Ветер дул, не переставая всю ночь. Он завывал в снастях, а море, ночное, тёмное, молчало. Казалось, оно готовило силы для рывка, слегка вздыхая редкими, пологими волнами. Но эти волны, не шли ни в какое сравнение с ветром. Временами порывы чуть не сбивали нас с ног. Тент сорвало ещё в час ночи. Палатку рвало из стороны в сторону, но она упорно держалась.

Мы давно не спали. Оба стояли у кромки моря и молчали. Сыну тогда было восемь лет, мальчуган уже имел три года морского стажа. Он стоял босыми ногами в воде, и изредка оглядывался. Его глаза, всё существо, словно кричало: «Ну? Когда же? Когда?»

Я молчал. Ветер был чистый норд. Он срывался сверху, с высокой скальной гряды. И давил с такой силой, что порой яхта слегка погружалась в воду. И тут же, вновь поднималась над рябью моря. Судно стояло между скалой и берегом. Утёс возвышался над водой довольно высоко. И всё лето хорошо служил нам: он защищал яхту от ветра и от волн. Но теперь всё было иначе. Ветер дул с севера. И мощная капроновая верёвка натянулась, как струна. Она работала, как страховка к якорю. Когда порывы ветра ослабевали, она провисала и погружалась в воду. Но тут же вновь натягивалась. И ветер сдувал с неё белые брызги, превращая их в солёную, водную пыль.

Я подошёл к канату. Сын пошёл было за мной, но тут же остановился: он увидел мой жест и всё понял. Мы давно уже говорили на языке жестов. В море, когда дорога секунда, не до слов. Я потрогал канат рукой.

– Выдержит? – спросил сын, медленно подходя ко мне, несмотря на запрет.

– Я же сказал, не подходи, – был ответ, – может и не выдержать, – добавил я тихо. – Как только рассветёт, надо уходить. Если канат лопнет, «Гикию» кинет на скалу.

Мы отошли чуть в сторону.

– Но волны, же нет, – с надеждой сказал сын. – Если оторвёт, успеем доплыть. Заведём мотор и в Севастополь. Ветер почти попутный.

– Так я тебя и взял, – я посмотрел назад, на скальную гряду, в надежде, что мама, с десятью литрами горючки появится раньше обычного. – На кого я тебя здесь оставлю?

В это время я не знал, что наша мама действительно всё почувствовала, и шла уже по тропе и ступеням Георгиевского. Но порыв ветра сбил её с ног, и она упала со ступеней на шершавй скальный откос, и травмировала колено. Но тогда мы этого ещё не знали…

– Я с тобой, – чуть слышно произнёс сын. – Не в первый раз.

– Не в такую погоду, – был ответ. – К утру раздует.

– Ещё как раздует, – так же тихо сказал мальчик. – Я тут не останусь. Да и как ты один?

– И не думай, – мы отошли от каната ещё дальше. – Замёрз?

– Есть маненько, – ответил он тихо. – Всё равно лучше вместе. Вон уже и светает. А палатку потом заберём.

Очередной порыв ветра чуть не сбил нас с ног. Крупные песчинки больно кольнули кожу. Канат натянулся и запел новым, низким звуком контрабаса. И вновь затих и опустился в воду.

– Эол шутит, – я попытался улыбнуться. Но сыну было не до улыбок – крупные песчинки больно кольнули лицо, всё тело.

Рассвет пришёл незаметно. Чем яснее проступала скала и судно, тем больше нарастали волны. Не маленькие «волнушки», а большие, океанские, пришедшие издалека. Они накатывались на берег, грозя своей медленной, неодолимой силой.

– Вот и раздуло, – тихо, про себя, сказал я, глядя, на горизонт.

Канат вновь натянулся, как струна. Мы сжались, точно это могло помочь «Гикии». И в следующий момент конец с треском лопнул. И счастье, что по линии натяжения никто из нас не стоял: кормовая утка, за которую был закреплён канат, вырвалась из доски вместе с болтами. И, как маленький снаряд, ударилась в воду у самой кромки прибоя.

– Ждёшь в палатке, – крикнул я сыну, и кинулся в прибой. Думать было некогда. Судно, оставшееся на одном конце, медленно пошло к скале.

Я плыл, и пульсаром звучало в мозгу: «сходни, сходни, лишь бы сходни…» Я не помнил, оставил ли я вчера сходни – лестницу с той, не видимой с берега стороны яхты. А это в данную минуту решало всё: успею ли, смогу ли вскарабкаться на довольно высокий борт яхты, если сходней нет?

…Сходней не было. Ну, да! Я ждал «гостей» и убрал их. До скалы осталось метров десять. И волна, покатая, тяжёлая, высоко поднимала и опускала судно, грозя разбить его безжалостно и неизбежно.

Там, сбоку, у самой ватерлинии, был небольшой резиновый отросток, выхлопная труба. Эта ступенька помогала мне взбираться на высокий борт. Но это было в спокойном море. А сейчас назревал шторм, да и сил после рывка не было. И всё же я разогнался, вышел на полкорпуса из воды, и ухватился, таки, за борт! Нога сама опёрлась о выхлопную трубу. И я, ещё не веря в удачу, перевалился на палубу.

До скалы уже было рукой подать. Быстро отбросил люк дизеля, и, сделав всё необходимое, крутанул тяжёлый маховик. Стартёра не было, и заводил я его каждый раз вручную. И, видимо, рука сама поняла, что второй попытки не будет: удар о скалу винтом или рулём будет катастрофичен…

Мотор завёлся с первой попытки. «Спасибо SABB, дорогой» – шепчу мысленно благодарности норвежским мастерам. Двигатель ровно задышал, осталось отвязаться от скалы. Но на это уже не было времени. Боковым зрением вижу нож. К счастью он на месте. Взгляд на громаду скалы. Она уже затмила всё вокруг, поднимаясь и опускаясь совсем рядом, обдавая ветром и брызгами, грозя прошарпать ноздреватой, шершавой своей боковиной, уязвимый, бронзовый винт «Гикии».

«Отпорник, нож, канат, винт, руль» – всё надо было делать одновременно. Явно не прокачать! И отчаяние осушило губы, горло, грозя неминуемым срывом. Я дал малый ход, протянул руку к ножу, готовый мгновенным рывком кинуться на нос, чтобы обрезать в нужный момент канат. При этом нельзя бросить руль. А придётся.

Маленькая рука, невесть откуда взявшаяся, опередила меня. Она выхватила нож, и тут наши взгляды встретились.

– Резать? – В этом звонком, детском, отчаянном крике было всё: и страх перед громадой скалы, и страх перед гневом отца, и отчаянная попытка победить то, что, казалось, невозможно было победить.

– Режь, – более глазами, чем голосом сказал я. И, схватив отпорник, оттолкнулся от скалы. Это спасло нас. Корма, готовая уже всем махом хрястнуть о риф, отошла. И я скорее почувствовал, чем увидел, как мы стали отходить от утёса. И его влажное дыхание растаяло, и становилось всё тише и тише.

Лавируя между подводными камнями, я дал средний ход. И судно, как живое, по пологой дуге, стало выкарабкиваться между громадой скалы, и ревущим, грохочущим, орущим мириадами обкатанных камней, прибоем.

Крутые, высокие, пенные волны грозили ещё одной бедой: всюду по пути таились подводные камни. И если в штиль они были не опасны и видны, то теперь всё изменилось. Огромный валун мог запросто провалить дно вместе с килем, если только неудачно окажешься над ним.

Новый порыв ветра накренил яхту. «А что было бы с парусами?» – мелькнула мысль. И всё же ветер сделал своё: «Гикия» явно не вписывалась в спасительную дугу. И рёв прибоя стал ощущаться уже не взглядом, а всем моим существом. Пришлось ещё круче навалиться на штурвал. Судно послушно довернуло. Когда я понял, что нагрузка на перо руля слишком велика, было уже поздно: трос лопнул, и штурвал завертелся в руках бесполезной вертушкой.

– Папа! – Крикнул сын, – трос!

Это была катастрофа. И мальчик увидел это в моих глазах. Судно, набравшее ход, потерявшее управление, пошло прямо на подводные скалы. А волны подымали и опускали его, и времени ни на что не было.

– Шток! – В отчаянии руки сами искали шток аварийного управления. Но его нигде не было. А яхта шла на камни. «Где… где…» – только и успел вымолвить я. И тут вновь тонкий детский голос: «Топор!»

Сын метнулся под сидушку. И в следующий момент топор уже летел мне в руки. Ещё момент – и я уже вбил топорище в патрубок аварийного управления. И, не глядя куда идёт судно(это было уже некогда) всей силой навалился на сравнительно короткий рычаг топорища.

Яхта медленно развернулась, и, вздымаясь и опускаясь между подводными скалами, пошла в море. Казалось, Посейдон, в благодарность за борьбу, наслал нам этот спасительный ритм волн. Над скалой волна поднялась и пронесла нас, невредимыми.

– В море… в море… в море. – Тонкий детский голосок повторял эти слова, как молитву. И судно пошло вокруг утёса. И вырвалось, наконец, на спасительную глубину.

– Хвала богам! – промолвил я, ещё не веря в спасение. И тут же, попытался улыбнуться, заметив на щеках сына то ли слёзы, то ли брызги волн. Но сын не улыбнулся в ответ. Он подсел рядом на сидушку, и с вопросом устремил взгляд мне прямо в глаза.

– В Севастополь?

Я долго молчал. Ветер менялся, и мне не понятно было, что же делать.

– Ветер меняется, – сказал я, глядя вверх, на топ мачты, где прямой нитью вытянулся гюйс с запада на восток. Посейдон пощадил нас, но Эол явно решил проверить нас на прочность.

– Да когда ты уже надуешься! – Крикнул я прямо в небеса, пытаясь высмотреть там смешливый лик Эола.

Но в ответ я услышал ещё более жуткий свист в снастях. И самое страшное было то, что ветер всё сильнее задувал с запада. А это означало, что ни о каких парусах не могло идти даже и речи. Мал о того – он был настолько силён, что судно едва выгребало против ветра и волны. Трудно было даже говорить. И мы молчали. Да и не до слов было: короткий рычаг отнимал всю силу.

Я вдруг сообразил, что негоже говорить с Эолом в таком тоне.

– Пощади нас, Эол…, – это сын обратился к ветру.

Но Эол не унимался. И тут я вспомнил, как в один из таких дней, мы уронили в воду чугунную чушку, и шторм сразу ослаб.

– Жертву требует, – сказал я тихо. – Поищи что ни будь..

– Это сойдёт? – сын вытащил из камбуза нержавеющую ложку.

– Давай хоть это. – Я бросил ложку, и она мгновенно исчезла в зеленовато – кипящем море. – Надень жилет, – добавил я, глядя на всё увеличивающиеся волны.

– Да я же плаваю хорошо, – ответил сын, но наткнувшись на мой красноречивый взгляд, пошёл было в рубку. И именно в этот момент новый шквал чуть не сбил его с ног. Этот же шквал сорвал с кормы надувную спасательную лодку. Она вздыбилась поперёк ветра, один крепёж не выдержал, лопнул, и лодку стало колотить из стороны в сторону. Сын, не задумываясь, кинулся на корму…

– Стой! – Только и успел крикнуть я.

В следующий момент он подбежал к лодке и она, как боксёрская груша, ударила его всем махом. И Саня вылетел за борт, не успев даже понять, что произошло.

Когда он открыл под водой глаза, то увидел подводную часть яхты, руль, вращающийся винт, и услышал звук медленно удаляющегося судна.

…Лодка улетела в море… Руки сами бросили за борт круг, но это было бесполезно: ветер, ещё в воздухе унёс его на сотню метров к югу, в сторону. – «Боже…», – Первый порыв был кинуться за борт. Спасти, выплыть… Я, не отрываясь, смотрел в море: светлая головушка мелькала меж пенных волн. Какое счастье, что какая то сила остановила меня от прыжка… И я услышал голос с небес: «яхта… только яхта спасёт вас…» Я кинулся к рулю и, не отрывая взгляда от мелькающей среди пенных гребней руки сына, налёг на обломок топорища, срывая в кровь руки, и моля всех богов, чтобы выдержало древко. Понятно, в нём была вся наша жизнь.

«Гикия» медленно, нехотя, с трудом пошла на разворот. Преодолевая порывы ветра, гребни волн, проваливаясь и выскребая на хребтины, пошла туда, где я видел, к великому счастью, светлую голову и ручку. И в этой машущей над водой ручке, было наше спасение.

Всё яснее и яснее видел я эту руку, среди волн, пены, и несущихся пенных гребней. И, наконец, я был рядом. Но это было ещё не спасение: кипящие волны, порывы ветра, течение, не надёжный руль – всё это кидало судно из стороны в сторону. А выйти надо было точно. Кроме того, оба круга были уже далеко среди волн. О Боги! Как я обрадовался связке реек, что лежала на корме! Ещё на подходе, быстро обвязал связку верёвкой, убедился в надёжности обвязки, и лишь тогда направил судно так, чтобы сын оказался по правую руку. Постепенно сбросил скорость, и когда пришло время, оставил руль, подбежал к борту, и швырнул связку с верёвкой прямо в протянутые ручки. Сын, вовремя подплывший в умное место, не упустил свой шанс. Он цепко ухватился за рейки, и пробкой вылетел из клокочущих бурунов.

Мы стояли обнявшись, а «Гикия», в который раз доказав, что она живая, стала медленно разворачиваться в сторону Балаклавы.

Мы долго молчали. И нельзя было выразить ни словами, ни слезами, всего, что могло выплеснуться из груди. Мы оба всё это понимали, да и были не в силах что – либо говорить.

– В Балаклаву, – тихо сказал я.

– В Балаклаву, – кивнул в ответ сын.

«Гикия», получив ветер в корму, весело понеслась на восток. Туда, где виднелись Генуэзские башни. Туда, где дышал белыми бурунами, невидимый со стороны, вход в бухту. Туда, где до нас, вот так же, спасались отцы и сыновья. Спасались сотни и тысячи лет назад. И так же для них слово жизнь, неотделимо было от слова Балаклава.

…Мы сидели на набережной, прямо у воды бухты. Зверино-перестроечная, безвкусная кафуха, конечно же, была для нас Гриновской таверной. И пили мы, конечно же, не тормозную жидкость, под названием «Пепси», а старый добрый эль. И молчали. Молчали и смотрели на море, что мирно искрилось рядом. Смотрели на людей. Они гуляли, смеялись, пели и пили. И никто из них не догадывался, да и не мог догадаться, что было с этим мальчиком, и с этим дядькой полчаса назад.

…Полчаса назад… Неделя назад… Месяц назад… А что же привело нас сюда. И можно ли понять, что происходит? И можно ли сопротивляться этому накату тьмы, что так явственно выплеснулась, казалось бы из небытия.

Из средневекового мрака, и из спрессованной лжи веков. А как всё это начиналось? Ну, да, это было в марте, когда мы продавали хлебы…

 

Хлебы

– Да, папаня, а кушать то хочется…

– Хочется, сынок, хочется. – Ответил я cыну, пытаясь скрыть чувство жгучего стыда. Хорош папаша, если сын не доедает…

– Зря ты издательству три тысячи баксов уступил. – Продолжал сын, чуть сдерживая слёзы. – Представляешь, сколько бы у нас было еды! Как при социализме…

– Что ты знаешь про социализм! Тебе и было то всего год, когда он долго жить приказал. А сейчас тебе восемь. Значит ты, практически, дитя капитализма, да ещё со зверино – уголовным лицом… Я же-то и представить не мог, что издатели могут меня кинуть, как напёрсточники…

– Много знаю. Например, то, что на одну зарплату можно было купить пятьсот буханок хлеба… А теперь?

«Хлеба… хлеба… хлеба» – какая-то здравая мысль металась и рвалась на свет божий.

– А, между прочим, у нас три мешка муки в заначке, – сказал я, надеясь, что это произведёт должное впечатление.

– Опять оладьи печь? – Зародившаяся было улыбка, слетела с лица мгновенно. – Я отбивную хочу, как при социализме! Две! – И он показал два пальца. – Мне микро и макро элементы нужны. И не в микродозах, понимаешь?

– Ох, и умный ты у меня! Я в твои восемь лет такую фразочку ни в жисть бы не родил!

– Так ты сытый был, папаня, а сытость, как известно, не способствует умственной деятельности.

– А…, – протянул я, – или другими словами, ты хочешь сказать «ну и дуб же ты, Василий Иванович!» Обидеть хочешь?

– Обидеть, не обидеть, а раз писанина твоя денег не даёт, надо рогом ворочать…

– Что… Что? – я не знал, что и делать. То ли смеяться заявлениям юного дарования, то ли дать подзатыльник. А то, если эдак дальше пойдёт… – Ты с кем так разговариваешь, моль суконна! (Я вспомнил это выражение бабушки). Борзеть не красиво!

– Согласно законам демократии, как ты меня и учил, я имею право на свободу слова! Тем более, кушать хоцца…

– Ну, ладно, ладно. Не завывай… Что ты думаешь, я бы тут сидел, если бы можно было заработать?

– Но тебе же предлагали редактором в газету, – сын с надеждой заглянул в глаза.

– Ты хоть знаешь о направлении этой газеты? Ты что, папаню вообще за промокашку держишь? И вообще, даже человеческая газета портит стиль.

– Ты ещё скажи, что это «вторая древнейшая профессия…» – точно скопировал меня сын. Не хорошо передразнивать.

– А голодным сидеть хорошо? Давай хоть пышек напечём.

– Масло кончилось…

– Давай без масла напечём.

– Ну, давай, – мы весело, в который уже раз, напекли пышек.

Мы ели пышки, запивая их чистой ключевой водой. Но процесс мышления, как известно не прекращается даже за едой. «Значит так, – ворошилась неуёмная мысль, – еды нет, сахара нет, масла нет, деньги издательство стырило, и, похоже, с концами. Значит полный абзац. Значит будем есть хлебы… Хлебы… Хлебы… Мы же печём отличные хлебы. Так, так… А хлебы теперь в цене. Тем более наши хлебы! Гости, обычно дерутся за наши хлебы… Значит можно хлебы продать, и купить масла и сахара… Да, как бы не забыть, у Цезаря были свои сикофанты в Херсонесе, стучали, родимые, за милую душу, не хуже наших… Да,… а где же эти хлебы продавать? И кто будет эти хлебы продавать? Да, как бы не забыть, Асандр жил в мрачном замке в Пантикапее, и был дядя ещё тот, сына родного отдал в заложники… факт. И отдал своим врагам. Вот уж, действительно, шекспировский сюжет,… хотя Шекспир был никакой не Шекспир, а Бэкон и всё же… Поразительно, как ещё никто не сообразил – такой сюжет!

– Приятного аппетита, папа, – донеслось откуда то издалека. Вмиг вернулась кухня.

Оладушки смачно шипели на сковородке. И издавали нежный аромат самой лучшей в мире, крымской муки.

– Ты где, папа, – сын сделал несколько, привычных уже движений рукой перед глазами.

– Сын, есть идея! – выдал я привычную уже фразочку…

– Давай! Но лучше бы сначала деньги.

– Слушай, ты, деятель! У тебя, что, кроме денег ничего, там. В голове нет?

– Есть. А что за идея, папаня?

– А идея вот какая: денег нет?

– Нет.

– Масла нет?

– Нет!

– Сахара нет?

– Нет… Зато есть куча романов, которые никто…

– Стоп… не сбивай с мысли… Муки три мешка есть?

– Ну, есть.

– Не «Ну, есть», а есть! А кто лучшие хлебы умеет печь? Кого мама научила?

– Ну, меня, а что?

– А то, что мы печём хлебы, продаём их в гаражном кооперативе. Там же каждый день сотни голодных мужиков без еды сидят. А на вырученные деньги покупаем масло, сахар, а может быть и отбивную…, – закончил я свою мысль, подняв вверх указательный палец.

– А кто продавать будет? – Сын явно заинтересовался идеей. – А ты и будешь. Ты думаешь, мы кому то нужны? Не потопаешь, и не полопаешь. – А может, всё-таки, лучше в редакцию…, – сын всё ещё не оставил надежду. Тебя и Урбанский сколько раз звал, и Шалыгин… Сколько раз звонил…

– Ну пойми же сын, газета, а тем более пещерно уголовная газета, не для нас… Тем более она стиль портит. Я же тебе сколько раз цитировал и Папу Хема, и Джека Лондона. Нельзя в газете работать более года! Это сушит мозги, и выхолащивает стиль. Или ты хочешь…

– Где дрожжи, папаня?

– Что?

– Я говорю, давай хлебы печь. Ты меня убедил. Давай муку. Ближе к делу, как говорил Мопассан!

– А ты читал Мопассана?

– Не читал и, наверное, уже не буду. Не надо было камп покупать… Муку!

– Ладно, – я достал из мешка муку. Ох, до чего же хороша, наша крымская мука! Не зря её скупают иностранцы на макароны. А какие хлебы получаются из этой муки! Не хлебы, а конфетки! Когда они подходят в духовке, такие ароматы разносятся по кухне, хоть в банки, его, этот аромат, закатывай! А структура хлеба! Полупрозрачная, как каучук, нажмёшь его изо всей силы, а он тут же назад возвращается! А армат! В нём заложено что-то древнее, как вечность, и родное, как голос матери. И вся память веков всколыхнёт вам душу, и тут поймёшь – вот оно, счастье! Не зря скифы и тавры, наши предки, выращивали его здесь, в Тавриде. И длилось это две, три тысячи лет подряд. И не зря древние греки дрались за это право – скупать у тавроскифов чудо пшеницу. Да и войны все шли именно за хлеб.

Греки хотели скупать этот хлеб за бесценок, а скифы были резко против. Они сами хотели продавать свой труд. Вот и приходилось воевать!

– Ты, папаня, вообще, думаешь помогать, али как? – Опять, откуда то из далека, спустился голос сына.

– Я да… да… а что?

– Три булки уже готовы. Доставай!

Я открыл духовку, и три буханки, словно три новые копейки, опустились на приготовленный сыном поднос. Ах, что это были за буханочки! Я хотел было, разразиться тирадой в адрес этих хлебов, но услышал деловое:

– Быстренько маслице, и вперёд! Важно не упустить температуру! – Сын уже приготовил тесто, и вторая партия, так же ловко шлёпнулась в разгорячённые формы, и ушла в духовку. Я взял бутылку: на дне было несколько капель постного масла. Всё это вылил на корочку буханок, тщательно заполировал специальным пером. Я сделал всё это молча. Сам же обещал в сынов день полное подчинение.

Когда хлебы оказались в духовке, сын улыбнулся:

– А теперь трави мне и скифах, и о языческих богах…

Научил на свою голову…

– Научил, так терпи, терпи папаня, – всё так же лукаво, блеснул глазками сын.

– С радостью, – ответил я.

И, правда, сын в работе молоток. В свои восемь лет, он так ловко управлялся с формами, с тестом, и готовыми хлебами, словно опытный пекарь. – «Токарь – пекарь, токарь – пекарь, токарь – пекарь» – запел я не без удовольствия. – А что, сын, пожалуй, и проскочим? А?

– Может и проскочим, пока, но надо что-то думать…

– Да не боись, сын, я уже кое что придумал… Только вот потянем ли мы?

– Опять идея? – Сын сел за стол, опёрся руками о подбородок. Ну и?

– Ладно, об этом потом, надо ещё эту идею выносить.

– Как всегда! – выдал сын любимую фразу.

…Был март, и погода была просто собачья. Ветер, холодный, влажный, завывал между стальными корпусами гаражей. И снежинки, последние, мартовские, кружились в воздухе, и падали нам на плечи, на руки, и на влажный рюкзак. А влажный он был от того, что был полон горячих хлебов. И снежинки, падая на рюкзак, таяли. И он стал совсем мокрый. Битый час мы ходили от гаража к гаражу, и предлагали хлебы голодным мужикам. Но трезвые, равно как т пьяные мужики, глядели на нас, как на привидения. И никто не купил у нас наших замечательных хлебов.

– Да, дела хреновые, сынуля… – промёрзшим, упавшим голосом сказал я, проходя мимо очередного гаража.

– Может, к этому дядьке подойдём? – сказал сын, глядя на очередные открытые ворота…

– А смысл?

– Может, повезёт? – Не успел я завершить фразу, как из ворот вышел высокий, дородный, откормленный мужик, лет сорока. И приветливо улыбнувшись, сказал:

– Что вы тут делаете, любезнейший Сергей Аркадьевич, уж не гараж ли вы вздумали покупать?

Боже! Это был Урбанский! Тот самый Аркаша Урбанский, который звал меня редактором в во вновь испечённый журнал.

Отступать мне уже было некуда. Хорошо хоть, не крикнул с порога: «…а вот хлебы, с пылу с жару…»

– Аркаша! – Я цыркнул глазами на сына. «Мол, тихо…» Но сын сам всё понял. – А ты что тут делаешь?

– Как что? – Удивился Аркаша, – у меня тут новый «Мерс» стоит. Вот только купил…

– Откуда такие деньги?

Мы увидели в гараже новенький, сверкающий хромом и никелем, лаком и золотом «Мерседес».

– Так я же, в отличие от тебя, быстро ориентируюсь. А ты, наверное, всё ещё о стиле страдаешь? И сколько страдать будешь? А?

Слова были обидные. Сын плотно сжал губы, и уставился себе под ноги.

– Есть вещи поважнее стиля, – ответил я тихо. И начал, было, разворачиваться, чтобы поскорее уйти. – Ну, ладно, ладно, не обижайся. Ну, прости. Я ведь читал твой «Кораблик». Правда, не каждому дано дойти до гавани. И у каждого она своя, эта гавань Так?

Он был прав. У каждого своя гавань.

– А «Облако» закончил?

– Не уж-то не забыл?

– Да всё я помню. Жизнь эта, идиотская… Всё я твоё, помню. Уж сколько? Лет двадцать прошло. Неужели никто так и не ухватился?

– Да, так, по мелочам всё…

– А ведь можно было целое поколение вырастить на этих сказках… Не уж то никто ничего так и не понял?

– Ты, вот, понял, И то хлеб.

– А что я? Я чинуша… Новый Латунский.

– А чем твой журнал пробавляется?

– Журнал? Поднимай выше. У меня теперь частное издательство. «Народ» называется.

– «Народ»? Это твоё издательство – народ?

– Ну да, а что?

– Да так, пустячок. Видел я на днях детскую книжечку про мальчика каннибала, и девочку путану. И про Ивана Царевича, как он там, что-то змею Горынычу, под хвостом, отрезал…

– Ну и что?

Да ничего. Просто книжечка издательства «Народ».

– А… вот ты о чём. Понятно. Да тут дело то не во мне. Тут другие правила игры. Народу такое нравится. Да и, кроме того, если прознают, что ты не крадёшь… что людям помогаешь, высвиснут мгновенно. А ты это так и не понял?

– Ах, как это сложно понять, Аркаша! – Я развернулся, но Аркаша успел ухватить меня за рукав.

– Ну, ладно, ладно, что это у тебя в рюкзаке?

– Да, вот, хлебы несу…

– Те самые, знаменитые, хлебы твоей красавицы жены?

– Те самые…

– И куда же ты их несёшь так много?

Мы уставились друг на друга и довольно долго молчали. И по ходу этого молчания лицо Аркаши менялось. Из дружески улыбчивого, оно медленно, но верно превращалось сначала в тихо испуганное. А затем ужас удивления буквально выплеснулся наружу.

– Ты, что же, хлебы тут продаёшь?

– Да, продаю, – даже злобно ответил я. – И ты знаешь, мне не стыдно. Гораздо стыднее мне было, когда я был редактором, а ты у меня был юным репортёром.

– Ну, так это было тогда, а сейчас свобода слова, нет цензуры.

Я, ни слова не говоря, долго и пристально посмотрел ему прямо в глаза. Он попытался выдержать этот взгляд, но хватило его не надолго.

– То-то же…, я в твои правила с мальчиками – каннибалами не игрун…

– Ну, давай, давай, – вдруг обозлился Аркаша, – а я значит игрун… Просто я умный, а ты…

– Ладно, бывай, – я резко обернулся и тут увидел сына. Глаза его были полны слёз. Он мельком взглянул на меня, быстро повернулся, и мы пошли к выходу.

– Стой, Серёга, стой! – В голосе Аркаши не было ни злости, ни обиды. А только та, ещё студенческая, дружеская интонация. Ещё того, далёкого братства.

Я остановился.

– Ну что ещё?

Аркаша подошёл, молча, снял с плеча рюкзак, отнёс в гараж. Вскоре он вернулся, неся в руках уже пустой.

– Ну, бывай, – сказал он тихо.

– Да ладно, – ответил я в тон. И уже без обиды пошёл по тропе.

– Слышь, Барончик, – (он вспомнил мою студенческую кликуху)

– Ну что ещё… – Я, не оборачиваясь, остановился. И чёткая фраза впечаталась вслух:

– А ты и тут оказался сильнее…

Не оборачиваясь, я быстро пошёл по тропе. Туда, где мелькала маленькая фигурка сына. Он шёл по тропе так быстро, что догнать его оказалось не так уж легко.

– Вот, – я протянул сыну сто гривен.

– Откуда это? – Сын, из подлобья, взглянул мне прямо в глаза.

– Аркаша дал за хлебы…

Сын взял в руки деньги.

Мы стояли на запорошенной снегом тропе. А снегопад, задуваемый ветром, больно колол щёки. Был вечер. И влажный холод пробирал до самого донышка.

– Пошли, – сказал сын.

– Пошли, – ответил я.

Мы шли по тропе вдоль трассы. Машины с шумом проносились мимо. И уже почти ничего не было видно, кроме белого, с ветром косого снега, света и ветра от проезжающих мимо машин.

Неожиданно Саня бросил деньги в снег, и, не сказав ни слова, пошёл дальше.

– Ты, что, сын? – Я поднял деньги, – ты что?

– Что, что? – Слёз на глазах, как и не бывало. – Не понятно?

– Да, оно, конечно, понятно, да умно ли? – Я хотел, было, обнять, приласкать сына. Но он мягко отстранился.

– Знаешь, что?

– Ну, что?

– А вот, что, – он побежал по тропе к тому месту, где бросил деньги.

– Да вот же они, – я протянул сыну сотку.

Саня взял её, немного подумал.

– Пошли…

– Ну, что ты ещё придумал?

– Пошли. Сегодня я начальник, так?

– Вроде, ты…

– Тогда пошли.

И он быстро пошёл вперёд. У ближайшего магазина он остановился.

– Я начальник?

– Ну, ты, ты!

Он, ни слова больше не говоря, забежал в магазин. Вскоре он вышел, держа в руке разменянную сотку.

– Пошли. – Только и сказал он, и быстро, почти побежал по тропе к гаражам.

Но дверь в гараже Аркаши оказалась заперта.

– Ну, ничего. – Саня отсчитал девять рублей и пятьдесят копеек. А остальные деньги просунул в щель гаражной двери.

…Мы шли и молчали. И не о чем было говорить. И так всё было понятно. И радостно было на душе за сына. А снежинки всё падали и падали на мартовскую землю. Большинство из них таяли на уже слегка прогретой мартовской земле. И ясно было, что, сколько снега бы не навалило, всё равно, земля уже почуяла запах весны и тепло солнца. И заморозить её, и сковать льдом надолго, уже просто невозможно.

– Сын, – тихо спросил я, – А полтинник-то за что набросил? Хлебы-то по полтора рубля…

– За доставку, – усмехнулся Саня. Хотя, конечно, и за качество надо бы! Да ладно уж, не обеднеем. Это ему на бедность…

– А что за идея то? – Сын довольный, сытый, сидел у телевизора и разнузданно разбазаривал драгоценное время.

Я в это время совершал собирательные действия: сносил в одно место всякую яхтенную оснастку.

– Тем, кто транжирит время у «ящика», я идеи, бесплатно, не выдаю.

– И «Дискавери», тоже для дураков? – срезал меня сын вопросом…

– Ну, ты и хитрец… нет, «Дискавери» для умных. Но дай срок, не увидишь ты её, как своих ушей… Нормализуют положение.

– Да, ладно…

– Проверишь, – напророчил я на свою голову. – Да, кстати, о «Дискавери» Ты как думаешь, чего это я так активно рою по яхтенным сусекам?

– Да понятно… яхтенный зуд… весна на дворе!

– Ах ты, мерзкий старикашка!

– Ну, вот, и пошутить нельзя.

– Да можно, можно! Кстати, кто сегодня начальник? Вроде как я? Сын сказал это в надежде, что увлечённый делом папаня всё, как всегда забыл…

– Нет! На этот раз, я! А коли так, изволь подчиняться! Бронзу почистить, надраить, нержавейку, пастой ГОИ отполировать!

– Есть, капитан! – Сын с трудом оторвался от телевизора. Но законы были незыблемы: хочешь командовать, изволь и подчиняться!

Все причандалья были под рукой. И мы привычно устроились на ковре у телевизора.

– Вы не против, любезнейший?

– Работайте, – милостиво согласился сын. – Так что, за идея, в конце концов?

– Идея всё та же – как нам снискать хлеб насущный?

– Ну и?

– Отвечаю: яхта у нас есть?

– Громко сказано…

– И всё же, есть?

– Ну, есть…

– Люди летом кататься хочут?

– «Хочут, хочут»!

– Вопросы есть?

– Есть. Как ты себе это представляешь на нашей старушке?

– Слушай, деятель, кто сегодня начальник?

– Ну, ты…

– Без ну… уважаемый. Ближе к делу! – Сын прекрасно знал, кому, когда, и какой тон был к лицу, и всё же выкаблучивался.

– Так вот, лошадь оскорбляет тот, кто не решается оскорбить хозяина. «Гикия» не такая уж и старушка! Большое дело – корпус шестьдесят четвёртого года, зато дизель шестьдесят пятого! И вообще, я считаю, что наша «Гикия» лучшая шхуна всего южного побережья Понта Эвксинского!

– Ну, ты скромняга, папаня… Может, скажешь, и всего Северного полушария?

– Опять умничаешь? Не надоело?

– Я давно говорю – ближе к телу…

– Ты маленькая обезьянка…

– Сам учил!

– Так вот, о деле. Чего нам не хватает…

– Ох! – Многозначительно всплеснул руками сын… – Уж я-то знаю, чего нам не хватает… – Он сделал многозначительную паузу, и, не дав мне ответить, запричитал:

– В дизеле трубки менять надо?

– Надо.

– Сливная пробка воду травит?

– Травит…

– Рубка течёт?

– Течёт…

– Паруса не отлажены?

– Есть такое дело…

– А комфорт?

– Комфорта ноль…

– Продолжать? – Сын опять вошёл в роль начальника.

– Научил я тебя на свою голову… можно повежливее? – Сказал это, а в душе, конечно, радовался, что сын был уже готовый капитан. – Говорю вежливо, любезный… папаня! Работы, там, на пять лет на пять.

– Ну, это ты загнул… на два месяца!

– Минимум, на три… по самым скромным меркам!

– Три не три, а два с половиной месяца у нас есть,… так что завтра за работу – на причал…

– А может, сегодня? – Сын лукаво приподнял бровь.

– Нет, уж, сегодня я начальник… Вот завтра навлавствуешся всласть… А сегодня постираем паруса! Вопросы?

– У матросов нет вопросов!

Поздно вечером, когда паруса уже были постираны, и висели на улице для просушки, мы так и заснули на ковре у телевизора.

Была лунная ночь. Весна набирала силу. И тёплый ветер гнал с юга редкие светлые облака.

* * *

Прошло пять лет. Чего нам стоили эти годы – я даже не осмыслил до сих пор. А что было дальше? В начале октября 2003 года случилась со мной оказия – мой старый, надёжный дизелёк SABB, не выдержал, и сдал окончательно. Ясно было: застрял я у причала надолго. Впрочем, я не очень-то огорчился – Балаклава сказочный городок.

Причал, где прильнула моя «Гикия», находился у самой бухты, прямо под Генуэзскими башнями.

Обычно, после тяжкого общения с болотами, гайками и коленвалом, я заканчивал рабочий день под тёплым душем. Одевшись во всё чистое, я залегал в спаленку на отдых. А это, скажу я вам, большое удовольствие, в контрасте: промасленный моторный отсек, и белоснежно чистое бельё спаленки. Вот тут то и ждал меня Куприн. Конечно же, я начал с «Листригонов». И поразительное чувство посетило меня. Я явственно ощутил присутствие Куприна. Этого удивительного и загадочного человека. Так было и в тот вечер.

Мне показалось, что «Гикия» слегка просела. А, может быть, это была волна? Выходить из уютной спаленки было лениво. Я просто окликнул: «Кто там?»

«Некто», молча, устроился на сидушке. И тут я услышал: «А-а-а,… опять читаешь? Не очень-то уши распускай… Ежели мог бы, с удовольствием кое-что выбросил бы за борт! – И «Листригонов» тоже? – Спросил я робко, хотя сознаюсь, что мурашки пробежали у меня-то спины к затылку и обратно.

– Нет! Вот тут дудки! «Листригоны» – это святое!

– А что же тогда?

– Думал ли я, тогда, во что всё это выльется? Подгоняемый бедностью, страстями, и стадным течением мнений! Помню, во всей России, не нашлось палача, чтобы казнить, уж – не помню, какого-то смутьяна – убийцу! А мы кричали: Николай Кровавый! Сатрапы!

И что же эти несатрапы? Не задумываясь, море крови пятом годе пролили. А я сдуру государю императору письмишко в пьяном виде откатал! А потом ещё и возмущался, что меня из Балаклавы турнули. Да черкани я такое письмишко в году двадцать пятом, в соответствующий адрес, что б от меня осталось? Жили за государевой спиной, как дети избалованные! Конечно, Николай умишком не блистал! Это то и гложет! И всё же, кто бы рискнул тогда безнаказанно обидеть русского поданного? А теперь…

– И когда вы это поняли?

– Уже в восемнадцатом годе, когда за очерк свой попал к бльшевичкам на нары! Вот тут и задумался, чем мы все рисковали, и что на что променяли! Я уж, не говорю, про эмиграцию… Лягали все, кому не лень… И плевали, за то, что дали себя обмануть, как дураки последние… И поделом… Как говорят: «Дураков, и в алтаре бьют!»

– И что же? Выходит…

– Нет, ни о чём я не жалею, и ни от чего не отказываюсь, кроме одного: все свои вещи я написал бы… Как бы это сказать поточнее. В общем, ежели ты носишь имя русского писателя, – у тебя должен быть один поплавок, одна стрелка компаса, одна путеводная нить – это любовь и верность к Родине. К корням своим, к Роду своему. К Руси, какая бы кровь не текла в жилах твоих.

– Это как же понимать? Дави всех, кроме нас, русских?

– А вот и нет! Твори свою литературу, но не за счёт кого то, как это делают все примитивные, эгоистичные люди. А вместе, но каждый свою. И по честному. И вовсе не обязательно давить друг друга по очереди. Да и надо ли далеко за примером ходить? Я – Русский писатель, а ведь в жилах моих течёт немало татарской крови. И что же? Кто-то меня давил? Унижал? Ограничивал? Давал квоты?

