…Я свалился в угол, на ворох старых, видавших виды парусов, и мне хотелось только одного: лежать, молчать и смотреть в одну точку. Ветер выл всё выше и выше. Волны, с шумом и рычанием, грохались о старые видавшие виды стены ангара. От холода и усталости мне уже было всё равно. Несколько часов борьбы за судно сделали своё дело.

В следующую волну я услышал звон оконного стекла. Но сил, даже выглянуть из помещения, уже не было. Я знал, что это означало: три каната, длинной метров по сорок, скорее всего ещё подтянули мертвяки. И бизань-гик, начал колотить по окнам ангара. А это, в свою очередь означало, что до развязки осталось не долго…

Я посмотрел в дверной проём. Но ничего не увидел, кроме белых потоков воды. И услышал низкие удары волн о причал. И треск ломающегося борта.

В этот момент вбежала Валентина. Мужественная моя Валентина: она несла кружку горячего чая.

– «Беркут» не спасли, – только и сказала она.

– Затонул? – я сказал это спокойно, точно речь шла о детской лодчонке. Тогда как «Беркут» был большим десятиметровым катером. Все наши попытки спасти его были тщетны. Покрышки, проложенные между бортом и углом причала, только на время оттянули развязку. Борт был проломлен волнами и напором ветра. И вода поступала в трюм. Не спасла и верёвка, кем-то впопыхах переброшенная на нашу «Гикию». Ветер был так селён, что мертвяки «Гикии» весом килограмм по пятьсот, медленно, но верно, ползли по дну.

И ладно бы, если бы верёвка с «Беркута» была принайтована к основанию мачты, или к кнехту. А то ведь к вантпутенсу – месту крепления вантины мачты к борту. И, конечно же, вантпутенс был вырван. Вместе с деревянным фальшбортом. И тонущий «Беркут» грозил утянуть, так или иначе, за собой «Гикию».

Я выпил чай. Полегчало. Зубы перестали беспрерывно стучать.

– Ну, что там? – Я обратился к Валентине. – Ёщё держится?

– Стекло слышишь?

– Слышу. – Я посмотрел на Валентину. Посиневшие губы. В каком-то старом бушлате. Что-то шевелит губами. А вой ветра неизмеримо громче. И шум волн. И звон стекла. И треск «Беркута» об угол полуразбитого причала.

– Надо бы верёвку обрезать, – Тихо сказала она. И я понял это по губам. И по логике.

– Вантпутенс вырвало, а верёвка всё ещё на вантине, – добавила она.

Ясно, идти надо. Просто нельзя не идти. И что же я увидел?

«Беркут» уже почти целиком под водой. Своей тяжестью он разбил причал. И только бетонные, круглые тумбы ещё сопротивлялись напору ветра, течения и волн. Носовой канат «Беркута», метра четыре пять, конечно же, вырвало. И катер держался только кормовым концом. Нос развернуло к берегу, и стало носить не вдоль, а поперёк причала. И нос, вот-вот, грозил ударом о борт «Гикии». А волны неизмеримо выросли. Их рёв, уже не уступал рёву ветра. Ветер дул порывами. И порой сбивал с ног. А злополучный конец всё ещё держался за вантину мёртвой хваткой «Беркут» по палубу был в воде. То погружаясь глубже, то поднимаясь над волной искореженной, изломанной, «живой» палубой. Да это было и не удивительно: все шпангоуты были выбиты. И катер стонал и хрипел, цепляясь днищем о каменистое дно.

Если бы не верёвка, привязанная к вантине, то «Гикию», оттянуло бы чуть мористее. Но вантина, как известно, крепится к топу мачты, очень высоко и очень крепко. При каждом рывке яхта просто клонилась, чем смягчала удар. И я понял: скорее «Беркут» утянет за собой «Гикию» чем канат оборвётся.

Виктор, мой добрый, мой славный учитель, матрос старой русской школы, всё понял раньше меня. Он смотрел мне прямо в глаза. И как только я рванулся, он цепко схватил меня за руку.

– Не ходи! – Твёрдо и властно, скорее выдохнул, чем сказал он. – Не пущу…

– Дай нож… – что-то вскипело у меня в груди.

Какой уж там разум. «Гикия» тогда, как и теперь была для меня живой. Да она и есть живая. И я видел, как яхта просила о помощи. Она не кричала: «На помощь! Помогите!» «Гикия» не вспоминала мне, сколько раз она спасала меня, моих друзей. Вытягивала, казалось бы, в безнадёжных шквалах и волнах. Она просто тихонечко звала…

И вот я уже на палубе «Беркута». Глупо,… наверное! Палуба колеблется под ногами как надувной матрац. Держаться не за что… спасение только в движении. Ещё мгновение – и верёвка обрезана.

– Ты что делаешь! – Слышу возмущённый голос с берега, из-под ангара. В это время куски кровельного железа пролетают над мачтой и врезаются в воду, метрах в двадцати от берега. Но мне уже не до крика, и не до железа: очередная волна сбила с ног. Уже на четвереньках, с ножом в зубах, ловлю волну: и кубарем на полуразбитый причал.

Вижу только огромные глаза Валентины и слышу брань из-под крыши ангара. «Зачем отрезал верёвку!»

Мне даже в голову не приходит спросить: зачем ты привязался к «Гикии»?

Чувствую дикую усталость. И ноги, видимо от страха, не слушаются моей воли. Оглянулся: в окружении небольших смерчей, то поднимаясь, то опускаясь на волнах, «Гикия» оттянулась метра на три. Но корма всё ещё в зоне прибоя. И когда волна откатывает, яхта ложится то на один, то на другой борт. Ясно: встаёт килем на грунт. Но сил уже нет. И холод вновь пронзил до донышка. И снова дрожь. И опять валюсь в угол водолазки на брезент. И словно проваливаюсь в бесшумный колодец. Вижу только дверь. И белые – белые, косые как снег порывы ветра и воды. А мысль сверлит: «Похоже, не сдюжить».

И вдруг, откуда-то издалека слышу голос Вали: «…ветер меняется,… отлежись… метров на десять от берега… спасены…»

И я проваливаюсь… в блаженное «спасены»… на долго ли? Не знаю. Но сцены стали так ясны ещё с прошлого лета.

– А я гавару, не пустить он тебе на спасалку стоять… да ещё и с яхтой. Не пустиь… я Ахванасича знаю.

Дядя Толя сел в топик у лесхоза. И тут же огорошил меня этим заявлением. Он сидел рядом со мной, и громко, на весь топик, продолжил.

– Эсиб був в тибе ялик хотяб… може и пустив бы. А так неее.

Все пассажиры обратили внимание на его колоритную фигуру. Старый, видавший виды спинджак. В боковом кармане бутылка молока, заткнутая газетной пробкой. И ошмётки квашеной капусты, запутавшиеся в лабиринте густой, окладистой бороды.

– А мне сказали, он мужик хороший, – сказал я сознательно тихо. Но дядя Толя ещё громче заявил.

– Хороший, да не до всех. Ты же пойми, не любить он мордатых. От этих от с цепями на шее… не любить!

– А я что же, мордатый, что ли! – Не сдержался я.

– Ну, он жишь не знаить! Посмары, какую ряшку отъел! А главное – яхта. Раз яхта есть, значить мордатый. А раз мордатый, значить урод. Он жишь тебе не знаить… яхта – это ж роскошь, понимать надо.

И дядя Толя постукал очень звучно себя по лбу.

– Пойняв? – Он сказал это после паузы.

Дальше мы ехали молча. На подъезде к центру Балаклавы он не громко сказал.

– Ну яж то знаю, как ты ту яхту строил. И сколько лет. И с кем.

Уже когда мы вышли из топика, на прощанье, он мне сказал.

– Ты это, сейчас к Ахванасичу не ходи. Зайди завтра. Пойняв?

– Пойняв, – в такт дяде Толе ответил я.

Шёл июнь 2000-го года. Солнце поднялось выше генуэзских башен. И весело искрилось в небольших волнушках, оставленных катерами и яхтами на зеркальной, зеленовато-голубой Балаклавской бухте. Получалось, что я зря приехал в Балаклаву. И надо было возвращаться назад, в Севастополь.

* * *

На другой день, я был уже на спасательной станции. Это старинное здание видело Куприна. И невольно вызвало у меня благоговение. Ахванасич оказался очень интересным дядькой. С живым, любопытным взглядом. И густой, седой шевелюрой.

– Хочешь стать на место с яхтой? – Спросил он, загадочно улыбаясь.

– Хочу, – ответил я.

– Так ты что, сам или от хвирмы? – Уточнил он.

– Да я от лесхоза. – Ответил я. – Подрядился дежурить, как пожарное судно. Сами знаете – лес каждое лето горит. В общем, лесхоз взялся за это дело серьёзно. – Так ты, выходит, государев человек? – Лукаво усмехнулся Ахванасич. – О лесе радеешь? Похвально… похвально. И никакого интереса в этом деле не имеешь?

– Как это не имею? Имею. – Не мог не улыбнуться я на улыбку Ахванасича. – Лесхоз, меня подрядил, получается что всем выгодно. И лесу, и лесхозу, да и мне. Всё же с моря видно любой дымок. А лес-то наш, родной, крымский, Балаклавский.

– А что ж ты не станешь на лесхозовский причал? Вот же он, рядом, десять метров.

– Так в том же и дело, Ахванасич, что причал заброшен. Плоды перестройки. И не освидетельствован. А значит добро на выход, я могу брать только с вашего причала. Что касаемо финансового вопроса…

– Та какие там хвинансы! – Афанасич чуть не обиделся. – Осенью дров закинешь мне с лесхоза, вот и спасибо!

Афанасич немного помолчал, и вдруг неожиданно с улыбкой спросил меня.

– А правда, шо в тебя алые паруса?

– Да, есть такое дело. – Ответил я и с любопытством посмотрел в глаза Афанасичу.

– Так какие же могут быть хвинансы! Украсишь нашу бухту, и уже большое дело. Об этом жишь, тоже надо думать.

На том и порешили мы с Афанасичем, летом 2000-го года.

* * *

С тех пор прошло три лета. И все эти годы какой-то ровный свет струился сквозь время. И свет этот не только от моря, и от солнца. Не только от светлых балаклавских улиц. Главный свет струился от людей, так гармонично впитавших в себя многотысячелетнюю душу Балаклавы. А впитав, люди отдавали этот свет городу. И эта бескорыстная любовь, на глаз невидимого, но явно существующего доброго человеческого сердца, не могла не светить вокруг. И вы не можете не почувствовать этот ровный свет осознанного доброжелательства.

Помню, после перехода из Севастополя, а длился он часов пять, я вошёл в бухту на своей «Гикии». И меня поразил впервые тот ещё не ведомый мне контраст: бурного, ветреного, тёмно-синего моря. И спокойной, прозрачной, искрящейся солнцем воды в бухте. Я пришёл уже под вечер. И пришвартовался к причалу спасалки. Как-то быстро сумерки сменились тёмной ночью. Я устал на переходе. Всю дорогу шквалы валили судно то на левый, то на правый борт. И я, слегка убрав яхту, уснул крепким, здоровым сном, на свежем воздухе. А утром…

…А утром я увидел высокого, статного мужчину, весьма благородной внешности. Он стоял на пристани, и добродушно улыбался. На вид он очень был похож на старого русского офицера в отставке. Ему явно не хватало казачьей кавказкой формы.

– Это значит вы, сударь, капитан этой яхты? – Вежливо спросил он.

– Вроде как да, – ещё не совсем проснувшись, ответил я.

– Так вроде, или да? – Чётко, по офицерски, уточнил он.

– Так точно! – Ответил я также по-военному.

– А коли вы, сударь, капитан, то должны знать, что судно носом, как какая ни будь задрыпанная лодчёнка, к причалу не швартуется.

– А как же, по-вашему, швартуется судно? – Уже окончательно проснувшись, спросил я.

– А швартуется оно, любезнейший, кормой, чтоб вы знали! – Позвольте представиться – Альберт Гукасович Петросян. Дежурный по станции.

Мы познакомились. Помню я, грешным делом, подумал: «Ух, ты и птица! Дежурный по станции, а держится как принц Датский»… Но чем дальше мы вели беседу, тем стыднее мне становилось от этой мысли. Знание морской жизни, географии, вообще всего, что связанно с морем, были столь глубоки, что я почувствовал себя просто мальчишкой.

Гукасович ушёл к себе в дежурку.

И только тут я огляделся. Море, прозрачное, как воздух в ясный осенний день, просматривалось метров на пятнадцать в глубь. Отчётливо были видны канаты, на которых крепились катера и ялики.

Время от времени, не заметные с верху кефальки, играючи у камней, сверкали серебром боковых чешуек. И эти блики, вспыхивали, как таинственные сигналы, неведомой глубинной жизни.

Чуть выше резвились кильки и хамса. Огромными стаями, они проносились прямо у борта «Гикии».

Я так залюбовался морем, что не заметил, как к судну подошёл невысокого роста, круглолицый, улыбчивый человек.

– А ты знаешь, кто это был? – Спросил он меня так, как будто мы были знакомы сто лет.

– Нет, только вот познакомились, – Ответил я, по-свойски, как принято среди марыманов. – Кто же он такой?

– Это бывший капитан дальнего плавания, обошедший полмира, не меньше! Так что ты не очень-то задавайся!

– Ладно! – Улыбка Володи, дала мне понять, что это так, для проформы. И, опять, будто мы уже давно знакомы, он спросил.

– Как переход? Говорят, вчера потрепало трошки?

– Да, есть маненько…, – ответил я.

Я пригласил его на борт. Всё придирчиво осмотрев, Володя (так звали второго дежурного и моториста) дал своё заключение по судну: «Ежели сам строил этот пароход, – ставлю тебе четвёрку с минусом. А ежели купил, то…»

– Вообще то, это мы с женой и с сыном строили. – Ответил я уклончиво, не вдаваясь в подробности. Хотя и друзья не мало помогали.

– Тода ж, другое дело! – Володя дружелюбно двинул меня по плечу. – Тода по пол бала на сына и на жену добавляется.

На этом и порешили.

Быстро пролетели 2001-й и 2002-й годы.

И вот наступил 2003-й. Лето было дождливым, ветреным. Но даже в дождях и шквалах было много ясных, светлых дней. Но долго будет помниться день девятого октября.

До этих событий, хотелось бы упомянуть об одном человеке, появившимся на причале, при довольно таки странных обстоятельствах. В этот день у меня забарахлил двигатель. И я, ещё по утрянке, вернулся с маршрута в бухту. И вот тебе бах! Сюрприз! На моём месте, на моём буйке, где я уже третье лето стою, как гвоздь в дубовой свае, вдруг вижу, стоит катер. До этого, он стоял справа от пристани. И вдруг вижу, стоит слева! Да ещё так близко к берегу кормой, что мне при всём желании невозможно пришвартоваться. А уж прижаться кормой к причалу вообще не возможно!

«Дичь какая-то, – подумал я. В Балаклаве такого ещё не было».

С трудом пришвартовался и увидел человека, стоявшего ко мне спиной. По всему было видно, что это был хозяин «Беркута».

Первое, что я услышал, привести тут никак нельзя. После чего последовало.

– Ставят тут, кого попало! А нам, служивым, уже и приткнуться некуда.

– Может, для начала представитесь, сударь, – сказал я негромко.

