1

Бывало, когда игралась свадьба в деревне?

Осенью, на михайлов день, да весною, на красную горку. Зима пошла уже на убыль, и мужик, значит, о весне думает. А дума его такая: пора сыну приводить новую работницу в дом. Старуха сдавать стала: чугунок со щами с трудом вытаскивает из устья печи. Да и в поле кому-то управляться надо. Жена совсем работать не может — голова кружиться, тоги и гляди, упадет.

Тогда-то отец и поглядывает на старшего сына. Уж какой год с девками гуртуется, пора и черед знать, женой обзаводиться. Тогда-то в семье и затевается разговор о свадьбе — о том, когда играть, какую девку брать да как выкроить жилье молодым.

И она, Прасковья, помнит, что ее свадьба, когда она выходила за Алексея, тоже была на красную горку. Пасха в тот год случилась поздняя, чуть ли не на май. На красную горку колхозники уже пахали и сеяли овес. Женихаться было некогда, свадьбу свернули за один день.

Алексей привел ее. Они отзанавесили себе угол в избе, где стояла их деревянная кровать, и так Прасковья оказалась в сысоевском доме. Теперь, поди, ни одна из девок и слова такого не знает — молодая. А бывало, слово это за тобой, как тень, по пятам ходит. Раньше других встань, печку растопи, картошку почисть, свари — и все молодая, поскорей поворачивайся!

Сейчас в селе женятся как и в городе, когда приспичило, тогда и свадьбу играют. Да и свадьбы справляют по-городскому. Никто не вспомнит родительскую избу. У всех мотоциклы да машины — свадьбы справляют в ресторанах.

И никто не вспомнить, как играли свадьбу в старину.

Бывало, к свадьбе всю неделю брагу варят, шьют невесте подвенечное платье, сундук сколачивают, блестящей фольгой его обивают.

Какая же ты невеста без своего сундука? В нем, конечно, приданое: холсты, сарафаны, поневы, галоши. Отдельно — постель, чтоб атласное одеяло было, две-три подушки. И все это — и сундук, и постель — везется на повозке, чтоб все люди видели. Сейчас другое: чтоб машина была с лентами, с пластмассовыми куклами на капоте. И чтоб неслась она не сама по себе, а в сопровождении молоциклеток. Чтоб вся округа видела и знала, что едут, трубят.

И в ресторане чтоб музыка была, и играла не как-нибудь, а во всех четырех углах сразу. А того не знают, что многие, может, их музыку и слушать не хотят. Тьфу!

Толкуют, пекутся о каких-то мелочах, о лентах для машины. А о самом главном — где они будут жить после свадьбы? — о том ни слова. Прасковья всяко пыталась Лешины планы выведать: и сама спрашивала у сына, и стороной, через других людей, что он думает. Но ничего толком не узнала. Узнала, что будто они отдельно жить собираются, и не в деревне, а в городе.

Рушилась их с Игнатом мечта.

Они мечтали: разу уж Леша с ними в деревне остался, то сделать из избы пятистенок. Пристроить к старой избе прируб с четырьмя окнами, попросторнее. А заодно и водяное отопление провести, как у других. Чай, они не беднее соседей. В избе жили б они, старики, а новый прируб отвели бы им, молодым. Жили бы они на всем готовом, как у Христа за пазухой. Утром встали бы — за водой не бежать, завтрак готов: «Пожалуйста, молодежь, кушайте». Изба чистая, белье вовремя постирано, поглажено. На работу им надо — до совхоза рукой подать. Какая езда — четверть часа на автобусе? В автобусе не хочешь — машина есть: муженек до совхоза-то всегда подбросит, коль каждый день ездить за Варгиным.

Глядишь, через год в пристройке голос детский: внучек появился. А появился внучек, значит, не умер род Чернавиных, жить будет.

Но Зинку разве уговоришь уехать из совхоза. Каморка ихняя хоть в бараке находится, но зато считай что в городе. Невесту небось не заставишь переселиться из города-то в деревню, к мужу. Уж горожане все за нее передумали. Не может того быть.

«Недаром они родню собирают, шушукаются».

Так думала Прасковья Чернавина бессонными ночами.

 

2

— Жить-то как думаете: у нас или в бараке? — спросила Прасковья.

Она стояла возле машины, ждала, что скажет сын.

Леша протирал ветровое стекло «Волги».

«Любит он машину, — наблюдая за ним, думала Прасковья. — Если бы он так любил свою мать».

Она вздохнула.

Прасковья хотела было сказать об этом сыну, но промолчала. Она посмотрела в сторону Игната, который сидел на завалинке дома, и передумала: отцу слова эти будут укором. Она вывела в люди Фросиных детей — все выросли, работают. Однако почет от них прежний. Все ее за мать почитают. Поздравления шлют в праздники, подарки, да все с хорошими словами. А вот свой сын, ее последняя надежда, слова доброго никогда не скажет, все торопится куда-то; если и говорит что, то всегда на ходу. Уж теперь-то надо бы им посидеть спокойно, обговорить бы все. И про то потолковать, как они, молодые, думают жить после свадьбы — своей ли семьей или со стариками? И про свадьбу бы не мешало обмолвиться парой слов: где играть и кого позвать? Ведь свадьба-то раз в жизни бывает, и надо ее сыграть так, чтобы она на всю жизнь запомнилась.

Но Леша верен себе: он какой-то шалопай, беззаботный парень, вечно куда-то спешит. Ты ему о серьезном, а он — все шуточкой да прибауточкой. Толком с ним и не поговоришь, только наспех, на ходу.

И сейчас: Леша протер ветровое стекло, открыл дверцу машины и бросил тряпицу на пол, чтобы под рукой всегда была. Уже сев в машину, он посмотрел на своих стариков, и ему стало жалко их, что он ничего им не сказал.

— Мы уже все продумали, мам, — сказал он. — Решили жить отдельно: ни с Зинкиной семьей, ни с вами. — Лешка помолчал и, чтобы покончить с этим тягостным для него разговором, завел машину, и она затарахтела, словно выговаривала заместо Лешки: «Да оставьте меня в покое! Ведь нам с Зинкой жить — как хотим, так и живем!» — Спешу, мам!

Прасковья подошла к открытой дверце, чтобы лучше Леша мог слышать ее. Кузов черной «Волги» нагрелся от солнца, рукой до него дотронуться нельзя, а он сидел в этой консервной банке.

— В кино, что ль, пойдете?

— Нет, будем обои менять в своей комнате.

У Прасковьи все оборвалось внутри: значит, они твердо решили жить отдельно. А на кого же они нас, стариков, бросают? Она, а пуще того Игнат, — можно сказать, уже не работники. Игнат неделю, а может, и более ходит на конюшню, но не запрягает своего Буланого. Старика хотят определить на пенсию. Ее тоже, по слухам, не посылают на курсы, где учат доить на новой установке. На новой машине будут работать только молодые.

Вся надежда была на него, на Лешу.

Прасковья думала, что со временем он бросит баранку, на комбайн или на трактор перейдет. Теперь такие деньги платят механизаторам. Такие машины им дали — загляденье одно.

Вот хоть Ефимка Ядыкин, брат ее, комбайнер на «Ниве». Смотришь на него, как он в кабине улыбается, голова кружится — так он высоко сидит. А ведь он в нее, в Прасковью. У него слова лишнего в праздники не выпросишь. А смотри ты! — и деньги большие зарабатывает, и почет ему. Хлеб убрал — на ремонт становится. Доярка какая-нибудь, хоть та же Прасковья, если она хочет, чтобы ее карточка была на доске Почета, — с распухшими руками ходит. А Ефимкино усатое лицо всю зиму красуется.

Неделю поработал — и ходи себе, на доску посматривай да усы только всфарчивай.

Оказывается, и Леша — ломоть отрезанный. Прасковья догадалась об этом, да не думала не гадала, что это так скоро случится.

— Что, или Зинке новую квартиру дали? — спросила Прасковья, стараясь сделать вид, что она не удивлена словами сына, что ей безразлично, где будут жить молодые.

— Нет, мы сняли комнату в городе, — сказал он и торопливо пояснил: — Ну ты пойми, мама. И ты, папа, каждое утро — одно и то же: суета. Надо позавтракать, бежать в гараж, ехать в город за Тихоном Ивановичем. Да и Зинке будет тяжело каждый день ездить на работу. А в городе мы дома. Я буду у Варгина под боком. Зине с работой рядом.

«Под боком, рядом», — думала Прасковья.

Она знала, что пройдет год-другой, и все зарубцуется. Но сейчас она была в растерянности. И чтобы сын этого не заметил, стала расспрашивать: у кого они сняли комнату и сколько надо платить в месяц? Для нее сейчас это не имело никакого значения: сняли и сняли — и вся недолга. Значение имело только то, что сын уходит из семьи, и не в столице остался, а рядом, под боком и дома, в Туренино.

— Зинка на Садовой нашла. У какой-то дальней своей родственницы. Ребята ее в Двинск переехали, а она осталась. Я уж кое-какие вещички от Зинки перевез.

— Раз перевез, тогда и говорить нечего. Давай лучше поговорим о свадьбе. Хоть двумя словами обмолвимся.

— А что говорить? Снимем зал в ресторане. Соберем ребят — и весь разговор.

— Нет уж, Лешенька. — Прасковья горестно вздохнула. — Оно понятно: вы — молодые, вам жить. Вам виднее: играйте свадьбу как хотите. Но пока ты мой сын и живешь в отцовском доме, то послушай, что мать тебе скажет. Я должна твою свадьбу в своей избе справить. Это последнее мое желание. Сыграем твою свадьбу — можешь нас, стариков, в гроб класть, — она кивнула на Игната, сидевшего на завалинке возле дома. — В гроб класть и руки наши складывать на груди: мы свое дело сделали в жизни.

— Мама!

— Обожди! Не перебивай! — продолжала Прасковья. — Ты знаешь, что Зинка мне не нравится. Но ты ее любишь, и я тебя благословляю: живите, любите друг друга. Так вот скажи ей, мать хочет, мол, сыграть свадьбу по-старому.

— Хорошо, мам. Я передам ей.

— Тогда я так и Ефимке скажу. Братьям письма напишу, чтоб приезжали. Соберем всех.

— Согласен. День — у вас, а второй день — в городе.

— Сколько Зинка позовет?

— Человек двадцать.

— Хорошо, всех уместим. В тесноте — не в обиде.

— Только давайте, мам, заранее уговоримся… — Леша приглушил мотор, чтобы его слова слыхать было. — Только давай договоримся, чтоб без икон и без складчины. А то набросают в шапку грязных рублей, бр! — противно.

Прасковья заулыбалась.

— А бросают-то, когда сундук у невесты выкупают, — сказала она. — Тогда дружки, которые на сундуке сидят, торгуются с гостями да шапку им суют. А у твоей небось и сундука-то нет. Везти-то в дом жениха нечего. Небось у нее даже путного чемодана нет. Дальше Туренина Зинка никуда не ездила. А раз продавать нечего, то и грязные деньги никто швырять не станет.

— И на том спасибо, мам!

 

3

Леша в сердцах хлопнул дверцей и поехал.

Прасковья стояла на крыльце избы — в черной юбке, в нарядной кофте, отороченной на груди кружевами. Она словно бы помолодела без обычной своей телогрейки. Рядом, едва доставая головой до ее плеча, — Игнат: выбритый, принаряженный, с орденом Отечественной войны и медалями. А за ее спиной — сыновья, которых родила-то Фрося, но которых Прасковья выходила. Сыновья были одни, без жен, и тоже, как и отец, хорошо одетые и важные по такому делу. Со значками с разными, чтобы все знали, что они — передовики, в общим, чин по чину, как и положено быть передовикам.

Прасковья стояла на крыльце, и лицо ее — крупное, изрезанное морщинами, — светилось.

Она была довольна, что сыграют свадьбу по-старинному. Она сознавала, что сыграть свадьбу по обычаям стариков — это все равно что воскресить дедов и прадедов с их взглядами на жизнь, на быт.

По старому обычаю, молодых на пороге дома встречают отец и мать с иконой, обложенной самотканым рушником. Молодые кланяются, целуют божью матерь. Этим молодые как бы дают клятву всем жить в мире и согласии, хранить в душе святость. Бывало, пока молодые идут в избу, перед ними разыгрывают сцены из крестьянского быта. Дорогу в сенцах, до самой избяной двери, устилали овечьими шкурами, чтоб муж и жена шли по шкурам и думали, что в этой избе живет хозяин, и жизнь надо прожить так же, как он велит, чтоб живность не переводилась. На пороге избы их осыпали янтарным зерном, чтоб они растили хлеб в избытке, как растит его хозяин.

Прасковья хоть и решила сыграть свадьбу по-старинному, но хорошо понимала, как смешна была бы теперь, если б стояла на крыльце с богородицей в руках. Небось в наше время в бога никто всерьез не верует, а молодежь — и вовсе. Она и хлеб-соль на рушник не положила: небось все знают, что молодожены жить в избе не собираются, и нечего их потчевать хлебом да солью. Только других обманывать. И шкур бараньих им под ноги постилать нечего, и овсом да рожью осыпать их не надо. Потому как они ничего растить не намерены: ни скотины, ни ржи, той самой. А жениху — тому вообще ничего не надо. Если б ему на дороге в дом положили б коробку скоростей либо еще какую-нибудь железку, то он, может, остановился бы. «Коробка скоростей?! — удивился бы он. — Вот это да! Мать, где это ты достала? Дай я тебя расцелую».

И расцеловал бы.

А так — перед тем как ехать в загс — приложился для виду.

На крыльцо вели лишь три ступеньки. Но, поднимаясь на эти ступеньки, Леша должен был увидеть, что его встречают все — родители и братья, и он должен будет осознать себя. Пока Леша будет подниматься на крыльцо, он увидит Игната и Прасковью и, пока будет целовать родителей, взглянет на братьев. А взглянув на них, он должен будет подумать, что это мать их воспитала. И вот они стоят, как на подбор, один другого лучше.

Прасковья думала и слушала, как переговаривались сзади сыновья.

— А брагу ты пробовал? — спрашивал старший — машинист их Наро-Фоминска.

— Хороша! Особенно — из погреба.

— Тебе нравится холодная?

— Да.

— А мне — теплая, с пеной. Соды бросишь каплю, а она так и шибает в нос.

Но вот все замолкли. Ребята, стоявшие вдоль улицы, побежали к избе: едут!

Раздались гудки.

Прасковья сказала себе: «Спокойнее, начинается!»

И тотчас же на взгорке, возле старой церкви, показались мотоциклисты. Прасковья не знала, откуда их набралось столько, и теперь смотрела, чьи ребята. Все свои, загорьинские. Вот они повернули с дороги к избе. Ехали, как летают журавли осенью, — клином. Они старались сохранить строй, хотя удавалось им это с трудом.

Разбрызгивая лужи и гудя, они приближались к дому. Впереди, поблескивая ветровым стеклом, ехал Семен Сусакин — толстый, в черном костюме. Рушник, наискосок перехвативший его, стягивал ему плечи. Семен старался не шевелиться, как сел на свою железку, так и сидел на ней, похожий на истукана.

А черные «Волги», увитые разноцветными лентами, ехали следом.

Мотоциклисты, подъехав к дому, развернулись.

Семен Сусакин отъехал в сторону, освобождая место для машин. И почти в ту же минуту к крыльцу подъехали «Волги». Разом загудели все мотоциклы и автомобили. Прасковья вытерла слезы краем платка, которым была покрыта, и еще не совсем поправила платок, глядь, а машины-то уже возле крыльца стоят. Раскрылись дверцы, и на лужайку перед домом высыпали ребята. Их было так много, что у Прасковьи зарябило в глазах от черных их пиджаков с цветами в петлицах, от белых рушников через плечо.

Шофер открыл дверцу, и из машины вышел Леша — непривычно высокий, торжественно-важный, но смущенный множеством народа, наблюдавшего за ним. Он протянул руку в глубь салона, и тот час же оттуда выпрыгнула Зина. Она выпрыгнула легко, несмотря на длинное подвенечное платье, которое мешало ее движению. Заметно было, что невеста шустра, весела и проворна. Во всяком случае, проворнее жениха. Она взяла Лешу под руку (в другой руке у нее был букет нарциссов) и, откинув с лица вуаль, повела жениха к крыльцу.

Прасковья смотрела на них не мигая и не замечая никого вокруг. Она давно уже знала Зинку. Видела ее в городе не раз. Но никогда не думала, что Зинка станет ее невесткой, что наступит такое время, когда она будет целоваться с нею. «Ничего не поделаешь, придется целоваться, — думала теперь Прасковья, наблюдая за молодыми. И не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту, как только молодожены поднимутся на крыльцо».

И она смотрела только на Зину, которая, наклонив голову, что-то говорила Леше. Прасковья видела лицо Зины — маленькое, напудренное, глаза, подведенные синей краской; смотрела и думала о том, что ей сказать при встрече.

Но молодые, казалось, совсем не думали о стариках. Подходя, они смотрели не на Игната и Прасковью, а на братьев, стоявших позади. По виду их можно было догадаться, что они беззаботны и совсем не думают о том, сколько стоило труда Прасковье воспитать тех, троих, стоявших за ее плечами.

— Поздравляю, сынок! — сказала Прасковья, когда Леша, поцеловав отца, потянулся к матери. — С законным браком… — Она еще хотела добавить: «Живите в мире и согласии», но Леша уже отстранился от нее, освобождая место Зине.