Ничуть не бывало! Жили все в одной дружной семье. Хоть и бесов, конечно, хватало!

– Ну и до чего же вы дожились?

Долгое молчание воцарилось на судне…

– А вот, и, получается, – услышал я, наконец, – правильно меня щёлкнули за Балаклаву! Надобно бы позвончее, может и дошло бы чего… Надо бы отправить в какую нито, резервацию, годика на два, глядишь, умишка бы и прибавилось! Глядишь, не стал бы я декаденствующих девиц выращивать, со сдвинутыми мозгами… Глядишь, и крови бы пролилось меньше. А может, и Россию спасли бы?

Как знать?

– Так что, Александр Иванович? Как же вас читать теперь прикажете?

– Как читать? – Вновь тишина воцарилась во мраке ночи… Лишь подобие музыки доносилось из глубины бухты. Да редкий всплеск воды. Да скрип снастей.

– А читай и думай. И сравнивай. Ведь прошло то, каких-то сто лет… Это ли не срок? Читай, и думай. Читай и сравнивай. Может будущее то и изменится к лучшему.

Чуть качнулась яхта. Или мне показалось? Но тихо стало вокруг. Только пожелтевшие странички ещё того, тогдашнего, с ятями томика Куприна, стоят перед моим взором. И медленно покачивается спаленка. Видно, катер прошёл пограничный. И вновь тишина, и вновь «Листригоны»:

«…Дни ещё теплы, и по-осеннему ласковы.

Но по ночам стоят холода, и земля гулко звенит под ногами. Последние курортные гости, потянулись в Севастополь со своими узлами, чемоданами, корзинами, баулами, золотушными детьми, и декадентскими девицами.

Как воспоминание о гостях, остались только виноградные шкурки, которые в видах своего драгоценного здоровья. разбросали больные повсюду – на набережной, и по узким улицам – в противном изобилии, да ёщё тот бумажный сор, в виде окурков, клочков писем и газет, что всегда остаётся после дачников…»

Да! Декадентские девицы! Видно не зря, чисто по интуиции, расположил Александр Иванович этих истеричек, вместе с мусором от винограда и окурками…

Дорого же обошлось нам ваше увлечение бесовщиной, дамочки! Нет бы, бросить все силы на главное предназначение женщины: вдохновлять мужчину на подвиги во имя отечества! На подъём экономики, на безопасность государства, элементарно – на чистоту и аккуратность! Наверное, уж за сто лет, была бы у нас швейцарская чистота и процветание. А воз и ныне там. Или это так сложно? Чем драть с людей драконовские налоги, не лучше ли ввести штраф на этих же грязнуль в природе?

Так в чём же дело? А может быть сидят по кабинетам вот такие же мишки… Что за мишки? О! Это целая история… Интересно? Ну, так слушай, дорогой мой читатель.

…Вроде недавно это было… Да, это так кажется… году в девяностом. Ещё не рухнул Союз. Ещё, помню, идя в поход (а ходили мы в походы каждую неделю), купили мы за рубль бутылку молока, буханку хлеба и пачку сигарет. Сели на катер за пятьдесят копеек и рванули на Инжир. Был среди нас и Мишка. И подпольная его кличка была «Баран». В тот день всего нас было пятеро. Я с Валентиной, Мишка с Розой, и Виктор. Дело было в конце лета. В общем – решили отдохнуть на лоно природы. Шашлыками мы и тогда не опошляли Матушку – Природу. Быстро сошли на берег, и по тропе. А Инжир – это удивительное место. Тропа сама по себе лёгкая, а виды – аж дух захватывает! Мишка в Розой впереди идут – только треск гудит по оврагам.

– Вот уж, действительно, как сошлись, так и понеслись! – Говорит Виктор…

И точно – из-за очередного поворота вылетает Роза вся в слезах…

– Что опять не поделили? – Виктор попытался обратить всё в шутку – «как сошлись, так и понеслись?»

– Да пошёл он в… болото! – Роза хоть и с трудом, но улыбнулась. – Одно слово «чинуша».

– О чём спор-то?

– Да так, наши дела, Станюкович. Мы Виктора частенько звали «Станюкович» – уж очень он был похож на ещё тех, старых русских матросов.

– Не грусти, подруга, мужика мы тебе найдём…, – смеётся Виктор, – ну, а если серьёзно, то лучшее лекарство от любви – это заняться делом. А вот нам и дело. Мы вышли на сказочно красивую поляну… Она раскинулась, среди сосен и одичавших фисташек. Вся земля была покрыта ковром из сосновых иголок, местами – зелёными островками травы. Хотя был август – трава была зелёная. Ясно, что тут, под землёй, была вода. И было видно, что некогда, здесь жили люди.

– И что за работу ты нам придумал, Станюкович? – Роза явно жаждала отвлечься.

– А ты, что же, не видишь?

– Да, нет, в общем, не вижу – а вот местечко это вижу! Сейчас разложим дастархан, устроим перекусончик, и в море.

– Э, нет, подруга! – Виктор окинул нас смешливым взором. – И вы, что ли, не видите работу?

– Надо бы чистоту, навести… – робко молвила Валентина…

– О! – Виктор поднял вверх указательный палец. – Момент истины! Именно так!

И только тут всем нам стало ясно – а как же иначе? Банки, бутылки, пакеты – чем только не была обезображена эта сказочная поляна!

– Отличная идея! – Обрадовалась Роза.

– Соберём всё в кучу, и подожжём! – Обрадовалась Валентина. Она без чистоты просто не может жить. А тут, такой фронт!

– Сначала – чистота, потом – море, а уж потом – пикник! Идёт? – Обратился ко всем Виктор.

– Идёт! – Ответили мы все вместе хором.

…– Чем это вы тут… занимаетесь? – Это подошёл Мишка. – Делать, вам, что ли нечего? Вы, что. Отдыхать приехали, или ассенизаторами работать?

– Ну, вот! – Всплеснула руками Валентина, – пришёл поручик Ржевский и всё испортил.

– А ну не, сачковать! Работать, бездельники! – Шутит Виктор.

Виктор решил не обращать на Мишку внимания. Все четверо разошлись по поляне. И пошла работа! Роза, конечно, шарахнулась подальше от Мишки. И вскоре, гора мусора заметно увеличилась в размерах. И чем чище становилось вокруг, тем легче дышалось, тем светлее становилось на душе. И каждый из нас думал об одном и том же: хотя бы ради этого стоило сюда прийти. А уходя оглянуться, и радостно смахнув пот со лба, сказать: «Хорошо»!

Да, так все мы думали, но только не Мишка. За работой мы все так увлеклись, что не заметили как разбрелись кто куда. И вдруг крик!

– Отстань, тварь! – Это Роза опять схлестнулась с Мишкой. Как то так вышло, что по близости оказался Виктор. В этот момент по всей округе разнеслась презвонкая оплеуха. Вы думаете это Роза? Ничуть не бывало. Это Мишка, маленький и тщедушный, влепил Розе, большой и пышной, вот такую звучную оплеуху!

Ну, тут уж дудки! Виктор барсом метнулся к Мишке, и в следующий момент, тот уже летел вверх тормашками. Когда мы подбежали, Виктор от всей души охаживал Мишку по мордасам, при этом приговаривая:

– Я тебе покажу, «чем хуже, тем лучше». Я тебе покажу «так и надо»! Я тебе покажу «с волками жить…» Сам ты волчара поганая… Ах ты, свинья! А ну, вставай, собирай банки, скотина.

– На! – Мишка, одной рукой стирая кровь спущенной сопатки, другой скрутил дулю, прямо Виктору в лицо.

– Убью, урод! – Виктор схватил палку…

Не известно, чтобы из этого вышло, не подоспей мы вовремя.

…Мишка сидел, прислонившись спиной к старому пню, а кровь всё сочилась по рыжей, жидкой бородёнке, капая на белую футболку.

– Ну и зачем тебе всё это было надо? – Я подошёл поближе, и пристально заглянул в глаза Мишки.

– А, вот, надо! Мог бы, убил бы его, не задумался!

– Ну, так вызови на дуэль… – Усмехнулась Валентина.

– Ещё чего! Есть другие, более надёжные способы.

– Это, какие же? – Виктор уже немного успокоился.

– Не твоё свинячье дело. – Просипел Мишка.

– Свинья! – Тихо сказала Роза. – Был свинья, свинья и остался. – Она взяла Виктора за руку. – Пошли отсюда. Стоять тут, рядом со скотиной, не хочу.

Мы, все четверо, собрались вместе.

– Ну, что, к морю? – Валентина всё ещё пыталась сгладить ситуацию.

– А как же это? – Роза указала на кучу мусора.

– Потом сожжём… пусть тут посидит среди себе подобных, – Виктор сказал это, усмехнувшись, и смех вдруг вырвался у всех сразу…

Виктор, подогреваемый общим настроем, уже не мог сдержать смех. Он поддел на палку старую, жёлтую, совдепическую газету «Правда» и воткнул её в землю, рядом с Мишкой.

Более не задерживаясь, мы пошли к морю. На свороте тропы, все, как то разом, оглянулись.: Мишка сидел, всё так же. А жёлтая, совдепическая газета, с надписью «Перестроились? Что дальше…» трепыхалась на ветру, на фоне перекошенной Мишкиной гримасы.

– А кто, вообще, он такой? – Виктор обратился к Розе.

– Да, муженёк, мой, бывший. – Ответила Роза.

– Да, повезло тебе. И зачем ему всё это надо? – Виктор всё пытался понять этот феномен.

– А ты не понял?

– Нет.

– Он считает, чем хуже, тем лучше, тем скорее рухнет Союз.

– Из – за бумажек? – засмеялась Валентина – И из за бумажек, тоже… не в последнюю очередь… – Очень серьёзно сказала Роза.

– Зачем же ты этого… Взяла на пикник? – искренне возмутился Виктор.

– Дура, вот и взяла. – Тихо ответила Роза.

…Когда мы вернулись с моря, сытые и посвежевшие, Мишки уже не было. Куча мусора, была вся разбросана, и нам не малых трудов стоило собрать всё, как было.

Мы сидели, с наветренной стороны, и смотрели, как сгорал мусор. Отойти было нельзя – дул ветер.

– Отдохнули, – Сказал, наконец, Виктор со вздохом.

– Да, уж, – ответила за всех Роза.

Шло лето девяностого года. Союз ещё не помышлял о крушении.

И за один рубль, можно было купить литр молока, буханку хлеба и пачку сигарет…

* * *

…Тихо вокруг. Глубокая, тёмная, октябрьская ночь воцарилась над Балаклавой. Изредка проплывёт рыбацкая лодка. Разноцветные огоньки отражаются в бухте… Темно, прохладно, тихо. От моря веет теплом: вода ещё не остыла. А с Севера, нет – нет, да дохнёт холодом. И тогда длинные, низкие языки тумана, над самой водой потянутся белыми, волнистыми рукавами. Словно сама Снежная Королева протягивает свои руки, словно щупает: не пора ли навести порядок в этом царстве тепла, неги, и безобразного благодушия?

Но и Африк, да и Левант, не дремлют: ближе к утру дунут тёплым дыханием своим – и нет уже тумана.

Я заснул уже на утре. Цепко держал меня Куприн в своих мудрых руках. Но морской воздух – лучшее снотворное. А поутру – вновь проза. Ах! Как не хочется возиться по шею в копоти и машинном масле. А надо.

В тот день было пасмурно. До полудня я провозился с дизельком – и понял: быстро тут не исправить. Пришлось снимать не только головку, но и сам блок цилиндров. Так что весь салон у меня, и моторный отсек, был в железных «ляльках».

Ясно было и другое: надо ехать в Севастополь. По пути – а ехал я на топике – заглянул в «Листригонов».

«…Атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди, настоящий солёный грек, отличный моряк, и большой пьяница… терпеливо объяснял мне разницу между направлением и свойствами ветров: «леванти», «греба – леванти», «широко», «тремонтана», страшного «бора», благоприятного «морского» и капризного «берегового».

В эти дни, старые, хитрые, балаклавские листригоны, сидели по кофейням, курили самодельные папиросы, пили крепкий бобковый кофе с гущей, играли в домино, жаловались на то, что погода не пускает, и в уютном тепле, при свете висячих ламп, вспоминали древние, легендарные случаи, наследие отцов и дедов. О том, как в таком то и таком то году, морской прибой достигал сотней сажен вверх, и брызги от него достигали до самого подножия полуразрушенной Генуэзской крепости».

…Топик влетел в Севастополь, но мог ли я себе представить, что завтра, девятого октября 2003 года, мне предстоит точно такой, же шторм. И это притом, что двигатель у меня весь разобран, и судно моё, было абсолютно беззащитно против гнева Посейдона.

Итак, любезный мой читатель, я поведаю вам сию историю. И, надеюсь, меня простят строгие критики, если события этой истории будут столь же непоследовательны и сумбурны, как и волны, что обрушились на Балаклаву осенью 2003 года.

 

Шторм

…Я свалился в угол, на ворох старых, видавших виды парусов, и мне хотелось только одного: лежать, молчать и смотреть в одну точку. Ветер выл всё выше и выше. Волны, с шумом и рычанием, грохались о старые видавшие виды стены ангара. От холода и усталости мне уже было всё равно. Несколько часов борьбы за судно сделали своё дело.

В следующую волну я услышал звон оконного стекла. Но сил, даже выглянуть из помещения, уже не было. Я знал, что это означало: три каната, длинной метров по сорок, скорее всего ещё подтянули мертвяки. И бизань-гик, начал колотить по окнам ангара. А это, в свою очередь означало, что до развязки осталось не долго…

Я посмотрел в дверной проём. Но ничего не увидел, кроме белых потоков воды. И услышал низкие удары волн о причал. И треск ломающегося борта.

В этот момент вбежала Валентина. Мужественная моя Валентина: она несла кружку горячего чая.

– «Беркут» не спасли, – только и сказала она.

– Затонул? – я сказал это спокойно, точно речь шла о детской лодчонке. Тогда как «Беркут» был большим десятиметровым катером. Все наши попытки спасти его были тщетны. Покрышки, проложенные между бортом и углом причала, только на время оттянули развязку. Борт был проломлен волнами и напором ветра. И вода поступала в трюм. Не спасла и верёвка, кем-то впопыхах переброшенная на нашу «Гикию». Ветер был так селён, что мертвяки «Гикии» весом килограмм по пятьсот, медленно, но верно, ползли по дну.

И ладно бы, если бы верёвка с «Беркута» была принайтована к основанию мачты, или к кнехту. А то ведь к вантпутенсу – месту крепления вантины мачты к борту. И, конечно же, вантпутенс был вырван. Вместе с деревянным фальшбортом. И тонущий «Беркут» грозил утянуть, так или иначе, за собой «Гикию».

Я выпил чай. Полегчало. Зубы перестали беспрерывно стучать.

– Ну, что там? – Я обратился к Валентине. – Ёщё держится?

– Стекло слышишь?

– Слышу. – Я посмотрел на Валентину. Посиневшие губы. В каком-то старом бушлате. Что-то шевелит губами. А вой ветра неизмеримо громче. И шум волн. И звон стекла. И треск «Беркута» об угол полуразбитого причала.

– Надо бы верёвку обрезать, – Тихо сказала она. И я понял это по губам. И по логике.

– Вантпутенс вырвало, а верёвка всё ещё на вантине, – добавила она.

Ясно, идти надо. Просто нельзя не идти. И что же я увидел?

«Беркут» уже почти целиком под водой. Своей тяжестью он разбил причал. И только бетонные, круглые тумбы ещё сопротивлялись напору ветра, течения и волн. Носовой канат «Беркута», метра четыре пять, конечно же, вырвало. И катер держался только кормовым концом. Нос развернуло к берегу, и стало носить не вдоль, а поперёк причала. И нос, вот-вот, грозил ударом о борт «Гикии». А волны неизмеримо выросли. Их рёв, уже не уступал рёву ветра. Ветер дул порывами. И порой сбивал с ног. А злополучный конец всё ещё держался за вантину мёртвой хваткой «Беркут» по палубу был в воде. То погружаясь глубже, то поднимаясь над волной искореженной, изломанной, «живой» палубой. Да это было и не удивительно: все шпангоуты были выбиты. И катер стонал и хрипел, цепляясь днищем о каменистое дно.

Если бы не верёвка, привязанная к вантине, то «Гикию», оттянуло бы чуть мористее. Но вантина, как известно, крепится к топу мачты, очень высоко и очень крепко. При каждом рывке яхта просто клонилась, чем смягчала удар. И я понял: скорее «Беркут» утянет за собой «Гикию» чем канат оборвётся.

Виктор, мой добрый, мой славный учитель, матрос старой русской школы, всё понял раньше меня. Он смотрел мне прямо в глаза. И как только я рванулся, он цепко схватил меня за руку.

– Не ходи! – Твёрдо и властно, скорее выдохнул, чем сказал он. – Не пущу…

– Дай нож… – что-то вскипело у меня в груди.

Какой уж там разум. «Гикия» тогда, как и теперь была для меня живой. Да она и есть живая. И я видел, как яхта просила о помощи. Она не кричала: «На помощь! Помогите!» «Гикия» не вспоминала мне, сколько раз она спасала меня, моих друзей. Вытягивала, казалось бы, в безнадёжных шквалах и волнах. Она просто тихонечко звала…

И вот я уже на палубе «Беркута». Глупо,… наверное! Палуба колеблется под ногами как надувной матрац. Держаться не за что… спасение только в движении. Ещё мгновение – и верёвка обрезана.

– Ты что делаешь! – Слышу возмущённый голос с берега, из-под ангара. В это время куски кровельного железа пролетают над мачтой и врезаются в воду, метрах в двадцати от берега. Но мне уже не до крика, и не до железа: очередная волна сбила с ног. Уже на четвереньках, с ножом в зубах, ловлю волну: и кубарем на полуразбитый причал.

Вижу только огромные глаза Валентины и слышу брань из-под крыши ангара. «Зачем отрезал верёвку!»

Мне даже в голову не приходит спросить: зачем ты привязался к «Гикии»?

Чувствую дикую усталость. И ноги, видимо от страха, не слушаются моей воли. Оглянулся: в окружении небольших смерчей, то поднимаясь, то опускаясь на волнах, «Гикия» оттянулась метра на три. Но корма всё ещё в зоне прибоя. И когда волна откатывает, яхта ложится то на один, то на другой борт. Ясно: встаёт килем на грунт. Но сил уже нет. И холод вновь пронзил до донышка. И снова дрожь. И опять валюсь в угол водолазки на брезент. И словно проваливаюсь в бесшумный колодец. Вижу только дверь. И белые – белые, косые как снег порывы ветра и воды. А мысль сверлит: «Похоже, не сдюжить».

И вдруг, откуда-то издалека слышу голос Вали: «…ветер меняется,… отлежись… метров на десять от берега… спасены…»

И я проваливаюсь… в блаженное «спасены»… на долго ли? Не знаю. Но сцены стали так ясны ещё с прошлого лета.

– А я гавару, не пустить он тебе на спасалку стоять… да ещё и с яхтой. Не пустиь… я Ахванасича знаю.

Дядя Толя сел в топик у лесхоза. И тут же огорошил меня этим заявлением. Он сидел рядом со мной, и громко, на весь топик, продолжил.

– Эсиб був в тибе ялик хотяб… може и пустив бы. А так неее.

Все пассажиры обратили внимание на его колоритную фигуру. Старый, видавший виды спинджак. В боковом кармане бутылка молока, заткнутая газетной пробкой. И ошмётки квашеной капусты, запутавшиеся в лабиринте густой, окладистой бороды.

– А мне сказали, он мужик хороший, – сказал я сознательно тихо. Но дядя Толя ещё громче заявил.

– Хороший, да не до всех. Ты же пойми, не любить он мордатых. От этих от с цепями на шее… не любить!

– А я что же, мордатый, что ли! – Не сдержался я.

– Ну, он жишь не знаить! Посмары, какую ряшку отъел! А главное – яхта. Раз яхта есть, значить мордатый. А раз мордатый, значить урод. Он жишь тебе не знаить… яхта – это ж роскошь, понимать надо.

И дядя Толя постукал очень звучно себя по лбу.

– Пойняв? – Он сказал это после паузы.

Дальше мы ехали молча. На подъезде к центру Балаклавы он не громко сказал.

– Ну яж то знаю, как ты ту яхту строил. И сколько лет. И с кем.

Уже когда мы вышли из топика, на прощанье, он мне сказал.

– Ты это, сейчас к Ахванасичу не ходи. Зайди завтра. Пойняв?

– Пойняв, – в такт дяде Толе ответил я.

Шёл июнь 2000-го года. Солнце поднялось выше генуэзских башен. И весело искрилось в небольших волнушках, оставленных катерами и яхтами на зеркальной, зеленовато-голубой Балаклавской бухте. Получалось, что я зря приехал в Балаклаву. И надо было возвращаться назад, в Севастополь.

* * *

На другой день, я был уже на спасательной станции. Это старинное здание видело Куприна. И невольно вызвало у меня благоговение. Ахванасич оказался очень интересным дядькой. С живым, любопытным взглядом. И густой, седой шевелюрой.

– Хочешь стать на место с яхтой? – Спросил он, загадочно улыбаясь.

– Хочу, – ответил я.

– Так ты что, сам или от хвирмы? – Уточнил он.

– Да я от лесхоза. – Ответил я. – Подрядился дежурить, как пожарное судно. Сами знаете – лес каждое лето горит. В общем, лесхоз взялся за это дело серьёзно. – Так ты, выходит, государев человек? – Лукаво усмехнулся Ахванасич. – О лесе радеешь? Похвально… похвально. И никакого интереса в этом деле не имеешь?

– Как это не имею? Имею. – Не мог не улыбнуться я на улыбку Ахванасича. – Лесхоз, меня подрядил, получается что всем выгодно. И лесу, и лесхозу, да и мне. Всё же с моря видно любой дымок. А лес-то наш, родной, крымский, Балаклавский.

– А что ж ты не станешь на лесхозовский причал? Вот же он, рядом, десять метров.

– Так в том же и дело, Ахванасич, что причал заброшен. Плоды перестройки. И не освидетельствован. А значит добро на выход, я могу брать только с вашего причала. Что касаемо финансового вопроса…

– Та какие там хвинансы! – Афанасич чуть не обиделся. – Осенью дров закинешь мне с лесхоза, вот и спасибо!

Афанасич немного помолчал, и вдруг неожиданно с улыбкой спросил меня.

– А правда, шо в тебя алые паруса?

– Да, есть такое дело. – Ответил я и с любопытством посмотрел в глаза Афанасичу.

– Так какие же могут быть хвинансы! Украсишь нашу бухту, и уже большое дело. Об этом жишь, тоже надо думать.

На том и порешили мы с Афанасичем, летом 2000-го года.

* * *

С тех пор прошло три лета. И все эти годы какой-то ровный свет струился сквозь время. И свет этот не только от моря, и от солнца. Не только от светлых балаклавских улиц. Главный свет струился от людей, так гармонично впитавших в себя многотысячелетнюю душу Балаклавы. А впитав, люди отдавали этот свет городу. И эта бескорыстная любовь, на глаз невидимого, но явно существующего доброго человеческого сердца, не могла не светить вокруг. И вы не можете не почувствовать этот ровный свет осознанного доброжелательства.

Помню, после перехода из Севастополя, а длился он часов пять, я вошёл в бухту на своей «Гикии». И меня поразил впервые тот ещё не ведомый мне контраст: бурного, ветреного, тёмно-синего моря. И спокойной, прозрачной, искрящейся солнцем воды в бухте. Я пришёл уже под вечер. И пришвартовался к причалу спасалки. Как-то быстро сумерки сменились тёмной ночью. Я устал на переходе. Всю дорогу шквалы валили судно то на левый, то на правый борт. И я, слегка убрав яхту, уснул крепким, здоровым сном, на свежем воздухе. А утром…

…А утром я увидел высокого, статного мужчину, весьма благородной внешности. Он стоял на пристани, и добродушно улыбался. На вид он очень был похож на старого русского офицера в отставке. Ему явно не хватало казачьей кавказкой формы.

– Это значит вы, сударь, капитан этой яхты? – Вежливо спросил он.

– Вроде как да, – ещё не совсем проснувшись, ответил я.

– Так вроде, или да? – Чётко, по офицерски, уточнил он.

– Так точно! – Ответил я также по-военному.

– А коли вы, сударь, капитан, то должны знать, что судно носом, как какая ни будь задрыпанная лодчёнка, к причалу не швартуется.

– А как же, по-вашему, швартуется судно? – Уже окончательно проснувшись, спросил я.

– А швартуется оно, любезнейший, кормой, чтоб вы знали! – Позвольте представиться – Альберт Гукасович Петросян. Дежурный по станции.

Мы познакомились. Помню я, грешным делом, подумал: «Ух, ты и птица! Дежурный по станции, а держится как принц Датский»… Но чем дальше мы вели беседу, тем стыднее мне становилось от этой мысли. Знание морской жизни, географии, вообще всего, что связанно с морем, были столь глубоки, что я почувствовал себя просто мальчишкой.

Гукасович ушёл к себе в дежурку.

И только тут я огляделся. Море, прозрачное, как воздух в ясный осенний день, просматривалось метров на пятнадцать в глубь. Отчётливо были видны канаты, на которых крепились катера и ялики.

Время от времени, не заметные с верху кефальки, играючи у камней, сверкали серебром боковых чешуек. И эти блики, вспыхивали, как таинственные сигналы, неведомой глубинной жизни.

Чуть выше резвились кильки и хамса. Огромными стаями, они проносились прямо у борта «Гикии».

Я так залюбовался морем, что не заметил, как к судну подошёл невысокого роста, круглолицый, улыбчивый человек.

– А ты знаешь, кто это был? – Спросил он меня так, как будто мы были знакомы сто лет.

– Нет, только вот познакомились, – Ответил я, по-свойски, как принято среди марыманов. – Кто же он такой?

– Это бывший капитан дальнего плавания, обошедший полмира, не меньше! Так что ты не очень-то задавайся!

– Ладно! – Улыбка Володи, дала мне понять, что это так, для проформы. И, опять, будто мы уже давно знакомы, он спросил.

– Как переход? Говорят, вчера потрепало трошки?

– Да, есть маненько…, – ответил я.

Я пригласил его на борт. Всё придирчиво осмотрев, Володя (так звали второго дежурного и моториста) дал своё заключение по судну: «Ежели сам строил этот пароход, – ставлю тебе четвёрку с минусом. А ежели купил, то…»

– Вообще то, это мы с женой и с сыном строили. – Ответил я уклончиво, не вдаваясь в подробности. Хотя и друзья не мало помогали.

– Тода ж, другое дело! – Володя дружелюбно двинул меня по плечу. – Тода по пол бала на сына и на жену добавляется.

На этом и порешили.

Быстро пролетели 2001-й и 2002-й годы.

И вот наступил 2003-й. Лето было дождливым, ветреным. Но даже в дождях и шквалах было много ясных, светлых дней. Но долго будет помниться день девятого октября.

До этих событий, хотелось бы упомянуть об одном человеке, появившимся на причале, при довольно таки странных обстоятельствах. В этот день у меня забарахлил двигатель. И я, ещё по утрянке, вернулся с маршрута в бухту. И вот тебе бах! Сюрприз! На моём месте, на моём буйке, где я уже третье лето стою, как гвоздь в дубовой свае, вдруг вижу, стоит катер. До этого, он стоял справа от пристани. И вдруг вижу, стоит слева! Да ещё так близко к берегу кормой, что мне при всём желании невозможно пришвартоваться. А уж прижаться кормой к причалу вообще не возможно!

«Дичь какая-то, – подумал я. В Балаклаве такого ещё не было».

С трудом пришвартовался и увидел человека, стоявшего ко мне спиной. По всему было видно, что это был хозяин «Беркута».

Первое, что я услышал, привести тут никак нельзя. После чего последовало.

– Ставят тут, кого попало! А нам, служивым, уже и приткнуться некуда.

– Может, для начала представитесь, сударь, – сказал я негромко.

Хотя, конечно, ни один рыбак в Балаклаве, не был бы в восторге от увиденного.

– Да ещё и ворнякает! Старший куды пошлють! – Не обращая на меня внимания, продолжал этот «очень симпатичный с виду человек». – Тоже мне! Начальство! Ахванасич! Да если я только пальцем пошевелю – так улетит в одну секунду сотсюда.

– Так уж и улетит? – Во мне уж пропало всякое желание говорить нормальным человеческим языком.

– Да ещё и как! Захочу – и станцию эту разгоню к чёртовой матери! Не спасалка, а дом пристарелых!

– А людей спасать будете вы, молодой и смелый? – Меня начал разбирать смех. Но «симпатяга» не заметил иронии.

– А начерта они тут нужны! Поставим на лето будочку, посадим вон Трындюка Вовку, и пусть себе спасает. И нефиг тут помещение занимать.

– А зимой как же? Людишки и зимой тонут. Тут Вовкой Трындюком не обойдешься.

– А зимой, вообще, нефиг тут государственные деньги проедать.

– Конечно нефиг! – С иронией, как бы поддакнул я. Но он опять не почуял подвоха.

– И старпёров гнать надо метлой, пусть по норам сидят, сухари грызут…

– Конечно, пусть грызут! – Смех уже трудно было сдержать. – И заводы надо все позакрывать. Нефиг тут молотками стучать!

– Конечно, позакрывать! – На этой фразе он повернулся ко мне в первый раз. И с неподдельным интересом посмотрел в мою сторону. – Нефиг тут корабли ремонтировать, тут курортная зона.

– И лодочников всех повыгонять нафиг, – уже не сдерживая улыбку, смеялся я. – Ещё и как гнать! Карманы себе понабивали…

– И больницы сделать платные, чтоб всякая шпана не ошивалась по коридорам. Нефиг их лечить.

– Точно! – Поддакнул мне «симпатяга».

– И школы позакрывать надо! Читать, писать, научились, и под зад коленкой. Нечего государственные деньги на шпану тратить.

Тут «симпатяга» что-то заподозрил.

– А ты, вообще, кто такой? – Наконец он удостоил меня вопросом.

– А ты кто такой? – Так же нагло, точно в тон, спросил я. И сразу вспомнился Шура Балаганов.

– Слышь, Серёга, – услышал я знакомый голос с берега. Я оглянулся. Это был Виктор. – Ты это, давай конец, я тебя слегка оттяну, глядишь, и не будете цеплять друг друга. Места тут всем хватит.

И незаметно так, по дружески, подмигнул.

С того дня на станции всё как-то незаметно, но изменилось. Меньше стало улыбок. Будто в хорошо отлаженный двигатель кто-то песка подсыпал. Вроде двигатель и работает, а всё не то.

Душа вещь тонкая. Как индивидуальная, так и общая.

* * *

Вот и лето подплыло к осени. В этот день у меня случилось «ЧП». Катер «Крым» намотал себе на винт мой канат. И утащил его в неизвестном направлении.

Что же делать? Капитана «Крыма» я так и не дождался. Пришлось швартоваться на бетонную тумбу, и на брошенный временно якорь. И люфт, конечно же, был больше чем обычно. Подул Африк. И меня, довольно близко подтянуло к причалу. И вдруг вижу (а дело было под вечер) на всех парах несётся «Беркут», и явно хочет что-то доказать своей скоростью.

– Интересно, – только и успел вымолвить Виктор.

– Интересно, – ещё раз повторил он. И в следующий момент «Беркут» втиснулся на «своё законное место». Слегка пошарпав и себя, и «Гикию».

Я стоял с сыном на носу. По общепринятой на море традиции, мы, схватив багры, чуть притормозили катер. И, конечно же, были уверены в том, что услышим в ответ нечто вроде: «спасибо, братишка» Но как гром среди ясного, Балаклавского неба, пронеслось.

– Ты, мудило, куда влез! Это наше место!

Это кричал совершенно незнакомый мне человек. Явно не трезвый. И в окружении, как сказал бы дядя Толя, «мордатых». Явно упиваясь своей значимостью. Я посмотрел на пассажиров «Беркута». Два-три морячка, тупо смотрят под ноги. Женщины. Дети.

– Может, для начала представитесь, – ответил я, с трудом сдерживая гнев.

– Я начальник… И тут пошла такая тирада, что при всём желании, я никак не могу привести её дословно. Я увидел: сын стоял рядом, и так сжал багор, что детские пальцы стали белые, на фоне оливкового древка.

Я взял сына за руку.

– Да что ты с ним базланишь? – Это донеслось из рубки катера. Всё та же золотая цепь. Всё тот же «светлый образ». – В понедельник пару звонков, и решим проблему!

«Начальник» выпрыгнул на причал. Пока забитые матросики швартовались, он, на прощание, выдал:

– Ещё раз встанешь на наше место…

Вспомнился Шура балаганов. И его знаменитый поединок с Паниковским. Под тупые и усталые вопли «а ты кто такой?»

Я конечно промолчал. Просто от стыда промолчал. Стыдно было перед детьми, что выходили из катера, перед женщинами.

– Да я бы его задушил за такое, – услышал я сзади голос. – Если бы меня так при сыне…

Кто это сказал из ребят, не помню, но помню точно: большого труда мне стоило сдержаться.

Но вот и девятое октября подкралось незаметно. С утра на юге клубились тёмные тучи. Но все предупреждения о шторме казались ложные: так уже бывало.

И всё же Виктор вызвал меня с утра.

– Приходи, брат, не ленись. Было предупреждение. Штормовое. Так что перетянуться не мешает.

Мы с моей Валентиной, уже часов в восемь, были на месте. Небо слегка хмурилось. Накрапал дождь. Мужики уже собрались на пристани и нервно поглядывали на юг. Туда, откуда, обычно Левант приносил свои суровые сюрпризы. Они курили, и редкие порывы ветра срывали пепел с их дымящихся сигарет.

Мы оттянули подальше «Гикию». Никогда ещё у меня не было столь надёжной швартовки: три толстых каната, метров по сорок каждый, и мертвяки килограмм по пятьсот.

Я хорошо представлял себе зеленоватую воду на дне. И нержавеющий трос, и бетонные мертвяки, и канаты, привязанные булинём в самом надёжном месте. Я определённо был спокоен. Булинь, или беседочный узел, был стопроцентно надёжен. На корме тоже были два надёжных конца: один на бетонную тумбу, один на лесхозовский причал, да ещё и третий, страховочный.

– Вроде как бояться нам нечего? – Обратился я Виктору. Его опыт моряка был непререкаем.

Но он почему-то был мрачноват. В ответ только сказал:

– Ты ж не забывай, какое это место, – самое дурное против волны место. Если южак задует, волна отразится от западного ската. Тогда держись…

Как бы там ни было, но мы ещё раз всё проверили. Подложили под канаты мягкую ветошь. И со спокойным сердцем пошли домой. Было часов около двенадцати.

Дома было тепло и уютно. Как-то незаметно потемнело. Ветер, всё так же срывался порывами, но не более чем утром. Ровный свет кухонного абажура освещал золотистый борщ.

Хоть бы успеть поесть, – усмехнулась Валентина. И тут же раздался звонок. Это был голос Виктора.

– Срочно лети в Балаклаву. Тут уже весело…

– Но хоть поесть, то успеем?

– Ты знаешь, брат, я не шучу…

– И только тут мы заметили эту гнетущую тишину. И темноту. И неожиданные порывы ветра.

Мы неслись по Балаклавской дороге, а машину носило из стороны в сторону, как лёгкий резиновый мячик.

Уже в Балаклаве все куда-то бежали, закрывая лицо от ветра, и оглядываясь на близлежащие крыши. Всюду валялся шифер, и стёкла, и провода. И машины столпились у огромного поваленного клёна. И никто не решался ехать дальше. Электропровод мог быть под током.

Испуганные женщины, придерживая руками платья у колен, бежали через дорогу. Я выскочил из машины. И нут же меня чуть не сбило ветром. И я услышал вой. Не высокий, отчаянный, а низкий, упористый, уверенный в своей силе вой урагана. И всё это вплетало в себя крик женщин, звон бьющегося стекла, и хруст падающего с крыш шифера.

Я пробежал вперёд. «Не, не» – крикнул мне мужик. Он бежал с той стороны, где лежало дерево.

Я осмотрелся. Узкий, метра три, но проезд всё-таки был. Рядом лежал электропровод. Ещё секунда, и я уже в машине. Чуть пошёл вперёд. Но мужик не дремлет. Двумя руками упёрся мне в стекло. Но, видя мою решимость, красноречиво развёл руками, и стукнул себя по лбу. Но напрасно: машина уже проскочила, не задев провода.

И вот мы у спасалки. Скорее, скорее. Одна. Вторая дверь. А там, на балконе, не пробиться. Собрались все: Виктор, Гукасович, Коля водолаз, ещё кто-то.

– И не думай, – первое, что я услышал от Виктора. И только теперь я увидел «Гикию».

Она, живая, ухватилась за все шесть канатов. Сильно накренившись в нашу сторону всем корпусом, отчаянно боролась. Боролась с бесконечным, ревущим, всё крушащим на своём пути напором ветра. Течение было такое, что всё, что падало воду, мгновенно уносилось вглубь бухты.

Мы стояли на балконе, и, оцепенев, смотрели вниз. Туда, где стояла «Гикия», туда, где стоял «Беркут», плотно прижавшись к причалу. Большое плексовое стекло дрожало от постоянного напора ветра. Временами оно прогибалось в нашу сторону, и, казалось, что вот-вот лопнет. Маленькие, средние, водяные смерчи, то появляясь, то исчезая на середине бухты, швыряли на стекло новые и новые мириады солёных брызг.

– Афанасич где? – Спросил я Виктора, когда первый шок миновал. И я понял, что нам всем, причалу, катерам, что болтаются внизу на растяжках, грозит нечто ужасное!

– В отпуске Афанасич, на Украине, – был ответ.

Итак, я попытался трезво оценить ситуацию. Сработало старое, выстраданное морское правило: первое – успокойся. Второе – пойми проблему. Третье – придумай, как её решить. Четвёртое – реши эту проблему. И так успокоились. «Гикия» прикрывала собой «Беркут», но напор ветра всё крепчал. Пошло мощное течение. Хотя большая волна ещё только копила силы. Куски кровельного железа от старой, ещё времён Куприна крыши, носились в воздухе, как посланцы разгневанного Зевса. И время от времени врезались то в доски причала, то в закипавшее уже, как на вулкане, море.

И тут я увидел: там, где только что было три верёвки, на кнехте носа «Гикии», их стало две. И яхта, как бы нехотя дрогнула. И вплотную подтянулась к борту «Беркута».

Временами, когда напор ослабевал, «Гикия» отходила от борта «Беркута» на полметра. Это сокращались натянутые как гигантские жгуты, носовые канаты «Гикии».

Их осталось только два. И ещё я увидел: «Беркут», как всегда, стоит серединой борта, прямо на железный угол причала. И там практически ничего нет, что бы могло смягчать удары.

