РОДНЫЕ БРАТЬЯ

шумом несет свои воды горная речка Суук-Су. Узкая и извилистая в горах, на подходе к морю она расширяется и становится похожей на настоящую реку. В пору сильных ливней Суук-Су разливается по долине и грозит жителям Сурожа наводнением.

Редкий год проходит без могучего разлива горных вод. Стекая с гор и каменных гряд во время сильных дождей, вода врывается в устье, сокрушая все на своем пути. Разливаясь, Суук-Су уносит не только смытые виноградные кусты, но и вырванные с корнем ореховые и грушевые деревья, стада овец. Ничего не щадит стихия.

Там, где река пересекает дорогу в город, через ее русло перекинут узкий мост. Когда-то этот мост был подъемным. Надо полагать, что в те времена река не пересыхала и, когда мост был поднят, служила преградой для входа в город.

Сейчас мост не поднимают. Ржавые цепи выпали из блоков и висят, отражаясь в воде. Дорога перебегает мост и сразу идет в гору. На горе возвышаются северные, главные ворота города.

Ворота зовут железными, но все знают, что сооружены они из камня да дерева и только подъемная решетка обита железом.

В дни мира и тишины створ этот на день поднимают и в Сурож свободно входят все, кто может уплатить за вход. Ночью ворота закрыты.

Наутро после стычки под Арталаном Теодоро в сопровождении двух слуг подъехал к железным воротам. Лишившись купленных невольников, он побоялся сразу ехать в Тасили, опасаясь первого гнева отца, и потому решил переждать день-два в Суроже, в доме Андреоло, недавно построенном. А когда старик перебесится и гнев его остынет — тогда будет видно.

Миновав ворота и бросив стражникам по два аспра каждому, Теодоро въехал на Главную улицу. Но, не доехав до дома Андреоло, он остановил коня. Подумалось, что встреча с братом может быть не менее неприятной, чем с отцом.

Резко повернув коня, Теодоро направился к морю. На берегу он постелил плащ и, приказав слугам не будить его, сейчас же заснул, утомленный волнением и бессонной ночью.

Целый день проспал Теодоро. Проснулся под вечер. Солнце ушло за горы, над Сурожем густели сумерки. Кони паслись на траве недалеко от моря, слуги сидели под кустом и чинили изрядно порванную в стычке одежду.

— Ты, Батисто, и ты, Любиано, поедете в Тасили, — сказал Теодоро подошедшим слугам. — Отцу скажите, что мы попали в плен к татарам и убежали дорогой. Иначе нам несдобровать. Поезжайте с богом, я обойдусь без вас.

Слуги уехали, а Теодоро все еще не мог решить, что ему делать.

«Было бы куда лучше, если бы всех слуг, кроме этих двух, уничтожили татары. Тогда можно было бы наплести сто тысяч небылиц и оправдаться, — думал Теодоро. — А теперь в Тасили прибрели уцелевшие слуги и рассказали все как было. Лишиться такой суммы денег — не шутка для старика. Интересно, дошла ли весть о потере пленников до Андреоло?» — Он поднялся, подошел к коню, вскочил в седло.

Подъехал к дому Андреоло. Сошел с лошади, постоял немного; набравшись решимости, тронул бронзовое кольцо. Ворота долго не открывали, затем в узеньком окошке показалось лицо слуги.

— Кто беспокоит добрых людей?

— Это я — Теодоро!

— Ах, это вы, синьор, — скрипучим голосом сказал старый слуга. — Слава богу, что вернулись целым и невредимым.

— Синьор Андреоло дома?

— Да, дома.

— Он ничего не говорил обо мне?

— Молчит с тех пор, как приехал из Тасили.

«Значит, Андреоло знает все и нечего терять», — подумал Теодоро и шагнул к двери.

Андреоло сидел за столом боком к вошедшему и глядел в окно. Его длинное с редкой бородкой лицо было непроницаемым. Он как будто и не заметил брата, не пошевелился и после того, как Теодоро бросил в угол саблю и повесил плащ.

Теодоро молча сел в кресло, стоящее против камина. Он решил не говорить первым ни слова. «Пусть начнет мой братец, а я по его вопросам узнаю, что ему известно».

Молчали долго. Наконец Андреоло, не меняя позы, спросил:

— Где же товар, братец? Почему Теодоро ди Гуаско является домой так скромно и тихо — без слуг, без охраны? Отчего так молчалив наш славный негоциант?.. Где наши общие деньги?

— Так ли уж я виноват? На нас набросилась многочисленная орда разбойников, и почти все слуги погибли. Меня и двух человек взяли в плен, только сегодня днем мам удалось бежать.

— Пять или шесть разбойников — это, по-твоему, многочисленная орда? Он врет о гибели слуг, тогда как они все, как бараны, толпятся сейчас в Тасили во дворе отца.

— Так почему же они убежали от пяти разбойников? Ведь их было двадцать человек, да я, да Памфило.

— Себя ты можешь не считать. Ты спал в шатре и видел радостные сны! Почему погиб монах?! Потому, что он отстаивал наше добро, а ты сидел под кустом…

— Неправда! — крикнул Теодоро. — Я бился рядом с монахом и, если бы не пришла к татарам подмога, я прогнал бы их.

— А какого черта ты разлегся на этой поляне? Ты что, не мог пробыть без сна одни сутки и выспаться дома, благо тебе все равно где бездельничать?

— Я не бездельничаю! — гневно воскликнул Теодоро и вскочил на ноги. — Это ты высыпаешься в курии и хоронишься в замке нашего отца, тогда как я в самом татарском пекле добываю для себя богатство!

— Что же, по-твоему, выходит — не ты, а я трус?

— Да! Ты трус! Трус!

— Вы посмотрите на этого сопливого мальчишку. Он с двадцатью вооруженными стражниками убежал от горстки вонючих татар. В твоих жилах нет капли крови от смелого ди Гуаско. Ты, как и твоя мать, был и останешься все тем же чомпи!

Этого Теодоро перенести не мог, и братья, сцепившись, покатились по полу.

В это время широко распахнулась дверь, в комнату вошел старый ди Гуаско. Несколько мгновений он стоял на пороге, потом подбежал к братьям, хлестнул плеткой одного, другого.

— Какие же вы, к дьяволу, братья после этого, — мрачно сказал отец. — Чувствовала моя душа, что сыны мои сцепятся, когда от слуг узнал, что вы оба тут.

Антонио долго глядел то на одного, то на другого сына и молчал. Затем неожиданно расхохотался.

— Вот так распотешили меня мои сынки, сто чертей вам в печенку! — сквозь смех произнес отец. — Вы посмотрите-ка на себя! Дьяволы вы и дармоеды!

— Это ты напрасно, отец, — угрюмо произнес Андреоло, вытирая кровь с лица. — Об этом надо сказать братцу, а не мне. Это он проспал полторы тысячи сонмов.

— И ты тоже хорош! Может, не по твоей милости я сегодня возместил убытки господам из Лусты за овчарню, которую ты спалил? Если так пойдет дело, мои сынки пустят меня по миру, не будь я Антонио ди Гуаско. Сегодня мне следовало бы с вас обоих спустить шкуры, я с тем желанием сюда и ехал, но вижу, вы и так наказали друг друга. Так и быть, признаюсь вам, олухи, я любовался на вашу драку в окошко. Что-что, а драться вы умеете, накажи меня бог! Клянусь петлей, на которой меня хотели повесить, я получил большое удовольствие от тумаков, которыми вы оделяли друг друга. И знаете — я вспомнил молодость, когда свободным и сильным гулял по морским просторам. Среди «хозяев моря» такие презабавные сценки не были редкостью.

Антонио, все более и более воодушевляясь, начал рассказывать о прошлом.

«Раз старик предался воспоминаниям, значит, он не сердится», — с облегчением подумал Теодоро.

Наговорившись, Антонио поднялся, приказал:

— Ну, петухи, умывайте рожи и марш спать. Завтра в Скути поедем.

 

ДИ ГУАСКО ЕДУТ В СКУТИ

Еще едва светало, а старый ди Гуаско уже поднялся, оделся и разбудил своих сыновей.

— Я забыл тебя спросить, Андреоло, где твоя жена? Я что-то не вижу ее в доме, — сказал Антонио, натягивая куртку.

— Фракиту я отослал в Тасили. В моем погребе не осталось ни капли вина. Пусть она привезет.

— Так-таки уж и ни капли? — недоверчиво спросил отец.

— Ну, для завтрака, я думаю, нацежу кое-что.

— Так какого дьявола ты торчишь на моих глазах! Марш в погреба!

Андреоло хлопнул в ладоши, вошел слуга.

— Вина, и побольше! — последовал приказ.

Через несколько минут на столе появились большие куски вареной и жареной баранины, фаршированный перец, тыквенная каша и мед. Посреди стола слуга поставил полуведерный кувшин с вином, принес серебряные бокалы. Посуда также вся была серебряная.

— Видишь, мой мальчик, — обращаясь к Теодоро, сказал отец, — как роскошно и уютно живет твой братец. А почему? Да все потому, что он женат. Я сам женился трижды и, будь я проклят, если не надумаю осчастливить еще одну красотку. Наливай, Андреоло, выпьем за женатых!

Антонио поднял бокал, подмигнул сынам и опрокинул содержимое в свой широкий рот. Братья молча выпили тоже.

— Это я к чему сказал? — разламывая баранью кость и отправляя в рот большой кусок мяса, проговорил отец. — А к тому, что тебе, Тео, надо тоже жениться. Двадцать пять, а все еще один, как перст. Держу пари, что этот молокосос Деметрио тебя обскачет в свои двадцать лет. Ты посмотри, он каждую неделю гоняет в Кафу и наверняка там подцепил достойную себя девочку.

— Жениться просто, — ответил Теодоро. — Только вот куда я приведу жену? Уж не в замок ли Тасили?

— А почему бы и нет? Правда, он угрюм и мрачен, но это удобный для нашего тревожного времени дом. Хочешь, я отдам тебе Скути? Построй там для своей невесты дворец и женись. Если надо, соорудим дом в Суроже. Мне ничего для вас не жалко! — старый ди Гуаско начал пьянеть и потому был необычайно щедр. — Вот ты потерял гору денег, а я молчу, ибо знаю, что в торговле живым товаром риск всегда велик. Слава богу, что жив вернулся… А деньги — дело наживное. Мы их достанем еще. Расскажи, Андреоло, нашему жениху, где мы достаем деньги.

Андреоло поглядел на отца, прищурил глаза и, словно излагая план, начал:

— Я недавно узнал в курии, что на днях из нашей гавани отходит каторга в 30 весел. На ней везут около ста невольников. Стало быть, живого товара 130 человек. Охрану кафинский консул выделил не от нас, а из Чембало, ибо здесь нападения не боятся. Стало быть, купец выедет из Сурожа без охраны. Отец предлагает утопить судно около_ Капсихоры, благо, что оно выйдет из Сурожа в сумерки, стремясь к утру достичь Чембало. Мы трое — отец, я и ты, когда судно пойдет мимо наших берегов, тихо заберемся на палубу и прикончим купца и его слуг, а невольников и гребцов раскуем, и пусть они прыгают в воду и плывут к берегу. Там их встретит Деметрио с вооруженными людьми, и все каторжники будут наши. Судно отведем в сторону Лусты и затопим в каменистом месте.

— Я согласен, — сказал Теодоро.

— Ну что ж, будем женить Теодоро, — усмехаясь, сказал старший брат. — Невеста уже, по-моему, есть.

— Кто она? Почему не знаю? — спросил отец, ставя бокал на стол.

— Сурожского купца дочь. Русичка. Ольгой ее зовут— если не ошибаюсь…

Теодоро вздрогнул, но промолчал.

— Правда, есть малая помеха, — не унимался Андреоло, — ее надо сначала обратить в нашу веру. Она православная. Ну, что же молчишь? Может, ты сам примешь православие?

— Это смотря по тому, какая женщина, — неожиданно заявил ди Гуаско. — Надо посмотреть, стоит ли игра свеч. Ой, сынки, я-то уж наверняка знаю, что есть такие бабы, ради которых не только православную, но даже и магометову веру принять можно. И нет выше веры, чем вера в женскую красоту. Д-да, я это хорошо знаю.

В голове Теодоро слова пьяного отца взметнули целый вихрь мыслей. «Значит, отец не осуждает иноверие ради любви, а это — главное. Надо поговорить с Ольгой, а до этого ни слова никому. Если девушка и ее отец будут согласны, нужно показать ее отцу, и он поймет меня. Завтра праздник, и наверное Ольга будет на гулянии, я обязательно должен увидеть ее».

— Пора по домам, — поднимаясь, промолвил старый ди Гуаско. — А насчет невесты поговорим потом. Сейчас мы пьяны. Собирайтесь, сынки, поедем в Тасили.

Чтобы выехать из города на дорогу, идущую в Скути, надо проехать всю улицу св. Константина, свернуть в греческую слободку и, миновав монастырь у Вонючего источника, спуститься вниз, в долину.

Улица святого Константина узкая, едва-едва проедут по ней рядом три. всадника. Спокойно помахивая густыми гривами, идут кони. Старый ди Гуаско в середине и чуть-чуть (на голову коня) впереди. Справа в седле Андреоло, слева — Теодоро.

Встречные пешие плотно прижимаются к заборам. А те, кого несчастье послало навстречу знатным латинянам с повозкой или конем, в страхе поворачивают назад, чтобы вовремя убраться в ближайший переулок.

Люди смотрят на кавалькаду и, сжимая кулаки, с ненавистью произносят про себя: «Будьте вы прокляты, хищники! Опять собрались все вместе, опять, видно, затеяли какое-нибудь страшное дело!»

Подобно тому, как Рим в древности называли городом семи холмов, так Сурож называли городом семи несчастий.

Вполне вероятно, что так прозвали его бедные генуэзцы, каких довольно много было в Суроже. Тысячами приезжали они из далекой республики Генуи, но только единицы, такие, как ди Гуаско, стали богачами. Так же, как и населявшие Сурож греки, армяне и русские, бедные генуэзцы терпели все невзгоды суровой жизни. Несчастий, обрушивавшихся постоянно на город, было, конечно, больше семи, но особенно много бед приходилось переносить жителям от наводнений, от алчности и жестокости богачей, от татарских набегов, от междоусобной вражды греческих князей, от борьбы между католической и православной церковью, от работорговли и от давления, которое постоянно оказывала Кафа на подвассальный город.

Вот это все, вероятно, и имели в виду жители Сурожа, называя его городом семи несчастий.

* * *

Подъем к Кутлаку не заметен на глаз, но кони дышат тяжело. Старый Гуаско по-прежнему молчит. Андреоло и Теодоро вполголоса напевают старую лигурийскую песню.

В гору идет дорога.

— Как вы думаете, сынки, — прервал вдруг молчание Антонио, — так и оставим это дело без внимания?

— Какое?

— То, что слуги удрали, кинув синьора Теодоро в беде?

— А-а, — протянул Теодоро. — Мне кажется, что всех их наказывать не стоит. Повесить одного в назидание другим, и этого вполне достаточно.

— Без суда? — спросил отец. — Чтобы мне потом опять тратить кучу денег на замазывание ртов в Кафинской курии?

— Но если слугу предать суду синдиков, нам придется сказать правду, — вмешался Андреоло. — И суд вряд ли обвинит одного слугу, если бежали все с синьором Теодоро во главе.

— Ты сам наверняка удрал бы раньше! — зло крикнул Теодоро. — Ты вообще боишься ездить за живым товаром!

— Ну, я не проспал бы!