Зина подошла к ней. От невесты пахло духами «Ландыш». А может, это были не духи вовсе, а пахло от цветов, которые она держала в руках.

— Поздравляю! — сказала Прасковья, ощущая на щеке прикосновение Зининых губ.

— Спасибо! И вам тоже, мама… — и она сунула Прасковье букет нарциссов.

С букетом этим Прасковья — как со связанными руками: ни обнять никого, ни подойти к кому надо.

Зина поздоровалась с Фросиными сыновьями. Леша тоже целовал братьев; Прасковья не успела передать ребятам букет, как невестки, выбежавшие из избы на шум, что-то закричали и стали одаривать молодых.

— Поздравляю, Прасковья! — Отстранив в сторону портфель, Варгин заграбастал ее в свои объятия и поцеловал. — С праздником тебя! Со свадьбой! Замечательно! — восклицал он. — Как мои доярки, помогли тебе? Не подвели?

— Нет, Тихон Иванович, — сказала Прасковья, а сама подумала: «И председатель приехал».

— Ну, я надеюсь! — уверенно сказал он и с портфелем пошел в сенцы.

Все уважительно расступились перед председателем. В сенцах какое-то время только и слышен был рокочущий басок Тихона Ивановича.

— Ба! Ефим Аверьянович! Какими судьбами?

— Я — виночерпий. Мои обязанности маленькие, — отвечал Варгину Ядыкин.

— Клавочка, поклон!

— Спасибо, Тихон Иванович!

Варгина приветствовали искренне, потому что председатель колхоза на селе — это все равно что в старину поп: радость ли какая в семье — зовут, иди, а не то обида будет; свадьба — тут уж само собой — позывают, да не как-нибудь, а с поклоном; старый колхозник умер — иди хоть на поминки. И Варгин не увертывается, ходит, коль надо. Но ходит не всегда, поступает по-разному. Когда нельзя не пойти, — хоть в этот раз: женится не кто-нибудь, а личный шофер, — он приходит. Лешу не оттолкнешь, ему не скажешь: «Не могу!» Сказать-то можно: язык без костей, все вытерпит. Только сегодня скажешь: «Не могу!» А завтра сам его просить об одолжении будешь. А он тебе в ответ то же самое: «Не могу!»

Нет уж — он не мог отказаться. Обычно же на такие мероприятия он посылает своего заместителя, Алика Баранцева. Тот — ничего мужик — ходит. Алик помоложе, лучше скажет. Ведь помирает кто? Помирает народ заслуженный: механизаторы, фронтовики, — хочешь или нет, а речь у гроба надо сказать. И Алик говорит.

 

4

Тихон Иванович держал в руках старый портфель.

Прасковья знала, что в этом портфеле подарок молодым. Неделю назад было правление, где решили подарить Леше транзистор и поручили председателю поздравить новобрачных. Но Прасковья и без подарка звала Варгина: все-таки она не чужой человек и не на последнем счету в колхозе. Как-никак четверть века дояркой отходила. Прасковья знала, что Тихон Иванович придет, и она старалась, чтобы на нее никакого пятна не легло. Она решила, что свадьба будет разгульная, бражная. Раз уж она не смогла пересилить Алексея до свадьбы, то уж нечего в такой день горевать, портить настроение другим. Свадьба — так свадьба! Она небось у каждого один раз в жизни бывает. Может, Леша и взаправду любит Зину и будет потом упрекать мать, что она отговаривала его, жмотничала на свадьбе. Прасковья и виду не показала, что недомолвка у них была. Чего ей? Она сама недогуляла, недолюбила — глупая: в восемнадцать-то лет вышла замуж. Когда пришли ее сватать, она стояла в чистой половине, за занавеской, слушала. Мать отговаривать стала: молода, мол, пусть погуляет. Прасковья, не ожидая, пока ее позовут, выскочила, сказала в запальчивости: «А нечего ждать. Мне лучшего не надо!»

Сама недогуляла, так вы, молодежь, погуляйте!

Прасковья обрадовалась Варгину, побежала за ним в сенцы.

— Тихон Иванович, спасибо, что пришли.

— Я ненадолго: поздравлю молодых, вручу подарок и потихоньку уйду.

Прасковья заулыбалась Варгин ничего не может сделать втихомолку. Он затем и пришел, чтобы сказать речь пламенную, зажигательную, чтобы молодые запомнили ее на всю жизнь. Запомнили ее, а также и то, что на свадьбе у них был сам председатель.

— Тихон Иванович, сюда-сюда, — говорила Прасковья; она следила за гостями, чтобы они садились по порядку.

И когда, четверть часа спустя, гвалт в избе замолк, все заняли свои места за столами, Варгин встал, оглядел избу.

Изба была в два ряда заставлена столами, отчего в горнице не протолкнуться. Самые дорогие гости — молодые, дружки, родители и родственники невесты — сидели за столом, где теперь сбоку стояла Варгин, ожидая тишины. Он держал в руках рюмку, наполненную водкой, и недовольно посматривал на соседний стол, где верховодил Ефимка Ядыкин, Прасковьин брат. На другого Тихон Иванович прикрикнул бы. Пусть не прикрикнул, но приструнил бы. А Ефимку, говорившего что-то соседям по столу, председатель не то чтобы побаивался, а уважал.

Этот Ефимка, как и сама Прасковья, был нелюдим. Но дело знал всякое: и комбайн, и трактор, а надо — и машину поведет. Поначалу, когда Варгин пришел в колхоз, Ядыкин хотел перебраться в город. Работу он хорошую подыскал, и квартиру ему обещали. Тихон Иванович наслышан был о Ядыкине, о том, что он комбайном своим недоволен, и обещал Ефимке новый. С тех пор он и работает на «Ниве». Это, пожалуй, был один из немногих колхозников, которого Варгин осадить стеснялся.

Осмотревшись, Тихон Иванович подумал, что у Прасковьи собрался в общем-то неплохой народ. Ей надо было бы играть свадьбу не в тесной избе, а в красном уголке. А то меж столов не протолкнешься.

— Товарищи! — заглушая шум, громко заговорил Тихон Иванович. — От имени и по поручению правления колхоза разрешите мне поздравить Лешу и его избранницу Зину с законным браком.

Все еще были трезвыми, и поэтому никто не кричал «горько» или какие глупости. А только, оживившись, захлопали в ладоши и притихли, слушая председателя.

— С законным браком! — повторил Варгин. — Желаем хорошей, крепкой семьи и дюжину ребят.

Молодежь зашумела:

— Хоть одного!..

— Мало! Дюжину — настаивал Варгин. — Чем больше, тем лучше. — И, верный себе, Тихон Иванович перешел на председательских тон, уверяя всех, что в наш век, когда деревня переживает известные трудности, колхозу очень нужны большие семьи, люди. Город отнимает наше богатство — лучших людей. Сельскохозяйственное производство топчется на месте из-за недостатка кадров. — Поднять Нечерноземье — наше с вами дело, товарищи! И мы выполним эту задачу.

Заметив, что все кругом шумят и никто не слушает его, Тихон Иванович закруглился:

— Разрешите, дорогие товарищи, преподнести на память Алексею Игнатьевичу транзистор. — Тут Варгин подхватил с пола портфель, поставил его на стол. Прасковья бросилась освобождать для подарка место — убирать рюмки и бутылки с водкой. Но Тихон Иванович уже достал коробку. — Ничего, где пьют, там и льют… — Он нажал кнопку приемника и поднял руку, как бы призывая всех к вниманию. — Разреши, Леша, вручить тебе этот подарок. Не бойся: она работает, — успокоил Варгин подрастерявшегося Алексея. — Мы сейчас продемонстрируем. — Варгин вытянул антенну и тут же задел за абажур, и с него посыпалась пыль, которую все молчаливо не заметили. В тишине четко, громко раздался голос диктора.

— Ура-а! — подхватила молодежь с соседнего стола.

Варгин выключил транзистор и сунул приемник Леше. Жениху не дали побаловаться с транзистором: Зина забрала приемник. Леша склонился к невесте и что-то сказал ей. Прасковья, не спускавшая глаз с молодых, отметила, что ему доставляло удовольствие касаться ее. Он и на этот раз коснулся губами ее щеки и что-то сказал ей на ухо. Зина ответно заулыбалась.

— С законным браком! — Варгин стал чокаться с женихом и невестой и с теми, кто был ближе.

И все стали чокаться. И был такой миг, когда только и слышался звон рюмок да покряхтывание мужиков.

Не успели как следует закусить, как встала не очень молодая женщина — рослая, с золотыми серьгами — главный бухгалтер совхоза.

Варгин считал, что раз он сказал, поздравил молодых, то действие закончено. А оказалось — нет! Он поставил рюмку, выпитую лишь наполовину, и удивленно уставился на бухгалтершу? Мол, а это откуда? Знать, совхозники решили показать Варгину, что они тоже не лыком шиты. Раз колхоз раскошелился на подарок, они хуже, что ли? Выходит замуж их работница, и они решили в грязь лицом не ударить.

Тихон Иванович забеспокоился: не сказал ли он слишком буднично?

Женщина говорила бойко. Она не только поздравила молодых, но и вспомнила притчу о королевиче, который всю жизнь любил принцессу…

После этой речи, после официальных слов в ее руках появилась коробка, перевитая голубой лентой (ах, как же так он-то не догадался вручить приемник в упаковке, в портфеле вез!). Прошелестел говор и затих. «Совхозная бухгалтерша перещеголяла меня», — решил Тихон Иванович, наблюдая, как женщина осторожно развязывала бант.

— Теперь разрешите, товарищи, вручить молодоженам подарок от нашего коллектива. Я выполняю волю дирекции, профкома нашего совхоза и вручаю им чайный сервиз на двенадцать персон. Но мы понимает, что наш главный подарок — это то, что мы воспитали невесту. Холили ее для себя, но вам отдаем!

Слова женщины потонули в криках одобрения.

Можно было понять, что совхозный подарок лучше. Он больше понравился, а может, понравились слова бухгалтерши. Но как бы там ни было, Тихон Иванович расстроился по этому поводу. Чтобы успокоить Варгина, Прасковья наклонилась к нему, сказала в сердцах:

— Тьфу! Воспитали — в своем бараке! — Она чокнулась с председателем и залпом опорожнила рюмку.

 

5

Самое трудное было высидеть за столом все это время, пока люди пили и ели. Высидеть чинно, как и подобает молодоженам, улыбаясь в ответ на каждый тост.

Уж, казалось, все позади.

Ушел Варгин, и сразу же полегчало. При Тихоне Ивановиче все чувствовали себя как-то скованно. Как только ушел председатель, со всех сторон закричали: «Горько!». «Горько!»

Молодые поднялись, как-то робко и неумело поцеловались. Улыбаясь, сели. А застольники все шумели: «Горько-о!» Пришлось снова вставать и целоваться.

Открыли окна и дверь, а в избе по-прежнему было душно: курили все, особенно мужики, подвыпившие девицы, подруги невесты.

Ребята бросали окурки в тарелки, и Прасковья, поглядывая по сторонам, сокрушалась: «Для кого мои старанья?» Она всего наготовила — столы ломятся, ночами не спала, брагу варила. Брагу из кувшинов и графинов пили как пьют воду. Прасковья старалась угодить каждому. Никто, опорожнив рюмку, не подымался со своего места, чтобы поблагодарить хозяйку: мол, спасибо, Прасковья, брага хороша!

В дальнем углу избы, где сидели совхозные девчата, кто-то запел песню. Запел лениво, неуверенно, и песня какое-то время едва теплилась. Но мужской сильный голос поддержал ее: и вот уже все запели. И, как всегда бывает в местах, где люди пьют и разговаривают, многие даже не заметили песни, говорили о своем, что, несомненно, им казалось важнее, чем эта песня, и они старались перекричать, перебить ее.

Но помешать песне уже нельзя было. С каждой минутой голоса, которые поддержали ее, росли и ширились.

Пели гости. Пели, раскачиваясь в такт песне, и было в этой песне что-то такое, что роднило всех, сделало Зину ближе к Прасковье. Она не знала современных песен, но была увлечена всеобщим пением, повторяя припев.

Песня неожиданно оборвалась и стало тихо в избе.

Семен Сусакин, игравший на баяне, перебирал басы, он словно подсказывал тот или иной мотив, давая возможность запевале прочувствовать мелодию. Но молодежи и без его подсказа знала толк в новых песнях. Два или три человека подсели к Семену и стали напевать. Причем пели они хорошо, выделывая всякие коленца, и лишь припевы повторяли все и кричали громко, — казалось, от сильных звуков вспучит потолок в избе.

Прасковья слушала песни, иногда помогала, мурлыкала. Но песни, которые пела молодежь, были новые — про землю-радость и про королей, которые ничего не могут — не могут даже жениться по любви.

Прасковья вышла из-за стола и, расталкивая совхозных девчат, которые пели вместе с ребятами, подошла к брату.

— Ефим, может, покажем им старину?!

Ефим тоже не пел этих новых песен, а что-то рассказывал своему соседу. Может, у них разговор про технику шел, про мотор какой-нибудь. А может, Ефим войну вспоминал — у него война тоже оставила след.

Ефим рассказывал, но, увидев сестру, повернулся к ней:

— Прасковья, что-то наш голос не слыхать?

— А я с тем и пришла. Давай, запевай!

— Когда-то у меня тоже голос был… — Ядыкин откашлялся и взбодрился.

Кто сталкивался с Ефимкой каждый день, хоть та де Прасковья, тот не замечал, что Ядыкин словно стал меньше ростом. Прасковье он и сейчас казался тем самым Ефимкой, каким пришел с войны, усатым веселым мужиком; только привалило его землей на войне и он стал глуховат.

Запел Ядыкин, запел неумело, срывающимся голосом, стараясь пересилить молодежь, которая все еще продолжала петь свою песню. Но, услышав Ефима, молодежь затихла. Старики пели песню, без которой в прежние времена не обходилось ни одно гулянье. Застольники хоть и были заняты своим, но поддержали, помогли Ефиму и Прасковье. Ефим весь отдался этой песне. Его шея с узловатым кадыком напряглась, вытянулась. Морщинистые руки, которые он держал на столе, тоже были напряжены, словно он делал ими что-то сложное, очень для него важное. Но Ефим пел старинную псевдонародную песню, которую хоть и пели многие, но в душе своей смеялись над посулами и страхом Хазбулата.

Песня была тягучая, бесконечная и всем изрядно надоела. Молодежи хотелось движения, озорства.

— Столы — к стенам! — крикнул кто-то.

Семена Сусакина из-за стола вытащили. Баян, который он из ГДР привез, Сеня растянул на груди; чуб у него упал на лоб, прилип, но он не замечает. Он любитель бражки — Прасковья об этом догадывалась.

Семен еще только басы перебирал, а Прасковья, опережая молодежь, уже пошла между столами. Сначала она прошла бочком, будто так, отрешенно. Ефимка перед ней — аж на цыпочках, на носках, петушком, только усы накручивает.

Но вот Прасковья, взвизгнув и подбоченясь, плавно пошла по кругу. Ефимка — за ней, да не как-нибудь, а вприсядку. Потом как свистнет по-молодому звонко и стал выбрасывать ноги в сапогах с широкими голенищами в сторону так, что стали видны подошвы.

Засеменил вокруг Прасковьи, запел:

Озорно пел он, выкрикивая слова.

Семен заиграл потише, как бы приглашая к частушке и Прасковью. Она прошлась по кругу, видимо думая, что ответить, потом вдруг остановилась перед Ядыкиным и запела:

И, поводя плечами, с гордой осанкой Прасковья пошла по кругу, притопывая ногами, но не так, как выстукивают дроби, а чуть слышно.

Семен Сусакин играл тихо, ожидая припевки Ефима. И Ефим не растерялся, не дал ждать себя с ответом:

Ядыкин снова свистнул и, выбрасывая ноги в стороны, пошел плясать. Он бесом вертелся возле Прасковьи, которая шла по кругу этакой павой. Видимо, они не думали, не сочиняли раньше свои частушки, а у них выходило своего рода соревнование, кто лучше споет. И гости, которые сидели на лавках и стояли вокруг, хлопали им в ладоши после каждой такой припевки. И было радостно видеть их — брата и сестру, — вечно занятых, молчаливых, порой, кажется, угрюмых, пляшущими и поющими озорные частушки. В этих частушках каждый из них хвалил свой труд: Прасковья хвалила труд доярок, поэтому бабы слушали и смеялись. Знали, что порой, садясь на скамейку, чтобы начать очередную дойку, Прасковья чуть слышно чертыхалась, проклиная свое дело. Ефим знал, что большинство доярок, как и его сестра, втянулись в работу, полюбили ее, и он старался в частушках своих задеть их самолюбие.

Они устали да, наверное, исчерпали все, что накопилось в душе. Ефим сдался первым. Он остановился и, кивнув Семену, сказал:

— Хватит, друг.

Семен перестал играть. Ядыкин подошел к Прасковье, усадил ее на скамью и сам сел рядом.

— Спасибо, Параня, потешила старика.

Они сидели рядом — брат и сестра; она — большая, ширококостая, вся в мать, и он — неизвестно в кого: маленький, большелобый.

Семена обступили совхозные девчата.

— Девки! Разве мы уступим? — кричала бухгалтерша.

