Глава первая
С ВЕЛИКОЙ ЦЕЛЬЮ
В МОСКВЕ
нварь тысяча четыреста семьдесят четвертого года был в Москве холодом лют.
В Кремле, в княжеских хоромах, печи пышут жаром. А рядом, в палатах, где скребут бумагу гусиными перьями дьяки, писцы и разные мелкие людишки, — собачий холод. Приказной дьяк в книжице, называемой «тепломер», записал: «30 января, пяток. День до обеда холоден и ведрен, а после обеда было буранно. В ночи был мороз непомерно лют».
Молодой боярин Никита Васильев Беклемишев ныне позван к великому князю. С самого утра ждет он государя, но идут часы, а о Никите словно забыли. Беклемишев вспоминает минувший разговор — боярин просился воевать, а великий князь не отпустил. Он посмотрел тогда на Беклемишева ласково и произнес «Молод ты. боярин, ловок и силен. Умен и грамотен к тому же. Дело тебе дам такое — все твои доблести враз сгодятся».
Радуется Никита. Может, как раз про обещанное дело и пойдет разговор. Догадывается боярин — наверное, опять поездка в чужие края. Три года тому, в лето тысяча четыреста семьдесят первое, Никита Беклемишев с боярами творил посольство в Рим. Отбирали для посольства людей не только знатных, но и статных, молодых и лицом пригожих. Никита, кроме этих достоинств, имел еще и другие немаловажные. Прожив немало до сего среди греков и фрязинов, неплохо научился говорить по-итальянски, а греческой речью владел и совсем бойко.
Сосватали и привезли тогда русские послы невесту овдовевшему князю — византийскую царевну Зою Палеолог. Иван Фрязин отозвался царю о Никите в ту пору очень хорошо, и потому государь наградил боярина щедро.
Вот открылась тяжелая дверь, дьяк Курицын высунул большую лысую голову, махнул Беклемишеву рукой. Боярин молча двинулся за дьяком. Прошли приемные покои великого князя, минули зал, где он собирал совет, а дьяк все шел да шел, мягко ступая по каменным плитам. Наконец открылась низкая дверь, и дьяк перстом указал Никите: «Иди туда». Боярин вошел, а Курицын остался, захлопнув дверь. Комната, в которой очутился Беклемишев, вся заполнена большими переплетенными в желтую кожу книгами. Они расставлены по полкам вдоль всех четырех стен. Комната была пуста, Никита побоялся сесть — ждал стоя, оглядывался. Задумавшись, не заметил, как вошел в комнату государь всея Руси Иван Васильевич. Боярин встрепенулся, когда князь почти вплотную подошел к нему, отвесил земной поклон и сказал:
— Рад видеть тебя, государь. Спасибо, что не забыл слугу свово.
Иван Васильевич не произнес в ответ ни слова, только слегка улыбнулся и кивнул головой. Вошел дьяк Курицын. Пока он развертывал карту, князь стоял, скрестив руки на груди, и ждал. На голове его простая, из темной кожи шапка, похожая на монашескую, с острым верхом, только весь низ ее усыпан драгоценными каменьями. Глаза острые, умные, брови густые, черные. Нос с горбинкой, словно у ястреба.
Одет Иван Васильевич по-домашнему и смахивает сейчас более на богатого купца, нежели на государя. На нем белый атласный кафтан с низко вырезанным воротом, из-под которого синеет отделанная жемчугом рубаха, широкие рукава кафтана плотно схвачены у запястья и оторочены легким мехом. Коричневый кушак затянут туго.
На ногах желтые сафьяновые сапоги, тоже шитые сверху жемчугом, отороченные соболем.
Беклемишев оглядел государя и про себя подумал: «Хоть и женился на заморской царевне, однако привычки иноземные к себе не взял. Одевается по-русски, по-старинному. Это хорошо».
Карта у великого князя особенная. Каждый кусок пергамента натянут на квадратную рамку, которые составляются рядом. На пергаменте голландской сажей, разведенной в спирте, нарисованы реки, города, соседние да заморские страны.
Великий князь подошел к карте, подозвал к себе Никиту.
— Смотри, боярин, вот море. Называется Поньтское, а ранее именовалось морем Русским. Почему сие? — и, не ожидая ответа, продолжил — А потому, что берег моря сего естеством содеянная граница государства русского. Испокон веков люди русские тянулись к морю сему, и придет время, когда Русь встанет на желанном морском рубеже. Может, даст бог, и мы доживем до того дня — сие от нас зависит.
— А как же, государь, Литва, Орда да царь крымский? Они стоят на пути к морю сему.
— Стоят, боярин, стоят. И не только стоят, но рать шлют в земли наши, зорят княжества русские — лежит еще на Руси иго татарское. Пора починать заботушку о том, чтобы выпрямиться нам, иго злое стряхнуть. Затем и позвал тебя. Почетное дело посольское думаю поручить тебе. Год сие дело обдумывал, год тебя для него берег. Сегодня же починай сборы — поедешь в крымскую землю. Великая у тебя будет цель, боярин, и достигнуть ее нелегко. Нам зело потребно слабые связи крымские укрепить, на верных людей опереться. Поедешь вместе с торговыми людьми тихо, негласно. Прибудешь в Кафинскую крепость, отыщи там трех купцов — Никиту Чурилова в Суроже, а в Кафе Гаврилу Петрова и Семена Хозникова. У них узнай о делах татарских и фряжских. Посети евреина кафинского Хозю Кокоса. Его найти можно в Кара-субазаре, а вернее всего в Кафе. В обоих градах он дома имеет. С ним в особой переписке состою, о том тебе дьяк поведает.
Узнавши все и купцов навестивши, съезди, боярин, к Мангупскому князю Исайке. О сем княжестве мы знаем мало. Ведомо нам только одно — посередь Крыма, острову подобно, стоит немалое княжество православное. Разгляди его как следует и присмотрись к дочери князя. Сына моего женить надобно.
Про Исайку-князя узнай получше. Проведал я, что его княжество захудалое и богатство не велико, и нестатно вроде бы великому князю с ним родниться, но своя рука в той земле больно нам надобна, и опять же говорят, будто княжна красавица писаная. Потом рассудил я — девка византийская, императорских кровей. Ты, боярин, молод, в этих делах толк знаешь — посмотри хорошенько. Подарки князю выдам особые. После сего приступай к самому тяжкому: иди во дворец хана Менгли-Гирея и становись послом явно и смело. Был у меня недавно человек от хана, Гази-баба прозванием, и говорил, что Менгли с ордынским ханом Ахматом не дружно живут. Будто бы Менгли властью над ним Ахмата тяготится и непрочь с нами дружбу заключить. Вот об этом и поговори.
Натравить бы татарву друг на друга — о сем подумай. Добейся шертной грамоты на дружбу, а какова она должна в точности быть, дьяк тебе расскажет. Ежели хан грамоты давать не будет, тайно посети его царицу Нур-Салтан, вручи ей письмо, кое дьяк тебе передаст. Она поможет. Дары царице я передал особые, хану будут отдельно. Понял все?
— Все как есть понял, государь…
В ПУТИ ДАЛЬНЕМ
В тот день, когда Никита Беклемишев выехал в Крым, в Москве стало еще холоднее. Санный возок боярина утеплили кошмой, обили темной кожей.
Сиваши переехали только спустя три месяца после выезда. Возок пришлось поставить на колеса. Посол ехал негласно, вместе с торговым караваном, под видом русскою купца. Посольский поезд был велик — тридцать две упряжки. Впереди ехала колымага с рухлядью да с серебром в холщовых мешках, а за ней шел возок боярина. На колымаге пять охранников осброенных. За возком Беклемишева — посольство из дородных, бывалых людей.
Среди них толмач, карасубазарский караим Токатлы. Расторопный Шомелька уже много лет служил при русском дворе толмачом: языки татарский, армянский и латинский бойко переводил на русский, был деловит и, главное, умел хорошо понимать людей.
Едут Никита с толмачом в одном возке. Боярин дремлет, а Шомелька глядит на пыльную весеннюю дорогу. Едут не спеша — караван велик, разогнаться быстро нельзя.
Не доходя сорока верст до Кафы, караван стал на ночевку. Никита Беклемишев послал в Сурож вестника с письмом к Чурилову, в коем приглашал его от имени великого князя в Кафу. «Заехать к тебе в Сурож, — писал он, — прости, не могу, неспособно делать крюк. Тебе же все едино дела торговые в Кафе вершить будет надобно, купцы-гости твоего совета ждать будут и без тебя торговщину не почнут».
После ночевки торговый караван двигался не останавливаясь. Около полудня, уплатив дорожную пошлину, прошли мимо Солхата. По пути в селении поили лошадей. Никто из утомленных путников не заметил, как от каравана отделился посольский толмач и скрылся в степной лощине. Дальше Никита Беклемишев ехал в возке один.
Вершник на утре уже был в Салах и, конечно, не миновал корчму Геворока. Здесь он неожиданно встретил повара, говорящего по-русски, и в беседе выболтал, что ехал с послом из Москвы, а теперь везет письмо в Сурож Никите Чурилову. Ионаша (это был, конечно, он) во что бы то ни стало решил узнать, что пишет русский посол сурожскому гостю. Он позвал Тору, но сколько та ни угощала посланника, сколько ни обжигала его взглядами своих черных глаз — тот устоял, вино не принял, от отдыха в светлице отказался, а только попросил накормить коня. Тора, удрученная неудачей, пошла было дать корму лошади путника, но Ионаша остановил ее:
— Я сам.
Через час вершник уже ускакал в сторону Сурожа. Спустя малое время за ним не спеша выехал Ионаша. Он знал, что на середине пути лошадь путника издохнет и тот останется пешим. Он, конечно, пойдет дальше и обязательно утомится и проголодается. Вот тогда-то его догонит Ионаша и предложит ему лепешек и вина из своей фляги. Посланник уснет, и нетрудно будет узнать, что написано в письме русского посла.
На двенадцатой версте от корчмы Ионаша увидел павшую лошадь. Яд, данный с кормом, сделал свое дело.
Но сколько ни ехал дальше Ионаша, посланника догнать не мог. Он доскакал до самого Сурожа — нужный ему человек как в воду канул.
На обратном пути Ионаша всю дорогу размышлял о том, куда мог деваться посланник, но так ничего и не придумал.
ВЕСТНИК РОДНОЙ ЗЕМЛИ
Дед Славко заболел. Не то чтобы слег совсем, а так все как-то недомогалось. Болела поясница, ныли натруженные ноги, а вечером одолевал жар. За дедом неотступно присматривал Андрейка. Парнишка сейчас совсем изменился, повеселел и вроде бы даже вырос. Все свое время делил между отцом и старым Славко. А с тех пор как старик занемог, мальчонка не отходил от него. Старого гусляра приказал беречь и атаман. Он велел Полихе кормить деда отдельно. Варить для него самое лучшее.
На заре, когда на травах лежит студеная роса, Андрейка бегал по указке деда на лесные поляны, искал целебные травы. За время хождения по — дорогам дед Славко не раз травами лечил себя и мальчонку.
В поисках желтого горицвета Андрейка выскочил на дорогу и вдруг в нескольких шагах от себя увидел человека. Он сидел спиной к мальчику, уткнув лицо в ладони, — не то думал о чем-то, не- то плакал. Рядом, поперек дороги, лежал мертвый конь.
Андрей метнулся в кусты, побежал к Черному камню. Разыскал отца, рассказал ему о беде, которая постигла человека.
— Он, тять, по обличью наш, русский, можа, про отчину узнаем что-нибудь, можа, помогнуть ему надо. Как он теперя без коня-то?
— Молодец, Андрейка, — похвалил его отец и пошел искать атамана.
А через некоторое время на дороге появились два всадника. Кони шли рысью. Сокол и Ивашка молча вглядывались вперед. Скоро они миновали подохшего коня, а спустя полчаса догнали нужного им человека. Бородач, увидев вооруженных людей, выдернул саблю из ножен и отскочил в сторону.
Сокол осадил коня и тихо сказал:
— Будь здоров, добрый человек.
— И тебе доброго здоровья, — ответил бородач, все еще не убирая оружия.
— Саблю оставь. Мы не лиходеи, — посоветовал Ивашка. — Не чаял, верно, встретить здесь русских людей?
— Почему же, — уже спокойно произнес бородач, вкладывая саблю в ножны. — Чай, к Суровскому морю иду, к русскому.
— Ишь ты, — рассмеялся Василько. — Суровское море велико. К кому идешь-то?
— Про то мне одному ведомо, — сурово ответил бородач и снова положил ладонь на рукоятку сабли.
— Ну, ладно, — крикнул Ивашка, — не хочешь сказать — не говори. Мы тебе помочь хотим.
— Кто вы будете, люди хорошие? — спросил бородач.
— И про то только нам ведомо и никому боле. Ежели хочешь узнать, кто мы, — пройдем с нами, отдохнешь у нас, дадим тебе коня и в Сурож проводим. Пойдешь?
— Как знать мне, добрые люди вы али лиходеи?
— Не ради зла зовем тебя, — сказал Сокол. — Помочь тебе хотим…
— Если помочь хотите — ведите коня сюда. А к вам заходить мне несподручно.
Сокол кивнул Ивашке, и тот ускакал за конем. Василько спешился, подошел к бородачу.
— Напрасно нам не веришь. Ежели бы на деньги твои зарились — их и здесь отнять можно, ежели жизни лишить — на дороге даже удобнее.
— Так что же надобно вам? Вы же не знаете, кто я.
— Ты русский. Кто бы ты ни был… А мы из полона вырвались, живем здесь в лесу и, как нам далее быть, не знаем. А ты, видим, не простой человек. Может, посоветовал бы.
— Много ли вас?
— Много.
— Заехал бы я к вам, но тороплюсь сильно. Добираюсь к купцу Чурилову по торговым делам. Сам из Москвы.
Чем больше говорил бородач с Соколом, тем больше верил этому человеку. А когда приехал Ивашка с конем, разговор пошел еще откровеннее. В конце концов бородач сказал, что его зовут Данилой Гречиным, и намекнул, что он может вскорости увидеть государева посла и рассказать ему про ватагу.
— Расскажи о нас послу государеву и передай ему — коль потребуется помощь, пусть шлет тебя сюда. Поможем завсегда. Пусть и он ведает и помнит: живут у Черного камня вольные люди, много русских и украинцев среди них и не знают пока, как в родные места попасть. Он, боярин-то, сверху лучше видит — может, подскажет что.
Данила все обещал передать и, собираясь в Сурож, спросил у Ивашки:
— Может, поклон кому в Суроже передать?
Ивашка подошел вплотную к всаднику, тихо проговорил:
— У Чурилова есть дочь, так вот наш атаман… Одним словом, хочется ему побывать там, а причины к тому нет. Попроси его в провожатые. Без задней мысли вроде.
Данила кивнул головой, быстро соскочил с коня и пошел к атаману.
— Просьбица у меня к тебе есть, атаман, немалая. Проводил бы ты меня до Сурожа, тебе узнать Никиту Чурилова было бы полезно. Откажу тебя ему как своего соратника. Поедем, а?
— Как ты о сем думаешь, Иван? — спросил Сокол.
— Дело хорошее. С Никитой как ни на есть тебе познакомиться надо. Поезжай, мой тебе совет.
В сумерки Василько и Данила подъехали к дому Никиты Чурилова. Принял купец их радостно, письмо боярина прочитал сразу и начал сборы в Кафу. Договорились выезжать завтра утром. Никита жадно выспрашивал посыльного о делах великого князя Московского, до самого ужина не давал Даниле покоя. Сокол в беседе участия не принимал, хотя рассказ Гречина слушал внимательно. Ужина он ждал с великим нетерпением — к столу должна была выйти Ольга, — хотя и боялся, как бы, неожиданно увидев его, девушка не выдала себя. А еще более страшился, вдруг забыла…
Время шло медленно. Наконец Никита поднялся и, открыв дверь в просторную комнату, сказал:
— Прошу дорогих гостей отужинать чем бог послал.
Когда к столу вышла Кирилловна, Никита произнес:
— Это моя старушка… а это дочь моя, Ольга.
Девушка вошла за матерью, хотела было низко поклониться гостям, но вдруг пошатнулась и, ухватившись за рукав Кирилловны, вскрикнула:
— Ой, маменька!
— Что ты, родненькая, бог с тобой! — засуетилась Кирилловна. — Это из Москвы наши русские люди, посланники великокняжеские.
Ольга присела к столу. Украдкой то и дело поглядывала она на Сокола, ловила его взгляды, и лицо ее так и полыхало.
Отужинав, Василько встал из-за стола и, поклонившись хозяевам, сказал Даниле:
— Позволь мне ночевать сегодня около лошадей, дядя Данила.
Кирилловна и Никита стали отговаривать его: для дорогих гостей постланы в спаленке пуховые перины. Но Данила, подмигнув Соколу, сказал:
— Его служба такая — быть у коней. Иди.
В летней конюшне приятно пахнет сухой травой, конским потом и морем. Лошади лениво жуют овес. Василько лежит на сене, прислушиваясь. Тревожно на душе у Сокола — придет ли любимая?..
Всюду стоит удивительная тишина. Даже море не нарушает покоя — только за скалой с тихим шорохом набегают на берег легкие волны. Умолкли цикады, стрекотавшие с вечера…
Вдруг во дворе раздались легкие шаги. Неужели она? Василько приник к дверной щели. В полосе света промелькнул неясный силуэт. Тяжело дыша, атаман отпрянул от двери. Вот брякнула щеколда. Сердце Сокола учащенно забилось — так открывать дверь мог только свой во дворе человек. Лунный свет упал на атамана. Увидев его, Ольга кинулась навстречу. Василько прижал ее к себе и ощутил горячие слезы, залившие лицо девушки, спрятанное на его груди.
— Васенька, родной мой, — шептала она. — Изболелась я вся, душой извелась, думая о тебе.
— А я… я тоже… всегда только ты… — Василько сразу растерял все слова, приготовленные для встречи, и только целовал волосы, глаза и губы своей желанной, своей любимой.
— Как пошел ты на конюшню — я сразу догадалась, что ради меня к нам приехал.
Потом, обнявшись, они сидели на мягком душистом сене и говорили, говорили, говорили… Василько с тревогой спросил:
— Как же дальше будем, Оленька?
— Не грусти, мой милый, давай забудем об этом сегодня. Я сейчас хочу любить тебя, любить… — и Ольга обвила руками шею Сокола, привлекла его к себе.
Тихая звездная ночь плывет над землей. Все уснули в доме Чурилова. Только Ольга и Василько не спят. Думают, гадают они, что делать им. Думают и ничего не могут придумать. Клянут судьбу-разлучницу.
А звездная ночь все плывет над землей. И ничто не нарушает тишину вокруг. Только вздыхает внизу под обрывом море, только едва шелестят листья деревьев да сонно пофыркивают кони…
Глава вторая
ПОЕЗДКА В СОЛХАТ
Рано утром после долгих сборов Христофоро ди Негро и Якобо выехали в Солхат. Якобо готовился к поездке верхом, но консул решил ехать в крытой повозке.
— Я опасаюсь за твое здоровье, мой мальчик, — сказал он сыну. Но Якобо не поверил ему. Он знал — отец не хочет, чтобы его видели в городе. Генуэзский устав воспрещал коменданту надолго отлучаться из крепости и тем более вступать с татарами в какие-нибудь сделки.
Дорога шла в гору через густой лес.
Якобо то и дело откидывал полог повозки, любовался красотой раннего утра. Наконец, он не выдержал и уселся рядом с Федькой Козонком, который правил лошадьми. Консул остался один в душной повозке. Тревожно было на душе Христофоро ди Негро. Связь с родной Генуей почти порвана — турки прочно осели в Константинополе, и проходить судам через пролив становится все труднее. Ходят слухи, что турки собираются к крымским берегам. И если, не дай бог, сарацины осадят Кафу и Сурож, без подмоги долго не протянуть. А там смерть или плен. Последнее скорее всего. И потому совсем неплохо заручиться расположением татарского хана.
Ради этого и едет сегодня консул негласно в Солхат.
Он долго откладывал эту поездку, но недавно узнал, что Менгли-Гирей-хан собирается покинуть Солхат и перенести столицу куда-то в горы. Туда добираться будет труднее.
В Солхат въехали поздним вечером. На фоне высокого южного неба четко выделяются белые, как зажженные свечи, минареты мечетей.
Вышки их в этот неранний час опустели, не слышно тоскливых голосов служителей аллаха. Умолк и говорливый базар, шумевший весь день, уползли с плоских крыш татарчата. Слышно только, как в дальней сакле звенит печальная мелодия зурны. Вот и она оборвалась… Света в домах и саклях нет, только кое-где мерцают окна кофеен, там ждут ночных посетителей…
Осторожно пробираясь по темным и кривым улицам, повозка консула остановилась, наконец, у невысокого дома, почти полностью скрытого за высоким забором. Пока Федька осматривал лошадей и повозку, Христофоро подошел к калитке, постучал. Во дворе лениво залаяли собаки, и скоро за дверью послышались шаги и — суровый голос:
— Кто там?
— Открой, Коррадо! Это я — Христо, — тихо произнес консул.
Калитка открылась, и консул и Якобо вошли в дом генуэзского купца. Федька Козонок остался ночевать в конюшне. Наскоро поужинав, уставший от дороги и дневных впечатлений Якобо уснул. Христофоро и Коррадо долго еще вели беседу, рассказывая друг другу о жизни в Суроже и Солхате. Когда все было переговорено, консул попросил хозяина об одной услуге.
— Найди мне, Коррадо, хорошую служанку. Геба стара и не успевает как следует вести дом. За ценой я не постою…
Коррадо, недолго думая, ответил:
— Знаешь, Христо, такая девушка у меня есть на примете. Рядом с моим домом живет Довлетек-ага. Богатый и жадный татарин. Не так давно он приобрел на рынке особенную девушку.
— А ее могут продать?
— Дашь хорошую цену, и Довлетек не устоит.
Христо кивнул головой в знак согласия и стал раздеваться.
Утром Коррадо еще до пробуждения консула и Якобо зашел к татарину-соседу и заговорил о том, что ему нужна служанка и не продаст ли Довлетек ему девушку-рабыню Эминэ.
— О, мой высокочтимый сосед, Эминэ я не продам. Сам за нее заплатил сто серебряных монет.
— А если я дам тебе за девушку столько же, но золотых?
— Гогда я подумаю.
— Сделаем так, дорогой сосед, — предложил Коррадо, — ты отпустишь рабыню на один день ко мне, и если она понравится мне как служанка, я вечером принесу тебе сто золотых.
— Хорошо, — подумав, ответил татарин.
Так Эминэ очутилась в этот день в доме Коррадо. Хозяин приказал, чтобы она служила сегодня молодому гостю и постаралась ему понравиться.
Эминэ вошла в комнату, где спал Якобо, почистила его одежду, пропыленную в пути, принесла большие глиняные блюда с водой для умывания и только после этого решилась поглядеть на гостя. Взглянув в лицо Якобо, девушка нахмурила свой лобик, стараясь припомнить, где она видела этого юношу. Что-то знакомое было во всем облике спящего. Эминэ подошла к окну и задумалась, стараясь поймать обрывок воспоминаний, который относился бы к встрече с юношей.
А Якобо в это время проснулся. Он повернул голову и замер. У окна стояла девушка. Одета она была в легкую прозрачную, с узкими рукавами кофточку, вместо юбки голубые татарские шальвары, подвязанные у щиколоток. Якобо захотелось увидеть ее лицо, и он тихо сказал по-татарски:
— Селям, джаным!
