходят до места. Так слушайте. У бея Халиля есть сын Алим. Он всегда бывает здесь вместе с отцом. Нужно дать ему полсотни серебряных дукатов, и он выделит вам двух всадников, в сопровождении которых вы спокойно дойдете до Кафы. Но только, юноша, это надо делать тихо, дабы не узнал грозный отец Алима.

Купец шептал еще что-то. Теодоро не слышал. Он увидел, как в узкую дверь помещения широкими твердыми шагами вошел бей Халиль. Занавес уже был отдернут, посредине зала у стены стояло кресло. Халиль сел в кресло, по правую руку бея на низкую скамеечку сел писец, по левую встал толмач, за креслом — Алим. Первыми стали подходить к бею татары. После краткого разговора они разматывали свои кемеры, извлекали из кожаных кисе монеты и передавали их Алиму. Писец выдавал каждому пластинку из толстой кожи, на которой киноварью писал какие-то знаки.

— Это татары платят торговую дань бею, — объяснил Памфило, — и получают разрешение на продажу рабов. Скоро придется раскошеливаться и нам.

Теодоро с интересом наблюдал за беем. Много раз приезжал он в Карасубазар, но ни разу не бывал в этом помещении, поручая платить дань за торговлю Памфило.

Горка золотых и серебряных монет, которые Алим складывал на большое узорчатое блюдо, росла.

После того как татары уплатили дань за право торговли, начался сбор денег с тех, кто хотел купить рабов. На этот раз сборы были на редкость высоки — Халиль видел, что покупателей больше, чем продавцов. Памфило попытался было поторговаться, но бей так взглянул на него, что пришлось не прекословя отдать за право покупки сорока рабов столько, сколько раньше платили за сто.

— Видит бог — покупка будет не так выгодна, — промолвил монах, возвращаясь к Теодоро. — К тому же молодому бею за безопасность в пути надо платить.

«Черта с два получит с меня этот татарчук, — решил Теодоро. — У меня надежная охрана. Мне ли бояться Дели-Балта? Пожалуй, еще сочтут меня трусом мои братцы, если узнЛот, что я уплатил такую огромную сумму- из страха перед разбойником».

— Доедем сами, — громко сказал Теодоро и вышел из помещения.

Там, где Биюк-Карасу делает поворот на юг, меж крепостью и рынком для продажи скота располагалась широкая площадь, огороженная невысокой, грубо сложенной каменной стеной. Это место называлось Малый Таш-хан. Здесь четыре дня в месяц проходил невольничий торг.

Высокие, неуклюже поставленные каменные помосты разбросаны по площади без всякого порядка. Иван Булаев поднялся йа помост первым. Здесь его ждал баранчи — толстый кривоногий татарин-оценщик. Он рванул невольника за рукав, подтолкнул на край каменной плиты. За ним по выщербленным ступенькам стали всходить на возвышенность другие пленники.

Иван с тревогой оглядел площадь, надеясь увидеть Никиту Чурилова, но ему мешало яркое утреннее солнце, бившее прямо в глаза.

Скоро все помосты были заполнены невольниками, и торг начался. Трем пленникам, среди которых был Василько, не хватило места на помостах, и их поставили возле стены.

Покупатели подходили к невольникам, привычно ощупывали мускулы рук, заглядывали в рот, трогали зубы, задавали вопросы.

Федька Козонок и Ольга вошли в ворота Малого Таш-хана запыленные и усталые. Ольга хотела заехать на Хаджиму, чтобы у знакомых отцу людей отдохнуть, разузнать о порядке торга, но Федька упросил поспешить, неровен час, продадут Ивашку — придется переплачивать втридорога. А еще хуже — уведут неведомо куда.

Оставив лошадей у слуг, они поспешили к помостам. Ольга не раз бывала c отцом на базарах, но покупать людей приходилось ей впервые. Тяжело было на душе у девушки. Пробираясь по узкому проходу между людьми, она то и дело видела отвратительные сцены торга. Вот в углу юркий генуэзец продает невольников. Сразу видно, что он их где-то перекупил, взял оптом у татарина и сейчас продает поштучно. Невольницы разных возрастов стоят вдоль стены.