От выпитого вина она раскраснелась, голос у нее был громкий, мужеподобный.

Семен заиграл не плясовую, а страдания — есть такая плясовая в русской деревне. Девчата вышли в круг. Одна из них беленькая, коротко постриженные волосы обесцвечены перекисью водорода. Ее напарница — девушка чернявая. Жеманничая, постояли, потоптались, прислушиваясь к переборам баяна. Беленькая была в голубом платье, которое шло ей, с короткими рукавами и с колье на шее — дешевым, из чешского стекла. Даже издали видно, что это подделка. Может, она очень дорожила этим колье. Она-то и запела припевку:

Подруга ее, чернявая, была в розовом платье, и от этого сочетания цветов — голубого и розового — рябило в глазах.

Прасковья, наблюдавшая за девчатами, не успевала следить, как они, спев припевку, приплясывая, менялись местами. Казалось, они топтались на месте. После каждой частушки они хлопали в ладоши и кричали: «И-и-их!»

пели подруги.

Уж на что Прасковья терпелива, да и то духота невтерпеж ей, судя по всему, не одной ей, а и другим, особенно ребятам. Они стали уговаривать Семена выйти на улицу. Однако он доиграл страдания, вытер лицо полотенцем, висевшим у него на плече, и, перебирая басы, встал и пошел к выходу.

И все повставали со своих мест, заговорили, зашумели и — хмельные — высыпали на улицу.

 

6

За селом бугрилась, вздымая веселые побеги, озимь. Подкормленная, ухоженная пшеница, как ей и положено в начале июня, кустилась, местами выходила в трубку. Рядками зеленели всходы картофеля. Вчера еще такие жалкие, фиолетово-розовые, сегодня они уже поднялись, покрывая землю, и, пожалуй, пора уже делать первое окучивание.

И сколько бы раз ни повторялось это время, оно всякий раз волнует Тихон Иванович. Всякий раз утром, по пути в правление, он просил Лешу остановить машину на Лысой горе. Варгин выходил и шел межой. Шел до самого конца поля, до Оки. Он останавливался тут, на самой горе, и смотрел вдаль, как убиралась в привычные свои берега Ока. Трогая руками упругие ростки пшеницы, прикидывал, как лучше организовать уборку.

Ветер с реки шевелил его волосы, редевшие с каждый годом. Думалось: вот так он будет стоять всегда, каждое лето.

На излучине реки виднелась «Заря». Внизу стаями летали чайки. Ветер разговаривал с молодыми листьями дубов, росших под самым обрывом.

А он все стоял и стоял, не в силах оторвать взгляда.

Теперь Тихона Ивановича не тянуло в поле. Не радовали его ни рослая щетина озими, ни дружные всходя картофеля, ни рядки кукурузы.

Теперь Варгин приезжал в правление, раскрывал окно, выходившее во двор, садился за стол и начинал… ждать. Как у человека, страдающего беспричинной головной болью, так и у него начинало стучать в висках, а мысли шли по кругу: когда же? Когда же все прояснится?

Но дни шли, а ничего не прояснялось — все продолжало катиться своим чередом.

Пришел прораб. На комплекс вчера привезли растворомешалку — можно начинать укладку бетона в ниши доильных установок, но Сельхозуправление не поставило «Тэндемы», машины, заменяющие доильные аппараты, Тихон Иванович звонит Подставкину. У Подставкина всегда дела. Разговаривает он подолгу, и Варгин потерял, наверное, полчаса, пока дозвонился, утряс это дело.

Едва ушел прораб, бочком-бочком втиснулся главный агроном. Как всегда, одет аккуратно. Серый льняной костюм на нем, кепка такая же льняная, ботинки солдатские, грубые. Костюм у агронома чистый, наглаженный, и сам он побрит, ни усов, ни бороды, хотя давно дед.

«Небось встал ни свет ни заря, пчел своих проверил и зашел ко мне», — подумал Варгин.

Агроном работал в колхозе давно, лет двадцать, еще до Тихона Ивановича. Служил когда-то в райкоме, во всех кампаниях участвовал: ездил на попутных машинах, писал рапорты и справки. Но, видимо, быстро ему надоело начальствовать-то. Не такой у него характер, чтобы бумажки подписывать да на других покрикивать. Он тихий и больше любит дело. Еще при старом председателе выхлопотал себе участок, поставил дом, завел сад, пасеку — и с той поры, вот уже больше двадцати лет, поживает себе спокойненько. Дело свое знает, на планерках да на собраниях вперед не выставляется, к начальству на глаза не лезет.

Агроном сел у самого входа — не надолго, а на минутку.

— Тихон Иванович, смотрел картофель. Всходы хороши.

— Хороши, да? — переспросил Варгин.

— Только что с поля. Не пора ли окучивать?

— Как ты считаешь?

— Пожалуй, пора. Хоть за селом. Давай начнем.

Давай начнем.

— Ну что ж, — подымаясь из-за стола, сказал Варгин. — Передай бригадиру, пусть начинает.

— Хорошо, я передам.

Агроном ушел. Он тихо закрыл за собой дверь — Варгин не успел даже поднять голову. Там, а прихожей, слышались какие-то голоса. «Вот люди, — чертыхнулся про себя Тихон Иванович. — Ни минуты, чтобы побыть одному». Варгин хотел позвонить другу Косульникова, который ходил у него в доверенных людях, числился инженером. «Инженер-то еще на воле? Что-то его не видать? Может, его тоже взяли, как и Косульникова?»

Был у него телефон «инженера», но при людях разговаривать о делах не хотелось. Варгин нарочно пришел к себе пораньше. Но и на этот раз уединиться не удалось. Только Тихон Иванович пристроился поудобнее и придвинул к себе телефон, как вдруг вошли они. Варгин сразу же узнал, что это сотрудники милиции. Их было двое, и хоть оба они были в гражданских костюмах, но Тихон Иванович даже не сомневался, что это они.

Тихон Иванович давно их ждал. И все-таки, увидя, что они вошли в кабинет, испугался. Он всю жизнь прожил, воевал, знал, почем фунт лиха. А все равно испугался. Сердце у него так и застучало.

Тихон Иванович оттолкнул от себя телефон, поспешно встал и первым сказал:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте… — сказал Гужов и уверенно, походкой человека, уже знавшего все, подошел к столу. — Вы — Варгин? — спросил Валерий Павлович больше по обязанности, чем для дела: он знал, с кем разговаривает.

— Да-а.

— Мы следователи. — Гужов достал из нагрудного кармана удостоверение и подал его Варгину.

Но Тихон Иванович хоть и делал вид, что внимательно разбирает фамилию, на самом деле ничего не видел, кроме красной обложки книжицы. Чтобы разобрать фамилию, ему надо было надеть очки. Но прилаживать их не хотелось: у него дрожали руки.

— Пожалуйста. — Варгин сложил книжицу и вернул ее Гужову.

— Нам нужен главный инженер хозяйства, — проговорил Валерий Павлович. — Нам необходимо кое-что посмотреть в мастерских, где делались наконечники.

— Хорошо. Это мы сейчас организуем. — Варгин нажал кнопку сбоку стола, и тотчас же явилась секретарша.

Секретарша была впечатляюща — в тонкой шерстяной кофте, которая облегала ее ладную фигуру. Короткая юбка позволяла оценить ее длинные ноги. Девушка окончила десятилетку, но в институт не поступила, провалилась на экзаменах. Она горожанка, туренинская, но бегло печатает на машинке и знает стенографию, и Варгин взял ее. Она ездит в Загорье каждый день.

Девушка знала, что хороша собой, поэтому была чуточку развязная.

— Я слушаю вас, Тихон Иванович, — сказала она, поглядывая на незнакомцев.

— Марина Петровна, — сказал Варгин, смущаясь и смотря не в лицо девушки, а на ее серьги, которые кольцами свисали с мочек. — Найдите главного инженера. Пусть он срочно зайдет ко мне.

— Чудненько. — Секретарша повернулась и вышла с достоинством.

Наступило молчание. Оно было тягостным для всех, ибо никто не знал, как скоро объявится главный инженер.

— Садитесь, — пригласил Варгин.

Тот, что постарше, толкался у двери, послушался, сел, а Гужов сделал вид, что не слыхал предложения Варгина. Остался стоять, разглядывая дипломы, которыми были увешаны стены кабинета. «Ну что ж, пусть посмотрит, — решил Варгин. — Слава богу, у нас есть что посмотреть — не кабинет, а прямо-таки музей!»

На стенах, в рамках, висели выгоревшие дипломы еще старой сельскохозяйственной выставки, участником которой был загорьевский колхоз еще до объединения с соседями. Он назывался тогда «Красным пахарем». Однако большинство дипломов ВДНХ получено колхозом при Варгине — за высокие урожаи зерновых да за пудовые надои молока. Висели не только дипломы, к каждому из них была прикреплена медаль; и медали эти поблескивали из-за стекол. А в углу, за столом Тихон Иванович, стояли знамена, которыми награждено было хозяйство. Каких знамен тут не было — и переходящие, и памятные, и юбилейные.

И пока Гужов рассматривал витрину, Варгин наблюдал за выражением его лица. Лицо это с черным отливом в местах, где положено расти усам и бороде, — ничего не выражало: на радости, ни удивления — одно только любопытство.

Тихону Ивановичу было обидно, что ничего не отражалось в лице следователя. Ведь каждую такую бумагу он, Варгин, ездил получать в Москву: вручали их большие люди — не чета ему, следователю. А какие слова при этом говорили!

К счастью, главный инженер явился быстро.

— Звал, Тихон Иванч? — он испытующе посмотрел на посторонних.

— Да, — сказал Варгин, не в силах скрыть радости оттого, что интересовались не им, а главным инженером. — Да. Вот сотрудники хотят посмотреть мастерские, где работали люди Косульникова.

— А-а, понятно… — сказал инженер и так побледнел, что даже под щетиной было заметно.

В отличие от агронома, инженер был неопрятен в одежде. Лицо у него узкое, морщинистое, подбородок порос щетиной.

— Я вам не нужен? — спросил Тихон Иванович, когда они втроем засобирались уходить.

— Спасибо. Пока не нужны, — не очень охотно отозвался Гужов.

Дверь кабинета скрипнула и закрылась.

 

7

Теперь всякие слова, которые слышал Варгин, имели для него двоякий смысл. Один смысл заключался в том, что было сказано людьми в его кабинете, на улице, за его спиной, а другой смысл — тайный, тот умалчивался в разговоре, и его домышлял сам Тихон Иванович. И не было ни одного такого слова, разговора, который Варгин не повернул бы по-своему.

«А почему он сказал «пока не нужны»? Почему «пока»? значит, со временем и он, Варгин, будет нужен. Наряду с бухгалтером, который проводил финансовые операции; наряду с главным инженером. Все-таки инженер — материально-ответственное лицо. Он отвечает за все — за металл, за выход продукции. А я только ставил подпись под его бумажками, скреплял печатью все его грехи».

Подумал так Тихон Иванович, и настроение у него улучшилось. Он позвонил Долгачевой. Ему хотелось рассказать ей об этих утренних визитерах, а заодно и узнать: заходили ли они к ней?

Долго никто не отвечал. Потом подошла секретарша, узнала Варгина, но отвечала как-то неохотно. Оказалось, что Екатерина Алексеевна уехала в область и будет только в пятницу.

— По делам? — спросил Тихон Иванович, чтобы только что-либо спросить.

— По делам. Какое-то совещание.

Варгин положил трубку и долго смотрел на аппарат, соображая: «Будет только в пятницу. Это, значит, только через три дня». И опять его взяло сомнение: может, Долгачева у себя, но не захотела с ним разговаривать?

Но Тихон Иванович тут же успокоил себя. «Без суеты! — сказал ему голос благоразумия. — Сиди, занимайся своими делами. Взят ведь пока только один Косульников. Может, он воровал металл. Откуда ему, Варгину, знать это?»

И Тихон Иванович остался у себя и усерднее, чем всегда, исполнял свое председательское дело.

Надо было сходить на машинный двор — Варгин давно там не был. Он не знал, поставили ли сеялки. Последний раз, возвращаясь из Туренино, Тихон Иванович видел, что сеялки стояли на обочине полей, заросших травой. Он все хотел об этом сказать заведующему мастерскими, но забывал. Теперь Варгин надумал сходить и сказать, но уходить боялся: а ну как они вернутся? Если не они, то инженер-то обязательно вернется.

И Варгин остался в кабинете. А когда председатель сидит у себя, то работы у него хватает.

Зашла зоотехник Славцова — угловатая, долговязая. Цветная косынка на ней повязана, как у всех баб, спереди, глаза посажены узко. Эти узко посаженные глаза, которые всегда смотрели пристально, раздражали Варгина. Под их взглядом Тихон Иванович испытывал беспокойство, будто он в чем-то виноват.

Варгин и сейчас, увидев Славцову, потупился. Поерзал в кресле, но не поднялся из-за стола здороваясь. Чтобы сгладить смущение, сразу же заговорил о делах. Он передал ей прежний разговор с Долгачевой. Екатерина Алексеевна говорила о том, что у них на фермах такие же хорошие условия, как и в Успенском совхозе, а надои значительно меньше. Почему бы?

Славцова задумалась.

— Тихон Иванч, — Славцова присела так, будто хотела этим показать, что зашла не надолго, — что вы успенцев сравниваете с нами? У них — подкормка, луга заливные. А у нас скот выгнать некуда.

— Надо улучшать луга.

— Людей надо! — говорила о своем Славцова. — Катя Млечина, с Бойковской фермы, уходит в декрет, а справка у нее уже есть. Заявление подала.

— Ну? — нетерпеливо перебил ее Варгин.

Нетерпеливо, потому что Славцова любила поговорить. А Тихон Иванович не хотелось точить лясы, потому он и перебил ее. «И вообще, чем больше делаешь добра людям, тем скорее они садятся на твою шею», — решил Варгин. Ему вспомнилось, как Славцова пришла после института. Совсем девчушкой. Сидела у него в кабинете — угловатая, некрасивая. Он дал ей жилье: колхоз приобрел дом, отремонтировал его, и поселили в нем двух колхозных специалистов — ее, зоотехника, и агронома по кормам.

— Некому группу передать, — сказала Славцова.

— Как так некому? Надо поговорить с бабами.

— Я уж со всеми переговорила. Не хотят работать на ферме. Трудно. Даже два месяца поработать не берутся.

— Там, я припоминаю, есть такая Дарья Чунова. Она много лет работала дояркой. Еще на старой ферме. Ушла на пенсию. Попросите ее.

— Просила. Сын из города ей внука на все лето привез. С малышом дома сидит. В огороде копается. А на ферму не хочет.

Варгин в задумчивости почесал подбородок.

— Ничего не остается: обезличить Марьину группу, — сказала Славцова. — Разделить всех ее коров поровну между доярками.

— Вам виднее — делайте как надо.

Казалось бы, вопрос с дояркой был решен. Но Славцова не уходила. Присутствие ее Тихона Ивановича раздражало. Надо заметить, что последнее время Варгин вообще стал очень раздражителен и мнителен.

Люди своими просьбами ему наскучили. «Сейчас будет просить квартиру в новом доме. Будет ссылаться на увеличение семейства, на тесноту, бог знает еще на что. Всегда так».

Конечно, ее дом устарел. Варгин надумал построить новый поселок — домов десять — со всеми удобствами, как в Успенском. Чтоб и вода была горячая, и отопление от котельной. «И вот она прослышала про это и будет просить», — решил Тихон Иванович.

— Доярки шептались… — вдруг заговорила она, — милиционеры приехали. Мастерскую нашу прихлопнули. Так и надо!

Варгин чуть не вскочил с места — настолько он был удивлен тоном, каким она сказала про его мастерскую.

«Пошла вон!» — хотел крикнуть он, но сдержался.

Однако она и без его окрика встала и вышла.

Тихон Иванович только посмотрел ей вслед. «Такая вот и продаст. А все из-за чего? Из-за полсотни рублей».

Когда на правлении решали вопрос, кому из специалистов платить премию-надбавку за перевыполнение плана прибылей от промыслов, то решили Славцовой не выплачивать премии. Зоотехник не имеет прямого отношения к промыслам; к тому же она и так получает хорошую надбавку к зарплате — хозяйство редкий месяц не выполняет плана надоя.

«А теперь она вот ехидничает, — подумал Варгин. — А она должна каждый день свечку ему ставить. Кто она была лет десять назад? Косоротая девчушка. Приехала в Загорье с одним чемоданом. А теперь — дом, хозяйство. Кто из нее человека сделал? Он, Варгин, сделал. Квартиру дал, зарплату хорошую платит. Посаженым отцом у нее на свадьбе был, когда она выходила замуж за Мишку Славцова — шофера. Парень-то какой!»

Тихон Иванович от волнения не мог усидеть. Он встал, походил по кабинету. После таких стычек у него опускались руки. Вот ведь какие дела. А он во время своего председательствования ни разу не подумал о себе: сыт ли, выспался ли? Все думал об общем деле, чтобы всем колхозникам жилось лучше. Если жил, то не ради того, чтобы насытить свою утробу. У него всегда были иные мысли. Если, случалось, выпивал, то только затем, чтобы задобрить компаньона, чтоб получить кирпич на ферму, шифер для Дома культуры, гравий для сельских дорожек. Если ездил на машине, то не ради того, чтобы сделалось ему мягко, а чтоб со стороны уважительно говорили: «Вон Варгин поехал!»

