– Да, папаня, а кушать то хочется…

– Хочется, сынок, хочется. – Ответил я cыну, пытаясь скрыть чувство жгучего стыда. Хорош папаша, если сын не доедает…

– Зря ты издательству три тысячи баксов уступил. – Продолжал сын, чуть сдерживая слёзы. – Представляешь, сколько бы у нас было еды! Как при социализме…

– Что ты знаешь про социализм! Тебе и было то всего год, когда он долго жить приказал. А сейчас тебе восемь. Значит ты, практически, дитя капитализма, да ещё со зверино – уголовным лицом… Я же-то и представить не мог, что издатели могут меня кинуть, как напёрсточники…

– Много знаю. Например, то, что на одну зарплату можно было купить пятьсот буханок хлеба… А теперь?

«Хлеба… хлеба… хлеба» – какая-то здравая мысль металась и рвалась на свет божий.

– А, между прочим, у нас три мешка муки в заначке, – сказал я, надеясь, что это произведёт должное впечатление.

– Опять оладьи печь? – Зародившаяся было улыбка, слетела с лица мгновенно. – Я отбивную хочу, как при социализме! Две! – И он показал два пальца. – Мне микро и макро элементы нужны. И не в микродозах, понимаешь?

– Ох, и умный ты у меня! Я в твои восемь лет такую фразочку ни в жисть бы не родил!

– Так ты сытый был, папаня, а сытость, как известно, не способствует умственной деятельности.

– А…, – протянул я, – или другими словами, ты хочешь сказать «ну и дуб же ты, Василий Иванович!» Обидеть хочешь?

– Обидеть, не обидеть, а раз писанина твоя денег не даёт, надо рогом ворочать…

– Что… Что? – я не знал, что и делать. То ли смеяться заявлениям юного дарования, то ли дать подзатыльник. А то, если эдак дальше пойдёт… – Ты с кем так разговариваешь, моль суконна! (Я вспомнил это выражение бабушки). Борзеть не красиво!

– Согласно законам демократии, как ты меня и учил, я имею право на свободу слова! Тем более, кушать хоцца…

– Ну, ладно, ладно. Не завывай… Что ты думаешь, я бы тут сидел, если бы можно было заработать?

– Но тебе же предлагали редактором в газету, – сын с надеждой заглянул в глаза.

– Ты хоть знаешь о направлении этой газеты? Ты что, папаню вообще за промокашку держишь? И вообще, даже человеческая газета портит стиль.

– Ты ещё скажи, что это «вторая древнейшая профессия…» – точно скопировал меня сын. Не хорошо передразнивать.

– А голодным сидеть хорошо? Давай хоть пышек напечём.

– Масло кончилось…

– Давай без масла напечём.

– Ну, давай, – мы весело, в который уже раз, напекли пышек.

Мы ели пышки, запивая их чистой ключевой водой. Но процесс мышления, как известно не прекращается даже за едой. «Значит так, – ворошилась неуёмная мысль, – еды нет, сахара нет, масла нет, деньги издательство стырило, и, похоже, с концами. Значит полный абзац. Значит будем есть хлебы… Хлебы… Хлебы… Мы же печём отличные хлебы. Так, так… А хлебы теперь в цене. Тем более наши хлебы! Гости, обычно дерутся за наши хлебы… Значит можно хлебы продать, и купить масла и сахара… Да, как бы не забыть, у Цезаря были свои сикофанты в Херсонесе, стучали, родимые, за милую душу, не хуже наших… Да,… а где же эти хлебы продавать? И кто будет эти хлебы продавать? Да, как бы не забыть, Асандр жил в мрачном замке в Пантикапее, и был дядя ещё тот, сына родного отдал в заложники… факт. И отдал своим врагам. Вот уж, действительно, шекспировский сюжет,… хотя Шекспир был никакой не Шекспир, а Бэкон и всё же… Поразительно, как ещё никто не сообразил – такой сюжет!

– Приятного аппетита, папа, – донеслось откуда то издалека. Вмиг вернулась кухня.

Оладушки смачно шипели на сковородке. И издавали нежный аромат самой лучшей в мире, крымской муки.

– Ты где, папа, – сын сделал несколько, привычных уже движений рукой перед глазами.

– Сын, есть идея! – выдал я привычную уже фразочку…

– Давай! Но лучше бы сначала деньги.

– Слушай, ты, деятель! У тебя, что, кроме денег ничего, там. В голове нет?

– Есть. А что за идея, папаня?

– А идея вот какая: денег нет?

– Нет.

– Масла нет?

– Нет!

– Сахара нет?

– Нет… Зато есть куча романов, которые никто…

– Стоп… не сбивай с мысли… Муки три мешка есть?

– Ну, есть.

– Не «Ну, есть», а есть! А кто лучшие хлебы умеет печь? Кого мама научила?