Девушка вздрогнула, легко и быстро подошла к кровати и, опустившись на колени, склонила голову низко, низко. Якобо понял, что это служанка, и снова по-татарски произнес:
— Иди сюда.
Ему хотелось сказать ей что-то еще, ласковое, нежное, но таких слов на чужом языке он не знал и поэтому знаком пригласил ее сесть на край ложа. Девушка робко присела, и тогда Якобо увидел ее смуглое и удивительно привлекательное лицо. Волосы были черные, необычные для татарок: они вились то мелкими колечками, то крупными завитками.
Девушка смотрела на юношу, и ее глаза тоже показались Якобо необычными. Когда она глядела прямо, они были крупными, такими, какие часто встретишь у генуэзок. Но вдруг девушка прищурилась, глаза сделались узкими; в этот момент служанка походила на татарку. Нос у нее был безукоризненно прямой, губы чуть-чуть приоткрыты, подбородок с ямочкой.
— Как тебя зовут? — спросил Якобо, еще покопавшись мысленно в скудном запасе известных ему татарских слов.
— Эминэ, — тихо ответила девушка и неожиданно спросила на итальянском языка: — а тебя как зовут?
— Меня зовут Якобо. Ты прости меня, я принял тебя за служанку, а ты, верно, дочь господина Коррадо?
— Пусть мой господин простит меня, что осмелилась заговорить с ним. Мой господин правильно подумал — мне приказано служить ему сегодня.
— Откуда ты знаешь мой родной язык?
— Меня научила ему мать.
— Значит, твоя мать была генуэзка?
— Да.
— Расскажи, Эминэ, все о себе. Я хочу знать, — сказал Якобо.
— Дело господина повелевать, а мое быть покорной. Слушай же.
И Эминэ начала рассказ. Говорила на итальянском языке она плохо, часто пользуясь татарскими словами, но Якобо хорошо понимал всю ее речь. История жизни Эминэ коротка. Ее мать была пленницей у богатого татарина и умерла, когда девочке было всего три года. Кто был ее отцом, Эминэ не знает. Вскоре после этого хозяин не вернулся из набега. Все его рабыни перешли к брату, которого не очень трогала судьба сироты, и как только Эминэ исполнилось восемь лет, он продал ее в Кафу одному генуэзцу. Там она жила четыре года, затем заболела. Больную, ее за бесценок продали в греческую семью. Грек долго лечил ее настойками разных трав, и она стала здорова. А сейчас она здесь, и ей приказано служить молодому господину.
— Осмелюсь ли я спросить, мой господин? — закончила вопросом свой рассказ Эминэ.
— Спрашивай, джаным! — воскликнул Якобо.
— Где я могла видеть моего господина раньше?
— Только в Суроже. Я больше нигде не был.
— А я никогда не была в Суроже, но мне кажется, что я моего господина знаю давно-давно, с детства. У моего господина дома в Суроже есть служанка?
— Есть. Ее зовут Геба. Она очень хорошая.
— Как жаль. Я бы хотела быть служанкой моего господина постоянно.
— Так поедем с нами. Я попрошу отца, и он может купить тебя у Коррадо.
Эминэ радостно засмеялась и сказала:
— Я буду служить хорошо-хорошо.
После умывания Якобо и Эминэ пошли в сад и долго бродили по сырой траве, без умолку рассказывая друг другу обо всем, что может интересовать молодых людей в их пору.
Вечером Коррадо принес соседу-татарину сто золотых монет. Все случилось так, как он предполагал: Якобо попросил отца купить служанку, Христофоро попросил Коррадо узнать, сколько она стоит. Коррадо признался, что он утром уже купил ее за триста золотых и если такая цена славному ди Негро не подходит, он оставит девушку себе. Консул не торговался и уплатил требуемую цену. Так Эминэ стала собственностью Якобо ди Негро.
Улучив момент, Коррадо шепнул девушке:
— Не прозевай счастье свое, глупая. Отец Якобо хочет, чтобы ты заставила юношу позабыть веех женщин на свете.
Эминэ в знак великой благодарности скрестила руки на груди.
Глава третья
ШОМЕЛЬКА ТОКАТЛЫ ПИШЕТ ПЕРВОЕ ПИСЬМО
«Майя, 29 дня. Писано в Крыму.
Думному дьяку Илье Курицыну от Шомельки поклон земной.
Как учил ты меня, дьяче, я сразу же все так и сделал. Господин мой, Никита Василич, как проезжали мы мимо Солхата, из возка меня высадили, а я до темна просидел в степи, а к ночи вошел в столицу хана и пришел к двоюродному брату моему, о коем тебе ведомо. Он уже много лет при ханском дворце золотых дел мастером состоит. Кисет с деньгами — подарок твой ему я отдал немедля. На второй день брат привел меня во дворец, сказал хану, что ему подмастерье надобен, и хан милостиво повелел взять меня к золотому мастеру в обучение, и вот я уж сорок дён как помогаю моему брату, бывая во дворце каждодневно. Много я видел тут и слышал сам, да еще более узнал о татарах от родича моего, который ханскую жизнь знает отменно. Если даст бог, я обо всем буду тебе, дьяче, отписывать, письмо слать через здешних караимов в Кафу к господину моему Никите Васильеву, а он эти листы с первой же оказией перешлет в Москву тебе, как было замолвлено.
Какой народ эти ханы — тебе писать не следует, русские люди их хорошо знают: жестоки, коварны, жадны и грязны. Об одном только добавить следует — еще и хвастливы до неимоверности. О том судить по множеству примеров можно. Стольный град татар, Солхатом именуемый, по их хвастливым рассказам, произошел будто бы от такого случая: однажды через город проходил богатый караван купцов азиатских. А хан в то время строил мечеть. Он спросил купца, везущего на верблюдах сто больших бочонков: «Что ты везешь?» Тот ответил: «Сандаловое масло». «Сколько стоит бочка масла?» — спросил хан. Купец, принимая хана за обычного горожанина, ответил: «Тебе не покупать его, зачем знать цену. Оно настолько дорого, что у тебя не хватит денег, чтобы уплатить за каплю, не только за бочку». Хан настойчиво и сурово спросил еще раз: «Сколько стоит бочка?». Купец назвал ему цену, и тогда хан отсчитал золотом за все сто бочек и коротко сказал рабочему, приготовившему раствор глины для строительства: «Сал! Хат!», что означает «Снимай! Меси!» И тогда рабочие сняли все бочки с драгоценным маслом и замесили на нем глину для мечети.
Сие, дьяче, зело смехотворно, ежели узнаешь, как нынешний хан бранится с серечь-баши, человеком, ведающим освещением дворца, из-за каждой лишней капли дешевого масла, израсходованной на свет в ночи.
Расскажу тебе, дьяче, еще вот что. Задумал недавно хан удивить людей и нанял венецианского мастера ему изделать железные ворота. Мастер мне сам рассказал, как ему четырежды приходилось переделывать рисунок сих дверей, с каждым разом хан уменьшал начертанное, и теперь вместо прекрасного широкого входа, какой был замыслен венецианцем, построили малые двери, каковые устыдился бы поставить на свой двор не токмо наш князь, но и мало-мальский прилавочный купец.
Говорят, что хан сейчас строит новый дворец в Салачике около Чуфут-Кале, и дворец тот будет называться дворец-сад, что по-татарски будет Бахчи-сарай, и будто думает хан переносить туда свою столицу. Сие для татар все равно, ибо по ихнему обычаю столица хана там, где он поставил свой шатер.
Скупость хана настолько велика, что он повелел сии «величественные» двери выломать и перевезти в тот Бахчи-сарай.
Прости меня, что пустой болтовней отнимаю твое время, но, я полагаю, и сие тебе знать надобно.
Теперь о Менгли-хане напишу немного. Сей правитель из рода Чингизидова, чем он весьма гордится. На торжественных приемах его титл величают полностью, и он таков: «Менгли-Гирей, бен-Хаджи-Гирей, бен-Мухаммед-Султан, бен-Тимур, бен-Мелек, бен-Кутлук, бен-Урусхан, бен-Чимтай, бен-Сасы-бука, бен-Тули, бен-Ордэ, бен-Джучи, бен-Чингиз-хан. Бен — по-ихнему сын. Слово «Гирей» присоединил к своему имени отец Менгли Хаджи-хан, а что сие означает, неизвестно. Иные говорят, что Хажди-хана в молодости спас от смерти пастух — Гирей и в честь того Хаджи повелел удержать это прозвище за всем потомством.
Менгли-Гирей зело не любит золотоордынского хана Ахмата, непрестанно с ним враждует и для того вступил в союз с польским крулем Казимиром. Сие надо принять во свою пользу при посольских делах здесь и у вас в Москве, распрею татарских царей воспользоваться, чтобы выйти на согласие с одним из них, который подальше и побезвреднее, и тем легче справиться с другим, коий ближе и постоянно надоедает набегами на наши земли. О ратной мощи хана скажу — разбойники они, а не воины. Татаре употребляют оружие, известное с древнейших времен, — копье, сабля, кинжал да колчан со стрелами. Оружие сие редко своей выделки — больше все добытое в разбое. Оружия в войске немного, но в набеги они берут с собой много запасных лошадей, от того татарское войско кажется многочисленнее против действительности.
Основной ясырь татар — полонянники. Хан получает десятую долю из всех пленников, как и всего протчего награбленного добра. Остальных делят по отрядам. Пленных татаре мучают голодом, побоями, наготою, а простого званья людей до того бьют плетьми, что несчастные сами желают себе смерти. Пленных татаре продают иностранцам только после того, как откажут в выкупе соотечественники.
Довелось мне быть не один раз в гареме хана. Не подумай, что я по старости лет пустился на грех, нет, мы с братом делали там надписи да арнаменты рисовали. Над входом в гарем начертали: «О, открывающий двери, открой нам наилучшую дверь». До сего времени я думал, веря рассказам, что у хана превеликое множество жен. Сие не так. У Менгли-Гирея всего четыре законные жены, коих он менять, согласно корану, не волен. И еще у него есть двенадцать наложниц. Их он может менять, продавать и восполнять, ежели какая умрет или хан ее разлюбит. Кроме них, в гареме обычно живут служанки, рабыни и разные мастерицы. Таких здесь много, более сотни.
Из четырех жен хана старшая, называемая валидэ, пользуется правами царицы. У Менгли-хана валидэ по имени Нур-Салтан, о которой тебе, дьяче, известно. Узнал я, что царица сия умна и властна, и хан часто слушает ее советы. Из сего мы пользу делу извлечь сможем.
Если будет час, в другом письмеце опишу тебе весь ханский дворец, а ежели нас повезут в Бахчи-сарай, и оттоля тоже письмишко сумею переслать.
Ну, вот и все. Прости, дьяче, что неумно написал, только моей вины тут мало: что я мог узнать за такой короткий срок? Вскорости жди, дьяче, другого листа от слуги твоего Шомельки Токатлы».
Глава четвертая
УТРО МЕНГЛИ-ГИРЕЙ-ХАНА
Судьба, решенная ночью, — несчастная судьба. Закон, принятый ночью, не угоден аллаху. Так говорят мудрые мира сего, и потому Менгли-хан ночь свою проводит в удовольствиях и сне, а все важные дела решает утром.
Каждое утро по строго заведенному ханом ритуалу к нему входили сначала хан-агасы, нечто вроде министра внутренних дел, хранитель казны хазнадар-ага, начальник верховного совета диван-эфенди, начальник ханских рабов, вожак джигитов Хадым-ага и Ак-Мажди-бей — хранитель гарема.
В этот день был обыкновенный прием. Первым, как всегда, вошел к хану хан-агасы. Не прошло и пяти минут, как он вышел из покоев хана.
На лицах у всех, кто ждал приема, легкая усмешка — давно известно, что хан-агасы все время проводит в кейфе и о делах государства имеет слабое понятие. Он входит к хану, чтобы поприветствовать его, а потом туда направляется хазнадар-ага. О, этот будет долго говорить с владыкой. Известно всем, насколько скуп хан, и все знают, что он потребует от казначея отчета за каждую истраченную монету. Хазнадар-ага, переваливаясь с боку на бок, словно селезень, поспешно вошел в кабинет хана.
Менгли-Гирей сидел на подушках, глядел в сторону. Вошедший, не доходя пяти шагов до хана, упал на колени и поцеловал край ковра, на котором сидел владыка.
— Приветствую тебя, великий и несравненный, — сипло проговорил казначей, — и молю аллаха о том, чтобы казна твоя была так же полна завтра, как и сегодня. Вчера я получил письмо из Чуфут-Кале. Сейтак-ага снова просит выслать золота для продолжения строительства дворца в Ашламе.
— Много он просит?
— Не смею сказать, о благочестивый.
— Говори.
— Четыре тысячи золотых гуруш.
— Четыре тысячи! Ты, надеюсь, не выдал их этому грабителю? — крикнул хан.
— О верный хранитель мудрости и справедливости! Я знал твое желание построить самый роскошный и великолепный дворец в мире, мои уши слышали твои повеления выдавать Сейтаку золота столько, сколько потребуется, и я…
— И ты выдал золото! — хан застонал. — О великий боже! Зачем мне этот великолепный дворец, если я войду в него нищим. Скажи мне, как высоко возведен дворец?
— Да не обрушится твой гнев на мои седины — дворец поднялся не больше, чем до колен человеку. Так пишет Сейтак.
— Зачем этому вору понадобилось столько золота, если дворец не подрос ни на палец?
— Сейтак пишет, что дворцы, которые он строил раньше, обходились дешево. Рабам и пленникам не надо платить. Но по твоему повелению, мудрейший, Сейтак нанял целую орду гяуров-итальянцев, и они каждый день требуют золота. Они не положили ни одного камня в стены дворца и только знают одно: изображают будущий дворец на бумаге во всех видах. Так пишет Сейтак.
Хан долго смотрел в окно, сделанное под потолком, и затем медленно произнес:
— Звездочет из Кафы предсказал мне, что дворец тот принесет мне несчастье. Он, видно, был прав. Сегодня же поезжай в Ашламу и передай мою волю: я хочу, чтобы оджак этого дворца никогда не дымился. Пусть Сейтак начинает строить другой дворец, в Салачике — там, где я думал восставить себе сераль первый раз. Пусть он делает такой же великолепный дворец, но наполовину меньше. Золота он получит тоже наполовину меньше, а половину мастеров-гяуров пусть выгонит.
— Будет сделано, благословенный, — произнес казначей и, пятясь, вышел из покоев хана.
В дверях с казначеем встретился седой человек, он бочком протиснулся в дверь и, притворив ее, тихо сказал:
— Явился человек, приходящий во вторник. Когда великий и мудрый захочет выслушать его?
Лицо хана озарилось радостью, он поднял руку и сказал:
— Пусть сидящие рядом подождут. Впусти его сейчас.
Никто, кроме Менгли-Гирея, не знал, что человека, приходившего во вторник, зовут Ионаша. Он появлялся во дворце внезапно и уходил тайно. Никто, кроме хана, не говорил с ним, никто, кроме хана, никогда не видел его лица.
Ионаша твердым шагом вошел в комнату и опустился на колени.
— Целую пыль у твоих ног, великий хан!
— От тебя долго не было вестей, и я обрадовался твоему приходу. Говори.
— Недавно на Кафу прошел большой купеческий караван. Среди купцов был там боярин Московского князя. Слуга его, посланный в Сурож к Никите Чурилову с письмом, заехал в нашу корчму и говорил, что боярин русский посол. К кому сей боярин послан, мне узнать не удалось. Еще раньше в корчму заезжал нотариус консула Солдайи и вез письмо консулу Кафы. Вот оно от слова до слова, — и Ионаша подал хану бумагу.
Менгли-Гирей долго читал копию письма, медленно шевеля губами. Прочитав жалобу консула на самоуправство ди Гуаско, довольно ухмыльнулся:
— Это хорошо. Пусть ссорятся латинцы… Теперь скажи о главном.
— Мои друзья, живущие в Кафе, сообщили мне, что братья твои Нур-Давлет и Хайдар дважды были во дворце консула. Писец консула, жадность коего не имеет границ, за большую цену сообщил мне о беседах Хайдара и Нур-Давлета с консулом, а также с главным синдиком Кафы. Мне не ведома мысль твоих братьев, но Хайдар просил консула о помощи в случае, если теперешний хан расстанется с этим суетным миром и если один из братьев вступит на престол.
— Что же им ответил Большой кафинец?
— Консул сказал, что Менгли-Гирей молод, а Нур-Давлет и Хайдар гораздо старше его… Потом он добавил: «Старики уходят из жизни обычно раньше молодых». После этих слов консул удалил писца из палаты, и мне неведомо, чем кончился разговор. Но мне известно другое, о светлейший, мудрый хан: вечером, вскоре после ухода братьев, в личную кассу консула поступил мешок золота.
— Как велик мешок? — нервно спросил Менгли.
— Там было ровно три тысячи монет.
— Сейчас ты поедешь в Кафу и будешь ждать моего человека. Он привезет тебе десять тысяч золотых и письмо. Письмо ты передашь жене Большого кафинца, и если она спросит еще и второе письмо, отдашь ей деньги. Взамен получи ответную бумагу и передай человеку, принесшему золото.
— Слушаю и повинуюсь, — ответил Ионаша.
— У тебя еще есть новости?
— Высокостепенный хан! Позволь донести до твоих ушей мой совет.
— Говори.
— В горах появилась шайка разбойников. Атаман их носит имя Сокол. Говорят, раб, убежавший из неволи. Шайка растет день ото дня. Я помню твой гнев, когда ты узнал о разбойнике Дели-Балта, и потому решился поведать тебе об этом. Слухи о шайке Дели-Балты внушают в сердце каждого путника только страх, тогда как имя Сокола все рабы и невольники произносят с надеждой в душе. Он во сто крат опаснее Дели-Балты, и потому шайку надо разогнать. Прости меня, могучий и великодушный, за дерзость, за то, что я осмелился подать тебе совет.
— Бей Ширин жаловался мне, будто какие-то лесные люди отняли у него ясырь и сожгли дворец. Может, это Сокола дело?
Менгли-Гирей встал с подушек и долго ходил по комнате. Затем он подошел к Ионаше и повелительно сказал:
— Твой совет не зрелый. Слушай слово мое: совершив все в Кафе, ты пойдешь к Соколу и станешь жить с ним в горах. Узнай, что там за люди, посмотри хорошо в душу атамана, нельзя ли сделать из него друга. Это будет зависеть от тебя. Ты понял меня?
— Аллах велик в небе, хан на земле. Законно и свято каждое слово его, — смиренно ответил Ионаша и покинул комнату хана.
И снова ужом прополз в кабинет седой слуга.
— Халиль-бей появился во дворце. Он молит о свидании с великим ханом. Когда, впустить его?
— Скажи ожидающим приема, что хан утомился, и пусть они идут по своим делам. Ширина проси ко мне.
— И еще Джаны-Бек просит позволения предстать перед очами могучего.
— Зови обоих.
Халиль и Джаны вошли вместе и встали перед ханом рядом. Приложив руку к сердцу и голове, они вознесли славословие аллаху и хану. Менгли указал им место: одному направо, другому налево.
Потом сурово посмотрел на Джаны и спросил:
— Где голова презренного айдамаха Дели-Балты, осмелившегося грабить на дорогах в моем ханстве?
— Тень милости божьей на земле, о великий и справедливый, выслушай своего слугу. Дели-Балта не пойман только потому, что кто-то помогает ему. Я больше месяца охотился за этим шакалом и не мог найти его. Обо всех моих хитростях он узнавал наперед и смеялся надо мной, над беем Халилем, и, да поразит аллах его громом, он дерзнул в письме неуважительно отозваться и о тебе, о великий владыка.
— Скоро мы — я, бей Халиль и ты, Джаны, будем бояться ездить по своим собственным дорогам, — зло сказал Менгли. — Только что мне донесли, что в горах, рядом с нами, появилась разбойная ватага какого-то Сокола. Я совсем не удивлюсь, если узнаю, что Дели-Балта или какой-нибудь другой айдамах появится в моем дворце. Вот до чего мы дожили. Скажи, Халиль-бей. сколько аскеров в твоем байраке?
— Сейчас, пресветлый хан, в моем байраке два тумена. Но если надо будет посадить воинов на походных коней, у меня будет вдвое больше.
— Сколько воинов поручил я тебе, сераскир?
— Два тумена, молодец к молодцу, находятся в твоем войске, могучий и несравненный властелин, — ответил Джаны-Бек.
— Двое храбрейших в моем царстве сераскиров имеют под своей рукой сорок тысяч аскеров и не могут поймать какого-то паршивого расшибателя черепов. О, до чего мы дожили! Что ты скажешь в свое оправдание, Джаны-Бек?
— На все воля аллаха, мой повелитель. Я не раз приносил тебе победу на конце моей сабли, и если мне не удалось поймать Дели, значит, на то воля всевышнего.
— Воля хана будет выполнена — я пошлю голову Дели в Солхат в самое ближайшее время, — произнес Халиль-бей. — Хватит говорить о нем. Я прибыл перед святые очи хана, чтобы ответить на другой вопрос. Устами хана Джаны-Бек спросил меня — не застоялись ли мои кони, не разучились ли мои воины сидеть в седле? Я отвечаю доблестному владыке моему — я хоть завтра готов выступить, пусть только великий скажет, куда.
— Мне донесли недавно, что старый Ахмат, хан Золотой Орды, собрался в набег на русские земли. Поведали мне также о замыслах иных, которые вынашивает этот презренный. Ахмат заключил союз с Казимиром и после набега на владения Ак-бея хочет ударить нам в спину. Тому не бывать. Мы не станем ждать этого. Как только воины Ахмата уйдут к Москве, мы разнесем его столицу на кончиках наших копий. Будьте готовы. Первыми пойдут твои воины, Халиль-бей, и только тебе перепадет лучшая добыча.
Халиль почтительно склонил голову в знак согласия.
— Позволь, великий хан, обратиться к тебе за помощью.
— Говори.
— Ты знаешь сына моего, Алима?
— Знаю. Хороший джигит.
— Молод и глуп еще. Увидел недавно на базаре дочь русского купца из Сурожа и вздумал похитить ее. Его взяли в плен и заключили в крепость. Как быть теперь, посоветуй.
— Ты не просил милости у консула ди Негро?
— Бесполезно, великий хан. Алим не назвал себя, и мне нет смысла обращаться к консулу.
— Если выкупить его?
— С ним его друзья, и он не выйдет один. Выкупить всех нельзя — дело уже оглашено, и сына ждет суд. Только твое слово может помочь мне в моем горе.
— Приготовь мешок золота, и я дам тебе добрый совет…
— Будь счастлив, мудрый и великодушный, — в один голос произнесли Халиль и Джаны и, кланяясь, вышли от хана.
У старого фонтана они разошлись.
Ширин-бей пошел в свой дом, построенный при ханской столице, а Джаны свернул в проход под большой мечетью. Здесь он переждал немного, а потом снова вернулся во дворец.
Глава пятая
У ХОЗИ КОКОСА
Небо над Кафой затянуло густыми облаками.
По городу мерными шагами ходили стражники, стучали в окна домов и предупреждали жителей, чтобы через час гасили огни. Так. повелел Устав, и те, кто его нарушал, сурово наказывались. Через час после тушения огней запрещалось также выходить из домов, и хождение по городу прекращалось. Поэтому Деметрио ди Гуаско очень спешит.
До запретного часа ему нужно разыскать солидную сумму денег, и надо торопиться.