Не нажил он себе ни дома, ни обстановки. «Жил цыганом» — как упрекала его жена.

Вот отчего опускались руки.

Не помнит Варгин, сколько времени провел так, расхаживая по кабинету. Его состояние грустной задумчивости прервал главный инженер. Он вошел тихо — не вошел, а протиснулся бочком-бочком. Увидев Варгина, расхаживающего из угла в угол, остановился у притолоки. Он понимал состояние Тихона Ивановича и не хотел мешать ему. Если председатель думает, то пусть думает.

Варгин словно очнулся. Остановился перед инженером и долго смотрел на него.

— Ну, какие дела? — наконец спросил он.

— Не пойму, — инженер пожал плечами. — Подсчитали, сколько готовых изделий. Составили опись материала. Я расписался. Спросили: велся ли ежедневный учет изделий? Я сказал, что велся, и показал им книги учета, наряды. Они все это посмотрели и говорят: «Хорошо. Отпустите рабочих. Пусть председатель пошлет их на другую работу». Опечатали мастерскую и уехали.

— Они из области или из Москвы?

— Из области.

— Допрос с тебя не снимали?

— Нет. Сказали: «Вы свободны».

— М-да! — произнес Тихон Иванович.

Он снова стал задумчив. «Это хорошо, что они не снимали допроса, — решил Варгин. — Значит, воровал лишь Косульников. А у нас что ж, все законно».

 

8

Почта поступала всегда в одно и то же время — после обеда.

После обеда, отдохнув часок, Варгин приезжал в правление и, если не было никаких срочных дел, разбирал почту.

Тихон Иванович — в очках, большерукий — вскрывал конверты и просматривал письма. Писем было много: и на машинке, и от руки, и напечатанные типографским способом. Чаще всего, посмотрев на письмо, он уже знал, о чем речь, и потому откладывал, чтобы передали агроному или бухгалтеру. Но иногда случались письма, которые он перечитывал по два раза, стараясь вникнуть в смысл.

«Сообщаем, что пункт искусственного осеменения на вновь возводимом комплексе создается за счет колхоза. Заранее предупреждаем вас, чтобы вы выделили помещение и средства. Сыроваткин».

Кто такой Сыроваткин, Тихон Иванович не знал. Поэтому, взяв карандаш, на уголке письма написал: «Зоотехнику» — и расписался, как всегда четко: «Т. Варгин».

Писем в почте было много, десятка полтора, поэтому Тихон Иванович не сразу обратил внимание на эту открыточку. Она была слишком буднична. Обыкновенная открытка. И однако, Варгин вздрогнул, увидев ее. На ней был адрес, написанный от руки: «Варгину Т. И., председателю колхоза «Рассвет», явиться 15 июня с. г., в 10 часов утра, к следователю Гужову В. П. — в качестве свидетеля».

Варгина успокаивала только последняя фраза: «в качестве свидетеля». Но что бы там ни написано, а свои показания надо хорошенько продумать. Когда дело касается следователя — тут никто ему не советчик. Верти не верти, а ответ держать придется ему одному».

Варгин — тертый калач, его голыми руками не поймаешь.

Тихон Иванович сказал секретарше, что плохо себя чувствует, и поехал домой. Он взял Лешу, чтобы в дороге подробнее расспросить обо всем: о самом следователе, об обстановке следствия и т. д. Варгин никогда не унижался ни перед кем, даже перед начальством. Однако он поборол свою гордыню.

— Ну как, Леша, свадьба? — спросил Тихон Иванович для начала разговора.

— Все прошло хорошо, Тихон Иванч. Пели мужики — от вольного.

— Пели — это хорошо. — Варгин помолчал. — Леш, я тоже получил открытку, — сказал Тихон Иванович, когда миновали деревню. — У тебя что было написано?

— Было написано: «в качестве свидетеля».

— И у меня — то же.

— Знаете, Тихон Иванович, как я волновался, — признался Леша. — Две ночи кряду не спал, все думал: мало ли что написано: «свидетель». А ну как форменный допрос снимать будут? Я ведь сам эти наконечники гнул.

Варгин молчал — он думал о том же. Но так уж человек устроен, что ему не терпится услышать слова успокоения.

— Потом самому смешны были свои страхи, — продолжал Леша. — Не вызывают больше. Знать, не нужон.

Тихон Иванович отпустил Лешу, а сам через сквер — не спеша, старческой походкой — пошел в райком.

Долгачева была у себя, хотя и не одна. Варгин знал, что Екатерина Алексеевна занята, беседует с Грибановым. Надо бы подождать. Но Тихон Иванович ждать не умел. За долгое время председательствования он выработал в себе такую привычку — не ждать. Если бы он ожидал в приемных, то ему и руководить-то было бы некогда. А в приемной Долгачевой он и в лучшее время никогда не ожидал — заходил, когда ему надо.

По виду, а — а Варгин внимательно следил за взглядом Долгачевой, — Екатерина Алексеевна обрадовалась его приходу. Она легко вышла из-за стола, поздоровалась и, усадив Тихона Ивановича в кресло, подала ему стопку бумаги, сшитой скрепкой. «Небось опять проект постановления», — подумал Тихон Иванович, присаживаясь.

— Посмотрите, это моя статья, — сказала Долгачева. — Может, у вас будут замечания? Почитайте. Подумайте. А мы с Юрием Митрофановичем пока докончим разговор.

Екатерина Алексеевна вернулась к столу и, присев, продолжила слушать Грибанова, что-то говорившего ей.

Тихон Иванович погрузился в кресло и сначала проглядел странички. Статья была большая, и в конце ее значилась подпись Долгачевой, что она первый секретарь райкома и кандидат экономических наук.

Потом он снова вернулся к началу, посматривая, не освободилась ли Екатерина Алексеевна.

Даже при таком чтении Тихон Иванович заметил, что разговор в статье шел о старых бедах — о том, что село стареет, беднеет молодежью; что на фермах не хватает доярок, некому работать на полях; что хозяйства Нечерноземья неправильно развиваются.

«Нас нацеливают на производство зерна, — писала Долгачева. — Между тем в нынешнем году только одному хозяйству района — колхозу «Рассвет» (председатель Варгин Т. И.) удалось получить по 24 центнера пшеницы с гектара. А в большинстве хозяйств района урожаи зерновых вот уже на протяжении двух десятилетий не превышают восьми центнеров с гектара».

Упоминание о нем, о его колхозе Тихону Ивановичу было приятно. Она не заметил, как прочел всю статью. Долгачева выступала за новую структуру посевных площадей, за увеличение производства молока, мяса, овощей.

— Спасибо, Екатерина Алексеевна, за добрые слова, — сказал Варгин, когда Долгачева, закончив дела, распрощалась с Грибановым и проводила его до двери. — Хорошая статья, — добавил он и зачем-то пожал руку Екатерине Алексеевне.

— Рано поздравляете, Тихон Иванович, — сказала она. — Как бы мне нахлобучку за нее не получить.

— Почему?

— Потому, дорогой Тихон Иванович, что я стараюсь повернуть колесо в обратную сторону. А у нас как принято? — спросила она и сама же ответила: — Зерно — всему голова. Но это верно, скажем, для Поволжья и Казахстана. А мы, по моему, должны давать государству как можно больше молока, мяса, овощей. Зерновое дело у нас налажено: трактор пашет, сеялка сеет, комбайн убирает. А кто будет убирать овощи? Нужны машины. Их нет. Нужны люди — их тоже нет. Вот почему трудное это дело. Не посоветовалась с кем надо.

— Но тут же указано: «В порядке дискуссии». Вот и давайте соберемся — обсудим.

— Обсудят, не беспокойтесь.

Долгачева вернулась к столу, устало опустилась в кресло. Теперь их разделял только стол. Но был он широк, просторен, как пашня. Обычно стол Долгачевой был завален бумагами, записками. Нынче же, видимо, закончив статью, Екатерина Алексеевна убрала все со стола.

Не говоря ни слова, Варгин положил на стол повестку. Долгачева взяла ее и несколько минут разглядывала, словно изучая. Тихон Иванович вглядывался в лицо Екатерины Алексеевны, стараясь по мимолетным изменениям уловить отношение Долгачевой ко всему этому.

Было еще светло, но стены кабинета, только что освещенные заходящим солнцем, уже погасли, и лицо Екатерины Алексеевны было в тени, поэтому выражения ее лица Варгин не видел. «Она нарочно делает вид, что равнодушна, — подумал Варгин. — А сама небось все знает. Наверное, в райкоме был уже об этом разговор».

— Ну какой я могу дать совет? — заговорила Екатерина Алексеевна, откладывая в сторону повестку. Ее усталые глаза не доверительно, как всегда, а скорее внимательно остановились на Варгине. — Поезжайте. Помогите следствию. Расскажите все, что знаете о Косульникове и его делах. — Она встала и, подойдя к балконной двери, открыла ее. В кабинете запахло тополиными листьями. — Могу только сожалеть, что вовремя не остановила вас. Надо было отговорить от этого дела еще тогда, когда узнала. Надо было настоять на своем, а я вас послушалась. А теперь что ж, вместе с вами разделю вашу вину, если она обнаружится.

Долгачева от балкона вернулась к столу, села и долго смотрела на Варгина. Тихон Иванович не знал, что ему делать: пора было уходить, но у него не было сил подняться.

— Я вас предупреждала: не гонитесь за длинным рублем. Легких денег не бывает.

— Но мы на эти деньги построили комплекс. Осенью коров на новые фермы определим.

— Все это так. Но до осени надо еще дожить да расхлебать вот эту неприятность.

— Ничего! — уверенно сказал Тихон Иванович, чтобы успокоить Долгачеву. — Не в таких переплетах Варгин бывал.

 

9

Варгин стоял перед женой грустный и растерянный. Как ни старался Тихон Иванович, как ни разглаживал, бреясь, морщины на лице, выглядел он плохо. Он спал неважно, просыпался каждый час, ходил на кухню курить. Мысли, одна тревожнее другой, не давали ему заснуть. Все думалось, что раз взяли Косульникова, то у следствия были уже все основания для его ареста. Небось воровал материал да присваивал себе деньги. Пасту для авторучек он получал законно. А вот где и как он доставал металл для наконечников?

«Да, значит, я — сообщник. За большими деньгами погнался», — ругал себя Варгин.

Егоровна понимала состояние мужа. Старалась своим вниманием облегчить его страдания.

— Ты ордена не надевал бы, — посоветовала она, осматривая Тихона Ивановича. — Небось там про твои награды знают. А то выходит, что не на допрос идешь, а будто на праздник какой. Оделся, хоть в президиум сажай.

— Пусть! — упрямо возразил он. — Пусть знают, что Варгин не лыком шит. Я с орденами увереннее себя чувствую. Ведь их мне не за красивые глаза дали. Особенно вот этот, боевой.

— Как знаешь.

Егоровна поправила ему галстук. И все время, пока она поправляла, прилаживая, Варгин по-стариковски топтался на месте, ожидая, пока жена отпустит его.

— Старуха, опаздываю на автобус, — молвил он.

— Успеешь.

Варгин решил ехать не на своей машине, а рейсовым автобусом. Если будет задержка у следователя, то со своей-то машиной обременительно.

Тихон Иванович ехал в общем-то знакомой дорогой. Ему вспомнилось, как в марте сорок третьего, после госпиталя, он шел домой. Шел в отпуск, на поправку. Никаких машин не было, изредка попадались встречные подводя — баба везла больного ребенка или вещички призывников, шагавших следом. Попутных не было, и Варгин шел всю дорогу пешком.

Теперь же он ехал в удобном автобусе, встревоженно глядя на лес, на поля. «Хороша пшеничка! Видно, подкормили вовремя. А мы сегодня задержались малость. Наша хуже».

И так, посматривая по сторонам, Тихон Иванович не заметил, как уткнулся и вздремнул, — ночь спал беспокойно.

Варгин не знал, сколько он спал. Ему казалось, что проснулся тут же, едва заснув. Но Тихон Иванович проснулся, когда автобус остановился. Он зевнул и незаметно, как это бывает со всеми в пути, прислушался, стараясь по каким-то приметам, репликам пассажиров понять, много ли осталось до города. Осталось еще много, — было лишь Фролово, а это на полпути в Новую Лугу. Но в автобусе, где в Туренино было тесно и шумно, народа заметно поубавилось, и было тихо: кто дремал, кто приглушенно разговаривал.

— И-и… следователь-то ему и говорит… — услышал Варгин позади себя голос. — И говорит: «Молодой ведь ты. А вот жизнь-то себе искалечил. Твоя статья гласит семь лет».

— Наняли бы хорошего защитника, — советовал другой голос. — В прошлом году вот так же ехала одна баба из Воздвиженки. Тоже сын, шофер, человека покалечил. Они денег не пожалели, защитника хорошего наняли. И он спас парня: условно дали.

— А как его спасешь, когда он сам следователю во всем признался? Виноват, мол, погубил человека по пьянке.

Варгин навострил уши: теперь его интересовало все, что было связано со словом «следователь».

Судя по разговору, рассказывала мать парня, которая везла ему передачу.

— А он-то, Митька мой, и невиноватый совсем, — говорила она. — На себя наклеп ведь навел. Только и виновен, что выпил. А ведь не спросят: отчего выпил? Ведь он, Иван-то, сам бутылку принес. И Митьку уговорил выпить.

Тихон Иванович слушал, стараясь не пропустить ни слова. Он знал эту историю. В Березовском совхозе тракторист вез с фермы бидоны с молоком и опрокинул в кювет и трактор, и прицеп. Сам ничего, отделался легким ушибом. А скотник, ехавший с ним, хотел соскочить с накренившегося трактора и попал под машину. Скотник кричал, звал на помощь, рассказывали бабы, но тракторист испугался, убежал, пытался скрыться, но был задержан и вот теперь, выходит, тоже у следователя.

— Последний раз была — он плачет. Говорит, если Серафим даст хорошую характеристику, то скосят срок. А как Серафим даст, когда до этого его раз пять предупреждали за пьянку и права отбирали, чтоб не ездил. Но сам директор и выхлопотал их обратно: силос возить на ферму кому-то надо. А Митька — он хороший работник.

Автобус тронулся, Варгин снова задремал, а когда посмотрел в окно, по обе стороны дороги уже громоздились дома по девяти этажей. Они стояли в сторонке от шоссе однообразной стеной и сверкали на солнце сотнями окон. Тихон Иванович думал: «Сколько окон! И в каждом окне — абажур. Одних абажуров, наверное, не одна тысяча. Да в каждую квартиру каждый божий день надо дать хотя бы бутылку молока или кефира. Сколько же надо надаивать, чтобы прокормить город? Море! А он — комплекс».

Но вместе с тем шевелилось чувство гордости за свою причастность к т ому, что и он кормит этот город.

 

10

Варгин опоздал, но опоздал самую малость, из-за автобуса. Автобус тащился медленно — была плохая дорога. Дорогу до областного центра чинили каждый год. Все лето до самой уборки возили гравий, сыпали по середке дороги сухой асфальт. Потом сравнивали его, мешали, укатывали, и шоссе было ровное и черное, как воронье крыло. Но проходило время — в уборку, пока возили зерно, самосвалы снова разбивали дорогу, причем так, что весной ее опять надо было ремонтирповать.

Так и ремонтировали каждое лето, а автобусы пылили в объезд, опаздывая из-за этого.

«Ничего, следователь небось тоже человек, поймет», — думал Тихон Иванович, торопливо шагая от остановки в центр города, где помещалась прокуратура. Навстречу шли люди, и было странно их видеть. Шли люди со своими заботами.

Тихону Ивановичу много раз приходилось бывать по соседству с этим мрачноватым домом — в обкоме и облисполкоме. Его приглашали на совещания, награждали. А вот за углом, где находилась прокуратура, он ни разу не был и теперь присматривался к дому.

Ни на лестнице, ни в коридоре — длинном, с рядами одинаковых стульев вдоль стен — ни души. Было гулко и очень одиноко. И от этого одиночества застучало сердце. Он думал, что надо сказать, войдя в кабинет. Ведь от первой фразы многое зависит: и настроение следователя, и само направление беседы. Конечно, он первым делом поздоровается, скажет: «Здравствуйте!» Следователь спросит: «Как вы доехали, ТИ?» — «Ничего! — бодро ответит Варгин. — Нам это привычно!» Тихон Иванович нашел, что такая фраза в начале разговора — хороша, и он стал без конца повторять себе: «Нам это привычно!», «Нам это привычно!»

Повторяя, Варгин вдруг подумал, что произносить в начале разговора эту фразу неудобно. Выходит, что ему, Варгину, привычно быть у следователя. «Нехорошо так, — подумал Тихон Иванович. — Лучше сказать: «Наше дело такое — председательское: на месте не сидим»».

Варгин толкнул дверь и вошел.

Их было двое — этого уж совсем не ожидал Варгин.

— Здравствуйте! — не очень уверенно проговорил Тихон Иванович.

Ни тот, ни другой не ответили на его приветствие, продолжали шелестеть бумагами. «Они слишком привыкли к вежливости посетителей, — решил Варгин. — Для них сейчас свидетель, а через месяц — покопаются в деле, — глядишь, и преступником обернулся». И у Тихона Ивановича пропало желание говорить: «Наше дело такое — председательское: на месте не сидим».