Из-за угла вывернулся старый мурза в сопровождении двух слуг. Он подошел к невольницам и стал пристально всматриваться в них единственным косым, заплывшим жиром глазом. Услужливо подскочил к нему генуэзец. Татарин, подняв кверху палец, обнажил в улыбке гнилые зубы:

— Адаличка кирек! — причмокнул он.

— Одалиск, о! — понимающе закивал генуэзец и стал пальцем тыкать в грудь невольниц — Эта есть, эта есть, эта…

Татарин подошел к крайней рабыне. Та стояла у стены с закрытыми глазами, голова ее бессильно склонилась на плечо. Словно боясь упасть, девушка, как раненая птица, широко раскинула руки-крылья, прижав ладони к шершавому камню стены. Мурза оглядел ее с головы до ног, пощупал бедра, концом нагайки попытался открыть рот, потом, недовольно хмыкнув, двинулся дальше.

Долго ходили между рядами невольников Ольга и Федор Козонок, но Ивашки нигде не было видно. Наконец, проходя мимо одного из помостов, Федор услыхал сверху голос:

— Ты ли это? Стало быть, Никита не пришел?

Федор схватил Ольгу за руку и указал глазами на Ивашку:

— Он.

Ольга подошла к татарину, торговавшему группой рабов.

— Сколько? — спросила по-татарски.

— Ой, джаным, — тотчас же стал гнусавить татарин, — если бы не нужда, клянусь аллахом, не продал бы. Этот раб силен, как джин, умен, как пророк. Но такой красавице дешево отдам: триста серебряных гуруш.

Ольга, не торгуясь, отсчитала триста монет, и Ивашка сошел с помоста. Едва держась на ногах от усталости и волнения, он подошел к девушке и низко поклонился ей. Не умел Ивашка говорить благодарственных слов, только и сказал:

— Стало быть, Никиты Чурилова дочь? Вишь, какая красавица.

Радостно блестели глаза у Федора: шутка ли — такое доброе дело пришлось ему совершить. Но рука привычно потянулась скрести затылок, едва вспомнил о большой цене. За него когда-то хозяин заплатил только сто двадцать монет.

Ольга глянула в глаза Ивашке, — сколько лиха видели они… и, дотронувшись до грубой его ладони, сказала:

— Слава господу, что тебя сыскали. Тятенька, а особенно маменька будут очень рады…

— Вон от места сего. Душа не выносит поганых дел татаровых, — решительно заявил Федор.

— Надо бы с другом проститься. Дозволь? — сказал Ивашка. Глаза его глядели на Ольгу просительно. — Большого сердца человек. Кабы не он — не дойти мне, не вызволиться.

Ольга молча кивнула головой, и они втроем пошли по площади. Пока искали Василька, Ивашка рассказал о своем друге все, что знал.

Возле стены, где стоял Василько, толпилось много покупателей. Каждому хотелось купить такого сильного, красивого раба, но Мубарек заломил за него необычно высокую цену. Василько стоял у столба равнодушный ко всему. Какая разница, кому продадут. Все одно неволя. Даже надежда на побег, которую он втайне лелеял, стала ослабевать. Невольников стерегли зорко.

Вдруг Василько вздрогнул. Между рядов пробирался к нему Ивашка. А за ним… за ним шла дочь купца, которую он провожал когда-то через Дикое поле. Сразу к лицу прихлынула горячая кровь, стало нестерпимо жарко, закружилась голова. Вот где довелось увидеться!

И тут глаза Ольги и Василька встретились. Девушка сразу признала пригожего дружинника, который так приглянулся ей во время поездки к князю Соколецкому. Много юношей встречалось Ольге, но ни один не походил на этого. И думала ли она, что встретит его снова здесь, закованного в цепи, измученного, истерзанного!

Встрепенулось, дрогнуло сердце Ольги, остановилась она, шагу не может шагнуть.