— А ну, цыц, вы! — заорал отец. — Опять рады сцепиться. Суд синдиков! К дьяволу этот суд. Мы соорудим свой трибунал, и, клянусь громом, он будет не хуже всякого другого. Я уже имею на этот счет кое-какие мыслишки.

Мы нагоним этим судом такой страх на наших бездельников, что они будут шелковыми.

— А если узнает Христофоро? — спросил Теодоро.

— Если ты, сопляк, помянешь еще раз этого одноглазого сатану, я вышибу тебе печенку, — раздельно и зло произнес отец. — Плевал я на Христофоро, если сам господин консул Кафы предложил всякое наказание оформлять должным образом. У нас будет все честь-честью: суд, допрос, приговор. Но если Негро попробует еще раз сунуть свой длинный нос в мои дела, я оторву его вместе с бородавкой.

При упоминании о консуле Солдайи старый ди Гуаско всегда выходил из себя. Так и на этот раз он долго еще бранился, проклинал и консула и всех, кто его на консульство поставил.

Теодоро не обращал внимания на брань отца. Он всецело был поглощен мыслями об Ольге. То, что он недавно услышал от отца, обнадежило его, и он серьезно стал думать о переходе в православную веру.

 

СУДИТ ГРАЖДАНИН ГЕНУИ

Небо с утра темное, строгое. Дыбятся, налезают друг на друга горбатые груды облаков. Помрачнела над морем зелень гор, розовая заря, полыхавшая с рассвета, погасла. По дорогам ползут тяжелые запахи полыни, в воздухе тишь, какая бывает обычно перед грозой.

Площадь около церкви святой Анастасии в Скути полна народу. Сюда согнали всех жителей селения от мала до велика, чтобы люди видели, как могучие ди Гуаско будут творить суд.

Велико богатство благородной семьи ди Гуаско, все шире и шире раздвигаются их владения. Еще совсем недавно замок Тасили стоял на границе генуэзских поместий, но прошло только полтора года, и уже за это время ди Гуаско захватили греческую деревушку Капсихору, а потом богатое и обширное Скути.

Чтобы держать в страхе и повиновении жителей, братья ди Гуаско поставили в каждом селении виселицы и позорные столбы.

Вот и сейчас с тревогой и страхом люди ждут судилища, поглядывают на недавно сооруженную виселицу. Высокий свежевыструганный столб с перекладиной вкопан на пригорке и ярко желтеет на фоне темных громад гор.

И как-то странно видеть людям среди весеннего возрождения этот мрачный символ смерти.

Тишь на площади необычайная. Но вот по толпе пробежало легкое волнение, послышались голоса: «Ведут, ведут!»

Вооруженные слуги, расталкивая толпу, освободили проход. Шестеро вели четверых. Подсудимые шли тихо, понурив головы. Впереди широкоплечий человек. Его руки перехвачены за спиной толстой веревкой, одежда разорвана во многих местах.

Вторым шел светлоглазый парень, еще совсем молодой. Он безучастно взглянул на толпу и снова опустил глаза. За ним, тяжело переступая, двигалась молодая женщина. По смуглому красивому лицу в ней можно было признать гречанку. Последним брел невысокий худой старик. Его редкая бороденка была взлохмачена, красные глаза слезились, старую суконную шапчонку он держал в руке.

Всех четверых подвели к воротам церкви и посадили на камни. Прошло полчаса, а судей все не было. Неожиданно из-за пригорка, взметая копытами пыль, выскочила лошадь. Всадник осадил ее около виселицы, соскочил на землю. Это был Андреоло ди Гуаско.

В ограде церкви слуги установили длинный стол, стулья и против стола — скамью для подсудимых.

Через несколько минут на площадь въехали Антонио, Теодоро, Деметрио и писарь, который теперь заменял монаха Памфило. Все они расселись вокруг стола. Антонио кивнул головой. Андреоло встал. Суровым взглядом оглядел толпу.

— Трибунал свободных граждан Генуи в составе Теодоро ди Гуаско, Деметрио ди Гуаско и под руководством Андреоло ди Гуаско начинает творить суд справедливый и нужный. Подведите сюда подсудимого Иорихо.

Когда Иорихо встал перед судом, Андреоло спросил, обращаясь к старику Антонио:

— В чем обвиняется Иорихо?

Антонио, не вставая и даже не поворачиваясь к суду, говорит резко, отчетливо:

— Иорихо мой слуга. На прошлой неделе ему поручено было охранять моего сына Теодоро, ехавшего по делу. В опасный момент Иорихо не защитил синьора, а убежал, как презренный трус, с поля боя, подвергнув жизнь господина смертельной опасности. Вот его вина.

— Что будет говорить виновный?

— Видит бог — это неправда, — спокойно заговорил Иорихо. — Господина должен был охранять не я один, нас было двадцать слуг, и когда на нас налетели разбойники, я бился долго и убежал последний. Я прошу в свидетели всех оставшихся в живых слуг.

— А может, ты, паршивый пес, хочешь, чтобы мы позвали в свидетели тех татар, которые на нас налетели? — крикнул Теодоро.

— Я не сказал этого. Я только говорю, что я никогда трусом не был.

— Ты хочешь сказать, что ты не виноват? — спросил Андреоло.

— Да, я не виноват.

— Кто же, по-твоему, виновен в том, что твой господин потерпел убытки?

— Тот, кто меня судит, — мой господин Теодоро. Да, я скажу всю правду. Пощады мне ждать не от кого, вы потерпевшие, вы обвинители, вы судьи да и виновны вы же. Вместо того, чтобы думать о деле, синьор Геодоро по пути встретил дочь русского купца и всю дорогу ухаживал за ней, оставив нас на волю божью.

На рынке он не заботился о выгодной покупке, а все ходил по пятам этой руссиянки. Зачем надо было спать на развилке дорог у Арталана? Из двадцати честных хороших слуг только девять вернулось домой, а другие оставили животы свои на той поляне.

— Что еще ты имеешь сказать?

— Больше ничего.

Андреоло склонился к уху Деметрио и тихо проговорил:

— Парень крепко стоит за себя. По-моему, его вина не заслуживает повешения. Жалко из-за пустой головы братца терять такого слугу. Поговори со стариком об этом.

— Я требую повешения Иорихо! — сказал Теодоро и стукнул кулаком по столу. — За трусость и за ложь — только петля!

— Не горячись, сынок. Сто палочных ударов, и он забудет, как бегать, когда господин в беде, — сказал старый хозяин. — Я думаю, трибунал согласится со мною.

Андреоло встал и огласил приговор. Он был очень короток:

— От имени свободных граждан Генуи достопочтенный господин Андреоло ди Гуаско, заседая в трибунале у врат церкви святой Анастасии в Скути, за оставление господина своего в беде приговорил слугу Иорихо к ста палочным ударам на площади. Исполнить после суда сразу же. Теперь подведите Косьму по прозвищу Летка. В чем его вина?

— Косьма — мой раб. Я купил его в Кафе. Он россиянин и потому строптив. Он поднял руку на господина Деметрио.

— Ты, скот, посмел ударить господина?!

Кузьма Летка молчал. Он даже не глядел на судей, опустив глаза в землю.

— Скажи, как ты смел, как это случилось? — горячился Андреоло.

— Тебе же все ведомо, — по-русски сказал Кузьма.

— Он не знает языка. Я расскажу, — сказал Деметрио. — Три дня назад я вышел на виноградники и увидел, что одна из наших рабынь лежит под тенью дерева, а этот олух сидит рядом и льет ей на голову воду. «На виноградники ходят работать, а не лежать», — сказал я и велел женщине подняться. Она не выполнила это, и я ее наказал. В то время, когда я поднимал ленивку плеткой, этот негодяй ударил меня мотыгой. Если бы я не отскочил вовремя, удар пришелся бы мне по голове и один господь знает, что было бы. Но я отшатнулся, и удар пришелся по плечу.

— Тебе бы следовало убить его на месте, слюнтяй ты этакий! — в гневе крикнул Андреоло.

Старый Антонио оглядел могучую фигуру Летки с ног до головы, затем перевел взгляд на нежного и щуплого Деметрио и усмехнулся. Перехватив этот взгляд, Андреоло понял, почему не был убит на месте русский невольник.

— Найдите человека, который знает его язык, — приказал Андреоло слугам. — Я хочу хорошо допросить его.

Слуги бросились выполнять приказание, но остановились, услышав, как Кузьма внятно сказал по-итальянски:

— Не надо. Я не буду говорить. Скажу одно — жалко, что не убил. Если бы не убег, не жить ему.

И снова звучат слова приговора: «Именем свободных граждан Генуи… невольника Косьму Летку, поднявшего руку на синьора, повесить после суда и тут же».

Андреоло дал знак, и двое дюжих слуг схватили Кузьму за руки, повели к виселице. Парень оттолкнул конвой и спокойно взошел на повозку, стоявшую под виселицей. Палач надел ему на шею петлю. Кузьма поднял голову, бросил взгляд поверх гор и тихо сказал:

— А у нас в Твери, верно, половодье сейчас, — и, глянув в последний раз в сторону далекой родины, сделал шаг вперед…

Гречанка в ужасе закрыла руками лицо. Ее била дрожь, не помня себя, она рванулась к столу. «Только бы не смерть, только бы не смерть», — стучало в голове.

— Подними голову, Ялита. В чем вина этой женщины? — привычно произнес Андреоло.

— Это тебе лучше знать, — шепнул ему Теодоро и рассмеялся. Старый ди Гуаско, сурово взглянув на Теодоро, произнес:

— Моя служанка Ялита. Продалась мне на два года с работу. Сейчас она, кроме того, что не может работать, обесчестила себя и своего хозяина. Если все мои работницы и служанки будут рожать неизвестно от кого, кто же у меня будет работать? Вы слышите, мокрохвостые? — крикнул он толпе. — Кто будет ра-бо-тать?

— Ты можешь сказать, Ялита, от кого ты ждешь ребенка? — спросил Теодоро.

— Нет, — тихо ответила Ялита. — Не знаю, — еще тише добавила она, а в памяти возник вчерашний разговор. Как сейчас, слышит она слова синьора Андреоло: «Старик велел мне судить тебя. Если пикнешь, что дитя мое, — повешу».

Деметрио еще хотел спросить у Ялиты что-то, но Андреоло встал и сказал:

— Дело ясное. На сутки к позорному столбу.

Он, видимо, не счел нужным соблюсти формальность и не прочитал приговор, как для других. Ялиту увели. Затем судили карагейца Константина Арабажи за то, что не уплатил налоги. Присудили сто палок, а если не уплатит, еще двести.

После окончания судилища Антонио, обращаясь к толпе, громко заговорил:

— Вы, лодыри и дармоеды! Слышали и видели, что произошло здесь? Так будет с каждым, кто вздумает поднимать руку на господина. Бездельникам и обманщикам не будет пощады и впредь. Может, кто-нибудь посмеет сказать, что суд был несправедливым? Я слушаю, ну!

Люди молчали.

Вдруг небо прочертила яркая молния. Тяжелый удар грома прогрохотал над площадью и заглушил грозные выкрики, раздавшиеся из толпы: «Будьте вы прокляты, прокляты!»

…Закончен суд. Быстро опустела площадь — люди спешили покинуть страшное место. После полудня поднялся легкий ветер. Он пробежал по площади, поднял облако пыли, окутал избитых до полусмерти двух человек, качнул тело повешенного и умчался подальше в горы.

 

ПОЛИХА УХОДИТ В ГОРЫ

Полиха, сестра Кузьмы Летки, узнала о смерти брата в тот же день. Прямо через горы она бросилась в Скути и пришла туда к вечеру. Небо над морем было сплошь в багряных пятнах, и на этом зловещем фоне четко выделялся не менее зловещий силуэт виселицы с повешенным. Девушка подбежала к виселице, обхватив голые посиневшие ступни брата, забилась в тяжелых рыданиях. Жители Скути помогли ей похоронить брата. Она долго сидела на холмике поникшая, но с сухими глазами. Сердце По-лихи окаменело.

Когда совсем стемнело, она встала и пошла вперед, не разбирая дороги. Ночью в горах так же, как и днем, кипит жизнь. Вот вышел и встал над обрывом горный олень. Он опустил свои резные рога и осторожно глядит вокруг — нет ли где опасности. В лунном свете его краснорыжая шерсть отливает медью.

Из каменистой расщелины выглянула, сверкнув светлой грудью, куница-белодушка: выглянула и скрылась за скалой. С горы посыпались мелкие камни — это дикие козы бросились в бег, испугавшись шороха в кустах.

Ничего не замечая, шла Полиха долиной, потом стала взбираться в гору. Шла ровным шагом, без цели, без мыслей. Впрочем, цель у нее была: уйти от того страшного места подальше. А куда — не все ли равно. Всюду неволя, всюду смерть… Не хочется жить, не хочется ни о чем думать…

* * *

Федька Козонок и Ольга ехали из лагеря у Черной скалы домой.

Тропа вьется по лесным пригоркам, спускается в долины, петляет по берегу холодного ручья, взбирается на горы, снова ужом сползает вниз.

Когда до ездовой дороги осталось совсем немного, впереди послышался шорох и хруст сучьев. Какая-то темная фигура, не то зверь, не то человек, скользнула из-за куста и кинулась прочь. Федька остановил коня, прислушался, внимательно огляделся по сторонам. Но все было тихо.

— Ким сен? — крикнул по-татарски Козонок.

Молчание. Он повторил вопрос по-фряжски и снова не получил ответа. Помедлил малость, обернулся к Ольге:

— Зверь, однако.

— Гукни еще раз, Федор, — посоветовала Ольга, но тут кусты раздвинулись, показалось чье-то лицо, блеснули наполненные страхом, широко открытые глаза.

— Это женка! — вскрикнула Ольга. Девушка, прятавшаяся в кустах, порывисто выбросила руки вперед и с возгласом «Люди добрые, русские!» упала без сознания на влажную траву.

Федька соскочил с коня, поднял упавшую и вынес на поляну. Ольга спешилась и тоже захлопотала около девушки.

Вскоре девушка очнулась. Она молча вглядывалась в лица окружавших ее людей, а глаза спрашивали: «Скажите кто вы — враги или друзья?» Ольга поняла этот немой вопрос и тихо сказала:

— Русичи мы. Пусть тебе не будет с нами боязно, не обидим тебя.

— Что ты делаешь в лесу-то? — спросил Козонок.

— Иду, — тихо ответила девушка.

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Зовут как, откуда?

— Полиха я, из Скути. В неволе с Кузьмой, братом, была.

— Брат где?

— Повесили его.

— А ты?

— Я пошла вот…

— Да ведь поймают, убьют, как беглянку.

— Все одно конец, — девушка сказала это равнодушно.

— Эх, что же нам делать с тобой, Полиха, девка беглая? — со вздохом сказал Козонок.

— Оставьте здесь. Умру я.

— Негоже оставить-то. Да и взять некуда. Эти Гуаски — хозяева твои — прямо звери. Узнают про тебя, живьем проглотят.

Один из слуг подошел к Ольге, шепнул ей что-то.

— А ведь верно! — оживилась Ольга. — Про ватагу мы забыли. Кашу варить умеешь?

— Дома варила.

— Ну и добро. Мы пока отдохнем, а тебя слуга проводит в лес к хорошим людям. Скажи, Ольга послала. Будешь им кашу варить, порты мыть и чинить, за табором следить. Иди, иди — там воля!