В это время один из тех, что сидел за столом, поднял от бумаг голову, и Варгин узнал Гужова: следователь заходил к нему, когда опечатывал мастерскую. Узнал он и второго, Никитенко. И то, что он узнал их, прибавило ему уверенности, силы, и он тут же укорил себя за минутную слабость.

— Садитесь, — сказал Гужов.

Тихон Иванович сел.

— Ну, вот где еще раз пришлось встретиться… — пошутил Валерий Павлович.

— Да.

— Тихон Иванович, — заговорил Гужов, — придется вам ответить на ряд вопросов.

— Я готов.

— Фамилия? — спросил Гужов и посмотрел в лицо Варгина так пристально, что Тихон Иванович смутился даже от этого его взгляда.

Варгин ответно посмотрел на следователя.

— Год и место рождения? — продолжил расспрашивать Гужов.

Тихон Иванович сказал. Сказал дату своего рождения и назвал деревню, где родился.

— Кем работаете?

— Председатель колхоза «Рассвет».

— Стаж работы?

Варгин сказал. И только когда он сказал все это, сказал почти неслышно, глотая от волнения слова, тот, постарше, который сидел в углу, стал записывать его показания. Тихон Иванович, помимо своей воли, взглянул туда, на отпечатанный бланк дознания, на котором писал белобрысый следователь. Значит, все, что Варгин говорил о себе раньше, там было уже написано. И оттого, что теперь каждое слово, сказанное им, будет внесено в протокол и подшито к делу, он решил, что говорить надо осторожно. «Хотя, — усмехнулся Варгин, — тут небось есть не только шариковые ручки, но и магнитофоны, которые записывают его речь, ловят каждую интонацию, оговорку, заминку. Выйдешь — они включат запись твоей речи и снова и снова будут изучать ее».

Тихон Иванович решил, что он не даст им повода, чтобы они изучали его речь потом. Он будет следить за собой, отвечать на вопросы по возможности кратко, ясно, без недомолвок.

— Вы знаете, по какому поводу мы вас вызвали? — Гужов полистал бумаги, лежавшие перед ним.

У следователя были тонкие пальцы, узкие ладони — не то что у Тихона Ивановича. Варгину стало неудобно за свои ладони — широкие, как камбала, с толстыми короткими пальцами. Варгин застеснялся своих рук и убрал их на колени.

— В открытке значилось, — сказал он. — Вызван свидетелем по делу Косульникова.

— Так. Теперь скажите: это ваша подпись под документом? — Гужов подал знакомую Варгину бумагу, подписанную им года три назад.

Там, внизу, рядом с подписью Косульникова стояла и его, Варгина, подпись.

Тихон Иванович, еще минуту назад решивший, что он ничем не выдаст своих эмоций, невольно вздохнул и промолвил подавленным голосом:

— Да. Это моя подпись.

— Значит, Косульников работал у вас исполу?

— Нет, в договоре указано, что он может расходовать на зарплату только пятнадцать процентов.

— На зарплату… — повторил Гужов. — А остальное — стоимость металла и реализация. Это значит, что половина денег шла колхозу, а вторая половина — Косульникову. Вы понимали, что этим вы давали простор для обогащения мошенника?

— Косульников сам поставлял металл и сам сбывал готовую продукцию. Он уверял, что это стоит денег.

— Можете вы вспомнить, сколько в вашем колхозе произведено кабельных наконечников?

— Сейчас не помню точно. Много, тысячи, — сказал Варгин. — Вы ж опечатали мастерскую, забрали наряды и книгу учета продукции.

И Тихон Иванович стал рассказывать, как был поставлен учет и что сейчас он не подготовлен: надо посмотреть бухгалтерские книги.

Варгин говорил, а другой следователь, Никитенко, записывал. Тихон Иванович не знал в точности того, о чем он говорил.

А у них уже все было подсчитано: сколько произведено наконечников, сколько передано заводам и специализированным трестам. Их смущало, что сбыто было чуть ли не втрое больше, чем произведено. Машины с готовой продукцией заезжали на заводской двор; наконечники приходовались, но не сгружались: грузчики везли их в монтажные тресты, где продукция приходовалась снова.

— Мы знали, что учет нужен. Мы каждый день… — говорил Варгин.

— Хорошо! — оборвал его Гужов. — Бухгалтерские книги мы еще посмотрим. А теперь скажите нам: сколько колхоз ежегодно получал денег от подсобных промыслов?

— Тысяч сто пятьдесят, сто семьдесят.

— И куда пошли эти деньги?

— Мы заканчивает строительство животноводческого комплекса на восемьсот голов. — В голосе Варгина появились привычные интонации. Тут была гордость хозяина, построившего для колхоза коровники, равных которым не сыскать в районе, и радость, что наконец-то его мечта осуществилась. — Два коровника на четыреста коров каждый, цех для приготовления кормов, склад… — Тихон Иванович так увлекся своим рассказом, что докладывал как на собрании. — Стоимость — два миллиона рублей. Денег таких в хозяйстве не было. Вот и решили.

— Так. — Гужов закурил и, увидев, как заходили желваки у Варгина, небрежно протянул ему пачку «Лайки».

Тихон Иванович отрицательно покачал головой.

— Курб только «Беломор», — сказал он.

— К сожалению, «Беломора» нет, — развел руками Гужов. — А сколько денег потрачено вами на премирование специалистов колхоза?

Варгин не ожидал такого вопроса. От неожиданности он помедлил, обдумывая, что сказать.

— Какая-то мелочь, — сказал он. — Это надо уточнить у главного бухгалтера.

— Хорошо, уточним. Теперь скажите: кто вами премировался?

— Премию получали не по моему указанию или распоряжению, — пояснил Варгин, — а исключительно по решению правления колхоза. Премию получали специалисты, непосредственно связанные с производством: главный инженер, механик… — он замялся. — Еще агроном и бухгалтер.

— Бухгалтер тоже связан с производством? — спросил Гужов.

— Так решило правление. Ведь весь учет шел через бухгалтерию.

— А председатель? — Следователь внимательно посмотрел на Тихона Ивановича.

— И председатель получал, — подтвердил Варгин упавшим голосом. — Директивными постановлениями о промыслах премии предусмотрены.

— Не учите! — повысил голос Гужов. — Мы знаем, что положено, — добавил он, выделяя при этом «что». — Есть у свидетеля еще заявления, связанные с ведением следствия?

— Нет.

Радостно стукнуло сердце: впервые за все время допроса следователь назвал его свидетелем. От этого одного слова Тихон Иванович повеселел и осмелел даже.

— Я считаю, что вам для начала неплохо бы поговорить в райкоме, — начал он. — Все-таки я член бюро райкома и обо мне там знают. — Варгин хотел еще добавить, что по итогам пятилетки он награжден орденом, но не успел.

Гужов перебил его.

— Не беспокойтесь! Когда надо будет, в райкоме узнают все! — И, откинувшись в кресло, еще раз открыто посмотрел на Варгина. — Теперь расскажите следствию: сколько лет продолжались ваши отношения с Косульниковым? Когда вы с ним впервые познакомились, как, при каких обстоятельствах? Были ли у него дома, на заводе? Все-все, что вы знаете.

— Хорошо, я расскажу вам.

— Запиши, Толя, — сказал Гужов тому, который сидел у окна.

 

11

Варгин подумал минуту-другую и стал рассказывать…

Его отношения с Косульниковым начались лет пять назад.

Однажды ранним утром Варгин сидел в правлении.

Только что отсеялись и посадили картошку. Напряжение, которое бывает всегда по весне, спало Тихон Иванович сидел у себя, обдумывал, как бы раздобыть деньги. Они с главным зоотехником осматривали строящийся на околице села комплекс. Старый коровник не годен, не перезимует, а комплекс строится медленно. Кое-как выложены стены одного коровника, но нет денег.

Варгин сидел задумчиво, перебирая то и это, когда к нему постучали. В кабинет зашел незнакомый человек лет сорока. Нельзя сказать, что незнакомец был одет броско, — нет. На нем был плащ — серый, хорошо пошитый, из полураспахнутого плаща виднелся костюм — тоже серый, в клетку, шляпу вошедший держал в руках.

У него был вид не областного работника, которые часто ездят уполномоченными и которых Варгин знал хорошо. А вид человека, который имеет дело, скажем, с машинами или со сбытом запасных частей. Согласитесь, что такой человек — нужный, и Варгин, разумеется, сразу же проникся к нему уважением.

Тихон Иванович, конечно, поздоровался, пригласил гостя в кресло.

Тот сел и, внимательно посмотрев на Варгина, сказал:

— Я к вам, Тихон Иванович, с деловым предложением.

— Ну что ж, с деловым — это хорошо. Дело и начинать надо с утра, пораньше, — несколько игриво сказал Варгин, стараясь расположить к себе незнакомца, давая своим тоном понять, что он сговорчив и понимает толк в людях.

— У вас кабинет запирается? — вдруг спросил гость и повернул голову к двери.

— Да. А что? — не сразу нашелся Варгин. — Запирается.

Но гость уже встал, шагнул к двери. Щелкнула собачка английского замка.

— Так-то лучше, — сказал незнакомец и еще раз посмотрел на Тихона Ивановича. Словно убедившись в чем-то, начал издалека. — Значит, с делом я к вам, Тихон Иванович. И не удивляйтесь, что обращаюсь к вам по имени и отчеству. Кто хочет знать дело, тот должен знать своего партнера. Я знаю вас — заочно, конечно. А сам, значит, представлюсь вам. Меня зовут Аркадием. Фамилия — Косульников.

— Слушаю вас, товарищ Косульников, — с некоторой настороженностью сказал Варгин.

— Так, вот, Тихон Иванович, скажите как на духу: какой доход у вашего хозяйства?

Варгин сказал.

— О-о! — собеседник поднял руку. — Внушительно. — Он подумал немного и продолжал: — Мы столько не осилим. Тогда скажите, сколько дает вам молочно-товарная ферта?

— У нас их три: две в соседних селах и одна — Загорьевская. Но на центральной усадьбе у нас плохой коровник. Того и гляди, обвалится.

— Это не важно. Ну, три, вместе взятые, — сколько дают?

Варгин сказал.

— А мясо?

— Что — мясо? — не сразу понял Варгин.

— Сколько чистой прибыли имеет колхоз от реализации мяса?

— И того меньше: тысяч двести. Большую часть дохода мы имеем все-таки от продажи зерна. Мы — сортовое хозяйство, — не без гордости добавил Варгин.

— А остальные деньги… хи-хи! — дают всякие сделки, — многозначительно хихикнул Косульников.

Тон его напугал Варгина, и он сразу же встрепенулся:

— Это какие такие сделки?

— Ну-ну! Я не хотел вас обидеть, — примирительно заговорил Косульников. — Вижу: вы уступили в свое время карьер на Лысой горе. Отдали Широково под зону отдыха. Ведь это тоже делается не задаром, а за деньги.

— Обязывают, — пожал плечами Варгин. — Горожанам тоже место для отдыха нужно.

— Я понимаю, — согласился Косульников. — Но не будем попусту терять время. И обострять наши отношения. Как говорится, это не входит в нашу задачу. Наоборот, мы должны подружиться с вами. Так вот, Тихон Иванович, какое дело. Мое производство будет делать вам ежегодно столько же прибыли, сколько дают вам все ваши фермы.

Варгин вертел в руках шариковую ручку, молчал.

— Поначалу, может, поменьше, тысяч сто пятьдесят чистыми. И главное, от вас ничего не потребуется. Вы нам предоставляете помещение. У вас пустуют мастерские бывшего карьера. Это помещение нас вполне устраивает. Вы дайте нам двух парней. Не беспокойтесь: мы сами им будем платить.

— И чем вы будете заниматься? — полюбопытствовал Варгин.

— Промыслами. Подсобными промыслами. Поможем вам их организовать.

— Понятно, — проговорил Варгин, проговорил только затем, чтобы выиграть время, подумать хорошенько. — И что вы будете делать: рукоятки для молотков? Или свистульки из глины лепить?

Косульников улыбнулся, но не ответил, чем он думает заниматься. Он сказал уклончиво, что они практикуют разные промыслы. Какое дело Варгину? Ему важно одно: хозяйство будет иметь деньги.

— Но-о! — Косульников сощурил глаза. — Но мы работаем исполу.

— Как это исполу?

— В договоре должно быть оговорено, что половина дохода — наша, а другая — ваша. — И, не ожидая возражений Тихона Ивановича, пояснил: — Мы не настаиваем на том, чтобы слово «исполу» фигурировало в договоре. В договоре должно быть сказано, что столько-то стоит материал, само собой — мы сами сбываем продукцию. А это тоже стоит немало.

У Тихона Ивановича испарина выступила на лбу, когда он услышал про «исполу».

«Сколько же денег будет иметь этот тип?»

Нет, Варгин должен посоветоваться.

— Деньги, конечно, хозяйству нужны, — сказал Тихон Иванович. — Но такие дела решает правление.

— Я вас не тороплю, — согласился Косульников. — Но, чтобы у вас не сложилось мнение, будто я человек с большой дороги, вот, посмотрите копии договоров. Мы имеем дело уже с целым рядом колхозов. — Он протянул бумаги. Варгин положил их перед собой, но читать не спешил. — Так вот, мы уже ведем такие работы во многих хозяйствах области. Надо будет, мы найдем председателей и посговорчивее вас.

Варгин любил во всем основательность. Он взял напечатанные на машинке договоры, стал их читать. «Ого! Уже пять колхозов договорились с ним. Вот договора и из других областей — Новгородской и Калининской. Целый трест».

И все бумаги, как положено, были отпечатаны на машинке, заверены печатями колхозов.

Тихон Иванович посмотрел, полистал, вернул бумаги Косульникову и уже спокойно, не задираясь, повторил: нет, все равно ему надо посоветоваться.

— Когда разрешите заглянуть к вам?

— Недельки через две.

— Хорошо.

И на этом они расстались.

 

12

Однако слова о том, что ему надо посоветоваться, были просто отговоркой. Потому как советоваться ему было не с кем. С райисполкомом? Но там народ все молодой, неопытный. С Долгачевой? Она сама много лет ходила в председателях, и колхоз у нее был беднее его «Рассвета». Екатерина Алексеевна призналась как-то, что лишнего гвоздя без накладной взять боялась, а тут — сотни тысяч рублей. Долгачева, конечно, будет против. «Сорвет еще сделку, — решил Варгин. — Выйдет на трибуну на очередном пленуме да и пошла: «Варгин длинных рублей захотел. Обскакать других хочет». А если кто из соседей, — хоть та же Юртайкина — перехватит? Ведь тысячи на дороге не валяются».

Тихон Иванович посоветовался только со своим бухгалтером. Он человек очень осторожный, особенно когда считает деньги, прижимист и смекалист. Он на любого пастыря — пастырь».

Бухгалтер был за сделку. Но, как человек осторожный, он добыл «Положение» о промыслах и сказал, что по этому «Положению» колхоз не может платить подрядчику исполу. Эти деньги надо разложить на зарплату, на стоимость материала и сбыт продукции.

Но, в общем, он был за сделку, и с его согласия и от имени, конечно, правления договор с Косульниковым был подписан.

Договор — договором, но и сам не дремли: как бы этот Косульников колхоз не надул! Тихон Иванович раз в неделю обязательно заглядывал в мастерские бывшего карьера, присматривался к тому, что делали люди. Подручные Косульникова налаживали производство. Порядок и расторопность людей понравились Варгину. Особенно понравился ему один из них — молодой, остроносый, который назывался инженером. Все у них было продумано и четко организовано. Единственно, что смущало Варгина, так это само производство. Оно ничем не было связано с местным промыслом. Скажем, в том же совхозе «Березовском», по договору с заводом, делались рукоятки для молотков. Зимой все свободные от работы люди заняты были обработкой древесины, которой много в этих местах.

А люди Косульникова налаживали производство… шариковых ручек.

«Что вы? Сейчас ручки в моде — отвечают запросам», — успокаивал его инженер.

Они делали карандаши, вернее, наборы карандашей. Но удивительное дело, у них все было: и пластмасса, и паста, и материал, из которого они штамповали мешочки для набора карандашей. Они сами делали карандаши, сами сбывали их, — что ни набор, то колхозу — рубль.

И Варгин скоро успокоился, перестал ездить в мастерские: люди работают — и ладно.

А когда на финансовый счет колхоза поступили первые деньги от подсобного промысла, то и вовсе все переменилось: Тихон Иванович был вне себя от радости. На эти деньги он сразу же мог купить в райпромкомбинате столько кирпича, что его хватило бы для стен второго коровника.

Косульников сам не крутил барабана. Крутили двое его рабочих и еще подручные. «Хозяин», как звали Аркадия рабочие, появлялся в мастерских редко — раз в месяц. Всеми делами распоряжался инженер. Изредка он брал в колхозе машину, увозил продукцию, привозил пасту, пластмассу, из которой делались авторучки.

«Компаньоны» Косульникова, как любовно и чуть-чуть пренебрежительно он называл своих, были очень предупредительны. Заранее присылали заявку на транспорт; колхозникам, которые у них работали, предоставляли выходные дни, подбрасывали им деньжат, и они были довольны.

Но тут у Аркадия с его делом вышла осечка. Как он объяснил, шариковых ручек стало слишком много, и киоски «Союзпечати», куда он сбывал продукцию, перестали покупать их самоделки. Другие научились делать лучше — дешевле и красивее.