Словно сквозь сон услышала, как вскрикнул Иван: «Вот он!», словно сквозь сон видела, как бросился к невольнику, обнял его. Звякнули цепи. Припал пленник к Ивашке, а сам смотрит на Ольгу из-за плеча друга. И Ольга взгляд от него не отрывает, а сама вплотную подошла.

Тронув Ивашку за рукав, тихо спросила:

— Нашелся?

Ивашка молча кивнул головой.

— Не думал я, Вася, что кончится моя неволя, да господь бог помог. Выкупили меня. Видно, не судьба нам вместе-то.

— Прощай, — ответил Сокол. — Один близкий человек, и того рядом не будет. Ну, да бог даст — убегу. Где искать-то тебя?

— В Суроже. Запомни: Никиты Чурилова дом. Там ищи. — И вдруг повернулся к Ольге, посмотрел на нее с мольбой. — А может, и его выкупишь, Никитишна? — нерешительно спросил он.

— Спрашивай цену.

Узнав о цене, закручинились все трое. Денег не хватало, и очень много. Опытный старый торгаш с первого взгляда понял, что людям этим пленник дорог и какую бы цену на него ни поставить — не уйдут, не бросят.

— Горе-то какое, — сокрушенно сказал Козонок, отходя от татарина. — Не сбавляет цену лихой басурман.

— Погоди, — прошептала Ольга, — отдай ему это. — Она быстро сорвала с себя ожерелье — батюшкин дар. Федька немедля подскочил к татарину с ожерельем в руках.

Татарин оценил дорогие камни куда ниже того, что они стоили, и потребовал еще доплаты.

— И призанять не у кого, — хмуро сказал Федор, подходя к товарищам.

— Ожидайте меня здесь — я денег найду, — сказала вдруг Ольга и спешно стала проталкиваться к выходу с площади.

— Куда же ты? — крикнул ей вслед Ивашка.

— Скоро вернусь. Ждите меня.

Увлеченные торгом, Ивашка и Козонок думали, что до их покупки никому нет дела. Но это было не- так. Все время за Ольгой и Васильком следили зоркие, злые глаза молодого генуэзца; Теодоро видел, как смотрела на пленника красивая русиянка, в которую он был влюблен.

«Нельзя допустить, чтобы Ольга купила его», — решил Теодоро и, едва только исчез в толпе Ольгин сарафан, подошел к татарину.

— Сколько? — небрежно кивнул он в сторону Василька.

Татарин назвал цену. Теодоро вытащил кошелек и молча отсчитал деньги. Не успели Ивашка и Федор слова между собой молвить, как Василько был отделен от общей цепи, связывавшей пленников, и отдан генуэзцу.

— Я буду ждать хозяйку здесь, а ты беги по следу, узнай, куда поведут, — торопливо сказал Ивашка Федору.

— Купец сей мне ведом, — не сдвинувшись с места, заметил Федор. — Сурожского богатея Антона Гуаска сынок. Даст бог, там и встретимся…

Ольгу в Хаджиме купцы знали и денег дали немедля. Радостная вернулась она на рынок. Но только взглянула на печальные лица Ивашки и Федора, как сердце обдало холодом, поняла, что случилось недоброе. Поискала глазами Василька и упавшим голосом спросила:

— Неужто продали?

Козонок махнул рукой и направился к лошадям. Ивашка тихо тронул Ольгу за руку, — надо идти, и они пошли вслед за Федором.

Ольга шла с окаменевшим лицом. Только поравнявшись со своим конем, припала к седлу и горько, безутешно заплакала.

С горя начиналась ее первая любовь.

ПАРОЛЬ

— Слезами горю не поможешь, — произнес Ивашка, утешая Ольгу. — Даст бог, приедем в Сурож — может, что и придумаем. А сейчас пора бы и о пути подумать.

Ольга сняла с пояса мешочек с деньгами и передала Федьке.

— Дяде Ивану коня надобно. Сходи — купи. Нас найдешь в Хаджиме — будем тебя ждать, заодно и в дорогу соберемся.

