Ночь черна. Только весла скрипят в уключинах. Да ветер свистит, срывая с волн соленые брызги. Дождь ушел в сторону, но было холодно, и мокрая одежда не грела. Все молчали, и только Гераклид изредка давал команды гребцам, да Килико все всхлипывала, сжавшись в углу лодки. Она держала в руке ожерелье из розовых сердоликов, которое подарил ей Евмарей, когда они прощались в Херсонесе весной, разъезжаясь по своим клерам.

И вот теперь из-за того, что она вернулась за этим ожерельем, погиб Скилл. Она плакала всю ночь, и никто ее не утешал. Сириск молчал. Он лежал на дне лодки и слезы катились по его щекам, когда он вспоминал Скилла, дом, детство — все, что осталось позади, там, в сгоревшем доме. И все понимали: теперь, когда они лишились усадьбы, все пойдет по-другому.

Уже на подходе к Херсонесу Сириск заметил: Гермий, раб, о чем-то шепчется с Парнаком.

— О чем вы? — спросил Сириск безучастно.

— Гермий говорит, — испуганно прошептал Парнак, — что скиф превратился в женщину, когда он снимал с него панцирь. И еще он говорит, что такого оружия они, скифы, не носят.

Сириск махнул рукой.

— Оружие может быть любое, взятое в бою… Должно быть, ты, Гермий, слишком долго работал на отдаленном поле и тебе теперь всюду мерещатся женщины.

Темные тучи затянули горизонт. Ветер шумит над Херсонесом. Носит по узким улочкам желтые и красные осенние листья. А вместе с листьями носится по городу беда: народу в городе стало больше — это сбежались с разоренных клеров те, кто уцелел. Всю осень с родных мест несли они страшные вести. Гераклид с Сириском поведали Совету, как погибли клеры Эйфореон и Гефестион.

Совет принял решение о создании постоянного ополчения для защиты клеров. Из добровольцев была создана фаланга. Но все рейды оказывались бесполезны: нападавшие, ограбив усадьбы, сжигали их и растворялись в бескрайнем диком степном пространстве, уводя в плен всех мужчин. Ближе к весне набеги прекратились. Вокруг Херсонеса все было ограблено и сожжено. Пострадали пограничные усадьбы. В город степняки не сунулись: они знали силу фаланги и греческих колесниц.

Все лечит время. Отшумели зимние штормы, отстоялись корабли в глубокой гавани. Хлеб, свезенный из усадеб в город, спас от голода, и весна уже щебетала из-под крыш. Многие из тех, кто был разорен осенью, уже думали: пора сеять, пора обрезать виноград. Пора… пора…

Сириска все чаще можно было видеть у храма Девы. Верховный жрец, Апполодор, неизменно ласково встречал его, ценя за ум, знания и помня о том, что Сириск был самым прилежным учеником еще в гимнасии. В храме была единственная библиотека. За зиму Сириск прочитал почти все, что там было.

И еще: он начал делать записи о том, что с ним произошло начиная с осени. Пергамент был дорог, и поэтому писал он сжато, но точно.

Вот и теперь он заканчивал очередной лист. Часто прерываясь и подолгу обдумывая каждое слово, он писал: «…а люди с клеров говорят, что голоса у скифов странные, не грубые, и что женщин они не обижают, а мужчин всех уводят в плен. И вооружены, и одеты они, как греки, только на ногах кожаные шаровары, а на голове кожаные же колпаки. И лица у них не злые, а очень красивые…»

В городском доме Гераклида, как и на клере, вставали рано: отец, потеряв имение, занялся тем, о чем мечтал всю жизнь — он делал мозаики для храмов и рисовал для богатых граждан по заказу. А талант у него был несомненный. Заказы сыпались не только из Херсонеса, но даже из Пантикапея. Трое рабов заготовляли разноцветные камешки, делали краски, Килико выполняла всю работу по дому. Мать кормила всю семью. Сириск целые дни проводил в храме Девы. А Крит — в палестре. Ему еще не было 16 лет, и вскоре он должен стать эфебом. Он с нетерпением ждал дня охоты на вепря: после охоты все, кто выдерживал это трехдневное и очень опасное испытание, уже считались эфебами. До изнеможения учился он метать копье, стрелял из лука целые дни напролет. Вот и сегодня, едва встав с постели, он уже взял лук и выпустил стрелу в кожаную куклу, что висела в углу их внутреннего дворика.

— Все стреляешь, Крит, — с улыбкой обратился к нему Сириск. — А почему Гомер у тебя так и не открыт до сих пор?

— Вот примут в эфебы, — Крит натянул тетиву, — тогда доберусь и до Гомера! Стрела ушла к цели и вонзилась в голову кукле.

— Неплохо! Дай-ка мне! — Сириск взял лук, натянул тетиву, выстрелил. Стрела легла рядом. — Пойду в храм, — сказал Сириск и открыл дверь. Звякнув тяжелым засовом, дверь заскрипела.

— Будь осторожен! — это был голос отца из мастерской. — В городе неспокойно. Вчера, говорят, была большая драка — не знаешь, кто дрался?

— Да я сам был при этом, — усмехнулся Сириск. — Демократы собрались на площади, и Тимон оскорбил Евфрона. Мол, тот не демократ, а будущий тиран. Ну, и Евфрон в долгу не остался. Демократы вступились за Тимона, олигархи — за Евфрона. Понаставили синяков друг другу.

Гераклид вышел проводить сына. Руки его были в краске. Он, как всегда, улыбался сыну, но тень тревоги слышалась в его словах.

— Ты уж, сын, не лезь в драку. Какая разница, кто у власти. Ты ведь знаешь — все они одинаковы.