 

СВАТОВСТВО ТЕОДОРО ДИ ГУАСКО

На другой день после суда к Никите пожаловал нежданный гость — Теодоро ди Гуаско. Никита велел провести гостя в горницу, в ожидании его сел на лавку в переднем углу.

— Хозяину дома слава! — проговорил, входя, Теодоро. — Синьору Никите я принес свое сердце.

— Рад гостю, — ответил Никита и указал Теодоро на плетеный стул, что стоял около стола.

— Синьор Никита, вероятно, меня не знает. Я — Теодоро ди Гуаско.

— Слыхать слышал, а вижу в первый раз. Я рад твоему приходу, благородный ди Гуаско.

— Дело, которое привело меня в ваш дом, очень деликатного свойства, и я не знаю, с чего начинать.

— Начинай с дела, — посоветовал купец. — Я пойму.

— У вас есть прекрасная дочь, синьорина Ольга.

С ней что-нибудь случилось? — тревожно спросил Никита.

— Я, право, не знаю. А разве она еще не приехала?

— Откуда ты знаешь, что она в отъезде?

— Я видел ее в Карасубазаре. Мало того — мы туда ехали вместе.

— Ну и что она?

— По-моему, она там купила какого-то особенного невольника, потом хотела купить еще одного. Но это… это ей, кажется, не удалось… Теперь о деле, — Теодоро замялся, потом решительно проговорил: — Я люблю вашу дочь, синьор Никита. Очень люблю. Хочу ее взять в жены. Вот и все мое дело.

— Без венца?

— Зачем же? Мы обвенчаемся.

— Где?

— В православной церкви.

— Но ты, я знаю, католик.

— Да, но я приму вашу веру. Я уже договорился с православной церковью.

— А твой отец, братья, ваша церковь? Как они посмотрят на это?

— Сначала, синьор Никита, я хотел бы иметь ваше согласие и согласие синьорины Ольги. Что толку от того, что я заручусь согласием своей семьи, если вы будете против.

— Сие верно, — сказал Никита и долго молчал, обдумывая неожиданное предложение. Отдать Ольгу в семью с чужой, ненавистной верой было немыслимо. Нет слов — дом ди Гуаско богат и знатен, но разве обретет его дочь счастье среди людей бесчестных, злобных и коварных. Но отказать — значит обидеть, озлобить самолюбивых генуэзцев. Тут надо ответить подумавши.

— А она тебя любит?

— Я не говорил с ней… Но вы старый человек и знаете, что сердце девичье — воск. Стерпится — слюбится.

— Нет, Теодоро. Неволить дочь я не буду. Если она пожелает быть твоей женой — я не откажу. А если нет — извини. Все зависит от ее воли.

., Вечером того же дня вернулась домой Ольга. Отец и мать вышли на крыльцо встретить ее.

— Уж и не чаяла тебя живую видеть, кровинушка моя. Поди, намаялась, желанная, истомилась вся. А страху и горя натерпелась и подавно, — причитала Кирилловна, обнимая Ольгу.

— С благополучным возвращением, доченька, рад видеть тебя живой и невредимой. А мы со старухой искру-чинились вовсе — задержалась ты, да и, вижу, напрасно. Одна ведь приехала. Не нашли, поди, Ивашку-то?

— Ой, нашли, тятенька, — сказала Ольга. — Нашли и выкупили.

— А где же он?

— Среди добрых людей. Я потом все-все тебе расскажу.

 

ИОРИХО ИДЕТ В САНТА-КРИСТО

Крепость Санта-Кристо! Она царствует над Сурожем, над морем. Расположенная на горе, она далеко видна как с моря, так и с суши.

Тяжело припадая на клюку, Иорихо остановился на опушке леса и взглянул вдаль. Город еще не был виден, но над холмами на фоне ясного безоблачного неба вырисовывались контуры Девичьей башни. Иорихо перекрестился и, с опаской глядя на дорогу, которая вилась внизу между холмов, двинулся в сторону крепости.

Что привело в город наказанного слугу в это весеннее утро? Страх. Отлежавшись на площади в Скути после ста ударов, полученных по приговору суда, Иорихо приплелся в Тасили и лег под широким навесом летнего двора. Мучительно ныло тело, было трудно дышать, болела избитая спина. Под утро ему стало легче, и он уснул. Разбудили Иорихо ударом ноги в бок. Застонав от нестерпимой боли, он открыл глаза и увидел над собой лицо Теодоро. Глаза его глядели недобро, жестко.

— Не умеешь держать язык за зубами, скотина, — процедил сквозь зубы Теодоро. — От меня все равно не уйдешь.

И тогда Иорихо понял: за то, что он рассказал на суде, господин непременно убьет его. Сила, власть — все на стороне господина. Надо пойти к консулу! Только он может защитить его. Как утопающий хватается за соломинку, так и Иорихо уцепился за эту мысль.

Весь день он обдумывал план побега, а ночью незаметно для всех спустился в долину.

Сейчас, когда до крепости Санта-Кристо было уже недалеко, Иорихо решил отдохнуть. Он отыскал удобное место в кустарнике. Пахло прелыми листьями, увядшей от летнего зноя травой, земля дышала приятным теплом. Иорихо долго глядел в бездонную глубину небес и незаметно заснул.

Разбудила его громкая брань. Открыв глаза, Иорихо увидел хорошо одетого синьора.

— Какого дьявола ты развалился на самой дороге? — кричал господин.

— Помилуйте, синьор, какая же здесь дорога? Здесь кусты.

— Раз я здесь иду, значит, это моя дорога.

— Я не знал, мой господин, — виновато сказал Иорихо, заметив, что синьор пьян.

— Прошу впредь знать! Синьор Гондольфо ди Пор-туфино — старший нотариус курии — всегда ходит по этой дороге в гости к настоятелю монастыря. Он хоть и нечистый грек, но вина для меня не жалеет. Клянусь богом! А ты чего разлегся здесь? Откуда ты, куда идешь?

— Это долго рассказывать, господин. Я жалею ваше драгоценное время.

— К черту время, я сейчас свободен, клянусь честью! Говори! — приказал Гондольфо и уселся против Иорихо. Рассказывать о своей беде первому встречному не хотелось, но Гондольфо держал его за пояс и упрямо твердил: «Г овори».

Поразмыслив, Иорихо решил, что беседа с нотариусом курии может быть ему полезной. Кто знает, можно ли попасть к консулу, а этот человек вдруг захочет ему помочь. И он начал говорить.

Пока Иорихо вел рассказ о поездке в Карасубазар и о стычке с татарами, Гондольфо вяло кивал головой и даже аппетитно зевнул раза два или три. Но когда речь зашла о виселице и позорных столбах, глаза Гондольфо стали более осмысленными. Дело в том, что он был не только старшим нотариусом курии, но своим человеком в семье консула Христофоро ди Негро. Он хорошо знал, какую ненависть питает комендант крепости к семье ди Гуаско, и поэтому все, что касалось богачей-феодалов, глубоко интересовало Гондольфо. То, что узнал он сейчас от слуги, было настолько важным, что Гондольфо даже протрезвел немного. «Если слуга не врет, то это же для господина консула ценная находка, — подумал он. — Самосуд, виселица, позорные столбы, боже мой, — такими фактами можно свалить не только ди Гуаско, а и поважнее кого-нибудь».

Подробно расспросив обо всем, он сказал:

— Пойдем, парень, к консулу. Благодари мадонну, что ты встретил меня на своем пути.

Не больше чем через полчаса Иорихо увидел ворота крепости. Пока Гондольфо искал начальника стражи, чтобы получить пропуск в цитадель, консульский замок, Иорихо разглядывал ворота. Они были велики и массивны. Воротный проем закрывался толстой решеткой, которая была обита железными полосами с обеих сторон. Решетка свободно ходила в каменных пазах и поднималась кверху, скрываясь в надлобной части ворот. На плите, искусно вделанной в камень над воротами, высечено: «1389 г., девятого дня июля, во время управления отличного и могущественного мужа, господина Батиста ди Зоали, прежде Андоло, достопочтенного консула Солдайи. Богу благодарение».

Ворота прикрывались двумя полубашнями. Если бы Иорихо знал грамоту, то прочитал бы еще одну надпись. Она гласила: «1385, в первый день августа, во время управления отличного и могущественного мужа, господина Якобо Торселло, достопочтенного консула и коменданта Солдайи».

Низ башни был укреплен каменным пологим откосом, а вверху зияли расположенные одно под другим два окна. В одном из них Иорихо увидел молодого стражника. По обе стороны ворот шли высокие и толстые стены. На них через определенные промежутки возвышались такие же, как у ворот, полубашни.

Консула в цитадели Гондольфо не застал. Оказалось, что Христофоро уехал по делам в Кафу и вернется только к вечеру.

— Ну, ничего, дождемся, — успокоил Иорихо Гондольфо. — У меня дела, я пойду в курию. А ты можешь выбрать местечко поуютнее и поспать. Ведь ты всю ночь шагал, бедняга.

 

У КОНСУЛА

Когда, проснувшись под вечер, Иорихо подошел к консульской башне, здесь его уже ждал I ондольфо.

Он подвел Иорихо к перекидному мосту и трижды хлопнул в ладоши. Мостик опустился, и в двери показалось лицо стражника. Гондольфо кивнул головой на Иорихо и произнес:

— По приказу господина консула.

Вход вел прямо во второй этаж. Гондольфо пропустил Иорихо в комнату, открыл люк. Спустившись по лестнице, Иорихо оказался в комнате первого этажа. За ним сошел и Г ондольфо.

Не останавливаясь тут ни на минуту, нотариус толкнул дверь следующей комнаты. Это был кабинет консула.

Христофоро ди Негро, сидевший в кресле, слегка повернув голову, обшарил Иорихо единственным глазом. Тот низко поклонился.

— Достопочтенный синьор консул! — начал Гондольфо. — Сей человек принес нам слезную жалобу на господ из Скути. Они воздвигли виселицы, творят самосуд…

— Знаю. Говорил уже, — оборвал его консул. — За что судили тебя синьоры? — обратился он к осужденному.

Тот рассказал все, что было на суде.

— Каков приговор?

—= Сто палок, господин мой.

— Покажи.

Иорихо сначала не понял, что он должен показать, но Гондольфо подошел к нему, повернул спиной к консулу и поднял рубаху. Ди Негро поднес свечу к спине и отшатнулся. Все тело было в багровых следах палок.

— Закрой! — консул помолчал. — Ты говоришь, что не слуги повинны в дорожном несчастье, а беспечность синьора?

— Да, господин мой. Синьор Теодоро в пути встретил синьорину, дочь русского купца, и всю дорогу ехал с ней. Он и на рынке…

— Синьорина красива?

— Я ее плохо разглядел, господин мой. Но говорят, она первая красавица Сурожа.

— Как ее зовут, не знаешь?

— Я слышал, как синьор Теодоро называл ее Ольгой.

— Обратно он ехал с ней же?

— Нет, господин мой.

— Можешь идти. Пока тебя зачислим в стражу крепости, а там посмотрим. К ди Гуаско не возвращайся, ибо ты мне будешь нужен.

Иорихо упал на колени, в знак горячей благодарности поцеловал край одежды господина консула.

— Допроси его подробно и запиши, — приказал консул, обращаясь к Гондольфо. — А сейчас уведи и передай Микаэле.

— Слушаюсь, синьор, — Гондольфо поклонился и вывел Иорихо через другую дверь.

Пройдя капеллу, они очутились снова перед подъемным мостиком, но уже с другой стороны замка. Слуги опустили мост, и Гондольфо повел Иорихо по узкой тропинке над самым обрывом вдоль верхней крепостной стены. У Георгиевской башни (здесь молились стражники, заступая в дозор) в стене крепости Иорихо увидел вход, через который они вошли в помещение для стражи.

— Кавалерий Микаэле ди Сазели, — обратился Гондольфо к расфранченному офицеру, лежавшему на нарах. — По приказу господина консула прошу принять в ваш отряд сего воина и взять с него присягу.

— Мне что — пусть остается, — проговорил офицер. — Тут и эти воины пухнут от скуки.

— Скоро будут боевые дела, — заметил Гондольфо.

— Ну? — воскликнул офицер. — Турки или татары?

— Не то и не другое.

— Тогда я знаю. Мы с отважным и храбрейшим нотариусом Гондольфо ди Портуфино пойдем штурмовать винные подвалы христианского монастыря.

— Пусть будет так, — загадочно ответил Гондольфо и вышел.

— Пошли принимать присягу, — коротко бросил офицер.

Иорихо отправился за ним; через минуту они вошли в капеллу башни святого Георгия. На стене абсиды распростер свои крылья ангел-хранитель; у его ног мизерным, как мелкая монета, круглым пламенем светилась коротко привешенная лампадка. Под ней стоял аналой, покрытый стертым малиновым бархатом. На столике — иконка, изображающая коронование девы Марии.

— Как тебя зовут? — спросил Микаэле.

— Иорихо.

— Повторяй за мной, Иорихо.

Положив правую руку на край иконы, Иорихо повторял вслед за Микаэле:

— Я, Иорихо, перед ликами святой мадонны и покровителя нашего Санта-Джорджио клянусь, что не изменю ни помыслом, ни деянием матери-республике, светлейшему совету и отчизне моей. Я клянусь беспрекословно исполнять все, что мне повелят достопочтенные консулы Хазарии, у коих я стою на службе. Я клянусь защищать крепость Санта-Кристо, не щадя живота своего.

Присяга была короткой. Офицер, торопливо перекрестившись, сказал:

— Иди на службу — там получишь одежду.

* * *

Христофоро ди Негро, отпустив Гондольфо и Иорихо, поднялся на второй этаж. Здесь никого не было, и консул, усевшись против камина, стал ожидать прихода сына и служанки. Но Геба и Якобо где-то задерживались, и консул, не дождавшись их, вышел из комнаты. Поднявшись на площадку башни, он облокотился на выступ бойницы, задумчиво вглядываясь вдаль. Алая шаль вечерней зари обняла утихшую гавань. По всему берегу, словно кружевной воротник, трепетала белая полоска пены. Под башней у скалы лежали каменные островки, сверху они казались маленькими, и только шум волн, которые разбивались о них, говорил, что камни велики и прочны. На небе кое-где загорались крупные звезды, совсем такие, как в родной Италии.

Тяжелые мысли теснились в голове консула. То, что рассказал Иорихо, было очень важно, и над этим следовало хорошо подумать. Консул ненавидел ди Гуаско, но, ненавидя, убоялся их. Его предшественник — консул Бати-сто Джустиниани — жил со знатными феодалами в большом мире и дружбе. Неспроста заигрывал Батисто с богачами — для этих людей все способы были хороши: запугивание, подкуп, доносы. Вступать ли с ними в борьбу? — вот что следовало решить. Конечно, если взглянуть в прошлое, то выходит, что трогать богачей не надо, трудно вести борьбу против богатства и силы ди Гуаско. Но у тех консулов не было — в руках даже и десятой доли фактов нарушения закона республики, которые совершили сейчас ди Гуаско и которые известны Христофоро ди Негро.

В конце концов в те времена в Кафе сидели консулами друзья старого Антонио, а сейчас только недавно вступил в должность консула Кафы Антониото ди Кабела, и он должен встать на защиту законов и прав консульства, которые так нагло попирают братья ди Гуаско.

Да что законы! Кто только не нарушает их на этой земле. Дело не в том, сколько человек повесили ди Гуаско без суда. В конце концов этих вонючих рабов следует держать в страхе.

Главное — надо показать братцам-разбойникам и их отцу свою власть. Пусть знают, что ди Негро для них начальник и с ним следует считаться.