Козонок кивнул и скрылся в толпе.

Если на том конце рынка, где продавали ясырь, шел бойкий торг, то на другом было безлюдье. Из десятка лошадей, выведенных на продажу, Козонок не выбрал ни одной. Татары и сами признавали, что животные годны только на махан. И потому Федька стал расспрашивать, где можно найти справного коня. Ему посоветовали сходить к Белой скале, там за рекой стоит цыганский табор. Вот где кони, так кони.

Федька решил побывать у цыган, благо до Белой скалы всего три версты.

Путь он выбрал покороче. Минуя городскую стену, вышел на узкую тропинку, вьющуюся в густых зарослях карагача.

В том месте, где Карасу делится на два рукава, заросли стали еще гуще. И вдруг Федька услышал приглушенную татарскую речь. Он отскочил в кусты. Вскоре на тропинке показались татары. Они шли гуськом и переговаривались между собой. Федька бросился в сторону, чтобы не попасться им на глаза, и выскочил на небольшую полянку. Федька упал на землю вовремя, его не увидели. На траве сидели молодые татары и, видимо, ждали тех, что шли по тропе. Вот они появились. Один, худощавый и стройный, в богатой одежде, поздоровался с сидящими на поляне, заговорил негромко, но властно. Слов его Федька не расслышал. Пожилой татарин-воин спросил смиренно:

— Зачем позвал ты нас, Дели-Балта?

Имя жестокого разбойника было известно на всем побережье от Кафы до Сурожа. Федька вздрогнул. Тот, худощавый, снова заговорил, на сей раз громче, резко и раздраженно:

— Все вы были сегодня на базаре. Все видели старого волка Джаны-Бека. Послан он ханом, чтобы Дели-Балту изловить и вместе с его друзьями казнить. И пока этот старый шайтан здесь, мы должны быть осторожны… Но я не вижу всех моих людей, — и Дели-Балта, повернувшись, оглядел сидящих на поляне.

Козонок увидел его лицо и чуть не вскрикнул. Это был Алим, сын бея Ширинского, владетеля Карасубазарского бейлика. Федька знал его хорошо. Бывая с консулом в Карасубазаре, он не раз встречал молодого Ширина на беседах о торговых делах.

— Многие в отъезде, хозяин, — ответил пожилой татарин, — но я сумею передать им все, что скажут твои уста.

— Слушайте. Мы решили изменить встречный маях. Отныне маях будет такой: первый говорит: «пусть молодец будет молодцом», а второй: «пусть постель его будет под кустом». Теперь дальше. Этой же ночью мы совершим славное дело. Сурожский купец Гуаско купил сорок невольников и не испросил моей охраны, не поклонился мне. За это он будет наказан смертью. Стражи у него мало, и встретим мы его у Арталана. Невольников разделим, а голову купца отдадим в подарок Джаны-Беку. Пусть старый козел сжует свою бороду от злости. Это сделаю я. Я так сказал. Теперь можете идти. Встреча на закате солнца возле Ак-кая. Оттуда прямо в лес. Не забудьте новый маях.

Дождавшись, когда стихли шаги татар, Федька выскочил на тропинку, опрометью пустился к большой дороге.

Коня с седлом купил быстро и направился обратно теперь уже по кружному пути.

Приехав в Хаджиму, Козонок тотчас поделился всем услышанным и увиденным с Ивашкой.

— Купца убьют — туда ему дорога, — задумчиво сказал тот. — А вот Василька нам теперь не увидать. Дели-Балта награбленное здесь не продает, особенно невольников.

Ольга стояла грустная, Козонок вздыхал и бранился, а Ивашка молчал и думал. Хитрый был мужик Ивашка. Недаром так внимательно слушал он рассказ Козонка. В голове его возник смелый план.

— А сделаем мы так… — вдруг горячо зашептал он склонившемуся к нему Федору.