Кончета помогла молодому ди Гуаско встретиться с консулом Кафы. Антониото ди Кабела принял Деметрио ласково, сразу же прочитал жалобу на консула Солдайи и обещал семье Антонио ди Гуаско всяческую поддержку.
— Я бы хотел, мой дорогой, чтобы ты встретился с главным синдиком города, — сказал в конце беседы консул. — Неплохо, если и он узнает о самовольстве Христофоро ди Негро. Я скажу синьору синдику, чтобы он принял тебя завтра утром.
Деметрио был не настолько глуп, чтобы не понять цели встречи с синдиком. Ему тоже нужно дать по крайней мере-не меньше половины того, что дано консулу. Если Деметрио не сделает этого, — отец назовет его олухом и идиотом. Но где взять хотя бы тысячу сонмов?
Это еще не все. Сегодня в доме Кончеты собираются самые знатные и самые богатые генуэзцы на веселую вечеринку. Приглашены первые красавицы города, нанят оркестр, будет там и сам ди Кабела. Явиться без денег в такое общество — это значит уронить себя в глазах городской знати, бросить тень на светлую фамилию ди Гуаско. Молодой человек весь вечер носился по городу, посещая друзей, но тщетно. Оставался единственный выход — идти к ростовщику. Запретный час приближался, и Деметрио почти бегом направился на улицу Семи Святых к известному всей Кафе и за ее пределами ростовщику и меняле Хозе Кокосу.
Только у Хози Кокоса и нигде больше можно взять под залог необходимую сумму, никто, кроме Хози Кокоса, не сможет обменять дукаты на рубли или пиастры, на звонкую кафинскую монету, без которой ни жить, ни вести торговлю в черноморских колониях нельзя…
Деметрио прошел по узкой, мощенной плитами улице, которая огибала храм св. Агнессы, и очутился в переулке. В нескольких шагах он увидел высокий забор из каленого кирпича. Перед калиткой с толстыми дубовыми дверями висел кусок чугунного баллистера, рядом с ним буковая колотушка. Деметрио постучал по баллистеру, и вскоре открылось окошечко, проделанное в калитке. Слуга, увидев, что посетитель один, осторожно отворил калитку и провел Деметрио в дом.
Деметрио приоткрыл дверь в комнату. Хозя Кокос сидел за столом. На голову ростовщика была плотно натянута черная потертая ермолка, из-под которой свешивались длинные пейсы. Бороденка Хози, слегка растрепанная, росла только на подбородке, оставляя открытой всю нижнюю губу. Хозя сидел не шевелясь, и ни один мускул на его лице не двигался. Так же неподвижны были и глаза, безучастно смотревшие на стоявшую перед ним пожилую женщину, богато одетую и всю в слезах. В ней Деметрио узнал Джулию — супругу могущественного консула Кафы. Жена Антониото ди Кабелы, ломая руки, умоляла ростовщика о чем-то. Это было настолько любопытно, что Демо, забыв всякую осторожность, снова прикрыл дверь и прильнул к щели. Теперь он все видел и явственно слышал голос Джулии.
— О, я еще раз умоляю вас, великодушный синьор Кокос, дайте мне только неделю сроку, и я верну вам деньги, видит бог, верну все до последнего аспра. Пожалейте меня, моих детей, мою честь!
Ростовщик молчал по-прежнему, и так же неподвижно было его лицо, как будто эти стоны и просьбы не касались его.
— Скажите, господин, да, и я уйду, я не буду утруждать вас своими слезами. О боже, неужели у вас нет сердца!
Кокос оставался безмолвным. Джулия поднялась, ухватила ростовщика за полу.
— Почему вы молчите? Скажите что-нибудь!
— Что вы от меня хотите? — ростовщик выдернул полу капота из рук женщины, поднялся и прошел в дальний угол комнаты. — Вы хотите разорить и так уже давно разоренного старого человека. Почему я должен спасать вашу честь, если вы сами вспомнили о ней только тогда, когда настал час расплаты! Вы знатная синьора…
— О. пощадите! — застонала Джулия. — Бога ради, не говорите об этом.
— Синьора сама не знает, чего она хочет. Или она хочет, чтобы я говорил или молчал?
— Скажите только — спасете ли вы меня?
— Нет, и тысячу раз нет. Завтра же ваши векселя я передам суду синдиков, и вам не суметь отказаться от их, оплаты.
— Святая мадонна! Да разве я отказываюсь? Повремените только. Недолго, одну неделю.
— Когда-то этому должен прийти конец. Второй год вы обещаете мне а ваш долг растет и растет. Поверьте, синьора Джулия, мне жаль вас, но я не могу ничего сделать. Идите домой и, если сумеете, подготовьте вашего супруга к тяжелому удару. Завтра векселя будут в суде.
Женщина поднялась, вытерла слезы платком, зажатым в руке, и решительно произнесла:
— Хорошо! Сегодня я уйду из вашего дома, а завтра я уйду из этого мира Мне не снести бесчестия. Я умру, и вы не получите ни одного аспра.
— Напрасно терять жизнь так рано. Меня это не пугает. Вы в браке с синьором ди Кабела, и векселя имеют законную силу на вашего мужа. Выхода нет — завтра суд.
В голове Деметрио. пока он слушал этот разговор, созрело смелое решение. Он резко толкнул рукой дверь и вошел в комнату.
— О боже! — воскликнула Джулия и, отбежав в противоположный конец комнаты, закрыла лицо покрывалом. Хозя Кокос, увидев перед собой человека при шпаге, широко раскрыл глаза и прижался спиной к стене. Раскинув руки, он пытался крикнуть слуг. Но от испуга у ростовщика пропал голос, и он только беззвучно открывал и закрывал свой беззубый рот.
— Не бойтесь меня, синьор Кокос, я не грабитель. Имею честь — Деметрио ди Гуаско из Тасили. Вот моя шпага. — И Демо положил оружие на стол ростовщика.
Увидев незнакомца безоружным, Хозя пришел в себя и дрожащим голосом прошептал:
— Как вы сюда попали? Что вам нужно от бедного Хози Кокоса?
— Скажите, вам достаточно известно мое имя?
— Если вы сын Антонио ди Гуаско, то я хорошо знаю этого благородного человека, — ответил уже окончательно оправившийся от испуга Хозя Кокос.
— Да, я сын благородного Антонио — если не верите, взгляните на герб на моей шпаге. А это мой документ. — И Деметрио подал Хозе вчетверо сложенный листок бумаги.
Хозя, прочитав бумагу, сказал:
— Я верю вам, синьор Гуаско.
— Могли ли бы вы иметь со мной денежное дело?
— Повторяю — я верю вам.
— Тогда у меня к синьору ростовщику всего две небольших просьбы, — произнес Деметрио, пряча шпагу в ножны. — Во-первых, я прошу вас переписать долги госпожи Джулии Кабела на мой вексель и освободить ее от унижений. Во-вторых, я прошу под другой вексель наличными пятьсот сонмов. И больше я не смею ничем беспокоить вас.
Ростовщик запустил пятерню в свою бороденку и долго раздумывал. Потом он произнес:
— А если я не выполню просьбы синьора?
Деметрио взялся за шпагу и, вынув ее немного из ножен, коротко сказал:
— Я не позволю, чтобы при мне унижали синьору Джулию.
— Хорошо. Я согласен выполнить ваши просьбы. Спросите, согласна ли на это госпожа ди Кабела.
— Я согласна, — тихо произнесла женщина. — Я верю этому благородному юноше.
Кокос пожал плечами, открыл ящик стола и подал Деметрио два чистых векселя.
Через несколько минут, получив пятьсот сонмов, Деметрио вышел от Хози Кокоса под руку с синьорой Джулией. Закрыв калитку, старый ростовщик, долго стоял посреди двора, раздумывая над тем, правильно ли он сделал, поверив этому юноше.
Джулия молчала всю дорогу и, лишь подходя к палаццо консоляро, прошептала:
— Вы спасли мне жизнь, добрый ди Гуаско. Завтра я жду синьора у себя. Двери моего дома всегда открыты для вас. Я жду, — еще раз повторила она.
— После полудня, — коротко ответил ей юноша, и зашагал к дому Кончеты.
* * *
За несколько минут до звона на башне святого Кристо у дома Хози Кокоса снова появились люди. Их было трое. В доме их уже ждали, и калитка открылась без стука. Слуга провел путников через двор. У веранды гостей встретил сам хозяин. После взаимных поклонов и приветствий Хозя пригласил их в дом, и скоро путники очутились в просторном зале, посреди которого стоял накрытый для ужина стол.
Один из путников был Никита Чурилов, другой боярин Беклемишев, а третий — толмач Шомелька Токатлы.
За ужином говорили о жизни в Кафе. Хозя Кокос и Чурилов жаловались на бесчинства татар, на множество препон, чинимых торговым делам Кафы с Московской землей.
Затем все согласно сошлись на том, что с татарами можно и нужно учинить согласие на свободный въезд в крымский юрт, а с фрягами говорить смелей, ибо они, фряги, сами очень желают торговать с северными купцами.
Потом заговорили о главном.
— Великий князь русский повелел мне спытать господина Хозю о том, жива ли у него знаменитая перламутровая шкатулка и не завелось ли в ней что-нибудь новое, — спросил Беклемишев.
Кокос посветлел лицом и, позвав слугу, сказал ему несколько слов по-еврейски. Слуга ушел, а хозяин проговорил:
— О, я так и знал, что великий князь помнит мою шкатулку. Ведомо мне, что он на драгоценные каменья и самоцветы большой любитель и отличный знаток и мне, грешному, в оценке сих прелестей очень доверяет.
— Великий государь повелел мне купить у господина Кокоса из оной шкатулки все, что есть ценного и знатного, а также повелел не торговаться, а давать цену, какую запросишь. Вот сколь велико доверие к тебе нашего властителя.
Хозя приложил руку к груди в знак благодарности и открыл вместительную шкатулку, принесенную слугой. Запустив руку внутрь, он стал выкладывать на зеленое сукно блестящие золотые вещички, унизанные яхонтами, алмазами, рубинами, янтарем и жемчугом.
Боярин Беклемишев знал толк в дорогих каменьях, видел их за свою жизнь немало, но это ослепительное сверкание камней на темно-зеленом сукне заворожило его.
— Вот, боярин, обрати свой взор на сей жемчуг, — говорил между тем Хозя. — Куплен у татарина, и, верно, эта нитка из ваших же северных краев им украдена. Имя жемчугу сему «Беломорский живой». Смотри, сколь редок цвет его, розовость сия только в нем одном бывает.
Хозя поднял на указательном пальце нанизанные на шелковую нитку жемчужины, приблизил их к пламени свечи, и жемчуг действительно ожил. Он изменялся на глазах — делался то бледно-малиновым, то нежно-алым, как румянец на щеках ребенка.
Долго любовались гости сокровищами Хози Кокоса, наконец Беклемишев попросил:
— Нить жемчуга живого, самоцветы, великий яхонт да бриллианты лучшие отдельно отложить. Обратно поеду, куплю их у тебя, порадую великого князя. Цену, как и велено, ставь сам.
Хозя Кокос обрадованно закивал головой, потом, припомнив что-то, добавил:
— Ежели будешь, боярин, у хана, обратись к царице крымской Нур-Салтан. У сей царицы есть жемчужное зерно великой радости, подаренное ее предком ханом Тохтамышем. Сие тохтамышево зерно твой царь давно ищет, ибо в некие века оно татарами в Москве похищено.
— Спасибо за совет. Он мне будет на большую пользу. Именно о поездке к хану я хочу с тобой поговорить. Поручил мне государь мой великое посольство к хану справить и повелел допомоги твоей, Хозя Кокос, просить. Ведом ли тебе нрав хана, как говорить с ним надобно, как заставить его к делу нашему приклониться. Знаешь, верно, ты, что сие посольство к крымскому властителю от нас первое, и по неведомой тропе мне вести его буде трудно. Великий князь Иван Васильевич повелел челом бить тебе — будь нашим проводником.
Кокос принял просьбу спокойно, как будто заранее знал о ней. Он слегка наморщил лоб, погладил бороденку.
— Нрав хана мне ведом — это верно. Посоветовать кое в чем могу, да не прочь поехать с тобой в Солхат при посольстве. Скоро ли потребен я буду для дела этого?
— Одну седьмицу переждем да и поедем с богом. За эти дни потребно мне быть у Исайки в Мангупе, одначе докуку эту на тебя возлагать не смею. Туда Никита сын Чурилов меня проводит.
— В Мангуп мне давно надобно, да одному неспособно было, — заявил Кокос. — Если позволишь, я с тобой поеду и дорогу наилучшую укажу.
— Вот и спасибо! — воскликнул Никита Чурилов. — А то я дороги туда как следует не ведаю.
Ночевать гости остались у Хози. Идти по городу в такую темень было опасно, да и нежелательно попасть к стражникам за позднее хождение.
Глава шестая
КНЯЖНА МАНГУПСКАЯ
Из Кафы Никита Беклемишев, Чурилов, Шомелька и Хозя Кокос направились в Мангуп.
Вечером Шомелька записал в своей памятной книжице:
«Путь был зело труден и долог, и только на второй день к вечеру достигли мы Мангупа. Князь Исайя встретил боярина тепло и приветливо, и хотя устали мы все, одначе почти до рассвета князь с боярином говорил, а я бродил по Мангупу.
Такого дикого и неприступного места сроду я не видел, хотя побывал во множестве мест. Крепость Мангуп-ская на высоченной скале расположена, и входить в нее можно только с одной стороны, с северной, а другие три стороны кончаются обрывами по сорок саженей, а то и глубже. Страшно смотреть с крепости и увидеть внизу человеков величиной с козявку.
Княжество Мангупское не очень велико, одначе и не мало. Все земли вокруг крепости, на сколь хватает взор, принадлежат князю Исайке. Люди княжества виноградом промышляют, а больше всего разводят овец. Здесь истинно страна пастухов, и выгода от того не малая. Еще вокруг много леса, он зело велик, и древа крепки. Люди князя этот лес також промышляют и продают его в Кафу на потребу для строек».
* * *
Площадь перед храмом св. Елены и Константина до краев заполнена оживленным людом. Чурилов и Беклемишев попали в княжество Мангуп как раз под престольный праздник святой Елены и святого Константина, которые почитались главными покровителями мангупцев.
Храм не мог вместить всех пришедших на моление, и потому разноликая толпа возносила молитвы своим святым прямо в ограде базилики и на площади перед входом в храм.
Торжественная обедня приближалась к концу, все ждали выхода владетельного князя. Наконец, широкие двери церкви распахнулись, звонари на колокольне ударили во все колокола. На паперти появился князь Исайя. Толпа расступилась перед ним, раздались крики:
— Зито деспот! (Многие лета повелителю!)
— Да сохранит тебя Панагия Феотоку!
— Слава севасту! Слава Катерино!
Рядом с князем стояла его дочь, княжна Екатерина, высокая, стройная девушка двадцати лет. За нею, чуть поодаль боярин Беклемишев, а слева от князя Никита Чурилов.
Князь поднял руку, призывая к тишине. Шум мгновенно стих, и Исайя заговорил:
— Люди мои! Поздравляю вас со святым и пребольшим праздником нашим. Придет время, и все мы предстанем перед господом богом и судом его праведным, там все мы станем равными и будем равно отвечать за деяния свои. Пусть жизнь наша будет безгрешной, мы должны проводить ее в труде и послушании, свято хранить верность православной церкви, и да помилует нас пресвятая Деспина! Сегодня в нашем граде гостят люди из дальней Московской земли, они приехали от царя Иоанна, они такие же православные, как и мы с вами. Прошу почитать их так же, как и мою семью.
— Слава гостям московским! Слава другам православным! — раздалось в толпе.
Исайя сделал несколько шагов, народ расступился перед ним, образуя широкий проход, по которому проследовали за князем его дочь и два русских гостя.
Во дворце князя гостям был предложен предобеденный отдых. Боярина Беклемишева и Никиту Чурилова положили в одну спаленку, Хозю Кокоса и Шомельку — в другую.
Никита Беклемишев, не раздеваясь, присел к окну и, подперев щеки руками, облокотился на подоконник. Он долго молча смотрел на улицу.
— О чем закручинился, Никитушка? — душевно спросил его Чурилов.
— Вспомнилась Настасья моя, царство ей небесное, и грустно стало мне.
— Слышал я, что овдовел ты, а как — не сказывали. Ведь Настя молода была и вроде не больна?
— Беда постигла меня, Афанасьевич. Пошла она купаться на Москву-реку, да и не вернулась боле. Даже тела не нашли, и похоронить ее по-православному не пришлось. Второй год один живу, один как перст. Заживать па сердце рана начала, а вот здесь увидел дочь княжескую, как ножом кто-то по душе полоснул. Схожа она на мою Настасьюшку, такая же смуглая, задумчивая и, я думаю, добрая. Ежели просватают ее за нашего княжича — счастлив будет.
— А ты сам не думаешь сударушку заводить? Что содеялось — не вернуть. Не век бобылем жить. Ведь годы твои молоды. Поди, и тридцати нет?
— Тридцать третье лето пошло.
— Ну вот, видишь. Смотри да приглядывайся.
— Лучше Настасьюшки мне не найти. Вот если бы еще одну такую Катерину встретить…
— Неужто полюбилась?
— Говорю — на Настю мою похожа…
— Свет велик, Никита Василич, — найдешь по душе. А про Катерину забудь — не тебе она намечена. Про сватанье князю говорил ай нет?
— Был разговор. Исайка рад породниться с таким великим государем. «За большую честь, — говорит, — почту». Просил посылать сватов, отказа, сказал, не будет.
— А Катерина знает о сем?
— Полагаю — знает. Вот согласна ли, то мне неведомо. Великий государь наказал мне только о согласии князя проведать и хорошенько усмотреть невесту. Пригожа ли, умна ли, добра ли. О всем этом повелел написать письмо и, посольство у хана творя, ждать ответа.
— Видать, велики у государя интересы к связям крымским, ежели, не глядя на невесту, порешил сына на ней оженить, — сказал Никита, укладываясь в постель.
Оба долго не могли уснуть. Боярин вспоминал мечтательно-задумчивые карие глаза Катерины. Глубоко запала ему в душу мангупская княжна.
А Никита Чурилов об Ольге думает. Вот отдать бы за боярина — лучше, знатнее да умнее жениха не сыскать. Надо обязательно показать Ольгу боярину. Не может быть, чтоб не полюбилась ему такая красавица… А там свадьба, большая родня, близость к великокняжескому двору…
Тихо в светлице, только вздохи слышны.
И княжна Катерина не спит в своих покоях. Русского боярина вспоминает. Почему он подолгу и как-то грустно вглядывался в ее лицо?.. Весть о том, что ее думают сосватать за княжича русского, Катерина приняла равнодушно, она уже заранее была подготовлена к своей судьбе. Так велось сысстари — редко дочери византийских князей шли замуж по любви, — чаще их увозили в чужие земли из-за расчета или для улучшения рода. Катерине хорошо знакома была судьба ее тетки, княгини Марии, которая пылко любила в девичестве сына иерея Фоку, но замуж была выдана за валахского господаря Стефана, которого так и не могла полюбить до старости.
Ей, Екатерине, легче, — она никого не любит. А князь, говорят, молод… Может, и не будет жестокой к ней судьба. А этот боярин так печально, так пристально смотрел на нее. Жалел, верно… Добрый, видно, человек. Это и по лицу видно. И красивый, статный такой…
На следующий день назначены были смотрины. Гости входили в парадный зал, здоровались с князем, с Катериной, пристально оглядывали ее. Беклемишев ожидал, что Катерина смутится, но она казалась спокойной, гостей приветствовала ровно, изредка что-то тихо говорила отцу.
Пока гости и хозяева обменивались взаимными поклонами, в зал вошел старый иерей Феодорит. Он произнес предобеденную молитву, после чего князь всех пригласил к столу, изящно убранному перламутровыми пластинками, на которых в серебряной посуде была разложена соленая и копченая рыба, масло, сыр и мед.
Затем в зал вошли молодые женщины и внесли на медных подносах любимое кушанье греков — тархану в больших глиняных чашах. Вслед за ними слуга внес медный сосуд с вином.
В молчании наполнили бокалы, и начались здравицы в честь государя московского и желанных гостей русских, в честь владетельного князя Мангупского и его молодой дочери. Когда подняли кубки за Катерину, Никита Беклемишев, до сего раза только пригублявший вино, выпил свой сосуд до дна. Поставив кубок на стол, он, обратившись к Исайе, сказал:
— Как я завидую тому человеку, кто супругом княжны скоро будет. Не прогневайся, князь, правду скажу, дочь твоя весьма пригожа, и счастлив будет супруг ее будущий.
Княжна еще в самом начале речи подняла на боярина удивленные глаза. Гость свободно говорил на греческом языке. Екатерина встала, поклонилась боярину и в ответ сказала:
— Благодарю тебя на добром слове, боярин. Только о каком супруге говоришь ты, я не пойму?
— Государь великой Московии повелел узнать о нашем согласии на брак твой с его сыном Иоанном. Мы такое согласие послам государевым дали, — ответил на вопрос дочери сам князь.
— Хотелось бы и слово княжны по сему делу послушать, — произнес Никита Чурилов, взглянув на Беклемишева. Тот кивнул головой. Екатерина начала говорить:
— Сыспокон веков ведется так — дочь уходит из родного дома под чужой кров. Чаще всего, уходя, она не знает, встретит ли там любовь к себе, будет ли счастлива. Не знаю о сем и я. Но воля батюшки — моя воля. Я только буду молить святую Деспину о том, чтобы в далекой северной земле нашла я нежное и любящее сердце моего нареченного, кто бы он ни был.
— Умна, — шепнул Хозя Кокос на ухо Шомельке, и тот ответил тихо:
— Государыня будет добрая.
Князь Исайя окинул довольным взглядом сидящих, ожидая одобрения ответу дочери. Все радостно кивали, только Беклемишев, склонив голову, был недвижим. Все ждали его слова, и молчание воцарилось за столом. Оно длилось недолго — боярин встал и глухо сказал:
— Передам государю моему, что княжна Мангупская не токмо пригожа, но и умна. Верю, что ждет ее в Москве любовь и ласка.
Снова налили вино в бокалы. Иерей Феодорит, сославшись на занятость, удалился в домашнюю церковь князя, вскоре встали из-за стола и женщины. Без священника и женщин обед пошел веселее.
Сам князь, изрядно охмелевши, шутил, его приближенные задавали самые разнообразные вопросы гостям. Судя по ним, о земле Московской в княжестве, кроме того, что там очень холодно, ничего не знали. Беклемишев рассказал мангупцам о великих просторах своей страны, о Москве, о государе.
В свою очередь и Никита расспрашивал о жизни княжества. Мангупцы ругали татар, проклинали генуэзцев, хотя с теми и другими жили в мире по договорам. Из речи было видно, что православным грекам трудно жить, словно на острове среди бушующего моря. С одной стороны хлещут волны магометанской веры, с другой — подтачивают берег порой невидимые, но страшные струи католической. Потому и понятна была радость владетелей Мангупа при неожиданном появлении здесь русских православных людей. За счастье сочли они возможность породниться с богатым русским князем, укрепить этим браком свое княжество.
Скоро появились музыканты, весельем и шумом наполнился зал. Только Никита Беклемишев был грустен и тих.
— Чем недоволен мой дорогой гостенек? — спросил, подошедши к нему, князь. — Аль праздник мой не по нраву?
— Прости, владетельный князь, — тихо ответил Никита, — пойду я на покой. Занедужил что-то: голова болит.
Князь взял Никиту под руку и сам проводил его до спаленки.