– Ну, меня, а что?

– А то, что мы печём хлебы, продаём их в гаражном кооперативе. Там же каждый день сотни голодных мужиков без еды сидят. А на вырученные деньги покупаем масло, сахар, а может быть и отбивную…, – закончил я свою мысль, подняв вверх указательный палец.

– А кто продавать будет? – Сын явно заинтересовался идеей. – А ты и будешь. Ты думаешь, мы кому то нужны? Не потопаешь, и не полопаешь. – А может, всё-таки, лучше в редакцию…, – сын всё ещё не оставил надежду. Тебя и Урбанский сколько раз звал, и Шалыгин… Сколько раз звонил…

– Ну пойми же сын, газета, а тем более пещерно уголовная газета, не для нас… Тем более она стиль портит. Я же тебе сколько раз цитировал и Папу Хема, и Джека Лондона. Нельзя в газете работать более года! Это сушит мозги, и выхолащивает стиль. Или ты хочешь…

– Где дрожжи, папаня?

– Что?

– Я говорю, давай хлебы печь. Ты меня убедил. Давай муку. Ближе к делу, как говорил Мопассан!

– А ты читал Мопассана?

– Не читал и, наверное, уже не буду. Не надо было камп покупать… Муку!

– Ладно, – я достал из мешка муку. Ох, до чего же хороша, наша крымская мука! Не зря её скупают иностранцы на макароны. А какие хлебы получаются из этой муки! Не хлебы, а конфетки! Когда они подходят в духовке, такие ароматы разносятся по кухне, хоть в банки, его, этот аромат, закатывай! А структура хлеба! Полупрозрачная, как каучук, нажмёшь его изо всей силы, а он тут же назад возвращается! А армат! В нём заложено что-то древнее, как вечность, и родное, как голос матери. И вся память веков всколыхнёт вам душу, и тут поймёшь – вот оно, счастье! Не зря скифы и тавры, наши предки, выращивали его здесь, в Тавриде. И длилось это две, три тысячи лет подряд. И не зря древние греки дрались за это право – скупать у тавроскифов чудо пшеницу. Да и войны все шли именно за хлеб.

Греки хотели скупать этот хлеб за бесценок, а скифы были резко против. Они сами хотели продавать свой труд. Вот и приходилось воевать!

– Ты, папаня, вообще, думаешь помогать, али как? – Опять, откуда то из далека, спустился голос сына.

– Я да… да… а что?

– Три булки уже готовы. Доставай!

Я открыл духовку, и три буханки, словно три новые копейки, опустились на приготовленный сыном поднос. Ах, что это были за буханочки! Я хотел было, разразиться тирадой в адрес этих хлебов, но услышал деловое:

– Быстренько маслице, и вперёд! Важно не упустить температуру! – Сын уже приготовил тесто, и вторая партия, так же ловко шлёпнулась в разгорячённые формы, и ушла в духовку. Я взял бутылку: на дне было несколько капель постного масла. Всё это вылил на корочку буханок, тщательно заполировал специальным пером. Я сделал всё это молча. Сам же обещал в сынов день полное подчинение.

Когда хлебы оказались в духовке, сын улыбнулся:

– А теперь трави мне и скифах, и о языческих богах…

Научил на свою голову…

– Научил, так терпи, терпи папаня, – всё так же лукаво, блеснул глазками сын.

– С радостью, – ответил я.

И, правда, сын в работе молоток. В свои восемь лет, он так ловко управлялся с формами, с тестом, и готовыми хлебами, словно опытный пекарь. – «Токарь – пекарь, токарь – пекарь, токарь – пекарь» – запел я не без удовольствия. – А что, сын, пожалуй, и проскочим? А?

– Может и проскочим, пока, но надо что-то думать…

– Да не боись, сын, я уже кое что придумал… Только вот потянем ли мы?

– Опять идея? – Сын сел за стол, опёрся руками о подбородок. Ну и?

– Ладно, об этом потом, надо ещё эту идею выносить.

– Как всегда! – выдал сын любимую фразу.

…Был март, и погода была просто собачья. Ветер, холодный, влажный, завывал между стальными корпусами гаражей. И снежинки, последние, мартовские, кружились в воздухе, и падали нам на плечи, на руки, и на влажный рюкзак. А влажный он был от того, что был полон горячих хлебов. И снежинки, падая на рюкзак, таяли. И он стал совсем мокрый. Битый час мы ходили от гаража к гаражу, и предлагали хлебы голодным мужикам. Но трезвые, равно как т пьяные мужики, глядели на нас, как на привидения. И никто не купил у нас наших замечательных хлебов.

– Да, дела хреновые, сынуля… – промёрзшим, упавшим голосом сказал я, проходя мимо очередного гаража.