Хотя, конечно, ни один рыбак в Балаклаве, не был бы в восторге от увиденного.

– Да ещё и ворнякает! Старший куды пошлють! – Не обращая на меня внимания, продолжал этот «очень симпатичный с виду человек». – Тоже мне! Начальство! Ахванасич! Да если я только пальцем пошевелю – так улетит в одну секунду сотсюда.

– Так уж и улетит? – Во мне уж пропало всякое желание говорить нормальным человеческим языком.

– Да ещё и как! Захочу – и станцию эту разгоню к чёртовой матери! Не спасалка, а дом пристарелых!

– А людей спасать будете вы, молодой и смелый? – Меня начал разбирать смех. Но «симпатяга» не заметил иронии.

– А начерта они тут нужны! Поставим на лето будочку, посадим вон Трындюка Вовку, и пусть себе спасает. И нефиг тут помещение занимать.

– А зимой как же? Людишки и зимой тонут. Тут Вовкой Трындюком не обойдешься.

– А зимой, вообще, нефиг тут государственные деньги проедать.

– Конечно нефиг! – С иронией, как бы поддакнул я. Но он опять не почуял подвоха.

– И старпёров гнать надо метлой, пусть по норам сидят, сухари грызут…

– Конечно, пусть грызут! – Смех уже трудно было сдержать. – И заводы надо все позакрывать. Нефиг тут молотками стучать!

– Конечно, позакрывать! – На этой фразе он повернулся ко мне в первый раз. И с неподдельным интересом посмотрел в мою сторону. – Нефиг тут корабли ремонтировать, тут курортная зона.

– И лодочников всех повыгонять нафиг, – уже не сдерживая улыбку, смеялся я. – Ещё и как гнать! Карманы себе понабивали…

– И больницы сделать платные, чтоб всякая шпана не ошивалась по коридорам. Нефиг их лечить.

– Точно! – Поддакнул мне «симпатяга».

– И школы позакрывать надо! Читать, писать, научились, и под зад коленкой. Нечего государственные деньги на шпану тратить.

Тут «симпатяга» что-то заподозрил.

– А ты, вообще, кто такой? – Наконец он удостоил меня вопросом.

– А ты кто такой? – Так же нагло, точно в тон, спросил я. И сразу вспомнился Шура Балаганов.

– Слышь, Серёга, – услышал я знакомый голос с берега. Я оглянулся. Это был Виктор. – Ты это, давай конец, я тебя слегка оттяну, глядишь, и не будете цеплять друг друга. Места тут всем хватит.

И незаметно так, по дружески, подмигнул.

С того дня на станции всё как-то незаметно, но изменилось. Меньше стало улыбок. Будто в хорошо отлаженный двигатель кто-то песка подсыпал. Вроде двигатель и работает, а всё не то.

Душа вещь тонкая. Как индивидуальная, так и общая.

* * *

Вот и лето подплыло к осени. В этот день у меня случилось «ЧП». Катер «Крым» намотал себе на винт мой канат. И утащил его в неизвестном направлении.

Что же делать? Капитана «Крыма» я так и не дождался. Пришлось швартоваться на бетонную тумбу, и на брошенный временно якорь. И люфт, конечно же, был больше чем обычно. Подул Африк. И меня, довольно близко подтянуло к причалу. И вдруг вижу (а дело было под вечер) на всех парах несётся «Беркут», и явно хочет что-то доказать своей скоростью.

– Интересно, – только и успел вымолвить Виктор.

– Интересно, – ещё раз повторил он. И в следующий момент «Беркут» втиснулся на «своё законное место». Слегка пошарпав и себя, и «Гикию».

Я стоял с сыном на носу. По общепринятой на море традиции, мы, схватив багры, чуть притормозили катер. И, конечно же, были уверены в том, что услышим в ответ нечто вроде: «спасибо, братишка» Но как гром среди ясного, Балаклавского неба, пронеслось.

– Ты, мудило, куда влез! Это наше место!

Это кричал совершенно незнакомый мне человек. Явно не трезвый. И в окружении, как сказал бы дядя Толя, «мордатых». Явно упиваясь своей значимостью. Я посмотрел на пассажиров «Беркута». Два-три морячка, тупо смотрят под ноги. Женщины. Дети.

– Может, для начала представитесь, – ответил я, с трудом сдерживая гнев.

– Я начальник… И тут пошла такая тирада, что при всём желании, я никак не могу привести её дословно. Я увидел: сын стоял рядом, и так сжал багор, что детские пальцы стали белые, на фоне оливкового древка.

Я взял сына за руку.

– Да что ты с ним базланишь? – Это донеслось из рубки катера. Всё та же золотая цепь. Всё тот же «светлый образ». – В понедельник пару звонков, и решим проблему!

«Начальник» выпрыгнул на причал. Пока забитые матросики швартовались, он, на прощание, выдал:

– Ещё раз встанешь на наше место…

Вспомнился Шура балаганов. И его знаменитый поединок с Паниковским. Под тупые и усталые вопли «а ты кто такой?»

Я конечно промолчал. Просто от стыда промолчал. Стыдно было перед детьми, что выходили из катера, перед женщинами.

– Да я бы его задушил за такое, – услышал я сзади голос. – Если бы меня так при сыне…

Кто это сказал из ребят, не помню, но помню точно: большого труда мне стоило сдержаться.

Но вот и девятое октября подкралось незаметно. С утра на юге клубились тёмные тучи. Но все предупреждения о шторме казались ложные: так уже бывало.

И всё же Виктор вызвал меня с утра.

– Приходи, брат, не ленись. Было предупреждение. Штормовое. Так что перетянуться не мешает.

Мы с моей Валентиной, уже часов в восемь, были на месте. Небо слегка хмурилось. Накрапал дождь. Мужики уже собрались на пристани и нервно поглядывали на юг. Туда, откуда, обычно Левант приносил свои суровые сюрпризы. Они курили, и редкие порывы ветра срывали пепел с их дымящихся сигарет.

Мы оттянули подальше «Гикию». Никогда ещё у меня не было столь надёжной швартовки: три толстых каната, метров по сорок каждый, и мертвяки килограмм по пятьсот.

Я хорошо представлял себе зеленоватую воду на дне. И нержавеющий трос, и бетонные мертвяки, и канаты, привязанные булинём в самом надёжном месте. Я определённо был спокоен. Булинь, или беседочный узел, был стопроцентно надёжен. На корме тоже были два надёжных конца: один на бетонную тумбу, один на лесхозовский причал, да ещё и третий, страховочный.

– Вроде как бояться нам нечего? – Обратился я Виктору. Его опыт моряка был непререкаем.

Но он почему-то был мрачноват. В ответ только сказал:

– Ты ж не забывай, какое это место, – самое дурное против волны место. Если южак задует, волна отразится от западного ската. Тогда держись…

Как бы там ни было, но мы ещё раз всё проверили. Подложили под канаты мягкую ветошь. И со спокойным сердцем пошли домой. Было часов около двенадцати.

Дома было тепло и уютно. Как-то незаметно потемнело. Ветер, всё так же срывался порывами, но не более чем утром. Ровный свет кухонного абажура освещал золотистый борщ.

Хоть бы успеть поесть, – усмехнулась Валентина. И тут же раздался звонок. Это был голос Виктора.

– Срочно лети в Балаклаву. Тут уже весело…

– Но хоть поесть, то успеем?

– Ты знаешь, брат, я не шучу…

– И только тут мы заметили эту гнетущую тишину. И темноту. И неожиданные порывы ветра.

Мы неслись по Балаклавской дороге, а машину носило из стороны в сторону, как лёгкий резиновый мячик.

Уже в Балаклаве все куда-то бежали, закрывая лицо от ветра, и оглядываясь на близлежащие крыши. Всюду валялся шифер, и стёкла, и провода. И машины столпились у огромного поваленного клёна. И никто не решался ехать дальше. Электропровод мог быть под током.

Испуганные женщины, придерживая руками платья у колен, бежали через дорогу. Я выскочил из машины. И нут же меня чуть не сбило ветром. И я услышал вой. Не высокий, отчаянный, а низкий, упористый, уверенный в своей силе вой урагана. И всё это вплетало в себя крик женщин, звон бьющегося стекла, и хруст падающего с крыш шифера.

Я пробежал вперёд. «Не, не» – крикнул мне мужик. Он бежал с той стороны, где лежало дерево.

Я осмотрелся. Узкий, метра три, но проезд всё-таки был. Рядом лежал электропровод. Ещё секунда, и я уже в машине. Чуть пошёл вперёд. Но мужик не дремлет. Двумя руками упёрся мне в стекло. Но, видя мою решимость, красноречиво развёл руками, и стукнул себя по лбу. Но напрасно: машина уже проскочила, не задев провода.

И вот мы у спасалки. Скорее, скорее. Одна. Вторая дверь. А там, на балконе, не пробиться. Собрались все: Виктор, Гукасович, Коля водолаз, ещё кто-то.

– И не думай, – первое, что я услышал от Виктора. И только теперь я увидел «Гикию».

Она, живая, ухватилась за все шесть канатов. Сильно накренившись в нашу сторону всем корпусом, отчаянно боролась. Боролась с бесконечным, ревущим, всё крушащим на своём пути напором ветра. Течение было такое, что всё, что падало воду, мгновенно уносилось вглубь бухты.

Мы стояли на балконе, и, оцепенев, смотрели вниз. Туда, где стояла «Гикия», туда, где стоял «Беркут», плотно прижавшись к причалу. Большое плексовое стекло дрожало от постоянного напора ветра. Временами оно прогибалось в нашу сторону, и, казалось, что вот-вот лопнет. Маленькие, средние, водяные смерчи, то появляясь, то исчезая на середине бухты, швыряли на стекло новые и новые мириады солёных брызг.

– Афанасич где? – Спросил я Виктора, когда первый шок миновал. И я понял, что нам всем, причалу, катерам, что болтаются внизу на растяжках, грозит нечто ужасное!

– В отпуске Афанасич, на Украине, – был ответ.

Итак, я попытался трезво оценить ситуацию. Сработало старое, выстраданное морское правило: первое – успокойся. Второе – пойми проблему. Третье – придумай, как её решить. Четвёртое – реши эту проблему. И так успокоились. «Гикия» прикрывала собой «Беркут», но напор ветра всё крепчал. Пошло мощное течение. Хотя большая волна ещё только копила силы. Куски кровельного железа от старой, ещё времён Куприна крыши, носились в воздухе, как посланцы разгневанного Зевса. И время от времени врезались то в доски причала, то в закипавшее уже, как на вулкане, море.

И тут я увидел: там, где только что было три верёвки, на кнехте носа «Гикии», их стало две. И яхта, как бы нехотя дрогнула. И вплотную подтянулась к борту «Беркута».

Временами, когда напор ослабевал, «Гикия» отходила от борта «Беркута» на полметра. Это сокращались натянутые как гигантские жгуты, носовые канаты «Гикии».

Их осталось только два. И ещё я увидел: «Беркут», как всегда, стоит серединой борта, прямо на железный угол причала. И там практически ничего нет, что бы могло смягчать удары.

Глупо, не глупо, а я, улучшив момент, кинулся по лестнице вниз. Там, в глубине ангара, была гора старых, автомобильных покрышек. Я схватил колесо, и тут только увидел: рядом была Валентина. Не сговариваясь, мы поволокли две покрышки к «Беркуту».

Продеть верёвку было делом секунды. И вот, улучшив момент, мы уже положили на угол эту амортизирующую прокладку. «Беркут», как живой, точно вздохнул с облегчением.

И тут, сзади, из-под надёжной шиферной крыши, куда не залетали куски кровельного железа, я услышал голос: «Вот это я попал… ну я влетел… хана катеру!»

Да! Это был «симпатяга», хозяин «Беркута». Сквозь рёв урагана я крикнул:

– Гони «Беркута» вглубь бухты.

И, точно услышав мою мысль, с соседнего причала отвалил катер. Его хозяин, то и дело, оглядываясь на крыши, всё дальше отходил от опасной близости берега.

– Видишь, что умные люди делают? – Крикнул я ещё громче.

– А ты?

– У меня же мотор разобран!

В это время раздался треск: это был борт «Беркута».

– Что же ты стоишь, скорее заводи двигатель, – это был голос Валентины. Она попыталась ослабить швартовы «Беркута».

– Стой, куда ты, пальцы отдавишь! Как же я отойду? У меня же аккумулятора нет!

– Ну, бери мой, давай же скорей…

Но ответа не последовало. И тут я увидел: ветер слегка изменился, и стал больше давить с юго-запада, чем с юга. И сразу же «Гикия» сместилась к мелкому месту у ангара. И примерно на метр отошла от «Беркута». Вот здесь, я скорее почувствовал, чем услышал глухой удар. Перо руля лопнуло прямо посередине. И вторая половина исчезла, как будто её там и не было. Всё ясно: сварка не выдержала.

Волна, дотоле небольшая, на глазах нарастала. И спасение было только в одном – подтянуться толстым канатом к рыбацкому причалу, используя паузу между волнами. В этот момент порыв ветра ослаб, и я понял: такого шанса может и не повториться.

Прыжок – и я на палубе «Беркута». Ещё прыжок – и я уже на палубе «Гикии». Но где взять верёвку? Где-то в рубке есть…, но быстро её не откроешь. И тут боковым зрением вижу Виктора – он уже всё понял и, с верёвкой, уже качается на «Беркуте».

Ещё мгновение, и верёвка летит ко мне. Ещё минута, и верёвка надёжно привязана к корме, у основания бизань-мачты. И тут я понимаю: добросить верёвку до рыбацкого причала невозможно. А плыть с ней – смертельно опасно. Волна уже разыгралась. И шум прибоя, настойчиво и упорно вплетается в рёв ветра. А ветер валит с ног. И ты видишь – силища такая, что сказать, что мы букашки, это не то слово. Вот тут-то вся романтика выветривается как-то автоматически.

Новый удар об дно. И ещё один. И ещё. И ещё…

Шутки в сторону – идёт быстрая прикидка. На берег, конечно, в такой накат не выбраться. Но на причал рыбаков – можно. Метров на десять он выдаётся в море. Да плюс на нём висят старые, автомобильные шины. А за них зацепиться – легкотня! И я решаюсь. Хватаю верёвку – и пошёл. Вижу на берегу: Валентина кидает спасательный круг Виктору. Тот несётся к «Беркуту». Но в следующий момент мне уже их не видно. Только грохот камней под ногами. Да рыбацкий причал по курсу. Да волна. То относит от берега, то тянет на сваи. А они железные и острые.

Общение со сваями никак не входит в мои планы. Забираю мористее. Верёвка то в руке, то в зубах. «Хоть бы хватило…» Дрожу, боюсь оглянуться. Если верёвки не хватит – труба. Все усилия, весь риск, напрасны. А вот и спасительное колесо на причале. Вижу рыбаков: они уже ждут. Их учить не надо. И тут рывок… оглянулся – верёвка кончилась.

– Руку, руку давай, – кричат сверху. Перехватываю верёвку в руку. На счастье метра полтора было запасу. Выбрасываю другую руку вверх. Чувствую мозолистую ладонь собрата: Виктор. Этот не подведёт.

– В кольцо, в кольцо встремляй!

Ещё мгновение, и верёвка вставлена в кольцо. И тут, уже без моего участия, пошла «набивка». Корма, сразу заметно оттянулась от стены ангара. Но мне уже не до чего. От холода, а может быть от страха (мельком взглянул на волну, где я только что был) зуб на зуб не попадает.