Глупо, не глупо, а я, улучшив момент, кинулся по лестнице вниз. Там, в глубине ангара, была гора старых, автомобильных покрышек. Я схватил колесо, и тут только увидел: рядом была Валентина. Не сговариваясь, мы поволокли две покрышки к «Беркуту».

Продеть верёвку было делом секунды. И вот, улучшив момент, мы уже положили на угол эту амортизирующую прокладку. «Беркут», как живой, точно вздохнул с облегчением.

И тут, сзади, из-под надёжной шиферной крыши, куда не залетали куски кровельного железа, я услышал голос: «Вот это я попал… ну я влетел… хана катеру!»

Да! Это был «симпатяга», хозяин «Беркута». Сквозь рёв урагана я крикнул:

– Гони «Беркута» вглубь бухты.

И, точно услышав мою мысль, с соседнего причала отвалил катер. Его хозяин, то и дело, оглядываясь на крыши, всё дальше отходил от опасной близости берега.

– Видишь, что умные люди делают? – Крикнул я ещё громче.

– А ты?

– У меня же мотор разобран!

В это время раздался треск: это был борт «Беркута».

– Что же ты стоишь, скорее заводи двигатель, – это был голос Валентины. Она попыталась ослабить швартовы «Беркута».

– Стой, куда ты, пальцы отдавишь! Как же я отойду? У меня же аккумулятора нет!

– Ну, бери мой, давай же скорей…

Но ответа не последовало. И тут я увидел: ветер слегка изменился, и стал больше давить с юго-запада, чем с юга. И сразу же «Гикия» сместилась к мелкому месту у ангара. И примерно на метр отошла от «Беркута». Вот здесь, я скорее почувствовал, чем услышал глухой удар. Перо руля лопнуло прямо посередине. И вторая половина исчезла, как будто её там и не было. Всё ясно: сварка не выдержала.

Волна, дотоле небольшая, на глазах нарастала. И спасение было только в одном – подтянуться толстым канатом к рыбацкому причалу, используя паузу между волнами. В этот момент порыв ветра ослаб, и я понял: такого шанса может и не повториться.

Прыжок – и я на палубе «Беркута». Ещё прыжок – и я уже на палубе «Гикии». Но где взять верёвку? Где-то в рубке есть…, но быстро её не откроешь. И тут боковым зрением вижу Виктора – он уже всё понял и, с верёвкой, уже качается на «Беркуте».

Ещё мгновение, и верёвка летит ко мне. Ещё минута, и верёвка надёжно привязана к корме, у основания бизань-мачты. И тут я понимаю: добросить верёвку до рыбацкого причала невозможно. А плыть с ней – смертельно опасно. Волна уже разыгралась. И шум прибоя, настойчиво и упорно вплетается в рёв ветра. А ветер валит с ног. И ты видишь – силища такая, что сказать, что мы букашки, это не то слово. Вот тут-то вся романтика выветривается как-то автоматически.

Новый удар об дно. И ещё один. И ещё. И ещё…

Шутки в сторону – идёт быстрая прикидка. На берег, конечно, в такой накат не выбраться. Но на причал рыбаков – можно. Метров на десять он выдаётся в море. Да плюс на нём висят старые, автомобильные шины. А за них зацепиться – легкотня! И я решаюсь. Хватаю верёвку – и пошёл. Вижу на берегу: Валентина кидает спасательный круг Виктору. Тот несётся к «Беркуту». Но в следующий момент мне уже их не видно. Только грохот камней под ногами. Да рыбацкий причал по курсу. Да волна. То относит от берега, то тянет на сваи. А они железные и острые.

Общение со сваями никак не входит в мои планы. Забираю мористее. Верёвка то в руке, то в зубах. «Хоть бы хватило…» Дрожу, боюсь оглянуться. Если верёвки не хватит – труба. Все усилия, весь риск, напрасны. А вот и спасительное колесо на причале. Вижу рыбаков: они уже ждут. Их учить не надо. И тут рывок… оглянулся – верёвка кончилась.

– Руку, руку давай, – кричат сверху. Перехватываю верёвку в руку. На счастье метра полтора было запасу. Выбрасываю другую руку вверх. Чувствую мозолистую ладонь собрата: Виктор. Этот не подведёт.

– В кольцо, в кольцо встремляй!

Ещё мгновение, и верёвка вставлена в кольцо. И тут, уже без моего участия, пошла «набивка». Корма, сразу заметно оттянулась от стены ангара. Но мне уже не до чего. От холода, а может быть от страха (мельком взглянул на волну, где я только что был) зуб на зуб не попадает.

– Спасибо, мужики, – только-то и продрожал, глядя на скорую работу рыбаков. Да никто меня и не услышал. Ветер и шум прибоя уже слились в единую симфонию шторма.

А тут новое дело: теперь нос «Гикии» стал поддавливаться течением и ветром к «Беркуту». И в любой момент эти возможные поцелуи могли привести к полной поломке такелажа, бушприта, и всего крепежа мачты.

Ну что тут сделаешь?

«Ангел… ангел мой хранитель» – шепчу это и боюсь: как бы рыбаки не увидели. Чую – не спасти… И тут в суровую симфонию шторма вплетается новый звук. Оглядываюсь. Это звук двигателя.

Огромная, чёрно-зелёная яхта, прижатая течением к берегу, пытается отвалить в бухту. С трудом, сквозь напор ветра и волны, она пошла было к выходу. И вдруг – как обрезало – белые буруны от винтов под кормой вдруг ослабли, и исчезли совсем.

– На винт намотал! – Слышу с сзади голоса рыбаков. На чёрной яхте матросы кинулись к кнехту, и вот уже толстый, белый, кормовой канат полетел в воду. Они ещё не понимают, что винт намотал какой-то другой канат. И сброс кормового конца ничего не меняет. Огромное, чёрно-зелёное чудовище начинает нести на причал.

– Ну всё, мужики, кранты, – слышу голос Виктора, – там тонн двести… сейчас снесёт и рыбаков, и спасалку.

С ужасом все замерли, глядя, как громадина, увеличиваясь в размерах, поползла на всех нас.

И тут, о чудо: за кормой яхты опять появились белые буруны. Она с трудом развернулась, и поскребла под берег. Ещё минута, и матросы уже швартовали её лагом к военному катеру.

А «Гикия» уже в сантиметрах от «Беркута» опускалась и поднималась в такт волны, в любой момент, грозя катастрофой.

И тут я увидел канат. Толстый, плетёный, белый канат. Тот самый, впопыхах сброшенный с зелёно-чёрной яхты.

«…О боги…» – Шепчу, и вижу своего ангела хранителя. И не верю глазам своим: канат длинный, новый, и подплывает прямо туда, куда надо, к моей «Гикии». А другим концом привязан к бакену. В общем, лучше не придумаешь. Но до носа его ещё надо дотянуть. Он тяжёлый и толстый. Вплавь не удастся. Бегу назад на спасалку. Вдоль ангара по узкой приступочке. Шириной сантиметров десять. Бегу босиком, в носках. Куда делась обувь – непонятно. А волны бьют в стену. Но по приступке пробежать можно. Бегу. Волна слегка бьёт по ногам. И тут же на откате оголяет каменистое дно. И этот грохот камней, и брызги, а главное – смещение всей массы воды кружат голову. И в этот момент рука срывается со стены. И я, потеряв опору, лечу… лечу вниз.

«Хоть бы в воду, хоть бы не на камни и стёкла». Дудки! Прямо на острые камни ногами! Что? Боль! Что? Порезал? Вроде крови нет. Поглядим…

А тут и волна подоспела! Куда? Нет уж… только ни к стене… Это увольте… Прыгаю сквозь волну. Вижу мутную, серо-зелёную воду, пакеты, бумаги, доски. Выныриваю. А вот и нос «Гикии». Он, то высоко поднимается над волной, то погружается по палубу. Оглядываюсь. А вот и он, спасительный канат. Подтянуло почти к носу. И ещё одно счастье. Тот самый канат, оборванный ещё час назад, в глубине, болтается, и точно ждёт своего времени. О такой удаче я даже и не мечтал.

Привязать размочаленную мокрую верёвку к толстому канату на удавку было делом минуты. Оглянулся. По причалу носятся Валентина, Виктор, рвут друг у друга спасательный круг…

«Думают тону» – Мысль эта пронеслась вихрем, а что толку: не времени, не возможности нет, что бы крикнуть «Не… друзья… всё под… контро… лем…»

И тут, как это ни парадоксально, я вообразил себе, как я кричу им это. А последние слова вырываются в виде пузырей из-под воды. Это и понятно. Привязывать верёвку пришлось под водой, когда очередная волна накатывала. Страшно и весело…

«Ух! Вроде есть!» Беру конец, подтягиваюсь им к носу. Жду момента, когда нос погрузится. И раз… я на палубе.

Рывок – протяжка. Вот и канат уже на кнехте. Опять жду волну. Ослабло – набиваю канат. Держу на волне. Опять ослабло. Опять набиваю. И так раз пять, шесть. Вот и нос отошёл от опасной зоны.

Что было дальше, убей, не помню. Как перебрался на причал, понятия не имею. По «Беркуту» наверное. Помню только кровь на локте у Валентины – удар шифера. Да неимоверный холод. Да Виктор с синими от холода губами даёт мне тёплый бушлат. Да мужики, тянущие подъёмником из воды какой-то уцелевший катер… «Беркут» погиб. И нос его ещё долго колотился об бетонную круглую тумбу.

Афанасич приехал через неделю. Рассказ мой был долгий. О многом переговорили. Мы сидели, молча в его солнечном светлом кабинете. Глядели через уцелевшие окна на бухту. Вода была также прозрачна, как и прежде. И лодочки и катера также мирно сновали, поднимая небольшую волнушку. И искорки солнца, как и прежде, отражались на водной глади. Афанасич посмотрел на мои руки. На сорванные ногти. Сдержанно крякнул.

– А ты говоришь поэзия, Серёжа! Вот тебе и хвилософия! Вот тебе и алый парус!

– А что, Афанасич, алый парус такая уж мелочь? – Тихо спросил я.

– А хто сказал, что мелочь? Я, между прочим, через те паруса, может и взял тебя на постой. А ты и не знаешь! Ты дядьку Тольку помнишь?

– Помню, конечно, – был ответ.

– Отож! Это ж он мне за алые паруса, всё рассказал… – Ладно, иди вже, – Афанасич тепло улыбнулся. – Ты что ж думаешь, мы что, эту поэзию не понимаем? Ещё и как понимаем!

Мы ещё немного помолчали. И неожиданно он вдруг добавил:

– А мордатых, ты всё ж таки на яхту не пускай. И вообще – поменьше с ними разговаривай.

Афанасич посмотрел в окно на то место, где стоял «Беркут».

– Как-то без них легче дышится… чи не так?

Я, молча, встал, попрощался, и прежде, чем закрыть дверь посмотрел на Афанасича. Его юношеские глаза искрились всё тем же молодым задором. А в море, сквозь окно, видны были катера и ялики… и мы с Афанасичем точно знали: никогда море не позволит выдавить их из бухты. И будут эти ялики ходить тут всегда. Какие бы штормы не бушевали на этом свете.

…Уже на выходе, я лицом к лицу столкнулся с Виктором.

– Здорово, капитан! – Он с хряском, как всегда, пожал мне руку. – Ну и дела… – добавил он с едва скрытым протестом.

– А что такое? – Я не понял, о чём это Виктор…

– Ты, вечером, сегодня, как? Сильно занят?

– Да вроде нет, а что?

– Я сегодня дежурю в ночь, приходи, разговор есть, сурьёзный… Ушицу сварганим, заодно и поговорим. На том и порешили.

…Я пришёл, уже, когда смеркалось. Октябрь в тот год был удивительно тёплым. А после шторма, всё вокруг, точно отдыхало. Солнце только что скрылось за горами. И всё пространство было заполнено розовато алым светом. Это солнце отражалось от облаков, от предвечерней дымки.

Виктор стоял у того, что осталось от причала, спиной ко входу, и тоже смотрел на облака. Видно было, что он любовался этой неповторимой лучезарной дымкой.

Как только он услышал мои шаги, он точно смутился. Будто я подсмотрел нечто такое, чего нельзя другим показывать.

– А я раньше и не знал, что значит это слово, – сказал я спокойно, сдержанно…

– Какое слово? – Виктор уже по глазам моим, понял, что я не буду над ним подтрунивать, как это бывало, видать, не раз в его флотской жизни.

– Лучезарный вечер, – так же тихо, без восторгов, сказал я.

Виктор долгим, удивлённым взглядом посмотрел на меня, и ничего не сказал.

– Пошли, я тут ушицу сообразил, – сказал он своим скрипучим, военно-морским басом.

Мы сели за столик, сколоченный из не струганных досок. Скамья была ещё влажновата от недавнего шторма. Аромат от рыбацкой ухи заполнил всё пространство под навесом.

Мы немного помолчали, любуясь облаками, штилем, и редкими яликами. Полумрак всё сгущался, алые и голубые огоньки вплывали, и выплывали из бухты, бесшумно и загадочно.

– Я тут в лабаз заскочил… – сказал я, доставая «Пшеничную» водку.

– Ни секунды не сомневался, – улыбнулся Виктор.

Мы, не спеша, начали рыбацкую, не мудрёную трапезу, заедая уху белым, свежим хлебом.

– Так этот перец, знаешь что придумал? – Сказал, наконец, Виктор, видя моё нетерпение.

– Нет, конечно, – ответил я так же, не спеша, в такт размеренной манере Виктора в разговоре. Кто такой «перец» я понял, ибо так, за глаза, мы звали хозяина «Грифа».

– Так вот, опсель-мопсель, собрались мы с мужиками по утрянке, после шторма. Обмозговать всё, прикинуть, что же делать? Штормец то набедокурил – страсть! И что ты себе думаешь? Этот… (тут я узнал ещё один великолепный эпитет в адрес «перца») решил найти крайнего. И представь, поехал на тебя, на «Гикию» твою. Мол, зачем, «Гикия» на него навалилась! Прикинул?

Виктор лукаво взглянул на меня.

– Вот и я, наверное, так же заморгал, тогда, как ты сейчас… Я, говорит, не виноват, что «Гикия» на меня навалилась… Ну и понёс, понёс… И к чему клонит…

– А мужики, что? – Только и сказал я. – Мужики то всё видели.

– Мужики? – Виктор как то странно оглянулся. – Мужики, брат, разные бывают… В общем, будем считать, что ты мне эту водочку поставил за дело!

– Чем, разговор то кончился? – Не понял я сразу сказанного.

– Чем – чем? Ты ж меня знаешь… Да и хватит об этом. В общем, отвял он от тебя… Понял, что шара не хиляет. И, конечно же, на Афанасича переключился.

– Ну, на Афанасича где сядешь, там и слезешь.

– Это точно. – Виктор не стал вдаваться в подробности. Потом, правда, я узнал, что «подробности» были довольно живописные…

Мы помолчали. Было уже темно.

– А сколько гадов развелось… – заметил я задумчиво. – Вроде раньше, никому бы и в голову не пришло – делать «бизнес» на всём, и на всех… Даже на шторме! Ну, уж Афанасич любому даст дёру! Он страсть, как мордатых не любит.

– Афанасич Афанасичем, а жизнь, действительно покатилась в болото. Во всяком случае – не к душе человеческой. И что это за общество человеков, если сверху до низу одна установка – выдирать, сдирать с людей деньги, при этом ничего не давая взамен. Ничего не создавая!

– Вопрос в одном – во что всё это может вылиться. И как долго, и на ком всё может держаться?

Я посмотрел на Виктора. Но он молчал. Долго молчал, глядя на едва заметные огоньки на серой глади моря.

– Если в своей семье ты будешь деньги тырить, а вечерами в этом же доме водку пить, чем всё кончится? Вот, посмотри – видишь? – Виктор кивнул головой вправо, – видишь, какие ворота поставили? Да забор метра три высотой… А кто поставил, хрен дознаешься. А раньше, знаешь, что там было?

– Вроде, какая-то воинская часть… – не уверенно ответил я.

– Какая-то! Хорош ты гусь, если не знаешь, что это был знаменитый ЭПРОН. И добрую четверть набережной отдали под ЭПРОН не абы как! Думали, как подводные лодки спасать, как на дне клады искать для страны! Я ещё молодой был – поработал там. Ох, и времечко было. Правда, глуповатое, подловатое, но все, же хорошее. Вот тут, у входа в бухту, было моё первое серьёзное погружение. Ещё в трёхболтовке со шлангами. И надо ж так повезти! Прямо на палубу какого-то парусника попал… А вес то в трёхболтовке приличный! Ну и провалился сквозь палубу прямо в трюм… Страшно стало… Темно, присмотрелся – а там полусгнившие ящики. Тронул я один – а сквозь щели посыпались золотые монеты. И поверишь – блестят сквозь темень, как новые. Только я дёрнулся – и провалился через вторую палубу… Всё замутилось, ничего не вижу. Ну, и струхнул малость… Давай верёвку дёргать… Кричать… А как меня вытянешь сквозь две палубы?

Тут Виктор замолчал, достал папиросы, закурил…

– В общем, пришлось потом попотеть, когда скафандр в порядок приводил… Хорошо, мужики башковитые попались. При каждом задёве, слабину давали… это и спасло. А если бы потащили бездумно – капец был бы…

Помолчали. Наконец, Виктор лукаво улыбнулся и сказал:

– По глазам вижу – монетами интересуешься?

– Да, признаться у меня к золоту отвращение… Врождённое, похоже… – сказал я спокойно. – И всё же интересно… Ты не шутишь?

– Может, и шучу, – Виктор одобрительно усмехнулся, – у меня, признаться, тоже особой любви не наблюдается к презренному металлу. Уж не знаю почему, а я тогда об этом никому не рассказал. Ты первый, кто об этом знает…

– А что потом было? Неужто ты больше туда не сунулся?

– Спускался через год. В ту зиму были ужасные шторма. А летом, искали мы в том месте затонувший катер с провиантом. И знаешь – катер мы нашли. А вот от парусника, даже следов не обнаружилось – как корова языком слизала. Может оно и к лучшему – меньше золота, меньше крови. А сейчас кому об этом рассказывать. Мордатым? Может они-то золото на больницы пустят, на школы? На людей в больницах? У меня, в прошлом годе, тётушка в больницу попала. Посмотрел я на эту «заботу о гражданах…» Четыре копейки в сутки на человека. Ладно бы по честному сказали: «нам на вас, глубоко наплевать…» Так им ещё поиздеваться надо: вот мол, вам по четыре копейки, с вас и этого довольно… Или ещё пример: у друга моего, сын, умница, поступил в институт, а через год сам ушёл. И почему? Да очень просто: всем препам разрешают взятки брать, и чем наглее, тем лучше. Одна мерзавка так Вадиму и говорит: «Я с пятьюдесятью гривнами не работаю» И это на экзамене. Как мальчишка этот, теперь воспримет мир? Представляешь? А препам этим до знаний и дела нет. Гони бабки, получай «отл» и гони прямиком в больницу, людей «лечить» за четыре копейки… А ты говоришь, «чем всё это кончится?» Ничем хорошим…

Долго мы молчали. Без слов понятно было всё и так.

– А ты-то сам, что? Достал бы монеты, поддержал бы голодных писателей, поэтов. Вон у нас, недавно, поэт Сидорычев от голода помер. – Сказал я совсем тихо.

– Знал бы, я б ему и без этого золота помог. – После долгой паузы сказал Виктор.

– Ну, и какой же выход? – спросил я.

– Выход? – Виктор так же тихо ответил:

– Если бы все люди были дерьмо, выхода бы не было. Но в том, то и дело, что люди у нас хорошие, в большинстве. Только характер дурацкий – где не надо, слишком добрые. А то вдруг, как с цепи сорвутся – всех помолотят. И доверчивые, словно дети. Впрочем, что бы ни происходило, это школа. А как ещё учить уму-разуму? Хотя, и это не ново. Помню, я был ещё пацаном, так вот дед мой, рассказал мне одну сказку. И я её до сих пор помню, слово в слово. Память у меня на такие штуки. А вот понимать, только теперь начал…

– Поведай, брат, – обратился я к Виктору спокойно, хотя сердце, так и застучало в груди, от предвкушения удачи…

– Знаю, знаю. Ты такие штуки любишь. – Усмехнулся Виктор. – Да только время теперь позднее. Дома то не хватятся?

– Думаю, бог милует. – Ответил я.

– Ну, так слушай: «Жил был на свете Орёл. Морской Орёл.

Он никого не боялся. Потому что был сильный. Его огромные крылья, верно, служили ему много лет. Его зоркие глаза видели всё вокруг на сотни миль. Его острые длинные когти созданы были для того, чтобы ловить гадюк. А было это нелегко. Эти ядовитые змеи заполнили море. И всё меньше рыбы становилось в округе.

Рыбы были безмолвны. И когда гадюка ловила новую жертву, та была бессильна. Ведь у рыбы не было яда. И если бы не Морской Орёл, то, наверное, не осталось бы в море ни одной рыбёшки.

Но не зря Орёл имел зоркий глаз и длинные острые когти. И всякий раз, заметив гадюку, Орёл налетал со стороны солнца, хватал змею когтями, сжимал её так, что она не могла нанести свой ядовитый укус. И с облегчением вздыхали морские обитатели: синебокие дельфины, стремительные кефали, роскошные морские петухи и разноцветные окуни. И даже безмолвные, они выпрыгивали из моря, и улыбались своими человеческими глазами. Петухи распускали под водой свои роскошные плавники – крылья. И это было важно для Орла. Он знал, что не зря жил.

Гнездо морского Орла было на самой вершине одинокого утёса, выступавшего далеко в море. Утёс был очень высок, и когда наступали длинные зимние шторма, утёс превращался в остров: волны заливали узкий перешеек, соединяющий вершину с береговыми скалами. Но шторма не пугали его. Более того: когда наступала зимняя непогода, он часами мог смотреть на огромные, зеленоватые, с белой пеной волны. И его профиль царил над серыми громадами волн. В такие дни, иногда, к нему прилетал его брат, Гриф-стервятник. И всегда он говорил ему одно и то же:

– Ну что ты смотришь на эти волны? Почему улетел ты из наших степей? Зачем ты ловишь этих ядовитых змей, когда столько падали ждёт на бескрайних степных просторах? Зачем ты рискуешь жизнью? Ведь змея может укусить тебя, и тогда ты…

– Я уже говорил тебе, – спокойно отвечал ему Морской Орёл, – я не могу есть падаль. Не могу красть крохи тухлого мяса, ожидая в очереди, когда насытятся львы и шакалы. Я не шакал. Я сам Орёл. Я царь моря!

– Гордец! – клекотал в ответ Гриф, – и глупец! Разве это разумно рисковать жизнью ради гордыни!

– Не в гордыне дело, а в гордости! – говорил спокойно Орёл, – в достоинстве. Я спасаю море. И может быть, это главное. Я спасаю рыб. И сознание, что я живу не напрасно, для меня важнее, чем набить свой зоб и брюхо тухлой ворованной требухой. – Все так живут. А ты что же, умнее других? – Шипел Гриф. – Ты гордец и глупец!

– Поди прочь, – говорил обычно без злобы Орёл. – Твоё место среди воронов. Вон сколько вьётся их вокруг падали. Вот с ними ты найдёшь понимание. Хоть и брат ты мне, а всё же мы разные.

– Ну, погоди! – Взмахнув крыльями, сказал Гриф. – Попомнишь ты мои слова. Да поздно будет. Ещё приползёшь ты ко мне, за тухленьким мясцом… попомнишь!

Так они и жили. Морской орёл жил среди скал и волн. Ловил гадюк. Спасал рыб от гибели. А Гриф жил на берегу, в степи, ел свою падаль. И поэтому, все перестали звать его Гриф. А стали просто звать его Стервятник.

Шло время. Зимние шторма сменялись оттепелями. Холодный Северный Борей сменялся тёплым южным ветром – Левантом. Но года бывают разные. То печальное лето, было необыкновенно жаркое. И осень была тёплая и сырая. И гадюк становилось всё больше и больше. Много выловил их Орёл в море. Многих рыб спас он от верной смерти. Но не заметил, как самая хитрая и коварная змея, заползла на сам Орлиный остров. Заползла она тихо. Ведь была она очень гладкая. И её совсем не было видно среди скал и камней. И когда Орёл улетел на охоту, она беззвучно вползла в гнездо. И притаилась среди веток и пуха. Был вечер. Солнце клонилось к закату. Когда Орёл вернулся, он сел на своё любимое место. И устремил взор на заходящее солнце. Никогда не надоедала ему эта пурпурно-огненная стихия уходящего в облака светила. Тихо сидел он до самой ночи. Когда же стало совсем темно, он услышал тихий шипящий голос.

– Мой милый, мой единственный Орёл! Как я истосковалась по тебе! Как давно я тебя не видела! Не слышала твой любимый голос.

– Кто ты? Я не вижу тебя, – воскликнул Орёл.

– Я твоя Орлица, я вернулась к тебе. – Прошептал из камней нежный голос.

– Моя Орлица давно погибла, – ответил он. – Выйди, покажись, кто ты?

– Я душа её, – ещё нежнее прошептала гадюка. – Я так истосковалась по тебе. Нет во всём свете другого такого Орла. И боги дали мне путь поговорить с тобой, любимый.

Орёл не мог вымолвить и слова. Он лишь привстал на сильных своих ногах, расправил крылья, и в этот момент гадюка увидела незащищённое крылом место.

Там, где расположено сердце. Она метнулась, вонзив в него свои отравленные зубы. Острая боль пронзила Орлиное сердце. Но в темноте он даже не увидел гадюку. Он сложил крылья, и упал на дно своего гнезда. Упал и затих. И казалось, что он умер.

Тогда гадюка раскрыла свою ядовитую пасть, чтобы укусить ещё, и ещё раз. Но чёрная тень Грифа мелькнула над гнездом. И гадюка, шипя, уползла в бескрайнее море.

Мир под водой был голубой и солнечный. И множество разноцветных рыб плавали повсюду. Они украшали море своим неповторимым цветом и разнообразием.

– И это всё моё! – Прошипела под водой гадюка. Теперь моё!

Она шипела и булькала воздушными пузырями. Они медленно поднимались вверх, к солнцу. И окружающие рыбы любовались ими. И при этом думали: «Какие красивые воздушные шарики! Как они легки, как они забавны? Как они мило тянутся к солнцу!»

Вот тут-то, гадюка и подплывала сзади. Она хватала за жабры зачарованного окуня, который самозабвенно любовался воздушными пузырьками. И затем тащила его в свою мерзкую, тёмную нору.

А у Орлиного гнезда в это время сидел Гриф. Он приподнял клювом крыло Орла. Оно безжизненно вырвалось, и упало на колючие ветки.

– Говорил же я тебе, – с жалостью в голосе прошептал он. – Говорил! Так ты и погиб, не проживши веку.

– Рано ты оплакиваешь меня, брат. – Прошептал Орёл. – Я жив ещё. И силы мне придаёт именно то, за что ты так ругал меня!

– Что же? – Переспросил гриф.

– А то… На большее у Орла не хватило сил. Он умолк. Только слегка опускалась и поднималась его грудь. Но он не стонал. И Гриф не услышал больше ни слова.

Улетел Гриф. И тогда стали собираться вороны. Чёрные и серые. Самая большая из них, нагло влезла в гнездо. И громко крикнула: «Кар-р-р». И не звука в ответ. Орёл лежал на спине, и крылья его были распростёрты. А гордая голова и клюв склонились набок. И только грудь выдавала дыхание.

– А! Не околел ещё! – Ворона прыгнула на грудь Орлу. И несколько раз клюнула своим чёрным, испачканным падалью клювом. Прямо в то место, где было сердце. Она клевала и клевала, вырывая перья, и они, подхваченные ветром, понеслись в море. Когда ворона насытилась своей властью, она закаркала.

– Кар-р-р. Идите, идите же сюда, птицы-вороны! Давайте заклюём Орла до смерти. И отведаем Орлиного Сердца… Многие из них подошли ближе. Некоторые уже открыли, было, клювы. Но тут все услышали голос.

– Нет! Нет! – Это твёрдо крикнула Белая Ворона. Она была мудрая. И часто её клевали за это. Но и боялись. Ибо то, что говорила Белая Ворона, всегда сбывалось. – Ещё не родилась та ворона, которая отведала бы Орлиного Сердца. И не поплатилась бы за это рано или поздно!

Она с шумными хлопками сорвалась с места. И все вороны, хлопая и шумя крыльями, каркая, поднялись над гнездом Орла. Они вытянулись в длинную, неровную стаю, словно живое, чёрное облако. И потянулись к берегу. Туда, где ото львов и леопардов осталось ещё достаточно падали. И без особого труда, по ночам, ещё можно было набить свои желудки ворованным мясом.

Улетели все. Да только не та ворона, что клевала Орла в Орлиное Сердце.

– Ну, уж нет! – Шептала она. – Это гнездо теперь моё! Прочь отсюда, глупая птица! Она попыталась клювом вытащить Орла из гнезда. Но ничего у неё не вышло. Тогда она из веток Орлиного гнезда, соорудила своё. Теперь, вся гадость, какая была в вороньем гнезде, падала на распростёртую орлиную грудь и крылья. Но Орёл, после всего, что было, уже почти не слышал, и ничего не видел. Он умирал.

– Хорошо, хорошо, – каркала по утрам ворона. Она выбрасывала на Орла очередную порцию грязи, и улетала на кормёжку.

Но Орёл всё ещё был жив. И те перья, что унесены были в море, унесены были не напрасно. Теперь все рыбы знали, что Орёл попал в беду. И каждый раз, когда ворона отправлялась на кормёжку, морские летучие рыбки подлетали к Орлу, и приносили ему морскую воду. Это была не простая вода. Её поднимали с большой глубины дельфины. Они были мудрые. Они знали, что только эта вода спасёт жизнь их защитнику. А змей в море стало так много, что порой казалось, что это уже не море, а грязное змеиное болото.

А летающие рыбки! Они соглашались нести в своих ротиках живую воду, хотя знали, что вернуться с утёса им уже не удастся! И они падали рядом с Орлом, и отдавали ему живую воду вместе со своими жизнями.

И вот однажды утром, Орёл открыл глаза и почувствовал, как сила наполняет его могучие крылья. В это время ворона выбросила на него новую грязь. И взлетела, не заметив, что Орёл оживает. А Орёл увидел вокруг себя эту грязь, и увидел вокруг себя мёртвых летучих рыбок. Их прозрачные крылья тихо шелестели на ветру. Они ни о чём не просили. Они просто лежали рядом. И тогда Орёл всё понял.

Невероятная сила наполнила его крылья. И он ловко, как встарь, перевернулся на свои могучие лапы, с острыми как бритва когтями. Он стряхнул с себя всю грязь, и молнией ринулся в небо. Поздно увидела ворона опасность. Сверху, со стороны солнца, как молния, ринулся он на чёрную птицу. Удар был так силён, что только хлопок разнёсся по округе. И тысячи чёрных, и серых вороньих перьев разнеслись над морем. Они тоже были подхвачены ветром, и понеслись в сторону гор, и дальше вниз, в сторону бескрайней равнины. И никто не промолвил в след им, ни единого доброго слова.

«Вор… она…, вор… она» – только слышались с земли чьи-то голоса. А Орёл уже парил над самой водой. И видел всё, что творилось в глубине его пучины. Видел множество гадюк, в грязном, заболоченном, почти уже безжизненном море.

Высоко взлетел Орёл. Гулко разнёсся над морем его орлиный клёкот. Услышали этот голос такие же Орлы, и в горах, и на равнине. И вновь собрались в большую орлиную стаю. Они растянулись от горизонта до горизонта. И, расправив свои могучие крылья, низко полетели над самым морем».

Мы как то не заметили, что слушателей «по ходу пьесы» прибавилось. Тихо подошёл Василий. Невесть откуда появился Женя Белый Орёл. И никто, ни разу, не нарушил торжественности рассказа… Наконец Женя не выдержал:

– Да, Витёк! Интересную ты выдал сказочку! Но тут ведь всё дело в том, кого считать за орлов, а кого за гадюк числить! Нет в твоей сказке ключа! А значит не понятная эта твоя сказка! Плохая сказка…

Не сразу ответил Виктор… Выкурил папироску, не спеша потушил окурок, и только тогда сказал:

– А вот и нет, брат! Тут вся штука в том, что ключ-то этот должен быть у каждого из нас вот тут – Виктор дотронулся до темечка. Что по мне, то все эти змеи, гадюки, да и прочая пернатая гадость – так они вокруг нас… куда не глянь… Али не так? На загривок к нам вскарабкались, и едут… с комфортом падлюки! При этом шепчут нам, как они нас любят…

– Ну а Орлы? – Не унимался Женя… что-то не видно их, Орлов то…

– Не было бы Орлов, сидели бы мы все сейчас в болоте, а мы вот за столом сидим, уху едим, – усмехнулся Виктор.

– Тебя, брат, послушаешь, так у нас не жисть, а малина… – Встрял в беседу Василий. – А по мне, так самое болото и есть… Каждый второй на верху – или клоп, или клещ, или…

– Каждый, не каждый, а всех в один мешок не посадишь… Надо внимательно на дела смотреть, обобщать тут – дурное дело!

– А я бы бизнесменов, вкупе со всеми врачами – взяточниками, всех бы в мешок, и тудым…

– Тудым, это кудым? – Виктор стал серьёзным.

– Кудым Сталин их в своё время отправил… Вот народ и вздохнул малость.

– А где гарантия, Василёк, что ты сам под ту гребёнку не подсунешься? И кто решать будет, орёл ты, или гадюка… А волк, тот завсегда овечью шкуру в рюкзачке носит. Вот и, поди, разбери кто перед тобой. Вот и подбери ключик… А сказка она живёт сама по себе. Слушай и думай. И чем больше будешь думать, тем лучше!

– Ну да! – Возмутился Женя, – Слушай, думай, работай побольше. Это мы уже проходили. А живём все вроде как без головы… Так дело не пойдёт! Народ есть, имя есть, язык есть. А жизни нормальной нет!

– Ну и какой же выход? – Обратился я к Жене. – Кто же орлы? Кто змеи?

– А вот тут, уж действительно крепко думать надо. – Женя окинул всех нас взглядом. – Одно могу сказать точно – для каждого человека, для каждого народа, важнее родины и совести ничего быть не может. Но как любовь к родине согласовать с совестью – вот в чём вопрос…

– А ведь был пример! – Виктор слегка хлопнул ладошкой по столу. – Был!

– А кто же? – чуть не хором воскликнули мы.

– А Катька! Катерина Великая! И шпионкой немецкой не стала, и землицы нам прирастила, и Крым нам оставила, хоть и немка была! Или не орлица? И не зря же весь мир назвал её Великой!

– Ну, мы пошли, – как то быстро собрались Василий и Женя. – Но у меня на сей счёт есть особое мнение.

– Нда… – Только и сказал я, когда мужики вышли.

– Как видишь, всё уже было. – Виктор задумчиво смотрел в сторону моря. – А мы всё думаем, что мы единственные и неповторимые. А ведь сказку эту, моему деду, сказывал его дед. Он ещё Нахимова помнил. Так-то, брат.

Мы ещё довольно долго сидели и молчали, глядя на незыблемую гладь бухты.

– Штиль, – сказал я, понимая, что всё главное на сегодня, уже сказано.

– А давно ли, вот на этом самом месте, – как бы на прощанье, сказал Виктор, – волны расколошматили и «Беркута», да и сам причал? То-то, брат! Я так подозреваю, что шторм этот не последний. Важно, с чем мы придём к тому, что ещё будет. Вот в этом то и вся штука!

«…Вот, тебе и Широко! Вот, тебе и Леванти! Вот тебе и Греба-Леванти!» – Думал я, сидя на истерзанной «Гикии». Я пристроился на корме, на куче уже просохших парусов, и в непонятном оцепенении сидел так всё утро. Никак не мог забыть наш с Виктором разговор о Морском Орле, о шторме.

И только часам к двум, робкие мыслишки типа «пора бы и честь знать» стали пробиваться сквозь непонятное желание, молча сидеть, прокручивая в памяти картинки прошедшего шторма.

«Гикия» слегка покачивалась на спокойных, и прозрачных водах бухты. Остатки от «Беркута» лениво колыхались у свай разбитого причала, шкрябая расфуфыренной обшивкой о бетонные тумбы. Это всё, что осталось от большого, и, казалось бы, надёжного причала.

Изредка, любопытные туристы, фотографировали то, что осталось после шторма. А я всё сидел, и тупо смотрел в одну точку.

– Привет, Серёга! – это с берега донёсся знакомый голос. Смотрю, и не удивляюсь. Ну, конечно, это Джамаль! Именно его и хотелось теперь увидеть. И вот он тут! Как всегда всё понял, а главное, сделал всё как надо.

– Держи! – и вот у меня в руках корзинка, а в ней… Ну, конечно! Старый шотландский эль!

– Думаю, это тебе сейчас не помешает? Вижу, живой?

– Да, живой, вроде, а ты?

– Наслышан, наслышан про твои тут скачки! Прости, опоздал малость…

– Чай в шторм и тебе досталось?

– Да, так, по мелочам всё… – он взглянул на вырванный борт, обвисшие вантины, – примерно, как и у тебя, только масштаб не тот…

– Понятно…

– В общем, так! – Серж, как всегда деловит и краток. – Дуй пиво, сегодня ничего не делай. А завтра идём на «Орле» мозги проветрить. Возражения есть?

– На «Орле»?

– А ты, что, против?

– Это Серж Крымов?

– Ну, да!

Ещё бы, я был против! Конечно же, да! Сходить на денёк с Сержем – это большая честь. Не каждый получает такое приглашение.

– Ну, так?

– Аж бегом! – Отвечаю с улыбкой.

– Ну, и ладушки… – слова ещё звучат в воздухе, а Серж уже за рулём своей «БМВухи» Взревел мотор, и машина пулей пошла с места. Такой уж у Сержа стиль. Везде поспевать, и обо всех умудриться подумать. А завтра…

…Рано утром еду на топике, и, несмотря на тряску, пытаюсь читать «Листригонов». «…Другой косяк рыбы, со страшной быстротой проносится под лодкой, бороздя воду короткими, серебряными стрелками. И вот я слышу фырканье дельфина совсем близко. Наконец, вот и он! Он показывается с одной стороны лодки, исчезает на секунду под килем, и тотчас же проносится дальше. Он идёт глубоко под водой, но я, с необыкновенной ясностью различаю весь его мощный бег, и всё его могучее тело».

К счастью, за сто лет, дельфины не перевелись на Чёрном море. И, именно сегодня, мне суждено в этом убедиться. Впрочем, не будем опережать события.

Итак, я с утра пораньше, уже на «Золотом символе» – это Балаклавская марина для богатых яхт.

– Привет Серж! – Джамаль уже на месте. – Значит расклад такой: у Крымова сегодня неожиданный коммерческий рейс, так что твоя задача – сидеть в шезлонге, отдыхать, и ни во что не встревать, наблюдать жизнь, идёт?

– Идет, то идёт, – отвечаю, – а ты как же?