– Может, к этому дядьке подойдём? – сказал сын, глядя на очередные открытые ворота…

– А смысл?

– Может, повезёт? – Не успел я завершить фразу, как из ворот вышел высокий, дородный, откормленный мужик, лет сорока. И приветливо улыбнувшись, сказал:

– Что вы тут делаете, любезнейший Сергей Аркадьевич, уж не гараж ли вы вздумали покупать?

Боже! Это был Урбанский! Тот самый Аркаша Урбанский, который звал меня редактором в во вновь испечённый журнал.

Отступать мне уже было некуда. Хорошо хоть, не крикнул с порога: «…а вот хлебы, с пылу с жару…»

– Аркаша! – Я цыркнул глазами на сына. «Мол, тихо…» Но сын сам всё понял. – А ты что тут делаешь?

– Как что? – Удивился Аркаша, – у меня тут новый «Мерс» стоит. Вот только купил…

– Откуда такие деньги?

Мы увидели в гараже новенький, сверкающий хромом и никелем, лаком и золотом «Мерседес».

– Так я же, в отличие от тебя, быстро ориентируюсь. А ты, наверное, всё ещё о стиле страдаешь? И сколько страдать будешь? А?

Слова были обидные. Сын плотно сжал губы, и уставился себе под ноги.

– Есть вещи поважнее стиля, – ответил я тихо. И начал, было, разворачиваться, чтобы поскорее уйти. – Ну, ладно, ладно, не обижайся. Ну, прости. Я ведь читал твой «Кораблик». Правда, не каждому дано дойти до гавани. И у каждого она своя, эта гавань Так?

Он был прав. У каждого своя гавань.

– А «Облако» закончил?

– Не уж-то не забыл?

– Да всё я помню. Жизнь эта, идиотская… Всё я твоё, помню. Уж сколько? Лет двадцать прошло. Неужели никто так и не ухватился?

– Да, так, по мелочам всё…

– А ведь можно было целое поколение вырастить на этих сказках… Не уж то никто ничего так и не понял?

– Ты, вот, понял, И то хлеб.

– А что я? Я чинуша… Новый Латунский.

– А чем твой журнал пробавляется?

– Журнал? Поднимай выше. У меня теперь частное издательство. «Народ» называется.

– «Народ»? Это твоё издательство – народ?

– Ну да, а что?

– Да так, пустячок. Видел я на днях детскую книжечку про мальчика каннибала, и девочку путану. И про Ивана Царевича, как он там, что-то змею Горынычу, под хвостом, отрезал…

– Ну и что?

Да ничего. Просто книжечка издательства «Народ».

– А… вот ты о чём. Понятно. Да тут дело то не во мне. Тут другие правила игры. Народу такое нравится. Да и, кроме того, если прознают, что ты не крадёшь… что людям помогаешь, высвиснут мгновенно. А ты это так и не понял?

– Ах, как это сложно понять, Аркаша! – Я развернулся, но Аркаша успел ухватить меня за рукав.

– Ну, ладно, ладно, что это у тебя в рюкзаке?

– Да, вот, хлебы несу…

– Те самые, знаменитые, хлебы твоей красавицы жены?

– Те самые…

– И куда же ты их несёшь так много?

Мы уставились друг на друга и довольно долго молчали. И по ходу этого молчания лицо Аркаши менялось. Из дружески улыбчивого, оно медленно, но верно превращалось сначала в тихо испуганное. А затем ужас удивления буквально выплеснулся наружу.

– Ты, что же, хлебы тут продаёшь?

– Да, продаю, – даже злобно ответил я. – И ты знаешь, мне не стыдно. Гораздо стыднее мне было, когда я был редактором, а ты у меня был юным репортёром.

– Ну, так это было тогда, а сейчас свобода слова, нет цензуры.

Я, ни слова не говоря, долго и пристально посмотрел ему прямо в глаза. Он попытался выдержать этот взгляд, но хватило его не надолго.

– То-то же…, я в твои правила с мальчиками – каннибалами не игрун…

– Ну, давай, давай, – вдруг обозлился Аркаша, – а я значит игрун… Просто я умный, а ты…

– Ладно, бывай, – я резко обернулся и тут увидел сына. Глаза его были полны слёз. Он мельком взглянул на меня, быстро повернулся, и мы пошли к выходу.

– Стой, Серёга, стой! – В голосе Аркаши не было ни злости, ни обиды. А только та, ещё студенческая, дружеская интонация. Ещё того, далёкого братства.

Я остановился.

– Ну что ещё?

Аркаша подошёл, молча, снял с плеча рюкзак, отнёс в гараж. Вскоре он вернулся, неся в руках уже пустой.

– Ну, бывай, – сказал он тихо.

– Да ладно, – ответил я в тон. И уже без обиды пошёл по тропе.