И еще одна мысль не давала покоя консулу. Недавно Геба — старая служанка — рассказала ему о том, что Якобо очень сильно увлекся красивой девушкой из города. Геба не знала, кто она такая. Эта весть встревожила консула.

«Парень весь в мать, — думал Христофоро. — Если он полюбит, то будет любить пылко и самозабвенно и бог знает, что может натворить. К тому же у красавицы, наверное, много поклонников, а для вспыльчивого Якобо это может кончиться дуэлью».

Христофоро очень любил своего единственного сына. Особенно усилилась его любовь к Якобо, когда татары украли Лючию. Отец старался заменить ему мать и был всегда нежен с ним и ласков. Но беспокойная жизнь Христофоро не давала возможности уделять сыну много внимания, и поэтому ребенок большую часть времени находился на попечении Гебы и Гондольфо. Особенно редки стали встречи с Якобо, когда ди Негро сделался консулом. Он почти совсем не видел сына.

«Я часто бываю в поездках, — думал Христофоро, спускаясь с башни. — Надо брать Якобо с собой, приучать к делам. А то вырастет на сказках Гебы и пропадет в этой жестокой жизни».

* * *

В раскрытые окна консульской башни тянет солеными морскими запахами южной ночи. В полутемной комнате второго этажа двое — Якобо и старая служанка Геба.

Единственная свеча едва освещает их лица, желтое пламя, колеблемое ветром, трепещет, тени, как живые, мечутся по стенам.

Якобо, зачарованный, слушает плавную певучую сказку Гебы, глаза его широко открыты, кольца темных курчавых волос упали на лоб, он дышит взволнованно, он живет в том мире, о котором идет рассказ.

— …А великая Юнона была так прекрасна, что повелитель богов полюбил ее бесконечно. Но Юнона не пожелала стать женой Юпитера, и все уговоры его были тщетны. Однажды Юнона сидела в своем доме одна. На воле шумела буря, лил сильный дождь, холодный и сырой ветер метал в окна мокрую листву. Вдруг в раскрытое окно влетела кукушка и опустилась у ног богини. Юнона пожалела бедную продрогшую птицу, подняла и согрела на своей груди. И поверь, мой мальчик, как только кукушка отогрелась и обсохла, она вылетела на середину комнаты… и исчезла. На ее месте вдруг предстал повелитель богов Юпитер в своем могучем и прекрасном виде. И тогда — ты не знаешь, мой мальчик, женского сердца — Юнона полюбила Юпитера и стала его женой. Да и что же ей оставалось делать, если она прижимала его к своей груди, хотя бы в виде кукушки…

Вдруг в пол снизу раздался сильный стук. Якобо выругался и, открыв створку, через которую спускались на лестницу на первый этаж, крикнул:

— Чего тебе, Гондольфо?

— Молодому господину пора начинать ученье. Спускайся вниз, и я стану тебе показывать математику.

— Ах, оставь, Гондольфо! Подожди часок-другой, пока Геба расскажет мне о прекрасной жизни прекрасных богов.

— Якобо, ты совсем не желаешь учиться! Я скажу отцу.

— Ну и пусть! — Якобо с сердцем захлопнул створку, снова сел на лежанку и приготовился слушать.

— …Но не была счастлива Юнона с Юпитером. Вся ее супружеская жизнь проходила в постоянных спорах и неладах с великим мужем. Да и то надо знать, мой Якобо, очень неверен был своей жене Юпитер. Много было на Олимпе и вокруг молодых богинь. Какая из них откажется принять ласки повелителя! Могучий часто отлучался и на землю, к простым смертным. Тогда Юнона начала следить за мужем. Однажды, разыскивая Юпитера, она заметила на земле неладное. За большим темным облаком на берегу реки Инах кто-то скрывался. Богиня спустилась на землю, рассеяла облако и увидела своего мужа рядом с прекрасной Ио — дочерью реки Инах. О, великий боже, что бы тут было, если бы не хитрость всемогущего Юпитера! На глазах богини он превратил Ио в корову и сделал вид, что любуется этим прекрасным творением земли. «Подари мне эту корову», — сказала Юнона мужу, и тот не имел причины ей отказать. Тогда ревнивая богиня приставила к корове стоглазое чудовище по имени Аргус, которое закрывало на отдых лишь два глаза, а остальные следили за бедной Ио, не давая ей превратиться снова в девушку…

Тяжелая створка в полу поднялась, и в отверстии показалась голова Гондольфо:

— Остановись, старая, — обратился он к Гебе с усмешкой, — может, твоя Ио походит пару часов телкой, а мы, глядишь, поучили бы с молодым господином математику за это время. А?

— Подожди, мой учитель, — умоляюще сказал Якобо. — Уже немного осталось. Сегодня я буду хорошо учиться.

— Будь по-вашему, — Гондольфо поднялся в комнату и сел против Гебы. — Только объясни мне, почему твой Юпитер соблазнить девочку сумел, а помочь ей не хочет?

Геба, не обращая внимания на выпад Гондольфо, ведет рассказ:

— Юпитер, возмущенный таким надзором, решил убить Аргуса. Но это было нелегко сделать — за повелителем зорко следила его жена. Тогда Меркурий…

— Это бог, который служил у Юпитера на побегушках, — вставил свое объяснение Гондольфо.

— …Тогда Меркурий решил выручить своего повелителя. Он сел недалеко от Аргуса и звуками своей флейты усыпил его, а усыпив, отрубил ему голову. Корова превратилась в девушку Ио, а Юноне пришлось оплакивать своего верного слугу — от него ей остались только сто глаз, часть которых богиня прикрепила на хвост своей любимой птице.

— Это ты павлина имеешь в виду, старая? — спросил Гондольфо.

— Ну, а дальше что? — с нетерпением спросил Якобо.

— Хватит, хватит. Идем, нас ждет математика, — Гондсгльфо взял Якобо за руку и повел по лестнице вниз.

Спустившись в нижнюю комнату, Якобо сел за стол отца, Гондольфо извлек из узкой бойницы две книги. Бойница снаружи была закрыта и служила местом для более чем малой консульской библиотеки и для хранения деловых бумаг.

— Прежде чем начать ученье, я вот что хочу тебе сказать, Якобо, — заговорил Гондольфо, перелистывая страницы рукописной книги. — Ты наплюй на выдумки этой греческой старухи и не верь ничему. Все это было не так, как она тебе рассказывает. Вот вчера слушал ты легенду о Гилласе. «Гиллас был так прекрасен, что нимфы похитили его и увлекли за собой на дно реки». Все это враки, мой милый, и было все очень просто. Этот олух и бездельник Гиллас не умел плавать, а полез в глубокое место реки и просто-напросто утонул, пошел ко дну, словно камень. Ха, да разве я не знаю этих греков! Они, бесы, умеют по всякому пустяшному делу завернуть такую легенду, что диву даешься, откуда что взялось. Я знаю, сколько ночей плела тебе Геба рассказы о Троянской войне. Уж такая там была битва и ох, и ах! А мне известно точно, что, кроме мелких стычек, там ничего не было-Плюнь ты на ее сказки и слушай только меня. Я завтра принесу тебе такую рукопись, лопни мои глаза, если она тебе не понравится. Написал ее венецианский монах Бокаччио, «Десятидневник» называется. Вот там все, что написано, правда. А сейчас давай наляжем на математику.

 

КОНСУЛ ОТДАЕТ ПРИКАЗ

Сегодня у консула дорогой гость.

Капитан Ачеллино Леркари этой весной в Сурож приезжает второй раз. Купив у Чурилова по сходной цене вино, он выдал его за критское и перепродал с большой выгодой. Сейчас он снова приобрел большую партию и, довольный покупкой, заехал к старому другу Хистофоро погостить.

— Скажи, ты не думаешь мириться с кафинским консулом? — спросил Леркари у Христофоро.

— Мы помиримся с ним на кладбище!

— И верно! Если бы ты знал, какие камни бросает этот проклятый суконщик под колеса моей торговли! Не далее, чем вчера, он не принял меня по очень важному делу. Всех, кто стоит за партию гибеллинов, он презирает. Давно ли сам торчал в своем вонючем лабазе, а теперь — благородный ди Кабела!

— Бесчестный человек! — воскликнул Гондольфо. — Лихоимец!

— Сын пирата Гуаско, этот скуластый Андреоло, днюет и ночует у него во дворце, — продолжал Ачеллино. — Мне кажется, что эти разбойники не признают тебя за консула.

— Теперь они в моих руках! — сжав кулаки, сказал ди Негро. — Ты знаешь — они самовольно творят суд и казни на своей земле, и это их погубит. Я напишу в Геную.

— Пока твое письмо дойдет до места, от виселиц и позорных столбов не останется и следа, а ты окажешься клеветником. Надо сделать не так. Пошли своих аргузиев в Скути, пусть они поломают и виселицы и столбы и запишут слова свидетелей о суде. Тогда и кафинскому консулу не удастся отвертеться — придется наказать своих друзей.

— Ты прав, Ачеллино. Я так и сделаю. Мы сначала повалим этих мерзавцев, а потом найдем управу и на ди Кабела.

— Я так и знал, что мой друг по-прежнему верен нашей партии, — сказал Леркари. — Хочешь, чтобы консулом Кафы стал я? А тебя — первым масарием?

— Каким образом? Разве протекторы банка…

— На них надежды нет. Они все как один наши враги и нам должность консула не дадут. Надо место взять силой!

— Повторить 54-й год?

— Да! Если я подниму в Кафе мятеж, ты меня поддержишь?

— Надо подумать. Теперь времена не те, что двадцать лет назад. Плебеи уж больше тебе не поверят.

— Народ в Кафе сменился. Старых, которые помнят прошлое, — мало, а нужда великая. Вся чернь пойдет за мной, и я столкну ди Кабелу.

— Я ничего пока тебе не могу обещать, но помни одно — я всегда остаюсь верным твоим другом.

— И на этом спасибо.

Консул сам проводил Леркари за ворота крепости.

На обратном пути, проходя через подъемный мостик, он сказал слуге:

— Позови ко мне Микаэле.

Кавалерий Микаэле ди Сазели считал себя самым доблестным воином во всем городе, потому одевался крикливо, ярко и роскошно. Кавалерий не имел семьи и все жалованье тратил на наряды.

Когда Микаэле явился к консулу, тот иронически оглядел его с ног до головы, недовольно хмыкнул, потом сказал Гондольфо:

— Прочти приказ.

Гондольфо подвинул ближе подсвечник и гнусавым голосом, не спеша, стараясь придать своим словам торжественность и силу, прочел:

— «Во имя Христа! 1474 года 27 майя утром в доме консульства. По приказу достопочтенного господина Христофоро ди Негро, достойного консула Солдайи, идите вы, Микаэле ди Сазели, кавалерий нашего города, и вы: Константине, Мавродио, Якобо, Кароци, Сколари, Иорихо и Даниэле, аргузии нашего города, ступайте все до единого и направляйтесь в деревню Скути. Повалите, порубите, сожгите и бесследно уничтожьте виселицы и позорный столб, которые велели поставить в том месте Андреоло, Теодоро, Деметрио — братья ди Гуаско. А если кто-либо из братьев станет мешать вам исполнить этот приказ, вступать в пререкания или сопротивляться силой, то именем господина консула объявите ему о наложении на него штрафа в размере тысячи сонмов в пользу совета святого Георгия, в случае, если он не допустит полного осуществления указанной экзекуции. Больше ничего».

— Ты понял, что надо делать, Микаэле?

— Будет сделано, синьор комендант! — бодро ответил кавалерий.

— Только вооружитесь как следует. Все эти перья и ремни сними, помни — вы идете в логово ди Гуаско. К тому же не забудь: обо всем, что будет вами сделано, подробно доложи мне, а Гондольфо запишет в акты курии. Знайте, что это я повелеваю вам сделать не ради моей нелюбви к ди Гуаско, а по долгу службы своей и ради пользы и чести светлейшего совета Санта-Джорджия, ибо те ди Гуаско посягнули и продолжают посягать на права, которые им не принадлежат. Они нарушают честь и выгоды общины генуэзской! Иди!

Всю ночь аргузии под руководством Микаэле готовились в поход. Особенно большую надежду возлагали на Иорихо. Он знал короткие пути в Скути через горы и обещал провести отряд незаметно. В поход решено было выступить на рассвете.

* * *

К городу подошли сумерки. С моря дул ветер. Спала дневная жара, горожане вышли гулять.

Гуляли сурожане так же, как и жили — порознь. Великими разделениями славился город. Неимущие ненавидели богачей, последние платили им презрением и всеми силами угнетали их. Как бедные, так и богатые в свою очередь делились по вероисповеданию. Среди них были и католики и приверженцы православной церкви, немало людей поклонялось Магомету. Но и у людей одной религии, одной национальности не было между собой лада.

…Берег моря полыхал сотнями костров. И у каждого огня — песни, игры, пляски.

Вот у подножия Ал-чак гуляют греки. Здесь нет богатых семей — на берег вышла беднота. Оркестр — два рожка и барабан. Над морем несется веселая мелодия — танцуют «Сирто». Бойко отплясывая на одном месте, кружатся мужчины. Из-под сандалий воловьей кожи летит пыль. Куртки с узкими рукавами распахнуты, подстриженные кружком волосы прилипли к мокрому лбу. Вокруг мужчин плавно движутся гречанки. Узкий, плотно облегающий стан кафтан делает фигуру девушки изящной и тонкой. Развеваются шитые шелками кушаки, малиновые, перехваченные у щиколоток штаны не стесняют движений. Косы покрыты цветным покрывалом, лица полны веселья и задора.

Несколько поодаль гуляют молодые армяне, генуэзцы. Не обойти за короткий вечер до колокольного звона всех костров.

Самое красивое место для гулянья вблизи крепости: широкая и ровная площадка на вершине низкого холма.

Внизу плещется море. Упругий морской ветер ударяется в подножие холма и, разбиваясь, несет прохладу и свежесть. Над площадкой нависла громада высокой- скалы с консульской башней. Башня возносится высоко-высоко и, кажется, задевает своими зубцами яркие звезды, рассыпанные по вечернему небу. С востока по всему склону холма растут ряды высоких и стройных тополей. Они обрамляют площадку с трех сторон, оставляя открытой одну сторону — к морю.

Здесь гуляют дети богатых, привилегированных горожан. Много тут генуэзцев, можно увидеть и греков, и армян, и русских. Среди них и Ольга.

Девушки затеяли хоровод. Идут ровным кругом, держась за руки, плывут, как лебедушки-красавицы. Плавно и тихо льется над морем русская хороводная:

Пока над волнами звучит мелодичное «Дид Ладо», мы должны рассказать об опасности, о которой и не подозревают гуляющие.

Приехав из поездки в Карасубазар, Ольга, не подумав о последствиях, рассказала о своем приключении подругам. В тот же день о нем стало известно всему городу. И откуда было знать Ольге, что у татарского княжича Алима в каждом городе свой доносчик. Уже на вторые сутки Алиму доложили, что его провели и обманули русские и среди них была дочь сурожского купца Ольга. Он, может быть, и не помыслил бы о мести, если бы не потерял своего дорогого помощника Ахыра, которого, он был уверен, эти русские взяли в плен..

Чтобы не вызывать подозрения и шума, Алим и его друзья спешились за Сурожем и, оставив лошадей на одного из разбойников, легко проникли в город через стену. Они рассчитывали внезапным налетом ошеломить безоружных людей и, схватив Ольгу, молниеносно исчезнуть.

Неизвестно, чем кончился бы этот налет, если бы не Якобо.