* * *
Три дня боярин не выходил из спальни, не вставал с постели. Жаловался на головную боль, на ломоту в костях и на жар в груди. В эти дни уехал Хозя Кокос, сказав, что в Кафе его ждут неотложные дела. Шомелька с племянником князя укатил в Салачик, где возводился новый ханский дворец, который называться будет Бахчи-сарай. Никита Чурилов с князем Исайей занимались торговыми делами. Боярина оставили на попечении молодой княжны.
Как только Никите стало легче, он пожелал перебраться из душной спаленки на волю. По приказу Екатерины постель боярина поставили в беседке князя. Находилась она на самом краю обрыва, в большом углублении, выдолбленном в скале, нависшей над бездной. Если посмотреть на беседку снизу, из долины, она похожа на маленькое гнездо ласточки, прилепленное на утесе, — столь высоко до нее. Если смотреть окрест из беседки, видны скалы Чуфут-Кале, вся сюреньская дорога, а в ясные дни можно любоваться белесой синевой моря…
Вход в беседку затянут зеленым хмелем и цветущей крученицей так плотно, что находящиеся в ней скрыты от постороннего взгляда.
О многом переговорили здесь молодой боярин и княжна Мангупская. И не заметили они, как и когда подкралась к ним любовь. Скрывали ее друг от друга — знали, невозможно им быть счастливыми.
А потом случилось так, что и скрывать перестали — сил больше не было. Любовь-то пришла, а вот счастье, как добыть его?
Много раз думал об этом Беклемишев, много раз советовался с Катериной. Просто и разумно отвечала ему княжна Мангупская.
— Отец мой да и я тоже слово государю твоему дали, и не в обычае княжеском слово менять. Очень льстит отцу сватовство эго, жениха-наследника на боярина он сменять не захочет. Посему отцу ничего говорить не след — сие бесполезно.
— Как же быть?
— Отпиши государю своему, что согласие на брак ты получил, а обо мне не пиши ни хорошего, ни плохого. Не разглядел, мол, еще, не разведал. И еще отпиши — пусть до твоего приезда сватов не высылают. Как приедешь в Москву, с женихом моим поговори умно и хитро. Беседовала намедни я с человеком твоим Шомелькой и вызнала, что наследник мачеху свою недолюбливает, да и она ему платит тем же. Верно сие?
— Да, это так, — ответил Беклемишев.
— Княгиня, как и я, по крови наследница императоров византийских. Поведай наследнику обо мне, скажи, что на его мачеху я очень схожа по характеру, и, может, сие оттолкнет его помыслы от женитьбы на мне.
— Послушай меня, Катя, женитьба на княжне Мангупской не столько наследнику надобна, сколь государю. Он с желанием его считаться не станет.
— О сем знаю. То, что сказала тебе, — не все. Смотри сюда, — княжна развернула платок, протянула князю небольшой портрет. На боярина глянуло красивое русское женское лицо. — Возьми, покажи царевичу. Это дочь господаря валахского Стефана. Зовут ее Елена. Я хорошо знаю ее. Она моя ровесница и подружка. И по облику и по душе она русская. Я думаю, брак с ней будет столь же выгодным, как и со мной, ежели не более. А если приглянется она молодому князю, то и мы с тобой можем быть счастливы.
— Умница ты моя! — сказал Никита, привлекая Екатерину к себе.
Глава седьмая
ВЕЛИКОЕ ПОСОЛЬСТВО
В ЗАЛЕ СОВЕТА И СУДА
Хозя Кокос, уехав из Мангупа, успел сделать все, что ему повелел боярин Беклемишев. Он съездил в Солхат и побывал в ханском дворце. Вручив Менгли-Гирею от имени русского посла дорогие подарки, он предупредил его о приезде боярина Никиты Беклемишева по «великому государеву делу». Затем Хозя тайно побывал у валидэ Нур-Салтан и имел с ней продолжительный разговор.
Одновременно он узнал от своих людей во дворце о будущих намерениях хана, о том, как он относится к русским вообще и к началу с ними дипломатических отношений в частности. По поводу веры русских хан плохо не отзывался и говорил, что православная вера не хуже других.
Узнал Хозя Кокос также, что рука Ватикана простерлась и до Солхата — здесь под покровительством Менгли зародился и рос орден монахов-францисканцев, устав которого очень по сердцу пришелся хану-разбойнику. Именно они помогли ревностному католику королю польскому Казимиру вступить в союз с крымским ханом. Однако союзом этим Менгли-Гирей тяготился, его так и подмывало к грабежу польских земель. И еще более того хотелось хану Менгли окончательно вырваться из-под власти хана Золотой Орды Ахмата. Против Ахмата Менгли-Гирей-хан пойдет на союз с кем угодно.
По приезде в Кафу из Мангупа Никита Беклемишев выслушал донесение Хози и начал готовиться к великому посольству.
В день Ивана Купалы июня двадцать четвертого рано утром посольство отправилось в Солхат, в ханский дворец.
К полудню достигли Солхата. На окраине города встретили их верховые татары. Начальник охраны, поприветствовав посла, спросил:
— Доверяет ли иноземный посол охранять его проезд моим аскерам?
Чурилов перевел вопрос сераскира, и Никита ответил:
— Поехали с богом.
Татары быстро разделились на две группы. Одна поскакала впереди поезда, другая же примкнула к последнему возку.
Беклемишев с великим вниманием смотрел на невиданную татарскую столицу и запримечал все. Глинобитные мастерские тянулись вдоль улицы, в открытые настежь двери можно было видеть, что делается внутри. Вот здесь трудится медник, гремя металлом, рядом в прокопченной халупе слышится дробный стук молотков. Под высокими навесами кузнецы в раскаленных домницах варят железо. На низеньких скамейках сидят чернорукие чеботари. Проворно тачают они разную обувь: цветные башмаки и туфли с загнутыми кверху носами, сафьяновые сапоги. По соседству с ними ладят седла и прочую конскую сбрую шорники и седельники.
В городе много всадников. Они снуют по улице на маленьких вертких лошаденках, оттесняя зевак, собравшихся поглазеть, к глинобитным заборам.
Посередине города всадники свернули вправо. Там у подножия Агармыша виднелись крыши ханского дворца.
Мимо главных ворот дворца проехали не останавливаясь. Никита вопросительно посмотрел на Чурилова, тот недоуменно пожал плечами. Вот миновали и царский дворец, а поезд все вели куда-то передовые конники охраны. Вскорости дома пошли мельче и реже, а через пяток минут посольская колымага выкатила на окраину. Беклемишев вскочил и, беспокойно оглядевшись кругом, ткнул в спину возницу, крикнул:
— Стой! Дальше не едем!
Возница натянул было вожжи, но Никита Чурилов спокойно произнес:
— Поезжай далее с богом, — а затем положил руку на плечо боярина и добавил — в чужой монастырь со своим уставом не ездят. Привезут куда след.
И действительно, поезд, подъехав к низкому каменному зданию с широким двором, остановился. Начальник охраны, осадив коня у самой колымаги посла, отрывисто бросил:
— Здесь ждать милостей хана!
Не успела конная охрана отъехать от посольского поезда, со двора в сопровождении шести слуг вышел коренастый ярко одетый татарин. Он надменно посмотрел на Беклемишева и сухо проговорил:
— Халиль Ширин-бей просит посла Московского войти в этот дом.
Шомелька перевел, и оба Никиты сошли на землю. За ними выпрыгнул из колымаги Гречин. Все они двинулись за Ширин-беем в глубь двора.
— Ничего не скажешь — любезная встреча, — проговорил Беклемишев, обращаясь к Чурилову.
— Привыкай, боярин. Татарин, пока его сила, — свиреп и груб. Покорность да притворную любовь оказывают токмо под пятой да при звоне золота.
— Шомелька, спроси-ка сего татарина, где мы находимся и скоро ли хан примет посольство, — повелел Беклемишев толмачу.
— Передай высокому гостю, что обиталище это принадлежит великому хану и зовется посольский двор, — ответил Ширин-бей. — Сколь велик этот двор — столь же велико и радушие могучего владыки. Благословенный повелел мне передать весь дом и слуг в распоряжение посла. На второй вопрос отвечу: аллах велик в небе, хан на земле, а кто знает мысли аллаха? Так и мне не дано знать, когда думает хан принять послов московских.
Беклемишев, выслушав ответ, молвил:
— Слуга он и есть слуга. Что он может знать?
— Ой, не скажи, боярин, — тихо заметил незаметно подошедший Хозя Кокос. — Халиль Ширинов — первый князь в царстве татарском, и порой его слово важнее ханского. Поверь мне, боярин, сей Ширин вдвое богаче хана, и о том все знают. От этой мерзостной хари может дело посольское погибнуть или же легко вперед пойти.
— Спасибо за совет добрый, Хозя, — Беклемишев пристально взглянул на бея и вошел в дом.
За каких-нибудь полчаса с помощью безмолвных слуг посольство разместилось по комнатам. В покои, где находился посол, без стука вошел Халиль-бей и, оглядев комнату, спросил:
— Хорошо ли устроился наш дорогой гость? Может быть, он желает что-нибудь просить у хана?
Никита Беклемишев поднялся и, приложив руку к груди, ответил:
— Славному и могучему бею Ширину поклон и благодарность за столь щедрое гостеприимство. Позволь ответить, князь, за ласку легкими поминками на твое благородное имя, — боярин хлопнул в ладоши, и из боковой дверцы вышли два молодца с большими серебряными подносами. Молодцы встали перед Ширин-беем и с поклоном подали ему подарки. На первом подносе были рассыпаны рубли, а на втором лежал искуснейше сделанный кинжал с серебряной рукояткой, стояли точеные, из рыбьего зуба фигуры на перламутровой клеточной доске. Беклемишев пояснил:
— Сей подарок с пожеланием князю. Золото означает — будь князь еще богаче, кинжал — будь еще сильнее, шахматы — будь еще умнее. А подносы серебра чистого говорят — будь князь добр к дарителю.
Куда делась суровость татарина! Приняв подарки, он передал их слугам своим и, улыбаясь, несколько раз повторил Шомельке:
— Бакшиш — бик якши! Ай-ай какой бакшиш! Передай боярину — Халиль Ширин-бей сейчас же пойдет во дворец хана, поцелует пыль ковра у ног владыки и попросит его скорее принять великое посольство.
Когда бей Ширин вышел, боярин, потирая руки, радостно сказал:
— Пока идет все слава богу.
Но радость эта была преждевременной. На второй день в посольский двор явился разман-бей, человек, который представляет хану всех посланников. Он далеко не двусмысленно намекнул в беседе о подарке, который тут же ему и был вручен.
Это случилось утром. А после обеда к двору с большой свитой подъехал диван-эфенди Нургали. Начальник верховного совета без лишних слов известил, что приехал за бакшишем. После него у посла побывали хазнадар-ага, хан-агасы и киларджи-баши. Одарив последнего, Беклемишев взялся за голову и воскликнул:
— Они разорят меня, ироды окаянные! Еще два-три разбойника, и мне нечем будет одарить хана. Шомелька! Сходи на ворота и прикажи никого не впускать. Скажи— посол творит молитву.
Выручил посла Шомелька Токатлы. На четвертый день пребывания в Солхате он пошел во дворец и сумел там встретиться с актачи-беем хана, сунув ему крупную взятку. На следующее утро актачи-бей, поддерживая стремя хану, собравшемуся на охоту, сказал:
— Наслышан я. могучий повелитель, что русские послы привезли большие дары.
— Откуда знаешь?
— Великолепные бакшиши получили Ширин-бей, разман-бей, диван-эфенди, хан-агасы и киларджи-баши. Человек один печалился мне: урус-посол боится, что беи выманят у него все подарки и ему не с чем будет идти к хану Менгли.
Гирей с силой ударил плеткой своего аргамака, и тот поднялся на дыбы.
— Уй-юй, шакалы! — воскликнул хан. — Всегда успевают впереди своего повелителя.
Проехав по двору несколько раз, хан соскочил с седла и, отдавая поводья коня стремянному, сказал:
— Передай Нургали — русских примем после обеда.
— А как же охота, мой повелитель?
— Охоты не будет.
Через полчаса разман-бей привез на посольский двор приглашение к хану. Поглядывая жадным взором на короба, приготовляемые к перевозке, он усердно старался дать понять, что только благодаря его стараниям хан соизволил принять послов. Беклемишев горячо поблагодарил бея, но подарков не дал.
Во дворце посольству сообщили, что хан ушел на послеобеденную молитву и прием начнется сразу, как мудрейший побеседует с аллахом.
Беклемишев, собираясь на прием, оделся в лучшие свои одежды. На после были широкие красные штаны, заправленные в шитые золотом сафьяновые сапоги, белый камчатный летний зипун, а поверх него кафтан синего сукна с длинными рукавами.
Ждали приема в посольском дворе. Беклемишев и Чурилов долго сидели на каменной скамье около фонтана Молчали Оба волновались. До сего московские послы бывали у золотоордынцев как данники, а в Крыму не бывали и вовсе Есть отчего волноваться. Как вести себя, чтобы не уронить государство и свое достоинство?
Наконец разман-бей снова появился в садике и повел посольство во дворец, в зал Большого Дивана, в зал совета и суда. Перед дверьми стояли два стража с оголенными саблями Разман-бей дал знак, аскеры отступили на шаг, дверь открылась, и Никита Беклемишев первым вошел в зал. У противоположной стены на шелковых подушках восседал Менгли-Гирей-хан. Рядом с ним стоял Халиль Ширинов. Справа и слева вдоль стен на желтых тюфяках сидели нарядно одетые сановники. Посреди зала журчал маленький, отделанный мрамором фонтан.
Разман-бей упал на колени, поцеловал ковер и тихо, но внятно произнес:
— Послы государя Московского Ивана у твоих ног, о могучий и великодушный. Прими их слово.
Оглянувшись назад, он с ужасом увидел, что посольство не упало ниц перед ханом.
— На колени перед лицом могучего хана, неверные! — крикнул через плечо разман-бей.
Никита Беклемишев и стоявшие за ним Никита Чурилов и Данила Гречин отдали глубокий поклон.
— Даже перед ханом Золотой Орды послы государства Московского на колени не встают, — сказал Беклемишев. — Мы приехали к вам не как данники, а как друзья. Государь мой считает государя вашего братом и желает передать ему братское слово. Он послал нас к великому хану Гирею, чтобы мы завязали узы дружбы и стали бы добрыми соседями. Великий князь посылает брату своему Менгли-Гирею-хану поклон и повелевает вручить подарки. — Посол подал знак, и в зал внесли три короба. Холопы открыли короба, вынув широкую полотняную скатерть, разостлали ее перед троном и удалились. Беклемишев. Чурилов и Гречин подошли к коробам, стали вынимать подарки.
На скатерть ложились золотые тяжелые рубли, драгоценные камни, сукна и тончайшие ткани, серебряные кубки и бокалы, резные чашки из яшмы и нефрита и много дорогой резной посуды.
Глаза хана горели жадным блеском, сановники причмокивали губами, охали и ахали. Когда пустые короба унесли. Менгли-Гирей сказал:
— Подарки моего брата Ивана тронули мое сердце. Что еще повелел князь сказать мне?
Беклемишев вынул свиток из широкого рукава.
— Государь повелел мне передать от своего светлого имени могучему хану таковы Слова: «Князь великий Иван челом бьет. Посол Гази-баба говорил мне, что хочешь меня жаловать в братстве и любви точно так, как ты с Казимиром в дружбе и любви. И я, услышав твое жалование и увидев твой ярлык, послал к тебе бить челом боярина моего Никиту, чтобы ты пожаловал и как начал жаловать, так бы и до конца жаловал».
Прослушав перевод Шомельки, хан качнул головой в знак того, что понял, а стоявший на нижней ступеньке трона Ширин-бей подался на шаг вперед и, наклонившись к уху хана, зашептал что-то.
— Князь Иван знает, что хан Ахмат недруг мой? — спросил Менгли-Гирей.
— То государю моему ведомо, — ответил Никита.
— Дружбу и братство со мной заключив, Иван, если я на Ахмата войной пойду, со мной вместе пойдет ли?
Никита помедлил с ответом, раздумывая. Потом сказал:
— Братство противу одного недруга заключать не стоит. Ежели Ахмат или Казимир пойдут на Москву, то ты, могучий и непобедимый, должен сам на них пойти или брата послать. А ежели на твою землю недруг пойдет, Ахмат ли, а то и кто другой, государь мой вместе с тобой будет.
— Пусть брат Иван выступит против Ахмата, я ему помогу, — предложил хан.
Никита не спешил с ответом. Он помнил наказ. Московский государь первым эту борьбу начинать не хотел. Поразмыслив, посол сказал:
— Сысстари княжество русское миром живет, мечи поднимает токмо для обороны. И братства с тобой, великий хан, русский государь ищет не для войны, а для мира. Войной на Ахмата первыми мы не пойдем.
— Сколько раз в год и какие поминки будет слать мне брат Иван, ежели я заключу с ним братство и дружбу? — спросил хан.
— Оное братство и дружба тебе, великий хан, равно нужны, как и государю моему, потому союз сей должен быть равный, братский. Поминки шлет младший брат старшему, а мой государь и ты, великий хан, все равно как ровесники. А посему поминков давать государь русский не будет.
— С умыслом али по неразумению оскорбляешь ты меня в моем дворце? — гневно произнес Менгли. — Как смеешь ты, посол князя Ивана — данника Золотой Орды, так со мной разговаривать!
— Обиды в моих словах не вижу, — спокойно ответил Беклемишев. — Великий князь Иван желает другом твоим быть, а не данником. Мой государь не скуп — это вы только что видели. Друга одарить он умеет щедро. Так и впредь будет. Сказал ты, что Иван данник Орды. Это верно. Одначе такой ли осталась Золотая Орда, как и прежде?
— Орда сейчас не та, — тотчас же ответил хан, — царство Ахматово распадается, как перезревший кусок овечьего сыра. Наше ханство встает над Ордой, как барс над волчицей.
— Правдивы слова великого владыки, — промолвил посол. — Орда сейчас не та. Да и Русь також не та. Множество удельных князей встали под могучую руку моего государя, и единством крепится ныне отчизна. Союз между нами потребен равно и ханству вашему и земле Московской, и о том вам не хуже меня ведомо. А что касаемо поминков — не в них суть. Быть может, даров по доброй воле государя Московского будет более, чем обязательных поминков.
Менгли-Гирей снова посветлел лицом. Посол говорил смело и убедительно. Правда, что Орде не дано жить, а Казимир польский ненадежен в союзе. Если русский князь щедро будет дарить хана, на дружбу с ним следует пойти.
— Хорошо, — произнес хан после некоторого раздумья. — Я пожалую Ивана братством и дружбой. Пусть позовут начальника моей канцелярии и пусть напишут ярлык князю Московскому.
— Сие не по-братски будет, великий хан, — заявил Никита, — братство и дружбу не жалуют, а принимают и поравну оба государя, и ни один из них друг над другом стоять не должен. Ярлык, сколь мне ведомо, суть приказное письмо, и равного брата оно как повеление обидит. Государь мой просит дать шерть, каковую он крестным целованием утвердит.
— Твой государь очень много просит! — воскликнул Менгли. — Не забывай одного — не мой посол приехал в Москву, а ты стоишь перед моим троном!
— Сего я не забываю, — стоял на своем Беклемишев. — Одначе великий хан, видно, сам запамятовал, что его человек Гази-баба еще раньше стоял перед русским троном и государем моим был принят ласково. И голоса на него государь не поднимал. Между тем ты кричишь на государева посла, словно на конюха своей дворцовой конюшни.
В зале Дивана после ответа стало шумно. Хазнадар-ага вскочил и, тряся седой бородой, визгливо прокричал:
— Никогда и никто в этой священной обители совета и суда не отзывался о нашем повелителе так неуважительно! О великий хан! Такого потерпеть нельзя.
— Пусть уходит отсюда неверный!
— Нечестивцу не место в обители хана!
К Беклемишеву подбежали два дюжих аскера и встали по бокам, готовые исполнить любое слово хана.
Менгли-Гирей, покусывая губы, молчал. Его лицо пылало гневом.
— Увести его.
Аскеры схватили посла за руки и поволокли к выходу. Ширин-бей спешно подошел к хану и тихо начал что-то говорить. Разман-бей, следовавший за послом, остановился у входа и с поклоном спросил:
— Аллах велик в небе, хан — на земле. Каждое его слово свято и законно. Куда великий прикажет отвести неверного?
— Пусть идут в посольский двор и ждут нашего решения.
В посольском дворе аскеры ни на шаг не отходили от Никиты. Беклемишев позвал к себе Чурилова и сказал:
— На тебя да на Хозю и Шомельку надежда. Пошли толмача к Ширину, посули ему большой бакшиш. Ежели бы не он — быть бы мне в темнице. Сам тайно иди к Нур-Салтан, поговори с ней.
Чурилов молча кивнул головой и вышел.
ЦАРИЦА НУР-САЛТАН
Неспроста боярин повелел навестить Нур-Салтан. Хоть и считалась она четвертой женой хана, но все во дворце звали ее Большой царицей. Ее советы всегда были мудры, и владыка часто приходил в ее половину гарема, чтобы поговорить о делах. Это была женщина с большим умом и чутким сердцем. Но не только поэтому послал Чурилова к крымской царице русский посол. Нур-Салтан была с Иваном Васильевичем в старой и прочной дружбе.
Рожденная от Темира, хана Золотой Орды, Нур-Салтан шестнадцатилетней девушкой была выдана за казанского хана Халиля. После смерти старого Халиля его брат Ибрагим взял умную и красивую Нур в жены. Она подарила ему двоих сыновей Мегмет-Аминя и Абдыл-Латифа. Хан очень любил своих детей и мечтал сделать из них храбрых и мудрых воинов. И вдруг Ибрагим-хан внезапно умер. Во дворце говорили, что ему в пищу подсыпали яду. На казанский престол вступил чужой Ибрагиму, жестокий и коварный человек. Он знал, что сыновья Нур-Салтан, достигнув совершеннолетия, будут иметь право на престол, и потому их жизни висели на волоске. Особенно хорошо понимала это Нур-Салтан. Как спасти своих детей, где скрыть их от коварного хана? И вот в эти трудные дни к ней на помощь пришел русский князь Иван. Он предложил вдове убежище для ее сыновей, обещал воспитать их так, как следовало воспитывать царских детей. Говорят, сердце матери там, где ее дети. Нур-Салтан часто писала «великому брату моему» письма, а русский князь рассказывал своей «джаным» о том, как живут в Москве ее любимые Багай и Сатика. Спустя несколько лет (не без содействия Ивана) Нур-Салтан стала женой Менгли-Гирея. Дети ее, как и прежде, жили в Москве, как и прежде, не ослабевала сердечная дружба между царицей крымской и русским великим князем. Поэтому Беклемишев, посылая к ней Чурилова, питал большие надежды на ее помощь.
Русские послы привезли Нур-Салтан письмо от Московского князя, в котором сказано было, что сыновья ее выросли, возмужали и шлют матери поклон земной. Князь просил у Нур-Салтан содействия в делах посольства, и валидэ обещала Хозе, передавшему ей письмо, поговорить об этом с ханом.
В тот день, когда Менгли принял Беклемишева, Нур-Салтан писала ответ в Москву. Благодарила за заботу о сыновьях. Обещала помощь свою и содействие.
Вечером того же дня царица приняла тайно Никиту Чурилова и Хозю Кокоса. Никита одет был просто и держал в руках лоток с товарами. Поприветствовав Кокоса, царица спросила:
— При слуге о деле говорить можно ли?