– Сильно занят… Ну, бывай! Вон, смотри, и Крымов уже рукой машет!

И вот, я уже на яхте, а Серж Джамаль, как всегда, в одно мгновение, уже оказался за рулём своего БМВ. Ещё секунда, и только сизое облачко дыма от его машины, напоминало о Серже.

Яхта уже отвалила от стенки, когда Леша, последний из «четырех мушкетеров», а ныне коренной житель Москвы с двадцатилетним стажем, буквально перелетел по воздуху и свалился на корму «орла».

Две бутылки водки «Абсолют» заманчиво блестели на столике, прямо перед штурвалом капитана.

– И это всего водки? – Это первое, что выдал опоздавший Алексей, оказавшись на палубе. Крымов, не пошевелив глазом, не спеша, поворачивал штурвал. Казалось, если бы муха жужжала перед его носом, он обратил бы на нее больше внимания, чем на это «чудо». Опоздавшие, запыхавшиеся, раскрасневшиеся, свалившиеся точно с неба.

– Да, успокойтесь, вы, граждане опоздавшие! Не на неделю идем, а на день! Да и не в водке счастье! Уймись, Д'Артаньян!

Юрчик, он же экс-Атос, дружески похлопал Лешу по плечу!

– Он и в первый класс, помню, опоздал! – невозмутимо процедил сквозь зубы солидный, высокий, породистый мужчина, лет пятидесяти. У него явно проглядывалась привычка повелевать…

– Жорж! Жоржик! Ты! – От изумления и счастья Алексей, он же Д'Артаньян, забыв о водке, кинулся к солидному мужчине и сграбастал его в объятия!

– Ты-то как тут оказался! Боже! Да разве мог я мечтать! Из Питера, специально приехал? Да кто ж это все придумал? Я хочу видеть этого человека!

– А на меня и не глядишь, бисов кот! – Полный, круглолицый, с запорожскими усами Тарас, важно, удобно, нога на ногу, сидел в шезлонге под мачтой яхты. Он, не спеша, уже что-то цедил из длинного стеклянного стакана.

– Арамис! – Лешка кинулся обнимать Тараса, но тот сам встал и все четверо, хлопая друг друга по плечам, образовали круг, сцепив на плечах руки.

– Да кто ж это все придумал? – не унимался Ляксей! Тридцать два года!

– Плюс десять! – певучий женский голос с носа яхты прозвучал как свирель Леля. Все повернули взоры на нос. Туда, где четыре женщины, очень разные и по возрасту, и по одежде, и по типу красоты, сидели в шезлонгах, явно изображая из себя миллионерш. Лешка хлопнул себя по лбу ладошкой!

– Ба! Да как я не догадался, когда получил по почте эту визитку, это приглашение-сюрприз! Эти виньетки! Эти сердечки! Эти розы! Татьяна! Любовь моя, это только ты могла…, – и Лешка кинулся через всю яхту на нос и сграбастал в объятия Танечку, Таньку, а нынче важную петербургскую, бесконечно очаровательную сударыню и жену Жоржа – Портоса.

– Полегче… полегче, – это с усмешкой, уже сидя в шезлонге, процедил Жорж… Сам-то свою красотку профукал… А теперь неча…

Леша удивленно оглянулся на Жоржа…

– Ревнуешь…?

– Ревную, не ревную, а ручёнки-то убери… Да и, кстати, лучше скажи спасибо за яхту… вон той даме… вишь? Шляпу-то на нос натянула… Подойди, поздоровайся… как никак – жена твоя… бывшая.

Лёшка потерял дар речи.

Дама подняла искрящееся облако шляпки. Из-под тяжелых бархатных ресниц, на него пахнули болью и сладостью такие забытые, и в то же время такие родные, серо-голубые печальные глаза…

– Света…, – Алексей инстинктивно рванулся к бывшей своей суженой, бывшей супруге… И вдруг остановился, точно наткнулся на стеклянную стену. – Света, – ещё раз прошептал он… Света.

Перед глазами проплыл образ. Тот, в последний раз, десять лет назад, видимый им образ. Когда похудевшая, измученная, чужая женщина по имени Света, сказала ему: «…Ну, вот и все… Нет больше сил… Нет. Нет». И вот теперь, ожившая, еще более красивая, чем в свои двадцать пять, она сидела в шезлонге на палубе двенадцатиметровой яхты «Белый орел». И солнце искрилось в бокале шампанского…

– А теперь слабонервных мужчин и слабых женщин, если таковые есть, прошу покинуть зал! – громоподобно, голосом оракула, протрубил Жорж… Прошу внимания… Всех, кто стоит, прошу сесть… Всех, кто лежит, прошу не вставать… Всех, кто без юмора, кто с надрывом, а также потенциальных рыдальцев, прошу помолчать…

– Раз! – Жора хлопнул в ладоши. – Внутри яхты, у лестницы что-то стукнуло.

– Два! – в ладоши хлопнул и Юра-Атос.

– Три! – присоединился Тарас-Арамис.

Крышка носового люка медленно поднялась, И двенадцатилетнее чудо с голубыми глазами, под бархатистыми, лучистыми ресницами, в солнечном, в золотистых цветах воздушном платьице, медленно выплыло на палубу. И в полной тишине тихо-тихо молвило.

– Папа…, – девочка кинулась на руки к Лешке, а он упал на колени и, обнимая дочь, все пытался рассмотреть её родное личико, да так и не смог: от слез все было не резко, и только нежные поцелуи Ксюши и её ручонки все крепче и крепче прижимали его небритую, колючую щёку.

Было тихо. И только Балаклавский бриз шелестел в парусах у бушприта. Да вода слегка шипела о борт яхты.

– Давайте помолчим, друзья, – это тихо сказал капитан, – устраивайтесь поудобнее. И давайте помолчим.

Утро было тихое и прозрачное. Все удобно устроились. Женщины так и остались на носу. Стаксель был поставлен высоко, а значит, он им вовсе не мешал.

Ляксей оперся спиной о мачту. Ксюша села рядом и они тихо о чем-то говорили.

Мушкетёры развалились на палубе.

Два незнакомых человека, один лысоватый, а другой совсем ещё юноша, сидели скромно на корме и ни чем не привлекали к себе внимания.

А вокруг, все грандиознее и ярче, сочнее, цветистее и объемнее разворачивалась живая картина под названием «Балаклава. Инжир. Мыс Айя.»

Море, не смотря на редкую рябь, было столь прозрачно, что рыбешки порой сверкали на глубине, и их было отлично видно.

– Дельфины! – вдруг крикнула Ксюша, и все увидели: огромные, тёмно синебокие рыбины, блестя спинами, как по заказу, показались по правому борту.

– Юнга! – так же негромко сказал капитан. И мальчик, лет двенадцати, вынырнув из рубки и, точно белка, прошмыгнул на нос судна.

Треугольный стаксель с шуршанием упал на левый борт. И в следующий момент огромный алый парус, как по волшебству, взвился на самую макушку мачты. С легким хлопком он взял ещё слабоватый утренний бриз. И яхта вздрогнула и пошла быстрее.

– Мотор, – так же тихо сказал кэп. И мальчик мигом нажал какой-то рычаг, и двигатель, слегка постукивавший под палубой, вдруг затих.

Ясно и торжественно, под шелест парусов и лёгкое шипение воды, яхта пошла чуть мористее. Туда, где был попутный ветер.

Туда, где в далёком далеке, среди розоватых облаков на горизонте, плыл огромный белый лайнер. И хотелось так плыть и плыть. И чтобы путь этот никогда не кончался.

– Да, вот оно счастье! – Негромко, но очень значимо произнёс Жоржик.

Его огромные размеры так приятно контрастировали с его именем, что все невольно улыбнулись.

– И на кой я столько лет угробил на эту космическую тарантайку! Стоит сейчас консервной банкой и никому-то она не нужна…

– Ну, во-первых, не ты один… – Так же негромко отпарировал Юра. – А, во-вторых, ещё не вечер…

– Да так-то оно, конечно, так, да вот что-то этот «не вечер» уже слишком затянулся…

– А вы ждите… ждите, – подала вдруг с носа голос Татьяна, жена Жоржика, и уже твердым голосом с издёвкой добавила – ждите! И водку, водку не забывайте…

Тарас придвинулся ближе. Он молчал и улыбался. И время от времени поглядывал на Лёшу и на Ксюшу и на женщин. И, наконец, достал огромных размеров баул и, точно из волшебной самобранки, стал метать на стол… Что бы вы думали!?

Ну конечно! Прежде всего, увесистый бело-розоватый, в традиционной домашней обертке, смачный шмат сала. И тут пошли: колбаса салями киевская, копчёная курица по-полтавски, розовый ароматный, слабокопчёный новокаховский балык, солёные огурцы, горчица, несколько бутылок ледяного пива «Оболонь» и ещё, и ещё, и ещё…

Тарас загадочно улыбнулся и изрёк:

– А знаете шо щас буде?

– Ну, шо буде? – с видом напускной строгости подыграл Жоржик.

– Щас пидойде Лёшка и скаже «…А что, братья мушкетёры, не дёрнуть ли нам грамм по сто?»

Едва он закончил фразу, как нарисовался Ляксей. Ксюша не отставала от него ни на шаг.

– А что, братья мушкетёры…

– Не дёрнуть ли нам граммов по сто…? – со смехом все хором выдохнули Жоржик, Юра, Тарас и Лёшка.

– Дёрнуть… ей Богу, дёрнуть, – подвёл итог Жоржик.

Его напускная серьёзность ему очень шла. Тем более что под ней, под этой серьёзностью, он едва сдерживал свою смешливую пацанскую натуру. Но он был Портос. И положение обязывало.

Жоржик взял бутылку «Абсолюта» и нежно-нежно прозвонил по ней вилочкой, глядя на дам на носу яхты.

– Нет, нет, – за всех пропела Татьяна, – мы и так пьяны от этого бриза…

– Это лишнее, – спокойно добавила Светлана. Ольга (жена Тараса) даже не удостоила общество вниманием. Таня маленькая, жена Юры, только лениво приподняла козырёк и изрекла… «Какая гадость…»

Жоржик, по мужски, не очень-то реагируя на дамские штучки, деловито разлил «Абсолют» в небольшие серебряные стопки.

– Ну, шо, нолито? – Тарас решил сказать тост.

Все четверо торжественно подняли стопки.

– А зараз, перш за все, давайте, хлопци, выпьемо за нашу ридну Украину! За оцю Балаклаву, за оце украинське Чорнэ морэ, за оци украинськи гори (Тарас лукаво, еле сдерживал улыбку, глядя на Ляксея).

– Может, ещё за Украинских дельфинов выпьем? Ты что, Арамис, вообще «зглузду зъихав?» Ты что на нормальном русском языке уже говорить разучился? Ты что, хочешь нам праздник спортить?

– А чем тоби не подобаеця моя украинська мова?

– А тем, приятель, что это не вежливо говорить на ином языке, если все говорят по-русски! Да и вообще, как быстро ты хохлом заделался! Помнится, в школе ты был такой русский весь из себя. А теперь пожил во Львове, и заделался националюгой? Только теперь украинским?

– Да, я – националюга! Я щирый украинець. И очень этим горжусь. Вот ты, яку ты посаду займаешь в своей Москви?

– А причём тут моя посада? – Лёшка даже поставил стопку.

– Стоп, стоп, – Жоржик взял стопку и подал её Ляксею.

Мы так и выпить-то по-людски не сможем. Вы что – как сошлись – так и понеслись? Вам тут что, Гайд Парк? Чтоб о политике больше ни слова!

Авторитет Жоры был велик: все замолчали…

– А выпьем мы друзья мои… за наших милых интернациональных тёток (Жора понизил голос). Выпьем вот за кэпа, что дарит нам этот праздник. На слове «кэпа» он вновь повысил голос. За это море, за детей наших присутствующих (он взглянул на Ксюшу и капитанского сына. Они о чём-то говорили, сидя на сети бушприта) и за отсутствующих. За нашу дружбу, что не заржавела за столько лет! И пусть она только крепчает. Будьмо! Так, кажись, пьють наши друзья хохлы? – он лукаво посмотрел на Тараса.

– Будьмо! – улыбнулся Тарас, – токо не хохлы, а украиньци.

– Будьмо! – присоединился скромный Юра.

– Будем, будем! – Лёшка сдвинул чарки.

– А помните, мужики, как мы мальчишками, плыли здесь на мазовских намерах? И как ветер понёс нас в Турцию…? (Это задумчиво изрёк Юра.)

– Да, было дело, – Жоржик деловито раздал всем лососину.

– А хто ж вас тоди спас? – Тарас обратился ко всем.

– Простите, не вас, а нас, – поправил Лёша…

– А спас, дякую, нас, националюга и запасливый хохол, Тарасик. Маленький был такой, головастый, стриженный налысо хлопчик. Який узяв моток капронового шнура, метров сто и тяжёлую гантелю…

– А ведь точно! – Юра даже просиял от этого воспоминания. – Точно, Тарас. Лёха ещё помнишь, как тебя ругал, когда обнаружил в своём рюкзаке эту гантелю…

– Так вин жеж добровольно б не узяв. Та ще не тильки ругав, а й матюкав. А я вже тогда був запасливый хохол…

– Да, если бы не эта гантеля, не этот шнур – не сидеть бы нам тут, ребята, – задумчиво произнёс Жорж. – А помните, как уже утром, окоченевшие, мы увидели огоньки на берегу…

– Самое время выпить за отцов, за матерей наших, – Тарас вдруг неожиданно перешёл на русский язык. – Давайте выпьем за них, за тех, кому мы жизнью обязаны… За тех, кто есть, за тех, кого уже нет с нами.

Помолчали. Ксюша ещё плотнее придвинулась к папе и посмотрела прямо в глаза…

– Не буду, дочуня, не буду больше, – Лёша отодвинул чарку. Он помолчал и вдруг неожиданно выдал. – А Крым, всё же мы профукали!

Жорж явно не хотел затрагивать эту тему, но не успел он и рот раскрыть, как Тарас опять перешёл на украинский.

– А хто ж вам, лохам, виноватый? Если б вы поменьше водку пили, поменьше матюкались, да побольше Толстого читали, може б и не профукали б!

– А причём тут Толстой? – не понял Лёша.

– А при том, мой юный друг, шо вы все ведёте себя, как те гусары в «Войне и Мире». Носитесь, дурите, пьёте, как угорелые. Гусарите, будто у вас миллионы в кармане… А надо бы как князь Андрей жить. Как тот немец, вже не помню, как его Корф что ли? Или Берг. Каждый шаг надо обдумывать всё рассчитывать и подсчитывать… Яку ты посаду займаешь у Москви?

– Ну, вообще-то, – Лёшка замялся, – вообще-то я в крупной гостинице работаю…

– Ты не юли, не юли. Яка в тебе посада?

– Ну, сантехник я. Сантехник.

– А в школе ты был самый головастый, в Д, Артаньянах ходил. Жоржик против тебя вообще был пустое место!

– Да я и сейчас пустое место! – Как-то тихо и печально сказал Жорж. – Что я без «Космоса»? Так, граждане, ожидающие… Бывший гений…

– Во-во, – пропела с носа Татьяна.

– Отож, Лёша. Я не зря тебя спросил про посаду. Я у себя в Киеве, между прочим, зам. министра. А хто там у вас начальник. Наверно ж не русский?

– Ну, наконец-то, добрались и до евреев!!!

Все оглянулись на двух незнакомцев, тихо сидевших на корме.

– А это хто ж такие? Таня сказала, что будет узкий круг, – с раздражением изрёк Юра.

– А вы что евреи? – Жоржик вежливо обратился к незнакомцам.

– Евреи…, – был ответ.

– И откуда вы будете?

– С Израиля…

– Отдыхаете у нас?

– Так точно. У нас.

– А вы что, сами с Крыма?

– А шо не видно, что мы с Одесы?

Помолчали.

– Да, вы садитесь за стол… Юрчик, налей господам евреям из Одессы… – Жорик достал ещё две серебряные чарки.

– Спасибо… но, мы на природе водку не пьём…, – вежливо отказался тот, что постарше.

– А что же вы делаете на природе? – не без издёвки, спросил Ляксей, – в его взгляде, в интонации, сквозила не шутейная злоба.

– На природе мы, уважаемый, любуемся видами, ходим в походы, восстанавливаем свои расшатанные нервы…

– Такие вы умные, аж противно! – Алексей сказал это в сердцах…

– Понимаем, – совсем не обиделся тот, что был старше. – Хотя и не согласен…

Все замолчали. Долго, долго никто не проронил ни слова.

Гнетущую тишину нарушил тот, что старше.

– Шо, вы и вправду думаете, что все евреи такие умные…?

– А мы, по-вашему, глупые, – Лёшка явно начал закипать…

– Да нет, – был ответ, – талантов у вас хоть отбавляй… Только к талантам надо ещё немножечко честолюбия иметь… ухватистости. А когда бьют, надо спасибо говорить… Бьют, значит, учат… Да ещё бесплатно…

– Так уж и бесплатно? – Алексей помрачнел ещё больше. – Да послушай мы вас, тут бы драка не кончалась, ни днём, ни ночью…

При этих словах оба незнакомца встали. Старший обратился к кэпу.

– Спасибо, Серёжа, мы уже приехали, – он подошёл и от души пожал руку кэпу.

В это время яхта проходила мимо небольшой бухточки. В глубине её, среди листьев дубняка и земляничника, виднелась оранжевая палатка.

– Желаем вам счастья! – тихо сказал в первый раз юноша… Сергей Викторович, мы очень ждём вас. Обязательно приезжайте… – Оба незнакомца встали.

……

– А вас… Алексей (юноша обратился к Лёше) я прошу, не злиться на нас… Я всё понимаю,… вы думаете, что мы враги ваши… Вы даже скрыть этого не можете. Но знаете, что я вам скажу: может кто-то и враги вам, но не мы. Вы знаете,… я вырос в Израиле. И России почти не видел. Но отчего же я так рвался сюда? Рвался, больше, чем отец мой.

– Ну это положим…, – усмехнулся старший.

– Да и не в этом дело… Я… я… прекрасно всё понимаю, что было бы, если бы не Сталинград… не Севастополь. Где бы мы были… Я… я… очень люблю вас…

Юноша отвернулся…

– Ждём в Хайфе, – удачи, друзья… – добавил старший.

И оба, прямо в шортах и майках, как были, нырнули в прозрачные воды голубой бухточки Казан Дэрэ. Рука на прощанье… И, вскоре их уже не было видно…

– И что вы об этом, всём, думаете, кэп?.

Это Жорж, после довольно долгого молчания, обратился Крымову.

– О чём об этом? – кэп был так же задумчив, как и все. И не сразу понял вопрос.

– Ну о России… о евреях… об Украине.

– Да тут схода не скажешь. – Он довольно долго молчал. Все, кто был на яхте, с нетерпением ждали ответа…

И, кажется, больше всех устремила на кэпа свой юный взор Ксюша…

– Вы, наверное, мне не поверите… Но именно сейчас, я вообще не понимаю, как можно не любить тех, же евреев? Где вы ещё найдёте столько юмора, светлого, искрящегося таланта любопытства к жизни? Умения дружить, умения быть щедрым, там, где это уместно?

А украинцы. Сколько здравомыслия, весёлости, щедрости видел я на этой яхте от этих людей. Вы знаете, в последнее время много было у меня людей с Украины. Я их иначе, как Русичи и не зову. И знаете, крепкая, здоровая это публика! Не все, конечно… Раньше чувствовалась какая-то детская обидчивость, всё крутилось вокруг эгоизма… А сейчас не то. Я бы сказал, философски выросла Украина. Возмужала.

Немного помолчав, кэп вдруг добавил: – И татар люблю, и англичан, и немцев обожаю,… может быть, я ненормальный, а, ребята?

Неожиданно подошла к мужчинам Светлана. Она, молча, обняла кэпа за плечи и смачно поцеловала прямо в губы…

– Вот вам капитан! Это я от всех женщин целую всех вас, мужиков, если вы до такого додумались!

Она села рядом и вдруг спросила:

– Ну а Россия?

– Россия? – капитан долго молчал. И, наконец, тихо-тихо, точно боясь спугнуть нечто важное, молвил.

– А Россию люблю я больше всего на свете. Хотя, казалось бы, где она? Там её унизили. Здесь оттеснили. Тут оскорблена. Здесь обворована. Куда ни глянь – всюду на неё накат… И всюду она есть, и нигде её нет.

Говорят: Россия подобна плохой мамаше – разбросала своих детей и лежит в канаве… А я вам так скажу: не пьяная она лежит, а вся израненная. Спасала она, как могла, своих и чужих детей, чудом спасла. Всем детям своим по домику справила, всех пристроила, всех обогрела. И простреленная, исколотая, доползла до, отчего дома. И лежит, истекая кровью. И кто ей поможет, если не мы, дети её? Кто лучше знает, если не мы, какая она на самом деле? Не все ли мы несём в душе этот светлый, солнечный образ Руси-матери? Той, что всегда солнце несла на руках? Той, что спасла нас от всех нашествий и бед? Той, что побеждая, никогда не избивала врагов своих? Той, что выпестывая людей, думала лишь об одном: было бы вам всем хорошо! И не мы ли все те, кто выжили, благодаря ей, Руси? И не мы ли должны вернуть ей то, что подарила она нам: возможность жить. И если каждый из нас поймёт это и вернёт ей, хоть малую толику благодарности – вновь засияет она солнцем на небосклоне жизни… Вновь станет она такой, какой и теперь живёт в каждом нашем сердце… живёт, да не выпускает её к солнцу злой дух… Дух зла, глупости, жадности и измены…

– Послушайте, кэп, я не поняла! – Ближе, в круг дискуссии протиснулась Ольга, жена Тараса. – Да вы просто не человек, а какая-то ходячая идея! Прям таки Достоевский какой-то выискался! Прям-таки распирает его от вселенской любви к человечеству! Поцелуи снискал от сердобольных женщин! Молодец!

На яхте, под южным солнышком, легко поцелуи снискивать! Да ещё под плеск пляжной волны… А вы глазёнки-то разуйте, ишь, растаял от любви к евреям! А вы знаете, что творится в СМИ? А на телевидении? Они тебя к кормушке на понюх не подпустят! А ты им палец в рот класть! Мужик называется! Воин защитник!

– Ну, Оля, ты даёшь! – Это как-то ошалело изрекла Светлана… – ну нельзя же так!

– Им льзя, а нам – нельзя! Так? Я, кстати, тебя, товарка, целовать кэпа не делегировала. Сколько терпеть-то можно! Англичан он любит! А давно они тут погуляли? Чё глазёнки-то отвернул? Кто их сюда звал? А французов кто звал? А турок? Да ещё сардинцев с собой прихватили! Ты, кэп, ещё им в любви объяснись! Памятник им поставь! Мол, так и так, приезжайте, мы всё забыли, извольте-ка повторить ещё разок! На бис! Сколько они тут крови пролили! Драгоценной русской крови! Сколько Толстых, Пушкиных, Лермонтовых, Ломоносовых мы не досчитались? А? Спасибо им за это сказать? С цветами их тут принимать? «мы, европэйци!» Так что ли? При этих словах она гневно посмотрела на Тараса… Тот как-то зябко поёжился, и его сразу потянуло на зевоту…

– А немцы? К ним тоже любовь вселенская припекла? Или может напомнить, как они тут пленных в сорок втором по минным полям гоняли! Или ещё напомнить…

– Лучше не надо Оля… мы всёшки на отдыхе… – Тарас попытался успокоить жену.

– Та сиди вже! На отдыхе! Они те устроят отдых, только зевании!

Тарас ничего не ответил.

Она вновь переключилась на кэпа.

– Вы, что ж думаете, капитан, если солнышко греет, ветерок в алый парус дует, дельфинчики по волнушкам шлёп – шлёп, так и всё хорошо? А вот кончится у вас, у простофиль, нефть, газ, уголь, что запоёте? Нет бы, попридержать! Крым они профукали! Пока что ещё не профукали! Слава богу, мы, славяне, Русичи здесь живём! Как и тысячи лет жили здесь скифы и тавры, предки наши! А вот прогниёт насквозь Европа и Америка, куда они кинутся? Только к нам и кинутся. Где ещё таких добряков и простофиль найдёшь? И уже кинулись… Вот тогда они и спросят у вас, «…а что вы тут, хозяева, под ногами болтаетесь? А не изволите вам выйти вон! А приёмчиков у них, ох, много! И вот, тогда, до вас, до остолопов, дойдёт, что значит «Крым профукали…» Как дошло в своё время до белой эмиграции в Париже! Вот тогда, действительно, поздно будет!

Капитан весь как-то сжался. Да и что было ему ответить?

– Да ты не боись, – Ольга подсела ближе, и ласково погладила Крымова по плечу. – В обиду, мы вас, мужиков «толерантных» не дадим!

Реакция Крымова была неожиданна… – смех, как-то спонтанно вырвался у него из груди. И он начал искренне смеяться…, и сдержаться не было у него силы.

Вслед за ним засмеялась Ольга… Затем и все начали громко смеяться! И смеялись до слёз…

– Ну, ты дала, тётка! – вытирая слёзы, никак не мог успокоиться, капитан. – Ну, ты срезала!

Когда от души все насмеялись, Ольга подсела к Тарасу. Слегка подтолкнув его своими мощными бёдрами.

– Подвинься, что ли, хлопец! Замминистра! Нашёл чем тут козырять! Ладно бы министром был…

Тарас мужественно промолчал. Но тут, неожиданно вступил в диалог молчаливый Юра.

– Ну, раз уж вы, Оля, в мужскую драку полезли, да ещё на правах мужчины, так извольте выслушать, что я вам скажу! Как говорится – откровенность за откровенность! Вы, южане, позволяете себе роскошь молотить всё, что вам в голову влетело в данную секунду… Нимало не страдая, а во что всё это выльется.

Хотя, вроде бы биты не меньше нас, северян. Мы же, северные Русичи, такую роскошь себе позволить не можем. Ибо у каждого в крови глубоко сидит ответственность и память гражданской войны… И мы не забыли. Как нам её навязывали, как нас к ней нудили! А вас вроде бы история ни чему не научила! Задрав штаны, вперёд, в драку! А я, вам, Ольга, скажу – это очень опасно! И получается, чем больше ты любишь свою Родину, тем мудрее, осторожнее надо жить. Главное, ведь сберечь людей. Не вечно же будут править миром аморальные люди… Когда то и они очеловечатся, и к власти станут люди благородные, образованные, гуманные. Альтернативы этому пути нет, иначе все погибнут. Просто напросто. И, кстати, те, кто толкают людей к драке, погибнут так же неизбежно, как и нивчем не повинные люди! Я видел это воочию, в Руанде, и не дай бог увидеть это ещё раз, где бы то ни было.

– Как же вы туда попали, Юрий, в эту Руанду, и хто вас туды звал? – Ольга явно нахмурилась.

– Лично я лечил людей там, они меня туда и звали. И сейчас зовут.

– Это эти чучмеки, что ли люди? – Возмутилась Ольга, – я вон недавно читала, у них там до сих пор людоеды – президенты человечину в холодильниках морозят! Люди!

– Может где-то и морозят, – спокойно ответил Юра, – но те, кого я лечил в Руанде, были люди замечательные, прекрасные люди.

– Да нам-то, что за дело до всех этих чурок! – Тарас неожиданно поддержал Ольгу – они же по деревьям ещё лазят, а мы – европейци… Шож, нет разницы?

– Я бы на твоём месте, Арамис, даже в подпитии, такими словами не кидался. Ты, что же, унизить их хочешь? Поднять свою значимость за их счёт? Пустое дело, хлопчик. Там у меня друзья погибли… Так тебе до них, Тарасик, ещё расти и расти! Во всех отношениях, милейший замминистра… И обижаться вам на меня нечего, – Юра поднял взгляд на Ольгу и Тараса. – Слишком серьёзный вопрос.

– Там погибли ваши друзья, коллеги? – спросил спокойно Крымов, явно пытаясь как то разрядить накал дискуссии.

– Нет, коллеги все выжили… Выжили чудом… И чудо это – три юноши руандийца. Они своими жизнями заплатили за наши… Вот так вот. Хотя, к великому сожалению, нет там никаких руандийцев, а есть хуту и есть тутси.

Два одинаковых с виду чернокожих народа.

– Так что же там, народа два, а государство одно?

– Так точно, народа два. При встрече вы не отличите одних от других… Разве что по одежде. А в душах у них поселилось семя взаимной ненависти. Пришла эта зараза ещё с колониальных времён. Но во что это вылилось! В настоящее самоубийство. И что интересно – по началу и той, и другой стороне казалось – нам ничего не грозит! Мы их сметём, как пыль!

Когда началась пальба, нам, работникам госпиталя, пришлось буквально уносить ноги! И если бы не Джами, если бы не Вик и Роди то не пришлось бы мне быть тут с вами друзья… Мальчишки по двадцать лет. За года четыре до этого, я буквально вытащил их, всех троих с того света… Они в лесу нарвались на мину. К счастью всё обошлось. Они жили рядом с нами, это и спасло их. Калеками не стали. Так вот, пока мы их там штопали и вытягивали, прошло месяца три. И они сильно привязались к нам. Да и мы к ним. Удивительно способные ребятишки. За три месяца русский освоили так, что к выписке мы уже спокойно общались без переводчика. И видели бы вы, как они учили язык! Слов по двадцать, тридцать в день.

– А к чему ты все это нам вещаешь, Атос? Шо, больше поговорить не об чем?

– Ты, наверно, заметил, Арамис, я долго молчал.

– Ну, так и шо?

– А то, милейший, что выслушать тебе всё же придётся, потому что вещаю я это, больше всего для тебя. Хотя, впрочем, и для всех нас.

– А надо, Юрчик? – Таня, как то тихо это сказала и стало ясно – воспоминание это было тяжело для них обоих.

– Ты знаешь, Таньша, я ведь хирург…

– Ну, спасай, спасай…

– Так вот… – Юра слегка задумался, – Подросли наши мальчики, Джами, Вик и Роди. Джами был тутси – а Вик и Роди – хуту, и судьба их развела. Первый стал работать водителем в нашей миссии, а Вик и Роди пошли в полицию. А дружба, что родилась ещё там, в детстве, осталась. Часто они ко мне приходили… вместе жили, как родные.

И вот вдруг грянуло – девяносто четвёртый год! Все как с цепи сорвались! Словно с неба кто-то кинул яблоко раздора. Одни кричат – «…бей тутси, дави тараканов». Другие кричат – «…бей хуту!!! Они хуже зверей!»

И дальше – больше! И как не пытались остановиться – не смогли!

Тут Юра замолчал. Видно было, какой боли стоило ему это воспоминание… Таня даже изменилась с лица. Юра взглянул на неё мельком, но все, же продолжил:

– Может быть тут, на отдыхе, и не место всем этим… воспоминаниям. Надеюсь, ты, Таня меня простишь, всё же я докончу,… Представьте – днём полиция хуту свирепствует по домам – ночью – повстанцы тутси мстят убийцам… Увидеть такое – можно и свихнуться! Не дай вам господь… И днём, и ночью, ползут к нам раненые – а мы лечим, спасаем… И тех, и других! Уже у нас и грузовик загружен. И дан приказ на эвакуацию. И вновь кто-то ползёт… Опять операция! А вокруг стрельба, крики, стоны, мольбы о помощи… Ужас! И тут вбегает Джами и кричит: «Юрий, скорее, надо ехать!

Всем нам угрожает расстрел за помощь тутси!» Что тут началось! Все кинулись к машине. А осталось нас всего пятеро. Загрузились, а как ехать – всюду кэпэпэ, всюду вооружённые толпы. Вот тут-то Джами и позвонил Вику, и Роди. Как уж они прорвались к нам, не знаю, но прорвались! И вот поехали мы, вроде как с полицейской охраной. Чего по пути насмотрелись, не передать. Одно слово ужас.

Тормозят нас на кпп – Вик с Родей нас спасают… Мол приказ генерала – везём врачей для спасения какого-то полковника! Номер проходит. Ночью тормозят повстанцы тутси – прячем Вика и Родю под ворохом бинтов и старых носилок. И так всю дорогу. Но нашёлся один гад – всё понял. И по рации сообщил на следующее кэпэпэ, что у нас водитель тутси… До границы уже ерунда осталась, уже улыбки у всех на устах. И вдруг шлагбаум! Мы не успели ничего понять, как Джами и Родю выволокли из кабины, и к стенке! «Ты предатель! – кричат на Родю, скрыл от властей таракана!» Бьют прикладами, плюют в лицо! А нам – кричат: «…сейчас и до вас доберёмся..»

– Что же вас спасло? – не выдержала Ольга.

– А опыт, – Юра сказал это печально, – опыт спас, да не всех… Мы перед каждым кэпэпэ, то Родю, то Вика сажали в кузов, вроде как для охраны врачей… Оно так и смотрелось логично – старший в кабине, младшие вроде как шумят в кузове, порядок наводят. За одно подстраховка. Вот это-то и сработало. Не успели эти и затвором щёлкнуть – Вик выскочил, и всех, человек их было шесть, уложил на месте! Джами и Родя за автоматы и к кпп… А там один остался – офицер. Он, видать, по рации сообщал на следующее кэпэпэ, когда Родя открыл дверь. Тут они друг друга и уложили.

– А ты что же? – спросил Жорж тихо. – Вот так и смотрел на всё сквозь щёлочку, через борт машины?

Юра как-то странно, удивлённо посмотрел на Жоржа.

– Если бы я смотрел в щёлочку, через борт машины, – тихо, после долгой паузы сказал он, – я бы не только не знал бы всех подробностей боя, но и ты, Жоржик, этого рассказа не услышал бы. Просто некому было бы рассказывать.

Таня маленькая, как то мельком, взглянула на ноги Юры. Все невольно взглянули туда же. Пулевые шрамы хорошо видны были на обеих ногах его.

Это настолько потрясло, что все замолчали. Да и у Юры, похоже, не было особого желания рассказывать дальше. И даже без продолжения рассказа, все вдруг, воочию увидев шрамы, словно оказались там, в грузовике, едущем к последнему кпп перед границей Руанды, на последних граммах бензина, с убитым Родей. С тем самым Родей, что спас всех.

– Мы ехали и знали – на кпп нас наверняка ждут. Оставалось одно – объехать. Что мы и сделали. И вот представьте – бензин на исходе, едем по пыльной дороге, а там, вдалеке, от кпп тянется к нам другой столб пыли. Ясное дело – погоня. Те были на джипе, мы на грузовике, да ещё гружёные. До границы – рукой подать. Вот тут с джипа открыли стрельбу. Мы выехали на высокий, пологий холм. Впереди, сколько хватает взгляда – уже заграница… Вот здесь у нас и кончился бензин. Дальше всё произошло как-то быстро, никто ничего не успел понять. Мы, все вместе, чуть подтолкнули грузовик, и он покатился по склону. А Джами и Вик просто отстали, махнув нам на прощанье рукой. Я сел за руль. Ноги меня уже почти не слушались. Но рулить я ещё мог. Вот так и скатились вниз, под треск автоматных очередей, под плач наших девчонок. Повстанцы и местные встретили нас как героев. Да что толку, когда души у нас были разорваны в клочья. Помню, так болела душа за мальчиков, что я не чувствовал боли в ранах. Просто не мог идти.

…Глухо стучит мотор под палубой. Молчат все. Да и что сказать? Молчит Ольга, молчит Тарас, молчит и Юра.

– Помогите! Помогите! – этот крик долетел от берега. Крик ещё не затих в утреннем воздухе, а кэп уже круто заложил поворот.

– Паруса убрать, трап на правый борт!

Яхта резко развернулась и пошла на крик. Юнга мгновенно спустил парус под восторженные взгляды женщин и мужчин.

И вот, совсем близко к яхте, подплыла женщина. Впереди себя она толкала нечто маленькое, тёмно-синее и живое…

– Давай руку! Руку давай! Ногу на трап!

Ещё мгновение – и большая, спортивного вида женщина, уже поднялась на яхту, держа у груди живого, очень-очень маленького, дельфинёнка.

Вся компания сгрудилась у сходен.

– Да что же случилось?

– А что с ним?

– А он не задохнётся?

– Да, всё очень просто – женщина, слегка отдышавшись, начала свой рассказ: «…На днях был шторм-то ли он от матери отбился, то ли она его бросила – мы не знаем. Иду я утром к любимой скалке, смотрю, а он застрял в камнях. Крабы его щиплют. Вороны клюют. Я их, ясное дело, отогнала. Так они, стервятники, сели на скале и ждут: может, я уйду? Ну, взяла я его на руки. А он – мягкий, гладкий, тёплый, младенец, да и только! И сердечко так стучит! Так стучит! Не знает – кто я такая. Что за зверь. Ну, я погладила его. Прижала к сердечку «Не бойся, говорю… не бойся, рыбка моя… Я – мама твоя…» И что вы думаете: прямо на глазах сердечко успокоилось, биться стало всё ровнее, всё тише. И вдруг смотрю – засопел мой малыш и уснул. Видимо, так намучился на берегу. Я даже испугалась. Думала – уж не умер ли? Положила его в воду – а он махнул хвостом, да так резво! Отплыл от берега метров пять. И вновь ко мне! Ну, буквально как щенок! Он меня за маму принял! Я его взяла – отплыла подальше – «Плыви» – говорю ему. А он вокруг меня крутится, носиком в меня тычет и не уходит. Я к берегу – он за мной. Я на камни – он опять в трещине заклинился… А вороны сидят… Ждут… Что делать? А тут на счастье вы! И вот мы тут!»

– А что же мы можем сделать?

Все взоры устремились на кэпа.

– Да, задача! – Кэп немного подумал. – Выходит мать его или потеряла или бросила. Или погибла?

– Как потеряла?

– Как бросила?

– Как погибла?

Вопросы посыпались со всех сторон.

– Да, очень просто – кэп жестом указал юнге на надувную лодку. Затем на ведро… Мальчик кивнул.

– Очень просто, – продолжил капитан – был шторм… возможно, мать погибла. А, может быть, течением их разнесло… Да мало ли! Может, на браконьерский крючок попала – и сидит теперь где-то в глубине… Воздуха хватанёт, и вновь ко дну. А дитя её с голодухи к берегу и подалось…

Юнга уже черпал из-за борта воду ведром. И наполнял водой надувную лодку, как маленький бассейн…

– Ну, что будем делать? – женщина с надеждой устремила взор на кэпа.

– Что делать? – он взял ребёночка на руки и осторожно опустил в воду на дно резиновой лодки.

– Дельфинёнок – это ведь не рыба, ему месяца два, не больше… В общем – сосунок.

– А что же он кушать будет? – это Ксюша взяла капитана за руку, устремила на него широко раскрытые глаза…

– Да в том-то и дело… Рыбу он ещё год не сможет, есть – ему мамино молоко нужно! Да и молоко-то это непростое. А сорок процентов жирности…

– Что же делать?

Все замолчали.

Но думать особо долго было некогда…

– Думаю, звонить надо, – и капитан извлёк мобильник. Вскоре были обзвонены два дельфинария… И везде одно и тоже…

«– Нет… нет, – отвечали в городе, в городском дельфинарии, – нам его не выкормить!»