Якобо решил уйти с гулянья. Спускаясь с холма, он увидел кучку вооруженных людей, которые перебегали от куста к кусту. По одежде юноша узнал в них татар. В несколько прыжков Якобо очутился на площадке.

— Татары! — крикнул он, и к тому моменту, когда разбойники выскочили на площадку, генуэзцы уже выхватили шпаги, греки — ножи, а русские парни вооружились кинжалами.

Девушки завизжали и бросились врассыпную. Пока татары дрались с гуляющими, Алим кинулся за Ольгой, которую указал ему доносчик, поджидавший здесь. Но Ольгу заслонил Якобо с обнаженной шпагой. Он крикнул девушке: «Беги!» — и бросился на Алима. Алим, хорошо владевший саблей на коне, на земле оказался беспомощным против молниеносных ударов шпаги. Якобо сразу вышиб из его рук саблю и, приставив к груди острие клинка, приказал поднять руки. Татары, потеряв своего предводителя, бросились врассыпную. Почти все они были ранены ударами генуэзских шпаг. На помощь Якобо подбежали его друзья, они связали Алима и повели в крепость.

Алим по пути обдумывал, как ему вести себя в крепости. Конечно, стоит только сказать, что он сын бея Халиля, консул немедля отпустит его… и, конечно, не преминет сообщить об этом хану, пожалуется владыке на бесчинства его правоверных. Такого случая он не упустит и притом непременно упомянет, что налет на город сделал сын бея Ширина. Об этом узнает Джаны-Бек и уж тогда непременно докопается до того факта, что Алим и Дели-Балта — одно и то же лицо. Нет, Алим даже под пыткой не скажет своего имени. Будет говорить, что он простой человек и пришел в город за девушкой, которую любит. К тому же не пройдет и недели, как друзья выручат или выкупят его. Всем ведомо, сколь жадны кафинцы на золото.

Алима привели в консульскую башню. Гондольфо немедленно послал за толмачами. Начался допрос.

— Кто ты и откуда? — спросил Гондольфо.

— Мое имя Мемет. Я из Карасубазара.

— Кто твой отец?

— Родителей у меня нет.

— Сколько грабителей было с тобой?

— Это не грабители — это были мои друзья.

— Зачем вы сделали разбойничий налет, если вы не грабители?

— Мы не тронули ничего в городе. Я хотел похитить девушку, которую видел в Карасубазаре и полюбил.

— Кто эта девушка?

— Ее зовут Ольга.

— Это верно, Гондольфо, — подтвердил Якобо, — он гнался за синьориной Ольгой.

— Якобо, позови стражу и препроводи его в крепостную тюрьму. Из этой ямы никто не убегал, помни, Мемет из Карасубазара. А когда придет господин консул, он решит, что с тобой делать дальше.

И Алима увели.

 

ПО ПРАВУ СТОНА

Ватага быстро собралась около зеленого дуба. Василько внимательно разглядывал своих< товарищей. Свобода распрямила их плечи, держатся прямо, вольно; у каждого в руках оружие: у кого меч, у кого копье, а то и просто палица. Стоят люди, ждут, что скажет им атаман.

— Спросить хочу вас, ватажники, — заговорил Василько, — что мне делать, как поступить? Сейчас мы с вами вольготные люди, но много ли минуло с тех пор, как влачили мы цепи, терпели горе, муки страшные. А не подумали ли вы, братья, о том — может, не одна православная душа вокруг нас терпит лихо и молит спасителя, чтобы послал он ей свободу. Вы мне, как атаману, первое слово дали. В эту пору не мне его говорить. Пусть вот эти две несчастные скажут, — и атаман махнул рукой.

Из кустов на поляну вышли Полиха и Ялита. Они встали рядом, худые, бледные.

— Говори ты, Полиха, — приказал атаман. — Расскажи, как живут простые люди у твоего хозяина бывшего.

— Чем так жить, лучше смерть, — тихо произнесла Полиха. — Да и умереть Гуаски проклятые не дадут, раньше времени на работе сгноят. Тяжко, муку великую переносит народ. Инда упадешь на свою охапку соломы вниз лицом и думаешь: «Господи боже мой, только на тебя одно упование, больше надеяться не на кого». Однажды прошел слух, будто в горах разбойник появился. Хозяева забеспокоились, а мы все были рады. Хоть говорили, что нехристь он, татарин, а все равно ждали. Налетит, думаем, ослобонит. Да не дождались… Видно, молва напрасной была…

Ватага молчала.

Все ждали, что скажет атаман.

— Слышали, братья? — взволнованно молвил Сокол. — Там такие же, как мы, несчастные ждут свободы. От кого ждут? Даже разбойнику-басурману рады. Неужели мы, родные по крови и вере, оставим их в беде? Неужто не придем на помощь? Говорите! Ну?

Из рядов вышел бородатый человек, снял с головы шапчонку, смял ее в кулаке.

— Слово свое, атаман, забывать не след. Давно ли ты говорил нам другое: наберемся сил, отдохнем да и двинемся через Корчев на Русь. Так ли? «Нам ли чинить разбой», — говорил ты, и мы согласились с тобой. А сам теперь куда зовешь?

— Мыслимо ли дело бабу слушать! — закричал другой мужик. — Кто она, мы не знаем. По какому праву она в бой нас зовет? Ловушка, может, уготовлена!

— Спрашиваете, по какому праву? — Полиха вдруг выпрямилась, глаза ее заблестели, она сдернула с головы платок, короткие волосы рассыпались по плечам. Они были совсем седые. — А мне всего двадцать первый годок пошел… Таких, как я, много. О них подумай, атаман.

— Братья, всю ночь я думал, как быть, и наперед знал, что вы напомните мне первое слово. Потому и собрал вас. Без вашего согласия ничего делать не стану. Решайте.

— Дозволь, атаман, слово вымолвить? — проталкиваясь из задних рядов, спросил худощавый, пожилой человек.

— Говори.

— Трудно, братцы, атаману будет ватагу вести, ежели он на каждый шаг будет совета выспрашивать да каждого человека уговаривать. Пошто доверие ему дали, зачем старшим выбрали, ежели перечить ему будем? Неладно так, братцы. По-моему, если человека атаманом над собой поставили — слушаться его надо! Идти, куда поведет. Веры атаману больше! Понимать надо — твердой властью жизнь свою спасаем, а не смутой да раздорами. Досель довел нас Сокол больно ладно: место выбрано, дай бог всякому. Немного дней минуло, а мы уж и оделись, и сыты, и мечи из цепей наковали. Только с разумным атаманом бог привел так по-доброму устроиться. Правду я молвлю, братцы?

— Истинно так! Правда твоя! Верно! — раздалось из толпы.

— А коли истинно так, слушать нам Сокола во всем. На святое дело зовет нас атаман. Я первый пойду с тобой, Василько. Веди! — и человек встал рядом с атаманом.

К нему без слов примкнули Кирилл с Днепра, Митька с Микешкой, Грицько-черкасин. За ними другие.

— Стало быть, идем на фряга? — еще раз спросил Василько.

— Идем! — неслось по рядам.

— Тогда после ужина быть готовыми.

 

МОЖНО ЛИ В ПУТИ СУШИТЬ БЕЛЬЕ?

— Ты знаешь, Иорихо, господин консул намекнул мне, что он не верит в то, что ты наплел ему о суде и виселице. И если это не подтвердится — я выдам тебя владетелю Скути как лжеца и обманщика.

— Господин кавалерий напрасно обижает бедного Иорихо. Бог свидетель, что я рассказал всю правду.

Так разговаривали между собой кавалерий Микаэле и новоиспеченный аргузий Иорихо, следуя верхом по горной дороге в Скути. За ними, поднимая клубы пыли, ехали по два в ряду шестеро аргузиев на заморенных лошаденках. Было решено, не заезжая в Тасили (оно остается в стороне), проехать, минуя Капсихору, прямо в Скути и там спалить виселицу, узнать о суде, что творили ди Гуаско, а оттуда уже проехать по долине в Тасили и сжечь позорные столбы.

Дорога была трудная, как и всякая горная дорога. Она проходила по склонам гор, местами огибая глубокие овраги. Казалось, стоит перешагнуть через впадину — и ты на другой стороне. Но пока всадник достигал желаемого места, приходилось пройти пять, а то и десять стадий. Иногда путь раздваивался. Широкие колеи, обычно, шли в обход горы, а тропинка, протоптанная верховыми и пешеходами, перекидывалась через вершину, сокращая путь в пять, а то и в шесть раз. Иорихо, ведя воинов, выбирал именно такие трудные, утомительные, но кратчайшие пути.

Больше всех страдал кавалерий Микаэле. Пот катился по его телу ручьями. Тяжелые одежды взмокли. Под лучами жгучего солнца пот высыхал, оставляя на дорогом сукне белые полосы соли. Наколенники до крови растерли ноги кавалерия, раны, залитые потом и засыпанные дорожной пылью, причиняли жестокую боль. Кольчуга, надетая под мундир, становилась час от часу тяжелее, и скоро кавалерий почувствовал, как у него начала кружиться голова.

В это время всадники, миновав Тасили, поднимались на самую большую гору, за которой находилось селение Скути, — конечный пункт пути.

— Здесь будет наш отдых! — воскликнул Микаэле, когда всадники достигли вершины горы. Кавалерий мешком свалился с коня и без промедления стал сдирать с себя доспехи.

— Иорихо, скажи, чтобы мне принесли воды! — воскликнул он, разглядывая свои раны. Одно дело — блистать в доспехах в крепости и совсем иное — совершать в них далекие походы. Мечта о торжественном въезде в Скути рассеивалась, как дым. Придется скромно подъехать к дому Гуаско и вручить приказ консула. «Ах, это совсем не то, совсем не то», — ворчал про себя кавалерий.

Скоро вернулись два аргузия, посланные за водой. Иорихо осторожно лил на раны Микаэле воду, смывая с них пыль и пот, кавалерий лежал на пригорке и изредка охал. Холодная вода приносила успокоение, зато батистовое белье оказалось замоченным. Очень пострадал прекрасный и дорогой командирский костюм. В таком виде Микаэле, конечно, не мог прибыть в селение.

— Иорихо, мне кажется, моя одежда очень плоха? Можно ли в ней показаться людям? Ведь я все-таки посол господина консула!

— Ваша одежда, господин кавалерий, прекрасна. Только она попортилась в пути. Ее надо привести в прежний вид — пятна замыть водой, высушить на солнце и…

— Но сушить придется не только верхнюю одежду, а и белье!

— Ну и что же? Давайте высушим и белье. Вот вам плащ, набросьте его на плечи и раздевайтесь. Женщин, слава богу, здесь нет.

— Ты находчив, Иорихо, — похвалил аргузия Микаэле и начал снимать одежду.

Иорихо приказал аргузиям составить в козлы свои арбалеты, а затем развесил на них вымытое белье и костюм кавалерия. Микаэле повелел аргузиям привести и себя в порядок, почиститься, помыться, покормить лошадей.

Скоро походный бивак являл самую мирную картину. Кони не спеша жевали овес, аргузии, раздевшись, чистили свои мундиры, Микаэле, завернувшись в плащ, лежал в тени старого грушевого дерева. На арбалетах сохло белье. Ветер надувал тонкую рубаху кавалерия, и она, словно парус, похлопывала по ложам боевого оружия. Микаэле задремал.

— Господин кавалерий! Господин кавалерий! — пробудили его встревоженные голоса.

Микаэле все еще под впечатлением сна, но уже в его сознание проникает суровый вопрос:

— Кто вы такие и зачем вы здесь?!

Микаэле вскакивает и, увидев на лице стоящего перед ним человека презрительную улыбку, торопливо запахивает плащ.

— Я повторяю: кто вы такой?

— По какому праву вы кричите на представителя республики? — Микаэле наконец пришел в себя. — Кто вы сами?

— Я — хозяин этих земель, и зовут меня Теодоро.

— Я кавалерий крепости, посол господина консула! Зовут меня Микаэле ди Сазели! Мы следуем во владения братьев ди Гуаско, чтобы довести до них приказ консула Солдайи господина ди Негро.

— Вы уже во владениях. Читайте приказ.

Кавалерий быстро подошел к седлу, вытащил из переметной сумы свернутый в трубку лист бумаги, благоговейно поцеловал свиток и направился к ди Гуаско. О, Микаэле знал, каким торжественным должен быть момент вручения приказа. Придерживая одной рукой кромки плаща, он высоко поднял голову и крупными шагами подошел к Теодоро. Затем сделал грациозный поклон, выпрямился и, взяв приказ двумя руками, протянул его феодалу. А дальше случилось ужасное! Плащ, не придерживаемый руками, соскользнул с плеч и упал на дорогу, подняв облако пыли; кавалерий предстал перед Гуаско с вытянутыми руками и в совершенно голом виде. Теодоро громко захохотал, а растерянный кавалерий, красный как рак, стоял и не знал, что предпринять.

— Эй вы, олухи! — крикнул Теодоро. — Прикройте грешное тело вашего командира. Подайте ему плащ. Господин кавалерий, пощадите мою скромность, оденьтесь.

Подбежавший аргузий набросил на плечи Микаэле плащ, а Теодоро шагнул ему навстречу и, выдернув из его рук бумагу, начал читать. Он читал долго, и лицо его делалось все свирепее и свирепее. Наконец, он в гневе швырнул приказ в лицо Микаэле и коротко произнес:

— Я этого не желаю!

Кавалерий поднял скомканный свиток и, возмущенный подобным кощунством, заикаясь, сказал:

— Вы будете сурово наказаны. Консул Солдайи поставлен великим советом республики, и его приказы священны!

— Что? Да знаешь ли ты, что этот длинношеий гусак строчит по десятку приказов в день, и я плевать хотел на их священность.

— Я повинен выполнить приказ и сделаю, что мне велено. Разрушу и сожгу виселицы и позорные столбы. Если же ты попытаешься воспротивиться этому, то я именем консула наложу на тебя штраф в тысячу сонмов.

— Посмотрите, как он грозен! — закричал Теодоро. — Пугает меня именем консула! Да что мне твой консул! Если даже он сам приедет сюда, я и его вышвырну вон из своих владений!

— Одумайтесь, синьор ди Гуаско. Восставать против консула, поставленного матерью республикой, бросать в пыль его приказы…

Теодоро усмехнулся и уже спокойно сказал:

— Приказ консула Солдайи для меня ничто. Благородные ди Гуаско владеют землями, данными нам по мандату светлейшего консула Кафы, и только он имеет право приказывать нам что-либо. Если господин Антонио-то ди Кабела, светлейший консул Кафы, прикажет разрушить и сжечь виселицы и столбы — они будут сожжены. Для этого совсем не надо будет посылать к нам какого-то голопупого кавалерия.

— Я на государственной службе, синьор, и оскорблять меня вы не вправе! Я…

— Ты же действительно без штанов. Я говорю правду.

Микаэле кивнул своим аргузиям, которые стояли полукругом сзади, и приказал:

— За оскорбление господина консула и его священного приказа Теодоро ди Гуаско арестовать и связать. Выполняйте!

Пока аргузии медленно подступали к Теодоро, тот вложил в рот два пальца и пронзительно засвистел. Из-за поворота дороги выскочило около сорока человек, вооруженных мечами, длинными палками и тяжелыми ременными кнутами. Сам Теодоро мгновенно выхватил кинжал и крикнул:

— Кто приблизится — смерть!