— Сие не слуга, а помощник боярина Московского. Ему извольте передать письмо.
Нур-Салтан быстро свернула листы в трубку и, перевязав их шелковой тесьмой, передала Чурилову. Затем вышла в соседнюю комнату и вынесла большую черную обтянутую кожей коробку. Открыв ее, поднесла молча Никите. На малиновом бархате лежала, словно свернувшаяся змейка, нить крупных жемчугов. Хозя Кокос, вытянув шею, долго, не отрываясь, смотрел на нить, а потом воскликнул:
— Какое великолепие!
— Прошу передать эти зерна брату моему Ивану с поклоном.
— Великая царица, — произнес Чурилов, — я не волен брать столь дорогие подарки. Зернам сим цены нет. Мне токмо повелено вручить тебе от светлого имени московского государя вот сей лоток. Там и каменья дорогие и золото с серебром. Боярин Никита повелел також сказать, чтобы ты завтра послала слугу в посольский двор за соболем да белками. Столь великую ношу взять с собой мы убоялись.
— Скажи спасибо брату Ивану за подарки, — сказала Нур-Салтан, принимая лоток. — А это возьми — твой государь сам просил послать ему эти зерна.
— Пришел я к царице, — сказал Чурилов, принимая жемчуг, — с просьбою. Посла моего хан грозится закрепить, грамоту шертную, — ради какой мы приехали, дать отказался. От государева имени посол помощи твоей великой просит.
— Передай послу — пусть ждет. Без шерти он от нас не уедет. На то мое царицыно слово. Сколь времени на то надо, не знаю, только пусть ждет. А сейчас уходите. Опасно быть в гареме столь долго. За ваши головы боюсь.
Наскоро простившись, Хозя Кокос и Чурилов покинули дворец.
* * *
Все зашевелились во дворце после возвещения муэдзином первой вечерней молитвы. Выступил из своих покоев хан. Опираясь на посох, в сопровождении ближайших лиц отправился он в мечеть.
После молитвы аллаху хан, поужинав, спустился по скрипучей лесенке в сад. Минуя любимую беседку для отдыха, Менгли прошел в первую половину гарема, где жили его валидэ — законные жены.
Ази встретила владыку в комнате, обитой голубым атласом. Она поклонилась ему, жестом пригласила сесть на софу, покрытую оранжевым сукном и окаймленную светлым атласом. Сама села против него на желтую камчатную подушку.
— Давно стены моей обители не видели великолепного, — нежно заговорила Нур-Салтан.
— Моя дорогая и мудрая Ази, — ответил хан. — Пришел я поговорить с тобой о делах важных. Только сегодня были в моем дворце послы от русского князя Ивана, и мне кажется, я принял их не так, как следует.
— Зачем князь прислал своих людей?
— Он хочет со мной дружбы и братства.
— Это хорошо, мой великий хан.
— Но он хочет быть равным со мной! Его послы разгневали меня, и я повелел держать их под стражей.
— Ты мудро поступил, великодушный хан.
— Ты так думаешь?
— Аллах тому свидетель. Разве может повелитель решать большие государственные дела в один миг. Послы сказали тебе свое слово, ты им сказал свое. Этого на один раз достаточно. Теперь пусть послы посидят и подумают — правильно ли они говорили. И у тебя, мой мудрый хан, сейчас есть время взвесить все твои слова и принять наилучшее решение. Я хорошо знаю князя Ивана…
— Расскажи мне, что он за человек.
— Князь Иван может быть хорошим и верным другом — он не способен на вероломство. Какую корысть он мог иметь от меня, от слабой женщины? Никакой. Но стал мне другом, и только по его воле живут сейчас мои дети. Уже много лет как князь Иван кормит и одевает сыновей моих и не просит за это платы. В этом я вижу благородство его души. Такой друг и брат только усилит твое могущество, укрепит твой трон. Можешь ли ты сказать подобное о нашем союзнике Хазиэмире?
— О Хазиэмире я этого сказать не могу. Только расчет держит его в союзе со мной.
— И все-таки ты в грамотах ему пишешь «равный брат мой», а князя Ивана равным признать не хочешь. Почему?
— Князь Иван данник хана Ахмата!
— А разве Ахмат твой друг?
— Фуй, шайтан! Я ненавижу этого пожирателя падали. Он мой враг!
— И князю Ивану он недруг. Будучи в братстве с великим князем русским, вам легче задушить вашего общего врага.
— Посол сказал, что Иван не желает нападать на Ахмата.
— На то его воля. Но тебе, верно, известно, что Ахмат сам собирается набежать на Москву.
— Мои люди в Орде доносят мне об этом. Это верно.
— Пиши Ивану братство и любовь, мой повелитель, и это принесет тебе славу и богатство. Коли Ахмат уйдет в набег на Русь, ты братства Иванова ради пошлешь свои войска в Орду и в отсутствие хана Ахмата захватишь все его богатство. Если Ахмат, возвратясь, пойдет за то войной на тебя, Иван поможет тебе, и вы растерзаете Ахмата.
— Слышал я, что Иван намерен отнять у Хазиэмира киевские земли. Если он пойдет на круля польского, как мне быть? Хазиэмиру я еще раньше шерть давал.
— В войне из двух друзей выберешь одного. Твой мудрый ум подскажет, какого.
— Ты говорила о щедрости князя. Однако он мне не хочет давать поминков, а круль мне их дает.
— Говорят, послы Ивановы привезли тебе большой бакшиш, говорят, он дороже трех годовых поминков Хазиэмира. Разве не все равно алмазу, как его назовут, бакшишем или поминком. От того не перестанет он быть алмазом.
— Ты права, Ази, и я дам шерть князю Ивану. Ширин мне тоже дал такой совет. Совет двух мудрых — правильный совет.
Глава восьмая
МОГУЧИЙ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЯ
ВО ДВОРЦЕ БЕЯ ШИРИНА
Прошла неделя, как от горенки Никиты Васильевича увели стражу. Теперь русское посольство ходило по городу вольно, однако в посольский дворик никто из татар не приходил. О существовании людей посольских во дворце будто забыли. Наконец, однажды под вечер, когда боярин совсем уже собрался отходить ко сну, в его спаленку в сопровождении Шомельки протиснулся толстый татарин.
— Образец великих и почтенных, рудник всех добродетелей, аг собственного двора, источник счастья, рассадник могущества, да увековечит аллах его могущество, пресветлый бей-Ширин приглашает русского посла в свой дворец, — проговорил он.
Как только Шомелька перевел приглашение, Беклемишев сразу же стал собираться и повелел крикнуть Никиту Чурилова и стражу. Татарин, видимо, понял приказ боярина и торопливо сказал Шомельке:
— Посла приглашают одного. Я буду его проводником и охраной. Пусть посол верит благородному Ширину: его голова будет целой и невредимой.
Никита Чурилов стал отговаривать Беклемишева.
— Не ходи, Василич. Риск зело велик. Похоже на обычную татарскую пакость. Убить посла во дворце, видно, грехом считают, да и от людей будет неприлично. На улице снесут голову, и тела не найдем.
— Вам же ведомо, что я к Ширину пошел. С него, в случае чего, завтра спросите.
— Откажется, разбойник. Отколь нам знать, что сей человек от Ширина? Завтра, к тому же, будет поздно, коль тебя в живых не будет.
— Не о себе думать надобно — о деле, — ответил боярин. — Не пойти — скажут, струсил русский посол. Я иду один!
— Не гневайся, боярин, молодцов следом я все же пошлю.
Беклемишев кивнул головой и вышел вслед за татарином.
Дворец бея Ширинского по красоте и богатству не уступал ханскому. Татарин, сняв сапоги, повелел Никите сделать то же. Боярин отрицательно покачал головой, но его провожатый неожиданно сказал по-русски:
— Такой закон. Во дворце не стучи, не оскорбляй слух хана.
— Неужто хан здесь?
Татарин утвердительно кивнул головой. Сапоги и саблю пришлось снять и отдать прислужнику.
В просторной комнате, которая более походила на веранду, Никиту оставили одного. Боярин огляделся. Пол комнаты покрыт цветными циновками, посредине — беломраморный фонтан. Потолок выложен голубой мозаикой с золотом. Стены вместо обоев покрыты разноцветным фарфором. Вдоль стен низкие скамьи, устланные коврами. На трех столиках, расставленных в комнате, стоят кальяны.
Ждать пришлось недолго. Бесшумно открылись двери, в комнату вошел хан, за ним бей-Ширин. Гирей прошел вперед и сел на подушки. Ширин уселся с правой стороны, показал Никите на левую скамью. Никита сел, поджав ноги под себя. Толмач поднес столики с кальяном, сперва хану, потом бею и Никите.
— Здоров ли мой брат Ак-бей? — спросил хан после короткого молчания.
— Слава богу, здоров. Здоров ли друг государя великий хан?
— Благодаря аллаху, я здоров.
— Мудрый хан принял решение, — заговорил бей-Ширин, — он хочет взять от твоего государя братство и дружбу от детей до внучат. Только объясни великому владыке в коротких словах, что хочет от него наш друг Иван?
— Кыпчацкий хан Ахмат и ваш и наш недруг, — ответил Никита. — Ведомо нам, что собирается он войной на нашу землю. Война сия для моего князя, который является сейчас государем всей Руси, не страшна. Однако Ахмат может соединиться со старым ворогом нашим королем литовским Казимиром, и они вкупе с ним могут принести народу и государству великое разорение.
— Я понял, чего хочет Иван, — сказал Гирей усмехаясь. — Он желает, чтобы в случае войны я ухватил за перчем одного из врагов наших и пригнул его голову к земле. Поезжай домой и скажи Ак-бею, что Менгли-Гирей ему друг и Ахмата на его землю не пустит. Через день, как воины ахматовой орды уйдут на Москву, мои аскеры будут грабить Сарайчик. Это остановит Ахмата, и он вернется назад. На этом слово мое!
— Велик ум хана, — проговорил Беклемишев. — Ты верно понял желание моего государя. А ежели Казимир на князя войной пойдет, на чьей стороне будет великий хан?
— С Казимиром я стою во братстве и дружбе, однако, ежели он пойдет на Ивана войной, он мне другом не будет. Я так и скажу ему слово свое. Ежели Казимир попросит моей помощи, я отвечу: «Вся рать ушла на Ахмата». На этом слово мое.
— Слово твое, великий, передам государю в точности.
— Еще чего желает мой брат Иван?
— Торговля с ханством твоим да с Кафой и Сурожем у нас совсем захирела. Купцов наших люди твои грабят, кафинцы обижают. Просил государь торговле помеху не чинить.
— Как ты думаешь об этом, Халиль-бей? — обратился хан к Ширину.
— С братом и другом как не торговать.
— Завтра получишь фирман на свободную торговлю в моем ханстве.
— Чего великий хан желает от князя Ивана? — спросил боярин.
— Пока ничего. На то особый посол будет. Поклонися от меня твоему князю, поблагодари за память и добрые подарки. Завтра ты получишь шертную грамоту.
Уходя из дворца, боярин подумал: «Не зря государь мой говаривал, что ночная кукушка перекукует кого угодно. Спасибо тебе, мудрая Нур-Салтан».
ШЕРТНАЯ ГРАМОТА
На следующие сутки около полудня посольство в полном составе пригласили во дворец. В зале совета и суда, кроме хана, сидели шестеро дородных татар да диван-эфенди с разман-беем. Посольство вошло в зал в том же порядке, как и в первый раз. Никита поклонился хану и сидящим и увидел около трона бумажный свиток, разложенный на столе. Диван-эфенди встал впереди посольства и произнес пожелания тысячелетнего здравствования хану Менгли и всему роду Гиреев.
— Великий хан и великий совет пожелали дать великому князю Ивану шерть на дружбу и братство, — продолжал диван-эфенди. — Позволь, о мудрейший, благословеннейший, огласить грамоту.
— Позволяю, — произнес Гирей, и диван-эфенди взял в руки свиток и, приложив его к груди и лбу, начал читать:
— «Вышнего бога волею яз Менгли-Гирей-хан пожаловал есмь, взял есми со своим братом с великим князем Иваном любовь и братство и вечный мир от детей и на внучата. Быть нам везде за один, — эфенди передохнул и продолжал, — другу другом быти, а недругу недругом быти».
— Так ли сказано слово мое? — спросил хан у совета. Беи согласно качали головами.
— Посол упрека не имеет ли?
— Не имею, великий хан.
— «Кто будет друг мне, тот и тебе будет друг, кто мне, Менгли-Гирею-хану, недруг — тот и тебе, великому князю Ивану, недруг. А мне твоей земли и тех князей, которые на тебя смотрят, не воевати, ни моим уланам, ни князьям».
— Дозволь, великий хан, — попросил Никита, — добро было бы, если б в грамоте написать: «А без ведения нашего люди наши твоих повоюют, а придут к нам и нам их казнити, а взятое без откупу вам отдати».
Менгли-Гирей подумал малость и махнул рукой: «Дописать». Далее читает диван-эфенди:
— «А твой посол ко мне приедет, он идет прямо ко мне, а пошлинам дорожным и иным всем пошлинам не быть. А сам яз Менгли-Гирей-хан и со своими князьями тебе, брату своему великому князю Ивану, крепкое слово шерть есми дал: жити нам с тобой по сему ярлыку».
Окончено чтение. Грамоту унесли переписывать. Все это время царили в диване тишина и молчание. Спустя полчаса свиток внесли в зал, и диван-эфенди с поклоном передал грамоту хану, а слуга поднес столик к трону.
Хан подписал грамоту. Из боковой двери после знака эфенди внесли тамгу, хан взял тамгу, поднял ее над головой и спросил:
— Есть ли упреки грамоте? Говорите сейчас. После тамги никто, кроме аллаха, не может изменить написанное. Таков закон.
Молчание.
Хан ставит печать, и снова грамота у диван-эфенди.
— Великий хан изволил поставить на грамоте свое священное имя и тамгу и начертал: «Писана в Солхате богохранимом в первых днях месяца Джумазельэвель».
После этих слов грамота перешла в руки посла.
Прием был окончен.
После приема Менгли-Гирей отправился в хамам. Здесь дворцовый банщик особыми приемами намял хану тело, вымыл его теплой водой и протер мазью, делающей кожу мягкой и нежной. Брадобрей покрасил владыке бороду хной и спрыснул голову благовонной жидкостью. В малой столовой комнате слуги расстелили достархан и Гирей в одиночестве принял пищу. Затем он перешел в кофейную комнату и повелел дать ему кальян. Растянувшись на подушках, хан задремал. Янтарный мундштук выпал из его рук, и скоро комната огласилась раскатистым храпом. Ничто не прерывало покой хана. Только молчаливые ачкапы мерно и не спеша помахивали над спящим огромным опахалом.
…Спит владыка правоверных, но не до сна Ширин-бею. Все время после разговора с Джаны-Беком, который произошел накануне приема у Менгли-Гирея, бей Халиль прожил в тревоге. Джаны-Бек высказал страшное предположение. Сераскир не донес хану о своих подозрениях не потому, что он добр к бею Халилю и его сыну Алиму, а потому, что еще не уверен в причастности Алима к шайке Дели-Балты. «Сейчас, наверное, лучшие его аскеры шныряют по моему бейлику, — думал Халиль. — И как только найдут подтверждение, это сразу станет известно хану».
Правда, Алим — сын бея Ширина, и это многое значит. Менгли не решится сам наказать Алима — он суд над ним вынесет на Диван. А там дело может кончиться плохо — члены Дивана вспомнят Чингиз-ханову ясу и скажут Ширину, что не они посылают на смерть его сына, а закон великого предка.
Бей Халиль в душе надеялся, что Джаны-Бек ошибся. Неужели его Алим творит разбой? Но зачем же, если сын не причастен к разбойничьим налетам, попал он в Сурож и содержится сейчас в крепости? Какие дела повели его в Сурож? Бей наказал своему человеку в свите сераскира постоянно осведомлять его обо всем и сейчас с нетерпением ждал известий.
Наконец, после полудня во дворец прискакал запыленный путник и, не снимая с руки нагайки, прошел в покои бея. Он упал перед Ширином на колени, и тихо заговорил:
— Плохие вести, великородный бей. Твой сын, да спасет его аллах от девяноста девяти несчастий, послал из Сурожа письмо своему молодому другу Бахти из Кара-субазара. Сераскир прознал об этом, и того Бахти схватили. Пытали его, и Бахти подтвердил, да простит меня великий бей, что твой сын и Дели-Балта — одно и то же лицо.
— Этот молокосос мог оболгать моего сына! — воскликнул Халиль-бей. — Что не скажет человек, если его пытать.
— Прости, бей, но у Джаны-Бека в руках письмо Алима.
— Ну и что же?
— Помнишь, бей, ту памятную ночь, когда сераскир получил отсеченную голову? С ней была записка, написанная Дели-Балтой. Та записка и это письмо, да простит меня мой повелитель, написаны одной рукой. Джаны-Бек никогда не простит этой насмешки Алиму.
— Ты прав, Даулет. Сыну грозит большая опасность. Сейчас же иди, смени лошадей и немедля скачи обратно, в Карасу. Найди моего казначея и скажи ему, пусть возьмет из моей казны большой сафьяновый кисет и отсчитает из него девять раз по девяносто золотых монет. Возьми и сразу же скачи назад. Я жду тебя завтра утром.
Отослав слугу, Халиль-бей долго сидел в раздумье, широко расставив ноги. Желтые сухие руки бея лежали на коленях неподвижно.
«Денег не жалко. Но одним золотом гнев хана не погасить. Придется упасть перед троном владыки на колени, и это тронет душу хана. Видит всевышний — нелегко гордому Ширину ползать у ног Менгли, но надо…»
На следующее утро после второй молитвы Даулет привез золото и почти одновременно с ним вошел посланец хана. Бея Ширина звали во дворец.
Менгли-Гирей установил правило — один раз в неделю проводить день мудрости. В этот день поэты должны были сочинять стихи, старцы записывали в толстые книги все то, что, по их мнению, под луной хорошо, а что плохо, аскеры постигали мудрость войны. Сам хан трудился над составлением истории государства, а иногда обдумывал новые законы перед тем, как вынести их на утверждение Дивана.
Конечно, не сам хан составлял историю государства. Писали ее имамы, а владыка прослушивал написанное и то, что ему не нравилось, повелевал выбросить.
Убеленный сединами имам читал:
— Благословенный и величественный Чингиз-хан, основатель рода Чингизидов, сам родился от блистательных родителей и без сомнения в год льва, потому что был олицетворением характера и достоинств этого славного повелителя зверей.
— Совершенная правда, — заметил хан.
— Сын его Джучи, раздвигая границы владений…
Вошел, согнувшись до пола, слуга и произнес:
— Сераскир по важному делу.
— Пусть войдет.
Джаны-Бек вошел в комнату, широко шагая, подошел к хану, склонился на одно колено и поцеловал край халата владыки.
— Твоя воля, великий, исполнена. Дели-Балта найден!
— Где?
— Он в крепости Санта-Кристо. Имя его Алим.
— Алим, сын Халиля?!
— Так, могучий хан.
— Новые дела отвлекают меня, о мудрый богослужитель, — обращаясь к имаму, произнес хан, — отложим историю на следующую неделю.
Имам молча удалился.
— Рассказывай, — произнес Менгли-Гирей.
В речи, полной негодования, Джаны-Бек рассказал хану о подлых делах Ширина. Сераскир часто видел хана грозным и разгневанным — владыка был неимоверно вспыльчив. Но на сей раз Менгли-Гирей разъярился необычайно. Сераскир ликовал. Менгли-Гирей подбежал к двери и с силой толкнул легкие створки ногой.
— Эй. кто там! — В узком коридорчике, теснясь, появились слуги.
— Немедля пошлите за Ширин-беем. А ты, сераскир, иди к себе и через час пошли во дворец палача. Мне понадобится его тяжелая рука и острая сабля. Иди.
Сераскир вышел, а хан, усевшись на подушки, стал нервно покусывать конец своей бороды. Он долго сидел молча.
— Что я скажу этому седому верблюду? — вслух спросил сам себя хан, когда совсем успокоился. И вслух же ответил: —Я скажу ему: про тебя говорят, что ты могучий и мудрый. Может, врут люди? Посмотри на своего соседа Аргин-бея — он вдвое моложе и беднее тебя, а завел себе семерых сыновей и двух дочерей. И все они образцы благочестия и послушания. А ты родил всего одного ишака и не можешь с ним справиться. Он оскорбил аллаха, прогневил хана и преступил закон. Он творит разбой под носом своего отца, он хуже всякого злодея-айдамаха. Он навлек позор на наши седые головы перед всей вселенной. В Судакской крепости сейчас каждый слуга знает, что в яме сидит убийца и грабитель, и чей он сын? Славного Халиля из рода Ширинов! Наш великий и могучий предок хан Чингиз человека, ограбившего своего единоверца, без суда лишал головы. Мы последуем примеру нашего предка, мы…
Открылась дверь, и в кабинет вбежал бей Халиль. Лицо его было красным и потным, в глазах испуг. Он рывком подбежал к хану, запнулся за складку ковра и упал у ног Менгли-Гирея. Из рук бея выпал вместительный бархатный мешок и, глухо стукнув о ковер, развязался. Из мешка веером рассыпались крупные золотые монеты.
— Прости меня, владыка, что я так поздно исполнил твою волю, — заговорил Халиль. — У меня не было при себе того мешка денег, которые ты повелел принести мне прошлый раз. Мой слуга только что привез золото из Карасу, и я тотчас же прилетел во дворец.
Хан смотрел на бея и не мог вымолвить ни слова. Впервые видел он, чтобы так унижался гордый Ширин. Золото, много золота лежало на ковре, и блеск его сковал уста жадного владыки. Грозная речь, только что приготовленная, вылетела из головы.
— Встань, бей, и собери деньги, — тихо произнес хан. — Моя память не подсказывает мне, о каком повелении ты говоришь. Разве у меня нет своей казны? Зачем же я буду выпрашивать золото у моих беев?
— Не далее, чем в прошлый раз, твои уста произнесли: «Успокойся, Халиль-бей. Приготовь мешок золота, и я помогу выручить твоего сына».
— А ты знаешь, что твой сын айдамах и его ждет смерть? Стоит ли он этих денег, есть ли расчет отцу выручать такого сына? Ты знаешь, что гласит яса?
Ширин-бей поднялся и, глядя хану прямо в глаза, сказал:
— Знаю. Яса гласит: «Не возводи вину заглазно, дай человеку сказать слово в свое оправдание, ибо он, может быть, невинен». Так гласит яса. Джаны-Бек хороший воин, но и он мог ошибиться. Сперва надо послушать Алима и тогда возводить на него вину. Помоги, великий, вызволить мне сына, и я, если он окажется виновным, сам приведу его к твоей карающей руке.
— Ты прав. Халиль-бей, — сказал Менгли, не сводя глаз с золотых монет. — Надо сначала поговорить с Алимом, а уже потом судить о его вине. Оставь деньги, иди в свой сераль и жди. Я сам обо всем позабочусь. Иди.
После ухода Ширина к хану снова был позван Ионаша. Менгли спросил шпиона:
— Из крепости латинцев в Суроже надо выкрасть одного человека. К кому следует обратиться моему человеку?
— Пусть он найдет Андреоло ди Гуаско. Этот человек за деньги сможет выкрасть из крепости даже самого консула.
— Хорошо. Ты можешь идти. Деньги на кафинское дело получил? — Ионаша кивнул головой.