– Слышь, Барончик, – (он вспомнил мою студенческую кликуху)

– Ну что ещё… – Я, не оборачиваясь, остановился. И чёткая фраза впечаталась вслух:

– А ты и тут оказался сильнее…

Не оборачиваясь, я быстро пошёл по тропе. Туда, где мелькала маленькая фигурка сына. Он шёл по тропе так быстро, что догнать его оказалось не так уж легко.

– Вот, – я протянул сыну сто гривен.

– Откуда это? – Сын, из подлобья, взглянул мне прямо в глаза.

– Аркаша дал за хлебы…

Сын взял в руки деньги.

Мы стояли на запорошенной снегом тропе. А снегопад, задуваемый ветром, больно колол щёки. Был вечер. И влажный холод пробирал до самого донышка.

– Пошли, – сказал сын.

– Пошли, – ответил я.

Мы шли по тропе вдоль трассы. Машины с шумом проносились мимо. И уже почти ничего не было видно, кроме белого, с ветром косого снега, света и ветра от проезжающих мимо машин.

Неожиданно Саня бросил деньги в снег, и, не сказав ни слова, пошёл дальше.

– Ты, что, сын? – Я поднял деньги, – ты что?

– Что, что? – Слёз на глазах, как и не бывало. – Не понятно?

– Да, оно, конечно, понятно, да умно ли? – Я хотел, было, обнять, приласкать сына. Но он мягко отстранился.

– Знаешь, что?

– Ну, что?

– А вот, что, – он побежал по тропе к тому месту, где бросил деньги.

– Да вот же они, – я протянул сыну сотку.

Саня взял её, немного подумал.

– Пошли…

– Ну, что ты ещё придумал?

– Пошли. Сегодня я начальник, так?

– Вроде, ты…

– Тогда пошли.

И он быстро пошёл вперёд. У ближайшего магазина он остановился.

– Я начальник?

– Ну, ты, ты!

Он, ни слова больше не говоря, забежал в магазин. Вскоре он вышел, держа в руке разменянную сотку.

– Пошли. – Только и сказал он, и быстро, почти побежал по тропе к гаражам.

Но дверь в гараже Аркаши оказалась заперта.

– Ну, ничего. – Саня отсчитал девять рублей и пятьдесят копеек. А остальные деньги просунул в щель гаражной двери.

…Мы шли и молчали. И не о чем было говорить. И так всё было понятно. И радостно было на душе за сына. А снежинки всё падали и падали на мартовскую землю. Большинство из них таяли на уже слегка прогретой мартовской земле. И ясно было, что, сколько снега бы не навалило, всё равно, земля уже почуяла запах весны и тепло солнца. И заморозить её, и сковать льдом надолго, уже просто невозможно.

– Сын, – тихо спросил я, – А полтинник-то за что набросил? Хлебы-то по полтора рубля…

– За доставку, – усмехнулся Саня. Хотя, конечно, и за качество надо бы! Да ладно уж, не обеднеем. Это ему на бедность…

– А что за идея то? – Сын довольный, сытый, сидел у телевизора и разнузданно разбазаривал драгоценное время.

Я в это время совершал собирательные действия: сносил в одно место всякую яхтенную оснастку.

– Тем, кто транжирит время у «ящика», я идеи, бесплатно, не выдаю.

– И «Дискавери», тоже для дураков? – срезал меня сын вопросом…

– Ну, ты и хитрец… нет, «Дискавери» для умных. Но дай срок, не увидишь ты её, как своих ушей… Нормализуют положение.

– Да, ладно…

– Проверишь, – напророчил я на свою голову. – Да, кстати, о «Дискавери» Ты как думаешь, чего это я так активно рою по яхтенным сусекам?

– Да понятно… яхтенный зуд… весна на дворе!

– Ах ты, мерзкий старикашка!

– Ну, вот, и пошутить нельзя.

– Да можно, можно! Кстати, кто сегодня начальник? Вроде как я? Сын сказал это в надежде, что увлечённый делом папаня всё, как всегда забыл…

– Нет! На этот раз, я! А коли так, изволь подчиняться! Бронзу почистить, надраить, нержавейку, пастой ГОИ отполировать!

– Есть, капитан! – Сын с трудом оторвался от телевизора. Но законы были незыблемы: хочешь командовать, изволь и подчиняться!

Все причандалья были под рукой. И мы привычно устроились на ковре у телевизора.

– Вы не против, любезнейший?

– Работайте, – милостиво согласился сын. – Так что, за идея, в конце концов?

– Идея всё та же – как нам снискать хлеб насущный?

– Ну и?

– Отвечаю: яхта у нас есть?

– Громко сказано…

– И всё же, есть?

– Ну, есть…

– Люди летом кататься хочут?

– «Хочут, хочут»!

– Вопросы есть?

– Есть. Как ты себе это представляешь на нашей старушке?