— Ладно, отец. — Сириск вышел на улицу. Было светлое летнее утро. В желобе у калитки журчала чистая вода. Спешили на рынок торговцы, рабы, с моря ветер доносил свежий запах рыбы. А на площади уже гудели голоса: все обсуждали вчерашнюю драку.

Еще издали слышен шум: видно, все филы прислали своих представителей. Да и много зевак собралось в театре. И не удивительно — вскоре юношей должны посвятить в эфебы.

Сириск подошел к Евфрону. Они переглянулись, и Евфрон понял — Сириск на его стороне.

В центр вышел Кинолис — сегодня он эпистат, и ведет собрание народа. Он же глава филы, в которой живут и Сириск и Евфрон.

Шум стих и Кинолис начал.

— Граждане, вы все знаете о вчерашней драке на площади! Евфрон и Тимон просят слово. Еще мы решим про ополчение и о сыне Скилла, раба Гераклида. Так пусть же выскажется Тимон. А затем Евфрон.

— Пусть, пусть! — одобрило собрание.

Тимон вышел в центр и, прежде чем начать речь, внимательно осмотрел всех пританов и граждан, собравшихся по желанию на Совет.

— Вот смотрю я на вас, граждане, друзья — (это слово он добавил, глядя на Сириска), — и думаю: зачем долго говорить. Все мы знаем, как более ста лет назад, спасаясь от тирании, мы основали этот город. Наш любимый Херсонес. И что же? Находятся люди, которые не прочь стать тиранами, дабы вновь сделать из нас скотов. И люди эти — наши с вами граждане. Те, с кем я вырос в одной палестре, в одном гимнасии. Это Евфрон и его единомышленники — их уже много, и если вы их не остановите — все повторится, как было на Гераклее с нашими дедами. Только вот куда мы, демократы, творцы этого города, сбежим на сей раз? Вокруг скифы. Тучи над нами сгущаются. Многие из вас потеряли уже свои клеры. Бежать нам некуда. Значит, только здесь, в Херсонесе, мы можем жить. И жить гражданами. Поэтому я требую судить Евфрона судом пританов за попытку склонить граждан к своей выгоде. Все, что он скажет — чистая ложь. Он твердит, что хочет спасти нас. Нет! Он хочет власти!

Гул. Ропщет Совет. Но не слышно выкриков. Многие боятся. Знают: все лучшие воины, большая часть молодежи — друзья Евфрона. Не все так смелы, как Тимон.

Вот Евфрон вышел на середину под восторженные крики друзей.

— Говори, Евфрон, мы слушаем, — Кинолис беспристрастно вел народное собрание.

Евфрон, с улыбкой, точно ястреб, окинул взглядом пританов, посмотрел с любопытством на Кинолиса, спокойно начал:

— Мне и раньше, еще в юности, казалось странным: как это демократы умудряются управлять нашим прекрасным городом? Ведь в Совете только и делают, что чешут языки!

Гул и восторженные крики донеслись из рядов молодых пританов. Жестом Евфрон как бы приостановил крики.

— Да, под нашим началом еще вся хора, Керкинитида и сотни укрепленных усадеб на равнине! Было спокойное время, и это не бросалось в глаза. Ну, чешут языки, крадут понемногу казну, бездельничают!

Гул возмущения поднялся из рядов старейшин.

— Но теперь, — спокойно продолжал Евфрон, — когда тучи, черные тучи сгустились над городом, мне стало окончательно ясно: демократы не способны управлять и защищать не только подвластные нам земли, но даже сам город! Посмотрите — стены обветшали, скифы и тавры, точно голодные коты, лапой щупают нас — сильны ли? А мы? Безнаказанно разграблен клер Гераклида, сожжен клер Гефестиона! И что Совет? Снарядил экспедицию в степи? Разорил соседних скифов? Нет, граждане. Мы уже пол года обсуждаем, кто на нас напал — Агар или не Агар! А я говорю — надо уничтожить Агара и всю его орду. Это нам под силу. Я знаю, как спасти нас всех и нашу родину. И если Совет спросит меня — я изложу свой план. А в завершение скажу — я был, как вы знаете, в бою за клер Гераклида. И я знаю, как противостоять скифам.

В этом бою погиб раб Гераклида Скилл. Погиб как лучший гражданин города. Я предлагаю посмертно присвоить ему звание гражданина Херсонеса, а сына его, Ахета, включить в списки граждан. Его и всех его потомков. Завтра, как вы знаете, все будущие эфебы едут на кабанью охоту — последнее испытание перед клятвой и торжественным присвоением звания эфеба. Так пусть же сын раба Ахет будет среди лучших юношей.

Долго еще шумело народное собрание. Постановили — Тимону и Евфрону примириться, а Ахету даровать херсонесское гражданство.

Уже по дороге домой Евфрон, окруженный шумной толпой сторонников, догнал Сириска.

— Эй, друг мой Сириск, — окликнул он, — почему не видно тебя ни в палестре, ни в гимнасии?

— Ты же знаешь, Евфрон, — Сириск был рад вниманию друга, — мы теперь бедны. Я думаю стать служителем храма Девы. Мне просто некогда. Я учусь у жреца.

— У жреца! А нам как раз нужен жрец любви! Приходи ко мне завтра утром, пойдем в мое имение за город. Не пожалеешь!

— Приходи, приходи, — неслось со всех сторон. Многих из свиты Евфрона Сириск знал.

— Хорошо! — ответил он. — Приду. Только я не жрец любви. И вообще…

— Это не важно! Прихвати своего знаменитого эйфореонского вина! И чистый хитон. Мы начнем симпосион с бани!