Хан был доволен. Правда, сегодня не удался день мудрости из-за этих неотложных дел, но зато Менгли стал богаче. Мудрость — это сила, но золото — сильнее, — решил он про себя и, довольный, отправился на молитву.
Вечером еще одна радость ждала Менгли-Гирея. Его посетил консул Солдайи Христофоро ди Негро.
Долго шла спокойная беседа с консулом, но хан так и не мог догадаться о цели приезда Христофоро.
— Что привело тебя в мой дворец? — не вытерпев, спросил хан. Ди Негро помедлил с ответом немного, потом сказал:
— Тревожные времена подходят, глубокочтимый хан, для нас, латинян. Сношения с Генуей становятся все труднее и труднее, скоро и совсем нельзя будет попасть на родину. Султан грозится пограбить наши колонии с моря, и я боюсь за скудные мои сбережения. Я знаю давно, как честен и благороден ты, мой друг, и потому хочу просить тебя: прими на сохранение все то, что я скопил за эти годы. Это, правда, невесть какое богатство, однако я опасаюсь за его целость. А в твоей казне оно сохранится надежнее в любое время. Сохрани мне вот это, — и с этими словами консул вынул из-за широкого пояса четыре вместительных кошелька.
— Это все. что ты приобрел за эти годы? — лукаво спросил Менгли.
— Все, — вздохнув, ответил консул. — Откуда же больше? Ты знаешь — консул Солдайи получает от банка святого Георгия всего сто сонмов в год, а здесь их две тысячи. Скажи мне, примешь ли скудные мои сбережения?
— Только дружбы ради я разрешаю тебе оставить золото и сохраню его до последней монеты. Расписку получишь у моего казначея.
— Не обижай меня, великий хан. Разве твое слово для меня не в тысячу крат ценнее бумаги! Пусть деньги лежат под твоей охраной, может, наступит час, и под твою защиту я отдам нечто дороже золота — мою жизнь. Я надеюсь, и тогда хан не откажет мне.
Хан, улыбнувшись, кивнул головой и спрятал кошельки под подушку.
Следуя к дому Коррадо, консул думал про себя: «Устав запрещает консулу брать взятки даже от царей, но там ни слова не сказано о запрещении давать взятки царям. Значит, я не нарушил устава».
Менгли-Гирей, положив полученное за день золото в свою казну, отправился на молитву перед сном.
— Слава аллаху великому и всемогущему за мудрость, дарованную мне сегодня, — произнес хан после молитвы. — Много великих дел сделал я, много нужных решений принял.
Присутствовавший на молитве имам, услышав последние слова хана, усмехнулся украдкой. Уж он-то хорошо знал, что ни одного решения хан не принял самолично. Дать шертную грамоту московитам посоветовала мудрая Нур-Салтан, судьбу Алима решило золото ширинской казны, а принять деньги на хранение просил сам солдай-ский консул. Хан думает, что никто не знает об этом. Он глубоко ошибается. От служителей всевидящего аллаха ничего скрыть невозможно.
Глава девятая
«ДЛЯ ГРЕХА ПРИКРЫТИЯ»
СТРАШНОЕ ПРИЗНАНИЕ
— Если так дело пойдет и дальше — мои сынки пустят меня нагишом гулять по белу свету! — в гневе произнес Антонио ди Гуаско, стукнув пустой кружкой из-под вина по столу. — А ну-ка повтори, Теодоро, еще раз, как все это вышло.
— Ты знаешь, отец, со мной было всего пять человек. Остальных тридцать вооруженных слуг взял с собой Андреоло. Как и договорились с вечера, мы заняли каждый свое место. Я расположился на берегу моря у Капсихоры, а мой любезный братец увел людей к Пастушьей башне, как ты повелел. Я забрался на скалу и видел, как ты с молодцами повел лодку навстречу судну. Потом лодка исчезла, и только через полчаса она вернулась к берегу с одиноким гребцом. Я понял, что ты благополучно, под покровом ночи, подплыл к судну и притаился за ним. Я запалил на скале костер, давая знать Андреоло, что ты на месте и пусть он ждет людей. Андреоло понял мой сигнал и ответил небольшим костром. Тогда я не спеша направился в Скути на случай, если брату понадобится помощь. Пока я добрался туда, прошло много времени. Я ожидал встретить там брата и тех рабов, которых ты столкнул с судна, но не увидел никого. Мне пришлось возвратиться к Пастушьей башне. Когда я вышел на берег, начало уже рассветать.
— Где же были люди Андреоло?
— Они расположились вдоль берега на расстоянии полуста стадий друг от друга и спали мертвецким сном. Я растолкал одного и увидел, что тот пьян. Из его бессвязного рассказа я понял, что, собравшись около Пастушьей башни, они стали ждать сигнала. Сигнала не было долго, и Андреоло решил проведать нашего винодела в подвалах у башни. Там он напился и, расщедрившись, стал угощать слуг. В разгар веселья они увидели огонь моего костра, после чего рассыпались по берегу, чтобы вылавливать подплывающих рабов.
— Выходит, они проспали, черти! — рявкнул старый Гуаско. — А я, лысый осел, дважды рисковал головой. О, проклятье! Как хорошо все было сделано! Купцы и пикнуть не успели, как я с моими молодцами выпустил у них кишки. Мы мигом расковали всех невольников и, когда каторга проезжала мимо Пастушьей башни, разрешили им вплавь добраться до берега. «Плывите, вы свободны!» — крикнул я, и это не пришлось повторять дважды. Они, словно рыбки, плюхнувшись в воду, поплыли к берегу. А эти пропойцы проспали. Клянусь петлей, на которой меня повесили бы, в случае если бы я попался за это властям, Андреоло это даром не пройдет. Он, сучий сын, чувствует это и, не заходя ко мне, удрал в Солдайю. Не будь я Антонио ди Гуаско, если я не оторву его ослиные уши.
Боже мой, как нам не везет. Я хотел восполнить нехватку в рабочих руках за счет покупки рабов в Карасу-базаре, а их проспал ты. На каторге было больше сотни рабов, они нам подняли бы всю нашу землю, а их проспал Андреоло. Мало того — разбойники увели из Скути самых работящих слуг. Чует мое сердце, что и третий мой сын, этот сопляк Демо, тоже отличится. Если я узнаю, что и у того отняли деньги, я к чертовой матери сразу уйду в монастырь, а все именье отдам монахам. Ведь подумать только, какой ущерб!
В комнате воцарилось молчание. Антонио опрокидывал в свой широкий рот одну кружку с вином за другой и не хмелел. Наконец Теодоро сказал:
— Выслушай меня, отец. Земли вокруг Скути самые богатые, а находятся они у нас в запустении и без надзора. Отдай их мне, и я наведу там порядок. Только чтобы никто, кроме тебя, не совал туда свой нос.
— Я давно твержу тебе об этом! — воскликнул отец. — Женись, строй дом и будь там хозяином.
— Как раз я хочу об этом говорить с тобой. Позволь мне взять в жены дочь русского купца Никиты. Приданое можно взять такое, которое в два раза покроет все наши убытки. Ах, отец, как она прекрасна!
Антонио долго глядел на сына и молчал. Теодоро, не переставая, расхваливал невесту, убеждал отца всячески, но тот не произносил ни слова. Когда все вино из вместительного кувшина было выпито, старый Гуаско начал говорить.
— Ты знаешь, Тео, я не боюсь ни бога, ни черта. Но наших святых отцов я, грешным делом, побаиваюсь. Клянусь бородой, они хуже пиратов. У тех есть кой-какие понятия о человеческих правилах, и с ними можно сладить, а у наших братьев-католиков дьявольские души и длинные руки. Право слово, ты не много потеряешь, если сменишь веру, но святые отцы не простят тебе этого. Вот чего я боюсь. Они погубят тебя и твою невесту.
— Пока ты жив, я не страшусь ничего! — горячо промолвил Теодоро. — Я и сам не трус, но если и ты встанешь на мою защиту, нам никто не страшен!
— Ох-хо! — весело крикнул Антонио. — А ты прав, сынок. Антонио ди Гуаско еще может защитить и себя и своего сына. Прикажи седлать коней, а я захвачу денег на подарки. Поедем смотреть невесту!
* * *
За последнее время в душу Кирилловны все чаще и чаще стала вселяться тревога за дочь. Мать заметила в ней большую перемену. Ольга стала задумчива, грустна. Куда девалось веселье, не слышно голосистого смеха, прекратились песни, сбежал румянец со щек Оленьки. Сидит она часами за пяльцами, но почти не вышивает. Воткнет иглу в суровье, устремит взор куда-то вдаль и не замечает ничего. За столом почти не ест, не пьет, похудела. Смотрела-смотрела старая мать и однажды не выдержала, спросила:
— Вижу, Оленька, что-то тебя печалит. Может, матушке скажешь, что на душе?
— Плохо мне, мама, не знаю отчего…
— Знаешь, поди, да сказывать не хочешь. Молода ты и не придумаешь, как самой себе помочь. Откройся мне, раздели горе на двоих — легче будет. Может, обидел кто, или просто занедужила? Что же молчишь-то? А может… Может, полюбила кого?
Ольга взглянула на мать глазами, полными слез, всхлипывая, припала к ее плечу.
— Плакать, светик мой, не след, — тихо говорила мать. — Ко всем это приходит, а тебе самая пора. Полюбила кого, ну и слава богу. А он-то любит тебя?
Девушка заплакала еще сильнее.
— Неужто, злодей, на такую красавицу не глядит? — воскликнула мать и тут же сердито добавила: — Брось реветь да и расскажи все толком. Чей он сын, нам ведом ли?
Не отрываясь от материнского плеча, Ольга вздрагивающим голосом сказала:
— Памятуешь, маменька, посла государева? С ним был дружинник статный, русый. Это он…
— Христос с тобою, донюшка. Я чаю, и слова молвить с ним не успели. Да и мыслимо ли дело тебе, купеческой дочке, за простого дружинника идти.
— Маменька, не дружинник он… Соколом его зовут. Атаман он.
До Кирилловны не сразу дошел смысл сказанного. Она вспомнила разговоры, которыми полон был Сурож в эти дни. О ватаге Сокола говорили в городе разное: иные шепотком, с испугом в голосе, другие с надеждой и гордостью. Так вот оно что!
— Святый боже, святый крепкий — помилуй нас, — перекрестилась Кирилловна. Потом встала, всплеснула руками: —Да ведь разбойник он, непутевая!
— Люблю я его, мамушка, больше жизни люблю.
— Что ж натворила, что наделала! Проклянет тебя отец-то, видит бог, проклянет.
— Не все еще сказала я тебе, матушка. Прости меня, выслушай меня…
— Что, что еще?!
— Сына Сокола под сердцем ношу я…
Кирилловна медленно поднялась с лавки, хотела было что-то сказать. Но из груди ее вырвался сдавленный стон, колени подкосились, и она упала на пол.
Ольга закричала. Прибежал отец со служанками, и Кирилловну унесли в спаленку. Через несколько минут служанки вышли и сказали, что хозяйка пришла в себя, велела мужу остаться около нее. В закрытой наглухо спаленке Никита с женой говорили до полудня.
Из спаленки отец вышел чернее тучи. Кирилловну вывели под руки служанки. Ольге показалось, что мать за эти часы постарела на несколько лет. Выпроводив служанок, Никита сел за стол против жены и, не глядя на Ольгу, заговорил:
— Ну вот, Кирилловна, вырастили мы дочку. Единственную. Думали, она род славный Чуриловых продолжит и будут у нас с тобой внуки, как у всех честных людей. В зятья ждал я человека благородного, моему делу помощника. А что вышло? За любовь, за ласку, за заботу да за хлеб-соль дочь отплатила щедро. Возложила невиданный позор на наши седые головы. Как теперь дальше жить будем, старуха? Как торговлишку вести? Поеду на Русь с товарами — зятек-разбойничек пограбит и буде жалобиться не можно. Родня — ничего не поделаешь. А може, и награбленное в моих клетях прятать заставит. Что молчишь, старая? Не углядели мы с тобой, не с той стороны беда пришла, отколь ждали.
— Бог с тобой, Никитушка, — еле слышно промолвила Кирилловна, — говори, что надумал, не томи душеньку.
— Бить бы тебя, дочь, надо, да боем беду не исправишь. Грех прикрывать надобно. К смотринам готовься. Человек к Гуаскам мною уже послан. Выйдешь замуж за Теодоро, и в моих хоромах будете жить. Парень обещал православную веру принять, и на том слава богу. Не только за латиняна, а за поганова татарина теперь тебя рад отдать, чтобы срам твой скрыть. Приедут сватать — будь весела. Люб ли, не люб жених — радость показывай. Умела напакостничать — умей и притворяться. Поженитесь, а там как хотите.
— Тятенька…
— Не смей перечить, греховодница! — гневно воскликнул отец и тяжело опустил ладонь на стол.
СВАТЫ
Под вечер прискакал посланный к ди Гуаско слуга и сообщил, что фряги будут в доме Чуриловых сегодня же.
— Почитай сразу же за мной и поехали, — сказал он.
В самой большой горнице зажгли множество свечей, приготовили стол, вынесли из погреба вино и яства. Ольгу увели в ее светлицу наряжать к выходу на смотрины. Загодя приготовили дорогой кашемировый платок. По обычаю издревле, ежели невеста жениху по нраву — дарит он ей на смотринах вместе с подарками полотенце. Ежели невеста не по душе — только одни подарки. Невеста в знак согласия выйти замуж одаривает жениха платком. Коли жених не приглянется — на стол вместо платка невеста выносит «посошок на дорогу» — стакан вина.
Ждали гостей долго.
Уже перед самым колокольным звоном у ворот Никитиного дома остановились шестеро всадников. Четверо слуг ввели лошадей во двор — двое в черных плащах поднялись на высокий рундук. Здесь их встретил сам хозяин и провел в горницы. Служанки приняли у гостей плащи и шляпы.
Старый ди Гуаско одет был просто, молодой — наряжен, словно герцог.
За хозяином прошли в горницу, расселись вокруг стола. Теодоро сиял. Наконец-то ему улыбнулось счастье. Не успел он добиться согласия отца на брак с Ольгой, как прискакал холоп и привез письмо русского купца, в котором Никита сообщал, что Ольга согласна стать женой Теодоро и он, родитель, не хочет перечить ей.
— Легка ли была дорога? — спросил Никита Чурилов.
— Легка и приятна, синьор Никита, — ответил Теодоро.
— Это только для тебя, мой мальчик. Он летел сюда, словно на крыльях. А мне, старику, седло наломало кости препорядочно. Клянусь громом — думал, рассыплюсь в пути.
— Да, синьор Антонио, нам дальние дороги уже заказаны. У меня тоже здоровье далеко не то, что раньше. После трудного пути и подкрепиться бы не грех.
— Ты прав, мой друг. Я с наслаждением промочу мое пересохшее горло.
Никита дал знак, и служанки вынесли к столу вино и фрукты.
После первых чарок разговор пошел веселее. Говорили о торговле, о порядках в консульстве, о приезде русского посла, о становлении и укреплении государства Московского. Но вот Чурилов встал, поклонился гостям.
— Теперь не изволите ли закусить чем бог послал.
Двери в горницу распахнулись, вошла Кирилловна.
Она тоже поклонилась гостям и встала в стороне. Появилась Ольга — она несла поднос с вишневой наливкой. Руки ее дрожали, и оттого слегка звенели кубки на подносе. Поставив сверкающие розовыми огоньками хрустальные графины на стол, Ольга низко поклонилась сперва Антонио, затем Теодоро и встала рядом с матерью. Служанки, вошедшие за Ольгой, расставили на столе дымящиеся миски с ухой, тарелки с жареной бараниной, пироги с морковью и луком и удалились.
— Моя жена Елизавета Кирилловна, а это моя дочь Ольга, — сказал Никита, голос его дрогнул. Антонио и Теодоро неотрывно глядели на Ольгу. Одетая в белоснежный шелковый сарафан, вышитый голубыми крестиками на плечах и по нижней оборке. Ольга казалась высокой и стройной. Узкий, шитый золотом поясок перехватывал сарафан в талии и спускался с правого бока почти до земли. Тугие русые косы, сложенные венцом на голове, сверкали, словно пересыпанные золотой пылью. Лицо, тронутое легкой грустью, казалось еще нежнее, чем прежде. Антонио, мысленно сравнив ее с первой снохой, женой Андреоло, решил про себя: «Та сухопарая простушка не годится этой королеве даже и в подметки. Этому сопляку Теодоро чертовски везет. Иметь такую жену…»
— О, синьор Никита, когда мой Теодоро говорил о красоте вашей дочери, я, признаться, не очень верил ему. Влюбленному всегда кажется, что лучше его любимой нет на свете. Но теперь я сам вижу — она будет украшением всей нашей семьи. Будешь ли ты любить моего мальчика?
— Я мало знаю синьора Теодоро, — тихо промолвила Ольга. — Тятенька говорит, что он очень хороший человек.
— Твой ответ, синьорина, говорит о том, что ты не только красива, но и умна. Я хотел бы знать, захочешь ли ты стать женой Теодоро ди Гуаско?
— На то воля моих родителей. Как они скажут, так и будет.
— Вот и прекрасно! — воскликнул Антонио. — Теодоро, за такой умный ответ следует одарить синьорину.
Теодоро вышел во двор и быстро вернулся со свертком из сиреневого бархата. Развернул его, торопливо положил на вытянутые руки отца вышитое широкое полотенце. Затем разложил на нем рядышком два золотых, отличнейшей работы, браслета, украшенные разноцветными каменьями, и три нитки крупного жемчуга. Старый ди Гуаско с глубоким поклоном передал все это Ольге.
— Прежде чем заехать к вам, мы с Теодоро были у дьякона русской церкви. Он нам подробно рассказал про ваши обычаи, но пока я искал в городе полотенце, признаться, многое позабыл. Прошу извинить, если что не так, — и Антонио возвратился к столу.
Ольга передала полотенце и подарки матери и вышла. Тут же она вернулась и вынесла на широком бронзовом подносе сложенный треугольником кашемировый платок. Сделала шаг по направлению к Теодоро и вдруг остановилась. Взглянула на мать, на отца. Никита смотрел на дочь сурово, мать опустила глаза, губы ее дергались — вот-вот заплачет. Ольга подошла к жениху, подала ему поднос.
— Дело сделано! — громко произнес Антонио. — Теперь надо поговорить о свадьбе, о жизни молодых.
— Мать, уведи Ольгу к себе. Мы тут покалякаем одни, — сказал Никита и, когда Кирилловна и Ольга вышли, присел к столу снова.
— У нас все готово, время подходящее. Тянуть нельзя — дел впереди много, скоро в Кафе ярмарка начнется. Через седьмицу, я думаю, и сыграем свадебку.
— Седьмица — то есть неделя? — спросил Антонио. — Я согласен. Только жаль, к свадьбе отдельный дом в Скути для молодых не будет готов.
— Об этом я и хотел поговорить, синьоры. Может, вам это не подойдет — воля ваша, — начал Никита. — Семья большая у вас и по вере Оленьке моей вовсе чужая. Жить к вам я дочь не отпущу. Ведомо вам, что у меня в Кафе есть сын. Я мыслю со старухой переехать жить к нему, а сии хоромы и лавки мои сурожские отдать молодым. Пусть своей семьей живут отдельно, торговлишку пусть ведут — бог с ними. Дом мой богат — приданое для невесты немалое. Кроме того, деньгами за Оленькой даю четыре тысячи рублей серебром, что равно восьми сотням сонмов по-вашему. И еще одно — сие самое главное. Завтра же синьор Теодоро повинен принять нашу веру и венчаться в русской православной церкви, что на улице святого Стефана.
— Как ты смотришь на это, Теодоро?
— С синьориной Ольгой я согласен жить хоть на краю света. Православие я завтра приму.
— Да, мы уже договорились. Нелегкое это дело, но ради такой красавицы я согласен дать свою волю хоть на принятие веры магометовой.
— Прошу, синьор Антонио, нашу веру с магометовой не равнять, — сурово заметил Никита. — Вера сия самая правильная на земле.
— Прости меня. Я, может, плохо сказал. Что касается до меня, то по мне все веры хороши, если есть деньги. По мне так — пусть живут в твоем доме, пусть ведут торговлю. Помехой я не буду, наоборот, помогу развернуть дело шире. У Гуаско карманы далеко не пусты, поверь слову. Ну, что ж, сын мой, — будь счастлив. Я сделал для тебя все, что ты хотел.
«ЖЕНЮСЬ, БРАТЕЦ»
Утром, слегка опохмелившись, гости поехали в монастырь, что у серного источника. При монастыре в отдельных хоромах жил митрополит Сугдейской кафедры Георгий— глава православной церкви. Старый митрополит с радостью согласился принять в лоно церкви еще одного верующего и с еще большей радостью принял первый дар на дело божье — сто золотых. Договорились завтра же провести обряд крещения.
— Ну, сынок, оставайся здесь, а мне пора домой, — сказал Антонио, положив руку на плечо Теодоро. — Будь осторожен со святыми отцами. Если что — дай знать.
— Ты бы остался, отец, — попросил Теодоро.
— Не могу, мой мальчик. Ты здесь, Андреоло тоже, Демо в Кафе. На хозяйстве никого нет. Да и к свадьбе готовиться надо. Я еду.
У западных ворот они расстались. Теодоро направился к брату.
Андреоло встретил его сухо, ворчливо сказал:
— Рассиживаться у меня не будешь. Надо ехать домой и следить за работами на виноградниках. Верчусь, как проклятый, а братцы разлюбезные баклуши бьют. Если бы не мой авторитет в Солдайской курии, то чиновники давно бы растащили наше богатство по частям.
— Не жалуйся. Скоро будет легче. Потерпи еще неделю мое присутствие.
— Куда же ты денешься?
— Женюсь, братец.
— Уж не на той ли руссиянке?
— Именно на той. Приглашаю тебя на свадьбу. За этим только и пришел.
— Ты что, серьезно?
— Еще неизвестно, кто будет богаче — ты или я.
— Так ты принял православную веру!
— А чем же она хуже католической?
— Во-он из моего дома, нечестивец! — заорал Андреоло, бросаясь к дверям. — Уходи немедля! Не оскверняй жилище доброго католика, изменник! Вон!
— Ну, не ори так громко, — спокойно проговорил Теодоро, — сегодня я еще католик. Завтра — другое дело. Завтра я уже окрещусь. Будь здоров. Не забудь о приглашении на свадьбу.
Оставшись один, Андреоло никак не мог прийти в себя. О любви брата к руссиянке он знал, но серьезного значения этому не придавал. Был уверен, что грозный отец быстро излечит брата от этой блажи. Но, видимо, старик задумал через Теодоро прибрать к рукам всю городскую торговлю, а его, Андреоло, оставить одного на землях… Какую же участь готовит он своему третьему сыну?..
Будь это в Лигурии, Теодоро немедленно сожгли бы на костре как вероотступника. Здесь же святые отцы-католики не так сильны. Они просто удушат братца втихомолку. Своим глупейшим шагом он погубит себя и навлечет позор и немилость католической церкви на всю семью.
И Андреоло принялся проклинать все и вся — непутевого брата, отца, руссиянку.
Глава десятая
СУДЬБЫ, РЕШЕННЫЕ НОЧЬЮ
НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ
После заката солнца, когда на город легла темень, во двор к Андреоло постучали. Слуга известил, что хозяина хочет видеть какой-то татарин.
— Впусти его, — сказал Андреоло. Ожидая пришельца, он, поразмыслив, решил, что по пустяшному делу татары к генуэзцам в дом не стучатся.