«– Где мы возьмём столько молока?» – отвечали в другом.

И только с третьего захода появилась надежда. Это в третьем дельфинарии некий прапорщик сказал, что подумает…

– Привозите в Балаклаву – пропищала трубка.

– Ура! Ура! Ура!

Больше всех радовалась Ксюша. И Татьяна! И Светлана. И Ольга. И Таня маленькая.

Мужики были сдержаннее… Но всё же скрыть радость было невозможно.

– Только должен вас огорчить, друзья мои, – кэп обратился ко всем сразу. – Специалист сказал – надо срочно в Балаклаву. Больше суток ему в таких условиях не продержаться!

– В Балаклаву, так в Балаклаву – подвёл черту Жорж…

– А как же мыс Айя? – Татьяна маленькая слегка недовольно уставилась на кэпа.

– Да к бисам тот отдых, если дитё загубим? – воскликнул Тарас.

– Это общее мнение?

– Общее…

– Тогда в путь!

– Вы мне только скажите как его судьба, – это обратилась к кэпу женщина. Та, что так неожиданно изменила курс судна.

– А как Вас зовут?

– Галина… Мы тут, в скалах отдыхаем… Так не забудьте!

– Не забудем!

И она, помахав рукой, точно большая рыба – русалка нырнула в голубую воду залива…

Яхта легла на обратный курс…

– Жаль, конечно, – это как-то отвлеченно изрекла Таня маленькая…, – в Затерянный мир мы так и не попадём! А так мечталось…

Юра опустил голову и так ничего и не сказал… И никто ничего не сказал.

– А в Затерянный мир сходим завтра… и бесплатно… Если публика, конечно, не против, – кэп сказал это негромко, как-то вроде бы ни к кому не обращаясь. Он встал и передал штурвал юнге. А сам спустился внутрь яхты.

Все настолько были удивлены, что никто не проронил ни слова. И каждый думал о своём. И яхту посетило удивительное… общее для всех, «нечто». Что и словами было трудно выразить. Но именно сейчас, в этот момент, все почувствовали, это: «вот, вот сейчас, все мы стали самими собой… вот так и должно быть…» И каждый понимал, что слова были неуместны. Это и было счастье… И долго, долго так плыла яхта. И долго, долго никто не проронил ни слова. И только дельфинёнок изредка плескался хвостом в своей новой колыбельке. Да слегка приглушённо урчал двигатель под палубой судна. Каждый думал о своём. Ветер слегка изменился и стал попутным…

– Фордак, – сказал юнга и посмотрел на отца…

– Сможешь?

– Сам – нет… а если, – мальчик взглянул с надеждой на Ляксея…

– Вот этот конец – и через лебёдку – сказал мальчик и подал Алексею шкот: довольно толстую верёвку. А сам подготовил прямой алый парус. Он был не совсем прямой, а в виде трапеции, широкий снизу и узкий в верхней части…

– Готовы? – спросил юнга.

– Готов! – с азартом ответил Ляксей.

И в следующий миг шелковистый, огромный алый парус, трепеща на ветру, сопротивляясь, с восторгом и напором, взлетел под топ мачты, взял ветер, выровнялся и напрягся, как струна. Яхта пошла заметно быстрее и мотор тут же затих. Он был не нужен.

Лёша ещё дожимал лебёдкой парус, и в этот момент тихо проплыла рядом Светлана… Она тепло, даже с некоторым восторгом одарила Ляксея слегка насмешливым взглядом. И нырнула под парус. Туда, на нос яхты, где никого теперь не было. Только бушприт и бескрайняя линия горизонта. И редкие розоватые облачка, вдалеке, над самым морем.

Она держалась обеими руками за реллинг.

– А помнишь, такие же облака провожали нас… в то лето… на Тарханкуте? – чуть слышно сказал Алексей…

Светлана вздрогнула от неожиданности. Но скрыть слёзы ей уже не удалось… Она слегка повела головой, словно можно было скрыть эти слёзы…

– Помню, – одними губами, едва слышно, ответила она… Всё помню… и вспоминаю каждый… – она замолчала.

– А закат помнишь?

– И закат помню, и чайку, и место наше, и палатку… и даже книгу, которую ты читал… А я ревновала…

– Правда, помнишь?

– Паустовский «Время больших ожиданий». Какая я смешная была… и глупая… Мне всё казалось – неужели книга дороже, чем я? Чем мои губы… мои ресницы… Руки мои… Что я тогда понимала? А ты отмахивался от меня…

– Молчи, – Алексей коснулся ладошкой её губ…

– А ты стала ещё лучше, чем была…

– Правда? – она с надеждой, и в то же время с иронией взглянула прямо в глаза его…

– Чистая правда… А где живёте, как квартира наша?

– Продала я квартиру, – она виновато, так знакомо, повела губами, как могла и делала только она, когда в чём-то была неправа. Не было сил смотреть на всё наше… Первое время ревела целыми днями… Вот и продала… А на деньги эти купила другую квартиру. Да, ещё дело своё раскрутила. Вот, как видишь, не бедствую теперь…

– Зачем ты вытурила меня, коль ревела, говоришь? – Ляксей обнял Светлану за плечи.

– Дура была… Ах, какая же я была дура… Да и что же я тогда понимала в жизни? Сколько соблазнов? Квартира, алименты, дочка! Новая жизнь… А на другой стороне весов муж с мифическими целями в жизни, нищета. А любовь… казалось… покинула наш дом.

– Казалось?

– Ай нет? – она попыталась повернуться, чтобы взглянуть в глаза, но Алексей крепко сжал руками её плечи. И она почувствовала, как горячая слезинка, упала на её загорелое плечо… Она резко повернулась, и, обвив его шею руками, сама не понимая как, слилась с ним в горячем, долгожданном поцелуе.

– Ты прости меня, Лёшка, прости, дуру. Что я тогда понимала? Что мы понимали? Разве знала я, кто меня к разводу толкал и зачем? Когда Союз рухнул – только тогда и дошло до дуры… Валили семьи, валили Союз… Стыд-то какой. Да и кто нас учил – как жить? Что такое женщина, что такое мужчина? Что такое род наш? Что такое Родина… А ты ведь столько раз говорил мне всё это.

– Неужто, всё помнишь?

– Всё, до последнего слова твоего. До последней строчки. А я ведь письма твои сожгла, а память всё помнит… Только вот помнить и понимать не одно и тоже… Простишь ли меня, дурёху наивную…

– За что же мне тебя прощать… Да знаешь ли ты… Что нет на всём свете большего чуда природы, чем есть ты? Мне порой даже кажется, что во всей вселенной, не с чем тебя сравнить… И как думаешь ты, почему я один?

– Парус долой, – услышали они громкую команду кэпа.

Блок взвизгнул, и парус начал медленно опускаться. Юнга юркнул под кромку и вежливо сказал:

– Надо бы…

– Ясно, – они все втроём протиснулись под парус.

Юра, по команде кэпа, осторожно стал опускать грот. А юнга и Алексей, вместе дружно и с азартом, сражалась с бьющимся алым полотнищем. Оно не хотело терять ветер и билось в азарте борьбы. Но вскоре уже лежало, укрощённое опытной рукой юного моряка.

В Балаклаву яхта вошла тихо, при убранных парусах и медленно, как живая, осторожно коснулась причала.

Когда народ вышел на пристань, все, не сговариваясь, как-то плотно сгрудились вокруг Жоржа. И молча, смотрели на кэпа, на его юнгу, точно ожидая каких-то важных слов. И в то же время боясь, что слова могут всё испортить…

Серж Крылов вышел на причал. Все женщины кинулись в объятия. И было это так тонко, осторожно и уместно…

– Завтра в восемь, – только и сказал кэп, – А о нём не тревожьтесь (он кивнул в сторону дельфинёнка) – Позаботимся, верно, сын? – Он второй раз за рейс обратился к сыну при помощи слов.

– Верно, – ответил мальчик.

– А дельфинёнка никто не взял! – это первое, что сказал кэп утром, когда вся публика, вновь загрузилась в яхту.

– Как не взял? – Жорка искренне огорчился.

– Почему не взял…, – Ксюша чуть не заплакала.

Народ загомонил, зашумел…

– Да он же погибнет!

– Он задохнётся.

– Он же с голоду умрёт…

Кэп сел на скамью у штурвала и не проронил ни слова до тех пор, пока все не умолкли.

– Докладываю, друзья мои! – он обратился ко всем, как к старым друзьям. – Оказалось, что в таком возрасте дельфинёнку обязательно нужна мама. Она его кормит молоком, кормит особым молоком. И кормит особым образом. Ничего подобного ни один дельфинарий предоставить не может…

Оказалось, что выкармливать надо более года. И, кроме того, никакая другая мать его не примет. И еще – никакая другая стая его не примет так же. У дельфинов, оказывается, всё очень строго.

– Что же делать? – Татьяна, деятельная натура, не могла смириться с неизбежным, – давайте что-то думать…

– Да мы уже думали – передумали! – и капитан рассказал народу, как они обзванивали весь город, все дельфинарии. Как надежды сменились горькой реальностью. Как его жена предложила пустить дельфинёнка в их бассейн, налить воды и кормить его из соски. Но и это оказалось невозможно: негде было взять такого особого молока, да ещё в течение года. Да и как было менять в бассейне воду, морскую воду?

– Ну и что, будем теперь смотреть, как дитя погибнет? – Светлана даже не смогла скрыть слёз…

А Ксюша только молчала. А затем убежала на нос яхты.

А дельфинёнок доверчиво плавал по кругу в лодке. Только изредка, с шумом, выдыхал воздух через клапан на своей бархатистой, синевато-серой спинке.

– И что, никаких шансов? – Юра был расстроен, казалось больше всех мужчин.

– Шанс завжди есть! – Тарас подошел к дельфинёнку, посмотрел, подумал.

– Значит, кэп, делаем так! У вас есть акваланг?

– Есть, – был ответ.

– Тогда идём в море, на то самое место, где его нашли, и будем искать мамашу! Если она на крючке браконьера – снимем!

Эта мысль всем очень понравилась…

– А ведь сын мне предлагал сделать почти тоже – (Серж с уважением взглянул на юнгу) – Просто выпустим дельфинёнка подальше в море. Там, где нашла его Галина…

– Ну, так и сделаем! – было общее заключение народа.

Назад, к мысу Айя, плыли молча. Говорить было не о чем. Да и не уместно.

Когда подплыли к месту, Жорик подсел к кэпу.

– А что кэп, шанс у нашего дельфинёнка есть? – спросил он негромко. Но все его, конечно же, услышали.

– Практически нет, – ответил так же тихо Крылов. – Сколько он протянет без пищи? День? Неделю?

– Плохая оказалась мамаша, – это, как всегда, Таня маленькая, выдала правду-матку. – Бросила своё дитя на произвол судьбы!

– Кто знает – тихо сказал кэп, – может, бьётся сейчас на крючке. Поднимает со дна тяжёлый груз, хватает воздух, а вырваться не может.

– Все промолчали…

Юра тоскливо посмотрел на горизонт и закурил сигарету.

– Ты же бросил! – сказала Таня…

– Да помолчи ты! – одёрнула её Татьяна, – займись лучше едой. – Сказав это, она подошла к Юре и тоже закурила сигарету. Все расселись у стола и почти молча, поели…

Ветер усилился… А с ним поднялась и волна. И вода стала выплёскиваться из резиновой лодки. И дельфинёнок, в такт волне, бился носиком о надутый борт, его кидало и било, и ничего нельзя было сделать.

Ксюша села рядом и ручками держала в том месте, где носик дельфинёнка бился о туго накачанный борт лодки.

Мужчины закурили… Женщины, тоже не отстали в этом успокаивающем нервы, но глупом деле.

Солнце уже довольно высоко поднялось на востоке и, наконец, вышло из-за скал мыса Айя. Яхта вышла из тени на солнце. И не верилось, что в таком солнечном голубом море, может случиться такая непоправимая беда…

– Ну что, вроде приплыли, – сказал, наконец, Лёша. – Это здесь. То самое место. Как он там, Ксюша?

– Не знаю, папа… Он совсем не двигается…

– Да не погиб, ли он?

Все собрались у лодки. Нет, дельфинёнок вяло шевелил плавниками, хотя было видно, что он очень устал. И голод, видно, сделал своё дело…

– Ну, что же, пора! – кэп подошёл к лодке, взял на руки дельфинёнка.

– Это же он теперь умрёт! – Ксюша в сердцах всплеснула руками.

– Помолчи, дочь, – тихо сказал Алексей.

– Мы не должны упустить этот шанс, – кэп сказал это, и взглядом указал сыну на свои ноги. Мальчик, как всегда, всё понял. Когда кэп лёг на палубу яхты, чтобы удобно было опустить дельфинёнка в море, мальчик лёг отцу на ноги, тем самым создал противовес. Крымов, как-то даже виновато, посмотрел на народ.

– Ну, с Богом, – сказал он, и осторожно опустил дельфинёнка в море.

Дельфинёнок, хотя и казался совсем вялым и измученным, неожиданно резво ударил хвостом, и, слегка погрузившись в голубую воду, быстро поплыл рядом с яхтой. Он плыл очень близко, всё глубже и глубже погружаясь в голубизну моря. И, наконец, совсем скрылся в толще морской волны…

– Эх, мама… мама…! – жалобно простонал Тарас, – хиба ж ты е мама?

Все молчали, глядя туда, где только что виднелся плавник дельфинёнка…

– Что это, – вдруг прошептала Ксюша…

Чуть поодаль, там, где плыл должно быть дельфинёнок, вдруг плеснулась волна, и огромный, тёмно-синий, с серыми блестящими бликами, вдруг показался таинственный плавник черноморского дельфина.

– Это же мама его! – громко воскликнула Ксюша! Мама! Это же его мама!

Рядом с большим плавником, совсем близко, показался маленький плавничок дельфинёнка. Море было прозрачно, и мама, и её дельфинёнок, отлично были видны в сверкающей, голубой, черноморской волне. И тут все увидели: едва заметный алый след тянулся за матерью дельфинёнка. Этот красноватый дымок, был ничем иным, как алой, такой же, как у всех людей, человеческой кровью…

Ещё мгновение – и дельфины скрылись под водой, блеснув ещё раз, на прощание, своими упругими, тёмно-синими плавниками…

И дельфинёнку, и его маме, хорошо были видны из-под воды небо, и яхта, и медленно вращающийся винт уплывающего вперёд судна.

И хорошо были видны люди. Они стояли на корме и махали на прощанье своими человеческими руками. Они были такие разные. А улыбки у них были одинаковые: светлые и тёплые, как ласковое утреннее солнце.

* * *

…На следующий день, уже с комплектом новеньких колец для дизеля, я приехал к своей возлюбленной «Гикии», ещё не зная, какой удар меня ждёт на судне. Я не спеша переоделся, и, предвкушая, как будут хорошо работать эти новенькие кольца, приступил к делу. И вдруг – о боги! Мой взгляд упал на головку цилиндров. Да! Это был удар ниже пояса! Я увидел, что головка несла трещину. А трещина эта замаскировалась в самом ужасном месте. Между клапанами! А это означало полную катастрофу, и невозможность перейти своим ходом в Севастополь, на «зимние квартиры». А это, в свою очередь, несло всё новые и новые осложнения… Я точно знал, что такую новую головку можно купить только в Норвегии. А заварить трещину по чугуну невозможно…

В состоянии тихого ужаса, я начал сворачивать ремонт. Смысла в нём не было.

Делая всё механически… и даже спокойно (на вид) я принял душ, умылся. К таким ударам на море как то привыкаешь. Затем взгромоздился на своё любимое место на корме, взял в руки книгу – может Куприн поможет?

Мимо проплывали яличники.

– Чего сачкуешь, Серёга!? – Поддевали они меня за живое. – Работать, работать надо… зима впереди…

Я только почтительно приподнимал козырёк фуражки, но оставлял без комментариев этот глас народа. Чтобы не думать о неприятной ситуации, я углубился, уже в который раз, в «Листригонов» «…Конечно, Юра Паратино не Германский император, не модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о нём, каким весом и уважением окружено его имя на всём побережье Чёрного моря, – я с удовольствием и гордостью вспоминаю его дружбу ко мне.

Юра Паратино вот каков: это не высокий, крепкий, просоленный и просмоленный грек, лет сорока. У него бычачья шея, желтый цвет лица, курчавые чёрные волосы, усы, бритый подбородок квадратной формы, с животным угибом посередине, подбородок, говорящий о страшной воле и большой жестокости, тонкие, твёрдые, энергично опускающиеся углами вниз губы.

Нет ни одного человека среди рыбаков ловчее, хитрее, сильнее и смелее Юры Паратино. Никто ещё не мог перепить Юру, никто не видел Юру пьяным. Никто не справился с Юрой удачливостью. Даже сам знаменитый Фёдор из Олеиза.

Ни в ком так сильно не развито, как в нём, то специально морское рыбачье равнодушие к непредвиденным ударам судьбы, которое так высоко ценится этими солёными людьми.

Когда Юра говорит о том, что буря порвала его снасти, или его баркас, наполненный доверху дорогой рыбой, захлестнуло водой, и он пошёл ко дну, Юра только заметит вскользь:

– А туда его, к чёртовой матери! – И тотчас же точно забудет об этом».

 

Джамаль

– Привет, Серёга! – слышу я сквозь голос Юры Паратино голос… Сержа Джамаля. Выхожу из чтения, и ловлю себя на мысли, что никуда я не вышел, а вот он, Юра Паратино, по имени Серж Джамаль. И поразительнее всего, что портрет, натура, характер Джамаля, практически ничем не отличается от натуры и характера Юры Паратино.

– Привет, Серж, – говорю я, ещё находясь под впечатлением этой мысли.

– А мне уже «рыбацкий телеграф» сообщил, что Серж Пират задрал ноги выше палубы, и почитывает книжку, вместо того, чтобы дизелёк чинить… Я смотрю, не врут люди…

– Было б лучше, если б врали, – говорю я.

– А что? Случилось чего? Кстати, как отдохнул на «Орле?»

– Да отдохнул-то отлично, спасибо, Серж. (Я рассказал Сержу про дельфинёнка, а за одно, поведал о своих «дизельных» страданиях.)

– Видишь трещину? – Я показал Сержу головку цилиндров.

– И самое «приятное», что твой «SABB» один на всю Балаклаву. И не заваришь…

Серж опять поражает меня быстротой ума, и фотографической точностью анализа ситуации.

– И не заваришь, и не купишь новую…

Серж помолчал.

– А мы уж всей свитой навострились на ставридку с тобой.

– Кому ставридка, а кому и головка? – поддеваю я Сержа.

Оставив без комментариев мою «подколку», Серж задумался.

– Да, дела… А впереди шторма!

– Отожь! – говорю я. И шторма, и ветра, и холодная водица! И до Севастополя часов шесть ходу с моей скоростёнкой!

– Варианты? – Серж как всегда краток.

– Да был тут, лет пять назад, в Ласпи такой движок. Да разве он ещё там? Да и отдадут ли? И весу в нём килограммов триста! Тут задумаешься…

– В Ласпи, говоришь? А где там?

– Да прямо на местной станции, у берега…

– Ладно, полетел я. У тебя какие планы? – Серж мысленно, был где то далеко…

– Какие могут быть планы? Страдать… – В шутку говорю я Сержу… Домой поеду. Надо что-то думать… Из за какой то железки…

– Ну, ладно, бывай! – Крепкое рукопожатие. И Сержа как и не бывало. Читать было уже, как то не с руки. Я решил подобрать все хвосты, что накопились за последнее время… Так, или иначе, а провозился я до вечера. А затем, тупо, без каких либо идей, почапал домой, в Севастополь.

Ещё было светло. Вечернее солнце окрасило весь Севастополь в предзакатное алое марево. А это никак не могло обрадовать: «Если солнце село в тучи, жди моряк большие бучи…»

С этими мыслями я добрался до дома. Вошёл в ворота внешнего дворика, уже открыл калитку, как вдруг знакомый звук мотора привлёк моё внимание.

«Неужели Серж? Джамаль»?

Да, это был Серж.

– Только идёшь? – Услышал я голос прямо из машины.

– Вроде как… – Отвечаю с улыбкой.

– У меня к тебе будет просьба, кэп!

– Хоть пять, – отвечаю.

– Побудь, пожалуйста, здесь пять минут. Никуда не уходи. Сейчас к тебе приедут четыре молодца, примешь груз.

– Какой груз? – Уже кричу вдогон.

В ответ только пыль из под колёс.

Действительно, прошло пять минут. Подъехал джип, и четверо незнакомых мне парней вышли из машины.

– Ты Серёга – Пират? – спрашивает старший.

– Ну, я, – отвечаю.

– Открывай ворота, – и не очень-то вдаваясь в разговоры, выволакивают разобранный на четыре блока, что бы вы думали? Ну, конечно же! Дизель SABB, тот самый, из Ласпи!

Да! Это был культурный шок. Дар речи, временно мной утерянный, медленно возвращался ко мне. Семейство моё никак не могло добиться от меня – что это и откуда? И где я взял такие колоссальные деньги на дизель? И как довёз? И как сгрузил? А я только мычал что-то нечленораздельное о Джамале, а сам пытался вспомнить, когда, и как я познакомился с Сержем? И, наконец, вспомнил…

…Ну, да! Это Люда Вертяева подарила мне Сержа! Та самая Люда, что яркой звездой прошла по небосклону Тавриды. Прошла, а для нас всё ярче разгорается свечение её удивительной, таинственной, и такой светлой души. Её неповторимый голос всё ещё звучит в телеэфире, в «Ветре странствий» И, кажется, он навсегда растворился в туманных отрогах Чатыр – Дага, в горах, степях, и реках Крыма. В прозрачной, кристально чистой голубизне таврийских волн…

Люда очень любила дарить подарки друзьям своим. И она точно знала, кого и с кем можно и нужно знакомить. И делала это, как художник, рисующий красками по холсту. Скромно, неприметно, и точно. А может ли быть для человека дороже подарка, чем дружба с родственной душой? Чем восторг от мысли, что ты не один на земле, что есть ещё нормальные люди, для которых дорого то, что драгоценно для тебя. А главное, что есть на свете человек, который всё это понял, и сделал то, что должно. Не каждому дан этот талант. Талант понять человека. Именно такой и была Людмила Вертяева.

…В тот день, Люда делала свою очередную передачу. Мы шли вдоль Фиолента на «Гикии» Наши севастопольские барды пели «Каравеллу» и это так было уместно среди парусов, солнца и бриза, что все невольно затихли.

– Вот, рекомендую, – тихо сказала вдруг Люда, – Сергей Джамаль. Вам есть о чём поговорить…

Так мы познакомились. Мне сразу бросилась в глаза его древнегреческая внешность. Кто знает, может именно так и выглядел знаменитый Одиссей Лаэртид? И надо же! Мысли наши совпали. Гикия как раз выходила из Балаклавской бухты. И огибала тот самый мысок, где Одиссей спрятал свой корабль. Единственный, кстати, из уцелевших в бухте Листригонов.

– А листригоны-то не дураки…, – с лукавой усмешкой выдал вдруг Джамаль. Он как бы приглашал меня к диалогу. – А кто они вообще, эти листригоны, были? Просветите, нас, капитан?

Все взоры, в том числе Людмилы, устремились на меня. Тут уж опростоволоситься было никак нельзя. Публика была просто сиятельная…

Вообще-то я не очень испугался. Люда предупредила меня, что Серж-любитель проверить всё «на зубок». В том числе и людей…

– Листригоны? – Я хотел процитировать соответствующее место из «Гомера», но не успел.

– Ну, да, листригоны, – испытывающее посмотрел на меня Серж с улыбкой. – Только не надо цитировать Гомера. Мы всё это знаем… Что говорит наука?

Я тогда ещё не привык к шокирующему, сократовскому стилю Сержа. И ещё не знал, что он умеет читать мысли собеседника без посредства слов. Поэтому дал некоторую паузу…

Все с любопытством устремили взор на меня. А кроме бардов, на судне была и «Джамальская свита», его друзья. Это становилось интересно. Серж стал разыгрывать свой любимый спектакль под названием «Проверка на зубок».

Пришлось напрячься.

– Прежде всего, и это, несомненно, – я попытался придать разговору наукообразность, – листригоны, это, конечно же, тавры. Те самые тавры, именем которых и названа Таврида. Как гласит античная традиция, они были жестокие, кровожадные и дикие люди… Греки их очень не любили…

– А тавры? – Серж пристально обвёл взглядом публику.

– А что тавры? – не понял я вопрос.

– А тавры любили греков, тех самых архаичных, хитроумных греков тринадцатого века до нашей эры?

– Источники об этом умалчивают… – был мой ответ.

– Вот видишь, опять односторонний подход. – Серж оживился, – а между тем, давайте посмотрим на факты.

Публика вся сгрудилась вокруг нас. Всем было интересно, чем же закончится этот «турнир».

– Давайте, – согласился я.

– Итак, хотя источник и довольно одинок, и кое кем вообще подвержен сомнению, давайте повнимательнее вглядимся в бессмертную гомеровскую «Одиссею» И что же? Было ли за что так сильно любить Одиссея и его компанию? Так ли уж, наши любимые древние греки были добры и цивилизованы? Уж не помню дословно, но суть такова: группа кораблей Одиссея возвращается из троянского похода, и вот Одиссей вспоминает с умилением: «Ветер от стен Илиона принёс нас ко граду Киконов Исмару. Град мы разрушили, жителей всех истребили, жён сохранивши, и всяких сокровищ награбили много…»

Серж с лукавой улыбкой, вдумчиво обвёл взглядом публику, и вновь сосредоточился на мне.

– Вам не кажется, друзья, что Одиссей был немножечко головорезом? В том числе и его гоп – компания? И я не думаю, что люди «культурного» царя Итаки, чем-то сильно отличались от остальных древних греков…

Так может быть наши то, родные, листригоны, и не были «жестокие и кровожадные тавры», а просто были не дураки? И были, думаю, наслышаны о Троянской войне, о благородных манерах армии, осаждающей Трою… А?

– Право, не знаю, – неожиданный подход к трактовке Гомера, признаться, по началу, выбил меня из колеи.

– Вообще-то греки были на гораздо более высокой стадии развития, – попытался я отстоять общепринятую версию истории, – они оставили нам столько памятников культуры, архитектуры, литературы, да и знали ли бы мы о тех же листригонах, если бы не Гомер, тоже древний грек, между прочим…

– Но это же не значит, что тавры, то бишь листригоны, или проще говоря Балаклавцы, обязательно должны были быть дураками? Кстати, вся Таврида была «оккупирована» греками. Но не Балаклава. Она так и осталась таврской. Не от того ли, что ещё во времена Одиссея, тавры дали по соплям дружкам одиссеевым? Да так дали, что из сорока его кораблей, остался только один, мудро спрятанный Одиссеем за скалу?

Не удивительно, что во всей последующей литературе, тавры «жестокие и кровожадные» и «дикие» и тому подобное.

Да не так же всё было. Они были просто – напросто умные. Чем и явили, нам, современным балаклавцам, пример мужества и ума!

– Так что ж, Серж, – усмехнулась одна из девчонок-бардесс, – нам теперь так же гостей встречать?

Серж усмехнулся.

– Новые времена, новые подходы. Нет, конечно. Наоборот, чем больше отдыхающих, тем полноценнее экономика. Теперь надо побеждать приезжих вежливостью, культурой, сервисом, да и просто нормальной душой человеческой.

– Да, нам только с западом и конкурировать. Выкинулись из перестройки – на руках часы, есть ещё трусы, да трудовая книжка с тридцатилетним стажем под мышкой. – Это подал голос молчаливый юноша. – У них все бабки, и они же кричат про свободу конкуренции. Конкурировал слон и моська…

– А почему мы так все себя в моськи записали? – Улыбка слетела с уст Сержа, и он стал похож на боксёра. – Лично я не моська. И вообще-то, что пережили мы, мало какой народ пережил. А, значит, мы стали умнее, хитрее, ухватистее. А значит, мы выдержим и эту борьбу за существование. – Серж посмотрел на юношу и добавил, – или ты забыл, что сказал Рузвельт о Севастопольцах?

– Ну, допустим, и не знал… – был ответ.

– А он сказал, мой юный друг, следующее: «Если бы мои ноги могли ходить, я пошёл бы к этим людям пешком, чтобы встать на колени в знак признания величия подвига Севастопольцев, остановивших фашистов у ворот города!» Так-то дружок! А это признание нашей силы и мужества дорогого стоит. А иначе и быть не может. Выживать должны сильнейшие. Это условие выживания людей вообще.

– Но мы-то не люди «вообще». Мы конкретные, ещё вчера, получальщики зарплаты… причём совдепического типа… – ответил юноша.

– А вот нам и исторический шанс не быть рабами! – Засмеялся Серж. Я тоже начал с продажи собственного дома… И не жалею. Хотя, признаться, не раз по лезвию ножа шёл…

– Если людям негде жить, негде лечиться, негде учить детей, это по вашему, нормально? Тем более что всё это у нас было ещё вчера… Кто вас уполномочил с помоями выплескивать и младенцев? – Юноша явно обозлился на Сержа.

Наступила неловкая пауза. Получалось, что Серж, тот самый капиталист, против которых у нас уже была ужасающая гражданская война… и совсем недавно.

Все устремили взор на Сержа.

– Ты, знаешь, друг, – Серж не знал имени юноши, – ты, наверное, решил, что я и есть тот самый капиталист, что за 200 процентов продаст родную маму? И ты думаешь, я не понимаю, чем чревато расслоение людей на сверхбогатых, и нищих?

– А отчего, же вы так рьяно ратуете за власть сильных? Они почти всегда аморальны. Загляните в Интернет… Они уже показали себя… и не раз…

Серж глубоко задумался… Все тоже замолчали. Тишина воцарилась на судне.

Только вода слегка шумела о борт, да ветер начал петь едва уловимую песню свою в снастях. Небо нахмурилось. И ветер сменил направление. Пришлось убрать и грот. Мы пошли только на стакселе.

До конца прогулки Серж не проронил больше ни слова…

 

Губанов

Итак, я стал счастливым обладателем SABBа. На мою попытку заикнуться о деньгах, Серж только усмехнулся… «Сиди вже» – только и сказал.

Но так как мотор этот тонул, пришлось его отдать на полную профилактику.

Так что у меня выдалась неделька чисто на «Гикию» Без всяких болтов и гаек. А надо сказать, расхристалась она у меня донельзя!

В это осеннее утро мне повезло: рыбаки убрали свои сети с широкого лесхозовского причала. И я быстренько раскинул свои паруса. А надо сказать денёк был сказочный. Утро, слегка туманное, подарило тёплый мягкий бриз. И сразу всё вокруг засияло золотистыми солнечными лучами. И море пахло морем. Это, наверное, от того, что рыбаки убрали сети, и аромат морских глубин впитался в доски причала.

После прошедшего шторма причал наш уцелел, в отличие от причала спасалки. И не только уцелел, но и стал кристально чист и вымыт волнами и ветром. И прогрет октябрьским ласковым солнцем. Когда же улучшать свои паруса, если не сегодня? Классическое яхтенное вооружение явно было не по нутру «Гикии», и она всячески противилась этому. Она как бы говорила мне: «Ну, неужели ты не видишь, я же маленькая шхуна 19 века! Поставь вооружение шлюпа на одной рее, и всё пойдёт как по маслу!»

Так оно и вышло. Я испытал это, казалось бы устаревшее вооружение, и «Гикия» полетела как ласточка. Но чтобы всё работало на «ять», надо было сделать уйму подгонок, вплоть до полного перешивания стакселя. Чем я и занялся. Работа кропотливая, стежок за стежком, цыганской иголкой.

Да это и не малое удовольствие… Сидеть так, никуда не спеша, тихо и качественно делать простое моряцкое дело… Вокруг суетятся рыбаки. Каждый тянет свою лямку. И тянет с удовольствием. И все уважают работу друг друга.

Всё бы хорошо, да есть одно «но». Я уже вторые сутки голодный, как волк. Всё как то не до еды было: все деньги из заначки пришлось отдать за ремонт двигуна. Но сама мысль о решённой проблеме грела душу. А хороший двигатель, это вопрос не праздный. А в море, это вопрос «быть или не быть».

– «А я увидел сверху, – откуда то из-за спины послышался голос Володи Губанова, – только Серж Пират может тут чинить свои паруса. Да ещё и алые».

Я поднял взор. Сзади, на фоне Генуэзских башен, нарисовался силуэт… Ну, конечно же! Это Губанов!

Я, признаться, очень обрадовался его приходу.

– Привет, Вовка!

– Шикарно выглядишь! – Губанов искренне расцвёл в улыбке. – Тельняшка, бандана, чёрные пиратские штаны… – А ты, какими ветрами? – Я пригласил Губанова на «Гикию».

– Прости, браток, угостить не чем. – Извиняюсь я, помня мою голодную ситуацию. – Этим ты меня не удивишь… – Он с любопытством осмотрел камбуз, спаленку, салон.

– А не хошь ли проветрить мозги? А? Бриз-то сегодня, каков?

– С радостью! – Я свернул паруса, сложил в сундучке парусные причандалья…

– Рванули?

– Вот так тут всё и оставишь? – Удивился Владимир.

– Лёгко, – отвечаю.

– И всё будет цело?

– Как в банке. – Говорю я. – Ещё ни одна нитка не пропала. Рыбаки народ сурьёзный…

– Приятно, – удивился он. – Хорошо устроился, Серега! Помню, прошлый раз тут у тебя народу была уйма! Я даже не стал подходить… Коммерцию боялся сбить. А сейчас, смотрю, пусто?-

– Есть такое дело. – Говорю, – Давай лучше о приятном.

– А впереди зима, ремонт, поборы, паразитов, вон сколько развелось! Настриг чё за лето?

– Моя рыба другая, – говорю, – сам знаешь…

Хотя, Володя, как всегда прав. Впереди зима, и никого не интересует «твоя рыба» Гони деньги!

Мы вышли на набережную. Губанов куда то исчез. Не в прямом смысле, конечно. Он как то изолировался от мира. Только потом я догадался, что звучало в этот момент в душе поэта Губанова: «…вдохни Балаклавского бриза глоток…» – эта строка как молния пронзила его сознание. И он понял, что это означало… Это было начало, может быть начало лучшего его стихотворения…

От восторга, от страха забыть, от важности этих слов, сердце гулко забилось в груди, отдавая в висках… И вторая строка сошла, точно спустилась с небес: «…и вена тугая ударит в висок… строкой золотого размера, раскатистым слогом Гомера…»

«Боже мой, как хорошо…, – подумал Губанов, – и откуда я это мог знать? Верно, откуда-то с неба приходят эти строки… «раскатистым слогом Гомера…» Лучше, просто невозможно и сказать… не забыть бы… только бы ни забыть!»

И он повторил ещё раз мысленно:

– Пирожки, беляши, самса, караимские…, – прямо в ухо закричала бабуля с сумкой и термосом через плечо. Да, ситуация! Я голодный как волк, гуляю с поэтом Губановым, и денег ни копейки! «…Ох, и заточил бы я сейчас этот беляшок!» – эта моя мысль оттеснила все остальные…

На мою радость, Вовка подплыл к бабуле, и купил, правда, как то механически, три беляша!

А беляши были смачные на вид! Золотистые, сочные, мясистые… И аромат их заманчиво щекотал ноздри…

«Молодец. Губанов, – подумал я, – взял три беляша, и обо мне не забыл…»

Мы пошли дальше. Нас окружила компания туристов, невесть откуда взявшихся тут в конце октября… Губанов был всё так же задумчив. И так же задумчиво он съел свой первый беляш.

Мы поговорили о плохом сезоне. О базе подводных лодок, бездарно разоренной властями, о нищете людей…

«…Надежды не будет, зови не зови…» – эта новая строка легла сама собой. Легла, как выплыла из темноты подводного, скального туннеля. «…Мы долгие годы не вторим любви…»

– А помнишь Куприна, Вовка, какая интересная тогда была жизнь… Вот здесь была кофейня Ивана Юрьича…

– И она ещё освещена была двумя висячими фонарями «молния»… Помню, читал «Листригонов» не раз.

И тут он опять, как бы выключился…

«…Погасли огни золотые…» Губанов увидел воочию и Куприна, сидевшего в рыбацком плаще за столиком в кофейне Ивана Юрьича. Сквозь решетчатые окна кофейни, ясно просвечивались фигуры Юры Паратино, Христо Амбарзаки. И два фонаря «молния», точно две золотые звезды, то вспыхивали за решёткой окна, то притенялись, заслонённые чьими то широкими спинами…

«…Погасли огни золотые… и наши причалы пустые…» – эти строки, как уже бывало не раз, легли сами собой с небес… Теперь главное было не забыть всё, что так невероятно родилось из тёплого Балаклавского бриза и тихого неспешного разговора. Главное – не забыть. Не забыть оба стиха… как же там?

«…Вдохни Балаклавского бриза глоток…»

Губанов благополучно доел второй золотистый беляш. Это меня слегка удивило. Я подумал: «…а и действительно… я ведь в походы с Володей не ходил… мало что о нём знаю, кроме того, что он гений поэзии, великолепный композитор, и талантливый бард… Но голод, всё же не тётка! Но, с другой стороны, и столь приятная беседа для меня – ценность великая. Да и реальность весьма редкая… – подумал я. – Наверное, Губанов увлёкся Куприным, а третий беляш, уж точно для меня…»

Заговорили о 19 веке, о том, какую мощь литературы, поэзии, живописи, вообще культуры подарил он всем нам, потомкам Великой Российской империи.

«Куда уж нам, недостойным наследникам великой матери – Руси… так, шпана…» – обидно было сознавать это и мне, и Губанову.

Тут он вновь как бы исчез…

«…Но песенку сложит грядущий поэт… в ней чистое сердце и светлый завет…» – это было ключом всего разговора. – Ну, да, не всё ещё потеряно… Красота спасёт мир».

Губанов понял это так явственно, так глубоко, как никогда раньше. «…все эти политиканы… воры… пигмеи… слетят, как старые листья… А поэзия, Пушкин, душа наша останется… И она, именно она вытянет всех нас из этой канавы… Ведь в начале было слово… Понятно, что тут неточный перевод… Не слово, а душа была в начале. Одна общая душа на всех. И хороших, и плохих, и добрых, и злых. И уж потом, когда мы воплотились на земле в тела наши, кому то повезло больше, кому то меньше, отсюда и талант и бездарность… Отсюда и Гитлер, с его вселенской ненавистью и коварством, отсюда и Пушкин, с его вселенской любовью. И поразительнее всего то, что обе эти силы претендуют на право спасти мир! Понятно, что спасти нас может только любовь, поэзия, душа человеческая, а это всё и есть истинная красота. Значит прав Достоевский… Красота спасёт мир… «Но песенку сложит грядущий поэт…»… Но чего же не хватает? «В ней чистое слово и светлый завет…» Да! Да! Да!