– Спасибо, мужики, – только-то и продрожал, глядя на скорую работу рыбаков. Да никто меня и не услышал. Ветер и шум прибоя уже слились в единую симфонию шторма.

А тут новое дело: теперь нос «Гикии» стал поддавливаться течением и ветром к «Беркуту». И в любой момент эти возможные поцелуи могли привести к полной поломке такелажа, бушприта, и всего крепежа мачты.

Ну что тут сделаешь?

«Ангел… ангел мой хранитель» – шепчу это и боюсь: как бы рыбаки не увидели. Чую – не спасти… И тут в суровую симфонию шторма вплетается новый звук. Оглядываюсь. Это звук двигателя.

Огромная, чёрно-зелёная яхта, прижатая течением к берегу, пытается отвалить в бухту. С трудом, сквозь напор ветра и волны, она пошла было к выходу. И вдруг – как обрезало – белые буруны от винтов под кормой вдруг ослабли, и исчезли совсем.

– На винт намотал! – Слышу с сзади голоса рыбаков. На чёрной яхте матросы кинулись к кнехту, и вот уже толстый, белый, кормовой канат полетел в воду. Они ещё не понимают, что винт намотал какой-то другой канат. И сброс кормового конца ничего не меняет. Огромное, чёрно-зелёное чудовище начинает нести на причал.

– Ну всё, мужики, кранты, – слышу голос Виктора, – там тонн двести… сейчас снесёт и рыбаков, и спасалку.

С ужасом все замерли, глядя, как громадина, увеличиваясь в размерах, поползла на всех нас.

И тут, о чудо: за кормой яхты опять появились белые буруны. Она с трудом развернулась, и поскребла под берег. Ещё минута, и матросы уже швартовали её лагом к военному катеру.

А «Гикия» уже в сантиметрах от «Беркута» опускалась и поднималась в такт волны, в любой момент, грозя катастрофой.

И тут я увидел канат. Толстый, плетёный, белый канат. Тот самый, впопыхах сброшенный с зелёно-чёрной яхты.

«…О боги…» – Шепчу, и вижу своего ангела хранителя. И не верю глазам своим: канат длинный, новый, и подплывает прямо туда, куда надо, к моей «Гикии». А другим концом привязан к бакену. В общем, лучше не придумаешь. Но до носа его ещё надо дотянуть. Он тяжёлый и толстый. Вплавь не удастся. Бегу назад на спасалку. Вдоль ангара по узкой приступочке. Шириной сантиметров десять. Бегу босиком, в носках. Куда делась обувь – непонятно. А волны бьют в стену. Но по приступке пробежать можно. Бегу. Волна слегка бьёт по ногам. И тут же на откате оголяет каменистое дно. И этот грохот камней, и брызги, а главное – смещение всей массы воды кружат голову. И в этот момент рука срывается со стены. И я, потеряв опору, лечу… лечу вниз.

«Хоть бы в воду, хоть бы не на камни и стёкла». Дудки! Прямо на острые камни ногами! Что? Боль! Что? Порезал? Вроде крови нет. Поглядим…

А тут и волна подоспела! Куда? Нет уж… только ни к стене… Это увольте… Прыгаю сквозь волну. Вижу мутную, серо-зелёную воду, пакеты, бумаги, доски. Выныриваю. А вот и нос «Гикии». Он, то высоко поднимается над волной, то погружается по палубу. Оглядываюсь. А вот и он, спасительный канат. Подтянуло почти к носу. И ещё одно счастье. Тот самый канат, оборванный ещё час назад, в глубине, болтается, и точно ждёт своего времени. О такой удаче я даже и не мечтал.

Привязать размочаленную мокрую верёвку к толстому канату на удавку было делом минуты. Оглянулся. По причалу носятся Валентина, Виктор, рвут друг у друга спасательный круг…

«Думают тону» – Мысль эта пронеслась вихрем, а что толку: не времени, не возможности нет, что бы крикнуть «Не… друзья… всё под… контро… лем…»

И тут, как это ни парадоксально, я вообразил себе, как я кричу им это. А последние слова вырываются в виде пузырей из-под воды. Это и понятно. Привязывать верёвку пришлось под водой, когда очередная волна накатывала. Страшно и весело…

«Ух! Вроде есть!» Беру конец, подтягиваюсь им к носу. Жду момента, когда нос погрузится. И раз… я на палубе.

Рывок – протяжка. Вот и канат уже на кнехте. Опять жду волну. Ослабло – набиваю канат. Держу на волне. Опять ослабло. Опять набиваю. И так раз пять, шесть. Вот и нос отошёл от опасной зоны.

Что было дальше, убей, не помню. Как перебрался на причал, понятия не имею. По «Беркуту» наверное. Помню только кровь на локте у Валентины – удар шифера. Да неимоверный холод. Да Виктор с синими от холода губами даёт мне тёплый бушлат. Да мужики, тянущие подъёмником из воды какой-то уцелевший катер… «Беркут» погиб. И нос его ещё долго колотился об бетонную круглую тумбу.

Афанасич приехал через неделю. Рассказ мой был долгий. О многом переговорили. Мы сидели, молча в его солнечном светлом кабинете. Глядели через уцелевшие окна на бухту. Вода была также прозрачна, как и прежде. И лодочки и катера также мирно сновали, поднимая небольшую волнушку. И искорки солнца, как и прежде, отражались на водной глади. Афанасич посмотрел на мои руки. На сорванные ногти. Сдержанно крякнул.

– А ты говоришь поэзия, Серёжа! Вот тебе и хвилософия! Вот тебе и алый парус!

– А что, Афанасич, алый парус такая уж мелочь? – Тихо спросил я.

– А хто сказал, что мелочь? Я, между прочим, через те паруса, может и взял тебя на постой. А ты и не знаешь! Ты дядьку Тольку помнишь?

– Помню, конечно, – был ответ.

– Отож! Это ж он мне за алые паруса, всё рассказал… – Ладно, иди вже, – Афанасич тепло улыбнулся. – Ты что ж думаешь, мы что, эту поэзию не понимаем? Ещё и как понимаем!

Мы ещё немного помолчали. И неожиданно он вдруг добавил:

– А мордатых, ты всё ж таки на яхту не пускай. И вообще – поменьше с ними разговаривай.

Афанасич посмотрел в окно на то место, где стоял «Беркут».

– Как-то без них легче дышится… чи не так?

Я, молча, встал, попрощался, и прежде, чем закрыть дверь посмотрел на Афанасича. Его юношеские глаза искрились всё тем же молодым задором. А в море, сквозь окно, видны были катера и ялики… и мы с Афанасичем точно знали: никогда море не позволит выдавить их из бухты. И будут эти ялики ходить тут всегда. Какие бы штормы не бушевали на этом свете.

…Уже на выходе, я лицом к лицу столкнулся с Виктором.

– Здорово, капитан! – Он с хряском, как всегда, пожал мне руку. – Ну и дела… – добавил он с едва скрытым протестом.

– А что такое? – Я не понял, о чём это Виктор…

– Ты, вечером, сегодня, как? Сильно занят?

– Да вроде нет, а что?

– Я сегодня дежурю в ночь, приходи, разговор есть, сурьёзный… Ушицу сварганим, заодно и поговорим. На том и порешили.

…Я пришёл, уже, когда смеркалось. Октябрь в тот год был удивительно тёплым. А после шторма, всё вокруг, точно отдыхало. Солнце только что скрылось за горами. И всё пространство было заполнено розовато алым светом. Это солнце отражалось от облаков, от предвечерней дымки.

Виктор стоял у того, что осталось от причала, спиной ко входу, и тоже смотрел на облака. Видно было, что он любовался этой неповторимой лучезарной дымкой.

Как только он услышал мои шаги, он точно смутился. Будто я подсмотрел нечто такое, чего нельзя другим показывать.

– А я раньше и не знал, что значит это слово, – сказал я спокойно, сдержанно…

– Какое слово? – Виктор уже по глазам моим, понял, что я не буду над ним подтрунивать, как это бывало, видать, не раз в его флотской жизни.

– Лучезарный вечер, – так же тихо, без восторгов, сказал я.

Виктор долгим, удивлённым взглядом посмотрел на меня, и ничего не сказал.

– Пошли, я тут ушицу сообразил, – сказал он своим скрипучим, военно-морским басом.

Мы сели за столик, сколоченный из не струганных досок. Скамья была ещё влажновата от недавнего шторма. Аромат от рыбацкой ухи заполнил всё пространство под навесом.

Мы немного помолчали, любуясь облаками, штилем, и редкими яликами. Полумрак всё сгущался, алые и голубые огоньки вплывали, и выплывали из бухты, бесшумно и загадочно.

– Я тут в лабаз заскочил… – сказал я, доставая «Пшеничную» водку.

– Ни секунды не сомневался, – улыбнулся Виктор.

Мы, не спеша, начали рыбацкую, не мудрёную трапезу, заедая уху белым, свежим хлебом.

– Так этот перец, знаешь что придумал? – Сказал, наконец, Виктор, видя моё нетерпение.

– Нет, конечно, – ответил я так же, не спеша, в такт размеренной манере Виктора в разговоре. Кто такой «перец» я понял, ибо так, за глаза, мы звали хозяина «Грифа».

– Так вот, опсель-мопсель, собрались мы с мужиками по утрянке, после шторма. Обмозговать всё, прикинуть, что же делать? Штормец то набедокурил – страсть! И что ты себе думаешь? Этот… (тут я узнал ещё один великолепный эпитет в адрес «перца») решил найти крайнего. И представь, поехал на тебя, на «Гикию» твою. Мол, зачем, «Гикия» на него навалилась! Прикинул?

Виктор лукаво взглянул на меня.

– Вот и я, наверное, так же заморгал, тогда, как ты сейчас… Я, говорит, не виноват, что «Гикия» на меня навалилась… Ну и понёс, понёс… И к чему клонит…

– А мужики, что? – Только и сказал я. – Мужики то всё видели.

– Мужики? – Виктор как то странно оглянулся. – Мужики, брат, разные бывают… В общем, будем считать, что ты мне эту водочку поставил за дело!

– Чем, разговор то кончился? – Не понял я сразу сказанного.

– Чем – чем? Ты ж меня знаешь… Да и хватит об этом. В общем, отвял он от тебя… Понял, что шара не хиляет. И, конечно же, на Афанасича переключился.

– Ну, на Афанасича где сядешь, там и слезешь.

– Это точно. – Виктор не стал вдаваться в подробности. Потом, правда, я узнал, что «подробности» были довольно живописные…

Мы помолчали. Было уже темно.

– А сколько гадов развелось… – заметил я задумчиво. – Вроде раньше, никому бы и в голову не пришло – делать «бизнес» на всём, и на всех… Даже на шторме! Ну, уж Афанасич любому даст дёру! Он страсть, как мордатых не любит.

– Афанасич Афанасичем, а жизнь, действительно покатилась в болото. Во всяком случае – не к душе человеческой. И что это за общество человеков, если сверху до низу одна установка – выдирать, сдирать с людей деньги, при этом ничего не давая взамен. Ничего не создавая!

– Вопрос в одном – во что всё это может вылиться. И как долго, и на ком всё может держаться?

Я посмотрел на Виктора. Но он молчал. Долго молчал, глядя на едва заметные огоньки на серой глади моря.

– Если в своей семье ты будешь деньги тырить, а вечерами в этом же доме водку пить, чем всё кончится? Вот, посмотри – видишь? – Виктор кивнул головой вправо, – видишь, какие ворота поставили? Да забор метра три высотой… А кто поставил, хрен дознаешься. А раньше, знаешь, что там было?

– Вроде, какая-то воинская часть… – не уверенно ответил я.

– Какая-то! Хорош ты гусь, если не знаешь, что это был знаменитый ЭПРОН. И добрую четверть набережной отдали под ЭПРОН не абы как! Думали, как подводные лодки спасать, как на дне клады искать для страны! Я ещё молодой был – поработал там. Ох, и времечко было. Правда, глуповатое, подловатое, но все, же хорошее. Вот тут, у входа в бухту, было моё первое серьёзное погружение. Ещё в трёхболтовке со шлангами. И надо ж так повезти! Прямо на палубу какого-то парусника попал… А вес то в трёхболтовке приличный! Ну и провалился сквозь палубу прямо в трюм… Страшно стало… Темно, присмотрелся – а там полусгнившие ящики. Тронул я один – а сквозь щели посыпались золотые монеты. И поверишь – блестят сквозь темень, как новые. Только я дёрнулся – и провалился через вторую палубу… Всё замутилось, ничего не вижу. Ну, и струхнул малость… Давай верёвку дёргать… Кричать… А как меня вытянешь сквозь две палубы?

Тут Виктор замолчал, достал папиросы, закурил…

– В общем, пришлось потом попотеть, когда скафандр в порядок приводил… Хорошо, мужики башковитые попались. При каждом задёве, слабину давали… это и спасло. А если бы потащили бездумно – капец был бы…

Помолчали. Наконец, Виктор лукаво улыбнулся и сказал:

– По глазам вижу – монетами интересуешься?

– Да, признаться у меня к золоту отвращение… Врождённое, похоже… – сказал я спокойно. – И всё же интересно… Ты не шутишь?

– Может, и шучу, – Виктор одобрительно усмехнулся, – у меня, признаться, тоже особой любви не наблюдается к презренному металлу. Уж не знаю почему, а я тогда об этом никому не рассказал. Ты первый, кто об этом знает…

– А что потом было? Неужто ты больше туда не сунулся?

– Спускался через год. В ту зиму были ужасные шторма. А летом, искали мы в том месте затонувший катер с провиантом. И знаешь – катер мы нашли. А вот от парусника, даже следов не обнаружилось – как корова языком слизала. Может оно и к лучшему – меньше золота, меньше крови. А сейчас кому об этом рассказывать. Мордатым? Может они-то золото на больницы пустят, на школы? На людей в больницах? У меня, в прошлом годе, тётушка в больницу попала. Посмотрел я на эту «заботу о гражданах…» Четыре копейки в сутки на человека. Ладно бы по честному сказали: «нам на вас, глубоко наплевать…» Так им ещё поиздеваться надо: вот мол, вам по четыре копейки, с вас и этого довольно… Или ещё пример: у друга моего, сын, умница, поступил в институт, а через год сам ушёл. И почему? Да очень просто: всем препам разрешают взятки брать, и чем наглее, тем лучше. Одна мерзавка так Вадиму и говорит: «Я с пятьюдесятью гривнами не работаю» И это на экзамене. Как мальчишка этот, теперь воспримет мир? Представляешь? А препам этим до знаний и дела нет. Гони бабки, получай «отл» и гони прямиком в больницу, людей «лечить» за четыре копейки… А ты говоришь, «чем всё это кончится?» Ничем хорошим…

Долго мы молчали. Без слов понятно было всё и так.

– А ты-то сам, что? Достал бы монеты, поддержал бы голодных писателей, поэтов. Вон у нас, недавно, поэт Сидорычев от голода помер. – Сказал я совсем тихо.

– Знал бы, я б ему и без этого золота помог. – После долгой паузы сказал Виктор.

– Ну, и какой же выход? – спросил я.