Нужна была модернизация оборудования. А это требовало времени и денег. Косульников не хотел идти на такие затраты. Он считал авторучки неперспективным делом. Производство его простояло, наверное, полгода.

Однако Косульников выкрутился.

Однажды он приехал с новой идеей: необходимо производить наконечники.

Варгин долго не мог понять, что это за штука такая — наконечник. Шариковые ручки, по сути, карандаши. С ними все просто: заполняй пастой стержни, раскладывай в мешочки — и вся недолга!

А наконечники? Слово-то какое, непривычное.

Косульников объяснил.

Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Производство наконечников куда более сложное, чем карандашей. Изготовление их требовало металла, специального оборудования.

Но Аркадий все достал. Гулкая мастерская, которая наполовину пустовала, походила теперь на завод. Всюду гнули, стучали. Колхозники, выделенные Варгиным, не управлялись с делом. К производству наконечников подключили механизаторов — особенно в зимнее время. Покончив с ремонтом техники, многие из них брали отпуска, били баклуши. Теперь все работали. Механизаторы понаделали приспособления, мастерские возле своих сараюшек. Работали целыми семьями: кто гнул, кто накручивал проволоку — ничего, лишь бы получался наконечник. А за каждый наконечник колхоз получал уже больше денег, чем за карандаш.

И пошло дело!

И хорошо пошло. Теперь деньги имел не только колхоз, но их имели и колхозники, кто хотел. Бухгалтер стал доказывать, что есть такое положение: за перевыполнение плана по промыслам правление может установить премии специалистам хозяйства: главному инженеру, начальнику мастерских, агроному, бухгалтеру…

Варгин попросил показать ему такое постановление.

Бухгалтер принес, показал.

«Что ж, плати, коль положено!» — сказал Тихон Иванович.

Рассказав следователю все, что он знал про Косульникова, Варгин встал. Он уже не мог сидеть спокойно.

— Одну минутку, — сказал Гужов и, обратившись ко второму следователь, который сидел за столом у окна, спросил его: — Толя, у тебя все готово?

— Готово.

Гужов взял листики с допросом, прочитал их и протянул Варгину.

— Посмотрите, все ли ваши показания правильно записаны. Если все правильно, подпишите.

Тихон Иванович на своем веку подписывал множество бумаг. Но свои же слова — и против кого? — против себя — он подписывал впервые. Ради такого случая Варгин достал из бокового кармана пиджака очки, надел их и стал читать «дознание». Но то, что было написано, он почти не разбирал — настолько волновался. Он видел только одно слово: «свидетель». «Свидетель утверждает, «свидетель согласен».

«Свидетель», «свидетель». И чтобы скорее покончить с этим, он взял протянутую ему Гужовым ручку («ничего ручка, получше той, что выпускал когда-то его колхоз») и расписался внизу: «Т. Варгин», и поставил число.

И только потом, возвращая бумагу следователю, увидел, что даты как раз и не надо было ставить: она была заранее поставлена — сверху листа.

 

13

Вернулся Тихон Иванович к вечеру. В правление он не поехал — отдохнул и вышел в сад. Усадьба у него была большая. Когда он поселился тут, то посадил десяток яблонь, малину, кусты смородины. Теперь все это разрослось, дышало покоем и прохладой.

Сад уже вырос, а он, Варгин, так ни разу по-настоящему и не заглянул сюда. Отдохнуть, вот как теперь, может, и заглядывал, а с граблями, с секатором — никогда. «А жаль! И куда уходит время? — размышлял Варгин, шагая по дорожке, проложенной в свое время Суховерховым. Сейчас Миша небось и не вспоминает эту беседку. А ведь сам утеплил ее и покрасил».

Тихон Иванович пожалел, что не прихватил ключа от беседки: а то бы взял косу, посшибал бы репейник, которым зарос весь участок, особенно вдоль забора. Все была бы польза.

Но он так и не вернулся за ключом. Без особой цели на душе побрел он за беседку, в дальний угол сада. Варгин думал: не сказал ли чего лишнего следователю? Передумав так и эдак, вспомнив свои слова и разговор, Тихон Иванович решил, что в этом деле с Косульниковым он прав. Прав во всех отношениях. Деньги от промыслов поступали на финансовый счет колхоза, и ни одной копейки незаконно он не взял себе.

Варгин не знал, как с этими деньгами обходился Косульников. У него, у Варигина, все чисто: пусть проверяют всю бухгалтерию. «Правда, — думал Тихон Иванович, — мы выпивали с Косульниковым раза два. Один раз при подписании договора, а другой — на квартире. Как же без этого? Мужики ведь».

Но хоть Варгин и успокаивал себя, что он чист и ни один комар к нему носа не подсунет, но после допроса у Гужова в нем словно бы что-то надломилось. Его одолевали сомнения. Самое слабое место — это премии специалистам. Надо самому эти бумаги посмотреть, чтоб быть готовым ко всему.

Варгин решил, что завтра же с утра займется этим делом.

А теперь он шел.

Из-за покосившегося забора, сделанного в первый год, как только он поселился, — забора ветхого, почерневшего, — открылся соседский огород.

Соседом у Варгина был врач Хованцев. Тому не только огород, но и сад был не нужен. Большая часть участка — то, что не под силу было вскопать жене, — залужена.

Теперь за домом среди этой лужайки стоял самосвал. Шофер — молодой парень, в телогрейке, — силился взвалить в кузов машины плоскодонку. А сам хозяин — в брезентовой куртке и болотных сапогах, — боясь испачкаться о смоленый бок лодки, осторожно толкал ее.

Шофер что-то говорил Хованцеву, а врач, красный от натуги, пыхтя, напрягался понапрасну.

Варгин некоторое время наблюдал за ними: одолеют ли они лодку или не одолеют? «Нет, вдвоем тяжелую плоскодонку им не погрузить!» — решил Тихон Иванович.

Хованцев хоть и был помоложе Варгина, но не намного, года на три. Он, как и Тихон Иванович, воевал, был ранен. А раны — Варгин по себе знал — со временем дают о себе знать, и Хованцев через силу старался с лодкой. Им с плоскодонкой не управиться — это ясно. Варгину стало жаль врача: Хованцев был хороший терапевт. Одно время Екатерина Алексеевна хотела сделать его главным врачом районной больницы. Но он отказался, ссылаясь бог знает на что: на здоровье, на свой плохой характер. Но дело было в другом: Хованцев очень любит Оку, рыбалку. Всякую минуту, свободную от работы, норовил посидеть в лодке, на реке, а не в кабинете, подсчитывая, сколько больных было на приеме в этом месяце.

И вот теперь Хованцев возился с лодкой. Он спешил, так как у рыбаков через два дня начало сезона. А может, врач и не на рыбалку спешил вовсе, а спешил поехать наверх, к Алексину, где в старицах и озерах много дичи.

«И мне надо бы так устроиться, как Хованцев, — думал Варгин. — Служил бы зоотехником в совхозе. Стадо хорошее, хозяйство налаженное. Отработал свое, сел в плоскодонку и поехал бы ловить плотву или уток стрелять. И был бы сейчас здоров, весел и никакого бы там Косульникова не знал. Знал бы свое дело: му-му…» — усмехнулся Варгин и тут же решил: нет, он не мог бы усидеть в плоскодонке. И заниматься одними коровами ему было бы скучно. Он увлекался лишь большими делами. Он забывал все — какой сегодня день недели, забывал самого себя, заботясь о хозяйстве ему мало было своего счастья, ему нужно было сделать счастливыми других. Варгин хорошо помнил, когда наконец-то он выдал по рублю на трудодень, как все механизаторы и доярки зазывали его к себе: у каждого были блины, подносили ему бражки.

— Обождите — подсоблю! — крикнул Варгин.

Хованцев, приподымавший плоскодонку, опустил ее на землю, посмотрел: кто крикнул?

— А-а, Тихон Иванович, — Хованцев поправил слипшиеся от пота волосы. — Как-нибудь сами справимся.

— Чего сами? Я разом. Вот только наброшу телогрейку.

Варгин забежал на террасу, где висела телогрейка, набросил ее на плечи и, выйдя из калитки, торопливо пошел к соседу. Ворота у Хованцева были открыты настежь, видимо, открыты давно — во дворе расхаживали соседские куры.

— Кыш, черти! — крикнул на них Тихон Иванович и, растопырив руки, погнался за ними, выгоняя вон.

Куры, конечно, были чужие. Хованцев не водил никакой живности, даже скворечню во дворе ему некогда посмотреть так и висит она десяток лет кряду скособочившись.

— Бога на помощь! — крикнул Варгин, подходя.

— У-у, да мы с такой помощью… Мигом! — обрадовался Хованцев.

И правда: втроем они разом подняли лодку, вскинула сначала в кузов нос, а потом — все дружно — приподняли корму. Погрузили плоскодонку, только лишь — бум! — ударилась лодка о днище кузова.

— Спасибо, Тихон Иванович, — благодарил Хованцев. — Скоро рыбалка начнется, а у меня лодка все еще под забором сохнет. Совсем запарилась, хоть умирай.

— Ничего, — сказал Варгин, отдышавшись. — За вами, Вениамин Павлович, не пропадет. После удачной рыбалки судачка подбросите.

— Судака извели, не ловится, Тихон Иванович, — посерьезнев вдруг, сказал Хованцев. — Если хотите, воблу принесу. Так и быть: вобла есть.

— Вобла суха, зубы не грызут, — отшутился Варгин.

— Ну, случись что — давление могу смерить, — в тон ему, шуткой, отозвался Хованцев.

— Во-во! — воскликнул Тихон Иванович. — Это по нашей части.

Так они шутили, пока шофер привязывал лодку. Самосвал пофыркал. Хованцев прикрыл ворота и сел в кабину рядом с шофером.

— Спасибо, соседушка!

Самосвал поехал вниз, к Оке. Варгин посмотрел вслед машине, и стало ему грустно. Он подумал вдруг, что вот хоть и живет он на Оке, а в лодке не сидел ни разу.

Но грусть эта была мимолетной: Тихон Иванович тут же увидел Егоровну, идущую по мостовой с сумкой, и обрадовался: значит, жена послушалась его — купила подарок Долгачевой.

 

14

Когда Долгачева была председателем колхоза, она стремилась к тому, чтобы все у нее заведено было, как у отца. Она вставала чуть свет и приходила на ферму. Видя, что дело у доярок идет своим чередом, она уходила в лес, который начинался тут же, за поскотиной.

Молодая трава только-только пробивалась сквозь прошлогоднюю листву, которая пылила под ногами. Еще под берегами цвели козелики, и думалось о всякой чепухе: о том, как сложится ее жизнь да будет ли у нее друг, попутчик, — одним словом, как говорят бабы, суженый.

И вот можно сказать, что жизнь ее уже сложилась. У нее интересная работа. «Есть и суженый», — подумала она о Тобольцеве.

А вот наступление весны будоражит ее по-прежнему. Может, наступление весны, а может, и другое: вчера пришла газета с ее статьей и все звонили, поздравляли.

Сидеть в кабинете в такой день не хотелось, и, как только объявился Слава, она позвонила домой, сказала Лене, чтоб та не ждала ее к обеду, и поехала в самый дальний колхоз, к Юртайкиной.

Дорога была хорошая, солнце слепило глаза, и Долгачева, смежив веки, думала о статье. Екатерина Алексеевна считала, что она имеет полное право сказать то, что она сказала. У нее есть что сказать. Пусть в дискуссионном порядке, но спорить с ней не так-то легко.

Юртайкиной в правлении не оказалось. Да и какой председатель усидит на месте в такое время?

Благообразный дед, из старых бухгалтеров, стороживший в правлении, узнав Долгачеву, стал объяснять ей, как найти Надежду Михайловну.

— Вы свернете с шоссе не на горе, а внизу, — объяснял дед. — Где повертка на МТФ. Только держитесь левой руки. Левой! Там бабы окучивают картошку, и Юртайкина с ними.

Пока дед с излишними подробностями объяснял, как проехать, Долгачева стояла на крыльце правления, оглядывая село. Ей бросилась в глаза неустроенность, запущенность Волковского.

Волковское было старинное барское село — с церковью, с помещичьим домом, с садом, от которого не осталось и следа. Церквушка без креста долгое время служила складом, но совсем развалилась. Высокая паперть обрушилась; крыша поросла мохом, прохудилась; купола скособочились. Напротив церквушки чернели лишь столбы навеса да краснели комбайны. Вся площадь перед церковью была исполосована гусеницами тракторов и колесами самосвалов.

Вот все, что осталось от старинного русского села, если не считать десятка три черных изб, которые прилепились на склоне оврага, под развесистыми липами.

Старое село обветшали, оскудело мужиками. Кто в город подался, кто в МТС устроился — так колхозники и разбежались. Но и те, кто остался в селе, дети солдат, не хотели жить в старых избах. И тогда старик Копырин, ходивший тут в председателях, надумал перестроить село. Потихоньку, полегоньку положил водопровод, колонки вдоль улицы понаставил. Заложил новый поселок, но построить его не успел. Только и успел возвести два дома у самой дороги — двухэтажные, неуклюжие, со множеством окон. Они стоят одиноко посреди пустыря. Председатель думал заселить эти дома молодежью, теми, кто вернется в колхоз, отслужив срок в армии. Но таких год от года становилось все меньше и меньше. И тогда председатель повернул по-иному — стал поселять в двухэтажки механизаторов и специалистов.

В свое время в этом доме поселилась молодой агроном Надежда Юртайкина. Тогда она только что окончила Тимирязевку, и ей было все равно, где жить. В двухэтажке даже лучше, чем на частной квартире: комнату не надо было топить — она отапливалась от котельной. К молодой агрономше прибился бригадир механизаторов — кудлатый парень с большими руками. У него была семья, дети. Он года два кружил Юртайкиной голову. Надежда Михайловна любила его, родила от него. А он все бросил, завербовался куда-то на нефть, в Тюмень, и осталась Юртайкина матерью-одиночкой, и осталась жить в двухэтажке, и живет в ней поныне. А девочка ходит уже в третий класс.

«С девочкой — как у меня», — думала Долгачева.

День был солнечный, по-летнему жаркий. Ветер раскачивал зеленые побеги ветел. Грачи — белоклювые, с черными лоснящимися боками — шарахались в сторону от машины.

Заприметив на обочине мотоцикл Юртайкиной, Долгачева велела шоферу остановиться. К картофельному полю можно было бы и проехать. Но Екатерина Алексеевна не хотела на глазах баб вылезать из «газика». Однако, пожалуй, не это самое главное. Главное — ей доставляло удовольствие пройти по полю пешком, видеть, как всходит картофель, хороша ли земля.

Долгачева, по старой председательской привычке, была тепло одета. Она всегда одевалась так, когда отправлялась в хозяйства. На ней была кофта и боты. Любой ветер ее не продует, и всюду, куда надо было, — на ферму, в поле — она шла запросто. Теперь она шла по неровному, кочковатому полю, высматривая Юртайкину среди баб, окучивающих картофель. Но Надежды Михайловны не видать было. Женщины в ярких, низко повязанных косынках лениво стучали мотыгами, окучивая картофель.

«Неужели и Надежда Михайловна с ними?» — подумала Долгачева. Это было не похоже на Юртайкину. Екатерине Алексеевне вспомнилось, как она сама, бывало, помогала колхозникам. После войны в деревне остались одни бабы. Луга косить или сено ворошить — куда ни шло. А скирды класть некому.

Было в колхозе десять деревень. И на эти десять деревень — один дед Еремей: пляшет он, бывало, на стогу-то, а Катя, председательница, ему кричит: «Дед Еремей! Я — к тебе!» Да за грабильник ухватится и к деду на стог. Бабы шутят: «Катька, смотри Еремея нашего не укатай!»

Шутки. Смех.

А теперь и баб в колхозах мало осталось. Вот беда-то.

Подойдя поближе к картофельному полю, Екатерина Алексеевна заприметила, что в затишке, за ворохом соломы, сидели, отдыхали, женщины — сотрудники комбината бытовых предприятий — парикмахерши и закройщицы. А вместе с ними, подмяв под себя охапку соломы, сидела и Юртайкина.

«Напрасно ты тут сидишь! — в сердцах подумала Долгачева. Но ничего не сказала. — Не надо так. Надо мириться с Юртайкиной».

Женщины, видимо, сказали Надежде Михайловне, что идет Долгачева. Юртайкина поднялась и пошла навстречу. Долгачева невольно приглядывалась к Юртайкиной. Хотелось в самом начале разговора сказать Надежде Михайловне что-нибудь участливое, чтобы смягчить их последнюю ссору.

Юртайкина была непонятна Долгачевой.

Когда Екатерина Алексеевна пришла в район, ей необходимо было на кого-то опереться, выделить кого-то из председателей. Долгачева приглядывалась, кому можно доверять, а кого надо менять. Она узнала, что Юртайкина в председателях недавно, что она сменила старика Копырина, который уперся и, несмотря на нажим производственного управления, не захотел перепахивать клевера и засевать поле кукурузой. Не захотел да и только! Бились-бились со стариком — ни в какую! Казалось, отступились. Ан нет! На перевыборном собрании Копырина сняли. Старик, как ни в чем не бывало, пошел в строительную бригаду. А на колхоз поставили молодого агронома Надю Юртайкину. Видимо, руководство считало, что Надя окажется податливее старика — горожанка, ей не будет дела до того, что растет на полях — кукуруза или клевер.