Чистое должно быть слово, если оно претендует на то, что озвучил Достоевский. Чистая красота спасёт мир. В этом то и есть светлый завет наших пращуров… Продраться через грязь, ложь, корыстную подлость, трусость, предательство… А что же в конце туннеля? Всеобъемлющее слово «любовь» Как постичь эту суть? Эту универсальную формулу спасения всех людей, когда каждый второй стукач и предатель? И на что она похожа, эта «суть – любовь»?

– Привет пиратам! – Эта фраза и сияющая улыбка… И этот лукавый, насмешливый взгляд… Она пронеслась мимо, как метеор, одарив нас дружеским кивком…

– Кто это? – Губанов слетел на грешную землю…

– Это? Ты разве не знаешь? Это же Диана… она сегодня дежурная по причалу.

– Какая удивительная улыбка… и глаза… – Губанов проводил Диану долгим, пристальным взглядом. И при этом, принялся за третий, ароматный, сочный, хрустяще-поджаренный беляш. При этом, решительно не реагируя на то, что я конкретно помрачнел… «Ну, Губанов! – негодовал во мне оскорблённый аппетит, – ну и эгоист! А я то думал он друг… Слопал все три беляша, и не в одном глазу! Хоть бы спросил для приличия…»

«Ну, конечно же, вот она ключевая фраза… – восторг осветил Вовку изнутри, – вот завершение: «…и взоры рыбачек лукавых… и вторит любви Балаклава…»

«Да… да… да и ещё раз да! Именно в нём, в этом лукавом взоре, и сконцентрирована вся суть жизни, и вся суть любви. И что бы там ни было, какая бы грязь не застилала наши глаза, именно здесь, в Балаклаве, найдём мы ответ. И всё будет по любви… Рано или поздно… Но по любви и без фальши.

Мы упёрлись в глухие ворота. Дальше, по набережной, идти было нельзя… Мы попытались было протиснуться в щель у забора. Но тут дюжий охранник свалился откуда то сверху, как Соловей Разбойник. – Куда лезешь, раззява! – громко засвистал он сверху… из своего «гнезда» – не видишь надпись – частная территория…

– Какая частная территория… тут же набережная… – наивно удивился Володя. – Чья же это территория. Можно узнать?

– Та хто ж тебе скажет… – засмеялся «Соловей Разбойник», не твоего ума дело…

Мы, молча, шли назад. На душе стало как-то гадко. Володя решил сменить тему…

– А как шторм-то пережил? – Спросил он немного успокоившись.

Я рассказал ему о шторме, о том, чего всё это нам стоило. Рассказал обо всём по порядку… И тут я заметил, что он опять «ушёл».

– Ты где, Вольдемар? – на мой вопрос ответа не последовало.

«…Мне снится Тавриды полуденный зной, – это рождался последний куплет стиха… – листает гекзаметры синий прибой…»

В этот момент мы проходили мимо «Гикии». Она одиноко прижалась к причалу, как подруга, ожидая своего опоздавшего дружка. Мы прошли причал, и вскоре её уже не было видно. Мы шли молча. Я решил провести эксперимент.

– Слышь, Вовка, – сказал я без особого надрыва, – ты бы не мог занять мне трояк? Что-то изголодался я, сил нет! Куплю себе пару беляшей…

– Что? Что? – Вовка вроде, как и не понял о чём речь.

– Говорю, деньги у тебя есть?

– А сколько тебе надо? – всё так же механически поинтересовался Губанов.

– Минимум трояк! – уже напористо и конкретно надавил я.

– Я па… па… падумаю, – ответил спокойно Володя.

«…как же там… чуть не сбил с мысли… «И яхта к причалу прильнула… она меня в сердце кольнула…»

Вздох облегчения вырвался у Губанова из груди. Он как бы «вернулся», и внимательно посмотрел мне прямо в глаза.

– Ну, наконец, вернулся, – сказал я с улыбкой…

– Так что ты говорил там про трояк? – он с любопытной весёлостью обратился ко мне.

– Я говорил про заём у тебя трояка, а ты ответил что подумаешь? Ну, Подумал? – уже с некоторым раздражением сказал я.

– О чём? – искренне не понял Губанов.

– Ну, как это о чём? О трояке! – я уже откровенно злился.

– А! О трояке! Ну, да… да… Я па… па… па… падумал, и решил не занимать…

Удар был серьёзный! И снайперский! Признаюсь, холодок заструился у меня по спине. «…да он… просто… просто…»

Я не успел додумать свою мысль.

– Серега, я пошёл… – выдал вдруг Губанов.

– Ну, правильно! – меня даже смех стал разбирать… – ты вроде в гости собирался?

– Да… да… я приду. Приду. – И с этими словами он растворился в темноте.

Октябрьская звёздная ночь уже дохнула морской прохладой. С гор потянуло ароматом полыни и чабреца. Непривычно тихо было вокруг.

Я пошёл к «Гикии». О чём я думал? О небе. О звёздах. О Губанове.

«Гикия», как верная подруга, с радостью впустила меня в свои объятия… Ещё немного, и я уже лежал в спаленке, под тёплым, прожаренным на солнце, одеялом. И Куприн одарил меня обаянием той, так мало встречаемой в наши дни, жизни. Незаметно я уснул.

…Мне снилось туманное июньское утро в Гурзуфе… Мы шли к морю по узким ступеням. Великий князь Александр Михайлович, шёл впереди, набросив на плечо мягкое полотенце. Было тепло и мягкотуманно. И так легко на сердце. Позади был тяжёлый и столь плодотворный трудовой год. А впереди две недели отдыха. Мы молчали, но чувство, что нас посетило, было удивительно, и вовсе незнакомо мне. Чувство покоя… и полной уверенности, что всё хорошо. Всё просто замечательно. У нас у всех замечательная страна. Мощная, ни от кого не зависимая, гордая Россия. За спиной у нас мудрый государь император – миротворец. И нет войны. И никто не посмеет её развязать. И никто не посмеет нас оскорбить. Какое незнакомое, доброе это чувство…

«– Слышь, Сер-р-р-ёга! – Я тебе тут жрачки принёс…»

Я проснулся не сразу… Но когда сон растворился в звёздах над головой. Первое, что бросилось в глаза, это широкая Вовкина улыбка. И столик, полный всякой вкусной всячиной.

…Мы, молча ели, и звёзды тихо качались над снастями «Гикии».

– Слышь, Сер-р-рёга! – Губанов, как бы, между прочим, сказал, – я тут песенку сделал… хошь послушать…? У меня тут и гитара «в кустах» нашлась.

– Какую песенку? – не понял я.

– Да так, сущая безделица. Ну, так петь?

– Давай, – ответил я.

Среди ночной тишины, сквозь мириады сверкающих в вышине звёзд, оттуда, из вселенной, донеслась чарующая музыка… И, отразившись в струнах губановской гитары, голосом Вовки зазвучала, непритязательно и скромно, симфония высокой струнной поэзии:

Затихли струны. Только изредка мигает зелёный огонёк бакена. И голос, словно долгожданный дождик, растворился в иссохшей, жаждущей влаги Балаклавской земле.

– Ну, как? – тихо спросил Губанов. Я молчал. Контраст губановской натуры так потряс меня… И мне захотелось крикнуть: «Губанов! Да ты же лучший поэт России. Ты же Пушкин современности! А музыка!»

Но я молчал. Я знал, что Губанова хвалить – просто опасно для жизни…

– Ну, мне уже действительно, пора… – засуетился Володя.

Мы вышли на причал.

– Ну, так как? – всё же не вытерпел он, – нормальная песенка?

– Нормальная, – бесстрастно ответил я. – И музыка…

– Так я пошёл, – улыбнулся Губанов.

– Ну, давай… – только и ответил я.

 

Альбертотерапия

Альберт Алексеевич. Альбертозо. Альбертушка… Теперь трудно и вспомнить когда я впервые встретил эту поэтическую, зачарованную душу. Именно душу… потому что душа у него настолько превалирует над телом, что порой кажется – вот-вот взлетит, слегка касаясь о пенные гребни волн и растает в туманной голубой дали.

Ах да! Это было у Вали Стрельникова на его знаменитых «пятницах». Да и спасибо Валентину за его подвиг! Вот уже лет двадцать как он, и его Наташа, регулярно принимали у себя в квартирке весь цвет творческого Севастополя! Никто не принимал, а они столько лет подряд!

В одну из этих пятниц и увидел я Альберта. Среднего роста, аккуратный, интеллигентный, обаятельный. Он тогда читал свои стихи, а я не сразу понял кто передо мной…

Там в этот вечер я узнал, что Альберт регулярно по выходным ходит в походы. В храм природы, как сказали мне его друзья.

Тогда я ещё не знал ни альбертотерапию, ни сонм его Альбертозовых «богинь» непременных его компаньонок по неисчерпаемым Балаклавским и Крымским маршрутам.

– Вот вам телефон звоните, будем рады, – Альберт охотно дал мне свой номер телефона и мы расстались.

А вот и долгожданная суббота. Звоню Альберту – а в ответ: «Алло».

Нет, словами это передать просто невозможно. Сколько смысла, тепла, очарования можно вложить в обыкновенное слово «Алло».

«Ждем…» – таков был ответ Альберта.

И вот мы уже идем. Нас семеро. Но царствует над всем лучезарная улыбка Альберта. Вся его компания столь же улыбчива и легка. Мы поднимаемся в горы над Балаклавой. Все выше, выше и выше идет наша тропа. И вот, наконец, лес перед нами расступается – и мы видим бескрайнее синее море… И редкие лодочки плывут там, внизу. оставляя за собой пенную паутинку следа. Мы идем на Нос красавицы. Но чудеса еще впереди. Чем выше мы поднимемся в горы, тем шире и оглушительнее раскрывается симфония синего моря и бухты залива там внизу. Но и это еще не все.

– Стоп, – Альберт поднимает вверх руку. Поднимает как дирижер симфонического оркестра, – а теперь внимание! Видите эту чашу, точно созданную тут на этом склоне для нас. Видите эту свежую, мягкую траву и мох? Прошу вас возлечь друзья и устремить на меня ваши взгляды.

Все, без исключения, мы как загипнотизированные, мы возлегли на это удобное, мягкое, теплое ложе.

– А теперь внимание! Прошу взглянуть туда! – и Альберт взглядом указал нам направление.

О чудо! Перед нами в невероятно красивом обрамлении, словно жемчужина в оправе, предстала Балаклавская бухта с заливом. Длинное-длинное белое облако точно по заказу вплывало с моря в бухту, завершая эту симфонию красоты и великолепия природы.

Но и это было еще не все!

Альберт раздал нам тонкие прозрачные стаканчики. И налил в эти стаканчики некий ароматный темно малиновый нектар.

– Что это Альбертушка? – спросила одна из его богинь.

– А это, – нежно и непритязательно сказал Альберт, – это дар Кадыкиойской долины. Вино из греческой шелковицы! Прошу вас отведать плод моих винных бдений. А я если позволите…

И тут Альберт начал читать нам свои стихи. И не просто стихи. А стихи, написанные на это самое место.

И произошла удивительная магия… Ароматное сладкое вино, точно солнечные лучи разлилось по усталому телу. А стихи таким же невероятным теплом проникли в душу. И тут мы узнали, что такое Альбертотерапия: у меня перестал болеть зуб, тупо нывший уже вторую неделю. Колено, вот уже полгода не дававшее мне покоя, совсем успокоилось. А через неделю я уже не мог вспомнить, какое колено у меня болело. И в душе воцарилось удивительное спокойствие и умиротворение.

Осознал я «Альбертотерапия» не сразу. Как-то и не думал и вдруг проанализировал, – о чудо! Ничего не болит. А главное – не болит душа.

С тех пор дни наши наполнились ожиданием выходных. А выходные превратились в маленькие праздники души и тела. Да будут благословенны эти дни.

 

Никишин

– Ах, Балаклава! Тем ты ещё хороша, что как магнит притягиваешь к себе удивительных, больших людей!

Так было и на сей раз: в конце лета, восьмого года, в августе, неожиданно, влетел ко мне Губанов… Помню я как раз был маленьком постшвартовочном шоке. И, ещё не совсем «очухавши», сидел на корме, медленно приходя в себя.

– Привет, Серёга! – Губанов как всегда бегом, и явно чем-то сильно возбуждён.

– Ну ладно, – говорю я Вовке, – я допустим только что за якорем нырял, а ты-то чего подпрыгиваешь?

– Да я не подпрыгиваю, – Володя попытался успокоиться. – Тут такое дело… Можешь меня выручить? Только нужен ответ «да» И никакой ни другой…

– А ты, Вовка, слышал от меня, когда либо «нет»? – А? – рычу я с напускной строгостью.

– Сромняга ты мой! – Губанов благодарно двинул меня по плечу. – Тут такое дело… Завтра нужно вывести в море… Самого Сергея Никишина. Представляешь? Самого великого Никишина. Такое бывает раз в жизни. Так как, «да»?

Я сделал паузу. Губанов напрягся.

– Сам Никишин! – Почти шёпотом пропел Володя.

– Не люблю я этих великих… – я сказал это, и увидел – Губанов даже изменился в лице.

– А чего их бояться, люди как люди… И не забывай, что это не просто Никишин, это великий Никишин!

– Да ты, Вовка, тоже великий, – усмехнулся я, – а порой такое отчебучишь, хоть стой, хоть падай!

– Ну, на то я и великий, чтобы отчебучивать! А тут сам Никишин!

– А водку пить не будете? – процитировал я классиков, – а голые танцевать не будете при луне?

– Не будем, не будем, – Володя успокоился, – а если честно, то мужик он что надо…

– Да всяких повидали тут, – не унимался я. – Придут с пьяной свитой, ещё подопьют, а к концу и понукать начнут… И всё на шару. А потом и не вспомнят, где – ни будь в Москве. Типа «А кто ж тебе мой телефон дал?»

– Значит то были не те «великие», – Губанов начал злиться.

– Да ты не злись, Губанов… Нам не впервой. Когда он будет то?

– Завтра, завтра с утречка. Я не смогу – у меня работа. Так договорились?

– Замётано… Часов в десять, идёт?

– Идёт! – Аж вздохнул Володя…

Володя счастливый улетел. И спасибо ему. Он подарил мне капельку счастья.

Ну, что же? Надо готовиться.

Никишин пришёл один. Я взял сына, а посему был свободен от хлопот. Двигатель мерно стучал под палубой, а мы сидели на корме и молчали. Знакомство прошло не напряжённо, и я увидел – Никишину надо было просто помолчать. И посмотреть на море.

Мы перебрасывались изредка простыми фразами, и тут я понял – надо отвести Никишина на Парнас! Ну, конечно, куда же ещё? Там сейчас наверняка Альбертозо со своими богинями… Да и Пал Михалыч, конечно же!

И тут Никишин, как бы про себя пропел «по республике Цветаевой, через область Заболоцкого, продвигались мы к Волошину, заправлялись, как могли…»

– А какой он был, Визбор? – неожиданно для себя самого спросил я у Никишина. Брови Серёжи удивлённо поднялись. Я понял, что он был приятно удивлён.

– Вы знаете Визбора? – вежливо спросил он.

– Да разве есть в нашем поколении хоть один человек…

– Сколько угодно, – печально ответил Никишин. – А был он обыкновенный… вот как вы и я. Он, наверное, и не знал, что он «великий Визбор…» Да и мы все… тогда ещё не знали этого. Люди ведь постепенно понимают, кто есть кто. А многие и сейчас ещё не поняли… Да и похоже, никогда не поймут…

– Так ли? Да есть ли человек, кто бы не знал наизусть «Милая моя, солнышко лесное…» Не было бы Визбора, не было бы нашей юности – в том качестве, в каком она была… – попытался возразить я Никишину…

– Да я не об этом, – Сергей внимательно посмотрел на меня, – пойму ля его мысль.

– А о чём же?

– Я о государстве. Если бы люди государства вовремя, да и вообще поняли что такое Визбор, что такое Высоцкий, Щербаков, Егоров, Круп – их давно бы уже преподавали в школе, как классиков. Воспитывали бы прекрасных детей – будущих достойных граждан. Но этого же нет… А порнухи – валом. И дальше – хуже. Вот о чём надо бы всем нам задуматься.

– Но нам-то они подарили прекрасную юность, и никто не смог этому помешать, – сказал я, – представьте, если бы не было у нас песни «Я сердце оставил в Фанских горах…» или «Если друг оказался вдруг…» на сколько беднее, жальче была бы наша жизнь.

– Да в том то и беда, что в и в те годы многие строили свои души под «…партия наш рулевой…» Других художников смотрели они… Совсем другие души у них и сложились. Вот и маемся теперь. Одни слушали Визбора, смотрели картины Константина Васильева, а другие – млели от Налбадяна. И замете, все деньги общества ушли не на Визбора и Васильева. Они и копейки не получили за свои шедевры. Обидно, что это продолжается, и по сей день. А Визбор прост был и скромен. Он просто делал своё дело. Не мог не делать. И сделал. И теперь уж на веки будет жить среди нас. Пока жива Россия. А ведь и в те годы было нелегко, впитав в себя русский дух, нести его людям. Ох, нелегко. Тем более в Москве. Но Москва – это сердце России. Только сердце израненное, загрязнённое за этот век так, что чуть теплится в нём огонёк совести. И всё же, изо дня в день, входит в него чистая, свежая кровь народа нашего, и очищает его, каким-то таинственным, волшебным образом. Вот такие люди как Визбор, Высоцкий, Городницкий, Паустовский, Егоров, Щербаков – да всех и не упомнишь… Да и знаем ли мы безвестных наших героев? Хорошо, если есть у тебя гитара, перо… А если нет? Тихо и скромно делают люди своё дело. Да если бы не они, эти праведники, дано бы всё провалилось в тартарары… Ведь жизнь так устроена, что идти можно только вверх, или только вниз… Иначе не получается… Вниз к ко лжи, к порнухам, воровству, к фальши. Или вверх, к солнцу, к добру, к любви… Казалось бы – прописные истины. А что мы видим вокруг? И, тем не менее, все мы живы. Значит, вытянули нас эти светлые люди. Вытянули и Москву, вытянули и Россию.

– И Москву?

Никишин посмотрел на меня с тем же приятным удивлением.

– Да тут как… Тут процесс взаимный. Россия, дарит нам каким-то таинственным образом свой русский дух, – а мы уже вытягиваем из беды саму Россию. Таков был Визбор. А ведь родом он был не из России. Во всяком случае, часть корней его из Прибалтики. И, тем не менее, как высоко он нёс звание Русского Поэта, Русского Композитора, Человека. Фактически явился носителем, а потом и генератором русской души. Казалось бы, откуда бы этому взяться? Понимаете, Россия она как океан. И вот те люди, которые ушли, или погибли за всех нас, за все века в прошлом, они не ушли же полностью… Души их остались. И хоть мы не видим их, они тут… и влияют на нас неведомым образом. Переделывают нас, как бы мы не сопротивлялись. А проводниками в этом материальном мире как раз и являются такие люди как Визбор. И чем больше ходит человек по глубинкам России, тем больше очеловечивается. Только не говорите мне про алкашей… Их всюду хватает. Я о другом. Вспомните хотя бы песню Визбора «Обучаю играть на гитаре – и учусь у людей доброте» Вот Юра и учился. И не плохой вышел ученик. А ведь доброта это основа русской души. Доброта, человечность не смотря ни на что. Кстати, эта песня – классический пример этого явления. Задумайтесь – этот человек, Саша Седых, получил письмо от жены. Любимой жены. И что же она пишет? А пишет она: «…разлюбила, прощай, не пиши…» И куда же пишет? Пишет на борт ледокола, в глухую полярную ночь, в узкий мужской коллектив, где все суровы и грубы. Представляете, что может случиться со слабым человеком? Представляете себе женщину? Годами жила в комфорте, пользовалась всем, что давал ей Саша. А теперь нашла себе нечто "получше". И заметьте – «…улыбаясь на фото картинке, с нами дама во льдах колесит…» Саша не порвал фото, не обозлился, не запил как слабак. Не прыгнул за борт, как это случается. А что же он сделал? Да очень просто – он учится играть на гитаре у Юрия Визбора. «…оборона теперь и лекарство – семь гитарных потрёпанных струн» Вот такой ответ Саши. «…говорит он мне – это детали – ну, ошиблась в своей суете…» И тут идёт главное «Золотое зерно» песни: «…обучаю играть на гитаре, – говорит Визбор, – и учусь у людей доброте…»

Вот тут и замкнулся круг, тут и ответ на вопрос – как человек очеловечивается.

Обыкновенный ледокольщик, может быть дизелист, или штурман, а может быть просто матрос – учит столичного журналиста, Юрия Визбора, тогда ещё никому не известного, доброте. И Визбор как бы получил прививку от той самой загадочной русской души, которая не даёт покоя всем мировым философам, врагам и друзьям России – как такое может быть? А вот оно есть и всё… И Визбор, исколесивший всю Россию, и впитал в себя этот образ мировосприятия, эту прививку человечности. И дальше понёс её людям. Нам с вами, как во времени, так и в пространстве. И что тут удивительного? Да и вообще, может ли быть как то иначе? Может ли выжить человечество, если в основе его философии будет лежать эгоизм, если все люди, все государства, будут вести себя как «цыплёнки»? Думаю что Юра, да и всё послевоенное поколение, хорошо это понимали. Поэтому в войне и победили. И спасли всех нас – и умных, и глупых, и хороших и плохих. Вот тут, скорее всего и скрыт секрет счастья нашей юности. Именно он, Визбор, вместе с такими же светлыми людьми и спас всех нас. И замете, не государство, которое к семидесятым отупело до безобразия, и поощряло нас петь всякие фальшивые песни. Да и никто их не пел.

Вот эти-то светлые люди и взвалили на себя эту ношу. Всё бардовское движение – сплошная русская душа, хотя каких только нет национальностей среди бардов! И вот эти люди, впитав в себя этот океан человечности, любви, добра, совести – через свои песни очеловечивают всех нас. Хотим мы этого, или не хотим… Вот что важно, понимаете? Очеловечивают. Вот Визбор такой и был.

Когда-нибудь, в будущем, если Россия выживет в этой своей человеческой ипостаси, все люди будут такие, каким был Визбор… и как Саша Седых. Или будут стараться быть такими. Что, в общем-то, одно и тоже. Пожалуй, Визбор и являл это собой в чистом виде. «Обучаю играть на гитаре, и учусь у людей доброте» В этом ключ, в этом вся суть явления. И никакое бесчеловечное государство, которое миллионами убивало лучших своих сынов, никакие репрессии не смогли справиться ни с Юрием Визбором, ни с Сашей Седых. И раз все мы с вами живы, роз жива Россия, значит, победили они. Значит победила она, эта самая, великая, «загадочная» русская душа. А ничего загадочного в ней, по сути, и нет. А есть неистребимое добро, любовь и совесть. Вот и всё. Вот такой он был, Юра Визбор. Тихо и скромно делал своё дело, «штопая ранения души». И заметьте, это дело, поэзия и музыка, было для него, как бы не главным делом. Как бы увлечением. Главное для него была журналистика, и было кино. Но и там он делал своё дело должным образом. Представляете, сколько ран нанесено было ему? Душевных ран? А он всё же делал своё дело. И делал хорошо. А ведь далеко не всех русский океан очеловечивает. Есть настолько глубоко бесчеловечные люди, что даже вот этот океан души, растворённой в воздухе, в эфире, в крови человеческой, не может сделать их людьми. Или делает слишком поздно, когда до них дойдёт, что такое жизнь. И тогда они бегут в церковь, замаливают грехи, ставят свечки. И им там грехи отпускают. За деньги, конечно. И документ дают – «…такой то и такой то хороший человек…» Документик-то дают, да это ничего не меняет.

А Визбору не давали документика. Не вешали медали. Не одаривали регалиями и званиями. Государство не удосужилось заплатить ему хотя бы символическую копейку. А именно он выполнил работу государства – работу по воспитанию юношества. И теперь, когда он смог донести до нас свои песни, его уже никогда не забудут потомки. Вот такой он был – скромный и простой. И он был настоящий мужик. Слово и дело для него было одно и тоже…… к Визбор…… И чем больше ходит человек по глубинкам России, тем больше очеловечивается. Только н……

 

Гайка с «Чёрного принца»

…В тот день погода была ветреной. Я даже подумал: «…а стоит ли выходить в море?» Публики нет, погоды нет, впрочем, волны не было.

На этой мысли меня прервал скрипучий голос Виктора:

– До Ласпи не подбросишь, капитан?

Ну, конечно, это был Виктор. Даже светлее как-то стало. И ветер сразу как-то поутих. Не успел я вымолвить и слова, как шумная компашка, явно студентов, ни о чем, не спрашивая, ввалилась на судно.

– Кэп! Нам бы прокатиться! – Весело, и в то же время строго заявила девица, лет так двадцати восьми, явная шефица, привыкшая командовать.

На мой удивлённый взгляд она добавила:

– Мы студенты, хотим увидеть Ласпи. Хотим скупнуться, хотим отдохнуть. Так по рукам, кэп?

– По рукам… – я кивнул Виктору, и он, явно обрадованный, всё же спросил, как положено марыману:

– Добро на борт?

– Есть добро, – отвечаю я.

И вскоре, мы уже идём вдоль берега бухты, а ветер туго и упористо надувает паруса. Ветер попутный, что, конечно же, радует всех нас. Впрочем, студенты, какие-то странноватые. Все действия строго по команде девицы, Стелы Каземировны. «…Так… сели… Голодные есть? Нет… Так… Хорошо…» И тут же переключилась на меня.

– Так… а вы капитан не молчите… рассказывайте… говорят вы хорошо рассказываете…»

А движуха напряжённая, ялики, катера, яхты – так и режут по курсу… Я «скромно» спрашиваю:

– А можно мне из бухты выйти?

– Можно… – следует строгое дозволение. – А как выйдем – сразу же начинайте рассказывать.

«Да, – думаю, – тётя «душевная» И всё же начинаю рассказ. О Балаклаве, об Инжире, о Мысе Айя. Вот вдали показался и мыс… Я вспомнил о «Черном Принце», вспомнил дядю Жору… вспомнил его рассказ… А история эта была ох, не проста. До дяди Жоры она дошла аж от прадеда. А я, надо сказать честно, гораздо больше доверяю вот таким вот историям от «сохи» от корней, от реальной человеческой судьбы…

– А что вы, друзья мои, слышали о «Чёрном Принце»? – Обратился я к студентам, уверенный, что сейчас посыплются возгласы типа: «А! «Чёрный Принц»! Знаем… Он же был…»

Но, к удивлению своему, ничего подобного я не услышал. Все восьмеро смотрят на меня слегка испуганно и… тишина…

– Как, вы ничего не слышали о «Чёрном Принце»? – Искренне удивляюсь я.

– Нет, ничего, – отвечает девушка. Она сидит ко мне ближе всех, приготовила блокнот и ручку. Так ей всё интересно. Глаза любопытнее, умные.

Я слега опешил, но продолжаю:

– Ну, о русско-турецкой войне 1854–1855 годов вы, конечно же, знаете… так?

– Нет – отвечают робко, – ничого не знаем…

Мне стало страшновато. Что же делать? Диалог явно не получается… Впрочем, думаю, я их сейчас выручу… И спокойно говорю:

– О Толстом, Льве Николаевиче, конечно же, знают все, так вот…

– Нет, – отвечает за всех всё та же девушка с умными глазами. – Ничего не слышали… Вот вы ж нам и расскажите!

Я испугался не на шутку. Передо мной сидят восьмеро студентов третьего курса вуза, расположенного в центре Европы, в государстве Украина, и никто из них не слышал, кто такой Лев Толстой! Во заворот!

– Ну, а «Войну и мир», вы, конечно же, видели в кино? – робко, с надеждой в голосе, говорю…

– Нет, – всё тот же ответ…

Стало мне грустно… Я как то так замолчал, загрустил, и стал смотреть на берег.

А мимо нас проплывал величественный Мыс Айя, Затерянный Мир со своей величественной «Каменной рекой».

Что же мне делать? Без диалога как то не получается…

И вдруг вижу, – прямо от берега, плывёт женщина, и толкает перед собой надувной матрас. А на матрасе сидит маленькое чудо, в спасательном жилете, и изо всех сил машет нам алой косынкой…

– Явно по нашу душу, – подаёт с кормы голос Виктор. – Тормози, капитан!

Что ж делать? Я сбрасываю обороты, резко руль вправо, судно влево.

Ещё пара минут – и оба уже карабкаются по сходням. Я подхватываю малыша, лет трёх, может чуть больше. В глазках задор, и ни малейшего страха.

– Добло на болт? – слышу детский тонкий голосок.

– Есть добро на борт, – отвечаю под всеобщий восторг и смех на судне.

А вот и мама этого чуда… Весёлая, смешливая, бодрая.

– Вы меня помните, капитан?

– Глаза помню, – отвечаю – а вот…

– Я Ирина, из Йошкар-Олы, вспомнили? А это Константин. – Представила она мальчика. Три года прошло, как мы были у вас… с Олегом.

Вот теперь вспоминаю, – вру я, хотя ничего, кроме этих удивительных глаз не могу вспомнить.

– А пло «Чёлный Плинц» ласкажете? – вдруг выдаёт Костик. – Мама мне ласказывала, только мало…

– А мы, как раз над ним…, – говорю я, – хотя не каждый со мной согласится.

Костик ринулся к борту, и стал внимательно вглядываться в голубовато прозрачные воды залива. И надо сказать, опустился довольно низко.

К моему удивлению, Ирина, и не подумала кинуться к сыну, как это сделала бы добрая половина мамаш, если не больше. Я заметил: обычно такие мамаши резко отдёргивают ребёнка, и, конечно же, пугают. А затем, следует грубая тирада в сторону мужа, если таковой имеется.

– Не боитесь? – я это сказал спокойно, глядя в глаза Ирине.

– А чего бояться? – Ирина слегка отряхнула золотистую гриву совсем ещё девчоночьих кудряшек. Вы что же, капитан, забыли диалог три года назад? О воспитании детей?

– Честно говоря, подзабыл, – честно признаюсь я.

– Вот те на! Вы же ещё нам цитировали Гегеля, помните?

Я смутно начал что-то вспоминать.

– Вы же ещё всей нашей честной компании устроили шуточный тест! «Кто может отличить Гоголя от Гегеля?» Помните? А потом вы же цитировали Гегеля: «сущность и цель воспитания заключается в том, что бы подготовить ребенка к самостоятельной, свободной жизни».

Вот теперь я вспомнил Ирину окончательно! Ах! Какая сказочно интеллигентная была компания…

Между тем Костик лёг на борт всей грудью, и так высматривал там, на дне, обломки «Чёрного Принца», что стало довольно опасно. Я инстинктивно подвинулся к мальчику поближе, чтобы, в случай чего, подхватить мальчугана за шкирку.

– Напрасно беспокоитесь, – Ирина даже усмехнулась. – Зря, что ли мы с вами Гегеля тут цитировали? А ведь тогда я Костика только задумала.

Ирина подошла к сыну. Лукаво взглянула на меня: «…можно»?

Я пожал плечами. Я даже не успел слово вымолвить. Ирина взяла Костика в охапку, как пушинку, и строго сказала: «Константин, это опасно!»

И с этими словами, она аккуратно, и даже как то привычно – ловко бросила мальчика в море!

– «А-а-ах-х-х»! – Пронеслось по яхте.

А Константин, как колобок, плюхнулся в воду, и звонкий смех разнёсся по бухте Ласпи! Весёлый, искрящийся, заразительно – светлый детский смех!

– Иссё хацю! – услышали мы тоненький голосок.

Я сбросил обороты, и медленно, медленно, стал подруливать к мальчику. На подходе, я ринулся было к сходням, чтобы спустить их за борт, дабы «…выудить» Костика.

– Стоп, – Ирина жестом остановила меня, всё с тем же лёгким удивлением не мою реакцию… – А винт можно остановить?

– Он уже отключён, – говорю я, гадая, чему же вновь, удивляется Ирина…

Яхта медленно подрулила к Костику.

– Ну, давай, выбирайся, – Ирина поманила сына рукой. – Ну же, давай, карабкайся…

Мальчик подплыл к высокому борту и даже попытался ручонками зацепиться за скользкий борт,… но всё было напрасно.

– У вас репшнур найдётся? – обратилась ко мне Ирина.

Я мигом дал ей верёвку.

– Да нет, – усмехнулась она, – метра два, три и потоньше.

Я подал репшнур. Ирина свернула его и ловко бросила сыну.

– А зачем… – донеслось со всех концов яхты… Только Виктор лукаво и одобрительно улыбнулся. «Щас увидишь…» – только и сказал он, тепло переглянувшись с Ириной…

А в это время Костик, недолго думая, ловко обвязал себе под мышки репшнур, подплыл поближе, бросил конец маме. Бросил неловко, так, что Ирина не смогла подхватить верёвку.

– Давай, давай, – спокойно сказала Ирина, – не сачкуй…

Костик виновато, но деловито, собрал репшнур, и на этот раз точно кинул его в руки маме.

– Молоток, – только и сказала Ирина. Она не рывком, а помаленьку, вытащила Костика, и тащила так, что добрую половину усилий пришлось приложить самому мальчику…

Как только Константин слегка «очухался», был первый вопрос:

– Ну и? – Ирина строго и деловито посмотрела на сына.

– Исё хасю, – ответил Костик.

– Не правильно, – строго сказала мать.

– Стлаховка? – Костик с надеждой посмотрел в строгие глаза.

– Вот теперь правильно – именно страховка… – Она подала сыну репшнур. – На, тренируйся…

– Вот вам и Гегель, – Ирина обратилась ко всем сразу. – Надеюсь, вы меня не осуждаете…

– Нет…, – выдохнулось как то у всех сразу, восторженно и с восхищением.

– Мы ведь его в воду рожали… – сказала она уже как то тише, точно неловко ей стало за всеобщее к ней и к Костику внимание. – А что делать? – добавила Ирина. – Помните наш девиз, капитан?

– Какой? – не понял я.

– Ну как же! Если государство не думает о нас с любовью, подумаем о себе сами!

Костик в это время хмуро, но деловито возился с репшнуром. Прямо поверх спасжилета накинул страховку, и, громко соя, время от времени поглядывал на маму.

– Чё надулся, сын? – Ирина слегка отпустила напускную строгость, – на обиженных воду возят… Ай забыл?

– Воду тепель не возят, – ответил малыш, – вода в клане.

– Дай-ка, беседочный узел покажу, – Ирина протянула к Костику руку.

– Сам, – всё так же хмуро и деловито ответил Костик. Тут его взгляд переместился на меня…

– А пло «Чёлный Плинц» ласкажете?

– Ты к кому обращаешься? – вновь строго поправила Ирина, – к капитану или к стенке?

– Капитан! – уже веселее звонкий голосок вновь пролетел по судну. – «Пло Чёлный Плинц» ласкажите… позалуста…

– Ну, тут уж не отсачкуешь, смеюсь я! – Видишь Константин, вон там, на берегу куски ржавого железа?

Вся публика обратила взор на каменистый, крутой, скальный берег. Красновато – ржавые камни протянулись вдоль берега метров на сто…

Костик уже забыл про репшнур… Всё его существо уже было там, на берегу, среди ржавых, клёпаных, скрученных в консервную банку, броневых листов…

– А что это за железо? – спросила та самая девушка, что записывала всё интересное в записную книжку. Как выяснилось, звали её Надежда…

– А вот в этом-то и весь прихват, – говорю я. – А вам ещё не надоели мои сказки…

– Нет… нет… – прошелестело по яхте… – расскажите!

– Мы давно ждём вашего рассказа, – строго и требовательно добавила Стела Каземировна. – Она бросила жёсткий взгляд на своих подопечных. – Так! Внимание! Сейчас будет рассказ о «Чёрном Принце» Так! Антон! Замолк! Ну?

С этим «Ну?» Она повернулась ко мне: «…мы слушаем, слушаем…»

Не скажу, что сии тирады привнесли на судно душевности. Да что делать? И я начинаю рассказ…

– А произошла эта история в 1854 году, в ноябре месяце… Тогда на Тавриде шла война, последняя, русско-турецкая. А фактически, пол – Европы пожаловали к нам в очередной раз в «гости» В то время мальчику по имени Капитон было то всего пятнадцать лет. Этот Капитон и был прадедушкой дяди Жоры. Вот этот-то дядя Жора и поведал мне эту историю… эту семейную легенду.

«…Холодный ноябрьский ветер вот уже вторые сутки завывал в снастях парусников. Он гнал по бухте седую волнистую рябь, время от времени пронося над Балаклавой заряды града, снега, стылого промозглого дождя. Небольшая рыбацкая хижина Петра Афанасьева, старого Балаклавского рыбака, сотрясалась от каждого такого порыва, но цепко держалась, примостившись в затишке между холмов. Пётр был уже не молод, а семья была большая: трое мальчиков, и две девочки. Старшей была Илона, младшей Маринка. Мать, Катерина, работала, как и раньше, до войны – возила на тележке хворост из лесу. С войной всё изменилось в Балаклаве. Множество кораблей постоянно находились в бухте. И с холодами всё больше и больше нуждались команды в хворосте, дровах, пище. Англичане и французы злостью не отличались. Да и как то надо было жить. Пётр уже не мог ходить в море, как раньше, он хромал на обе ноги. Да и война многое поменяла… Но не всё к худшему. Если раньше хворост стоил сущие гроши, то теперь всё изменилось. Множество кораблей стояли в бухте. И с каждого вились в небо весёлые дымки. И хворост вошёл в цену.

Катерина первая поняла, как можно прокормить свою большую, шумную ораву… Она, ни слова не говоря Петру, взяла как то Илону и Капитона, и пошла как обычно в лес… И уже вечером, когда Пётр с детьми сидел во мраке хижины, молча глядя на тусклый огонёк сального светильника, дверь скрипнула… И в хижину ввалился Капитон, неся на руках целое богатство: огромный шмат свиного окорока! Англичане, почему то называли его «Бэкон». Кроме того, пол мешка муки, и свёрток диковинных «макарони», которых в Балаклаве отродясь не видывали. Что и говорить – в доме был праздник!

И так было весь октябрь.

Но чем дальше затягивалась война, тем скупее платили англичане, тем жестче становились их взгляды. За те же дрова они платили всё меньше и меньше. Да и что могла изменить Катерина… Она сама видела: плохо снабжались войска, всё громче гремели пушки у Севастополя. И англичанам приходилось выбирать между голодом и холодом, ибо чем больше раздували ветры зимние шторма, тем хуже было снабжение армии.

Всё мрачнее становился Пётр. Душой он был там, в Севастополе. И наверное ушёл бы. Если бы не ноги: сказались годы рыбацкой жизни, зимние, студёные шторма и ветры…

– Вот придут наши, и чаво мы имя скажем, мать? – сказал Пётр как то вечером, перед сном… Гнетущая тишина повисла в воздухе. Об этом думал каждый, но до сих пор все молчали…

– А что скажем? – ответила Катерина после долгого молчания… – До этого ещё надо дожить. Да ито сказать – али государь наш прислал нам хлеба… за верность нашу?