НА РАЗВИЛКЕ ГОРНЫХ ТРОП

Теодоро ди Гуаско был доволен поездкой. Сорок невольников куплены по сходной цене. Только за одного пришлось заплатить слишком дорого. Памфило ворчал: «Лучше бы деньги, переплаченные за красавца невольника, были отданы княжичу Алиму за охрану в пути. Ехали бы спокойно. А теперь вот дрожи, оглядывайся. И зачем этот красивый раб нужен Теодоро? Словно не парень ди Гуаско, а перезревшая девушка…»

Теодоро молчал, поглядывал по сторонам. Впереди ехали вооруженные слуги. За ними шли невольники и снова слуги, затем Теодоро, рядом — Памфило. Сзади — вновь вооруженные стражники.

«Чего бояться, — думал Геодоро, — я и сам неплохо владею шпагой. Силы и ловкости хватит отбить нападение…»

…На двадцатой версте от Карасубазара, у широкого ручья, дорога разбегалась на два рукава. Одна дорога бежит на Солхат, другая уходит через ручей на Арталан. Здесь Теодоро решил остановиться, чтобы дать отдых себе, лошадям и закованным в цепи невольникам.

Поручив слуге лошадей, Теодоро приказал напоить пленников водой из ручья, расставить вокруг охрану. Выбрал место под старым дубом, где слуга тотчас развернул легкий шатер.

Пожевав мяса, поданного слугой, и запив его сухим вином, Теодоро вошел в шатер. Слуге сказал:

— Разбуди меня на рассвете. В темноте идти по горам опасно. Тронемся в путь на заре…

Вознеся молитву богу и испросив у него благополучия в пути, Теодоро уснул. Проглотив горьковатую просяную бурду, прижавшись друг к другу, уснули на траве невольники. Задремал в придорожных кустах и слуга-часовой.

* * *

Налет на караван готовился с соблюдением большой осторожности. Алим знал, что ханский посол ночью выедет на дорогу и будет следить. И поэтому, чтобы не вызывать подозрений у людей Джаны-Бека, Алим взял с собой только пять человек. Сам шестой. Такая малая кучка всадников в любом месте могла бы сойти за обычный охранный разъезд.

Не доезжая Бахчи-Эвли, Алим послал одного из всадников узнать, нет ли там засады. Всадник спешился и ушел берегом реки — неслышно растаял во тьме.

«Если Джаны-Бека в селении нет, налет придется отменить, — размышлял Алим. — Кто знает, может, хитрый Джаны надумает проскочить на развилку горных троп, где он может не только помешать налету, но и наделать много бед всем моим друзьям».

Тревожные мысли не давали Алиму покоя. Еще бы — Джаны-Бек хитер и жесток. Вдруг угадал он, кто скрывается под кличкой Дели-Балта, и готовит ему западню? Придется вступить в драку. А этого Алим боится, ой как боится. Не случайно шайка его еще ни разу за три года не налетала на караваны открыто, лицом к лицу. Больше того, Алим ни разу не столкнулся с воином, в руках которого были бы сабля и копье. Оружием Алима был остро отточенный топор. Выследив, где караван расположился на ночь, разбойники подбирались к нему бесшумно и нападали на сонную стражу, взмахом топора рассекали головы. Покончив с охраной почти без шума, разбойники легко умерщвляли купцов и уносили награбленные товары, уводили невольников к Белой скале, в тайную пещеру.

Через час возвратился разведчик и сообщил, что в Бахчи-Эвли не менее десяти вооруженных всадников. Один из них, могучий и властный, резко отличается от других.

— Я не мог подойти близко, — рассказывал запыхавшийся посланец, — но видел, как они осматривали свое оружие и переодевались, пряча под одеждой панцири.

— Говори, как выглядит сераскир, — потребовал Алим.

— Лицо его от меня было скрыто, но один из аскеров подавал ему двурогий шлем.

— Ну, шайтан! Пока ты сидишь в Бахчи-Эвли, я сделаю то, что задумал, — сказал Алим. — Едем. Голова купца все-таки будет у Джаны-Бека в опочивальне.