Кара-текен долго стоял у ворот. Он пришел сюда пешком, оставив своих воинов с лошадьми в другом месте. Недаром на такое опасное дело хан послал именно его, Кара-текена. Не напрасно старому, хитрому и остроумному воину дали имя черного дерева. Кара-текен не помнит ни одного случая, когда он не выполнил бы поручения хана. Он хорошо умел говорить и с греками, и с латинянами, это всегда здорово помогало ему.
Очутившись в комнате, он увидел сидящего в спокойной позе хозяина и на всякий случай спросил:
— Ты ли Андреоло, сын Антонио Гуаско?
— Да, я Андреоло. Как зовут тебя, храбрый воин, и какая нужда привела тебя в мой дом?
— Имя мое все равно не скажет тебе ничего. Я принес тебе золото. Человек, хорошо знающий тебя, велел передать вот эти деньги, — с последними словами татарин бросил на стол кошелек с монетами. — Этот же человек повелел передать тебе его просьбу.
— Я слушаю.
— В большой крепости брошен в тюрьму сын моего друга. Помоги мне узнать, где он сидит и можно ли выручить его. Если можно — посоветуй, как.
— Сын твоего друга из Карасубазара?
— Да, это так.
— Я слышал о нем, — Андреоло развязал кошелек, высыпал золото на скатерть и медленно начал складывать монеты невысокими стопками в ряд. — Гы видишь, уважаемый, в это окно высоту стен крепости Санта-Кристо?
— Да, они высоки и крепки, — ответил Кара-текен.
— Можно ли одолеть их с этой маленькой кучкой золота?
— Эти деньги только за совет, — Кара-текен вынул из-под полы еще кошелек и, подкинув его на ладони, добавил: — Если мне будет оказана помощь, бери и это.
— Я помогу тебе, — сказал Андреоло, принимая кошелек, — но, кроме этого, попрошу от тебя небольшой услуги. Готов ли ты ее исполнить?
— Говори.
— Нужно украсть девушку. Она здесь, в Солдайе.
— Кто ее родители?
— Русские. Из купцов.
— Хочешь продать ее за море?
— Мне она не нужна. Можешь сделать ее звездой своего гарема — она очень красива.
— А тебе какая польза?
— Собираясь тебе помочь выкрасть узника — разве я спрашиваю о твоей пользе?..
…Только поутру татарин вышел из дома генуэзца. Спустя полчаса после его ухода из ворот выскользнула смуглая служанка и направилась на площадь. Там она встретила ночного гостя и, проходя мимо него, кивнула незаметно головой. Татарин на расстоянии последовал за девушкой. У дома Никиты Чурилова смуглянка остановилась и взглядом показала на широкие ворота.
Около полудня девушка снова появилась около дома Чурилова с двумя корзинами белья. С нею вместе пришел мальчик-подросток. Он помогал ей нести вторую корзину. Служанка принялась полоскать белье в ручье, протекавшем недалеко от дома, а подросток, спустив ноги в воду, пристально разглядывал высокое крыльцо купеческих хоромин.
* * *
После сватанья Ольга притихла и вроде бы смирилась. Вынесла жениху платок невестин на подносе, ушла в свою спаленку и не выходила ни на завтрак, ни на обед. Отец и мать дважды заходили к ней — боялись, не сотворила бы над собой неладного. Заставали дочь спокойной и покорной, в речах ничего худого не замечали. Просто не до еды было молодой невесте, видно, к замужней жизни готовилась, думы передумывала.
Под вечер спустилась на город прохлада, пришла к Ольге задушевная подруга Василиса — тоже сурожского купца Ивана Шубкина дочь. Вдвоем упросили Кирилловну отпустить их на Бурые горки по цветы. Ольга быстро надела зеленое платье латинского покроя, набросила на плечи розовую легкую мантилью и выбежала вслед за подругой. Сняв туфельки, перешли вброд через ручей. Девушки не обратили никакого внимания на мальчишку, сидевшего около ручья, который при их появлении бросился бежать в противоположную сторону — к площади.
На Бурых горках места красивые, приглядные. Цветы здесь диковинные, трава высокая. Василиса кинулась было собирать букет, но Ольга потянула ее дальше, под густые кусты, которых на горках было много. Поглядев окрест, Ольга опустилась на траву и, посадив подружку рядом, сказала:
— Не до цветов ноне, Василисушка. Помоги мне, подруженька моя верная. Пока я здесь цветы рвать буду — беги в крепость и разыщи там слугу консула Федьку Козонка. Письмо это ему передашь в руки. На словах скажи — мол, Ольгу отдают за фряга и пусть он весточку эту как можно скорее передаст Соколу. И еще скажи: если письмо к сроку не доставит — не быть мне в живых. Уразумела ли?
— Уразумела, — шепнула подружка. — Неужто Сокола любишь?
— Потом все, подруженька, узнаешь. Быстрее беги и сразу же вернись сюда. Я покамест цветов наберу поболее, домой придем вместе, чтобы тятенька с маменькой ничего не подумали. Ну, беги!
Цветик к цветику кладет Оленька в руке, думу к думушке в голове. Как узнала она, что за фрягом ей быть, руки на себя наложить порешила. А поразмыслив, раздумала. Себя погубить грех велик, а с собой вместе убить и дитя, что под сердцем греется, — можно ли решиться на такое? Одначе, против воли родителей не пойдешь. И удумала Ольга в ватагу, к атаману любимому убежать. Для того и смирилась, чтобы родители не догадались и помех не чинили. Тайно написала милому, слезно просила как можно скорее приехать за ней. «А свадьбе той не быть, — писала Ольга. — Ежели вовремя не вызволишь — ищи меня в море».
Какова-то жизнь ждет ее в столь необычном месте? Задумалась Ольга, замечталась и не заметила, как подкрались злодеи, накинули на голову мешковину, закрутили. Темень окутала голову, духота. Сильные руки бесстыдно срывали одежду: платье, мантилью, исподнюю рубашку. Поняла девушка, что сейчас начнется страшное, и закричала что было сил. Широкая ладонь зажала рот через мешковину, горло резкой болью сдавило ремнем, и Ольга стала задыхаться. Еще бы миг — и девушка потеряла сознание. Но ремешок ослаб и уже более не стягивался. Грубый голос по-татарски произнес:
— Одежду отвези тайно на берег и догоняй.
Затем Ольга почувствовала, что ее завернули в колючий ковер, ворсины тысячами игл впивались в обнаженное тело. Ковер обвязали так, что не пошевелить ни рукой, ни головой. Подняли, перекинули через седло. Ольга поняла, что ее куда-то повезли. От качки, духоты и страха девушка лишилась чувств.
Очнулась от прохладной воздушной струи, хлынувшей на лицо. Огляделась: кругом лес, — она лежит по-прежнему запеленатая в ковре, но без мешковины на голове. Вверху в темно-синем небе звезды яркие, крупные. Около нее молодой татарин сидит, смотрит ей в глаза и, покачивая головой, говорит:
— На земле звезда, в небе звезда. Которая лучше? Много звезд на небе, много красавиц в гареме хана. Ты будешь самой светлой. Спи спокойно.
* * *
Ночь южная тепла. Луна постояла немного над Девичьей башней, осветила на малое время крепость Санта-Кристо и ушла за продолговатую гряду облаков.
Микаэле, разжалованный консулом в аргузии, стоит сегодня на страже у крепостной тюрьмы. Тюрьма невелика, но никто еще не убегал из нее с тех пор, как она построена. Нельзя сделать подкопа под ее стены, так как стен у тюрьмы нет. В глубокий и широкий колодец, выдолбленный в каменистом грунте, входом служит узкая траншея. В конце траншеи тяжелая дверь. Чтобы поместить узника в тюрьму, от двери до дна колодца ставят легкую лестницу. Спустится по ней несчастный, лестницу поднимают, и никакими судьбами не добраться ему до двери, если даже она и не закрыта.
Тревожно сейчас на душе у Микаэле. На рискованный шаг решился он. Утром встретил его Андреоло ди Гуаско и, отозвав в сторону, сказал:
— Мне очень жаль, Микаэле, что ты пострадал из-за того похода в Скути. Поверь, в этом брат мой не виновен — он защищал свои права. Во всем виноват только консул. А я хочу тебе добра и говорю — берегись, Микаэле! Христофоро ди Негро недавно послал в Кафу своего нотариуса, чтобы добиться документа на твой арест и предать тебя суду Хазарского трибунала. Нотариус еще не вернулся, но я уже знаю, что ордер на твой арест получен. Беги из крепости, ищи пока убежища у татар. Вот мой совет.
Не успел Андреоло отойти, как к Микаэле подошел татарин. Он предложил аргузию много золота и защиту в Солхате у одного бея. Но за это потребовал, чтобы он помог выручить из тюрьмы сына этого бея.
И Микаэле согласился. «У татар живет немало генуэзцев, и они им неплохо платят, — подумал он, — как бы там ни было, а все же лучше, чем попасть в лапы трибунала».
Все складывалось удачно. Именно сегодня его назначили охранять тюрьму и расположенный рядом храм.
И вот Микаэле ждет. Вдруг он вздрогнул. Через крепостную стену перелетел камешек. Это значит — татары под стеной* Через малое время перекинулась веревочная лестница, которую Микаэле закрепил за балку. По лестнице поднялись, а потом и спустились в крепость два человека и незаметно, словно суслики, скрылись в тюремной траншее.
Микаэле стоял у входа, его зубы стучали так громко, что казалось, они разбудят своим клацаньем всю стражу крепости. Из глубины входа послышался скрежет — это ломали замок. Несколько минут тишины, и вот появился первый узник. Это, вероятно, сын бея. Пригнувшись, он перебежал к стене крепости и притаился. За ним побежал второй, третий, четвертый. Вот мимо Микаэле прошли аргузии, с которыми он ездил к ди Гуаскам. Все они выбрались по веревочной лестнице, спущенной в подземную тюрьму. За узниками спешно вышли татары, помогавшие побегу. Махнув рукой Микаэле, они тоже бросились к стене.
ДЕВИЧЬЯ БАШНЯ
Утром в крепости объявлена была тревога. Узнав, что из круглой тюрьмы-ямы убежали все узники вместе со стражей, что исчез и Микаэле, консул пришел в бешенство. Разослав во все стороны погоню, он ускакал по дороге на Солхат. В крепости почти никого нет. Два стражника на воротах, шестеро каменщиков заделывают стены. В замке остались трое: Якобо, Геба и Эминэ. Гебе теперь нечего делать — за молодым господином ухаживает новая служанка. И рассказов больше не требует юный ди Негро. Вдвоем с Эминэ уходят к морю или бродят по крепости, взявшись за руки. Старая Геба беспокоится— недаром все время вместе молодые люди, недаром стараются они уединиться. Вот опять их нет, надо поискать, проследить.
…Якобо и Эминэ быстро поднимаются по ступеням, вырубленным в камне. Девушка, как козочка, прыгает впереди, потом, остановившись подает юноше руку, тянет его за собой. Якобо и Эминэ взбираются к сторожевой башне, выстроенной на огромной высоте. Сразу за дверью направо вход на сторожевую площадку. Отсюда глазам открывается необозримая даль. В ясные дни море проглядывается на десятки верст. Сегодня дозорный с башни снят и отослан в погоню. Заглянув на площадку, Якобо прошел в закрытую комнату башни. Здесь прохладно.
— Я так устала, мой господин! — воскликнула Эминэ, опускаясь на топчан, где по ночам спят дозорные. — Позволь мне отдохнуть?
— Лежи, Эминэ, лежи, — сказал Якобо и присел на край лежанки, — я тоже устал немного…
Когда Геба, задыхаясь, забралась на дозорную башню, Якобо и Эминэ поменялись местами. Теперь юноша лежал на топчане, устало закрыв глаза, а девушка сидела около него.
— Ох, я не могу отдышаться, — проговорила Геба.
— Ради бога, тише. Видите — молодой господин спит, — прошептала Эминэ.
— Нет, Геба, я не сплю. Зачем ты здесь? Может, вернулся отец?
— Где же мне быть, как не около тебя, мой мальчик. Я отвечаю за тебя перед отцом. Ты еще молод — вдруг оступишься, сделаешь неверный шаг.
— Эминэ спросила меня, почему эта башня называется Девичьей. Ты мне рассказывала, но я уже забыл. Расскажи еще, — попросил Якобо.
Геба тронула девушку за плечо, чтобы та уступила ей место, села возле юноши и повела рассказ.
— Об этом старина сохранила много правдивых историй. Вот одна из них, слушайте. В те древние времена, когда этой крепостью владели греки, жил здесь суровый и жестокий архонт. И был у него единственный сын, красавец, каких не видывала земля. Много девушек, знатных и красивых, мечтали о прекрасном Зифе, но ни одна из них не затронула его сердца. Никого не мог полюбить молодой сын архонта. Однажды отец, возвратившись с войны, привез с собой рабыню, которая могла поспорить красотой с богиней Афродитой. Зиф увидел ее и полюбил с первого взгляда. И рабыня тоже заметила молодого хозяина. Прошло время. Архонт снова уехал воевать, и тогда Зиф признался невольнице в своей любви. Много счастливых дней провели они вместе. А когда вернулся отец, Зиф попросил у него ту рабыню в жены. Разгневался старый архонт, грубо отказал сыну. Тогда Зиф сказал, что у них скоро будет ребенок.
Еще более озлился отец, но решения своего не изменил.
— Дитя мы оставим себе, а она будет продана, — сказал он и настоял на своем. Когда у рабыни появился ребенок, его отняли, а молодую мать привели к архонту. Зиф умолял отца пощадить любимую, но тот был непреклонен.
— Мы любим друг друга, — говорил Зиф, — пойми это, отец.
— Сильная и возвышенная любовь живет только в сердце благородного человека, — надменно ответил архонт, — а раб — не человек. Откуда ему знать о любви? Его дело работать, есть и пить. Рабыня будет продана.
— Я вам покажу, умеет ли рабыня сильно любить, — сказала в ответ на это любимая Зифа и, выскользнув из рук слуг, побежала вверх по склону к дозорной башне. Зиф бросился за ней, но было уже поздно. Рабыня выбежала на эту площадку, встала на край и, крикнув: «Зиф, я буду вечно любить тебя», бросилась во-о-н туда вниз, на скалы, и разбилась насмерть. За ней хотел броситься и Зиф, но слуги удержали его. Долго, до самой смерти, помнил он девушку с мужественным и горячим сердцем, а башню эту назвал Девичьей, потому что здесь отдала ему красавица-рабыня свою девичью любовь!
Геба кончила рассказ и взглянула на Эминэ. Та стояла, сжавшись, в углу башни, лицо ее было бледно, губы дрожали. Не сказав ни слова, она выбежала из башни. Якобо устремился за ней. Геба обернулась: в дверях стоял Гондольфо. Он покачал головой и сказал:
— Теперь я понял тебя, старая греческая сандалия. Ты выдумываешь всяческие истории и плетешь их прямо на ходу. А я, дурак, верил, думал, пришли эти сказки с древних времен. Сознайся — то, что городила, выдумано сейчас?
— Ты глуп, Гондольфо, да к тому же пьян. Знай, все что я рассказала, — чистейшая правда. И в далекие времена, и сейчас, и впредь во веки веков любовь для всех одна. И для рабов, и для царей. Наш синьор консул не понимает этого.
Глава одиннадцатая
ОПЯТЬ ПИСЬМО ШОМЕЛЬКИ ТОКАТЛЫ
Гондольфо ди Портуфино дням, проведенным в Кафе, потерял счет. С того момента, когда посол солдайского консула на усталой лошаденке подъехал к городу и, вознеся руки к небу, воскликнул: «Здравствуй, богом дарованная», прошла неделя, а может, и более. Приняли посланника в Кафе холодно, письмо консула взяли и велели ждать. Предполагая, что ожидание это продлится недолго, Гондольфо в первый же день спешно обошел все кабачки города. Всюду он заказывал лучшие вина и закуски, угощал случайных друзей, поражая хозяев кабачков своей щедростью и богатством. Проснувшись на следующее утро с тяжелым похмельем, посланник консула обнаружил в своем кошельке один-единственный аспр, которого не хватило бы не только на то, чтобы опохмелиться, но и на то, чтобы купить пол-лепешки на завтрак. Потолкавшись в помещении сената, он понял, что консул не примет его и в этот день. В самом скверном настроении Гондольфо вышел на улицу. «Если продать седло, — деньги будут, но как же тогда ехать домой, — думал Гондольфо. — Можно продать плащ, но кому он нужен?»
Рассчитывая отыскать несколько завалявшихся монет, нотариус стал обшаривать карманы. Его надежды оправдались — в кармане штанов обнаружилась монета в пять аспров. Хоть и скудный, но завтрак будет. Гондольфо бодрее зашагал по главной улице, а у дома синьора де Камалья свернул по направлению к погребку старого Фомы. Спустившись по каменным ступенькам, которые вели в погребок прямо с улицы, Гондольфо очутился в низком, но широком помещении со сводчатым потолком. Посетителей в погребке было мало и, получив на свои шесть аспров порцию жареных музари и хлеба, Гондольфо сел за столик. В погребок входили все новые и новые посетители. Один из них, невысокий, с черными живыми глазами, сел против Гондольфо и заказал кувшин солдайского вина. Когда смуглый сосед стал наливать вино в глиняную кружку, у Гондольфо от непреодолимой жажды задрожал подбородок. Сосед пристально поглядел на Гондольфо, затем взял с соседнего стола вторую кружку, наполнил ее и, подвинув к нотариусу, учтиво сказал:
— Не люблю пить в одиночестве. Будьте добры — составьте мне компанию.
Уже после второй кружки к Гондольфо пришло хорошее настроение и он пожелал узнать, с кем имеет честь беседовать. Сосед его, привстав, слегка поклонился и представился:
— Шомель Токатлы — купец из Москвы.
— О-ла-ла! — радостно воскликнул Гондольфо. — Я бесконечно уважаю московских людей. Тебе надо знать, что я помощник консула Солдайи, а в нашем городе есть целый и притом самый большой антибург, населенный русскими. Они называют свои поселения сурожской слободой.
— Да, да, именно слобода, — радостно поддержал Шомелька. — И какого вы мнения об этих русских, синьор?..
— Синьор Гондольфо ди Портуфино, — с достоинством ответил нотариус. — Русские люди, живущие у нас в Солдайе и здесь в Кафе, достойны всяческого уважения. Спокойный, трудолюбивый и честный народ, чего я не могу, к сожалению, сказать о моих соотечественниках. Ты знаешь главного консула Кафы Антониото ди Кабелу?' Наклони ко мне голову, и я тебе расскажу о нем кое-что…
Только к вечеру Гондольфо и Шомелька покинули погребок Фомы. Славный посланник Солдайи еле стоял на ногах. На следующий день новые знакомые снова дружно беседовали в погребке за кувшином вина. Шомелька все больше спрашивал, а Гондольфо рассказывал ему все, что знал о Кафе и кафинцах.
Оба были совершенно довольны: Гондольфо нашел человека, за счет которого можно пить сколько угодно, благо купец не любит сидеть в погребке за кружкой вина один.
А Шомелька… Шомелька Токатлы в конце недели отправил с отъезжавшими купцами дьяку Курицыну еще одно письмецо. Вот оно:
«Письмо пущено в канун Петрова поста из Кафы. Будь здоров, дьяче!
У хана в Солхате мы побывали и грамоту шертную взяли. О том тебе сам боярин Никита Васильев, наверно, уже отписал и грамоту тую переслал. Последние дни живем мы в Кафе у торговых людей наших и готовимся говорить о делах с консулом Кафинским. Пока же напишу я тебе о Кафе и кафинцах. Узнал я многое о сем от человека ихнего, коему все верить можно.
Слыхивали мы раньше, дьяче, што Кафа город токмо торговый, и говорили нам, будто здесь только покупают, продают и перепродают товары привозные. Сие неправда. Всамделе людей мастеровых в городе много и ремесла здесь процветают. Есть кузнецы, плотники, бочары, комяжники, кольчужники, седельщики, конопатчики, сапожники и швальщики. Народу нашего, русского, среди них много. Живут они в большой нужде, и обидно, дьяче, што на Москве о них ничего не знают. Сколь тут нашего русского люду — подсчитать трудно, одначе в городе стоит три русских церкви, в коих православную веру народ наш поддерживает крепко. Живут русские посредь многоязычного племени, но язык свой не забывают, обычаи блюдут и имя отчизны своей содержат в чистоте.
Жителей в городе около 70 тысяч, а генуэзцев всего одна тысяча, и я не пойму, почему город сей Кафой генуэзской прозывается.
Фряги только то и делают, што перекупкой товаров промышляют, сидя дома, да простоватых купцов вводят в обман. В пору, коли нет товара привозного, фрязины торгуют рыбой, солью да икрой.
Но более всего наживы они имеют с товара живого. Кафский рынок невольников — самое ужасное место в городе. Невольников фрягам поставляют татары, крупные фряжские купцы подбивают их на новые набеги на русские, кавказские и литовские земли. Я бы на месте государя нашего фрягов почитал за более худших врагов своих, чем татар.
Град Кафа в сем году управляется консулом, коего зовут Антониото ди Кабела. Говорят, что жаден он зело и хитер, одначе до дела не особенно рачителен. При нем есть сенат, два совета — малый и большой. Все подсудные дела вершит хазарский трибунал да генеральный синдик. Они консулу не подвластны, и бают в городе, что он побаивается сих разбойников. А мелких чиновников при консульстве превеликое множество, и каждый норовит урвать от народа кусок поболее, и посему людишки городские стонут стоном от их грабежа. Изварначились они начисто. Живут фряги по сему Уставу. Сей документ я видел и читал, по приезду моему поведаю тебе о нем самолично. Зараз же скажу, только кратко: Устав сей строг, но нарушают его здеся завсяко просто. Протектора банка св. Георгия, во власти коих находятся здешние колонии, составили этот Устав ради своих выгод и доходов, постановили в нем, чтобы все приставленные здесь к власти человеки доносили друг на друга синдикам и зорко наблюдали бы друг за другом. Есть в Уставе статья, грозящая каждому чиновнику за воровство телесным наказанием и пыткою. Она заставила фрягов здешних соединиться дружбою и зазнамо покрывать лихие делишки каждого.
И потому грабят они здесь походя, а ухайдакать человека для них за всяко просто. При мне однажды на улице пырнули ножом бедняка, и никто слова не молвил против. Простые людишки в Кафе именуются плебсом, а еще более по-фряжски «абитаторес», сиречь — люд низкого слоя. Они живут худо. Смуты в Кафе и других городах бывают часто, инда так сии плебсы перебуторивают богачей, што те вынуждены им ослабу давать. Бунты и смуты были в Суроже и Чембало, однако сила на стороне богатых, а людишки без имени в смуте не дружны и посему гибнут. Недавно в горах появился уруссин, Соколом прозванный, сбил он большую ватагу, помогает бедным и не дает пощады лиходеям-богачам. Вскорости приходит в Кафу фряжский престольный праздник. После него я тебе, дьяче, отпишу, как фряги его отгуляют. Оставайся, дьяче, с богом, письмо кончаю.
Глава двенадцатая
ДЕД СЛАВКО ПОЕТ ПЕСНЮ
Вечерняя багряная заря охватила полнеба. Дальние гряды гор в фиолетово-синих отсветах врезались в небосклон, словно стены великой крепости. У Черного камня наступила тишина. Полумрак царит на поляне, не видно и не слышно людей.
Прячутся ватажники в темную пещеру, костров не жгут, на охоту не ходят. Безвестность да бездолье томит, портит душу человеческую, навевает угрюмые мысли, сушит сердце тоской.