– Да ить, до энтого ли ему теперича, мать?

– Дак, ять и нам – не помирать же с голодухи? – тихо ответила Катерина. – Там видно будить, спи, нето дитишков разбудишь…

На том они и заснули в холодную, ветреную, ноябрьскую ночь 1854 года.

* * *

Утро, десятого ноября 1854 года выдалось хмурым, тёмным, ветреным… Примерно то же было и на душе у капитана Христи. Было ещё совсем темно, и первое, что понял капитан, ничуть не радовало – качка не убавилась. Да, погода не улучшилась, а напротив – стала ещё хуже. Судно сильно кренило то на правый, то на левый борт. И чашка чаю, принесённая вестовым только что, медленно но верно сползала то вправо, то в лево… И ложечка, его любимая чайная ложечка, его лондонский талисман, мелко звенела о край чашки. А это, в свою очередь означало, что машина, запущенная ещё ночью, работает до сих пор. А значит, напор ветра и волны усилился. И уголь! Уголь… Те крохи, что остались на судне после перехода, должно быть были уже на исходе…

Явственно перед глазами всплыл кошмар вчерашнего дня. Думал ли он, Христи, что его гордость, его любимца, его «Принца», не впустят в гавань Балаклавы?! Лучший пароход Англии, броненосец, столь славно преодолевший пять морей! А как он, Христи, вся команда, работали на одну цель – скорее, скорее доставить армии свой груз! Тёплые одеяла, всевозможную зимнюю одежду, обувь, оборудование… Деньги…

Христи воображал, как вся армия, флот, встретят их под гром оркестров, как это было в Англии, где их провожала вся страна!

И что же? Первое, что ему сообщили у входа в бухту Балаклавы – это то, что нет «добра» на вход… И что более тридцати судов ждут своей очереди! Хороша встреча! Словно «Принц» – какая-то утлая лодчёнка, И ладно бы адмирал отдал такой приказ – это ещё как то можно было бы понять! А то какой-то капитанишко Декр… Слово-то, какое мерзкое. Раздулся от своего «величия» как петух. И упивается своей властью. А армия мёрзнет! Без зимней одежды, без обуви, без носков. И кто бы мог подумать, что в ноябре здесь может быть такой собачий холод. Да и продукты уже на исходе, и вода явно протухла в бочонках. И холод… этот промозглый сырой холод… что проникает под одежду, словно холодная, наглая, мерзкая змея.

Матросы рвутся на берег, а что я могу поделать? И эта история с якорями – теперь век не отмыть этот позор… Любой мальчишка в Плимуте скажет, гадко посмеиваясь: «А, это тот самый Христи, что потерял в Балаклаве сначала один, а затем и второй якорь… вместе с канатами…» Позор невиданный. И помнить о нём будут долго,… если не всегда!

В дверь постучали.

– Войдите, – Христи уже успел одеться. Вошёл вестовой.

– К вам просится курсант Пристли.

– Впусти, – Христи приготовился «оторваться» на этом выскочке… За время рейса он уже хорошо присмотрелся к команде. И этот Пристли, восемнадцатилетний веснушчатый юнец, курсант, был ему не понятен. С первого дня он всюду суёт свой нос, на всё у него «особое» мнение.

– Доброе утро, сэр! – Пристли вошёл, и, как положено курсанту, вытянулся по стойке смирно…

– Что у вас ещё, курсант? – Христи, стоя боком, почти спиной, продолжал одеваться.

– Смею заметить, капитан, сэр. – Юноша явно с трудом преодолевал юношескую робость и природную застенчивость, – судно стоит на одном якоре…

– Вы думаете, курсант, я не в курсе? – с издёвкой, стоя ситной, сказал как можно тише, Христи…

– Я не об этом, сэр… – так же тихо сказал Джек.

– Так о чём же?

– Дело в том… дело в том, что по моим наблюдениям, за ночь якорь потянуло очень сильно… и это не смотря на то, что машина компенсирует напор течения и ветра…

– Вы полагаете, курсант, что я этого не знаю? – Стальной взгляд Христи дал понять, что аудиенция окончена.

– Нет, сэр, я это понимаю. Но если погода ухудшится, а она непременно ухудшится, то мы неизбежно будем выброшены на скалы, сэр… надо срочно уходить в море, сэр, как можно скорее. Пока ещё можно поднять якорь. Если напор ветра и воды усилятся, то вся команда не в силах будет поднять якорь.

– Как ваша фамилия, курсант? – Капитан Христи уже не на шутку был возмущён…

– Джек Пристли, сэр.

– Так вот, Пристли, – он попытался говорить как можно бесстрастнее. – Я наблюдаю за вами в течение всего рейса. И должен вам заметить, что я не в восторге от вашего характера, курсант! Моряк должен быть спокоен и невозмутим, что бы ни происходило. И строго и точно выполнять приказ! Вы знаете, почему инициатива на флоте Её Королевского Высочества наказуема?

– Нет, сэр…

– Всё дело в том, что всё, что происходит на судне, уже отточено до такой степени, что новичку, вроде вас, некогда долго объяснять от чего и почему. Отточено штормами, ураганами и тайфунами. Вы просто должны исполнять то, что вам приказано. Даже если вы не понимаете, что делаете. Или считаете себя умнее капитана. Это ясно?

– Ясно, сэр, – тихо ответил Джек.

– А теперь идите к боцману, и он объяснит вам, как надо себя вести, на более доступном для вас языке. Вопросы есть?

Доселе робкий взгляд, и вся осанка курсанта как то резко изменились. Он вдруг мрачно, и отчаянно дерзко посмотрел на капитана.

– Ну, что ещё? – Христи хорошо знал этот взгляд.

– Я не новичок, сэр, которого надо наказывать. – Джек понял, что трусость его уже не спасёт. – Я с пяти лет в море. Даже, если вы меня накажете, я вам заявляю: надо срочно сниматься с якоря, и идти в море! Посмотрите на барометр… Но главный барометр у меня внутри. Я чувствую – будет ураган.

Христи сделал долгую паузу. Он внимательно посмотрел в глаза юноши.

– Хорошо, – Христи вдруг, неожиданно для себя самого «оттаял». Он вдруг явственно вспомнил вчерашний разговор с начальником порта, капитаном Декром. И разговор этот, чуть ли не дословно повторял только что произнесённый диалог. Только Христи был на месте этого юноши. И реакция Декра, была точно такая, как у него, по отношению к Джеку.

«А он, этот Пристли, молодец! – эта мысль смягчила Христи. – Пожалуй, если бы я вчера так же твёрдо стоял на своём, мы бы уже, возможно, стояли у стенки в гавани… Что ж, проверю юнца на мужество…»

– Похоже, Джек, вы не боитесь наказания? – капитан изобразил даже некоторое подобие улыбки.

– Боюсь, сэр… – был ответ.

– Так почему же вы, так отчаянно, так дерзко, стоите на своём?

– Дело тут не в дерзости, сэр…

– А в чём же?

– А в том, сэр, что мы, все вместе, или потонем, разбившись о скалы, или… нет. Вот и всё, сэр… Вот и всё, – добавил он совсем уже тихим голосом.

– Что ж, – Христи заметно смягчился. – Ваше мужество похвально. Тогда уж скажите, только предельно кратко и откровенно, чем ещё вы не довольны на флоте Её Королевского Величества?

Чашка чая, резко скользнула по столу, и, ударившись о бортик, упала на пол, со звоном разбилась. Христи даже глазом не повёл.

– Итак?

– Уместно ли это сейчас, сэр? – Джек взглядом указал на чашку, на крен судна…

– Более чем, – ответил Христи.

– Я очень не доволен, сэр, тем, что матросам каждый день выдают более чем по двести граммов рома, сэр… Я полагаю, если бы матросы не были пьяны, то якоря теперь были бы целы. Крепления якорных канатов были бы проверены, и сейчас у нас было бы не один, а три якоря. При этих словах судно повалило на другой борт так резко, что осколки золотистой чашечки, вместе с лондонской ложечкой, посунулись на другую сторону каюты.

– Я полагаю, Пристли, что с этой минуты вы уже не курсант, – Христи сделал паузу, – вы старший матрос. И вот ещё что… сегодня я иду на берег… Выберите троих надёжных матросов… будете сопровождать меня. И, кроме того, с сегодняшнего дня закупка свежих продуктов – это ваша постоянная обязанность.

Сердце Джека готово было выпрыгнуть из груди… О чём ещё можно было мечтать?

– И подумайте о закупке дров… Вся команда мёрзнет… Здесь, как выяснилось, далеко не Индия… И возьмите на складе одежду потеплее – мы пойдём не на катере, а на шлюпке. А за бортом дьявольский холод.

– Слушаюсь, сэр! – Джек вылетел из капитанской каюты буквально на крыльях, чуть не опрокинув стоящего у двери вестового.

– Ты, что Джек, с ума сошёл от страха? – вестовой еле успел увернуться.

– Скорее, наоборот, – с усмешкой ответил Пристли.

* * *

…Ветер, холодный, пронзительный, влажный, резко хлестнул по лицу, как только он вышел на палубу. Мелкие снежинки, скорее льдинки, больно кольнули лоб, щёки, подбородок. Волны, огромные, «океанские», пологие медленно опускали и поднимали судно. Это был ещё не шторм, но его далёкое дыхание. словно дыхание обозлённого долгой обидой человека, чувствовалось во всём: и в невероятной огромности валов, и в заунывном вое ветра, явно не растратившего свою силу. И в низких, тяжёлых темных облаках. Они неслись так быстро, что у Джека закружилась голова. Лучше было вообще не смотреть на них. Было так темно, что он еле рассмотрел своих друзей… Они, все четверо, пристроились в затишке, у трубы, нахохлившись словно воробьи.

«– Не ушли, ждут, – с благодарностью подумал Джек. – До чего ж они хорошие парни… Сейчас начнут «издеваться»…

– Ну, что, дурашка, доигрался? – Паркер двинул его коленкой, предлагая погреться в движении.

– От страху аж светится, – усмехнулся Питчер, – Ну, что я говорил, Прямиком в карцер?

– Да он с ума сошёл, ребята, – это выдал Холл, – смотрите – такая идиотская улыбка – это верный признак…

– Да, – подытожил Мкдонаьд, – пора хлопотать… говорят в психушке не плохо кормят… и вообще уж получше чем на флоте. Так что не боись, Джеки, мы к тебе в гости придём…

Джек молчал. Теперь ему не страшны были ни эти волны, ни ветер, ни собачий холод… когда у него такие парни… такой кэп.

Друзья вовлекли его в свой круг, Паркер и Холл положили руки на плечи.

– Ну? – Паркер стал серьёзен.

Джек спокойно снял со своего плеча руку Паркера, затем Холла.

– Ручонки-то уберите… как ни как, перед вами уже не курсант…

– А кто же? – выдохнули все четверо.

– А старший матрос…, – он строго осмотрел друзей. – Ну-ка, встать, как положено! Макдональд, руки из карманов! Что скрючился… в три погибели? Смиррно!

– Шутки в сторону, – Паркер стал совсем серьёзен.

– Какие шутки, – Джек стал тоже серьёзен. И вот вам мой первый приказ: десять минут вам, остолопам, на сборы. Мы идём на берег. С кэпом и с офицерами. Идём закупать свежую жрачку и дрова! Смекнули? Мы теперь при жрачке… А ну исполнять!

* * *

Как только шлюпки вошли в гавань, волнение сразу уменьшилось. И чем дальше они входили внутрь бухты, тем спокойнее было море. Наконец качка исчезла вовсе, и только ветер завывал в тополях, Тосно так же, как он свистел в снастях «Принца» там, на внешнем рейде.

Обе шлюпки пришвартовались к большому парусному кораблю. Он фактически служил в качестве причала: к нему были пришвартованы парусники поменьше. Всюду стоял гул голосов. Сотни матросов, солдат, офицеров сновали взад и вперёд, были тут и гражданские. На корабле была явно резиденция начальника порта Декра. Пристли понял это со слов офицеров.

На корме шлюпки сидел капитан Христи. Рядом расположился мистер Конгрейв – он должен был встретиться генерал квартирмейстером, дабы ускорить разгрузку ценного груза судна. Третьим офицером бы лейтенант Хитченсон.

Пристли сидел ближе всех к офицерам.

– Боюсь, господин капитан, сегодня повторится всё тоже, что было вчера. – Не громко, и как бы, между прочим, сказал мистер Конгрейв. – И я вам могу точно сказать, чем сразу надо было растопить его ледяное сердце.

– Об этом не может быть даже речи, – жёстко ответил Христи. – Мы военные моряки, а не торгаши… Мы тут не на базар приехали.

– А вы думали, вас тут с оркестром встретят? – с жёлчной усмешкой процедил Конгрейв.

Эти слова больно обожгли Христи. И он не смог скрыть своего смущения. Всё дело было в том, что он именно так и воображал свой заход в бухту Балаклавы: новенький «Принц» входит в бухту, а всюду стоят матросы, военные, барышни, и все восторженно кричат, кидают вверх чепчики, машут руками… И оркестр играет «Правь Британия морями»…

Какой же он ещё мальчишка… наивный романтик! От стыда, лицо Христи из бледного сделалось пунцовым, и он не смог скрыть этого.

– Да не переживайте вы так, капитан… – мистер Конгрейв был гораздо старше Христи, – ну, допустим, я торгаш… Ну и что из того? Полагаю что вполне умеренная сумма откроет нам все закоулки этой бухты… И заметьте, спасёт нас и наш груз от крупных неприятностей, а они, явно не за горами… большому парусному кораблю, большому парусному кораблю, оре. Наконец качка исчезла вовсе, и только ветер завывал в тополях.

– А вы думали, вас тут с оркестром встретят?

Эти слова больно обожгли Христи. Он не успел скрыть своего возмущения… Все дело в том, что он именно так и воображал его вход в бухту… Новенький, красавец «Принц» входит в бухту… а всюду стоят матросы, барышни, военные и все кричат… и бросают вверх свои кепи и чепчики… И оркестр играет «Правь Британии морями…». Какой же он еще мальчишка!

– Да не переживайте, Христи, – мистер Конгрейв был гораздо старше капитана. Ну, допустим, я торгаш? Ну и что из того? Полагаю, что вполне умеренная сумма откроет нам все закоулки этой бухты… И, заметьте, спасет наш груз, да и судно от крупных неприятностей, а они как видите… не за горами.

При этих словах он глянул вверх на небо и все трое, в том числе и лейтенант Хитченсон, последовали за его взглядом: черные мрачные тучи, так плотно обложили полоску неба между гор бухты, что казалось, это был не день, а поздний вечер.

– Я согласен участвовать в этой сумме, – заявил неожиданно Хитченсон, до сих пор молчавший. – Лучше потерять часть своих сбережений, чем…

Христи резко оборвал Хитченсона:

– Я заявляю вам, господа, вполне официально: мне был дан, еще в Лондоне, неофициальный указ: ни каких взяток! Мы военный корабль. Мы идем на войну… Мы можем в любой момент отдать свои жизни за Родину… за Королеву… И к лицу ли нам?

– А оказаться на дне моря – к лицу?

Конгрейв уже почти выкрикнул эти слова так громко, что все шестеро гребцов невольно услышали это…

К счастью, они уже подошли к борту корабля…

…Когда шлюпки были пришвартованы, а все матросы выстроились вдоль борта, лейтенант скомандовал: «Смирно». Как только команда была исполнена, Хитченсон подошел к Пристли и дал команду:

– Старший матрос Пристли! Вы назначаетесь старшим продгруппы. Ваша задача – выяснить ситуацию с продовольствием и с дровами у местного населения… И доложить мне на все задание вам два часа… Исполняйте! Думаю, четверых помощников вам хватит?

– Так точно, отчеканил Джек, – вполне…

– Ну, так вперед!

Когда они уже гремели ботинками по длинным сходням, Джек оглянулся… Капитан Христи, мистер Конгрейв, и лейтенант Хитчинсон уже разговаривали с начальником порта…

Это был человек невысокого роста… Но по всему было видно – он очень уважал себя…

– Труба дело! – Джек сказал это так громко, что все четверо оглянулись… – Хреновые дела!

– Ладно, расслабься, Джек, – во всяком случае мы на берегу… А там видно будет…

– А местных-то жителей тут с гулькин нос, – с грустью в голосе сказал Питчер… – Это вам не Индия…

Действительно, вся «набережная» была заполнена английскими моряками, французами, турками. И только в одном переулке они увидели женщину. Она и два мальчика катили небольшую тачку, доверху загруженную сухими, длинными жердями. Рядом с ними шла девушка, лет пятнадцати-шестнадцати. Она несла на плече медный кувшин, наподобие амфоры. И была столь хороша, что все пятеро невольно остановились.

– Только не надо свистеть, – Джек опередил реакцию своих друзей, – полагаю, что здесь это не принято…

Девушка с благодарностью взглянула на Джека и гордо проследовала за матерью и братьями…

– Вот это богиня! – не удержался Макдональд, – в какой-то задрыпаной Балаклаве, где нет даже нормального причала… такая богиня.

Девушка неожиданно оглянулась, и озорные огоньки сверкнули в глазах ее.

– Да она все поняла, утенок! – выдал вдруг Паркер! Она английский понимает!

– Ко всему к этому, – вставил свое веское слово Холл, – уже эта семейка точно знает, где можно разжиться дровами, бараниной, свежей, как взгляд этой замарашки… Да и все остальное, они отлично знают…! А как мне надоела наша тухлая солонина!

– Ты грубиян Холл! – Джек уже знал, что надо делать, – это же маркитанты! Именно они нам и нужны!

Час спустя, все пятеро уже сидели за длинным, рыбацким столом под старым, видавшим виды, парусом, и вовсю уплетали горячую, наваристую, рыбацкую уху из макрели…

Она была столь вкусна, что Катерина только успевала доливать добавки – отказов не было… За этим же, длинным столом на скамьях сидели мальчики, сидел Петр, сидела Илона и Марина.

Когда трапеза была закончена, Джек от всех поблагодарил Петра и Катерину.

– Thank you very much! – Сказал он глядя в глаза Илоны. – A very good fish soup!

– Very good! – Хором пробасили все четверо.

Джек говорил это и не мог оторваться от глаз Илоны. Никогда еще он не видел столь огромных, голубых, с синевой глаз… И в них было нечто, гораздо больше, чем просто красота… была какая-то непередаваемая словами тайна.

Джек встал и от всей компании сказал, обратившись к Катерине и к Петру.

– We are not your enemy… We are your friends…

– Чё говорит то, Катерина? – Петр с любопытством обратился к жене.

– Говорит – мы не враги вам… мы друзья…

– А…, – Петр хмыкнул, – ну, коли так. Скажи ему – пущай знает… Тут кажна втора семья – пиндосы…

– И, поди чай, половина из них беженцы из Греции.

Моряки понятливо закивали головами..

– А деру они отель дали не спроста… не от хорошей жизни…

Катерина испугано взглянула на Петра…

– Да ты толмач, Катюша, толмач – не боись… Я ж этих мальцов не забижу…

– Ну дык вот, – продолжал Петр, – женка моя тоже из пиндосов будет… из греков стал быть… И её бабка Ариадна сказывала нам, как турки всю их деревню сожгли… мужиков перебили…, а женщин… и сказать грех. Только вот Катюшина бабка и сбежала… одна из всей деревни – благо хорошо плавала! Спас её русский корабль… с греческой командой… Вот так она тут и оказалась… Вот наш государь ампиратор и спасает энтих пиндосов, сербов да и болгар! Али христиане не должны спасать христиан? А что вы с туркой энтой, с басурманской, пришли спасать нас? От кого?

Когда Катерина перевела, долгое молчание воцарилось за столом…

– Да ты не робей, не робей, – обратился Петр уже к Джеку… – вы еще мальцы… Будет ишшо время покумекать, чаво к чаму. А торговать – мы завсегда рады…

За все время разговора Илона, как не пыталась, не могла оторвать взгляда от Джека… и Джек тоже, мало что улавливал в словах Петра…

– What about tomorrow weather? – Это Утенок вспомнил вдруг о погоде… глядя на низкие облака, на пронзительный ветер…

– Погода? – Петр нахмурился. – одно могу сказать, робяты – седни же ташшите якоря и дуйте дальше в море… Энтот греба вам ишшно мордасы-то начистить…

– What about tomorrow? – не унимался Утенок.

– Скажи им Катерина – кто не дурень… пущай рвет когти. В бухте ишшно перестоять. А на внешнем – всем каюк… Тры дни будет штормяга Это как пить дать… И по всём видать – зверь не штормяга идёть… Да ты сам смотры… Катерина, как могла, перевела слова Петра.

Когда моряки ушли, Катерина и Петр сели за стол под парусом и долго, долго молча смотрели друг на друга, словно вели молчаливую беседу… Они настолько хорошо знали себя, море, Балаклаву, что молчаливый диалог этот, казалось, никогда не кончится… Наконец не выдержала Катерина. Она, проговорив всё в нутрии, как бы завершила беседу.

– А нашим-то что скажешь, коли узнают, коли дети разнесут, что ты спас английцам их корабли? Нежить нам тут тогда, Петр?!

– Так ить мальцы они… Катя, – Петр и сам терзался внутри, – видала, как Джеки на Илонку-то нашу, мало глазенки-то не сломал, видать, присушила парня. И что ж мне его, на верну гибель, на пропадуху.?

– А о наших ребятишках ты подумал? А войдут они, английцы энти, турки в бухту, выпростают свои пушки, бонбы, ружья… И так жмякнуть по нашим – че тогда сам себе скажешь? Слышь, как грохочет. Энто они, наши мальчуганы там, в Севастополе, за их, за детишков наших, на смерть бъються. Знаешь, как они, английцы энти, на кораблях со мной балакают? На скотину-то, я чай, лучше смотрят. Англией, француз – ишшо ладно, а турок – чистый зверь. Ежели не мерзли бы как псы, дак, ей-ей сожрали бы живьем. А так – дрова им надобны, вот и терпят.

– Так пошто дрова-то носишь, коли враги?

– А ты не знашь? – Вскрикнула Катерина, – жрать-то чё будем? Щас не больно-то порыбачишь! Война! Шторма! Да и как…

При слове «шторма», словно отозвавшись на зов, страшный порыв ветра обрушился на хижину.

Домик задрожал до основания, старый парус сорвало с жердей и мгновенно унесло в ночь.

– Ладно, Катя! – привычный к ветрам Петр даже не привстал с лавки, – Ладно! Погутарили и будя! Пустое все! Все одно потонут они! Все кто на внешнем! Как пить дать потонут!

Громкий вскрик – плач раздался сзади.

– Ты что ли, Илонка? – Петр оглянулся. Дочь стояла, опершись о дверь спиной. Ее с трудом можно было рассмотреть в полумраке ночи…

Девушка громко, навзрыд заплакала и, открыв рывком дверь, убежала в дом…

– Ишь, – кивнул Петр, – ишшо пацанка, а подиж ты! И чаво ты с жизнью поделашь? Ничаво не поделашь! Да и чай христиане они, англинцы-то?

* * *

Всю дорогу назад они молчали. Слишком все было серьезно. И шутки были явно не уместны. И уже на шлюпке, когда они шли назад, Паркер выдал:

– Ну, ты, Джеки, даешь!

Джек оглянулся назад, на Паркера, и тот, в свою очередь, взглядом указал ему на утес, на выходе из бухты. Там, едва различима в вечернем полумраке, стояла девушка. И алая косынка, едва заметным лучиком светилась в ее высоко поднятой руке. И тусклый огонек фонаря подвижной звездочкой мерцал в другой руке.

Капитан Христи, мистер Конгрейв и лейтенант Хитчинсон не проронили ни слова. Они были мрачны, как тучи. А тучи, черные, снеговые, неслись над их головами с юго-запада, изредка посылая заряды снега. И это не предвещало ничего хорошего.

Лавируя между множеством судов, уже в полной темноте они подошли к борту «Принца». Огромные, уже местами пенные валы, шли с юго-запада. Борт судна то глубоко оседал, то шел вверх, что очень затрудняло швартовку.

Когда все были на корабле, а шлюпки уже со скрипом и визгом поднимали талями на борт, лейтенант, не соблюдая устава, сказал Пристли:

– Отдыхайте, – казалось, он совсем забыл о приказе, о задании и Джек попытался доложить:

– Сэр, позвольте доложить… по поводу продовольствия… Я…

– Ах, оставьте, Джек, – впервые лейтенант обратился к нему по имени, – какое продовольствие… Отправьте людей по местам и будьте готовы в любой момент к авралу. Это все.

Они, все пятеро, откозыряв лейтенанту, уже шли к форпику, держась за все, что попадало под руки – судно сильно качало, причем качка была и килевая и бортовая и уже нелегко было удержаться на ногах.

– Пристли! – услышали они голос лейтенанта.

Джек оглянулся.

– Да, сэр.

– Вас к капитану!

В каюте капитана было тепло. Все тщательно прибрано. Новая чашка чая была закреплена.

– Что скажете, Джек? – В тоне капитана звучало уже чисто дружеское уважение.

– Я договорился, сэр. Баранина…

– Да нет, Джек, – говорили ли вы о погоде с местными? С рыбаками?

– Так точно, сэр! Говорил! – Джек понял, что кэп держит его если не за друга, то, во всяком случае, за «своего». И он смело сказал:

– В течение трех дней, по словам старого рыбака, шторм усилится до урагана. Он настоятельно советовал нам сниматься с якоря и уходить в дрейф, подальше от берега. Как можно дальше к югу.

– Да я и сам вижу. Посмотрите на барометр, – Христи кивнул на прибор. Стрелка все опускалась и опускалась до отметки «шторм».

– Так в чем же дело, сэр? Похоже, в бухту нас не пускают?

– Не пускают, – сдержанно ответил капитан, – не пускают. Хотя там полно мест для якорной стоянки.

– Тогда надо сниматься, сэр. Мой отец уже был бы в море… и подальше… Ветер и волна на прижиме. Надо немедля поднимать якорь и уходить.

– Это невозможно по двум причинам, Джек…

– Не понимаю… Мы же…

– Все очень просто… Натяжка якорного каната сейчас такова, что не хватит силы всей команды, чтобы вытравить якорь. И, судя по всему, он глухо встал на какой-то валун… Мне уже доложили об этом. А значит…

– А значит, нужен ход судна, чтобы сдернуть якорь, – понял Джек.

– Именно так, Джек. Но силы машины, похоже, не хватает на этот маневр – слишком силен напор ветра… и дьявольски сильное течение… и волна.

– Тогда остается одно, – Джек решительно положил руку на карту, что лежала на столе кэпа, – надо рубить последний канат, разворачиваться и, дав ход по течению, если успеем, вырваться в открытое море…

– Если, если, если…, – Христи уже не играл роли строгого капитана.

– А что, есть варианты?

– Дело в том, Джек, что у меня угля осталось от силы на сутки… И если мы обрубим якорь…

– У нас есть паруса, сэр…

– Джек, ты прекрасно знаешь, если ветер на таком прижиме, нас не спасут паруса – в любом случае нас выкинет на скалы…

Долгое молчание. И вдруг, неожиданно для самого себя, Джек сказал:

– Не нужно было вообще сюда приходить, сэр…

– Что? – Христи удивленно вскинул взгляд, – что вы сказали, старший матрос?

– Никто нас сюда не звал, сэр, – Джек решил идти до конца. – Вы сами видели, и все мы видели, что творят турки с греками, с болгарами с сербами… Это же звери.

Нам бы надо защитить их от истребления… А мы? Не кара ли это небес? Сэр?

Неожиданно для самого себя Христи смутился.

– Вы верите в эти поповские штучки?

– Дело не в попах, сэр… Дело в небесах… Я бы не хотел увидеть здесь то, что мы видели в Индии, в Дели, сэр…

– Присядьте, Джек, – Христи сел в удобное кресло, – они сидели и молчали, а судно раскачивалось и звучало, как живое, словно протестуя против действий людей…

– Билли, принеси еще чашку чаю! – крикнул он вестовому.

…Они сидели и пили чай.

– А знаете, Джек, почему я сейчас советуюсь с вами? Не с офицерами, не со штурманом, а с вами?

– Нет, сэр! – Джек сказал это тихо. И добавил:

– Очевидно, вы оценили мой морской опыт, сэр…

– Да. Но не только… – Христи окончательно перестал быть строгим капитаном. Он был просто собеседником, – Дело все в том, что вы первый из матросов, да и из офицеров, противореча мне, не испугались наказания… И справедливость и правду поставили выше своего благополучия… Почему?

Ответ Джека последовал немедленно:

– Дело в том, сэр, что это первое и главное правило моего отца: подчиняясь строгой дисциплине на судне, ты не должен быть рабом… В этом вся суть моряка… И все, что не честно и не справедливо – неизбежно приведет к большой беде… Море не любит слабых… Но оно не любит и лживых, несправедливых и упрямых. И наказывает не взирая на ранги…

– Как жаль, что платить за зло, порой, приходиться ни в чем не повинным людям…, – Христи хотел рассказать Джеку о капитане Депре, о том, что было сегодня в порту… Но он не сделал этого… Это было бы не профессионально…

– Идите, Пристли, – сказал он тихо. – И вот что… Вы знаете, как работают спасательные ракеты?

– Нам их показали, сэр, но никто нас этому не учил… Честно, сэр.

– Я не сомневаюсь, Джек. Тут половина с купленными должностями… Возьмите своих друзей, подойдите к боцману, скажите от моего лица – пусть он вам все объяснит… Только сделайте это тихо, Джек… Паника – это самое страшное, что теперь нам грозит. После капитана Декра…, – грустно улыбнулся он…

– Слушаю, сэр, – Джек встал и, поблагодарив за чай, вышел…

На сей раз, он шел спокойно, каждый шаг и каждое свое движение соизмеряя с разумом; он понял – спасти его может только чудо. И только разум…

…

…В кубрике форпика было холодно и душно… Когда Джек вошел, он увидел – ребята, все четверо, уже лежали в гамаках, как и многие другие. Было очень тесно, и гамаки терлись друг о друга в такт волнам… Но это не мешало дружному храпу тех, кто не был сейчас на вахте…

– Спите? – тихо сказал Джек, подойдя к своему гамаку.

– Нет, – четыре сдержанных голоса отозвались из полумрака.

– Поднимайте свои задницы, – Джек обычно сказал бы грубее, но понял, что это было не уместно… – Есть рабортёнка.

Без ропота, быстро все четверо встали и оделись…

– Слушайте, что я вам скажу – Джек положил руки на плечи Паркеру и Утенку, – сейчас мы пойдем к боцману, и он научит нас пользоваться спасательными ракетами…

– Жаль, что другого времени он для этого не нашел… – съязвил Паркер… – Что Джек? Амба?

– Прикуси язык, только и ответил Джек.

– Приказ капитана, сэр! – Джек абсолютно уверенный в своей силе (не каждому матросу кэп дает личный приказ) обратился к боцману. Звали его Грейв, и он уже спал, сидя в теплой каптёрке, когда Джек громким возгласом разбудил его…

– Чтоб ты…, – Грейв выдал такую грубятину, что даже видавшие виды, все пятеро брезгливо поморщились…

– Что рыла-то перекосили свои свиные? – Грейв сжал кулаки…

– Сэр, я никому не позволю касаться чести моей матушки… – начал, было, Джек.

Договорить ему не пришлось. Грейв, нанес удар неожиданно… Джек, знал ужимки боцмана, увернулся и удар пришелся вскользь… Он попытался ударить еще раз, но железная рука Паркера уже перехватила удар. Будучи старым, опытным уличным драчуном Ист-Энда, Паркер мгновенно заломил Грейву руку…

– Пусти, – боцман взревел буйволом… – пусти говорю… всех… всех сгною… Он взвыл от боли…

– Выслушайте приказ капитана, сэр! – Джек задыхался от негодования. – Вам приказано научить нас, пятерых пользоваться линеметом, сэр… Немедленно… Отпусти его, Паркер…

Держась рукой за заломанную только что руку, Грейв попытался еще раз дернуться, но все пятеро так плотно прижали его к стене, что он понял… тут нахрапом не возьмешь…

– Тебе не жить, Паркер, – низко просипел он в лицо всем сразу. – И тебе Пристли…

– Вам придётся сгноить всех пятерых… Так как насчет приказа, – усмехнулся Джек.

– Пойдешь к кэпу, – мрачно прорычал он, – и скажешь что я вас научил… И попробуй только добавить слово…

Словно молния нанес Паркер удар под солнечное… Дико охнув, Грейв рухнул на палубу и низко завыл, задыхаясь, катаясь у них под ногами в такт качке…

– Скорее ты сдохнешь, старый боров. А ну, учи скотина скорее… А нет – знаешь что бывает за невыполнение приказа кэпа… Все пятеро подтвердим…

* * *

– Чё, деваха, втрескалась? – Петр встретил Илону у калитки дома.

Девушка промолчала. Фонарь уже потух, и она поставила его на неструганные доски стола…

– Залей воском щель, отец, – сказала она тихо, – ветер задул фонарь… И, чую, он нам дюже ноне сподобится.

– Что так? – Петр и сам знал, к чему идет дело… Он видел, он чуял, он понимал неизбежность катастрофы… Не могла вся эта скученная армада судов выстоять… Сколько таких штормов повидал он тут… Но этот явно назревал необычно, тяжело, страшно… Никогда еще в ноябре не было снега. Никогда такой холод и град не кучились вместе с громом, как это было вчера утром…

– Давай, дочь, устрою…

Он взял фонарь и, зайдя в дом, начал свечой заливать трещину в стекле фонаря… Свеча поминутно тухла из-за сильнейших порывов ветра… Вся семья сгрудилась у небольшой чугунной печурки. Было холодно, и огонь то разгорался необычно ярко, то вдруг сыпал искрами и дымился при неудачных порывах ветра.

– Ну, что, орава, пора по лавкам, – сказал Петр, когда фонарь был починен. – Спать пора… Воск нынче дорог…, – он задул огарок свечи.

Хижину освещали только блики из печурки. Ветер выл за окошком надрывно и страшно.

– Я проверю, – Илона зажгла фонарь и мигом, пока отец не успел еще и слова молвить, выскочила на двор…

– Спасибо, тятя, – она вернулась в дом довольно скоро, – Теперь не тухнет.

– Чевой-то ты раньче, так за фонарь не радела… Али нужен стал? – Петр сдержанно усмехнулся…

Илона, ни слова не говоря, юркнула в постель, поближе к маме.

…Долго еще вой ветра и содрогание хижины не давали заснуть им… Долго еще они глядели на блики огня и все вспоминали с содроганием одно и то же: страшные прошедшие шторма, когда Катерина, сама или с детьми, стояла на утесе, и под такие же жуткие завывания ветра, ждала Петра с моря… низко бил колокол в церкви на утёсе, всюду на скалах выли рыбачки и их дети… Холодный ветер и снег больно секли лицо… Было холодно… невыносимо холодно…

И страшны были эти воспоминания. И невыносима была боль от этих мыслей, от этого ветра…

– Аврал! Полундра! – эти крики неслись повсюду в предрассветной мгле…

* * *

– Вставайте, бездельники! – Попытался было пошутить Паркер, но в этот момент грянул такой страшный удар грома, что судно затряслось всем своим весом… Казалось, молния ударила прямо в корабль. Они мгновенно оделись и все пятеро кинулись по своим местам… Всюду носились матросы, боцмана, офицеры, гражданские – одни закрепляли шлюпки, другие крепили брезент на тюках мануфактуры.

– Смотрите, ребята, – Пристли взглядом указал на соседний корабль. Это был транспорт № 16. Черный дым уже вовсю валил из его трубы… И видно было, что матросы рубят якорные канаты… С хлопками, один за одним они лопнули, и транспорт боком, переваливаясь с волны на волну, попытался взять ход… И это ему удалось…

Холодный дождь хлынул вдруг с неба. Вода лилась буквально как из ведра – сплошным потоком. Ветер усилился до ураганного – потоки воды, обретя вид белых косых волн, буквально сбивали людей с ног… Волны, гигантские, пенные, вдруг разом начали кипеть, словно их снизу грела огромная сила… И все суда, что имели машины, стали рубить якорные канаты. Но, похоже, было уже поздно. Волны и ветер, скопив свои силы с юго-запада, подхватили все суда и поволокли их на скалы… Те корабли, что имели ход, еще боролись, пытаясь, используя юго-западный, набрать ход вдоль берега… и вырваться в открытое море… Но таких было не много… Под рев ветра, грохот волн, скрежет металла и треск ломающихся мачт, вся армада, не менее тридцати судов, медленно, но неуклонно смещалась на юго-восток, к серым, отвесным скалам, вправо от входа в Балаклавскую бухту… И спасения не было…

Пристли, Паркер, Питчер, Холл и Утенок, держась друг за друга, с трудом удерживались за перила. Они уже не пытались что-то делать: просто удержаться на месте было в одиночку почти не возможно: от пронзительного ветра, холодного дождя, от раскатов грома и от невероятной качки, они уже не в силах были просто сдвинуться с места. Черный дым из обеих труб валил с гудением, но они уже не надеялись на машину: она явно не выгребала…

Урывками когда проносились белые заряды дождя и пенной воды волн, Пристли поглядывал на мостик: капитан с рупором в руке, отдавал какие-то приказы. И Джек увидел… или почувствовал… Христи искал кого-то взглядом… Тогда Джек снял кепи и махнул кэпу… И тот явно увидел его. Жестом, он дал понять: «стой на месте… ты мне нужен…»

– «Понял», – ответил Джек.

В это момент страшно взревел ветер и за спиной Джека что-то завыло так… как никогда еще в жизни он не слышал: низко, с треском и ревом, жутко. Все пятеро оглянулись: огромный смерч, захватив пенящиеся потоки воды, шел по морю, с грохотом колыхая огромные транспорта… К счастью, он шел мимо «Принца», наискосок к берегу, к скалам… У самых скал он захватил в себя небольшую шхуну, уже сорванную с якоря… Он приподнял ее вместе с волной, и грохнул о скалу. Что-то блеснуло внутри шхуны. Сквозь рев едва было слышно взрыв.

И вскоре только обломки, и обрывки парусов еще и еще раз, ударились о скалы, чтобы раствориться в бурлящих, грохочущих, ревущих волнах…

Вся команда, все, кто удержался на «Принце», застыла от ужаса. И так, в оцепенении они стояли до тех пор, пока, вдруг, неожиданно ветер начал стихать… Словно какая-то высшая сила дала приказ: «Будет с них… на сегодня…»

Волнение слегка улеглось… и люди словно ожили: вновь понеслись матросы. Возгласы радости звучали здесь и там;

– Бегом за мной! – Джек знал, что времени у него было не много: он бежал к кэпу, и все четверо неслись за ним, нечего не спрашивая, ни о чем, не договариваясь… Они чуяли: в Джеке их жизнь.

Уже подбегая к кэпу на расстоянии голоса, Джек встал, как вкопанный: Христи жестом указал на нос – «руби канат!».