* * *

Какую далекую родину видишь ты во сне, охранник каравана? Может быть, перенесся ты в отчий дом и невеста целует тебя, крепко прижимая к своей груди? Не знаешь ты — это последний сон овеял твою несчастную голову. Не слышишь ты, как взметнулся над тобой острый топор, блеснувший расплавленным серебром при свете месяца. Тяжелый стон пронесся над поляной и замер. Перебегая от одного к другому, татары валили. людей наземь.

Теодоро проснулся от громкого стона первого зарубленного стража. Выскочил из шатра. Памфило был уже на коне. Вскочив на спину лошади, — седлать было некогда, — Теодоро поднял саблю и бросился на разбойников.

Пленники, прижавшись к кустам, с тревогой ожидали исхода боя. Первая мысль, которая пришла Василько, когда налетели татары, — бежать.

Весь берег речонки, как и ее дно, был каменистый. У пленников под руками сколько угодно тяжелых камней. «Разбить оковы», — мелькнуло в голове невольника. Он быстро подвинул к себе тяжелый валун, положил на него звено цепи, которой был прикован к другим невольникам, и начал с ожесточением бить по железу острым куском гранита. Его примеру последовал сосед, и скоро вся цепь задрожала от ударов.

Прочный металл не поддавался камню, гранит то и дело раскалывался, кроме того, сильно мешали ручные кандалы. Вдруг цепь ослабла, и Василько, радостно вскрикнув, принялся бить еще сильнее. Кому-то в середине удалось перервать цепь, и это воодушевило невольников. Василько, не переставая, ударял по цепи, одновременно поглядывая на поляну. А там кипел бой. Памфило направил своего коня к реке, чтобы сразиться с татарином, который оторвался от своих. На полном скаку монах взмахнул саблей, но разбойник ловко увернулся, и сабля, просвистев в пустоте, вырвалась из рук Памфило.

В то же время татарин поднял над головой свернутый в кольцо аркан и с силой бросил его. Петля опутала плечи Памфило. Рывок, и монах со страшной силой ударился о землю. Татарин уволок заарканенного Памфило в кусты.

Теодоро также потерял во время боя оружие и вынужден был спешиться, чтобы взять саблю убитого.

Стражники, не видя хозяев, растерялись. Они едва оборонялись от разбойников.

«Еще минута, и генуэзцы побегут, — горестно подумал Василько и, простонав, бросил в сторону ненужный больше камень. — Уже не успеть — татары сейчас победят и пленников снова поволокут неизвестно куда».

И вдруг случилось неожиданное.

С противоположного берега реки с гиками и пронзительными возгласами вырвалась новая группа всадников. Кони на полном ходу промчались через мелкую речонку, подняв высокие фонтаны брызг. Всадники проскакали сажен сорок вдоль речки, свернули к месту боя. В лунном сиянии сверкали поднятые над головами мечи.

Впереди на высоком белом коне мчался, неистово размахивая саблей, высокий татарин. На его голове блестел двурогий шлем. За спиной стлался по воздуху черный плащ, под плащом поблескивал панцирь.

— Спасайся, Дели! — истошно завопил один из разбойников, подскакав к Алиму. — Смотри, сераскир!

— Джаны-Бек! — в ужасе воскликнул Алим, увидев всадника в двурогом шлеме, и, круто повернув своего коня, заорал: —Айда!

Разбойники все как один, повернув коней, бросились через дорогу и мгновенно скрылись в густом темном лесу. Теодоро, предположив в суматохе, что к разбойникам подошла подмога, решил спасаться бегством. Стражники тоже разбежались.

А двурогий всадник вложил саблю в ножны, снял шлем, отдал его подъехавшему татарину и соскочил с коня. Крупным, широким шагом подошел он к невольникам, отыскал глазами Василька и сжал его в своих крепких объятиях.

ПЛАН ИВАШКИ

Чтобы понять, что сейчас произошло, обратимся к тому времени, когда Ольга и Ивашка встретились с Козонком в Хаджиме.

Отъехав в малолюдное место, Ивашка попросил Козонка рассказать еще раз все, что он слышал в лесу, где случайно встретил разбойников. Ивашка слушал рассказ Федьки, а сам обдумывал свой дерзкий план. Он хлопнул себя по коленке и весело спросил Ольгу:

— На смелое дело пойдешь с нами?