– Слушай, деятель, кто сегодня начальник?

– Ну, ты…

– Без ну… уважаемый. Ближе к делу! – Сын прекрасно знал, кому, когда, и какой тон был к лицу, и всё же выкаблучивался.

– Так вот, лошадь оскорбляет тот, кто не решается оскорбить хозяина. «Гикия» не такая уж и старушка! Большое дело – корпус шестьдесят четвёртого года, зато дизель шестьдесят пятого! И вообще, я считаю, что наша «Гикия» лучшая шхуна всего южного побережья Понта Эвксинского!

– Ну, ты скромняга, папаня… Может, скажешь, и всего Северного полушария?

– Опять умничаешь? Не надоело?

– Я давно говорю – ближе к телу…

– Ты маленькая обезьянка…

– Сам учил!

– Так вот, о деле. Чего нам не хватает…

– Ох! – Многозначительно всплеснул руками сын… – Уж я-то знаю, чего нам не хватает… – Он сделал многозначительную паузу, и, не дав мне ответить, запричитал:

– В дизеле трубки менять надо?

– Надо.

– Сливная пробка воду травит?

– Травит…

– Рубка течёт?

– Течёт…

– Паруса не отлажены?

– Есть такое дело…

– А комфорт?

– Комфорта ноль…

– Продолжать? – Сын опять вошёл в роль начальника.

– Научил я тебя на свою голову… можно повежливее? – Сказал это, а в душе, конечно, радовался, что сын был уже готовый капитан. – Говорю вежливо, любезный… папаня! Работы, там, на пять лет на пять.

– Ну, это ты загнул… на два месяца!

– Минимум, на три… по самым скромным меркам!

– Три не три, а два с половиной месяца у нас есть,… так что завтра за работу – на причал…

– А может, сегодня? – Сын лукаво приподнял бровь.

– Нет, уж, сегодня я начальник… Вот завтра навлавствуешся всласть… А сегодня постираем паруса! Вопросы?

– У матросов нет вопросов!

Поздно вечером, когда паруса уже были постираны, и висели на улице для просушки, мы так и заснули на ковре у телевизора.

Была лунная ночь. Весна набирала силу. И тёплый ветер гнал с юга редкие светлые облака.

* * *

Прошло пять лет. Чего нам стоили эти годы – я даже не осмыслил до сих пор. А что было дальше? В начале октября 2003 года случилась со мной оказия – мой старый, надёжный дизелёк SABB, не выдержал, и сдал окончательно. Ясно было: застрял я у причала надолго. Впрочем, я не очень-то огорчился – Балаклава сказочный городок.

Причал, где прильнула моя «Гикия», находился у самой бухты, прямо под Генуэзскими башнями.

Обычно, после тяжкого общения с болотами, гайками и коленвалом, я заканчивал рабочий день под тёплым душем. Одевшись во всё чистое, я залегал в спаленку на отдых. А это, скажу я вам, большое удовольствие, в контрасте: промасленный моторный отсек, и белоснежно чистое бельё спаленки. Вот тут то и ждал меня Куприн. Конечно же, я начал с «Листригонов». И поразительное чувство посетило меня. Я явственно ощутил присутствие Куприна. Этого удивительного и загадочного человека. Так было и в тот вечер.

Мне показалось, что «Гикия» слегка просела. А, может быть, это была волна? Выходить из уютной спаленки было лениво. Я просто окликнул: «Кто там?»

«Некто», молча, устроился на сидушке. И тут я услышал: «А-а-а,… опять читаешь? Не очень-то уши распускай… Ежели мог бы, с удовольствием кое-что выбросил бы за борт! – И «Листригонов» тоже? – Спросил я робко, хотя сознаюсь, что мурашки пробежали у меня-то спины к затылку и обратно.

– Нет! Вот тут дудки! «Листригоны» – это святое!

– А что же тогда?

– Думал ли я, тогда, во что всё это выльется? Подгоняемый бедностью, страстями, и стадным течением мнений! Помню, во всей России, не нашлось палача, чтобы казнить, уж – не помню, какого-то смутьяна – убийцу! А мы кричали: Николай Кровавый! Сатрапы!

И что же эти несатрапы? Не задумываясь, море крови пятом годе пролили. А я сдуру государю императору письмишко в пьяном виде откатал! А потом ещё и возмущался, что меня из Балаклавы турнули. Да черкани я такое письмишко в году двадцать пятом, в соответствующий адрес, что б от меня осталось? Жили за государевой спиной, как дети избалованные! Конечно, Николай умишком не блистал! Это то и гложет! И всё же, кто бы рискнул тогда безнаказанно обидеть русского поданного? А теперь…

– И когда вы это поняли?