От восторга Джек буквально подскочил на месте, с разворотом, ища топор.

Он несся, уже с топором… и кричал: «делай как я». Он слышал сзади грохот ботинок о палубу… и это придавало ему силы. В узком месте, вдруг, невесть откуда взявшийся, дорогу преградил ему боцман Грейв… Он развел в стороны огромные ручищи.

– Стоять, Пристли! – словно молнии посыпались из его глаз, – стоять… Смирно всем… слушай мою…

Договорить команду он не успел – Джек, перебросив топор на левое плечо, что есть силы двинул его кулаком прямо в сизый, дряблый, рябой нос… Двинул так, что Грейв повалился навзничь, а Джек, кинулся дальше, только взглядом и жестом руки дал понять Паркеру – «сдержи его, сколько сможешь…»

Вскоре он, Питчер уже рубили огромный, толстый канат, а Паркер, Холл и Макдональд боролись с боцманом… И некогда было ничего объяснять…

Когда канат с треском лопнул, Джек, бросив топор, кинулся назад, к кэпу… Он подхватил друзей и уже вновь, все пятеро неслись вдоль борта под проклятия Грейва… Он кричал, стирая кровь с лица, грозил всеми карами. Но это было уже не важно.

Судно взяло ход… юго-западный медленно переходил в юго-восточный, но был едва заметен, и в небе над головой вдруг пробился луч солнца… и голубое небо улыбнулось, светом надежды.

Еще немного – и послышался смех молодых матросов. Возгласы «живем!», «спасены!» неслись отовсюду.

…А Джек, и четверка его неразлучных друзей, бежали, сломя голову, к капитанскому мостику… Они нутром чуяли, как тяжелый корабль, под завязку загруженный военными грузами, медленно разворачивался на юго-запад. И, карабкаясь на гигантскую волну, время от времени оголяя вращающийся винт, дрожа и вибрируя при этом всем своим корпусом, набирал со страшным трудом ход… Ход, столь необходимый ему сейчас, чтобы скопив инерцию, силу, выцарапаться из прибрежной зоны. Из той самой прибрежной зоны, куда так преступно, так бездарно и так не профессионально поставил его начальник порта, капитан Декр…

– Приказ выполнен! – Джек, задыхаясь от усталости, от быстрого бега, видел уже во взгляде Христи все, что надо было делать…

Капитан поднял взгляд к небу, к почти круглому голубому просвету над головой, и Джек только сказал:

– Понятно! Это глаз бури, сэр…

– Что бы делал твой отец, Джек?

Бывшая в начале рейса важность и напыщенность Христи исчезли вовсе… Его не смутило, даже присутствие рядом с Джеком четырех его друзей…

– Рубил бы мачты, сэр! – не задумываясь, выпалил Джек.

В этот момент на мостик ввалился Грейв… два матроса были рядом…

– Позвольте доложить, – Христи не дал договорить Грейву.

– Немедленно, – строго, но сдержанно сказал он, – немедленно, Грейв, рубите мачты… Всех, всех берите… старшим назначаю Пристли… Все команды беспрекословно…

– Но ветер стих, сэр…

– Бегом! – уже выкрикнул Христи, – бегом! – Он вдруг подошел вплотную к Джеку и жестом задержал его. Все, кроме него кинулись вниз, выполнять приказ…

– Похоже, вы и тут правы, Джек, – сказал тихо Христи, – похоже, это Божья кара нам. Мы же видели все… Все эти ужасы и убийства… И молчали… И шли сюда вместе с ними… с турками… зачем?

– Вы выполняли приказ, сэр…

– Приказ давали они, – Христи кивнул в сторону запада, – а гибнуть будем мы…

– Может, пронесет, сэр, – попытался улыбнуться Джек…

– Во всяком случае, Джек, вот вам письмо… передайте его по адресу… если…, – он недоговорил, – И вот еще что… не ждите до последнего… Чтобы не было слишком поздно… Понимаете?

– Да, сэр, я знаю…

– Идите…

– Сэр, позвольте дать совет, – Джек вдруг понял, как близок, стал ему этот человек.

– Говорите, только быстро, – кэп жестами давал указания тем, кто внизу уже начали рубить мачты…

– Через минут пятнадцать-двадцать мы будем на траверзе входа в бухту… Приостановите команду рубить мачты… Попытайтесь войти в бухту… Внаглую, без всякой санкции, если мы спасем судно… пусть хоть на голову встаёт Декр!

– Именно это я и делаю, Джек, – Христи жестом приостановил моряков… Стук топоров, тут же прекратился, – но, похоже, уже не успеть…

Резкий порыв юго-восточного, почти южного ветра чуть не сбил их обоих с ног… Но это был только первый, «слабый», порыв… Они увидели в далеке, примерно в миле от них, на юго-востоке, гигантский, ветряной фронт. Он катился прямо на них, вздымал воду, вертя небольшие смерчи, сдувая с огромных волн белую, желтоватую пену…

– Рубите! – крикнул в рупор, что есть сил, Христи…

Сквозь нарастающий издалека рев ветра вновь застучали топоры…

– Джек, стойте! – Христи подбежал к удалившемуся, было, Джеку…

– Джек! Все кто может, у кого только есть ножи, топоры, пусть режут, рубят такелаж! Иначе мачты свяжут нам ход! Скорее!

Джек кинулся вниз и услышал вслед:

– Не рубите бизань! Джек! Не рубите бизань!

Джек задержался, взглянул вниз… матросы уже рубили все три мачты… И тут он понял смысл слов кэпа… Ну конечно! Бизань была слишком мала, чтобы серьезно сковать маневр судна. – Но если матросы не успеют перерубить все ванты, лестницы (а на них есть стальные тросы), то вся эта требуха может попасть в винт… И тогда уж точно… Амба!

Джек повернулся к Христи и кивком дал понять, что он все понял… Еще жестом руки он добавил «Сделаю… Понял…»

…Он несся вниз, а ураган уже ревел в полную силу! Ревел еще страшнее, чем прежде и судно подгоняемое в бок и в корму, неслось ко входу в бухту. Но каждая волна гнала его к берегу, к острым, седым от прибоя скалам, и, грохот этих волн, уже явственно, пробивался сквозь рев ветра…

…Он бежал и искал взглядом – где же? Где же они? Паркер… Он увидел Паркера: матрос, рубил изо всех сил мачту… Ребята, все уже рубили канаты такелажа…

– Паркер, – Джек не успел больше ничего: огромной силы удар, удар огромного кулака свалил его с ног, и он ударился затылком обо что-то сзади… Больше он ничего не видел и не слышал…

…Это был Грейв! Боцман Грейв! Он плюнул на упавшего Джека, и тут же рухнул на колени – Паркер, что есть мочи, плашмя, топором двинул его сзади по огромной, волосатой, бычачьей голове, покрытой штормовой, грубой банданой.

– Джек! Джек! – Паркер тряс Джека, но тот, обмякший, безразличный, тяжелый, переваливался с боку на бок в такт волнам, словно жизнь уже оставила его.

– Джек! Илона ждет! – Крикнул изо всех сил Паркер…

И словно какая-то неведомая сила подняла его друга…

– Да… ждет… да… ждет…, – Джек, качаясь, держась двумя руками за голову, огляделся.

– Бизань! – крикнул он не своим голосом, – бизань не рубить!

Он вскочил, упал, вновь вскочил и, хватаясь за все, что можно, ревя, как медведь, буквально пополз на четвереньках к корме. Туда, где стучали топоры. Туда, где уже слышался треск мачты, Туда, где было меньше всего матросов, меньше всего топоров.

Джек, поднялся на ноги, крича, пытаясь кричать, делая руками жесты отбоя, бежал к корме. Но ничего кроме тихого рева не вырывалось из его груди. И двигался он так медленно, словно какая-то невероятная сила держала его сзади за штормовку… и он видел, что было уже поздно…

Почти одновременно, с грохотом и стоном рухнул грот… а за ним и второй… Вовремя и удачно срезанный такелаж ушел за борт…

Третей рухнула бизань… Но как и боялся Джек, и предупреждал Христи, стальные троса лестниц не были вовремя обрублены… Матросы, всего двое, рубили изо всех сил сталь тросов, но эта сталь явно была прочнее стали топоров…

Еще немного – и всю стальную, канатную, деревянную требуху мачты ударом волны подмяло под корму. И винт, сделав еще несколько бессильных оборотов, встал! Все! Кранты! Амба!

Вся команда замерла в ужасе… А «Принц», потеряв ход, подгоняемый ветром… все ближе и ближе подносило к отвесным скалам… Его еще несло вдоль берега… Но это уже было бесполезно – при потере хода развязка была неизбежна.

Все сгрудились внизу, у капитанского мостика… Все молчали… глядя на Христи… словно надеясь еще на чудо…

Капитан взглянул на берег, и луч надежды, промелькнул в его взгляде… Он быстро снял китель, и, подняв рупор, обратился ко всем, с трудом перекрикивая рев ветра.

– Матросы! Вы сделали все, что могли! Посмотрите на берег – там есть участок без скал… Это наш шанс. Все за борт!

…Никто не двинулся с места…

– Что встали! – Это Джек первый очнулся от оцепенения! – Кидай за борт все, что плавает! Все за борт!

Никто не прыгнул. Все стояли и молчали, глядя на Христи… А песчаный участок моря, уже пройденный более, чем наполовину, медленно плыл мимо. И огромные, седые от потоков воды утесы, приближались неизбежно. И рев волн все громче и громче сливался с воем ветра, грохотом камней…

Джек кинулся к корме, кидая за борт на ходу все, что попадалось под руку, крикнул «Делай как я».

Они, все пятеро, что было силы побежали к корме, к боксам, где хранились пачки спасательных ракет… Джек ударом топора вскрыл бокс, и, сколько было сил, стал кидать за борт ящики… Друзья делали то же… Рядом никого уже не было. Почти все по-прежнему стояли в оцепенении там, у первой трубы, у капитанского мостика…

– Держаться вместе, – это последнее, что крикнул Джек, чувствуя, что судно уже временами цепляет песчаное дно, и все ближе и ближе приближается к скалам…

Он буквально вытолкал всех четверых за борт. В ревущие клокочущие буруны… и только после этого бросил взгляд на капитанский мостик.

Христи по-прежнему стоял там, окруженный офицерами… Джек поднял руку… И капитан увидел это… Он поднял в ответ обе руки…

Это последнее, что увидел на борту Джек. Набрав больше воздуха, он бросился уже в почти прибойные волны… И только минутой позже судно прошло песчаную мель. Дальше спасения не было. Дальше ревели острые, отвесные скалы… И шансов на спасение не было. Ни у корабля, ни у людей…

* * *

Слезы, беспрерывно, всю ночь текли из глаз Илоны. Она ничего не могла с собой поделать… И с каждым порывом ветра, когда их домик дрожал и трясся, слышно было, как она плакала. Казалось, стихия ветра и шторма, безраздельно вошла в ее грудь. И слезы, и дождь, и рев Илоны и ветра – это были явления одного порядка и одной природы…

Уже далеко за полночь, она решительно встала… Не успела девушка вымолвить и слово, как Петр сказал:

– Пойдем вчетвером.

Он в эту ночь и не думал ложиться. Молча, без слов, Катерина, Капитон, Илона быстро оделись…

– Я тоже, – Христя, как и все, начал одеваться…

– Остаешься на хозяйстве, – отец был немногословен, – наруби дров… Воды нагрей побольше… Ухи свари… да понаваристей… Мотряй, не балуй тут…

Он повернулся к Капитону:

– Возьми топор, а ты, мать, соберите шерстяных носков… варежки… Сколь есть… Да рукотерник, чистый, сухой… В котомку сложи… Возьми меду… Там еще осталось малость… И жир ската, в склянке… Возьми всю.

Вскоре все было готово…

– А как же ноги, твои, батяня? – Капитон спросил не случайно, – путь был не ближний…

– Да я уж и забыл про них, – усмехнулся Петр, – мабуть вынесуть… Ну, айда!

Христя и Маринка вышли было провожать их, но порывы ветра быстро загнали их назад, под защиту стен хижины…

– Мотряй! – Только и сказал на прощанье Петр, обращаясь к Христе…

Идя на ощупь, (фонарь Илона завернула в рукотерник и спрятала в свою котомку), держась друг за друга, они пошли короткой дорогой, оврагом, вдоль ручья, где было немного тише, и ветер не так рвал их одежды…

Путь через овраг напрямую, по тропе, был не так уж и велик. Но ветер, напоенный песком, снегом, льдинками, словно не пускал их: каждый шаг давался таким усилием, что они часто останавливались, и забившись за камень или скалу, подолгу отдыхали… За весь путь никто не проронил ни слова… Время от времени их обгоняли люди… Трудно было понять, кто это был. За спиной у них были огромные, совсем пустые котомки – мешки… Они, молча, обгоняли их, украдкой, враждебно, вскользь, зыркали на Петра и его семью, и так же тихо растворялись в темноте…

– Крысы, – только и сказал Петр…

Когда они преодолели подъем и вышли на гребень горы, ветер стал еще злее. Порывы несколько раз кидали их назад.

Но упорно, где спиной, где боком, они, царапаясь за камни, преодолели ребро горы,… и стало чуть легче…

И тут перед ними открылось море… Никогда ещё они не видели его таким. Всюду видны были белые, седые гребни. И множество огоньков светились, мигали во мраке ночи. Десятки судов стояли на внешнем рейде… на якорях. И стояли опасно близко к берегу…

– Да встали бы они подалее… ежели б могли… – это Петр ответил Катерине на ее молчаливый вопрос, – да тут глубины… поди чай никакого каната не будя… А тем паче цепь…

– Айда к Шайтану, – сказала Катерина… – там… чай и…

– А что толку? – Петр думал…, – в Шайтане, ежели и занесет кого, все одно перемолотить всех… Айда к песку… Фонарь-то цел, Илонка?

– Цел, – только и сказала девушка. – Она уже не ревела… Ветер, давно высушил ее слезы.

– Вот что, – Петр принял решение, – идем к песку… Ежели умный он, то там его будем искать.

Тропа шла высоко, среди скал и оврагов, но это было и плохо: ветер тут ревел в полную силу и идти, в темноте, было почти невозможно. Время от времени сверху срывались камни. Они валились то спереди, то сзади и Петр уже начал жалеть: не угробить бы все семейство!

Они забились в небольшую пещерку, сбились в кучу от холода и от страха… и молчали. Наконец, когда они, немного, отдышались, Петр сказал:

– Похоже, ворачаться надо… Катя, – англинца выташшим не выташшим, а сами загнемся тута… и детишков загубим…

Илона аж вскочила…

– Ишь ты… ишь ты! А камнем кого шибанет – энто как?

– Как себе знаете, тятя! – Илона решительно повернулась к выходу из пещерки, – а я иду… Светает уже…

– Моить выстоят… корабли энти, – Катерина сказала это с робкой надеждой в голосе…

– Выстоять, как же! – Слезы опять навернулись на глаза Илоны, – слыхал че Паркер-то сказал… Один якорь у них! Один… а мотри махина-то, какая… ведь железная…

– Никак не устоить! – вздохнув, завершил разговор Петр, – айда! Светло уже…

Грохот и страшный вой донесся со стороны моря…

– Назад! – Крикнул Петр и, подтащив Илону в кучу, прижал все семейство к каменной стенке…

Их трясло, подбрасывало, ветер тянул их к выходу, но Петр, уронив всех на землю, крикнул:

– Шибче цепляйсь друг за друга ну… не вставать… Не вставать! – Их мотало по камням, било о стенки, но сильнее они оказались ветра…

И вдруг стало тихо… Только пыль и снежинки еще стояли в воздухе, а рев утих… и ветер утих…

Они вышли на свет. Море, огромное, свинцовое, пенное, колыхалось внизу гигантскими волнами.

Большинство кораблей были уже несравненно ближе к берегу. А там, внизу, у скал, в зоне прибоя плавали обломки, шлюпки, и какой-то небольшой корабль било об отвесные скалы…

Ветра почти не было…

– Ежели бы знать… который из них энтот «Принц», – сказал Петр… Ладно… Бежать надо… Вниз, к песку… Моить успеем…

Они побежали по тропе. Как мог, тащился сзади Петр. Илона, бежала впереди всех, пока хватало сил…

– Бегите, я приду, – Петр боялся скал и не напрасно…

Ветер вдруг поменял направление…

– Шибче! Шибче! – Кричал Петр.

К счастью, большой песчаный берег был уже рядом…

Ветер, что дул с юго-востока, дул теперь с юго-запада, и рев его и вой нарастал упорно, неизбежно, грозно.

Тропа, что шла вдоль берега в этом месте спускалась вниз, к большому песчаному берегу, и тянулась далеко вдоль на восток… Дальше, примерно в миле от этого места, вновь начинались скалы. Острые зубцы их были теперь седы и белы от огромных волн, что бились о них с грохотом, ревом и стоном.

Там, где прошел недавно смерч, терпели бедствие полузатонувшие суда – в большинстве деревянные парусники. Большие, стальные пароходы выстояли, но с каждой гигантской волной, что вырывалась из пучины моря, они, волоча по дну якоря, все ближе и ближе тянулись к берегу: к отвесным, темно-серым скалам, высоким, неприступным, отвесным.

Когда Илона подошла к спуску, она остановилась и бросила взор на море. Безошибочно и мгновенно, они нашла в море «Принца». Девушка знала точно: это был он. Если бы даже была полная, беспросветная ночная мгла, она так же точно нашла бы его… точно невидимый магнит был в груди ее…

Было уже светло. Клочок синего неба, что мелькнул, было в разрывах серых облаков, вновь исчез. И ветер, задул с воем, грохотом и ревом. И волны вновь вспенились на горизонте. Кромка воды и неба едва различаемая, вновь стала рваной, живой, пенной…

Катерина, Капитон и Петр, только что подошли к Илоне. Они не успели отдышаться, как новый штормовой ветер, чуть не сбил их с ног. Отсюда, сверху, хорошо было видно, как внизу бурлило и кипело море. Огромные волны, те, что шли с юго-востока, подымали и опускали это кипящее море, и, казалось, ничего страшнее и жутче быть не может…

Но это только казалось… Отсюда, сверху, они увидели нечто более страшное: с юга, от горизонта, шел ревущий, бурлящий, грохочущий фронт, словно некто, толкнул все море гигантской рукой своей… Это нельзя было назвать шквалом. Это был гибельный белый, седой вал, и приближался он неизбежно и быстро…

Внизу, среди кораблей творилось что-то страшное: с парусников с треском валились мачты, матросы спускали шлюпки, многие прыгали за борт: это было хорошо уже видно.

И тут они увидели, как «Принц» словно вздрогнул на гигантской волне, черный дым еще сильнее повалил из двух его огромных труб… И он стал разворачиваться в сторону бухты – туда, где пенился невидимый отсюда вход в Балаклавскую гавань…

Илона и Катерина, сжав руки на груди, что-то шептали беззвучными губами…

Но безжалостны были все боги: с треском, слышным даже сюда, рухнула мачта. Та, что была на корме «Принца».

– Каюк, – только и сказал Петр.

И верно: судно тут же потеряло ход, и огромная волна, подхватила его, словно щепку, отнесла к скалам. И стало ясно – спасения уже быть не может.

Юго-западный, «греба», гнал все терпящие бедствие корабли, все ближе и ближе к берегу. Но, в то же время, все ближе и ближе к песчаной отмели: и это был единственный шанс на спасение. Шанс для тех, кто был умен, кто не опустил в отчаянии руки, кто боролся до конца, несмотря на ревущее море, ледяную воду и гигантские, пенные живые водяные горы…

От страха и отчаяния, они, все четверо, словно окаменели. Порывы ветра гулко били в лицо, трепали одежды, силились столкнуть их с места… Но они стояли, сцепившись друг с другом и смотрели вниз.

А там, гигантские, зеленовато-мутные горы кипящей воды, все ближе и ближе подносили к скалам десятки сорванных с якорей, беспомощных и жалких, деревянных и стальных, английских, французских и турецких кораблей… Были там и американские, сардинские и итальянские суда.

И самый большой, самый красивый из всех, английский «Принц» тяжело подымался на гребень, и вновь глубоко валился в кромешную, мутную пропасть.

Он еще раз поднялся на вал, и грохнулся на скалу всей силой своего веса, своей мощи, своей несокрушимости… И выдержал этот нечеловеческой силы удар…

Илона, закрыв лицо руками, окаменевшая, неузнаваемая, словно сама надежда, чуть подалась вперед – словно поверила, что монолитно-прочный, стальной «Принц», выдержит эти удары…

Но тут новая, гигантская, медленно-несокрушимая, невероятно огромная океанская волна, легко подняла «Принца» чуть ли не до вершины огромной скалы, и всем махом хряснула его о скальное ребро так, что «Принц» тут же, на глазах, разъялся на три, с рваными краями, части…

Еще две-три волны, и он исчез в ревущей пучине вместе со всеми пушкам и, мачтами, лестницами и людьми!

И вскоре только бочки, доски и отдельные люди, завертелись в безжалостном водовороте все новых и новых, упорных и несокрушимых волн.

Как только судно исчезло в пенном реве прибоя, Илона упала на колени, а затем ничком повалилась на бок. И только руки матери и отца сдержали ее, не дали ей упасть под напором ветра на острые, безразличные ко всему камни.

Последнее, что она увидела и услышала – это шипящие звуки ракет. Они там и тут, пронзали дымными стрелами марево прибоя, и вонзались в прибрежные скалы и камни. Некоторые, чуть позже, постелились вдоль песчаной отмели, словно пальцы гигантской руки, что пыталась ухватиться за берег и скалы, срывая с кровью кожу, и все же вновь и вновь силилась удержаться за спасительный берег, за жизнь, за землю.

…Илона идти не могла. Она лежала на спине, глядя немигающими, стеклянными глазами в небо. А пещинки и снежинки грозили вовсе лишить ее глаз… Тех самых невероятно голубых, неправдоподобно глубоких глаз. Тех, что так потрясли своей неземной тайной Джека Пристли…

– Останься с ней, – Петр сказал это Катерине. Мать на коленях, поддерживала рукой голову, пыталась помочь дочери. – Глаза… глаза сбереги, – сказал он, а сам, уже ринулся вниз по тропе, цепко держа за руку Капитона.

…Гигантские валы накатывались на песок с невиданной доселе силой. И далеко несли пенные потоки свои, доставая порой до самого уреза гор, до скальных утесов…

Но, все же, идти по песку было можно. Всюду, сколь хватало взгляда, лежали на берегу доски, бочки, паруса, свиные окорока, одеяла, плащи, тюки одежды… И люди. Все они были мертвы… И их все прибывало и прибывало и вновь уносило, и вновь швыряло на песок, словно море отчаянно било их за что-то, и никак не могло насытиться жаждой своей свирепой безжалостной мести…

Петр и Капитон прошли весь берег, до самых скал… Они молчали, изредка вглядываясь в лица людей, пытаясь найти хоть одного живого… Но напрасно искали они: живых не было… В одном месте они увидели человека. Это был офицер. Он сжал в руках сундучок красного дерева… Видно было, что именно он, этот сундучок, и помог человеку добраться до берега… Но не смог спасти ему жизнь: посиневшими руками, безжизненно он вцепился в две ручки по бокам. Но жизни в человеке уже не было…

Капитон приостановился… сделал шаг к сундучку… посмотрел на отца… Но Петр покачал головой…

– Не подходь…, – сказал он тихо… – Али не вишь – эдак-то любил он сундук свой… Мотряй, не бери… не то ночи спать он не дасть тебе… охвицер энтот…

Волны все свирепели и ревели, смешиваясь с ветром, несли брызги и пыль, и вскоре уже невозможно было идти по песку: вода была всюду…

Они поднялись по глинистому косогору, надеясь добраться до верхней тропы. Обувь и одежда у них давно уже промокли, но они, дошли, наконец, до тропинки.

Чтобы не замерзнуть вовсе, они быстро, что было сил, пошли назад, к тому месту, где остались Илона и Катерина… И только движение согрело их и не дало пропасть тут, на холодном, влажном, колючем, пронзающем насквозь, ветре…

Они разожгли костер в безопасном, закрытом от ветра и волн месте, в распадке, между двух холмов… Благо, топляка, сухого, прошлогоднего, было много. Костер, раздуваемый ветром, пылал ярко…

Время от времени к ним подходили люди. Молча, они грелись у костра и шли дальше…

Петр, Катерина, Илона и Капитон сидели на белом, сухом бревне, и молча, глядели на огонь. Одежда у них уже высохла… День клонился к вечеру…

– Ну, дочь… пора, – Петр встал, размял усталые ноги, – пора, дочь… До каих пор сидеть тут…

Илона встала, надела на спину котомку…

– Я знаю, где он… тятя…, – голос ее изменился. И вся она стала непонятная, другая…

Петр посмотрел спокойно на дочь… затем на Катерину…

– Где? – только и спросил он…

– За Шпиталем… в затишке… там он…

– Да откуль ты знать могёшь? – Петр сказал это спокойно, зная упорство дочери, – два раза песок обошли… мало?

– За Шпиталем он… не пойдете – сама пойду…

– Как впотьмах по камням пойдешь? – Катерина тоже встала, подошла к дочери, – вечер уже… Да и не ближний свет – до Шпиталя итить…

– Я фонарь взяла, – был ответ, – да и ветер притих… дойдем чай…

Пётр тяжело вздохнул и молча, набросив на плечи котомку, пошел вниз по тропе. Пошел в сторону Шпиталя, не оглядываясь, молча, упорно.

…Уже в полной темноте дошли они до Шпиталя. Высокой, одинокой скалы, что словно парус выросла прямо из моря…

Илона, неся в руке фонарь, шла впереди… шла, все быстрее и быстрее, словно силы не убывали, а прирастали в ней… за ней шел Капитон… Катерина и Петр поотстали и молча, шли, опираясь на палки, из последних сил…

Илона знала эту пещеру… знала еще с детства, когда снимали они отца с камня, зимой… лет пять назад… когда разбился вдребезги его баркас, и он один остался в живых, стоя по колено в воде на камне, борясь с ледяными волнами, не в силах ни плыть к берегу, ни кричать… на спастись… Тогда Илона привела мать к этому месту… привела безошибочно, ночью, в январе…

И сейчас, никто не возражал ей. Просто шли, молча, спотыкаясь, тяжело дыша, изредка чертыхаясь на острые камни, на темноту, на усталые промокшие ноги…

…Илона вошла в пещеру спокойно, прошла мимо Паркера, Питчера, Холла. Они сидели, прислонившись спинами к камню, едва живые, дрожащие, безжизненные, окоченевшие…

Джек лежал на охапке травы, Утенок сидел рядом, забывшись в полусне, полушоке… Сил у них не было даже встать…

– Ну, девка! – Только и сказал Петр, когда они вошли в пещеру, и увидели всех пятерых, живых, но едва не замерзших моряков…

Молча, они сколотили костер, натаскали топляка… У входа в пещеру он разгорелся ярко, искристо, споро…

Катерина, Петр, Капитон снимали с англичан сырые одежды, сушили их у костра. Илона и Утенок, подтащили Джека поближе к огню.

Вскоре сухая одежда, шерстяные носки, жир ската, сделали свое дело: все четверо, кроме Джека, уже сами сушили белье, пили из чайника теплую воду… Мед подкрепил их силы…

Джек все еще не открывал глаз… Он тяжело дышал… Тепло оживило его, но он был весь холодный, застывший, недвижимый…

Илона дотронулась ладонью до лба Джека… Даже лоб был холодный, как и руки, грудь… ноги…

Тогда девушка быстро, с помощью Утенка, приподняла Джека…

– Put away dress, – сказала она Утенку… – Qweak!

Утенок скрюченными от холода пальцами снял с Джека одежду до пояса…

То, что сделала Илона никого, казалось, не удивило: она быстро отбросила овчиновый казакин, свитку, спустила с плеч рубашку, и прижалась к холодной, израненной спине Джека горячей, розовато-золотистой грудью своей… и обняла его за плечи теплыми, нежными руками…

Еще мгновение – и Джек открыл глаза…

– Илона, – прошептал он, прикоснувшись руками к теплым ее ладоням.

– Yes I am, – только и ответила девушка…

* * *

…Тихо вокруг… мотор давно заглушен… – ветер, упорный, ровный, с юго-востока, дует в спину. Молчат студенты, молчит Стела Каземировна. Молчит Ирина, молчит Костик.

«Гикия» уже развернулась и идет назад, в Балаклаву… А вот и то место… где лежит на дне «Принц».

Костик вновь встрепенулся, лег на борт, внимательно глядит в воду…

– Сейчас не увидишь, Костик, – говорю и спокойно, как говорят другу, без всяких скидок на то, что мальчику всего-то три года…

– Мне уже сколо четыли. – Костик словно читает мои мысли? – А вы туда ныляли с мафкой?

– Нырял, нырял, Костик, – продолжаю я беседу на равных. – Нырял с аквалангом…

– И сто вы там насли? – глазки у мальчика загорелись неподдельным любопытством.

– Должен тебя, Костик, разочаровать, – говорю я, – золотых монет я там не нашел… Зато нашел медный поднос со словом «Принц», нашел медные трубки и гайку… довольно большую медную гайку…

Глазки у Костика загорелись еще ярче. Но он, преисполненный чувства деликатности и такта, не проронил больше ни слова… Он ерзал на сидушке, подходил к матери, вздыхал, ложился маме на колени, вставал, вновь смотрел за борт, в голубую рябь моря, но молчал…

– Да сколько же ты будешь маяться, Константин! – мать мальчика не могла смотреть на эту «муку». Ну, скажи, скажи капитану, что ты там еще придумал! Все одно ведь не стерпишь…

Костик неожиданно смело подсел ко мне рядом, на сидушку «кэпа» и ласковым голоском сказал:

– А мозно у вас, капитан, поплосить ту гайку… что с «Плинца»?

– А что, Константин, очень надо? – спросил я вполне серьезно и деловито…

– Ну, очень! – В сердцах ответил мальчик. – Публика не выдержала, и смех разнесся по всей яхте.

– Ну, хорошо, – ответил я еще серьезнее… – Но даром я ее тебе не дам…

– У меня есть стеклянный шалик, – оживился Костик, – только дома…

– Честно говоря, моя гайка тоже дома, – ответил я в такт… Костик загрустил…

– Ну ладно, – говорю, – давай так. Я передам тебе гайку завтра, через Пал Михалыча. Он на Парнасе постоянно. А вы тут рядом живете…

– Улла! – выкрикнул Костик.

– Но это еще не все…, – мальчик напрягся. Явно его стеклянный шарик был очень далеко… – Но ты мне за эту гайку пообещай вот что…

– Что? – луч надежды мелькнул в глазах мальчика…

– А вот что… Пообещай вот тут, перед всеми, перед всем обществом, что ты будешь беспрекословно слушаться маму и папу…

– Буду… буду, – зазвенел голосок…

– Ты не дослушал, Константин, – говорю я еще серьезнее, – то, что ты будешь слушаться маму и папу завтра и послезавтра – я не сомневаюсь. Но ты должен пообещать мне, и дать письменную бумагу, что будешь слушаться маму и папу, когда тебе исполнится шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и девятнадцать лет! Вот так вот! Согласен?

Костик слегка задумался… «девятнадцать лет… такая древность…» – видимо мелькнуло в его сознании…

– Ладно! – деловито подытожил он. – Согласен!

Бумага и ручка были у меня всегда под рукой. И вот, вскоре, документ был составлен и Константин подписал его большой печатной буквой «К», За всеми этими событиями мы и не заметили, как притёрлись к причалу № 260, в Балаклаве, пришвартовались среди зеленых рыбацких лодок, яликов, и баркасов…

…Когда все разошлись, ко мне подошла Стела Каземировна.

– Сергей Аркадьевич! – заявила она довольно дерзко, – а вы нас не искупали, как обещали!

– Да вы как-то и не стремились, – удивился я, – простите ради Бога…

– Нет, простите тут не проходит, – еще жестче голос Стелы Каземировны – мы решили сократить вам оплату за прогулку, вдвое… вот, возьмите…

И Стела Каземировна отсчитала и протянула мне ровно половину суммы…

Я сел на сидушку яхты, облокотился о спинку, задумался…

– Вы знаете, Стела Каземировна, – я сказал это тихо, – вы вообще можете не платить… Коли у вас с деньгами проблемы… Ну, сказали бы честно… ну, оплатили бы горючее – и я бы пошел вам навстречу… Сам был студентом… знаю…

– Правда? – Шефица группы даже улыбнулась… в первый раз…

– Правда…

Она с удовольствием спрятала деньги назад в кошелек…

– Ну, я пошла…? – Она переступила перила, спрыгнула на причал…

– Скажите, Стела Каземировна, – я понял уже, с кем имею дело…

– Да, слухаю…

– А ваши студенты, они кто? На кого вы их учите в вашем вузе, в вашем городе?

– Они медики! Будущие врачи…

– И вы всерьез думаете, что будущие врачи могут нормально лечить людей, ничего не зная о Льве Толстом? О Пушкине? О Есенине?

– Це москальские поэты, вони нам не треба, – был уже грубый ответ…

– А какие же поэты вам «треба»?

– Нам треба Шевченко, Франко, Коцюбинский. И чому вы розмовляете зи мною москальскою мовою! На нашей территории! Розмовлйть, будь ласка, державною мовою…

– У нас, в Крыму, русский язык родной, наш. Вы что же, насиловать нас будете?

– И будемо!

– Ну так знайте, милейшая – большего вреда языку украинскому, Украине, никто нанести не сможет. Сколько будет насильников – столько будет у вас врагов…

– А ми не боимось…

– А вы не задумывались, Стела Каземировна, почему Россия, а вышла она из Киевской Руси, как и Белоруссия, раскинулась от Балтики до Черного моря и от Петербурга до Тихого океана?

– Це не мои проблемы… – был ответ…

– Это так кажется, милейшая… А на самом деле – все дело в том, что Россия просто в массе своего населения добрая, человечная, философски мудрая…

– Вы первише наведить порядок у Москви… а тодди идить нас учить… Мы знаемо, що нам треба… А вы сами своих проблем не розумиетэ…

– А почему бы вам, вместе с нами, не гордиться – именно наши предки Основали Киевскую Русь, создали великую Россию. Именно наши предки сколотили Советский Союз, победили Германию, первые вышли в космос…

– Це не наши, це ваши предки сколотили…

– А как же Розумовский? А Безбородко? А Хрущев? А Буденный? Да и сам Королев родом с Украины, с Южной Руси. Так может, сообразить нам, всем, что не раздирать нам надо на куски Русь, а соединять. Да, кстати, и Скилур, и Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, Автор «Слова о полку Игореве» – предки наши именно это нам и завещали, как главное, самое драгоценное наследство.

– Щось, вы забулы про ГУЛАГ, про голодомор на Украини…

– А вы эту тему хорошо изучали?

– Слава Богу, Ющенко очи нам видкрыв…

– А вы сами-то, зайдите в интернет, почитайте. И тогда вы поймете, что Россия пострадала от голодомора не меньше, а больше Украины.

– Вот ми и хочемо, бути вид вас подали… поблище до Европы… мабуть хлопчиков наших сбережемо вид якогось-ныбудь Авганистану, чи Чечни…

– Ох, что то сильно мне всё это напоминает то место из «Слова о полку Игореве», где великий наш предок вещает о плодах княжеских свар и раздора…

Стела Каземировна задумалась,… но ненадолго…

– Я вам так скажу на прощанье, Сергей Аркадьевич… нам краще знать, щче нам треба… Якось, з Европою, думаю, буде краще…

– А я так вам скажу на прощанье, Стела Каземировна – с Южной Русью, с Северной Русью и с Белой Русью вам и нам буде краще. Кстати, только это и дает нам шанс выжить… При всём уважении к Европе.

– Прощувайте…

– Не поминайте лихом…

На этом мы и расстались.

Я сидел на корме «Гикии», молчал, смотрел на Генуэзские башни, на чаек, на голубую даль моря… И так мне было жаль и этих студентов, и Стелу Каземировну. Она даже не понимала, что уродуя своих студентов, она губит и самое себя… губит свою Родину, губит свое будущее…

– Сергей Аркадьевич, – слышу вдруг голос с причала, – это я, Надя, можно на борт…

– Да, конечно же! – я узнал ту девочку-студентку, что записывала в тетрадку все, что я рассказывал…

– Вы знаете, я уже в курсе… вы простите… вот… это деньги… это от меня… за прогулку… за рассказ ваш… за Костика…

Я взглянул в глаза девушке.

Она уже не могла сдержать слезы. Да, похоже, и не пыталась.

– Что ж вы, студенты, так всегда и молчите? – не сдержался я.

– А попробуй пикни, – был ответ, – тогда диплома не видать… как своих ушей… У нас без взяток, без стукачей шагу не ступишь… Сразу съедят… как в пещере…

– Так и живете?

– Так и живем…

Она раскрыла мою ладонь и вложила деньги – «от себе»… и, смахнув быстро слезы, выпорхнула на причал.

– Стой, Надежда, стой, – я последовал за девушкой. – Знаешь, возьми эти деньги… И купи себе на них Полное Собрание Сочинений Толстого… или Пушкина… Или Шевченко. Хорошо?

– Хорошо, – чуть помедлив, ответила Надежда.

* * *

Прошло дня три… За это время я успел передать Пал Михалычу гайку с «Черного Принца». Были другие рейсы. Другие люди. Как-то стала стихать боль от «щедрот» Стелы Каземировны. Новые заботы, новые события как-то заслонили тот день… И Костик, и его мама тоже уходили в прошлое, хотя не забывались, как не забывался весь тот день.

Это было вечером. После штормового дня, после нешуточной переделки с отказом двигателя, я, чудом уцелевший, пришвартовался к причалу. Голодный, измученный, потрепанный ветром, железом и волной, вышел на причал, и, нимало не стесняясь, свалился на прогретые доски, и долго молча, лежал, ни о чем не думая. Ветер, что трепал меня весь день, неожиданно стих, и я, поднял бизань, исключительно для того, чтобы не жарило солнце. И так, лежа в тени от паруса, заснул, не обращая внимания ни на публику, ни на свой потрепанный вид, ни на приближающийся вечер…

…Меня разбудил звонок… Мобильник…

– Да… слушаю, – сказал я спросонья…

– Спасибо… Спасибо… Спасибо… дядя Силёжа, – услышал я тоненький голосок Костика, – мы заблали гайку… С «Челного Плинца»… я вам даю слово… честное слово… самое, самое честное… – Разговор прервался…

Я лежал в полумраке вечера, а слезы сами катились с уголков глаз. И какое счастье, что было уже темно, и никто не видел моего «позора», моих слез. И какое счастье, что был на свете Костик, была Ирина. И была Девочка Надя. Она ехала в этот момент на поезде в свой город, по названию Рава Русская. Она набирала по телефону мой номер. Но не было связи… Ах, как жаль, что не было связи. Но и без этого, я прекрасно знал, что был в этот момент не один. Был со мной Костик, его мама, и была Надежда… Умная и добрая девочка из далекого, и совсем не знакомого мне города…