– Выход? – Виктор так же тихо ответил:

– Если бы все люди были дерьмо, выхода бы не было. Но в том, то и дело, что люди у нас хорошие, в большинстве. Только характер дурацкий – где не надо, слишком добрые. А то вдруг, как с цепи сорвутся – всех помолотят. И доверчивые, словно дети. Впрочем, что бы ни происходило, это школа. А как ещё учить уму-разуму? Хотя, и это не ново. Помню, я был ещё пацаном, так вот дед мой, рассказал мне одну сказку. И я её до сих пор помню, слово в слово. Память у меня на такие штуки. А вот понимать, только теперь начал…

– Поведай, брат, – обратился я к Виктору спокойно, хотя сердце, так и застучало в груди, от предвкушения удачи…

– Знаю, знаю. Ты такие штуки любишь. – Усмехнулся Виктор. – Да только время теперь позднее. Дома то не хватятся?

– Думаю, бог милует. – Ответил я.

– Ну, так слушай: «Жил был на свете Орёл. Морской Орёл.

Он никого не боялся. Потому что был сильный. Его огромные крылья, верно, служили ему много лет. Его зоркие глаза видели всё вокруг на сотни миль. Его острые длинные когти созданы были для того, чтобы ловить гадюк. А было это нелегко. Эти ядовитые змеи заполнили море. И всё меньше рыбы становилось в округе.

Рыбы были безмолвны. И когда гадюка ловила новую жертву, та была бессильна. Ведь у рыбы не было яда. И если бы не Морской Орёл, то, наверное, не осталось бы в море ни одной рыбёшки.

Но не зря Орёл имел зоркий глаз и длинные острые когти. И всякий раз, заметив гадюку, Орёл налетал со стороны солнца, хватал змею когтями, сжимал её так, что она не могла нанести свой ядовитый укус. И с облегчением вздыхали морские обитатели: синебокие дельфины, стремительные кефали, роскошные морские петухи и разноцветные окуни. И даже безмолвные, они выпрыгивали из моря, и улыбались своими человеческими глазами. Петухи распускали под водой свои роскошные плавники – крылья. И это было важно для Орла. Он знал, что не зря жил.

Гнездо морского Орла было на самой вершине одинокого утёса, выступавшего далеко в море. Утёс был очень высок, и когда наступали длинные зимние шторма, утёс превращался в остров: волны заливали узкий перешеек, соединяющий вершину с береговыми скалами. Но шторма не пугали его. Более того: когда наступала зимняя непогода, он часами мог смотреть на огромные, зеленоватые, с белой пеной волны. И его профиль царил над серыми громадами волн. В такие дни, иногда, к нему прилетал его брат, Гриф-стервятник. И всегда он говорил ему одно и то же:

– Ну что ты смотришь на эти волны? Почему улетел ты из наших степей? Зачем ты ловишь этих ядовитых змей, когда столько падали ждёт на бескрайних степных просторах? Зачем ты рискуешь жизнью? Ведь змея может укусить тебя, и тогда ты…

– Я уже говорил тебе, – спокойно отвечал ему Морской Орёл, – я не могу есть падаль. Не могу красть крохи тухлого мяса, ожидая в очереди, когда насытятся львы и шакалы. Я не шакал. Я сам Орёл. Я царь моря!

– Гордец! – клекотал в ответ Гриф, – и глупец! Разве это разумно рисковать жизнью ради гордыни!

– Не в гордыне дело, а в гордости! – говорил спокойно Орёл, – в достоинстве. Я спасаю море. И может быть, это главное. Я спасаю рыб. И сознание, что я живу не напрасно, для меня важнее, чем набить свой зоб и брюхо тухлой ворованной требухой. – Все так живут. А ты что же, умнее других? – Шипел Гриф. – Ты гордец и глупец!

– Поди прочь, – говорил обычно без злобы Орёл. – Твоё место среди воронов. Вон сколько вьётся их вокруг падали. Вот с ними ты найдёшь понимание. Хоть и брат ты мне, а всё же мы разные.

– Ну, погоди! – Взмахнув крыльями, сказал Гриф. – Попомнишь ты мои слова. Да поздно будет. Ещё приползёшь ты ко мне, за тухленьким мясцом… попомнишь!

Так они и жили. Морской орёл жил среди скал и волн. Ловил гадюк. Спасал рыб от гибели. А Гриф жил на берегу, в степи, ел свою падаль. И поэтому, все перестали звать его Гриф. А стали просто звать его Стервятник.

Шло время. Зимние шторма сменялись оттепелями. Холодный Северный Борей сменялся тёплым южным ветром – Левантом. Но года бывают разные. То печальное лето, было необыкновенно жаркое. И осень была тёплая и сырая. И гадюк становилось всё больше и больше. Много выловил их Орёл в море. Многих рыб спас он от верной смерти. Но не заметил, как самая хитрая и коварная змея, заползла на сам Орлиный остров. Заползла она тихо. Ведь была она очень гладкая. И её совсем не было видно среди скал и камней. И когда Орёл улетел на охоту, она беззвучно вползла в гнездо. И притаилась среди веток и пуха. Был вечер. Солнце клонилось к закату. Когда Орёл вернулся, он сел на своё любимое место. И устремил взор на заходящее солнце. Никогда не надоедала ему эта пурпурно-огненная стихия уходящего в облака светила. Тихо сидел он до самой ночи. Когда же стало совсем темно, он услышал тихий шипящий голос.

– Мой милый, мой единственный Орёл! Как я истосковалась по тебе! Как давно я тебя не видела! Не слышала твой любимый голос.

– Кто ты? Я не вижу тебя, – воскликнул Орёл.

– Я твоя Орлица, я вернулась к тебе. – Прошептал из камней нежный голос.

– Моя Орлица давно погибла, – ответил он. – Выйди, покажись, кто ты?

– Я душа её, – ещё нежнее прошептала гадюка. – Я так истосковалась по тебе. Нет во всём свете другого такого Орла. И боги дали мне путь поговорить с тобой, любимый.

Орёл не мог вымолвить и слова. Он лишь привстал на сильных своих ногах, расправил крылья, и в этот момент гадюка увидела незащищённое крылом место.

Там, где расположено сердце. Она метнулась, вонзив в него свои отравленные зубы. Острая боль пронзила Орлиное сердце. Но в темноте он даже не увидел гадюку. Он сложил крылья, и упал на дно своего гнезда. Упал и затих. И казалось, что он умер.

Тогда гадюка раскрыла свою ядовитую пасть, чтобы укусить ещё, и ещё раз. Но чёрная тень Грифа мелькнула над гнездом. И гадюка, шипя, уползла в бескрайнее море.

Мир под водой был голубой и солнечный. И множество разноцветных рыб плавали повсюду. Они украшали море своим неповторимым цветом и разнообразием.

– И это всё моё! – Прошипела под водой гадюка. Теперь моё!

Она шипела и булькала воздушными пузырями. Они медленно поднимались вверх, к солнцу. И окружающие рыбы любовались ими. И при этом думали: «Какие красивые воздушные шарики! Как они легки, как они забавны? Как они мило тянутся к солнцу!»

Вот тут-то, гадюка и подплывала сзади. Она хватала за жабры зачарованного окуня, который самозабвенно любовался воздушными пузырьками. И затем тащила его в свою мерзкую, тёмную нору.

А у Орлиного гнезда в это время сидел Гриф. Он приподнял клювом крыло Орла. Оно безжизненно вырвалось, и упало на колючие ветки.

– Говорил же я тебе, – с жалостью в голосе прошептал он. – Говорил! Так ты и погиб, не проживши веку.

– Рано ты оплакиваешь меня, брат. – Прошептал Орёл. – Я жив ещё. И силы мне придаёт именно то, за что ты так ругал меня!

– Что же? – Переспросил гриф.

– А то… На большее у Орла не хватило сил. Он умолк. Только слегка опускалась и поднималась его грудь. Но он не стонал. И Гриф не услышал больше ни слова.

Улетел Гриф. И тогда стали собираться вороны. Чёрные и серые. Самая большая из них, нагло влезла в гнездо. И громко крикнула: «Кар-р-р». И не звука в ответ. Орёл лежал на спине, и крылья его были распростёрты. А гордая голова и клюв склонились набок. И только грудь выдавала дыхание.

– А! Не околел ещё! – Ворона прыгнула на грудь Орлу. И несколько раз клюнула своим чёрным, испачканным падалью клювом. Прямо в то место, где было сердце. Она клевала и клевала, вырывая перья, и они, подхваченные ветром, понеслись в море. Когда ворона насытилась своей властью, она закаркала.

– Кар-р-р. Идите, идите же сюда, птицы-вороны! Давайте заклюём Орла до смерти. И отведаем Орлиного Сердца… Многие из них подошли ближе. Некоторые уже открыли, было, клювы. Но тут все услышали голос.

– Нет! Нет! – Это твёрдо крикнула Белая Ворона. Она была мудрая. И часто её клевали за это. Но и боялись. Ибо то, что говорила Белая Ворона, всегда сбывалось. – Ещё не родилась та ворона, которая отведала бы Орлиного Сердца. И не поплатилась бы за это рано или поздно!

Она с шумными хлопками сорвалась с места. И все вороны, хлопая и шумя крыльями, каркая, поднялись над гнездом Орла. Они вытянулись в длинную, неровную стаю, словно живое, чёрное облако. И потянулись к берегу. Туда, где ото львов и леопардов осталось ещё достаточно падали. И без особого труда, по ночам, ещё можно было набить свои желудки ворованным мясом.

Улетели все. Да только не та ворона, что клевала Орла в Орлиное Сердце.

– Ну, уж нет! – Шептала она. – Это гнездо теперь моё! Прочь отсюда, глупая птица! Она попыталась клювом вытащить Орла из гнезда. Но ничего у неё не вышло. Тогда она из веток Орлиного гнезда, соорудила своё. Теперь, вся гадость, какая была в вороньем гнезде, падала на распростёртую орлиную грудь и крылья. Но Орёл, после всего, что было, уже почти не слышал, и ничего не видел. Он умирал.

– Хорошо, хорошо, – каркала по утрам ворона. Она выбрасывала на Орла очередную порцию грязи, и улетала на кормёжку.

Но Орёл всё ещё был жив. И те перья, что унесены были в море, унесены были не напрасно. Теперь все рыбы знали, что Орёл попал в беду. И каждый раз, когда ворона отправлялась на кормёжку, морские летучие рыбки подлетали к Орлу, и приносили ему морскую воду. Это была не простая вода. Её поднимали с большой глубины дельфины. Они были мудрые. Они знали, что только эта вода спасёт жизнь их защитнику. А змей в море стало так много, что порой казалось, что это уже не море, а грязное змеиное болото.

А летающие рыбки! Они соглашались нести в своих ротиках живую воду, хотя знали, что вернуться с утёса им уже не удастся! И они падали рядом с Орлом, и отдавали ему живую воду вместе со своими жизнями.

И вот однажды утром, Орёл открыл глаза и почувствовал, как сила наполняет его могучие крылья. В это время ворона выбросила на него новую грязь. И взлетела, не заметив, что Орёл оживает. А Орёл увидел вокруг себя эту грязь, и увидел вокруг себя мёртвых летучих рыбок. Их прозрачные крылья тихо шелестели на ветру. Они ни о чём не просили. Они просто лежали рядом. И тогда Орёл всё понял.

Невероятная сила наполнила его крылья. И он ловко, как встарь, перевернулся на свои могучие лапы, с острыми как бритва когтями. Он стряхнул с себя всю грязь, и молнией ринулся в небо. Поздно увидела ворона опасность. Сверху, со стороны солнца, как молния, ринулся он на чёрную птицу. Удар был так силён, что только хлопок разнёсся по округе. И тысячи чёрных, и серых вороньих перьев разнеслись над морем. Они тоже были подхвачены ветром, и понеслись в сторону гор, и дальше вниз, в сторону бескрайней равнины. И никто не промолвил в след им, ни единого доброго слова.

«Вор… она…, вор… она» – только слышались с земли чьи-то голоса. А Орёл уже парил над самой водой. И видел всё, что творилось в глубине его пучины. Видел множество гадюк, в грязном, заболоченном, почти уже безжизненном море.

Высоко взлетел Орёл. Гулко разнёсся над морем его орлиный клёкот. Услышали этот голос такие же Орлы, и в горах, и на равнине. И вновь собрались в большую орлиную стаю. Они растянулись от горизонта до горизонта. И, расправив свои могучие крылья, низко полетели над самым морем».

Мы как то не заметили, что слушателей «по ходу пьесы» прибавилось. Тихо подошёл Василий. Невесть откуда появился Женя Белый Орёл. И никто, ни разу, не нарушил торжественности рассказа… Наконец Женя не выдержал:

– Да, Витёк! Интересную ты выдал сказочку! Но тут ведь всё дело в том, кого считать за орлов, а кого за гадюк числить! Нет в твоей сказке ключа! А значит не понятная эта твоя сказка! Плохая сказка…

Не сразу ответил Виктор… Выкурил папироску, не спеша потушил окурок, и только тогда сказал:

– А вот и нет, брат! Тут вся штука в том, что ключ-то этот должен быть у каждого из нас вот тут – Виктор дотронулся до темечка. Что по мне, то все эти змеи, гадюки, да и прочая пернатая гадость – так они вокруг нас… куда не глянь… Али не так? На загривок к нам вскарабкались, и едут… с комфортом падлюки! При этом шепчут нам, как они нас любят…

– Ну а Орлы? – Не унимался Женя… что-то не видно их, Орлов то…

– Не было бы Орлов, сидели бы мы все сейчас в болоте, а мы вот за столом сидим, уху едим, – усмехнулся Виктор.

– Тебя, брат, послушаешь, так у нас не жисть, а малина… – Встрял в беседу Василий. – А по мне, так самое болото и есть… Каждый второй на верху – или клоп, или клещ, или…

– Каждый, не каждый, а всех в один мешок не посадишь… Надо внимательно на дела смотреть, обобщать тут – дурное дело!

– А я бы бизнесменов, вкупе со всеми врачами – взяточниками, всех бы в мешок, и тудым…

– Тудым, это кудым? – Виктор стал серьёзным.

– Кудым Сталин их в своё время отправил… Вот народ и вздохнул малость.

– А где гарантия, Василёк, что ты сам под ту гребёнку не подсунешься? И кто решать будет, орёл ты, или гадюка… А волк, тот завсегда овечью шкуру в рюкзачке носит. Вот и, поди, разбери кто перед тобой. Вот и подбери ключик… А сказка она живёт сама по себе. Слушай и думай. И чем больше будешь думать, тем лучше!

– Ну да! – Возмутился Женя, – Слушай, думай, работай побольше. Это мы уже проходили. А живём все вроде как без головы… Так дело не пойдёт! Народ есть, имя есть, язык есть. А жизни нормальной нет!

– Ну и какой же выход? – Обратился я к Жене. – Кто же орлы? Кто змеи?

– А вот тут, уж действительно крепко думать надо. – Женя окинул всех нас взглядом. – Одно могу сказать точно – для каждого человека, для каждого народа, важнее родины и совести ничего быть не может. Но как любовь к родине согласовать с совестью – вот в чём вопрос…

– А ведь был пример! – Виктор слегка хлопнул ладошкой по столу. – Был!

– А кто же? – чуть не хором воскликнули мы.

– А Катька! Катерина Великая! И шпионкой немецкой не стала, и землицы нам прирастила, и Крым нам оставила, хоть и немка была! Или не орлица? И не зря же весь мир назвал её Великой!