Ольга твердо сказала:

— Я, как и вы, рада спасти хорошего человека.

— Нас семеро. Мы трое да четверо слуг. Это уже сила. Фрягов татарский княжич не страшится, зато ханский посол для него гроза. Пусть Джаны-Бек поможет нам.

— Стало быть, мы посла упредим о налете? — Федька старался разгадать план друга, но это ему никак не удавалось… — Это нам также не поможет.

— Джаны упреждать не станем. Вместо посла будет один из нас, а остальных сделаем татарскими аскерами. Шлем подберем похожий на Джаны-Беков. Два рожка приделать ничего не стоит. Плащ и панцирь купим тоже. Белого коня найти будет труднее, да и денег хватит ли?

— Денег в достатке, — сказала Ольга. Ее лицо посветлело, она поняла затею Ивашки, смелой девушке она нравилась.

— В Бахчи-Эвли нам, в таком разе, надо задержаться подолее, — посоветовал Козонок.

— Правильно, Федя. Татары неминуемо пошлют туда подглядывать и, узрев посла с аскерами в засаде, ринутся в Арталан — там им бояться будет некого. Однако же, творя разбой на развилке дорог, Дели-Балта в душе будет опасаться посла и наверняка станет поглядывать по сторонам. Мы же встретим караван фрязинов в Бахчи-Эвли и тайно пойдем за ними до развилки дорог. Утаимся и будем ждать налета. Фряги добре вооружены и без боя покупку и жизни свои не отдадут. Пусть пощипают друг друга — в самую тяжелую пору выскочим из засады мы, и это наверняка нагонит страх на Дели-Балту.

— А если татары не убегут? — с тревогой спросила девушка.

— Ты в этом разе отъедешь в сторону, а нам сражаться с татарвой не впервой. Одолеем с божьей помощью.

— Значит, на испуг возьмем? — воскликнул Федька.

— Вестимо, на испуг.

То, что произошло дальше, мы уже знаем.

Радости невольников не было предела. С помощью топоров, найденных на поляне, расковали кандалы — люди освободились от цепей и колодок.

— Долго здесь оставаться нельзя, — сказал Ивашка. — Татары, а еще хуже, фряги вернуться могут. Пойдемте отсюдова. — Но Василько отвел Ивашку в сторону и сказал:

— Не по-хозяйски это, Иван. Бросать все здесь негоже. Тут, поди, и оружия немало, да и одежонку с убитых снять надо бы. Голы невольники-то. А ведь нам впереди жить.

Ивашка согласился и, выставив на трех концах дорог по человеку, остальным приказал собрать оружие и все, что найдется на поляне.

В первую очередь принесли шатер, где недавно отдыхал Теодоро. В кучу свалили двенадцать мечей, пять сабель, шесть кинжалов, много татарских топоров. Кто-то приволок котел, в котором варили кашу для невольников. Даже цепи и кандалы с колодками забрали с собой.

Сразу, как-то незаметно, освобожденные пленники признали старшими над собой Василька и Ивашку. К ним сносили все найденное на поляне, их спрашивали, как поступать дальше. Люди задались вопросом — куда идти? До сего момента эта мысль не возникала у невольников — они шли туда, куда влекла их цепь.

А сейчас взоры всех обратились к Ивашке и его спутнице, которые, видимо, хорошо знали места, если сумели так ловко обмануть фрягов и татар.

Ольга, поняв немой вопрос людей, сказала:

— Идти надо лесом, по горным тропинкам, вдали от дорог. На восход солнца будем держать путь. Там горы, леса, а людей, должно быть, совсем нет.

…Приближался рассвет. Опустела поляна на развилке горных дорог. Только помятая, забрызганная кровью трава да тела погибших в стычке свидетельствовали о том, что произошло здесь недавно. Сыроватый утренний ветерок нес с речки холодный туман; над поляной, зловеще каркая, летало воронье.