– Уже в восемнадцатом годе, когда за очерк свой попал к бльшевичкам на нары! Вот тут и задумался, чем мы все рисковали, и что на что променяли! Я уж, не говорю, про эмиграцию… Лягали все, кому не лень… И плевали, за то, что дали себя обмануть, как дураки последние… И поделом… Как говорят: «Дураков, и в алтаре бьют!»

– И что же? Выходит…

– Нет, ни о чём я не жалею, и ни от чего не отказываюсь, кроме одного: все свои вещи я написал бы… Как бы это сказать поточнее. В общем, ежели ты носишь имя русского писателя, – у тебя должен быть один поплавок, одна стрелка компаса, одна путеводная нить – это любовь и верность к Родине. К корням своим, к Роду своему. К Руси, какая бы кровь не текла в жилах твоих.

– Это как же понимать? Дави всех, кроме нас, русских?

– А вот и нет! Твори свою литературу, но не за счёт кого то, как это делают все примитивные, эгоистичные люди. А вместе, но каждый свою. И по честному. И вовсе не обязательно давить друг друга по очереди. Да и надо ли далеко за примером ходить? Я – Русский писатель, а ведь в жилах моих течёт немало татарской крови. И что же? Кто-то меня давил? Унижал? Ограничивал? Давал квоты?

Ничуть не бывало! Жили все в одной дружной семье. Хоть и бесов, конечно, хватало!

– Ну и до чего же вы дожились?

Долгое молчание воцарилось на судне…

– А вот, и, получается, – услышал я, наконец, – правильно меня щёлкнули за Балаклаву! Надобно бы позвончее, может и дошло бы чего… Надо бы отправить в какую нито, резервацию, годика на два, глядишь, умишка бы и прибавилось! Глядишь, не стал бы я декаденствующих девиц выращивать, со сдвинутыми мозгами… Глядишь, и крови бы пролилось меньше. А может, и Россию спасли бы?

Как знать?

– Так что, Александр Иванович? Как же вас читать теперь прикажете?

– Как читать? – Вновь тишина воцарилась во мраке ночи… Лишь подобие музыки доносилось из глубины бухты. Да редкий всплеск воды. Да скрип снастей.

– А читай и думай. И сравнивай. Ведь прошло то, каких-то сто лет… Это ли не срок? Читай, и думай. Читай и сравнивай. Может будущее то и изменится к лучшему.

Чуть качнулась яхта. Или мне показалось? Но тихо стало вокруг. Только пожелтевшие странички ещё того, тогдашнего, с ятями томика Куприна, стоят перед моим взором. И медленно покачивается спаленка. Видно, катер прошёл пограничный. И вновь тишина, и вновь «Листригоны»:

«…Дни ещё теплы, и по-осеннему ласковы.

Но по ночам стоят холода, и земля гулко звенит под ногами. Последние курортные гости, потянулись в Севастополь со своими узлами, чемоданами, корзинами, баулами, золотушными детьми, и декадентскими девицами.

Как воспоминание о гостях, остались только виноградные шкурки, которые в видах своего драгоценного здоровья. разбросали больные повсюду – на набережной, и по узким улицам – в противном изобилии, да ёщё тот бумажный сор, в виде окурков, клочков писем и газет, что всегда остаётся после дачников…»

Да! Декадентские девицы! Видно не зря, чисто по интуиции, расположил Александр Иванович этих истеричек, вместе с мусором от винограда и окурками…

Дорого же обошлось нам ваше увлечение бесовщиной, дамочки! Нет бы, бросить все силы на главное предназначение женщины: вдохновлять мужчину на подвиги во имя отечества! На подъём экономики, на безопасность государства, элементарно – на чистоту и аккуратность! Наверное, уж за сто лет, была бы у нас швейцарская чистота и процветание. А воз и ныне там. Или это так сложно? Чем драть с людей драконовские налоги, не лучше ли ввести штраф на этих же грязнуль в природе?

Так в чём же дело? А может быть сидят по кабинетам вот такие же мишки… Что за мишки? О! Это целая история… Интересно? Ну, так слушай, дорогой мой читатель.

…Вроде недавно это было… Да, это так кажется… году в девяностом. Ещё не рухнул Союз. Ещё, помню, идя в поход (а ходили мы в походы каждую неделю), купили мы за рубль бутылку молока, буханку хлеба и пачку сигарет. Сели на катер за пятьдесят копеек и рванули на Инжир. Был среди нас и Мишка. И подпольная его кличка была «Баран». В тот день всего нас было пятеро. Я с Валентиной, Мишка с Розой, и Виктор. Дело было в конце лета. В общем – решили отдохнуть на лоно природы. Шашлыками мы и тогда не опошляли Матушку – Природу. Быстро сошли на берег, и по тропе. А Инжир – это удивительное место. Тропа сама по себе лёгкая, а виды – аж дух захватывает! Мишка в Розой впереди идут – только треск гудит по оврагам.