– Ну, мы пошли, – как то быстро собрались Василий и Женя. – Но у меня на сей счёт есть особое мнение.

– Нда… – Только и сказал я, когда мужики вышли.

– Как видишь, всё уже было. – Виктор задумчиво смотрел в сторону моря. – А мы всё думаем, что мы единственные и неповторимые. А ведь сказку эту, моему деду, сказывал его дед. Он ещё Нахимова помнил. Так-то, брат.

Мы ещё довольно долго сидели и молчали, глядя на незыблемую гладь бухты.

– Штиль, – сказал я, понимая, что всё главное на сегодня, уже сказано.

– А давно ли, вот на этом самом месте, – как бы на прощанье, сказал Виктор, – волны расколошматили и «Беркута», да и сам причал? То-то, брат! Я так подозреваю, что шторм этот не последний. Важно, с чем мы придём к тому, что ещё будет. Вот в этом то и вся штука!

«…Вот, тебе и Широко! Вот, тебе и Леванти! Вот тебе и Греба-Леванти!» – Думал я, сидя на истерзанной «Гикии». Я пристроился на корме, на куче уже просохших парусов, и в непонятном оцепенении сидел так всё утро. Никак не мог забыть наш с Виктором разговор о Морском Орле, о шторме.

И только часам к двум, робкие мыслишки типа «пора бы и честь знать» стали пробиваться сквозь непонятное желание, молча сидеть, прокручивая в памяти картинки прошедшего шторма.

«Гикия» слегка покачивалась на спокойных, и прозрачных водах бухты. Остатки от «Беркута» лениво колыхались у свай разбитого причала, шкрябая расфуфыренной обшивкой о бетонные тумбы. Это всё, что осталось от большого, и, казалось бы, надёжного причала.

Изредка, любопытные туристы, фотографировали то, что осталось после шторма. А я всё сидел, и тупо смотрел в одну точку.

– Привет, Серёга! – это с берега донёсся знакомый голос. Смотрю, и не удивляюсь. Ну, конечно, это Джамаль! Именно его и хотелось теперь увидеть. И вот он тут! Как всегда всё понял, а главное, сделал всё как надо.

– Держи! – и вот у меня в руках корзинка, а в ней… Ну, конечно! Старый шотландский эль!

– Думаю, это тебе сейчас не помешает? Вижу, живой?

– Да, живой, вроде, а ты?

– Наслышан, наслышан про твои тут скачки! Прости, опоздал малость…

– Чай в шторм и тебе досталось?

– Да, так, по мелочам всё… – он взглянул на вырванный борт, обвисшие вантины, – примерно, как и у тебя, только масштаб не тот…

– Понятно…

– В общем, так! – Серж, как всегда деловит и краток. – Дуй пиво, сегодня ничего не делай. А завтра идём на «Орле» мозги проветрить. Возражения есть?

– На «Орле»?

– А ты, что, против?

– Это Серж Крымов?

– Ну, да!

Ещё бы, я был против! Конечно же, да! Сходить на денёк с Сержем – это большая честь. Не каждый получает такое приглашение.

– Ну, так?

– Аж бегом! – Отвечаю с улыбкой.

– Ну, и ладушки… – слова ещё звучат в воздухе, а Серж уже за рулём своей «БМВухи» Взревел мотор, и машина пулей пошла с места. Такой уж у Сержа стиль. Везде поспевать, и обо всех умудриться подумать. А завтра…

…Рано утром еду на топике, и, несмотря на тряску, пытаюсь читать «Листригонов». «…Другой косяк рыбы, со страшной быстротой проносится под лодкой, бороздя воду короткими, серебряными стрелками. И вот я слышу фырканье дельфина совсем близко. Наконец, вот и он! Он показывается с одной стороны лодки, исчезает на секунду под килем, и тотчас же проносится дальше. Он идёт глубоко под водой, но я, с необыкновенной ясностью различаю весь его мощный бег, и всё его могучее тело».

К счастью, за сто лет, дельфины не перевелись на Чёрном море. И, именно сегодня, мне суждено в этом убедиться. Впрочем, не будем опережать события.

Итак, я с утра пораньше, уже на «Золотом символе» – это Балаклавская марина для богатых яхт.

– Привет Серж! – Джамаль уже на месте. – Значит расклад такой: у Крымова сегодня неожиданный коммерческий рейс, так что твоя задача – сидеть в шезлонге, отдыхать, и ни во что не встревать, наблюдать жизнь, идёт?

– Идет, то идёт, – отвечаю, – а ты как же?

– Сильно занят… Ну, бывай! Вон, смотри, и Крымов уже рукой машет!

И вот, я уже на яхте, а Серж Джамаль, как всегда, в одно мгновение, уже оказался за рулём своего БМВ. Ещё секунда, и только сизое облачко дыма от его машины, напоминало о Серже.

Яхта уже отвалила от стенки, когда Леша, последний из «четырех мушкетеров», а ныне коренной житель Москвы с двадцатилетним стажем, буквально перелетел по воздуху и свалился на корму «орла».

Две бутылки водки «Абсолют» заманчиво блестели на столике, прямо перед штурвалом капитана.

– И это всего водки? – Это первое, что выдал опоздавший Алексей, оказавшись на палубе. Крымов, не пошевелив глазом, не спеша, поворачивал штурвал. Казалось, если бы муха жужжала перед его носом, он обратил бы на нее больше внимания, чем на это «чудо». Опоздавшие, запыхавшиеся, раскрасневшиеся, свалившиеся точно с неба.

– Да, успокойтесь, вы, граждане опоздавшие! Не на неделю идем, а на день! Да и не в водке счастье! Уймись, Д'Артаньян!

Юрчик, он же экс-Атос, дружески похлопал Лешу по плечу!

– Он и в первый класс, помню, опоздал! – невозмутимо процедил сквозь зубы солидный, высокий, породистый мужчина, лет пятидесяти. У него явно проглядывалась привычка повелевать…

– Жорж! Жоржик! Ты! – От изумления и счастья Алексей, он же Д'Артаньян, забыв о водке, кинулся к солидному мужчине и сграбастал его в объятия!

– Ты-то как тут оказался! Боже! Да разве мог я мечтать! Из Питера, специально приехал? Да кто ж это все придумал? Я хочу видеть этого человека!

– А на меня и не глядишь, бисов кот! – Полный, круглолицый, с запорожскими усами Тарас, важно, удобно, нога на ногу, сидел в шезлонге под мачтой яхты. Он, не спеша, уже что-то цедил из длинного стеклянного стакана.

– Арамис! – Лешка кинулся обнимать Тараса, но тот сам встал и все четверо, хлопая друг друга по плечам, образовали круг, сцепив на плечах руки.

– Да кто ж это все придумал? – не унимался Ляксей! Тридцать два года!

– Плюс десять! – певучий женский голос с носа яхты прозвучал как свирель Леля. Все повернули взоры на нос. Туда, где четыре женщины, очень разные и по возрасту, и по одежде, и по типу красоты, сидели в шезлонгах, явно изображая из себя миллионерш. Лешка хлопнул себя по лбу ладошкой!

– Ба! Да как я не догадался, когда получил по почте эту визитку, это приглашение-сюрприз! Эти виньетки! Эти сердечки! Эти розы! Татьяна! Любовь моя, это только ты могла…, – и Лешка кинулся через всю яхту на нос и сграбастал в объятия Танечку, Таньку, а нынче важную петербургскую, бесконечно очаровательную сударыню и жену Жоржа – Портоса.

– Полегче… полегче, – это с усмешкой, уже сидя в шезлонге, процедил Жорж… Сам-то свою красотку профукал… А теперь неча…

Леша удивленно оглянулся на Жоржа…

– Ревнуешь…?

– Ревную, не ревную, а ручёнки-то убери… Да и, кстати, лучше скажи спасибо за яхту… вон той даме… вишь? Шляпу-то на нос натянула… Подойди, поздоровайся… как никак – жена твоя… бывшая.

Лёшка потерял дар речи.

Дама подняла искрящееся облако шляпки. Из-под тяжелых бархатных ресниц, на него пахнули болью и сладостью такие забытые, и в то же время такие родные, серо-голубые печальные глаза…

– Света…, – Алексей инстинктивно рванулся к бывшей своей суженой, бывшей супруге… И вдруг остановился, точно наткнулся на стеклянную стену. – Света, – ещё раз прошептал он… Света.

Перед глазами проплыл образ. Тот, в последний раз, десять лет назад, видимый им образ. Когда похудевшая, измученная, чужая женщина по имени Света, сказала ему: «…Ну, вот и все… Нет больше сил… Нет. Нет». И вот теперь, ожившая, еще более красивая, чем в свои двадцать пять, она сидела в шезлонге на палубе двенадцатиметровой яхты «Белый орел». И солнце искрилось в бокале шампанского…

– А теперь слабонервных мужчин и слабых женщин, если таковые есть, прошу покинуть зал! – громоподобно, голосом оракула, протрубил Жорж… Прошу внимания… Всех, кто стоит, прошу сесть… Всех, кто лежит, прошу не вставать… Всех, кто без юмора, кто с надрывом, а также потенциальных рыдальцев, прошу помолчать…

– Раз! – Жора хлопнул в ладоши. – Внутри яхты, у лестницы что-то стукнуло.

– Два! – в ладоши хлопнул и Юра-Атос.

– Три! – присоединился Тарас-Арамис.

Крышка носового люка медленно поднялась, И двенадцатилетнее чудо с голубыми глазами, под бархатистыми, лучистыми ресницами, в солнечном, в золотистых цветах воздушном платьице, медленно выплыло на палубу. И в полной тишине тихо-тихо молвило.

– Папа…, – девочка кинулась на руки к Лешке, а он упал на колени и, обнимая дочь, все пытался рассмотреть её родное личико, да так и не смог: от слез все было не резко, и только нежные поцелуи Ксюши и её ручонки все крепче и крепче прижимали его небритую, колючую щёку.

Было тихо. И только Балаклавский бриз шелестел в парусах у бушприта. Да вода слегка шипела о борт яхты.

– Давайте помолчим, друзья, – это тихо сказал капитан, – устраивайтесь поудобнее. И давайте помолчим.

Утро было тихое и прозрачное. Все удобно устроились. Женщины так и остались на носу. Стаксель был поставлен высоко, а значит, он им вовсе не мешал.

Ляксей оперся спиной о мачту. Ксюша села рядом и они тихо о чем-то говорили.

Мушкетёры развалились на палубе.

Два незнакомых человека, один лысоватый, а другой совсем ещё юноша, сидели скромно на корме и ни чем не привлекали к себе внимания.

А вокруг, все грандиознее и ярче, сочнее, цветистее и объемнее разворачивалась живая картина под названием «Балаклава. Инжир. Мыс Айя.»

Море, не смотря на редкую рябь, было столь прозрачно, что рыбешки порой сверкали на глубине, и их было отлично видно.

– Дельфины! – вдруг крикнула Ксюша, и все увидели: огромные, тёмно синебокие рыбины, блестя спинами, как по заказу, показались по правому борту.

– Юнга! – так же негромко сказал капитан. И мальчик, лет двенадцати, вынырнув из рубки и, точно белка, прошмыгнул на нос судна.

Треугольный стаксель с шуршанием упал на левый борт. И в следующий момент огромный алый парус, как по волшебству, взвился на самую макушку мачты. С легким хлопком он взял ещё слабоватый утренний бриз. И яхта вздрогнула и пошла быстрее.

– Мотор, – так же тихо сказал кэп. И мальчик мигом нажал какой-то рычаг, и двигатель, слегка постукивавший под палубой, вдруг затих.

Ясно и торжественно, под шелест парусов и лёгкое шипение воды, яхта пошла чуть мористее. Туда, где был попутный ветер.

Туда, где в далёком далеке, среди розоватых облаков на горизонте, плыл огромный белый лайнер. И хотелось так плыть и плыть. И чтобы путь этот никогда не кончался.

– Да, вот оно счастье! – Негромко, но очень значимо произнёс Жоржик.

Его огромные размеры так приятно контрастировали с его именем, что все невольно улыбнулись.

– И на кой я столько лет угробил на эту космическую тарантайку! Стоит сейчас консервной банкой и никому-то она не нужна…

– Ну, во-первых, не ты один… – Так же негромко отпарировал Юра. – А, во-вторых, ещё не вечер…

– Да так-то оно, конечно, так, да вот что-то этот «не вечер» уже слишком затянулся…

– А вы ждите… ждите, – подала вдруг с носа голос Татьяна, жена Жоржика, и уже твердым голосом с издёвкой добавила – ждите! И водку, водку не забывайте…

Тарас придвинулся ближе. Он молчал и улыбался. И время от времени поглядывал на Лёшу и на Ксюшу и на женщин. И, наконец, достал огромных размеров баул и, точно из волшебной самобранки, стал метать на стол… Что бы вы думали!?

Ну конечно! Прежде всего, увесистый бело-розоватый, в традиционной домашней обертке, смачный шмат сала. И тут пошли: колбаса салями киевская, копчёная курица по-полтавски, розовый ароматный, слабокопчёный новокаховский балык, солёные огурцы, горчица, несколько бутылок ледяного пива «Оболонь» и ещё, и ещё, и ещё…

Тарас загадочно улыбнулся и изрёк:

– А знаете шо щас буде?

– Ну, шо буде? – с видом напускной строгости подыграл Жоржик.

– Щас пидойде Лёшка и скаже «…А что, братья мушкетёры, не дёрнуть ли нам грамм по сто?»

Едва он закончил фразу, как нарисовался Ляксей. Ксюша не отставала от него ни на шаг.

– А что, братья мушкетёры…

– Не дёрнуть ли нам граммов по сто…? – со смехом все хором выдохнули Жоржик, Юра, Тарас и Лёшка.

– Дёрнуть… ей Богу, дёрнуть, – подвёл итог Жоржик.

Его напускная серьёзность ему очень шла. Тем более что под ней, под этой серьёзностью, он едва сдерживал свою смешливую пацанскую натуру. Но он был Портос. И положение обязывало.

Жоржик взял бутылку «Абсолюта» и нежно-нежно прозвонил по ней вилочкой, глядя на дам на носу яхты.

– Нет, нет, – за всех пропела Татьяна, – мы и так пьяны от этого бриза…

– Это лишнее, – спокойно добавила Светлана. Ольга (жена Тараса) даже не удостоила общество вниманием. Таня маленькая, жена Юры, только лениво приподняла козырёк и изрекла… «Какая гадость…»

Жоржик, по мужски, не очень-то реагируя на дамские штучки, деловито разлил «Абсолют» в небольшие серебряные стопки.

– Ну, шо, нолито? – Тарас решил сказать тост.

Все четверо торжественно подняли стопки.

– А зараз, перш за все, давайте, хлопци, выпьемо за нашу ридну Украину! За оцю Балаклаву, за оце украинське Чорнэ морэ, за оци украинськи гори (Тарас лукаво, еле сдерживал улыбку, глядя на Ляксея).

– Может, ещё за Украинских дельфинов выпьем? Ты что, Арамис, вообще «зглузду зъихав?» Ты что на нормальном русском языке уже говорить разучился? Ты что, хочешь нам праздник спортить?

– А чем тоби не подобаеця моя украинська мова?