Клевера были на дальнем поле, не всегда туда и проедешь. Ранней весной Юртайкина вспахала то, что было ближе к дороге. Начальник производственного управления приехал, поглядел и остался очень доволен. Юртайкина посеяла кукурузу квадратами, как положено. Чахлые рядки ее шелестели на ветру.

А когда подошло время убирать, кукурузу скосили. Начальник так и ахнул от удивления: все поле, до самого дальнего горизонта, заставлено стогами клевера.

Ругать Юртайкину за такое ослушание никто не решился. Но и на похвалу язык у начальника не подымался. Терпели скрепя сердце. Надежда Михайловна не только сохранила клевера, но и не нарушила севооборот. А порядок на земле потихоньку стал платить добром — урожаи в колхозе росли.

Возглавив воссозданный район, Долгачева приглядывалась, кому отдать свое сердце: Юртайкиной? Варгину? Однако Надежда Михайловна держалась независимо, и, как ни пыталась Екатерина Алексеевна в разговоре с ней вызвать ее на откровенность — ничего не выходило. Юртайкина была замкнута и отвечала коротко, по-деловому.

 

15

Они встретились у картофельного поля.

Здороваясь, Юртайкина извинилась, что руки у нее перепачканы, нечистые. Долгачева не успела сказать: «Ничего, что я, грязных рук не видела?» — как Надежда Михайловна сразу же заговорила о деле.

— Видели всходы картофеля? Какие-то они болезненные, чахлые. Нехорошо — храним семенной картофель в буртах. Осенью утепляли ямы устраивали отдушины — все напрасно. Порченных клубней много.

Екатерина Алексеевна искоса посмотрела на нее. Лицо у Надежды Михайловны успело уже обветриться, загореть на солнце. Густая копна волос небрежно так лежит на крупных, чуть грузноватых плечах ее. Голову несет прямо, и вся она была такая — с вызовом.

— Я к вам, Надежда Михайловна, вот по какому поводу, — заговорила Долгачева. — Вы думали над планом социально-экономического развития колхоза? Помните, я просила набросать такой план?

— А что тут думать? — повела Юртайкина плечами. — Прорех много, а денег нет. Вы небось хлопочете не о главном? О каком-нибудь Доме культуры на центральной усадьбе. А я думаю вот о чем: если уж планировать, то давайте планировать самое главное, без чего быт колхозников по-прежнему будет труден. Давайте проведем в наши села природный газ. Газопровод — под боком. Добивайтесь, чтоб разрешили подключиться. Вот будет план!

Юртайкина приостановилась, поджидая Долгачеву, и, когда Екатерина Алексеевна поравнялась с ней, пошла рядом.

«Тут бы и поговорить по душам», — подумала Долгачева.

— Хорошо, согласна. Конечно, если уж планировать, то самое главное, — сказала Долгачева.

Она хотела еще пригласить Юртайкину к себе домой, на вечеринку, которой намерена была отметить приезд Тобольцева и регистрацию брака с ним. Но как отнесется к этому Юртайкина? Долгачева не уверенна была, что Надежда Михайловна пойдет к ней. Может, и согласится, а в душе подумает: «Успела-таки — схватила мужа». И Екатерина Алексеевна все выжидала с приглашением. А говорила о делах, которые она могла бы обговорить с Юртайкиной и по телефону: о газификации деревень колхоза, то том, что в плане надо предусмотреть строительство нового колхозного поселка, чтобы дома были как в городе, со всеми удобствами — с ванной и водяным отоплением.

Юртайкина молчала, и непонятно было, соглашалась она или нет.

Культиватор-окучник уже прошел, но сору оставалось еще много. Все поле, зазеленевшее кустами картофеля, было покрыто плотно слежавшимися комьями.

Женщины в фартуках шли меж рядков и пололи картофель, подправляя грядки тяпками.

Было жарко — и утомительно стучать по твердой земле мотыгой.

Долгачева это понимала и смотрела на поле — грустная.

— Вы, Екатерина Алексеевна, — заговорила Юртайкина, — не учитываете одного обстоятельства: у наших колхозников стало очень много денег. Наши люди — и не только механизаторы — живут хорошо, в достатке. Чего нельзя сказать о наших колхозах. У нас, особенно для строительства, остается слишком мало денег. Начнешь какое-нибудь дело, да и тут же его бросаешь: нет денег. У колхоза одни долги и прорехи.

— Сама председательствовала — знаю, — согласилась Долгачева.

— А знаете, тогда чего же говорите: «план социально-экономического развития»? Да повремените вы со своим планом. Запасных частей — и трех не достанешь. Механик есть, а что в нем толку? Одно название — и все.

— Вы за то, чтобы меньше платить колхозникам? — спросила Долгачева; у нее еще было желание сказать Юртайкиной о главном — о перемене, случившейся в ее жизни.

— Нет! — Надежда Михайловна приостановилась и тоже внимательно поглядела на Долгачеву, как бы решая: стоит ли ей доверить самое главное. — Нет, я призываю к одному: больше брать от земли. Я не настаиваю даже на повышении закупочных цен. Это — политика. А политикой у нас есть кому заниматься. Кто повыше, тому виднее. А наше дело — производство. И вот что я вам скажу: бегаем по кругу, никакого роста! Как конец года, так считаем одни прорехи. А отчего? Взять хотя бы тот же картофель. Название-то какое ему придумали: «второй хлеб». Так вот: растим мы растим все лето этот второй хлеб — окучиваем, пропалываем, убираем осенью со слезами. А как мы его храним? Бурты. Мерзлая земля. Это же не хранение, а варварство. Буду жива — никакой ваш план для меня не закон. Обязательно построю картофелехранилище — настоящее, с принудительной вентиляцией и транспортерами. Будем картофель государству продавать не осенью, а круглый год. Сначала — картофелехранилище, а потом уж, Екатерина Алексеевна, ваш социальный план.

— Одно другому не мешает, — заметила Долгачева. — Разве плохо, к примеру, что у вас такая баня — лучшая в районе?

— Ох уж эта баня! — Юртайкина тяжело вздохнула. Взяли бы ее от меня, что ли. Поставьте ее на берегу Оки, в своем Туренино. Пусть моются кому не лень. А то отбоя нет от одних звонков. Как вечер, так надрывается телефон. То военком, то директор какого-нибудь совхоза: «Надежда Михайловна, дорогая, говорят, вы разбогатели?! Шучу: «Вот спасибо-то, а я-то и не знала». — «Ну как же — обзавелись финской баней». Я молу, догадываюсь, к чему речь. «Нельзя ли, Надежда Михайловна, нам сегодня с одним другом помыться?»

Говорила она, подражая выговору военкома.

— Ну, мужики — шут с ними пусть моются, — добавила Юртайкина. — С другом там или с подругой, как они хотят. Но женщины? Тут звонит как-то Лукашина… — Надежда Михайловна замялась: Лукашина была заведующая райпотребсоюза и подруга Долгачевой.

Но Екатерина Алексеевна и виду не подала.

— Да-а, звонит Лукашина, — продолжала Юртайкина. — Говорит ангельским голоском: так и так, мол, Надежда Михайловна, вам японские кофточки не нужны? А то на базе райпотребсоюза есть. «Нет, — отвечаю, — обойдусь как-нибудь без японских кофточек. Продайте их дояркам, если есть. А мне шифер нужно, да побольше — покрыть сушилку. Давно добиваюсь от вас, да все бесполезно». — «Шифер? — переспрашивает она. — Это труднее. Но для вас и шифер сделаю, дорогая Надежда Михайловна». Вздыхает. Чую, что не шифер у нее на уме. Гляжу, точно — угадала. «Надежда Михайловна, — говорят Лукашина, — баньку бы мне на часок. Да вы не беспокойтесь топить, готовить ее не надо. Мы сами истопим. Нам бы сторож ее открыл да дровишек немного».

Долгачева промолчала. Военком, майор Шувалов, пусть колобродит. А Лукашина была близка Екатерине Алексеевне. Юртайкина знала об этом. И то, что Надежда Михайловна рассказала о ней с иронией, было неприятно Долгачевой. Поэтому она и промолчала.

Замолкла и Юртайкина.

Поле было удобрено перед посадкой — виднелись шлепки навоза, которые женщины разбивали мотыгами.

Пока Долгачева осматривала поле, Юртайкина опять заговорила о своем, что хранить картофель в буртах — неуважение к труду людей, которые вырастили «второй хлеб».

Екатерина Алексеевна согласилась, что нужно строить картофелехранилище.

— Нужно хранилище для картофеля, — заговорила Юртайкина. — Нужна сушилка для зерна. Нужна новая ферма для коров. Прорех — для репьев. А где брать деньги? Только и остается, как Варгину, промыслами заняться.

Долгачева поняла, куда клонит Юртайкина. Намек на Варгина был недвусмысленный: мол, деньги честным трудом не раздобудешь. Они сами собой не приходят. Их правильным путем — продажей мяса и молока — не сколотишь. Деньги водятся только там, где председатель занимается нечестным делом, вроде того дела, каким промышляет Варгин.

Долгачева замкнулась: что-то в этом разговоре о Варгине было несправедливо. Она чувствовала зависть Юртайкиной к соседу. Как бы там ни было, но того оживления, когда она здоровалась и разговаривала с бабами, у нее уже не было. Колхозницы, занятые делом, тоже вяло ответили на ее приветствие: не было ни шуток, ни смеха, как всегда.

Осмотрев поле, Долгачева прошла краем его, и все время, пока она осматривала, в сознании была мысль: опять дружеского разговора не получилось.

 

16

Слава откинул переднее сиденье и, положив на ноги газету, читал. Он был патриотом своего района, знал каждого и потому читал исключительно районную газету. Ему интересно было знать, кого сегодня покритиковали, похвалили, то есть как вести себя с тем или другим. Многие его считали ленивым парнем, увальнем. Даже братья родные над ним подшучивали. У них в роду лентяев не водилось. Славу они считали первым. Но Слава в ответ только посмеивался: оригиналы! Старший его брат — технолог молокозавода — носил усы и бороду, которые каждый день по утрам поправлял перед зеркалом расческой. Второй — водил певчих птиц. Весь дом у него был увешан клетками с этими голосистыми певцами.

А Слава не носил ни усов, ни бороды и певчих птиц не водил. Всегда выбритый, аккуратный, в распахнутой косоворотке, чуть полноватый для своих тридцати лет, он слыл чудаковатым, но в общем-то честным парнем: не пил, денег взаймы не брал и никому их не давал.

Слава еще издали заприметил Долгачеву.

Тем особым чутьем, которое бывает только у людей, очень преданных и давно состоящих шоферами, он по одному виду понял, что Екатерина Алексеевна чем-то расстроена. Он загодя сложил газету, сунул ее в карман чехла, откинул сиденье и, не закрывая дверцы, завел машину.

«Опять не столковались!» — подумал он, наблюдая за тем, как Долгачева сосредоточеннее, чем всегда, подминала ногами прошлогоднюю траву.

Екатерина Алексеевна подошла, села рядом со Славой, бросила со вздохом облегчения:

— К Варгину!

«Газик» покатился по обочине шоссе, трясясь на выбоинах. В кювете, на выезду с обочины, тряхнуло совсем хорошо. Долгачева, привыкшая ко всякой езде, уткнулась лицом вперед, ухватилась за поручни. Качнувшись с боку на бок, «газик» выбрался из кювета и, шурша колесами, покатился по шоссе.

Екатерина Алексеевна, любившая обычно выпытывать новости у Славы, на этот раз была молчалива.

Слава не осмеливался заговорить первым.

«Плохой из меня вышел бы психолог, — думала тем временем Долгачева. — Сколько лет секретарствую, не могу найти подход к Юртайкиной. Какие же у нас расхождения? Да никаких! Тогда почему бы нам не открыться друг другу?»

Перебирая в памяти их отношения с Юртайкиной, Екатерина Алексеевна никак не могла понять, где она поступила не так. Она ведь и выдвигала Юртайкину, и пыталась поговорить с ней накоротке — нет, не получалось у них откровенного разговора. Надежда Михайловна не подпускала Долгачеву близко. Всякий раз отталкивала от себя обидными словами и колкими намеками. Но Долгачева тоже ведь человек и тоже вправе обижаться.

«А может, Юртайкина сама виновата, — вдруг подумала Долгачева. — Может она в моих поступках видит сострадание? Надо было бы все-таки пригласить Юртайкину к себе на вечеринку», — решила Екатерина Алексеевна. Но не повернула обратно, а все так же отчужденно смотрела перед собой, словно ничего не видя — даже красоты места, которое они проезжали.

А проезжали они лугом, который назывался Широковым. Хотя нет — так назывался не только луг, но все это место: и овражек, и речушка, впадающая в Оку, и лес. Опушка была живописна. На крутояре стояли сосны — кряжистые, бронзовостволые, как на подбор.

Они то отступали от дороги, то появлялись вновь; впереди, на высоком берегу ручья, густо разрослись березы и спускались к ручью ярусами.

Вид тут был хорош, а дорога плоха. Асфальтовое покрытие шоссе весной всегда вспучивалось, ломалось. Шоссе к маю разбивали настолько, что тут была не езда, а сущая пытка. Поэтому, как ни старался Слава вести «газик» поосторожнее, машину все равно подбрасывало на колдобинах, и Долгачева раза два ударилась головой об обшивку кузова.

— Черт побери эту дорогу! — в сердцах выругался Слава, как бы извиняясь перед Долгачевой за причиненную боль. — На наших дорогах чувствуешь себя не водителем, а пауком. Только и знай, что дрыгаешь руками и ногами.

— Хоть ямы засыпали бы гравием, — подала голос Долгачева.

— А что в этом толку? Весной засыпят. А как только начнут возить зерно в заготовку, так снова всю дорогу разобьют.

На том они и замолкли. И ехали молча до самой окраины Загорья. Долгачева думала, сравнивая двух председателей лучших в районе хозяйств. Они были разные — и по возрасту, и по характеру, и по отношению к делу — тоже. Юртайкина намного моложе Тихона Ивановича. По возрасту Надежда Михайловна в дочери Варгину годится. Тихон Иванович — лобастый, широкой кости. Лицом одутловат. Часто, глядя на него, Екатерине Алексеевне так и хотелось спросить его: мол, вы что, Тихон Иванович, плохо спали сегодня? Варгин сед, поредевшие волосы его всегда прикрыты фетровой шляпой. Шляпу Тихон Иванович считает своего рода признаком интеллигентности или, возможно, принадлежностью руководящего товарища. Как бы там ни было, Тихон Иванович даже в жаркую погоду носит шляпу. В машине, конечно, сидит без шляпы, а приехав, скажем, на ферму, вылезая грузно из машины, первым делом надевает шляпу и прихорашивается. Глаза у него черные, хорошие. Но редко выдерживает взгляд, отводит глаза в сторону.

Варгин — человек довоенной поры. Он прижимист, знает счет копейке. Он изворотлив, то есть всегда готов продать, что не нужно, и купить, в чем нужда. Делает он это мастерски, как, бывало, солдаты-менялы на фронте: сбывали добытые у немцев патронташи, зубные щетки, безвкусную буханку хлеба. Война для Тихона Ивановича была университетом — получить образование он не успел.

Юртайкина, наоборот, учена. Хоть и работает в колхозе, но, глядя на нее, не скажешь этого. Если хотите — она изысканная, хорошо одевается. Долгачева ее никогда на спрашивала, шьет ли она для себя сама или ей кто-то помогает. Но это неважно. Может, она заказывает себе платье в Туренинском бытовом комбинате. Важно другое: у нее на всякую погоду есть подходящее платье или костюм. В поле она едет — одета по-особому, на совещание ее зовут — на ней плиссированная юбка, какая-никакая яркая кофточка в дождь, в непогоду Юртайкина хоть и в ботах, но на ней модная куртка с карманами.

Пока дочь в школе, Надежда Михайловна успевает побывать и в поле, и в правлении. В кабинете своем сидит мало, и сидит так, будто не за председательским столом, а за пультом управления. Распоряжения отдает ясно, четко, быстро. Выйдя из правления на крыльцо, она не стоит, высматривая шофера, как, к слову, Варгин. Тот стоит и кричит: «Эй, Леша, подавай машину!» А Леша на склад за овсом для кур поехал или укатил в совхоз за Зинкой.

Леша укатил в село, Тихон Иванович поджидает да лишь изредка покрикивает: «Лешка, черт!»

А Юртайкина не стоит на крыльце, не зовет шофера.

Надежда Михайловна сходит с крыльца не спеша, словно какая-нибудь пава, постоит, и не грузно — не то что Варгин, который как наступит на ступеньку, так она под ним аж стонет, бедненькая, — а Надежда Михайловна легко сбегает вниз. Берет свою «Яву», которая стоит тут же, ожидая хозяйку. Юртайкина раз и еще раз ударяет ногой по педали стартера и тут же садится. Мотор мотоцикла уже ревет.

Миг — и ее след простыл.

А Варгин все стоит, ждет своего Лешку.