– Вот уж, действительно, как сошлись, так и понеслись! – Говорит Виктор…

И точно – из-за очередного поворота вылетает Роза вся в слезах…

– Что опять не поделили? – Виктор попытался обратить всё в шутку – «как сошлись, так и понеслись?»

– Да пошёл он в… болото! – Роза хоть и с трудом, но улыбнулась. – Одно слово «чинуша».

– О чём спор-то?

– Да так, наши дела, Станюкович. Мы Виктора частенько звали «Станюкович» – уж очень он был похож на ещё тех, старых русских матросов.

– Не грусти, подруга, мужика мы тебе найдём…, – смеётся Виктор, – ну, а если серьёзно, то лучшее лекарство от любви – это заняться делом. А вот нам и дело. Мы вышли на сказочно красивую поляну… Она раскинулась, среди сосен и одичавших фисташек. Вся земля была покрыта ковром из сосновых иголок, местами – зелёными островками травы. Хотя был август – трава была зелёная. Ясно, что тут, под землёй, была вода. И было видно, что некогда, здесь жили люди.

– И что за работу ты нам придумал, Станюкович? – Роза явно жаждала отвлечься.

– А ты, что же, не видишь?

– Да, нет, в общем, не вижу – а вот местечко это вижу! Сейчас разложим дастархан, устроим перекусончик, и в море.

– Э, нет, подруга! – Виктор окинул нас смешливым взором. – И вы, что ли, не видите работу?

– Надо бы чистоту, навести… – робко молвила Валентина…

– О! – Виктор поднял вверх указательный палец. – Момент истины! Именно так!

И только тут всем нам стало ясно – а как же иначе? Банки, бутылки, пакеты – чем только не была обезображена эта сказочная поляна!

– Отличная идея! – Обрадовалась Роза.

– Соберём всё в кучу, и подожжём! – Обрадовалась Валентина. Она без чистоты просто не может жить. А тут, такой фронт!

– Сначала – чистота, потом – море, а уж потом – пикник! Идёт? – Обратился ко всем Виктор.

– Идёт! – Ответили мы все вместе хором.

…– Чем это вы тут… занимаетесь? – Это подошёл Мишка. – Делать, вам, что ли нечего? Вы, что. Отдыхать приехали, или ассенизаторами работать?

– Ну, вот! – Всплеснула руками Валентина, – пришёл поручик Ржевский и всё испортил.

– А ну не, сачковать! Работать, бездельники! – Шутит Виктор.

Виктор решил не обращать на Мишку внимания. Все четверо разошлись по поляне. И пошла работа! Роза, конечно, шарахнулась подальше от Мишки. И вскоре, гора мусора заметно увеличилась в размерах. И чем чище становилось вокруг, тем легче дышалось, тем светлее становилось на душе. И каждый из нас думал об одном и том же: хотя бы ради этого стоило сюда прийти. А уходя оглянуться, и радостно смахнув пот со лба, сказать: «Хорошо»!

Да, так все мы думали, но только не Мишка. За работой мы все так увлеклись, что не заметили как разбрелись кто куда. И вдруг крик!

– Отстань, тварь! – Это Роза опять схлестнулась с Мишкой. Как то так вышло, что по близости оказался Виктор. В этот момент по всей округе разнеслась презвонкая оплеуха. Вы думаете это Роза? Ничуть не бывало. Это Мишка, маленький и тщедушный, влепил Розе, большой и пышной, вот такую звучную оплеуху!

Ну, тут уж дудки! Виктор барсом метнулся к Мишке, и в следующий момент, тот уже летел вверх тормашками. Когда мы подбежали, Виктор от всей души охаживал Мишку по мордасам, при этом приговаривая:

– Я тебе покажу, «чем хуже, тем лучше». Я тебе покажу «так и надо»! Я тебе покажу «с волками жить…» Сам ты волчара поганая… Ах ты, свинья! А ну, вставай, собирай банки, скотина.

– На! – Мишка, одной рукой стирая кровь спущенной сопатки, другой скрутил дулю, прямо Виктору в лицо.

– Убью, урод! – Виктор схватил палку…

Не известно, чтобы из этого вышло, не подоспей мы вовремя.

…Мишка сидел, прислонившись спиной к старому пню, а кровь всё сочилась по рыжей, жидкой бородёнке, капая на белую футболку.

– Ну и зачем тебе всё это было надо? – Я подошёл поближе, и пристально заглянул в глаза Мишки.

– А, вот, надо! Мог бы, убил бы его, не задумался!

– Ну, так вызови на дуэль… – Усмехнулась Валентина.

– Ещё чего! Есть другие, более надёжные способы.

– Это, какие же? – Виктор уже немного успокоился.

– Не твоё свинячье дело. – Просипел Мишка.