– А тем, приятель, что это не вежливо говорить на ином языке, если все говорят по-русски! Да и вообще, как быстро ты хохлом заделался! Помнится, в школе ты был такой русский весь из себя. А теперь пожил во Львове, и заделался националюгой? Только теперь украинским?

– Да, я – националюга! Я щирый украинець. И очень этим горжусь. Вот ты, яку ты посаду займаешь в своей Москви?

– А причём тут моя посада? – Лёшка даже поставил стопку.

– Стоп, стоп, – Жоржик взял стопку и подал её Ляксею.

Мы так и выпить-то по-людски не сможем. Вы что – как сошлись – так и понеслись? Вам тут что, Гайд Парк? Чтоб о политике больше ни слова!

Авторитет Жоры был велик: все замолчали…

– А выпьем мы друзья мои… за наших милых интернациональных тёток (Жора понизил голос). Выпьем вот за кэпа, что дарит нам этот праздник. На слове «кэпа» он вновь повысил голос. За это море, за детей наших присутствующих (он взглянул на Ксюшу и капитанского сына. Они о чём-то говорили, сидя на сети бушприта) и за отсутствующих. За нашу дружбу, что не заржавела за столько лет! И пусть она только крепчает. Будьмо! Так, кажись, пьють наши друзья хохлы? – он лукаво посмотрел на Тараса.

– Будьмо! – улыбнулся Тарас, – токо не хохлы, а украиньци.

– Будьмо! – присоединился скромный Юра.

– Будем, будем! – Лёшка сдвинул чарки.

– А помните, мужики, как мы мальчишками, плыли здесь на мазовских намерах? И как ветер понёс нас в Турцию…? (Это задумчиво изрёк Юра.)

– Да, было дело, – Жоржик деловито раздал всем лососину.

– А хто ж вас тоди спас? – Тарас обратился ко всем.

– Простите, не вас, а нас, – поправил Лёша…

– А спас, дякую, нас, националюга и запасливый хохол, Тарасик. Маленький был такой, головастый, стриженный налысо хлопчик. Який узяв моток капронового шнура, метров сто и тяжёлую гантелю…

– А ведь точно! – Юра даже просиял от этого воспоминания. – Точно, Тарас. Лёха ещё помнишь, как тебя ругал, когда обнаружил в своём рюкзаке эту гантелю…

– Так вин жеж добровольно б не узяв. Та ще не тильки ругав, а й матюкав. А я вже тогда був запасливый хохол…

– Да, если бы не эта гантеля, не этот шнур – не сидеть бы нам тут, ребята, – задумчиво произнёс Жорж. – А помните, как уже утром, окоченевшие, мы увидели огоньки на берегу…

– Самое время выпить за отцов, за матерей наших, – Тарас вдруг неожиданно перешёл на русский язык. – Давайте выпьем за них, за тех, кому мы жизнью обязаны… За тех, кто есть, за тех, кого уже нет с нами.

Помолчали. Ксюша ещё плотнее придвинулась к папе и посмотрела прямо в глаза…

– Не буду, дочуня, не буду больше, – Лёша отодвинул чарку. Он помолчал и вдруг неожиданно выдал. – А Крым, всё же мы профукали!

Жорж явно не хотел затрагивать эту тему, но не успел он и рот раскрыть, как Тарас опять перешёл на украинский.

– А хто ж вам, лохам, виноватый? Если б вы поменьше водку пили, поменьше матюкались, да побольше Толстого читали, може б и не профукали б!

– А причём тут Толстой? – не понял Лёша.

– А при том, мой юный друг, шо вы все ведёте себя, как те гусары в «Войне и Мире». Носитесь, дурите, пьёте, как угорелые. Гусарите, будто у вас миллионы в кармане… А надо бы как князь Андрей жить. Как тот немец, вже не помню, как его Корф что ли? Или Берг. Каждый шаг надо обдумывать всё рассчитывать и подсчитывать… Яку ты посаду займаешь у Москви?

– Ну, вообще-то, – Лёшка замялся, – вообще-то я в крупной гостинице работаю…

– Ты не юли, не юли. Яка в тебе посада?

– Ну, сантехник я. Сантехник.

– А в школе ты был самый головастый, в Д, Артаньянах ходил. Жоржик против тебя вообще был пустое место!

– Да я и сейчас пустое место! – Как-то тихо и печально сказал Жорж. – Что я без «Космоса»? Так, граждане, ожидающие… Бывший гений…

– Во-во, – пропела с носа Татьяна.

– Отож, Лёша. Я не зря тебя спросил про посаду. Я у себя в Киеве, между прочим, зам. министра. А хто там у вас начальник. Наверно ж не русский?

– Ну, наконец-то, добрались и до евреев!!!

Все оглянулись на двух незнакомцев, тихо сидевших на корме.

– А это хто ж такие? Таня сказала, что будет узкий круг, – с раздражением изрёк Юра.

– А вы что евреи? – Жоржик вежливо обратился к незнакомцам.

– Евреи…, – был ответ.

– И откуда вы будете?

– С Израиля…

– Отдыхаете у нас?

– Так точно. У нас.

– А вы что, сами с Крыма?

– А шо не видно, что мы с Одесы?

Помолчали.

– Да, вы садитесь за стол… Юрчик, налей господам евреям из Одессы… – Жорик достал ещё две серебряные чарки.

– Спасибо… но, мы на природе водку не пьём…, – вежливо отказался тот, что постарше.

– А что же вы делаете на природе? – не без издёвки, спросил Ляксей, – в его взгляде, в интонации, сквозила не шутейная злоба.

– На природе мы, уважаемый, любуемся видами, ходим в походы, восстанавливаем свои расшатанные нервы…

– Такие вы умные, аж противно! – Алексей сказал это в сердцах…

– Понимаем, – совсем не обиделся тот, что был старше. – Хотя и не согласен…

Все замолчали. Долго, долго никто не проронил ни слова.

Гнетущую тишину нарушил тот, что старше.

– Шо, вы и вправду думаете, что все евреи такие умные…?

– А мы, по-вашему, глупые, – Лёшка явно начал закипать…

– Да нет, – был ответ, – талантов у вас хоть отбавляй… Только к талантам надо ещё немножечко честолюбия иметь… ухватистости. А когда бьют, надо спасибо говорить… Бьют, значит, учат… Да ещё бесплатно…

– Так уж и бесплатно? – Алексей помрачнел ещё больше. – Да послушай мы вас, тут бы драка не кончалась, ни днём, ни ночью…

При этих словах оба незнакомца встали. Старший обратился к кэпу.

– Спасибо, Серёжа, мы уже приехали, – он подошёл и от души пожал руку кэпу.

В это время яхта проходила мимо небольшой бухточки. В глубине её, среди листьев дубняка и земляничника, виднелась оранжевая палатка.

– Желаем вам счастья! – тихо сказал в первый раз юноша… Сергей Викторович, мы очень ждём вас. Обязательно приезжайте… – Оба незнакомца встали.

……

– А вас… Алексей (юноша обратился к Лёше) я прошу, не злиться на нас… Я всё понимаю,… вы думаете, что мы враги ваши… Вы даже скрыть этого не можете. Но знаете, что я вам скажу: может кто-то и враги вам, но не мы. Вы знаете,… я вырос в Израиле. И России почти не видел. Но отчего же я так рвался сюда? Рвался, больше, чем отец мой.

– Ну это положим…, – усмехнулся старший.

– Да и не в этом дело… Я… я… прекрасно всё понимаю, что было бы, если бы не Сталинград… не Севастополь. Где бы мы были… Я… я… очень люблю вас…

Юноша отвернулся…

– Ждём в Хайфе, – удачи, друзья… – добавил старший.

И оба, прямо в шортах и майках, как были, нырнули в прозрачные воды голубой бухточки Казан Дэрэ. Рука на прощанье… И, вскоре их уже не было видно…

– И что вы об этом, всём, думаете, кэп?.

Это Жорж, после довольно долгого молчания, обратился Крымову.

– О чём об этом? – кэп был так же задумчив, как и все. И не сразу понял вопрос.

– Ну о России… о евреях… об Украине.

– Да тут схода не скажешь. – Он довольно долго молчал. Все, кто был на яхте, с нетерпением ждали ответа…

И, кажется, больше всех устремила на кэпа свой юный взор Ксюша…

– Вы, наверное, мне не поверите… Но именно сейчас, я вообще не понимаю, как можно не любить тех, же евреев? Где вы ещё найдёте столько юмора, светлого, искрящегося таланта любопытства к жизни? Умения дружить, умения быть щедрым, там, где это уместно?

А украинцы. Сколько здравомыслия, весёлости, щедрости видел я на этой яхте от этих людей. Вы знаете, в последнее время много было у меня людей с Украины. Я их иначе, как Русичи и не зову. И знаете, крепкая, здоровая это публика! Не все, конечно… Раньше чувствовалась какая-то детская обидчивость, всё крутилось вокруг эгоизма… А сейчас не то. Я бы сказал, философски выросла Украина. Возмужала.

Немного помолчав, кэп вдруг добавил: – И татар люблю, и англичан, и немцев обожаю,… может быть, я ненормальный, а, ребята?

Неожиданно подошла к мужчинам Светлана. Она, молча, обняла кэпа за плечи и смачно поцеловала прямо в губы…

– Вот вам капитан! Это я от всех женщин целую всех вас, мужиков, если вы до такого додумались!

Она села рядом и вдруг спросила:

– Ну а Россия?

– Россия? – капитан долго молчал. И, наконец, тихо-тихо, точно боясь спугнуть нечто важное, молвил.

– А Россию люблю я больше всего на свете. Хотя, казалось бы, где она? Там её унизили. Здесь оттеснили. Тут оскорблена. Здесь обворована. Куда ни глянь – всюду на неё накат… И всюду она есть, и нигде её нет.

Говорят: Россия подобна плохой мамаше – разбросала своих детей и лежит в канаве… А я вам так скажу: не пьяная она лежит, а вся израненная. Спасала она, как могла, своих и чужих детей, чудом спасла. Всем детям своим по домику справила, всех пристроила, всех обогрела. И простреленная, исколотая, доползла до, отчего дома. И лежит, истекая кровью. И кто ей поможет, если не мы, дети её? Кто лучше знает, если не мы, какая она на самом деле? Не все ли мы несём в душе этот светлый, солнечный образ Руси-матери? Той, что всегда солнце несла на руках? Той, что спасла нас от всех нашествий и бед? Той, что побеждая, никогда не избивала врагов своих? Той, что выпестывая людей, думала лишь об одном: было бы вам всем хорошо! И не мы ли все те, кто выжили, благодаря ей, Руси? И не мы ли должны вернуть ей то, что подарила она нам: возможность жить. И если каждый из нас поймёт это и вернёт ей, хоть малую толику благодарности – вновь засияет она солнцем на небосклоне жизни… Вновь станет она такой, какой и теперь живёт в каждом нашем сердце… живёт, да не выпускает её к солнцу злой дух… Дух зла, глупости, жадности и измены…

– Послушайте, кэп, я не поняла! – Ближе, в круг дискуссии протиснулась Ольга, жена Тараса. – Да вы просто не человек, а какая-то ходячая идея! Прям таки Достоевский какой-то выискался! Прям-таки распирает его от вселенской любви к человечеству! Поцелуи снискал от сердобольных женщин! Молодец!

На яхте, под южным солнышком, легко поцелуи снискивать! Да ещё под плеск пляжной волны… А вы глазёнки-то разуйте, ишь, растаял от любви к евреям! А вы знаете, что творится в СМИ? А на телевидении? Они тебя к кормушке на понюх не подпустят! А ты им палец в рот класть! Мужик называется! Воин защитник!

– Ну, Оля, ты даёшь! – Это как-то ошалело изрекла Светлана… – ну нельзя же так!

– Им льзя, а нам – нельзя! Так? Я, кстати, тебя, товарка, целовать кэпа не делегировала. Сколько терпеть-то можно! Англичан он любит! А давно они тут погуляли? Чё глазёнки-то отвернул? Кто их сюда звал? А французов кто звал? А турок? Да ещё сардинцев с собой прихватили! Ты, кэп, ещё им в любви объяснись! Памятник им поставь! Мол, так и так, приезжайте, мы всё забыли, извольте-ка повторить ещё разок! На бис! Сколько они тут крови пролили! Драгоценной русской крови! Сколько Толстых, Пушкиных, Лермонтовых, Ломоносовых мы не досчитались? А? Спасибо им за это сказать? С цветами их тут принимать? «мы, европэйци!» Так что ли? При этих словах она гневно посмотрела на Тараса… Тот как-то зябко поёжился, и его сразу потянуло на зевоту…

– А немцы? К ним тоже любовь вселенская припекла? Или может напомнить, как они тут пленных в сорок втором по минным полям гоняли! Или ещё напомнить…

– Лучше не надо Оля… мы всёшки на отдыхе… – Тарас попытался успокоить жену.

– Та сиди вже! На отдыхе! Они те устроят отдых, только зевании!

Тарас ничего не ответил.

Она вновь переключилась на кэпа.

– Вы, что ж думаете, капитан, если солнышко греет, ветерок в алый парус дует, дельфинчики по волнушкам шлёп – шлёп, так и всё хорошо? А вот кончится у вас, у простофиль, нефть, газ, уголь, что запоёте? Нет бы, попридержать! Крым они профукали! Пока что ещё не профукали! Слава богу, мы, славяне, Русичи здесь живём! Как и тысячи лет жили здесь скифы и тавры, предки наши! А вот прогниёт насквозь Европа и Америка, куда они кинутся? Только к нам и кинутся. Где ещё таких добряков и простофиль найдёшь? И уже кинулись… Вот тогда они и спросят у вас, «…а что вы тут, хозяева, под ногами болтаетесь? А не изволите вам выйти вон! А приёмчиков у них, ох, много! И вот, тогда, до вас, до остолопов, дойдёт, что значит «Крым профукали…» Как дошло в своё время до белой эмиграции в Париже! Вот тогда, действительно, поздно будет!

Капитан весь как-то сжался. Да и что было ему ответить?

– Да ты не боись, – Ольга подсела ближе, и ласково погладила Крымова по плечу. – В обиду, мы вас, мужиков «толерантных» не дадим!

Реакция Крымова была неожиданна… – смех, как-то спонтанно вырвался у него из груди. И он начал искренне смеяться…, и сдержаться не было у него силы.

Вслед за ним засмеялась Ольга… Затем и все начали громко смеяться! И смеялись до слёз…

– Ну, ты дала, тётка! – вытирая слёзы, никак не мог успокоиться, капитан. – Ну, ты срезала!

Когда от души все насмеялись, Ольга подсела к Тарасу. Слегка подтолкнув его своими мощными бёдрами.

– Подвинься, что ли, хлопец! Замминистра! Нашёл чем тут козырять! Ладно бы министром был…

Тарас мужественно промолчал. Но тут, неожиданно вступил в диалог молчаливый Юра.

– Ну, раз уж вы, Оля, в мужскую драку полезли, да ещё на правах мужчины, так извольте выслушать, что я вам скажу! Как говорится – откровенность за откровенность! Вы, южане, позволяете себе роскошь молотить всё, что вам в голову влетело в данную секунду… Нимало не страдая, а во что всё это выльется.