— К оружию! — завопил Микаэле. Аргузии бросились к арбалетам и никак не могли их разобрать: оружие цеплялось за белье и одежду кавалерия. Аргузиям пришлось порвать батистовую ткань и сукно мундира, но пустить в ход арбалеты воины уже не успели — на их спины посыпались удары палок. Микаэле пытался было призвать аргузиев к отпору, но после того, как с него сбили плащ и протянули по обнаженной спине и несколько ниже ременными хлыстами, бросился бежать.

Теодоро торжествующе глядел на поле битвы. По горной дороге, поднимая тучи пыли, мчались лошади аргузиев. За ними, подгоняемые палками и ремнями, неслись шестеро аргузиев. Кавалерий Микаэле, спасаясь от здоровенного детины, вооруженного кнутом, бросился в сторону от дороги, оступился и полетел, цепляясь за кусты терна, на дно оврага.

— Передай поклон господину ди Негро! — кричал Теодоро вслед кавалерию. — Если он сам пожалует сюда, встретит такой же прием. Только пусть не забудет взять запасные штаны!

 

КОНСУЛ ГНЕВАЕТСЯ

Торжественный звон колокола всколыхнул вечернюю тишину, окутавшую Сурож. Звонарь храма святой Марии призывал католиков города к вечерней молитве.

Большие песочные часы, стоявшие в кабинете консула, Геба перевернула девятый раз после полудня. Христофоро ди Негро, сотворив молитву, поднялся на третий этаж консульской башни и вышел на смотровую площадку. Консула волновала задержка отряда Микаэле. С момента выхода из крепости отряд отсутствовал уже около восемнадцати часов. По самым неточным расчетам, аргузии должны были давно вернуться.

Консул решил послать на поиски Микаэле еще трех аргузиев и направился в казарму.

Не успел он сделать несколько шагов по лестнице, как в люке второго этажа появилась голова Гондольфо. Старший нотариус был верен себе — после вечерней молитвы он, как всегда, был пьян.

— Господин ко-ко-нсул! — проговорил он, заикаясь. — Наши д-доблестные к-каратели вер-нулись.

— Где они?

— Сидят в курии все как один.

— А ну-ка, пойдем узнаем, что с ними стряслось.

Когда Гондольфо и консул вошли в здание курии, здесь были только одни аргузии.

— Где кавалерий Микаэле? — грозно спросил консул.

— Пошел переодеться, — ответил Иорихо.

— Что там с вами случилось? Где ваши кони?! Где оружие?!

— Мы ничего не знаем, — ответил Иорихо. — С Теодоро ди Гуаско говорил господин кавалерий, он все и расскажет.

Через несколько минут вошел Микаэле.

— Достопочтенный господин консул! — заговорил он. — Наше решительное намерение выполнить ваш приказ привело нас во владение ди Гуаско. На горе, возвышающейся над Тасили, мы встретили Теодоро ди Гуаско и с ним сорок человек людей, вооруженных палками. Я зачитал ему приказ, который он вырвал у меня из рук и бросил на дорогу. Вышеупомянутый ди Гуаско сказал, что он подчиняется только консулу Кафы и не позволит никому разрушить виселицы и позорные столбы — даже и самому консулу, если бы он явился сюда лично. Затем Теодоро совершил преступление и оскорбил магистратскую власть, подняв оружие и палки против нас — представителей господина консула. Поэтому мы вернулись, не выполнив приказа.

— Повтори еще раз — что Гуаско сделал с приказом?

— Он вырвал его из моих рук, смял и бросил на дорогу.

— А ты?

— Я?.. Я поднял приказ и…

— Тебя спрашивают, как ты позволил надругаться над государственным документом? Почему ты не арестовал преступника и связанного не привез мне?

— У Гуаско было сорок вооруженных людей… Мы отдыхали на горе… был привал… Все случилось неожиданно, господин консул.

— Разве у тебя не было аргузиев, вооруженных арбалетами? Они пустили их в ход?

— Никак нет. Люди Гуаско неожиданно наскочили на нас, так неожиданно, что аргузиям пришлось отступить. Арбалеты остались на дороге.

— Стало быть, Гуаско сказал, что если к нему с этим приказом пришел бы я сам, то он…

— Послал бы вас ко всем чертям. Он так и сказал.

— Проклятье! Они за это заплатят!

— Простите, господин консул, я должен сообщить: Гуаско во всеуслышание оскорбил вашу особу.

— Каким образом?

— Неудобно говорить…

— Давай, давай повтори из слова в слово.

— Он сказал, что плюет на длинношеего гусака и на его приказы.

— Так, так! Эти прохвосты забыли главную заповедь Совета дожей: «Каждый должен знать свое место». Ну, так я покажу им место, не будь я Христофоро ди Негро. Г ондольфо!

— Я тут, достопочтенный.

— Заготовьте постановление. Я подпишу.

— Что вы соизволите постановить?

— Пусть ди Гуаско в течение трех дней предъявит все грамоты, которые, по его словам, у них есть от высокой общины Генуэзской. Если таких грамот нет, он обязан подчиняться закону и только закону. Если же тот Теодоро не выполнит этого в три дня, присудить его к уплате штрафа в три тысячи сонмов. Иди.

— Мы тоже свободны? — спросил Микаэле.

— Да. Гондольфо, подожди. Передай мой приказ старшему кавалерию: аргузиев Константино, Мавродио, Якобо, Кароци, Сколари, Иорихо и Даниэле взять под стражу и передать суду синдиков. Судить за трусость и потерю оружия. Кавалерия Микаэле ди Сазели моей властью разжаловать в аргузии на один год. Все. Идите.

После того как все вышли, консул долго ходил по комнате, проклиная ди Гуаско, трусов аргузиев и глупого Микаэле.

В это же самое время не менее, чем консул, был разгневан старый ди Гуаско. Было от чего гневаться. Вчера вечером, когда он с Тео и Андреоло веселился, радуясь тому, как ловко удалось им посрамить ди Негро, вдруг распахнулись двери и на пороге зала появился Деметрио. Все лицо его было залито кровью, одежда превратилась в лохмотья.

— Отец! Все на коней и в Скути. Там беда, — проговорил Деметрио и упал, потеряв сознание.

Антонио быстрее всех подскочил к сыну, взял его, как ребенка, на руки и перенес к окну на тахту. На крик хозяина прибежали слуги, промыли и перевязали раны. Раны оказались легкими, и Деметрио скоро очнулся.

— Говори, кто тебя? Аргузии консула? — спросил отец.

— Нет, нет… — Деметрио приподнялся, схватил отца за руку. — Надо немедля садиться на коней и мчаться в погоню. На Скути налетели разбойники и увели у нас всех рабов. С ними ушли и некоторые слуги. Хозяйство было в их руках три часа, и все разграблено.

— Кто у них атаман? — спросил Теодоро.

— Твой знакомый. Сокол его зовут.

— Не знаю такого, — удивился Теодоро.

— А он тебя знает. «Передай твоему братцу Теодоро поклон, — сказал он. — Скажи, что дешево оценил меня в Карасубазаре. Если б знал, что буду у него в гостях, — дал бы дороже».

— Ты говорил с ним? — спросил Андреоло. — Каким образом?

— Я прискакал в Скути тогда, когда там уже хозяйничали эти люди. Я бросился на первого встречного, убил его, но потом на меня наскочили со всех сторон мои же рабы и привели к этому Соколу. С ним девушка — сестра того росса, что повесили мы по суду, и Ялита — гречанка. Это они привели их в Скути. Россиянка сразу узнала меня и сказала атаману, кто я. Она же и переводила наш разговор. «Вы разбойники?» — спросил я. «Какие же мы разбойники, — ответил Сокол, — меня совсем недавно купил твой брат на рынке рабов вместе с моими друзьями. Нашлись добрые люди — выручили нас, а теперь вот мы выручаем таких же несчастных».

«Для нас вы — враги», — сказал я. «Да, насильникам и богатым — мы враги. Если пожалуются на вас ваши люди, придем снова в гости и тогда уже не отпустим тебя. А сейчас иди в свой дом и скажи, чтобы нас не искали — худо будет». И вот я, раненый и избитый, примчался сюда.

— На коней, — сказал Андреоло. — Мы догоним их и изрубим на куски. Кто со мной?

— Кто угодно, только не я, — гневно произнес Теодоро. — Ты проспал свое Скути — ты и расхлебывай эту кашу, сукин сын!

— Ах ты, оборванец! — закричал Андреоло. — Ведь если говорить прямо, Скути погибло по твоей вине. Разве не ты проспал и выпустил этих разбойников, разве не тебе шлет поклоны их атаман! Вот подожди, отец, этот Сокол доберется до нас, всех повесит, а братца Теодоро сделает своим помощником. Рыбак рыбака видит издалека.

— Цыц вы! — крикнул Антонио. — Слушайте, что я буду говорить! Садитесь верхом и все трое — в Скути. Все, что можно, приведите в порядок. В погоню ехать не сметь. Я еще не знаю, что это за Сокол, но думаю, что для нас он страшнее консула во сто крат. Кто знает, что будет впереди. Может, вместе с Христофоро придется ловить эту птичку. Так или не так, а донесение консулу об этом надо послать. Не завтра, а позднее. А сейчас — в путь!

Все это припоминает сейчас ди Гуаско, не в силах подавить гнев и досаду.

 

СНОВА В ХАТЫРШЕ-САРАЕ

Первая победа окрылила Сокола. Правда, схватка была пустяшной, так как большая часть вооруженных слуг оказалась вне Скути. Но радовало Сокола поведение ватаги. Люди слушались атамана во всем. Сказал Сокол винные погреба не трогать — не тронули. А искушение попробовать винца было ой как велико!

Как ни торопились ватажники вовремя убраться из Скути, однако виселицу успели сжечь. Позорные столбы вырвали из земли, приволокли к виселице и тоже бросили в огонь.

На площади собрались все рабы, размещенные в Скути, и много слуг. Люди смотрели на огонь со страхом и радостью. У каждого в глазах немой вопрос: а что будет завтра? На кого падет гнев хозяев, когда ватажники уйдут в лес?

Василько хорошо понимал думы невольников. Он подошел к ним и крикнул:

— Кому мила свобода, айда с нами в лес. Места всем хватит! Берите у хозяина все, что вашим потом и кровью нажито. А кому с нами не по пути — его воля. Пошли!

Наутро подошли к Черному камню. Сокол сосчитал людей — ватага увеличилась почти в три раза. Никто не пришел пустым — каждый что-нибудь складывал на поляну: кто мешок муки, кто окорок, а кто подводил лошадь или приносил оружие. А Митька и Микешка — братья приволокли огромный закопченный чугунный котел.

Весь день только и было разговоров о походе в Скути. Вспоминали, как жгли виселицу, как выпускали из подвалов невольников, как атаман говорил с молодым хозяином — фрягом.

— Напрасно ты его отпустил, — сказал Ивашка Соколу, — вот помяни мое слово — устроит нам пакость какую-нибудь. Придушить бы, как щенка, и все тут!

— Пленного убить — доблесть невелика. Мы, чай, не татаре — лежачего не бьем. Пусть расскажет, что простому народу мы защитники. Может, братья-лиходеи образумятся.

— Жди, как же. Больше лютовать начнут!

— А мы тоди ще раз пугнем! — воскликнул Грицько. — Пугнем, батько?

— Теперь силу свою почуяли. Подожди, Грицько, придет час — не только до фрягов, а и до басурманов поганых доберемся.

…А через день случилось вот что: Митька и Микешка, определенные атаманом к уходу за табуном, пасли в лесу коней. Теперь ватага разбогатела, имела около трех десятков верховых лошадей под седлами. Одна молодая кобылица особенно полюбилась братьям — она была красива, резва и непослушна. Убежала резвушка в тот день, отбилась от табуна, и пустился Микешка на ее поиски.

Любимицу нашел только к ночи. На обратном пути, перебираясь через дорогу, услышал стон. Подошел, видит — человек в беспамятстве. По растертым в кровь рукам понял, что перед ним невольник. Осторожно перенес его в глубь леса, обмыл лицо прохладной водой, напоил. Всю ночь хлопотал Микешка около больного. К утру услышал от него первые слова: «хлебца бы», и понял, что это русский человек. Взвалил его на лошадь, привязал кушаком и вскорости добрался с ним до ватаги.

Здесь невольник заговорил. Рассказ его был обычен: на родную деревеньку наскочили татары, все пожгли и пограбили, людей всех до одного захватили в неволю. В пути он занемог и упал, нехристи решили, видно, что не жилец он более, и бросили у дороги…

Узнали ватажники, что был он в руках у Мубарека, и теперь тот Мубарек погнал на продажу в Кафу более сотни пленников. А в подвалах в Хатырше-Сарае осталось невольников еще больше.

Василько ясно представил себе несчастных, томящихся в тесных норах Хатырши. Сам немало перетерпел в том страшном месте. Взглянул на Ивашку и сказал:

— Вот — сижу и думаю…

— И я думаю, — перебил Ивашка. — О том же самом.

— Не побывать ли нам в Хатырше, а?

— Сам это же хотел тебе сказать, да не успел. А хорошо бы с косоглазыми посчитаться!

— Это дело десятое. Земляков наших выручить надо — вот о чем забота. Сумеем ли?

— Сумеем, атаман! И ватага поддержит тебя.

Ивашка не ошибся. Когда атаман предложил ватажникам сходить на Хэтыршу, ни один не отказался. Каждый хотел помочь невольникам вырваться из рук татар. Самых ловких посадили на лошадей, оружие им выбрали получше. На рассвете подошли к Хатырше совсем близко, расположились на склоне горы в густом дубняке. Василько, поднявшись на стременах, ухватился за нижний сук дерева, влез на дуб, раздвинул ветви. Отсюда Хатырша была видна хорошо. Около дворца суетились слуги, на улицах селения играли маленькие татарчата. У подвалов, расположенных в виде подковы, ходили сторожевые.

От всадников отделился Грицько-черкасин. Василько махнул ему рукой и быстро спустился вниз.

— Все пешие остаются здесь. Ты, Кирилл, за старшего. Взберись на дуб и следи. Как только мы начнем сечу, выбегайте к нам на помощь. Все ли ясно?

— Сделаем все как следует, атаман.

Грицько рванул поводья и пустил коня во всю прыть. Татары, не ожидавшие нападения днем, оставили ворота селения не запертыми. Да они и не понадобились всаднику — его конь легко перескочил глинобитный забор и, как стрела, помчался по улице. Проезжая мимо стайки ребятишек, Грицько пригнулся и, на ходу ухватив за рубашку самого рослого татарчонка, вскинул его на седло. Мальчишка завизжал на все селение. Размахивая руками и голося, забегали по улице татарки. Не прошло и десяти минут, как три всадника ринулись в погоню. Скоро вся Хатырша зашумела, как улей. Всадники, не успев оседлать лошадей, один за другим выскакивали на дорогу. Грицько мчался на восток, а в полуверсте за ним с криками и завываниями скакали татары. Все ближе и ближе погоня. И когда косматые татарские лошаденки оказались совсем близко, Грицько ловко опустил татарчонка на траву. Всадники на мгновение приостановились, потом снова бросились догонять дерзкого похитителя. В это время Грицько, оглянувшись, увидел над Хатыршой высокий столб дыма. Он махнул рукой по направлению пожара, и татары увидели беду. Только тут они поняли, что их обманули, и, круто повернув лошадей, поскакали обратно.