– Свинья! – Тихо сказала Роза. – Был свинья, свинья и остался. – Она взяла Виктора за руку. – Пошли отсюда. Стоять тут, рядом со скотиной, не хочу.

Мы, все четверо, собрались вместе.

– Ну, что, к морю? – Валентина всё ещё пыталась сгладить ситуацию.

– А как же это? – Роза указала на кучу мусора.

– Потом сожжём… пусть тут посидит среди себе подобных, – Виктор сказал это, усмехнувшись, и смех вдруг вырвался у всех сразу…

Виктор, подогреваемый общим настроем, уже не мог сдержать смех. Он поддел на палку старую, жёлтую, совдепическую газету «Правда» и воткнул её в землю, рядом с Мишкой.

Более не задерживаясь, мы пошли к морю. На свороте тропы, все, как то разом, оглянулись.: Мишка сидел, всё так же. А жёлтая, совдепическая газета, с надписью «Перестроились? Что дальше…» трепыхалась на ветру, на фоне перекошенной Мишкиной гримасы.

– А кто, вообще, он такой? – Виктор обратился к Розе.

– Да, муженёк, мой, бывший. – Ответила Роза.

– Да, повезло тебе. И зачем ему всё это надо? – Виктор всё пытался понять этот феномен.

– А ты не понял?

– Нет.

– Он считает, чем хуже, тем лучше, тем скорее рухнет Союз.

– Из – за бумажек? – засмеялась Валентина – И из за бумажек, тоже… не в последнюю очередь… – Очень серьёзно сказала Роза.

– Зачем же ты этого… Взяла на пикник? – искренне возмутился Виктор.

– Дура, вот и взяла. – Тихо ответила Роза.

…Когда мы вернулись с моря, сытые и посвежевшие, Мишки уже не было. Куча мусора, была вся разбросана, и нам не малых трудов стоило собрать всё, как было.

Мы сидели, с наветренной стороны, и смотрели, как сгорал мусор. Отойти было нельзя – дул ветер.

– Отдохнули, – Сказал, наконец, Виктор со вздохом.

– Да, уж, – ответила за всех Роза.

Шло лето девяностого года. Союз ещё не помышлял о крушении.

И за один рубль, можно было купить литр молока, буханку хлеба и пачку сигарет…

* * *

…Тихо вокруг. Глубокая, тёмная, октябрьская ночь воцарилась над Балаклавой. Изредка проплывёт рыбацкая лодка. Разноцветные огоньки отражаются в бухте… Темно, прохладно, тихо. От моря веет теплом: вода ещё не остыла. А с Севера, нет – нет, да дохнёт холодом. И тогда длинные, низкие языки тумана, над самой водой потянутся белыми, волнистыми рукавами. Словно сама Снежная Королева протягивает свои руки, словно щупает: не пора ли навести порядок в этом царстве тепла, неги, и безобразного благодушия?

Но и Африк, да и Левант, не дремлют: ближе к утру дунут тёплым дыханием своим – и нет уже тумана.

Я заснул уже на утре. Цепко держал меня Куприн в своих мудрых руках. Но морской воздух – лучшее снотворное. А поутру – вновь проза. Ах! Как не хочется возиться по шею в копоти и машинном масле. А надо.

В тот день было пасмурно. До полудня я провозился с дизельком – и понял: быстро тут не исправить. Пришлось снимать не только головку, но и сам блок цилиндров. Так что весь салон у меня, и моторный отсек, был в железных «ляльках».

Ясно было и другое: надо ехать в Севастополь. По пути – а ехал я на топике – заглянул в «Листригонов».

«…Атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди, настоящий солёный грек, отличный моряк, и большой пьяница… терпеливо объяснял мне разницу между направлением и свойствами ветров: «леванти», «греба – леванти», «широко», «тремонтана», страшного «бора», благоприятного «морского» и капризного «берегового».

В эти дни, старые, хитрые, балаклавские листригоны, сидели по кофейням, курили самодельные папиросы, пили крепкий бобковый кофе с гущей, играли в домино, жаловались на то, что погода не пускает, и в уютном тепле, при свете висячих ламп, вспоминали древние, легендарные случаи, наследие отцов и дедов. О том, как в таком то и таком то году, морской прибой достигал сотней сажен вверх, и брызги от него достигали до самого подножия полуразрушенной Генуэзской крепости».

…Топик влетел в Севастополь, но мог ли я себе представить, что завтра, девятого октября 2003 года, мне предстоит точно такой, же шторм. И это притом, что двигатель у меня весь разобран, и судно моё, было абсолютно беззащитно против гнева Посейдона.

Итак, любезный мой читатель, я поведаю вам сию историю. И, надеюсь, меня простят строгие критики, если события этой истории будут столь же непоследовательны и сумбурны, как и волны, что обрушились на Балаклаву осенью 2003 года.