Неделю, а то и больше живет ватага без атамана. Уехал Сокол вместе с Ивашкой, чтобы разведать дорогу к Корчеву, посмотреть, можно ли тайно прорваться ватаге через пролив на Дон.
По ночам, украдкой ездит атаман — потому, видно, и задержался долго.
Ватажникам ждать невмоготу. Сегодня кой-какие вольники забрали мечи, топоры да и вышли на дорогу. Пронюхали про торговый караван — не утерпели.
Беспокойно на душе у деда Славко. С тревогой ждет он вольников. Ему поручил атаман ватагу, а он не уследил. Ушли на разбой, а он не рассоветовал. Не дай бог — удачен будет разбой — потянет на большую дорогу и других. А тогда конец ватаге вольной, превратится она в шайку воров и разбойников.
Близко к полуночи вернулись ватажники в стан, вернулись, да не все. Пятеро из двадцати полегли в стычке. Многие пришли пораненные, но зато с удачей: приволокли на поляну шесть тюков цветистой шелковой ткани, два мешка пряностей, четыре меха с мальвазией, много пестрых дорогих ковров да великолепных ожерелий.
Среди поляны запалили костер, открыли меха с вином, принялись пить и угощать тех, кто не был в разбое. Разгулялись молодцы, охмелели. У пьяного рука щедрее — почали делить награбленное. Половину оставили себе, а вторую часть добра разбросали тем, кто сидел в стане. «Берите, мы добрые, нам ничего не жаль!» — кричали хмельными голосами.
Дед Славко стоял в стороне и чуял: вслух никто осудить разбойников не посмел, однако многие награбленных подарков не принимали, не польстились на шелк, запятнанный кровью, не взяли пряностей, от которых пахло смертью.
— Где наш гусляр, где дед Славко? — закричали у костра. — Подойди, дед, к нам, одарим мы тебя шелком-бархатом, поднесем чашу вина заморского, а ты спой нам песню.
Дед Славко подошел к костру и сказал негромко:
— Песню, дети мои, я вам спою. Принеси, Андрейка, гусельцы. А вино, простите, не приму. И без него с моей слепотой ходить по земле трудно. Тканей шелковых не возьму тож. Мне ли, простому человеку, носить одежду шелкову. Это вам, знатным разбойничкам, она по плечу.
Бражники переглянулись между собой, но возразить старцу не посмели.
Славко принял от Андрейки гусли, сел на корни дуба, вскинул голову, неторопливо перебрал струны. Затихла ватага. Все громче и громче рокотали струны, какую-то до боли знакомую, заунывную мелодию выводили они. Где слыхали, где певали ее? Смолкли на миг гусли, и дед Славко запел:
Лилась над поляной песня, все ниже и ниже опускали головы ватажники. Вспомнилось кошмарное время неволи, и эта песня, которую часто певали они. А вот теперь свободу обрели и… разбоем занялись.
— Пошто завел эту песню, старик? — с надрывом в голосе крикнул вскочивший бородач. — Раны старые бередить?! — Бородач рывком распахнул широкий ворот рубахи. — Вот она где, твоя песня! Нет, не изварначились мы, нет! Только вот как далее быть — не знаем. — Бородач опустил голову, призадумался на миг, а потом с безнадежной злостью вымолвил: — Все вы хороши! Один из цепей сброи наковал, а для чо, сам ладно не ведает. Другой песнями возмущает душу, а посоветовать, как дальше, не хочет…
Дед Славко положил ладони на струны, как бы закрывая их, и тихо заговорил. Ватажники подвинулись ближе.
— Давненько живу я с вами. Певал вам песни и былины всякие — и про Муромца Илью, про Микулу Селяниновича да про новгородского гостя Садко. Слагает эти песни народ, и не умрут в памяти народа имена этих людей во веки веков. Почему сие? Да потому, что деяниями своими заслужили они любовь народную. Мне немного осталось жить, но до своей смертушки хотел бы я послушать в народе былину — песню о Соколе да о его славных ватажниках. Найти бы эту песню да унести ее на Русь милую, а там и умереть не жалко.
Молодой широкоплечий парень в сером армяке подошел к деду, дотронулся до его сухого плена и спросил:
— Неужто и о нашей ватаге былина может быть, неужто слава о нас может разнестись по земле?
— Слава славе рознь, сынок. Истинная слава — это любовь народа. Многие жили в веках и думали, что они прославились. Но люди давно забыли о них, потому что слава их мнимая.
Собрали вы здесь силу, вам за правду надо стоять, а не караваны щупать. Добрую славу заслужили ваши дела, и оттого растет ватага день ото дня. Идут к нам люди с надеждой в душе, бегут от жестокости, неволи и горя. Не омрачайте их надежду, и тогда среди вас вечно будет мир и дружба…
Потухли костры у Черного камня, но искры, зароненные гусляром в сердца ватажников, теплились всю ночь.
На следующий день вернулся атаман и привез неутешительную весть. Такую огромную ораву людей тайно к Дону не провести, для переправы на ту сторону моря по Корчевскому рукаву нужно много судов. А где их взять? Сколько ни ломал, голову атаман, ничего придумать не мог. И решили они с Иваном: поживем — увидим.
* * *
В ватагу Ионаша попал легко.
Слух о свободных людях разнесся с гор по селениям, и опытному человеку, знающему эти места, найти Сокола было не так уж трудно. Если человек приходил к Черному камню и просился в ватагу, ему не отказывали. Да и как откажешь, если хотел он свободы? Выводили ночью при свете костра на круг и спрашивал, согласен ли он признавать законы ватаги.
Вывели на круг Ионашу. Спрашивал Иван.
— Что привело тебя к нам, скажи-ка?
На этот вопрос почти все отвечали: гнет, несправедливость господ, притеснения или страх перед наказанием. Ионаша сказал:
— Любопытство привело меня сюда. Землю эту всю исходил. Жил среди татар, на Руси бывал тоже, фрягам служил, у армянина опять же работал поваром в харчевне, а сам я из греков. Народу повидал всякого и везде узнавал — для чего живут люди? У татар одна забота — цепи ковать да ясырь на них сажать: фряги крепости строят, чтобы богатство было где хранить, да и в других местах волками друг на друга смотрят. А вы цепи разбили. Вот и взяла меня охота поглядеть на вас… Если жить к себе не пустите — погляжу и уйду.
— Ишь ты! — Ивашка оглядел ладно скроенного грека с ног до головы. — Выходит, удивили мы тебя. Любо тебе стало, что цепи пожгли. Разве ты носил их?
— Нет, бог миловал.
— А ежели цепи мы на мечи перековали? Придется какой ни на есть мечишко и тебе дать. Возьмешь?
— Возьму. Но сперва спрошу — зачем даете?
— Ну хошь бы хозяина кончить, от которого убег.
— Хозяина? Да он сам не сегодня-завтра подохнет. Такой хилый старик. Вот в Кафе я фряга одного знал — на него бы я с мечом пошел.
— Выходит, ты не только на нас посмотреть пришел, а на фряга зуб точишь. Соврал сперва.
— Не соврал. Не приучен. Обидно, что не веришь. Ведь я бы мог наговорить чего угодно — все равно никто не знает меня. Но к таким, как вы, только с правдой можно прийти. Примите, пожалуйста.
— Законы ватаги сполнять согласен? Атамана слушаться?
— Буду делать все, что скажут.
— Примем к себе аль нет?
— Пусть живет.
В СТАРОЙ КОРЧМЕ
Все дела в Кафе закончены, наступила пора уезжать.
Деметрио выехал из города, когда смотритель времени на башне Кристо ударил по колоколу девятый раз. Серый быстроногий конь, хорошо отдохнувший, нес своего седока легко и быстро. Вороной, как и раньше, бежит в поводу запасным. Сейчас спешить не надо, и Демо направил свой путь по ездовой дороге через Солхат. Миновав поворот на горную дорогу, он тронул поводья и пустил коня шагом.
Мерно покачиваясь в седле, всадник задремал. В минувшую ночь ему не удалось поспать ни одной минуты. Вечеринка в доме Кончеты была веселой и шумной, гости разошлись по домам, когда солнце уже взошло над городом. Поездка в Кафу прошла для Дгмо с пользой и весьма приятно. Кончета была с ним нежна как никогда, а поручение отца он выполнил блестяще. Антониото ди Кабела обещал семье Гуаско всяческую поддержку, а на вечеринке сказал, что будет рад видеть Деметрио в числе своих помощников. О, если Демо попадет в Кафу, он сумеет выдвинуться, и тогда…
Демо вспомнил вечер, проведенный во дворце консула. Приняли его здесь с великим почетом. Шутка ли — он спас честь жены консула. Джулия заверила Демо, что она теперь неоплатная должница славного ди Гуаско и он может рассчитывать на ее помощь в любое время. О, это немало значит. Правда, дружба эта не дешево обошлась Демо, но он уверен, что отец похвалит его и без возражений оплатит вексель, данный Хозе Кокосу. Андреоло, конечно, будет ворчать, как всегда, но ему недолго осталось хозяйничать. Только бы попасть в курию, Деметрио покажет, у кого в руках сила.
Около полудня Демо подъехал к корчме Геворока. Слуга принял у него коня и повел на конюшню. Демо пошел за ним.
У входа в корчму Демо встретила пожилая гречанка и довольно чисто по-итальянски спросила:
— Синьор желает подкрепиться и отдохнуть, не правда ли?
— Да, — ответил Демо. — Принеси мне горячий обед и хорошего вина. Потом я посплю у вас часок-другой, если найдется постель.
— Хорошо, я скажу об этом хозяйке.
Войдя в большую комнату, Демо увидел несколько человек. Все они сидели за столом. По скромной пище, которую они ели, и по мутному вину в их бокалах, а еще более по одежде, он понял, что это простые, случайные путники. Они сразу потеснились, освободили место богатому синьору за длинным, единственным столом, и Демо сел на скамью, не снимая плаща и шляпы.
Через минуту к нему подбежала служанка и тихо произнесла:
— Хозяйка сказала, что такому знатному синьору не пристало обедать вместе с бедняками. Она просит зайти в ее горницу, где синьора ждет достойный прием.
…Проснулся Демо в полутемной спаленке хозяйки. Сон был долгим и сладким, вероятно, Демо спал бы еще, если бы его не разбудили громкие голоса в соседней комнате. Услышав в голосе Торы тревогу, он спешно оделся и не успел застегнуть пуговицы рубашки, как в спаленку проскользнула служанка.
— Ради бога, синьор, скорее одевайтесь, — зашептала она. — Приехали татары и с ними больная женщина. Ее велят положить в эту постель. Идемте, я вас проведу в спальную покойного хозяина.
Открыв боковую дверь, служанка потянула Демо за руку. Оставив его в совершенной темноте, она неслышно вышла, и уже через минуту в спаленке Торы раздались грубые мужские голоса. Прошло полчаса, и, наконец, в комнату, где находился Демо, снова неслышно вошла гречанка.
— Не беспокойтесь, синьор, все обошлось благополучно. — Прилягте на кровать, через час они уедут. Вы очень полюбились моей госпоже она велела не отпускать вас без нее.
— Что это за люди? — спросил Демо.
— Какой-то знаменитый вельможа. Они едут из Солдайи и везут девушку необыкновенной красоты. Говорят — купили, а я знаю, что они ее украли. Девушка в дороге потеряла сознание — ее везли завернутую в ковер. Сейчас она пришла в себя и лежит на постели хозяйки. Приказано покормить, но пищу принять она отказалась. Когда все ушли, она попросила меня сообщить о своей судьбе ее отцу — солдайскому купцу Никите Чурилову. Обещала много денег за это.
— Боже мой, это же Ольга! — воскликнул Демо.
— Тише, синьор, вы ее знаете?
— Я хочу поговорить с ней.
— Как можно! Вас убьют, если увидят. Да и мне несдобровать. Нет, я не пущу вас. — И служанка загородила собою дверь. Демо понял, что силой тут ничего не сделаешь.
— Скажи, сколько ты у хозяйки получаешь за работу?
— Пять золотых в год, готовую пищу и одежду.
— Как тебя зовут?
— Энея.
— Послушай, Энея. Я хочу дать тебе столько денег, сколько тебе не заработать у Торы и за тридцать лет. Я дам тебе сто сонмов. Вот они, в этом кошельке.
— Что я должна сделать?
— Мы развяжем синьориту, и ты поможешь вывести ее через эту комнату во двор.
— Ни за что на свете! Меня татары убьют тотчас же.
— Сто сонмов немалые деньги, Энея.
— Зачем они мне, если я буду убита.
— Ты будешь жива, — убедительно заговорил Демо. — Татары не тронут тебя, ибо им нужно будет спешить в погоню. А ты преспокойно возьмешь сто сонмов и откроешь свою лавочку в Кафе или в Суроже.
— Нет, нет! Я боюсь и ни за что не соглашусь на это.
— Двести сонмов, Энея! Сто сейчас и сто после удачи.
— Простите, синьор, я не хочу умирать. Я ухожу.
— Что ж, иди. Согласившись, ты будешь иметь двести сонмов и девяносто девять шансов из ста на то, что останешься живой. Первый же шаг, который ты сделаешь, уходя от меня, будет шагом к твоей смерти.
— Синьор хочет убить меня?!
— Нет, что ты. Я просто напишу татарам записку, что ты выдала мне их тайну, а сам поеду в Сурож и сообщу купцу о том, где его дочь. Татары и без меня за милую душу снесут тебе голову.
— О, святая Деспина, какой вы жестокий человек, — простонала женщина, поняв, что у нее нет выхода. — Я подчиняюсь, но моя смерть ляжет тяжелым грехом на душу синьора.
— Нам не следует бояться, Энея. Я еще не раз побываю в твоей лавчонке в Кафе. Вот, держи твои сто сонмов и принеси для девушки какую-нибудь одежду.
Удача всюду сопутствовала молодому ди Гуаско. В течение десяти минут Ольга была развязана.
Не потревожив спавшего на сеновале слугу, Деметрио взял хозяйское седло, оседлал запасного вороного коня и тихо вывел его из конюшни. Посадив на него Ольгу, вскочил на своего серого, и через минуту всадники растворились в темноте ночи.
ГОРЕ ЗА ГОРЕМ
Полуденным зноем дышит летний день. Дорога от монастыря до города словно посыпана солью. Из-под ног коня клубится пыль и тяжелыми тучами ложится на без того серые листья кустарника. Горячий воздух струится перед лицом Теодоро волнистыми ручьями, и очертания впереди лежащих предметов колеблются, как живые.
Теодоро не замечает жары. Только что закончился обряд крещения, и он теперь человек православной веры. Последняя преграда к сердцу возлюбленной снята, ничто не помешает ему жениться на Ольге. Сейчас он снова увидит ее — от этой мысли сердце Теодоро наполняется радостью. Покачиваясь в седле, он поет:
Около дома Никиты Чурилова, своего будущего тестя, Теодоро сошел с коня и постучал кольцом в створку резных ворот. Подождал малость, еще постучал, но на дворе никто не появился. Наконец заскрипел засов, Теодоро толкнул створку ногой и оказался перед матерью Ольги.
— Простите меня за беспокойство, — смущенно произнес Теодоро. — Я думал, что мне откроют слуги. А вы сами…
— Слуг-то нету, голубчик мой, — сквозь слезы проговорила Кирилловна, — в поисках все.
— В каких поисках?
— Беда великая пришла в наш дом. Ведь Оленька пропала!
— Как пропала?
— Вчера пошла по цветы с Василисой-подружкой, и до сей поры нет. Никитушка со слугами весь город обшарили, нигде кровинушки нашей не нашли, — Кирилловна опустилась на ступеньку крыльца и, закрыв лицо, залилась слезами.
— Куда же она могла деваться? — тревожно спросил Теодоро и тут же вспомнил: «Святых отцов берегись, сынок». «Неужели так скоро? — произнес он про себя. — Но если это дело святых отцов, значит, Ольга жива, они не могут ее убить, она не виновата. Они просто решили ее спрятать».
— Не плачьте, я уверен, что Ольга жива, и даю слово— найду ее. Мне кажется, я знаю, где ее надо искать. Подождем синьора Никиту, посоветуемся, и все будет хорошо.
— Дай-то бог, дай бог, — шептала старая мать. — Мне, грешным делом, худые думы в голову идут — уж не руки ли на себя наложила, сердешная.
— Не говорите так, дорогая. Я не вижу причины… по-моему, Ольга добровольно согласилась стать моей женой.
— Так-то оно так, — вздыхая, промолвила Кирилловна.
Скрипнули незапертые ворота, и во двор вошел отец Ольги, сгорбленный, подавленный, с серым неподвижным лицом. В опущенной руке зеленый сверток. Словно не замечая никого, еле передвигая ослабевшие ноги, подошел к крыльцу и осторожно положил зеленый комок на верхнюю ступеньку. Сверток развернулся, и Теодоро увидел, что это платье Ольги. Дунул ветерок, приподнял оборку розовой мантильи, под ней обнаружилась светлая ткань Олиной исподницы. Кирилловна глянула и рухнула на пол, зарылась лицом в дочерину одежду. Заголосила:
— Доченька-а-а моя, единственная-я!
— Нету, мать, у нас доченьки. В синем море она. Осиротели мы, — произнес Никита. Плечи его задрожали от тяжелых рыданий.
— Где… нашли… это? — спросил Теодоро.
Никита поднял голову и только сейчас понял, что перед ним стоит жених Ольги. Он тихо, словно самому себе, ответил:
— На берегу, около Алчака приняла она свою смертоньку. Горе за горем приходит в мою семью. Чем я согрешил перед тобой, господи? — и снова поник головой.
Теодоро неотрывно глядел на одежду и не мог больше произнести ни слова. На крыльце непрестанно голосила обезумевшая Кирилловна. Вокруг молча стояли слуги.
К вечеру в дом Чурилова прискакал старый ди Гуаско. Он долго глядел на одежду Ольги, принесенную с моря, расспросил Никиту, где она была найдена, и, ни слова не сказав, уехал. Через час он вернулся и спокойно, будто это была обычная весть, сказал Никите:
— Напрасно убиваешься, синьор Никита, ваша дочь, я думаю, жива, и не позднее, чем завтра, я скажу тебе, где она находится. Поехали, Теодоро. Тут слезами делу не поможешь.
— Я никогда не думал, что мой сын такой слюнтяй! — сказал Антонио, когда они выехали со двора Никиты. — Ну, что раскис? Они родители, им разум потерять не грех, а ты?
— Но ведь Ольга действительно утонула!
— А я говорю тебе, жива! Пораскинь мозгами. Скажи, где, по-твоему, обувь утопленницы? Ее ведь нет среди одежды. Неужели ты думаешь, что она одежду сняла, а туфли оставила! Старые люди говорят, что все утопленницы превращаются в русалок, а у них, как известно, хвосты, и потому обувь ей брать с собой вовсе не к чему.
— Как ты можешь шутить, отец!
— Хорошо, шутки в сторону. А нательный крест?
— Какой крест?
— Где ее нательный крест? Самоубийство — великий грех, и ни один добрый христианин не пойдет на него в кресте. Если бы Ольга бросилась в море, она непременно сняла бы крест. К тому же я, словно пес, обнюхал на том месте все следы и, клянусь собственными потрохами, что одежду эту привез верховой и бросил на берегу. Девушки там и не бывало. Ее просто украли.
— Но кто? Неужели святые отцы!
— Вряд ли. Они еще не успели разнюхать о твоем грехе. В Суроже я знаю только одного человека, которому нужна эта дьявольская шутка и который на нее способен.
— Кто он, говори, отец! — воскликнул Теодоро.
— Твой братец, вот кто!
— Андреоло?
— Пусть лопнут мои глаза, если не он. Кстати, вот его дом, мы сейчас постараемся все узнать.
— Брата нет дома, я узнавал.
— Где же он? — спросил Антонио.
— Уехал в Карагай и будет не скоро.
— Это даже к лучшему. Скажи, чтобы все слуги собрались в большом зале.
Слуги Андреоло боялись старого ди Гуаско больше, чем хозяина дома, и через малое время все собрались в зале. Антонио оглядел их пристальным взглядом и твердым голосом произнес:
— Кто из вас вчера ходил к дому русского купца? Молчите, сучьи дети! Учтите, что я знаю все и если не признаетесь вы — мне расскажет все сам синьор Андреоло. И тогда вам несдобровать.
Слуги молчали.
— Говорите, кто, или я выну ваши души! — заорал Антонио и взмахнул нагайкой. При этом движении смуглая служанка вобрала голову в плечи, как бы ожидая удара. Антонио подскочил к ней и, ухватив ее за волосы, спросил:
— Ты?
— Я, синьор, — дрожащими губами произнесла служанка.
— Зачем?
— Синьор Андреоло велел мне следить за домом и, как только дочь купца выйдет за ворота, сообщить…
— Хозяину?
— Нет, синьор. Татарину из Солхата.
— И ты сообщила ему?
— Да, синьор.
— Все ясно. Можете идти по местам. Да, подождите. Запомните: я ни о чем вас не спрашивал, Лючия ничего мне не говорила. Если Андреоло узнает о ее словах, я не пощажу болтуна. Идите вон.
Когда слуги вышли, Анюнио хладнокровно сказал:
— Учись, сынок, пока я жив. А ты умеешь только распускать сопли. Садись на коня и скачи к купцу. Успокой их. Только не вздумай болтнуть, что в этом замешал твой братец. Скажи, что Ольга жива, — и все. Я дождусь Андреоло и узнаю, кому он продал твою невесту. Главное — она жива. Остальное придумаем завтра. Поплюй на пятки и мчись!
Андреоло приехал домой близко к ночи. От слуг он узнал, что в доме его ждет отец. Сняв плащ, он прошел в зал, где, положив голову на стол рядом с кувшином вина, спал Антонио. Чтобы не разбудить отца, Андреоло тихо, на носках, прошел через залу, как вдруг услышал за собою суровый голос:
— Давай сюда деньги, Андреоло.
— Какие деньги?
— Татарские! — отец поднял голову, строго взглянул на сына и добавил — Те, что получил за невесту своего брата.
— Я не знаю, отец…
— А я знаю! Я видел, как ты посылал слуг шпионить за домом купца, мне известно, как ты продал девушку татарину, только не знаю, за сколько. Мне думается, что ты умнее Иуды и взял за нее более тридцати сребреников.
— Я не мальчишка! — крикнул Андреоло. — И оскорблять меня не следовало бы.
— Цыц, щенок! — Антонио ударил по столу ладонью. — Эту свадьбу задумал я и никому не позволю мне мешать, тем более своему сыну. Плевать мне на деньги. Возьми их себе, только скажи, кто и куда увез девушку? Ага, ты молчишь. Хорошо. Я все узнаю сам, и тогда пеняй на себя. Я пущу тебя с сумой по белу свету, не будь я Антонио ди Гуаско!..
— Хорошо, я скажу. Но она принесет нашей семье несчастье. Слыханное ли дело, Тео хочет менять веру!
— Во-первых, это не твоя забота, а его и моя. А во-вторых, Теодоро утром крестился в православной церкви, и ты поставил его в страшно глупое положение. Говори, где девушка?
— Татарин не сказал мне своего имени. Я помог ему только выследить девушку, а украл он ее или нет и куда увез, я не знаю. Я только догадываюсь, что это был человек от хана. Никто так властно не посмел бы говорить со мной. Эту птицу видно по полету. Верь мне, отец.
— Угу, — промычал Антонио, — я тебе верю. Если она у хана, черта с два ее достанешь. Только разве золото русского купца…