А в Хатырше в это время шел бой. Василько ворвался в селение со своими конниками и начал зорить бейское гнездо. В первую очередь, как и было условлено, подпалили дворец. Потом сбили замки с подвалов, выпустили невольников. Люди, почувствовав свободу, сами помогали друг другу срывать кандалы, выдирали из плетей колья и бросались на татар. Слуги бейского дворца, разбежались, однако охранники из татар дрались рьяно. Из леса по склону горы бежали пешие ватажники с Кириллом во главе. Татары отчаянно защищали родное селенье, но силы были неравны.

И скоро Хатырша была во власти Сокола. Люди собрались на берегу реки, ожидая приказа атамана. Василько подъехал к ватаге, осадил разгоряченного коня, крикнул:

— Брать лошадей, еду и оружие! Женщин и детей не трогать! Помните — люди мы крещеные и не разбойники. Пусть это знают и те, кто только ныне свободу обрел. Не наживы ради пришли мы сюда, а ради вашей воли. И тот, кто хочет идти с нами, становись в ряды — ив путь.

По дороге к Черному камню Сокол сказал Ивану:

— Что, если Мубарек за Хатыршу всех своих воинов на нас двинет? Не устоим?

— Понятно, не устоим. Только татарин на ровном поле силен. В лесу он — тьфу! И это Мубарек хорошо знает.

— А ты на ватажников посмотри, — улыбаясь, сказал Сокол, — рады, будто дети. Незаметно, что час назад в кровавой сечи были.

— Силу в себе почувствовали — вот и рады. И воля опять же молодит человека.

— Глянь-ка, идут, словно домой, без заботушки.

— Поверили они тебе — вот и не заботятся. Знают, что атаман у них — и хозяин, и воевода, и душою чист. Теперь пойдут за тебя в огонь и в воду.

 

КАК ЖИТЬ ВАТАГЕ ДАЛЬШЕ?

До самого утра бушевала в горах гроза. До самого утра не спал Сокол. Слушал бурю, думал.

Вскоре после боя в Хатырше ватажники узнали, что в Кафу идет еще один невольничий караван. Снарядил Сокол Ивашку с молодцами, невольников отбили. Думали, дадут им свободу, разлетятся вольными птахами полоняники по земле, а что вышло? Все как один пришли в ватагу. Мало того — и днем и ночью бродят по лесам и горам простые людишки, ищут Сокола. Словно ветер разнес славу о вольной ватаге, и нет того дня, чтобы не приходили к Черному камню по два, по три человека. Люд идет разный — и по наречью, и по вере, и по крови.

Все дальше и дальше отодвигается мечта вести ватагу на Русь. Другие заботы беспокоят ватажников. Все чаще и чаще на разных языках слышит Сокол речи о правде. Где она, эта правда, как ее искать-добывать? Иные говорят: правда на конце меча. И требуют: «Смерть знатным!», «Жирные люди заперли правду, надо перебить всех богачей». Ну, а дальше как жить, как свободу свою защитить?

А тут еще от Ольги долго нет вестей. Может, забыла его — мало ли в городе знатных, богатых и красивых парней. Недаром говорят: девичья память коротка. Пока была — любила, ушла — забыла.

…Одна за другой бегут тревожные мысли. Только на заре утомленный Василько забылся в неспокойном сне. И когда он вышел утром на поляну, ватажников уже не было. Как всегда, люди спозаранок ушли за дичью да за зверьем. Такую великую ораву надо чем-то кормить.

Не узнать теперь поляну у Черного камня. Все теснее и теснее становится здесь. Один к одному лепятся зеленые шалаши, в них в хорошую погоду живут ватажники. Прямо против входа в пещеру расположились кашевары. Три больших котла кипят под огромным навесом. И людей атаман разбил на три большие группы. У тех, кто питается у первого котла, старшим Кирилл с Днепра, люди второго «котла» под началом Грицька-черкасина, третий «котел» — Ивашкин. Внизу у ручья пасутся кони. После налета на караван у ватажников табун вырос до полусотни коней, и теперь не страшны далекие переходы. Кузница расширилась, из нее с раннего утра слышится перезвон. Ковали куют наконечники для стрел.

Полиха и Ялита живут отдельно от ватаги в самом дальнем краю пещеры, в отгороженном куточке. Днем они выходят на волю и забираются на скалу шить. Шитья девкам много — до сих пор не все ватажники имеют хорошие порты, рубахи да зипуны.

Пока все идет хорошо. Ватага живет дружно, по-хозяйски. Василько все опасался, чтобы люди не превратились из невольников в разбойников. Нет, пока нельзя сказать, что ватажники тянутся к разбою. Наоборот, всю свою жизнь они строят как хозяева, труженики. Оружие делают сами, еду добывают честно.

Атаман обошел все хозяйство, проверил дозоры, поговорил с кашеварами, с ковалями. Вышел из кузницы, встретил братьев — Митьку и Микешку. Братья оказались заядлыми лошадниками — день и ночь не отходят от коней, чистят, поят их и пасут, в свободные часы ладят седла, шлеи, переметные сумы.

— За лошадьми следите, но и людей не забывайте, — посоветовал атаман, — люди к нам кажинный день идут новые, знать друг друга надо всем.

— Мы людей не чураемся, — медленно проговорил Митька.

— И прямо смех и грех, атаман, — затараторил Микешка. — Сколько разных людей повидал я здесь — страсть. Сколько людей — столько речей. Я уж постиг немало слов грецких, армянских, черкесских и гуторить могу чуток не со всеми. Только беда — все словеса спутались, кому с каким подходить, забываю. И смех, и грех!

Сокол рассмеялся. Он хорошо понимал Микешку. Ему и самому приходится одолевать все языки, какие есть в ватаге. С толмачом много не наговоришь, да и не всегда есть он под рукой. Вот найти бы такого, который все речи сразу знал. Где уж тут!

До вечера атаман ходил по лесу. Не то чтобы за добычей, так просто — побыть наедине. Когда вернулся в ватагу, все уже поужинали. Люди сбились в круг, шумят. Сокол подошел, глянул — посреди круга двое, ухватившись за кушаки, борются. В одном из них атаман узнал Митьку. Кряжистый Митька положил на лопатки уже троих и сейчас схватился с Грицьком-черкасином:

Облапили друг друга накрепко, топчутся, взметая из-под ног пыль, кряхтят, у обоих от натуги вздулись на шеях жилы — ни тому, ни этому не одолеть. Ватажники разделились. Те, что родиной ближе к Москве, радеют за Митьку, а которые с украинных земель — за Грицька-черкасина. И те и другие кричат:

— Митяха! Держись, ядрена корень. На хребет дави, на хребет!

— Не поддавайся, Грицько, сто чортив тоби в печенку!

— Догоры ногами его!

— Секи под корень!

— Так его, так! Эх, да не туда тянешь…

— Выпусти хохол, бо не по закону! Отчепись от волосьев, тю!

Грицько изловчился, дернул Митьку за кушак на себя, чуть-чуть приподнял, опустил и с силой даванул на бок. Правая нога Митьки не выдержала тяжести, подвернулась, и рухнул Митька на траву. Черкасин будто бугай навалился на него всей грудью и, упершись ногами в корневище, придавил Митьку к земле.

— Знай наших! — крикнули те, что радели за Грицько.

— Митька усталый был, потому Гришкина перемога не взачет! — орали московиты.

Украинцы кричали:

— Знай наших!

Митька уселся на траву и, забыв про поражение, улыбался во весь широкий рот.

— Силен, будто медведь, — говорил он, — одолел меня правильно.

— Не взачет! — упрямо твердили Митькины сторонники.

— Он до этого троих на лопатки поклал!

— Все одно — перемога наша!

— Не гомоните, хлопцы! — крикнул Грицько. — Сказать по правде, — если бы не свежие руки, то мне Митьку не побороть. — Он подошел к Митьке, подал ему руку и поднял с травы. — Отдохни, а перед сном еще раз схватимся.

— И то верно, — качнув головой, промолвил Митька и обнял коренастого Грицька за плечи.

— Любо на них смотреть! — восхищенно крикнул кто-то. — Какие богатыри! Ежели в бою их поставить вместе — по пятку татар на брата придушат.

Как бы отвечая на этот возглас, Кирилл с Днепра сказал:

— Я часто, хлопцы, думаю, почему князьям нашим это невдомек. Ведь если московские земли да украинские соединить, а людей всех взять под одну твердую руку — нам не только татарин, сам черт был бы не страшен. А князья все больше мельчат свои уделы. Сказать бы им…

— Атамана нашего спроси, что после того бывает. Он единожды заикнулся про это, а его в батоги! Так ли, атаман?

— Было такое, — ответил Василько. — Только батогами правду не забьешь. Не мы, так наши дети и внуки правду эту увидят. Сольются в одну семью, на окраинах своих против любого врага встанут твердо. На нас посмотрите: собрались тут и московиты, и украинцы, поляки и черкесы, живем дружно, и оттого мы — сила. Не будем вместе — переловят нас, как котят.

Слова атамана заставили ватажников задуматься. Живут они пока одной семьей, а надолго ли? Не весь же век сидеть в лесу, когда-то дорогу иную придется выбирать. Думают ватажники каждый о своей судьбе, о судьбе родной земли, о семьях, что остались в дальних краях.

Сумно на душе у ватажников…

На следующий день Грицько-черкасин с охоты вернулся поздно и пришел не один. За ним не спеша двигался мальчуган, ведя за руку слепого старца. Все трое прошли к атаману.

— Посмотри, атаман, кого я нашел. Встретил на дороге — взял да и привел сюда. Они сами об том просили.

Атаман подошел к старику, посадил его на скамью.

— Куда, отец, путь держишь? Какая беда занесла вас в этот страшный край?

— Скажи, как тебя зовут? — тихо произнес старик.

— Васильком родители нарекли.

— Васильком, говоришь. А тот, что привел нас сюда, баял — Соколом.

— Сокол — это прозвище мое.

— Слава богу! Уж сколько дней мы ищем тебя. Люди говорят, в горы Сокол прилетел. Говорят, людей подневольных выручает, из цепей кует мечи, чтобы иродов сей земли наказать. И захотелось мне найти тебя.

— Неужели, дед, о нас добрая слава идет?

— В этой злой земле добрые дела люди творят редко. Здесь все больше в цепи куют. А ты свободу несешь человеку. Оттого и слава про тебя, как ветер, разлетелась.

— Где вы были, откуда пришли? — еще раз спросил Сокол.

— Мне трудно говорить. Андрейка, расскажи.

Черноглазый мальчуган стал рассказывать о том, как он встретил деда Славко, как пробирались они в Сурож к купцу н иките Чурилову.

Вокруг Сокола собрались постепенно все ватажники. С интересом слушали они рассказ Андрейки. Подошел вместе со всеми и Ивашка Булаев. Он неотрывно смотрел на мальчика, несколько раз порывался сказать что-то, но, видно, не решался И только когда поводырь кончил рассказ, Ивашка спросил:

— Родился ты где? — Голос его дрогнул, выдавая глубокое волнение.

— Под Москвой. Малый Сурожек деревня наша зовется.

И вдруг Ивашка рванулся к мальчику, схватил его своими большими руками, прижал к груди:

— Андрейка! Сын!

 

ПЕРВЫЙ ПОЕХАЛ КРУГОМ…

Грозно шумит море. Волны, одна выше другой, с рокотом несутся к берегу и разбиваются о прибрежные камни, сотрясая землю. Мрачен горизонт, клубятся над ним черные облака. Тонко и протяжно звенят расставленные на сушку рыбацкие сети, ветер обрушивается на огромную скалу и со свистом взмывает вверх, к окнам консульской башни.

В верхней комнате башни трое: консул, Гондольфо и Якобо. Якобо сидит у окна и смотрит на море. Юноша слушает штормовое пение ветра и не обращает никакого внимания на разговоры отца и Гондольфо. Гондольфо, низко склонив голову, пишет.

Христофоро ди Негро ходит по комнате и диктует письмо консулу Кафы Антониото ди Кабела.

— О суде, виселицах и позорных столбах написал? — спросил он Гондольфо.

— Написал, — угрюмо ответил тот.

— А о том, как они встретили мой приказ, написал?

— Как же я мог не написать, если вы диктовали!

— Ну хорошо. Далее будет так: «И еще прошу вас, светлейший и вельможный господин, достойные господа провизоры и масарии и почтенные господа старейшины, прислать мне копии тех грамот, которые выданы общиной тем ди Гуаско, дабы мы могли уразуметь, чем руководствоваться нам. Кроме того, просим вас при рассмотрении…»

— Господин консул, после слов «просим вас» надо бы поставить «если вам будет угодно», — посоветовал Гондольфо.

— Да, ты прав. Поставь и продолжай… «при рассмотрении прав тех ди Гуаско не пренебрегать достоинством и выгодами светлейшего совета святого Георгия, а также и нашим достоинством». Последние два слова подчеркни.

— Хорошо, господин консул.

— Пиши дальше: «Я уверен, что вы поступите именно так, дабы устав был соблюден и правосудие заняло подобающее место, чтобы братья ди Гуаско, считающие из-за чрезмерного богатства своего, что над ними нет нигде власти, что они одни владыки, поняли бы, что над ними есть вышепоставленные лица, что господами над ними являются консулы». Точка. А теперь оставь место для подписи и напиши постскриптум.

— Написал. Что дальше?

— Далее вот что: «Еще хочу сообщить вам неофициально о Теодоро ди Гуаско. В Суроже проживает известный вам русский купец Чурилов. Единственная дочь того гражданина города почитается первой красавицей Солдайи. Доношу светлейшему и вельможному, что Теодоро решил взять ту русскую в жены. Не хочу сказать ничего плохого о купце и его дочери, наоборот, я знаю его как самого благородного жителя города, а дочь его действительно красива и умна необычайно, однако вы, я думаю, поняли, что они другой веры и тот Теодоро хочет совершить невиданное кощунство — уйти из лона католической церкви и принять веру православную. Мы все как истинные католики не должны допустить этого, а того Теодоро жестоко наказать. Более ничего. Готов к выполнению ваших приказов. Будьте здоровы во Христе.

Гондольфо подвинул письмо к консулу, тот поставил свою печать и, сложив лист вчетверо, завернул его в кусок шелковой ткани. Нотариус растопил воск, и шелковый пакет был запечатан четырьмя печатями.

— Пойти сказать, чтоб на фелуке поднимали паруса? — спросил Гондольфо.

— Ты, Гондольфо, видно, до сих пор не можешь протрезвиться, — сказал с упреком консул. — На море шторм. Письмо придется отправлять с всадником. Ты сам понимаешь — письмо важное. Кого бы нам послать в Кафу. А?

— Позволь, отец, мне! — Якобо вскочил и подошел к столу.

— Нет, сынок, мы с тобой скоро и так съездим в Кафу. А с пакетом тебя посылать нельзя. Я даже аргузию это письмо не доверю.

— Кто же его повезет? — спросил Гондольфо.

— Ты. Может быть, консул Кафы пожелает еще что-нибудь узнать — кто лучше тебя рассказать может?

— Гондольфо ди Портуфино — посол Солдайи. Хм, неплохо….

Спустя час из северных ворот Сурожа выехал всадник. Его нетрудно было узнать — это Гондольфо. Сейчас у него бравый вид: на голове зеленая шляпа с двумя перьями, под коричневым огромным плащом на широком кожаном ремне подвешена сабля, за ремнем — кинжал. Через правое плечо перекинут ремень, к которому кольцами прикреплена сафьяновая сумка. В сумке — письмо консулу Кафы.