Хотя, вроде бы биты не меньше нас, северян. Мы же, северные Русичи, такую роскошь себе позволить не можем. Ибо у каждого в крови глубоко сидит ответственность и память гражданской войны… И мы не забыли. Как нам её навязывали, как нас к ней нудили! А вас вроде бы история ни чему не научила! Задрав штаны, вперёд, в драку! А я, вам, Ольга, скажу – это очень опасно! И получается, чем больше ты любишь свою Родину, тем мудрее, осторожнее надо жить. Главное, ведь сберечь людей. Не вечно же будут править миром аморальные люди… Когда то и они очеловечатся, и к власти станут люди благородные, образованные, гуманные. Альтернативы этому пути нет, иначе все погибнут. Просто напросто. И, кстати, те, кто толкают людей к драке, погибнут так же неизбежно, как и нивчем не повинные люди! Я видел это воочию, в Руанде, и не дай бог увидеть это ещё раз, где бы то ни было.

– Как же вы туда попали, Юрий, в эту Руанду, и хто вас туды звал? – Ольга явно нахмурилась.

– Лично я лечил людей там, они меня туда и звали. И сейчас зовут.

– Это эти чучмеки, что ли люди? – Возмутилась Ольга, – я вон недавно читала, у них там до сих пор людоеды – президенты человечину в холодильниках морозят! Люди!

– Может где-то и морозят, – спокойно ответил Юра, – но те, кого я лечил в Руанде, были люди замечательные, прекрасные люди.

– Да нам-то, что за дело до всех этих чурок! – Тарас неожиданно поддержал Ольгу – они же по деревьям ещё лазят, а мы – европейци… Шож, нет разницы?

– Я бы на твоём месте, Арамис, даже в подпитии, такими словами не кидался. Ты, что же, унизить их хочешь? Поднять свою значимость за их счёт? Пустое дело, хлопчик. Там у меня друзья погибли… Так тебе до них, Тарасик, ещё расти и расти! Во всех отношениях, милейший замминистра… И обижаться вам на меня нечего, – Юра поднял взгляд на Ольгу и Тараса. – Слишком серьёзный вопрос.

– Там погибли ваши друзья, коллеги? – спросил спокойно Крымов, явно пытаясь как то разрядить накал дискуссии.

– Нет, коллеги все выжили… Выжили чудом… И чудо это – три юноши руандийца. Они своими жизнями заплатили за наши… Вот так вот. Хотя, к великому сожалению, нет там никаких руандийцев, а есть хуту и есть тутси.

Два одинаковых с виду чернокожих народа.

– Так что же там, народа два, а государство одно?

– Так точно, народа два. При встрече вы не отличите одних от других… Разве что по одежде. А в душах у них поселилось семя взаимной ненависти. Пришла эта зараза ещё с колониальных времён. Но во что это вылилось! В настоящее самоубийство. И что интересно – по началу и той, и другой стороне казалось – нам ничего не грозит! Мы их сметём, как пыль!

Когда началась пальба, нам, работникам госпиталя, пришлось буквально уносить ноги! И если бы не Джами, если бы не Вик и Роди то не пришлось бы мне быть тут с вами друзья… Мальчишки по двадцать лет. За года четыре до этого, я буквально вытащил их, всех троих с того света… Они в лесу нарвались на мину. К счастью всё обошлось. Они жили рядом с нами, это и спасло их. Калеками не стали. Так вот, пока мы их там штопали и вытягивали, прошло месяца три. И они сильно привязались к нам. Да и мы к ним. Удивительно способные ребятишки. За три месяца русский освоили так, что к выписке мы уже спокойно общались без переводчика. И видели бы вы, как они учили язык! Слов по двадцать, тридцать в день.

– А к чему ты все это нам вещаешь, Атос? Шо, больше поговорить не об чем?

– Ты, наверно, заметил, Арамис, я долго молчал.

– Ну, так и шо?

– А то, милейший, что выслушать тебе всё же придётся, потому что вещаю я это, больше всего для тебя. Хотя, впрочем, и для всех нас.

– А надо, Юрчик? – Таня, как то тихо это сказала и стало ясно – воспоминание это было тяжело для них обоих.

– Ты знаешь, Таньша, я ведь хирург…

– Ну, спасай, спасай…

– Так вот… – Юра слегка задумался, – Подросли наши мальчики, Джами, Вик и Роди. Джами был тутси – а Вик и Роди – хуту, и судьба их развела. Первый стал работать водителем в нашей миссии, а Вик и Роди пошли в полицию. А дружба, что родилась ещё там, в детстве, осталась. Часто они ко мне приходили… вместе жили, как родные.

И вот вдруг грянуло – девяносто четвёртый год! Все как с цепи сорвались! Словно с неба кто-то кинул яблоко раздора. Одни кричат – «…бей тутси, дави тараканов». Другие кричат – «…бей хуту!!! Они хуже зверей!»

И дальше – больше! И как не пытались остановиться – не смогли!

Тут Юра замолчал. Видно было, какой боли стоило ему это воспоминание… Таня даже изменилась с лица. Юра взглянул на неё мельком, но все, же продолжил:

– Может быть тут, на отдыхе, и не место всем этим… воспоминаниям. Надеюсь, ты, Таня меня простишь, всё же я докончу,… Представьте – днём полиция хуту свирепствует по домам – ночью – повстанцы тутси мстят убийцам… Увидеть такое – можно и свихнуться! Не дай вам господь… И днём, и ночью, ползут к нам раненые – а мы лечим, спасаем… И тех, и других! Уже у нас и грузовик загружен. И дан приказ на эвакуацию. И вновь кто-то ползёт… Опять операция! А вокруг стрельба, крики, стоны, мольбы о помощи… Ужас! И тут вбегает Джами и кричит: «Юрий, скорее, надо ехать!

Всем нам угрожает расстрел за помощь тутси!» Что тут началось! Все кинулись к машине. А осталось нас всего пятеро. Загрузились, а как ехать – всюду кэпэпэ, всюду вооружённые толпы. Вот тут-то Джами и позвонил Вику, и Роди. Как уж они прорвались к нам, не знаю, но прорвались! И вот поехали мы, вроде как с полицейской охраной. Чего по пути насмотрелись, не передать. Одно слово ужас.

Тормозят нас на кпп – Вик с Родей нас спасают… Мол приказ генерала – везём врачей для спасения какого-то полковника! Номер проходит. Ночью тормозят повстанцы тутси – прячем Вика и Родю под ворохом бинтов и старых носилок. И так всю дорогу. Но нашёлся один гад – всё понял. И по рации сообщил на следующее кэпэпэ, что у нас водитель тутси… До границы уже ерунда осталась, уже улыбки у всех на устах. И вдруг шлагбаум! Мы не успели ничего понять, как Джами и Родю выволокли из кабины, и к стенке! «Ты предатель! – кричат на Родю, скрыл от властей таракана!» Бьют прикладами, плюют в лицо! А нам – кричат: «…сейчас и до вас доберёмся..»

– Что же вас спасло? – не выдержала Ольга.

– А опыт, – Юра сказал это печально, – опыт спас, да не всех… Мы перед каждым кэпэпэ, то Родю, то Вика сажали в кузов, вроде как для охраны врачей… Оно так и смотрелось логично – старший в кабине, младшие вроде как шумят в кузове, порядок наводят. За одно подстраховка. Вот это-то и сработало. Не успели эти и затвором щёлкнуть – Вик выскочил, и всех, человек их было шесть, уложил на месте! Джами и Родя за автоматы и к кпп… А там один остался – офицер. Он, видать, по рации сообщал на следующее кэпэпэ, когда Родя открыл дверь. Тут они друг друга и уложили.

– А ты что же? – спросил Жорж тихо. – Вот так и смотрел на всё сквозь щёлочку, через борт машины?

Юра как-то странно, удивлённо посмотрел на Жоржа.

– Если бы я смотрел в щёлочку, через борт машины, – тихо, после долгой паузы сказал он, – я бы не только не знал бы всех подробностей боя, но и ты, Жоржик, этого рассказа не услышал бы. Просто некому было бы рассказывать.

Таня маленькая, как то мельком, взглянула на ноги Юры. Все невольно взглянули туда же. Пулевые шрамы хорошо видны были на обеих ногах его.

Это настолько потрясло, что все замолчали. Да и у Юры, похоже, не было особого желания рассказывать дальше. И даже без продолжения рассказа, все вдруг, воочию увидев шрамы, словно оказались там, в грузовике, едущем к последнему кпп перед границей Руанды, на последних граммах бензина, с убитым Родей. С тем самым Родей, что спас всех.

– Мы ехали и знали – на кпп нас наверняка ждут. Оставалось одно – объехать. Что мы и сделали. И вот представьте – бензин на исходе, едем по пыльной дороге, а там, вдалеке, от кпп тянется к нам другой столб пыли. Ясное дело – погоня. Те были на джипе, мы на грузовике, да ещё гружёные. До границы – рукой подать. Вот тут с джипа открыли стрельбу. Мы выехали на высокий, пологий холм. Впереди, сколько хватает взгляда – уже заграница… Вот здесь у нас и кончился бензин. Дальше всё произошло как-то быстро, никто ничего не успел понять. Мы, все вместе, чуть подтолкнули грузовик, и он покатился по склону. А Джами и Вик просто отстали, махнув нам на прощанье рукой. Я сел за руль. Ноги меня уже почти не слушались. Но рулить я ещё мог. Вот так и скатились вниз, под треск автоматных очередей, под плач наших девчонок. Повстанцы и местные встретили нас как героев. Да что толку, когда души у нас были разорваны в клочья. Помню, так болела душа за мальчиков, что я не чувствовал боли в ранах. Просто не мог идти.

…Глухо стучит мотор под палубой. Молчат все. Да и что сказать? Молчит Ольга, молчит Тарас, молчит и Юра.

– Помогите! Помогите! – этот крик долетел от берега. Крик ещё не затих в утреннем воздухе, а кэп уже круто заложил поворот.

– Паруса убрать, трап на правый борт!

Яхта резко развернулась и пошла на крик. Юнга мгновенно спустил парус под восторженные взгляды женщин и мужчин.

И вот, совсем близко к яхте, подплыла женщина. Впереди себя она толкала нечто маленькое, тёмно-синее и живое…

– Давай руку! Руку давай! Ногу на трап!

Ещё мгновение – и большая, спортивного вида женщина, уже поднялась на яхту, держа у груди живого, очень-очень маленького, дельфинёнка.

Вся компания сгрудилась у сходен.

– Да что же случилось?

– А что с ним?

– А он не задохнётся?

– Да, всё очень просто – женщина, слегка отдышавшись, начала свой рассказ: «…На днях был шторм-то ли он от матери отбился, то ли она его бросила – мы не знаем. Иду я утром к любимой скалке, смотрю, а он застрял в камнях. Крабы его щиплют. Вороны клюют. Я их, ясное дело, отогнала. Так они, стервятники, сели на скале и ждут: может, я уйду? Ну, взяла я его на руки. А он – мягкий, гладкий, тёплый, младенец, да и только! И сердечко так стучит! Так стучит! Не знает – кто я такая. Что за зверь. Ну, я погладила его. Прижала к сердечку «Не бойся, говорю… не бойся, рыбка моя… Я – мама твоя…» И что вы думаете: прямо на глазах сердечко успокоилось, биться стало всё ровнее, всё тише. И вдруг смотрю – засопел мой малыш и уснул. Видимо, так намучился на берегу. Я даже испугалась. Думала – уж не умер ли? Положила его в воду – а он махнул хвостом, да так резво! Отплыл от берега метров пять. И вновь ко мне! Ну, буквально как щенок! Он меня за маму принял! Я его взяла – отплыла подальше – «Плыви» – говорю ему. А он вокруг меня крутится, носиком в меня тычет и не уходит. Я к берегу – он за мной. Я на камни – он опять в трещине заклинился… А вороны сидят… Ждут… Что делать? А тут на счастье вы! И вот мы тут!»

– А что же мы можем сделать?

Все взоры устремились на кэпа.

– Да, задача! – Кэп немного подумал. – Выходит мать его или потеряла или бросила. Или погибла?

– Как потеряла?

– Как бросила?

– Как погибла?

Вопросы посыпались со всех сторон.

– Да, очень просто – кэп жестом указал юнге на надувную лодку. Затем на ведро… Мальчик кивнул.

– Очень просто, – продолжил капитан – был шторм… возможно, мать погибла. А, может быть, течением их разнесло… Да мало ли! Может, на браконьерский крючок попала – и сидит теперь где-то в глубине… Воздуха хватанёт, и вновь ко дну. А дитя её с голодухи к берегу и подалось…

Юнга уже черпал из-за борта воду ведром. И наполнял водой надувную лодку, как маленький бассейн…

– Ну, что будем делать? – женщина с надеждой устремила взор на кэпа.

– Что делать? – он взял ребёночка на руки и осторожно опустил в воду на дно резиновой лодки.

– Дельфинёнок – это ведь не рыба, ему месяца два, не больше… В общем – сосунок.

– А что же он кушать будет? – это Ксюша взяла капитана за руку, устремила на него широко раскрытые глаза…

– Да в том-то и дело… Рыбу он ещё год не сможет, есть – ему мамино молоко нужно! Да и молоко-то это непростое. А сорок процентов жирности…

– Что же делать?

Все замолчали.

Но думать особо долго было некогда…

– Думаю, звонить надо, – и капитан извлёк мобильник. Вскоре были обзвонены два дельфинария… И везде одно и тоже…

«– Нет… нет, – отвечали в городе, в городском дельфинарии, – нам его не выкормить!»

«– Где мы возьмём столько молока?» – отвечали в другом.

И только с третьего захода появилась надежда. Это в третьем дельфинарии некий прапорщик сказал, что подумает…

– Привозите в Балаклаву – пропищала трубка.

– Ура! Ура! Ура!

Больше всех радовалась Ксюша. И Татьяна! И Светлана. И Ольга. И Таня маленькая.

Мужики были сдержаннее… Но всё же скрыть радость было невозможно.

– Только должен вас огорчить, друзья мои, – кэп обратился ко всем сразу. – Специалист сказал – надо срочно в Балаклаву. Больше суток ему в таких условиях не продержаться!

– В Балаклаву, так в Балаклаву – подвёл черту Жорж…

– А как же мыс Айя? – Татьяна маленькая слегка недовольно уставилась на кэпа.

– Да к бисам тот отдых, если дитё загубим? – воскликнул Тарас.

– Это общее мнение?

– Общее…

– Тогда в путь!

– Вы мне только скажите как его судьба, – это обратилась к кэпу женщина. Та, что так неожиданно изменила курс судна.

– А как Вас зовут?

– Галина… Мы тут, в скалах отдыхаем… Так не забудьте!

– Не забудем!

И она, помахав рукой, точно большая рыба – русалка нырнула в голубую воду залива…

Яхта легла на обратный курс…

– Жаль, конечно, – это как-то отвлеченно изрекла Таня маленькая…, – в Затерянный мир мы так и не попадём! А так мечталось…

Юра опустил голову и так ничего и не сказал… И никто ничего не сказал.

– А в Затерянный мир сходим завтра… и бесплатно… Если публика, конечно, не против, – кэп сказал это негромко, как-то вроде бы ни к кому не обращаясь. Он встал и передал штурвал юнге. А сам спустился внутрь яхты.