Два пути есть из Сурожа в Кафу. Самый удобный и скорый — морем. Но не всегда открыт этот путь. В дни весенних и осенних штормов ходить под парусами рискованно, и тогда в Кафу едут другой дорогой. Она далекая, трудная и опасная. От северных ворот через Тарактаси на Салы по горам, заросшим густым лесом. Из Салы по такому же лесу до армянского монастыря Суб-Харч, далее до Кафы — степью. Влево внизу остается город Эски-Керим, но путники стараются миновать его — здесь латинян не любят.

Вот по этому, второму пути и направился Гондольфо. Для себя и коня никаких запасов не взял. Хоть и лесная дорога, а проторена. Были бы деньги: в корчме у Геворока можно коня покормить и самому подкрепиться, да армянские монахи за деньгу дадут и ячменя и хлеба. Не поскупился господин консул, и потому Гондольфо едет по лесу и напевает веселую песенку.

Все дальше в горы уходит дорога. Все гуще и гуще становится лес. Лошадь шагает крупным шагом, ветки деревьев хлещут всадника по лицу.

Безлюдно. Скучная дорога, и, кажется, нет ей конца. Уже перепеты все песни, старому нотариусу очень хочется поговорить с кем-нибудь. Гондольфо терпит час, два, а молчанию, как и дороге, нет конца. Наконец, душа его не выдерживает и Гондольфо начинает читать подряд все молитвы, которые он знает.

Высокая буланая лошадь покачивает головой в такт словам своего всадника, и Гондольфо кажется, что она слушает его. Утомительно однообразно идет время. Консул Солдайи, конечно, неплохой человек для Портуфино, но кое-что он делает во вред своему верному другу.

Разве не он, отправляя своего посла в путь, самолично осмотрел переметные сумы и выбросил две фляги с вином? А как бы украсили, укоротили дорогу эти милые сердцу сосуды…

Гондольфо вспомнил о вине, и в груди у него заныло, защемило в горле, мучительно захотелось выпить. В муках Портуфино проехал несколько стадий и тут вспомнил о корчме в Салах. На душе потеплело, и он, пришпорив коня, пустился в дальнейший путь.

Корчма Геворока с утра пуста. Дом разделяется на три части: первая, самая большая, комната служит для приема путников. Здесь стоят два длинных стола и четыре скамейки. Во второй половине находится очаг с огромным закопченным сводом, как в монастырских кухнях, стоит рундук с вином и яствами. Возле рундука нары, сплетенные из лозняка, — на них спит недавно нанятый работник и повар хозяина корчмы грек Ионаша. В третьей, высокой и чистой пристройке, живет сам старый Ге-ворок со своей молодой женой. Обязанности троих распределены просто: Геворок покупает вино, продукты, его жена принимает гостей, наливает им выпивку, выносит еду, получает плату. Ионаша возится у очага, стряпает, варит, жарит — выполняет всю черную хозяйственную работу.

Сегодня еще до рассвета хозяин уехал за вином и в корчме остались только Ионаша да молодая хозяйка. Ионаша возится у очага, Тора лежит на нарах у рундука и читает священную книгу. Она красива, полногруда и весела. Отложив книгу, она поглядела в сторону Ионаши и смеясь сказала:

— Скажи мне, Иона, почему мой муж не боится нас оставлять двоих? Он, верно, не считает тебя за мужчину.

— Быть может, дело проще — он тебя, Тора, считает верной женой, — ответил Ионаша и тряхнул своей лохматой головой, отчего серьги, вдетые в его уши, заблестели, отражая свет огня в очаге.

Тора захохотала звонким переливчатым смехом — уж кто-кто, а Ионаша успел узнать все ее шашни.

Гондольфо открыл двери корчмы и шагнул в полутемный зал. Постоял малое время, глаза после дневного света освоились, он обшарил взглядом помещение — было пусто и тихо.

— Живые тут есть? — громко крикнул нотариус, садясь на скамью.

Из кухни выскочила женщина. Поправляя одежду и растрепанные волосы, она взглянула на гостя и, поклонившись, произнесла:

— Милости прошу. Что угодно синьору?

— Мне вина, коню — ячменя, — коротко приказал Гондольфо. Заметив пристальный и довольно нескромный взгляд гостя, Тора улыбнулась ему и направилась в кухню. Гондольфо невольно, словно улыбка женщины притягивала его, вскочил со скамьи и двинулся за ней. В дверях он встретился с Ионашей, посмотрел на его могучую фигуру и попятился назад.

— Мы просим извинения, достопочтенный господин, — по-итальянски заговорил Ионаша, — но ячменя у нас сегодня нет. Есть хорошее, душистое сено.

— Хорошо, дайте скотинке сена, — согласился путник, — и как только принесут вина, я прошу вас, дорогой корчмарь, вместе с женой к моему столу. Я не люблю пить один.

— Спасибо, синьор, но я не корчмарь, а работник. Хозяин будет в отъезде три дня.

— А скажи, милейший, с хозяйкой я могу поболтать о том, о сем?

— Моя хозяйка добрая, но беда в том, что она по-итальянски знает лишь несколько слов. Как вы будете говорить с ней?

В это время вышла Тора. Она поставила на стол большой глиняный кувшин, кружку и широкую чашу, наполненную мочеными фруктами.

— Скажи, милейший, своей хозяйке, что я ей предлагаю свою дружбу. Я, главный помощник консула Солдайи Гондольфо ди Портуфино.

Ионаша перевел просьбу нотариуса хозяйке. Тора, лукаво блеснув глазами, сказала Ионаше по-армянски:

— Зачем мне нужен его титул. Если б он был помоложе и покрасивее…

— Молодая хозяйка хочет знать, куда едет высокопоставленный синьор, — спросил Ионаша.

— Скажи ей, что я еду в Кафу послом к вельможному Антониото ди Кабела по очень важному делу. Неужели красавица не выпьет со мной за успех моего посольства!

— Тора, — тихо сказал Ионаша. — Я советую тебе выпить с этим человеком. Будет хорошо, если ты впустишь его к себе. Выгода нам от этого будет немалая. Надо, чтобы гость уснул…

— Передай, что я рада выпить с высоким господином.

Ионаша подошел к Гондольфо и тихо сказал:

— Тора рада выпить с вами, но она говорит, что здесь нельзя. Могут зайти гости, пойдет тогда молва. Она приглашает вас в ее горницу.

…Не скоро вернулась Тора в комнату, где с нетерпением ожидал ее Ионаша.

— Спит? — спросил он. — Что-то долго не выходила ты. Я думал, что он заворожил тебя своей говорливостью.

— Ты не поверишь. Иона, этот сморчок выпил пять кувшинов вина. И куда только вместилась такая уйма влаги. Я думала, он опустошит все наши запасы и вовсе не уснет.

— Принеси сумку, что висит у его пояса.

— Что ты задумал, Иона?

— Принеси, принеси. Узнаешь потом.

Через минуту Тора вернулась с сумкой Гондольфо и передала ее Ионаше. Он осторожно вынул пакет и, осмотрев его со всех сторон, поднес к пылающему очагу. Ловко подогрев воск снизу, открепил две печати; развернув шелк, увидел письмо. Ушел в кухню и, присев к рундуку, тщательно переписал его от первого до последнего слова.

Спустя полчаса пакет снова лежал в сумке посла, и никто не мог подумать, что восковые печати консула кем-то были потревожены. Шпион Ионаша свое дело знал хорошо.

— Зачем ты это сделал, Ионаша? — спросила Тора.

Ионаша вместо ответа расстегнул свой широкий пояс и вынул из него продолговатый мешочек. Перед удивленной Торой блеснули золотые монеты. Одна, вторая, третья… Много-много золота сыпалось из холщового мешочка. Ионаша отделил небольшую кучку, пододвинул монеты Торе.

— Это тебе. Ты помогла мне сегодня, а за помощь надо платить.

— Зачем ты служишь у нас? Разве такому богачу, как ты, место повара в нашей харчевне? — спросила Тора. — Ты сам можешь купить такую же, и даже лучше.

— Так нужно, Тора. Не любопытствуй только. Будь послушна, не пожалеешь.

 

… А ВТОРОЙ ВСАДНИК ПОЕХАЛ НАПРЯМИК

В тяжелом хмелю спит посол Солдайи. Он проснется не скоро и в путь двинется не спеша. В это время из северных ворот Сурожа выехал в Кафу второй всадник. Он то и дело подхлестывал коня. Его плащ стелется по ветру, как крыло летящей птицы. Спешит всадник. У селения Тарактаси он натянул поводья и перевел лошадь с рыси на крупный шаг. В том месте, где долина сворачивает вправо от дороги, человек остановил коня, задумался о чем-то. Потом натянул повод, и конь сошел на еле заметную тропинку, идущую через холм. О, это смелый путник. Редко кто рискует выбрать этот путь. Тропинка пешая, проложили ее охотники на диких коз да смелые люди, которым нет времени ходить из Сурожа в Каф'у кругом через Салы.

Идет тропинка через дикие горы, вьется по краям пропастей, кружит вокруг гор, проходит через густые заросли колючего кустарника, срывается с крутых откосов.

Трудная, дикая, опасная дорога. Но есть у нее одно достоинство — она почти вдвое короче окружной.

Отъехав от большой дороги несколько стадий, всадник снял плащ и открыл лицо. Да это же наш знакомый Деметрио ди Гуаско! У него тоже, как и у Гондольфо, на ремне сумка. Мы не удивимся, если узнаем, что в сумке этой, так же, как и у Гондольфо, письмо к консулу Кафы Антониото ди Кабела.

Несколько часов назад в дом Антонио ди Гуаско в Тасили на взмыленном коне прискакал Андреоло и сообщил братьям и отцу о новости, которую он узнал в курии. «Христофоро шлет гонца с жалобой на братьев ди Гуаско к консулу Кафы». Об этом стоило поразмыслить.

Старый ди Гуаско долго думал, что предпринять, наконец заговорил:

— Я думал, что Негро сам будет тягаться с нами, а выходит, он запросил помощи из Кафы. Это дело скверно пахнет, сынки. Консул ди Кабела сильно боится синдиков и вряд ли станет на нашу сторону. И кто знает, как обернется эта штука с судом и виселицей… Скажи, Андреоло, он уже послал гонца?

— При мне только шли сборы, но сейчас, я думаю, гонец уже в пути.

— Его надо опередить. Но как это сделать?

— Может, морем, отец, — сказал Теодоро. — Я попытаюсь пройти под парусами.

— Нет. Даже я, старый морской волк, не высуну свой нос в море в такой ветер. Ты пойдешь ко дну на первой же миле, как сорокафунтовый баллистер.

— Надо попытаться обогнать его, взяв запасную лошадь, — посоветовал Андреоло.

— Пустое говоришь, сын мой. Ты не забудь, что нам еще до Солдайи надо ехать не меньше трех часов.

— Выслушай меня, отец. Я часто бываю в Кафе и знаю, что туда из Солдайи через горы есть прямой путь. Правда, это очень опасный путь, но зато он в два раза короче.

— Вот это другое дело. Готовься, Демо, в путь сейчас же. Возьми пару лучших лошадей. А мы с Андреоло напишем консулу письмо.

Через полчаса отец созвал сыновей и сказал:

— Послушайте, что мы написали в Кафу. Надо, чтобы вы все знали об этом. Читай, Андреоло.

Андреоло развернул лист и начал читать:

«Консулу Кафы Антониото ди Кабела.

Светлейший и вельможный господин!

Ищем защиты у вас от консула Солдайи Христофоро ди Негро. В пору властвования консула Батисто Джусти-ниани, который уважал нас за деяния в пользу общины и светлейшего совета, мы получили от последнего ходатайство перед консулом Кафы на разрешение владеть нам селениями Карагай и Скути, которые милостиво нам консулом Кафы были даны. О грамотах, полученных на владения, расскажет вам подноситель сего. Вышепоименованный Христофоро ди Негро владение наше двумя указанными селениями оспоряет и дает приказы жителям их не признавать нас законными хозяевами. Вместо того, чтобы законной властью помогать помещикам держать в повиновении людей наших, консул Солдайи недавно выслал в селение Скути отряд аргузиев, дабы отторгнуть от нас наше владение. Аргузии применили против Теодоро ди Гуаско силу, отчего последний вынужден был для защиты поднять оружие.

Как комендант солдайского консульства ди Негро повинен обеспечить нашу безопасность, а он занят делами прямо противными, и оттого в наших краях завелись разбойники, которые недавно хозяйство наше Скути разграбили, имущество унесли да и людей наших увели немало.

Молим простить нас за письмо, все прочее расскажет вам посланный с сим Деметрио ди Гуаско. Более ничего. Будьте здоровы во Христе.

— Бери это письмо, сынок, и поезжай. Я думаю, ты одолеешь трудную дорогу и приедешь раньше гонца. На это у тебя хватит и силы, и уменья. Но это не самое трудное. Письмо сие без подарка не стоит дырявого аспра, и поэтому ты повезешь консулу подарок, достойный его и нас. Вот, держи кошелек, здесь три тысячи сонмов. Это почти что годичное жалованье ди Кабелы, которое он получает от светлейшего совета. Если ты сумеешь сунуть ему этот кошелек, я буду плевать на все приказы ди Негро целый год и не пущу его не только в Скути, но и в Карагай, хотя тот и находится у него под носом. Но мы не знаем, каков ди Кабела, и ты будь осторожен, сынок. Учти, что по уставу за предложение взятки консулу тебе могут вкатить сотню-другую палок. Будь умен и не промахнись.

* * *

Кончета сбросила с себя тяжелое атласное одеяло и легко спрыгнула на ковер. На носках подошла к окну, открыла набранную из разноцветных стекол створку.

Скоро год, как Кончета живет в этом уютном домике рядом с крепостью. Ей все нравится в Кафе, и если бы Антониото по-прежнему любил ее, все было бы хорошо. Но Кончета замечает, как день ото дня остывает к ней сердце консула. Правда, она не очень печалится этим. Ее окружают поклонники, пусть не знатные, не вольможные, но зато стройные и красивые, не то что толстяк Антониото…

Чуть слышно постучали в дверь, вошла служанка.

— Госпожа, — зашептала она, — у порога гость, тот, что из Тасили… молодой.

— Впусти его, Никия. Скажи, чтобы подождал, пока я оденусь. — Кончета довольно улыбнулась: он очень хорош, этот Деметрио из Тасили, черноволосый, черноглазый, пылкий…

К Деметрио Кончета вышла сияющая, радостная и нарядная. Нежно поцеловала, спросила, заглядывая в глаза:

— Любишь меня, скажи, любишь, Деметрио?

— Конечно. — Деметрио сказал это холодно. Видно было — совсем другим заняты его мысли. — Кончета, ты должна помочь мне. Большое и важное дело ждет меня здесь.

— Помочь? Но что может сделать слабая женщина? Я могу тебя горячо обнять, могу спеть, станцевать. Что же еще?

— Я слыхал, что синьор ди Кабела твой друг.

— Да, мы с ним земляки.

— Так помоги мне передать ему письмо!

— Ты смешной, мой мальчик. И это ты называешь большим делом?

— Да, Кончета. Видишь ли, с письмом нужно передать еще и это, — и Деметрио бросил на стол мешочек из сиреневого бархата. — Здесь три тысячи сонмов. Передать нужно сегодня же. Если можно — сейчас. Иначе будет поздно.

— И юлько-то! Ну, это совсем не трудно исполнить. Я сейчас же пойду к консулу, а ты отдохни. Ведь путь ко мне не близок, ты устал.

Когда Кончета вернулась, Деметрио спал. Кончета тихо прошла в горницу, открыла шкатулку и высыпала в нее четыре горсти звонких кафинских монет. Видимо, не только ради любви к Гуаско старалась хитрая генуэзка.