Все настолько были удивлены, что никто не проронил ни слова. И каждый думал о своём. И яхту посетило удивительное… общее для всех, «нечто». Что и словами было трудно выразить. Но именно сейчас, в этот момент, все почувствовали, это: «вот, вот сейчас, все мы стали самими собой… вот так и должно быть…» И каждый понимал, что слова были неуместны. Это и было счастье… И долго, долго так плыла яхта. И долго, долго никто не проронил ни слова. И только дельфинёнок изредка плескался хвостом в своей новой колыбельке. Да слегка приглушённо урчал двигатель под палубой судна. Каждый думал о своём. Ветер слегка изменился и стал попутным…

– Фордак, – сказал юнга и посмотрел на отца…

– Сможешь?

– Сам – нет… а если, – мальчик взглянул с надеждой на Ляксея…

– Вот этот конец – и через лебёдку – сказал мальчик и подал Алексею шкот: довольно толстую верёвку. А сам подготовил прямой алый парус. Он был не совсем прямой, а в виде трапеции, широкий снизу и узкий в верхней части…

– Готовы? – спросил юнга.

– Готов! – с азартом ответил Ляксей.

И в следующий миг шелковистый, огромный алый парус, трепеща на ветру, сопротивляясь, с восторгом и напором, взлетел под топ мачты, взял ветер, выровнялся и напрягся, как струна. Яхта пошла заметно быстрее и мотор тут же затих. Он был не нужен.

Лёша ещё дожимал лебёдкой парус, и в этот момент тихо проплыла рядом Светлана… Она тепло, даже с некоторым восторгом одарила Ляксея слегка насмешливым взглядом. И нырнула под парус. Туда, на нос яхты, где никого теперь не было. Только бушприт и бескрайняя линия горизонта. И редкие розоватые облачка, вдалеке, над самым морем.

Она держалась обеими руками за реллинг.

– А помнишь, такие же облака провожали нас… в то лето… на Тарханкуте? – чуть слышно сказал Алексей…

Светлана вздрогнула от неожиданности. Но скрыть слёзы ей уже не удалось… Она слегка повела головой, словно можно было скрыть эти слёзы…

– Помню, – одними губами, едва слышно, ответила она… Всё помню… и вспоминаю каждый… – она замолчала.

– А закат помнишь?

– И закат помню, и чайку, и место наше, и палатку… и даже книгу, которую ты читал… А я ревновала…

– Правда, помнишь?

– Паустовский «Время больших ожиданий». Какая я смешная была… и глупая… Мне всё казалось – неужели книга дороже, чем я? Чем мои губы… мои ресницы… Руки мои… Что я тогда понимала? А ты отмахивался от меня…

– Молчи, – Алексей коснулся ладошкой её губ…

– А ты стала ещё лучше, чем была…

– Правда? – она с надеждой, и в то же время с иронией взглянула прямо в глаза его…

– Чистая правда… А где живёте, как квартира наша?

– Продала я квартиру, – она виновато, так знакомо, повела губами, как могла и делала только она, когда в чём-то была неправа. Не было сил смотреть на всё наше… Первое время ревела целыми днями… Вот и продала… А на деньги эти купила другую квартиру. Да, ещё дело своё раскрутила. Вот, как видишь, не бедствую теперь…

– Зачем ты вытурила меня, коль ревела, говоришь? – Ляксей обнял Светлану за плечи.

– Дура была… Ах, какая же я была дура… Да и что же я тогда понимала в жизни? Сколько соблазнов? Квартира, алименты, дочка! Новая жизнь… А на другой стороне весов муж с мифическими целями в жизни, нищета. А любовь… казалось… покинула наш дом.

– Казалось?

– Ай нет? – она попыталась повернуться, чтобы взглянуть в глаза, но Алексей крепко сжал руками её плечи. И она почувствовала, как горячая слезинка, упала на её загорелое плечо… Она резко повернулась, и, обвив его шею руками, сама не понимая как, слилась с ним в горячем, долгожданном поцелуе.

– Ты прости меня, Лёшка, прости, дуру. Что я тогда понимала? Что мы понимали? Разве знала я, кто меня к разводу толкал и зачем? Когда Союз рухнул – только тогда и дошло до дуры… Валили семьи, валили Союз… Стыд-то какой. Да и кто нас учил – как жить? Что такое женщина, что такое мужчина? Что такое род наш? Что такое Родина… А ты ведь столько раз говорил мне всё это.

– Неужто, всё помнишь?

– Всё, до последнего слова твоего. До последней строчки. А я ведь письма твои сожгла, а память всё помнит… Только вот помнить и понимать не одно и тоже… Простишь ли меня, дурёху наивную…

– За что же мне тебя прощать… Да знаешь ли ты… Что нет на всём свете большего чуда природы, чем есть ты? Мне порой даже кажется, что во всей вселенной, не с чем тебя сравнить… И как думаешь ты, почему я один?

– Парус долой, – услышали они громкую команду кэпа.

Блок взвизгнул, и парус начал медленно опускаться. Юнга юркнул под кромку и вежливо сказал:

– Надо бы…

– Ясно, – они все втроём протиснулись под парус.

Юра, по команде кэпа, осторожно стал опускать грот. А юнга и Алексей, вместе дружно и с азартом, сражалась с бьющимся алым полотнищем. Оно не хотело терять ветер и билось в азарте борьбы. Но вскоре уже лежало, укрощённое опытной рукой юного моряка.

В Балаклаву яхта вошла тихо, при убранных парусах и медленно, как живая, осторожно коснулась причала.

Когда народ вышел на пристань, все, не сговариваясь, как-то плотно сгрудились вокруг Жоржа. И молча, смотрели на кэпа, на его юнгу, точно ожидая каких-то важных слов. И в то же время боясь, что слова могут всё испортить…

Серж Крылов вышел на причал. Все женщины кинулись в объятия. И было это так тонко, осторожно и уместно…

– Завтра в восемь, – только и сказал кэп, – А о нём не тревожьтесь (он кивнул в сторону дельфинёнка) – Позаботимся, верно, сын? – Он второй раз за рейс обратился к сыну при помощи слов.

– Верно, – ответил мальчик.

– А дельфинёнка никто не взял! – это первое, что сказал кэп утром, когда вся публика, вновь загрузилась в яхту.

– Как не взял? – Жорка искренне огорчился.

– Почему не взял…, – Ксюша чуть не заплакала.

Народ загомонил, зашумел…

– Да он же погибнет!

– Он задохнётся.

– Он же с голоду умрёт…

Кэп сел на скамью у штурвала и не проронил ни слова до тех пор, пока все не умолкли.

– Докладываю, друзья мои! – он обратился ко всем, как к старым друзьям. – Оказалось, что в таком возрасте дельфинёнку обязательно нужна мама. Она его кормит молоком, кормит особым молоком. И кормит особым образом. Ничего подобного ни один дельфинарий предоставить не может…

Оказалось, что выкармливать надо более года. И, кроме того, никакая другая мать его не примет. И еще – никакая другая стая его не примет так же. У дельфинов, оказывается, всё очень строго.

– Что же делать? – Татьяна, деятельная натура, не могла смириться с неизбежным, – давайте что-то думать…

– Да мы уже думали – передумали! – и капитан рассказал народу, как они обзванивали весь город, все дельфинарии. Как надежды сменились горькой реальностью. Как его жена предложила пустить дельфинёнка в их бассейн, налить воды и кормить его из соски. Но и это оказалось невозможно: негде было взять такого особого молока, да ещё в течение года. Да и как было менять в бассейне воду, морскую воду?

– Ну и что, будем теперь смотреть, как дитя погибнет? – Светлана даже не смогла скрыть слёз…

А Ксюша только молчала. А затем убежала на нос яхты.

А дельфинёнок доверчиво плавал по кругу в лодке. Только изредка, с шумом, выдыхал воздух через клапан на своей бархатистой, синевато-серой спинке.

– И что, никаких шансов? – Юра был расстроен, казалось больше всех мужчин.

– Шанс завжди есть! – Тарас подошел к дельфинёнку, посмотрел, подумал.

– Значит, кэп, делаем так! У вас есть акваланг?

– Есть, – был ответ.

– Тогда идём в море, на то самое место, где его нашли, и будем искать мамашу! Если она на крючке браконьера – снимем!

Эта мысль всем очень понравилась…

– А ведь сын мне предлагал сделать почти тоже – (Серж с уважением взглянул на юнгу) – Просто выпустим дельфинёнка подальше в море. Там, где нашла его Галина…

– Ну, так и сделаем! – было общее заключение народа.

Назад, к мысу Айя, плыли молча. Говорить было не о чем. Да и не уместно.

Когда подплыли к месту, Жорик подсел к кэпу.

– А что кэп, шанс у нашего дельфинёнка есть? – спросил он негромко. Но все его, конечно же, услышали.

– Практически нет, – ответил так же тихо Крылов. – Сколько он протянет без пищи? День? Неделю?

– Плохая оказалась мамаша, – это, как всегда, Таня маленькая, выдала правду-матку. – Бросила своё дитя на произвол судьбы!

– Кто знает – тихо сказал кэп, – может, бьётся сейчас на крючке. Поднимает со дна тяжёлый груз, хватает воздух, а вырваться не может.

– Все промолчали…

Юра тоскливо посмотрел на горизонт и закурил сигарету.

– Ты же бросил! – сказала Таня…

– Да помолчи ты! – одёрнула её Татьяна, – займись лучше едой. – Сказав это, она подошла к Юре и тоже закурила сигарету. Все расселись у стола и почти молча, поели…

Ветер усилился… А с ним поднялась и волна. И вода стала выплёскиваться из резиновой лодки. И дельфинёнок, в такт волне, бился носиком о надутый борт, его кидало и било, и ничего нельзя было сделать.

Ксюша села рядом и ручками держала в том месте, где носик дельфинёнка бился о туго накачанный борт лодки.

Мужчины закурили… Женщины, тоже не отстали в этом успокаивающем нервы, но глупом деле.

Солнце уже довольно высоко поднялось на востоке и, наконец, вышло из-за скал мыса Айя. Яхта вышла из тени на солнце. И не верилось, что в таком солнечном голубом море, может случиться такая непоправимая беда…

– Ну что, вроде приплыли, – сказал, наконец, Лёша. – Это здесь. То самое место. Как он там, Ксюша?

– Не знаю, папа… Он совсем не двигается…

– Да не погиб, ли он?

Все собрались у лодки. Нет, дельфинёнок вяло шевелил плавниками, хотя было видно, что он очень устал. И голод, видно, сделал своё дело…

– Ну, что же, пора! – кэп подошёл к лодке, взял на руки дельфинёнка.

– Это же он теперь умрёт! – Ксюша в сердцах всплеснула руками.

– Помолчи, дочь, – тихо сказал Алексей.

– Мы не должны упустить этот шанс, – кэп сказал это, и взглядом указал сыну на свои ноги. Мальчик, как всегда, всё понял. Когда кэп лёг на палубу яхты, чтобы удобно было опустить дельфинёнка в море, мальчик лёг отцу на ноги, тем самым создал противовес. Крымов, как-то даже виновато, посмотрел на народ.

– Ну, с Богом, – сказал он, и осторожно опустил дельфинёнка в море.

Дельфинёнок, хотя и казался совсем вялым и измученным, неожиданно резво ударил хвостом, и, слегка погрузившись в голубую воду, быстро поплыл рядом с яхтой. Он плыл очень близко, всё глубже и глубже погружаясь в голубизну моря. И, наконец, совсем скрылся в толще морской волны…

– Эх, мама… мама…! – жалобно простонал Тарас, – хиба ж ты е мама?

Все молчали, глядя туда, где только что виднелся плавник дельфинёнка…

– Что это, – вдруг прошептала Ксюша…

Чуть поодаль, там, где плыл должно быть дельфинёнок, вдруг плеснулась волна, и огромный, тёмно-синий, с серыми блестящими бликами, вдруг показался таинственный плавник черноморского дельфина.

– Это же мама его! – громко воскликнула Ксюша! Мама! Это же его мама!

Рядом с большим плавником, совсем близко, показался маленький плавничок дельфинёнка. Море было прозрачно, и мама, и её дельфинёнок, отлично были видны в сверкающей, голубой, черноморской волне. И тут все увидели: едва заметный алый след тянулся за матерью дельфинёнка. Этот красноватый дымок, был ничем иным, как алой, такой же, как у всех людей, человеческой кровью…

Ещё мгновение – и дельфины скрылись под водой, блеснув ещё раз, на прощание, своими упругими, тёмно-синими плавниками…

И дельфинёнку, и его маме, хорошо были видны из-под воды небо, и яхта, и медленно вращающийся винт уплывающего вперёд судна.

И хорошо были видны люди. Они стояли на корме и махали на прощанье своими человеческими руками. Они были такие разные. А улыбки у них были одинаковые: светлые и тёплые, как ласковое утреннее солнце.

* * *

…На следующий день, уже с комплектом новеньких колец для дизеля, я приехал к своей возлюбленной «Гикии», ещё не зная, какой удар меня ждёт на судне. Я не спеша переоделся, и, предвкушая, как будут хорошо работать эти новенькие кольца, приступил к делу. И вдруг – о боги! Мой взгляд упал на головку цилиндров. Да! Это был удар ниже пояса! Я увидел, что головка несла трещину. А трещина эта замаскировалась в самом ужасном месте. Между клапанами! А это означало полную катастрофу, и невозможность перейти своим ходом в Севастополь, на «зимние квартиры». А это, в свою очередь, несло всё новые и новые осложнения… Я точно знал, что такую новую головку можно купить только в Норвегии. А заварить трещину по чугуну невозможно…

В состоянии тихого ужаса, я начал сворачивать ремонт. Смысла в нём не было.

Делая всё механически… и даже спокойно (на вид) я принял душ, умылся. К таким ударам на море как то привыкаешь. Затем взгромоздился на своё любимое место на корме, взял в руки книгу – может Куприн поможет?

Мимо проплывали яличники.

– Чего сачкуешь, Серёга!? – Поддевали они меня за живое. – Работать, работать надо… зима впереди…

Я только почтительно приподнимал козырёк фуражки, но оставлял без комментариев этот глас народа. Чтобы не думать о неприятной ситуации, я углубился, уже в который раз, в «Листригонов» «…Конечно, Юра Паратино не Германский император, не модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о нём, каким весом и уважением окружено его имя на всём побережье Чёрного моря, – я с удовольствием и гордостью вспоминаю его дружбу ко мне.

Юра Паратино вот каков: это не высокий, крепкий, просоленный и просмоленный грек, лет сорока. У него бычачья шея, желтый цвет лица, курчавые чёрные волосы, усы, бритый подбородок квадратной формы, с животным угибом посередине, подбородок, говорящий о страшной воле и большой жестокости, тонкие, твёрдые, энергично опускающиеся углами вниз губы.

Нет ни одного человека среди рыбаков ловчее, хитрее, сильнее и смелее Юры Паратино. Никто ещё не мог перепить Юру, никто не видел Юру пьяным. Никто не справился с Юрой удачливостью. Даже сам знаменитый Фёдор из Олеиза.

Ни в ком так сильно не развито, как в нём, то специально морское рыбачье равнодушие к непредвиденным ударам судьбы, которое так высоко ценится этими солёными людьми.

Когда Юра говорит о том, что буря порвала его снасти, или его баркас, наполненный доверху дорогой рыбой, захлестнуло водой, и он пошёл ко дну, Юра только заметит вскользь:

– А туда его, к чёртовой матери! – И тотчас же точно забудет об этом».