Но зато в Тихоне Ивановиче есть одно важное качество, чего нет у Юртайкиной: уважение к начальству. Долгачева уважение это любит. Уважение, пожалуй, не то слов — почтение. Варгину достаточно только сказать: «Тихон Иванович, пора убирать хлеб». Он тут же: «Есть убирать хлеб!» Не полагайте, что Варгин бездумный исполнитель. Он лишь сказал так. А на деле — все, что касается хозяйства, — сроки сева или уборки трав — он хоть и скажет: «Есть!», а сделает по-своему. От дороги прокос он сделает и все. Звонишь ему: «Почему не косите?» А он: «Комбайн сломался». Одним словом, дугу гнет, не хочет пшеницу в валки класть, а выжидает время прямого комбайнирования.

Сделает Тихон Иванович по-своему, но с начальством говорит почтительно.

Юртайкиной слова не говори. Она не будет поступать по чьей-либо указке. Что касается хозяйства, Надежда Михайловна как порох — сразу же возгорается.

Если она с твоим предложением не согласна, она не поглядит, что советует секретать райкома. «Убирать?!» — повторит она и только подымет выше брови. — Что вы, Екатерина Алексеевна! Рано еще. Еще молочко из зерна течет. Недельку надо подождать». И сколько ни убеждай ее, на своем настоит.

Юртайкина не носит ни платка, ни берета. До самых первых морозов она ходит с непокрытой головой. Ездит она быстро, с ветерком. Смотрит серыми глазами открыто, долго и будто видит тебя насквозь. Видит и усмехается. «И чего вы все говорите? Слушать вас некогда — дел невпроворот».

Но все же Варгин был ближе Долгачевой. Она не могла понять почему. Уж не завидовала ли Екатерина Алексеевна? Да нет! Чаще Долгачева и не понимала Надежды Михайловны.

А Тихон Иванович был ей ближе, понятнее. Он сохранил в себе одержимость первых лет коллективизации, которой Юртайкиной не хватало.

Долгачева помнила этих председателей еще с первого посещения их хозяйств. Секретарем она была выбрана в апреле. Весна в тот год была дружная, и в самом начале мая земля уже была готова к севу. Как всегда, она провела перед севом совещание председателей и директоров, что-то наподобие планерки, — мол, пора, товарищи, в поле!

Все толком обговорили, а душа болит.

Поехала утром в колхозы «Рассвет» и имени Калинина. Они — соседи, и дорога туда получше. Ей хотелось управиться к завтраку. Не помнит Долгачева точно, но часов в семь утра она была уже в Загорье. Екатерина Алексеевна хотела было проехать в правление, но вся площадь оказалась заставленной тракторами, сеялками. Трактористы стояли рядом возле машин. Крыльцо правления обито кумачом, как трибуна. И с этой трибуны Тихон Иванович произносил речь.

«Товарищи! Эта весна особенная! — бросал Варгин призывно. — Последняя весна пятилетки. Хорошо поработав, мы ликвидируем все свои долги перед государством. Так вперед же, товарищи!»

Увидев Екатерину Алексеевну, Тихон Иванович и ее пригласил на трибуну. Долгачева за словом в карман не полезет: сказала хорошую, зажигательную речь.

Тихон Иванович, стоя рядом, от зависти покачивал головой, Екатерина Алексеевна говорить умела.

Сказала речь — и уехала.

Через полчаса Долгачева была уже у Юртайкиной.

В правлении не было ни души. «Спят, черти!» — подумала Екатерина Алексеевна. Ее шаги гулко отдавались в длинном коридоре двухэтажки, пахнущем известковой побелкой. Лишь в соседней с председательским кабинетом комнате дверь была открыта. Долгачева и заглянула туда. В дальнем углу просторной комнаты зуммерила рация. Радист сидел в кресле рядом и читал газету. Увидев Долгачеву, он смутился и, отложив в сторону газету, доложил, что все тракторы с пяти утра в поле. Тревожных сигналов пока не поступало.

«Юртайкина, — добавил он, — четверть часа назад вернулась из третьей бригады. Сейчас Надежда Михайловна дома — заглянула к себе попить чаю и проводить девочку в школу. Она сказала, что, если приедет кто, чтобы позвали ее».

«Нет, нет! — растерянно проговорила Долгачева. — Если все нормально, не надо ее беспокоить».

Екатерина Алексеевна села в «газик» и поехала к себе. Думала всю дорогу: «Да! При хорошей организации дела ей и руководить нечем». И только потом, вечером, на радиоперекличке она узнала, что во многих совхозах было совсем по-иному: в восемь часов утра механизаторы только собрались на совхозный баз. А в поле выехали лишь в десять утра.

С той, первой, весны Долгачева и заприметила их — Варгина и Юртайкину. Следила за ними.

И насколько она сдружилась с Варгиным, настолько сложны были их отношения с Юртайкиной.

 

17

— На ферму! — Долгачева кивнула в сторону, где на отшибе от села, на лужайке, еще не успевшей почернеть от коровьих следов, весело светились окнами темно-коричневые корпуса комплекса. — Поглядим, что сделал Варгин за последнюю неделю.

Неделю назад Екатерина Алексеевна была тут, на комплексе, смотрела. Эти два коровника за околицей были надеждой Варгина. Старый коровник — ветхий, худой — был возле самого правления, посреди села. Стропила местами обрушились, крыша латана и перелатана. Черные листы шифера, как заплаты, виднелись из окна председательского кабинета, стоит только поднять голову.

Сегодня мало уже осталось в Загорье тех людей, которые помнят то время, когда строился этот коровник. Фамилии их высечены на мраморных плитах, что стоят в сквере, у правления. В живых-то и остался, может, какой десяток стариков и баб. Они-то помнят — должны помнить! — как строился коровник. Это была первая постройка после того, как мужики сошлись вместе. Миром они рубили ферму, крыли дранкой. С какой радостью заводили они в новый коровник коров, обитавших до этого в холодных ригах раскулаченных мужиков.

И вот некогда новый коровник устарел. Нижние венцы его сгнили, сруб осел, врос в землю. Разные председатели и в разное время чинили, латали его крышу. А он год от года становился все ниже и ниже.

Теперь уж никто не мог в нем признать красавца, в котором души не чаяли. Из-за кучи навоза, который скопился рядом, коровника совсем не видно стало. Только и виднелась широкая его крыша и подслеповатые оконца, забитые сторновкой в лютый мороз.

Варгин давно задумал перевести стадо: не ровен час крыша обвалится, придушит коров, и размахнулся на комплекс: два коровника, по четыре сотни голов в каждом, родильное отделение, телятник, кормоцех, склад для корнеплодов, силосные ямы… Чтоб не хуже, чем у других.

Варгин строил три года, а то и дольше. Как церкви на селе, бывало, строили: появлялись деньги — строили, нет денег — бросали дело. И лишь за последний год двинулось со стройкой. Появились деньги, отыскал Варгин надежного подрядчика. Строители за весну выложили стены второго коровника, сделали железобетонные перекрытия, покрыли фермы шифером, да не каким-нибудь, а цветными листами, и работу свою увековечили. «ПМК» — написали, а далее — номер и дата.

Если так и дальше у Тихона Ивановича дела пойдут, то к ноябрьским праздникам он, глядишь, и вправду переведет свое стадо в комплекс.

… Сразу же за фермой, до самой Оки, — загонки для коров: обводненные пастбища, которые Варгин уже вспахал, улучшил и залужил. Всходы луговых трав уже зеленели, и Долгачева порадовалась: коровы у Варгина всегда будут с сочными кормами.

Екатерина Алексеевна вышла из машины и постояла, осматриваясь. Кругом, как и на всякой стройке, были ящики, вагончики, груды битого кирпича. Сухой тропкой она прошла в коровник. В комплексе было гулко и пахло известкой и олифой от свежевыкрашенных труб. В дальнем конце коровника всполохи электросварки высвечивали белые бока баков — емкости для сбора молока.

«Значит, тут есть живая душа», — обрадовалась Долгачева. Она шла по широкому проходу, где не было ни стойл, ни привязей для коров, только поблескивали масляной краской трубы да светились лужи: видимо, остались после опробования автопоилок.

Пока Екатерина Алексеевна шла в другой конец, где вспыхивали огни электросварки, ей вспомнилось, сколько времени отнял у нее этот комплекс. Она осматривала это место перед строительством, когда ничего еще не было: ни стен, ни крыши, ни этих кормушек. А была лишь поляна, покрытая бурой прошлогодней травой. И посреди этой поляны кучно чернели сухие будылья репейника да тут и там белели колышки — фундамент будущих стен.

Варгин, оживленный как всегда, говорил:

«Вот какой комплекс мы отгрохаем! Юртайкина умрет от зависти».

Долгачева бывала на стройке чуть ли не каждую неделю.

Тихон Иванович приглашал ее всякий раз, когда ему что-либо нужно было — шифер для трубы, и он уговаривал Екатерину Алексеевну помочь.

Долгачева помогала. Вот почему теперь она чувствовала себя хозяйкой и, довольная тем, что сделал за неделю Варгин, поглядывала по сторонам. Водопроводные трубы, ведущие к автопоилкам, были еще кое-где не покрашены; на стыках их виднелись черные жгуты швов электросварки. Под ногами валялись клочья кабалки, обрезки труб, над головой ворковали голуби — они уже заселили коровник.

Трубы варил угловатый парень в брезентовой куртке и грубых рукавицах. Он сидел на корточках и, придерживая перед глазами щиток, тыкал электродом. Чуть поодаль стоял бригадир — курил. Бригадира Долгачева знала — встречала не раз во всяких хозяйствах. Судя по всему, и он знал ее: увидев Екатерину Алексеевну, он что-то сказал сварщику и, переступив через провод, пошел навстречу Долгачевой. Пока он шел, она приглядывалась к нему. В глазах бригадира было удивление: как, одна, без председателя? Кто ж в наш век ездит поодиночке?

Екатерина Алексеевна знала об этом. Даже ее старый друг, начальник сельхозуправления Подставкин, и тот ездил цугом, на двух машинах. Перед правлением колхоза грузные мужики выпрыгивают из машин. По восемь человек ездят. Причем чем меньше начальник, тем он с большим апломбом ездит.

Но Долгачева любила ездить одна. Она даже Варгина не взяла с собой на комплекс. Потому-то и удивился бригадир. Он поздоровался с Долгачевой за руку и что-то сказал при этом. Но из-за стрекота электросварки она не поняла его слов и заговорила о своем: почему по всей стройке разбросаны трубы? Бригадир обещал убрать.

Сварщик закончил шов. Был он ровен и на глазах из малиново-красного становился черным с сероватой окалиной по бокам.

Парень отложил щиток и поздоровался.

Долгачева ответила ему.

— Варгин тут был? — спросила она.

— Был, как же. Тихон Иванович и начинает свой день с коровника и кончает им. Глядит — не наглядится.

— А как вы ладите в Варгиным? — спросила она.

— Ничего, ладим! Он хоть и ворчливый мужик, но ничего, справедливый. Беда у нас другая, Екатерина Алексеевна: электроды. Проволока, а не сталь.

— Других у меня нет, — шуткой ответила она. — Не давайте большое напряжение — и все.

Сварщик от удивления уставился на нее: откуда она знает?

— Да, уменьшите напряжение — и дело пойдет, — повторила она.

— Стараемся, — сказал он, и снова искры посыпались на бетон.

Бригадир навязался показать Долгачевой коровник. Они пошли вместе, и, пока шли, Екатерина Алексеевна расспрашивала бригадира: много ли работы на комплексе, чего им не хватает? Хотя сама видела все. В доильном зале шел монтаж «Тэндема» — агрегата, пришедшего на смену «Елочке». На монтаже работало человек шесть слесарей. Они о чем-то спорили. Бригадир вмешался в их разговоры, извинившись, спрыгнул в бетонированный бункер, где шли работы.

Оставшись одна, Долгачева прошла к воротам, выходившим на улицу. Эта сторона коровника была обращена к Оке, на юг. Все поле вокруг стойла было перерыто канавами. Долгачева пожалела даже, что вышла сюда, а не на дорогу.

С высоты виднелся весь луг по Оке. Пастбища, поделенные на загонки, казались неестественно правильными, как соты. А там, вдали, где в майне работал земснаряд, виден был песчаный террикон. У подножья его паслось стадо. Испестрив пойму, коровы разбрелись по лугу.

Долгачева шла вниз и думала о том, что уже давно пора поливать пастбища, а Варгин что-то медлит.

Екатерина Алексеевна издали заприметила доярок, толпившихся в тени дощатого навеса. Она прибавила шагу. Ей хотелось застать доярок, пока они не разбрелись по своим группам. Она даже посетовала на себя, что не подъехала к ним на «газике», а оставила машину возле комплекса.

Долгачева любила доярок. Еще с председательских времен это сохранилось. Редко какую доярку в районе она не знала в лицо. Одной она вручала премию на совещании передовиков, другой помогала с дровами, третьей — устроить ребенка в интернат: школ во многих колхозах нет.

Кто-то из доярок заприметил Екатерину Алексеевну, и все они, как по уговору, стали обратно вешать свои доильные аппараты да ставить на место ведра.

 

18

— Здравствуйте! С летом, с новосельем вас, — сказала Долгачева весело, подходя к дояркам.

— Смеетесь, что ль, Екатерина Лексевна? Лето у нас нынче невеселое, — отозвалась за всех Прасковья Чернавина.

— Почему невеселое? — спросила Долгачева, присаживаясь на лавку, сколоченную тут же, под навесом.

— Отнимают у нас пойму! — вступила в разговор Клавка. — Последней нашей надежды лишают.

— Кто лишает? — спросила Екатерина Алексеевна не очень уверенно. Она вспомнила, что еще год назад в облисполкоме был такой разговор — об отчуждении земель. Строители разведали большие запасы гравия и предупреждали, чтобы эти земли не занимались. Но в разговоре колхоз «Рассвет» не упоминался, и Долгачева успокоилась.

— Приехали какие-то начальники. На двух черных «Волгах», — горячилась Клава. — Посмотрели наши луга. Съездили на карьер, взяли с собой начальника карьера — да в райисполком. Они у вас-то не были?

— Может, и были. Но я с утра — в колхозах. Не знаю.

Долгачева знала только одно, что отчуждение этих земель — дело времени и разговором тут не поможешь. И она не хотела успокаивать доярок.

— С ними разговор короток, — снова заговорила Прасковья. — Они уже с картой заявились. Прямо горе какое-то: не дает им Ока покоя. Еще ту землю, у озера, не восстановили, как обещали. А им уже подай новую.

— Городу нужен строительный материал, — сказала молодая доярка с доильным аппаратом на плече. — Дома делают из нашего гравия.

— Так уж на нашем лугу все клином и сошлось? — не унималась Прасковья. — Вон его сколько — камня-то. Одной Лысой горы хватило на десять лет. А они все наши луга снизвести хотят.

— Так и роют и ищут его по всей Оке, — заметила молодка.

— Управы на них нет никакой. Вот в чем дело! Камень рвут. Песок сквозь сито процеживают — все гравий ищут.

Женщины еще поговорили — и все про гравий да камень: как его рвут по всей Оке да куда-то увозят; и так завелись, что уж с этой темы не могли перейти на другую. Выждав, Долгачева заговорила об этом «другом» — о надоях. Она знала, что только этим можно перебить разговоры о камне да о земле: все-таки надои им ближе и понятнее, чем гравий.

— Какие тут надои? — вздохнула Прасковья.

— А Варгин обещал, что на комплексе он догонит по надоям успенцев, — напомнила Долгачева.

— Как бы не так — догонишь успенцев. У них луга сохранились, да и комбикорма они дают от вольного, — поддержала Прасковью Клавка Сусакина.

— С ними нам не тягаться, — вновь заговорила Прасковья Чернавина. — У них деньги зелененькие. В райком делает вид, что не знает, — всех вровень с ними ставит. Наши коровы зиму зимуют — не дождутся, пока луга зазеленеют. А у них — всегда зеленая подкормка.

Прасковья говорила не намеками, как другие, а напрямую. Она знала, что Долгачева — женщина искренняя, к тому же она в карман за словом не полезет. С доярками Екатерина Алексеевна считалась. Каждую неделю она выступала по радио, хвалила одних, корила других. Чего только не устраивала — и слеты передовиков, и собрания молодых, старых, отстающих… Доярки знали, что она к их словам неравнодушна. И теперь выжидали, что ответит Долгачева.

«В их словах есть доля правды, — думала Екатерина Алексеевна. Но лишь доля. Конечно, успенцы имеют комбикорма. Но кто мешает их колхозу иметь столько же, скажем, травяной муки? Все в организации дела. Летом в «Рассвете» не меньше травы, чем во всех хозяйствах».

Екатерине Алексеевне уже не терпелось ввязаться в спор. Доярки знали ее характер и хотели подзадорить Долгачеву.

Она бы не утерпела — сказала им. Но в это время Прасковья, вытирая руки о передник, сказала примиряюще:

— Сам катит!

Доярки разом оглянулись, поглядели на взгорок, где пылила машина, и скорей разбирать доильные аппараты, которые висели под навесом. Не спеша расходились — то ли побаивались председателя, то ли в самом деле пришло время доить. Наблюдая за тем, как оживились доярки, Долгачева улыбнулась: в колхозе Варгина уважали. Уж очень быстро все доярки разошлись по местам.

Последней уходила Прасковья Чернавина. Она делала все неторопливо, основательно: взяла полотенце, ведро с теплой водой и не спешила следом за всеми, словно ждала чего-то.

— Екатерина Алексеевна, — сказала Прасковья. — Вы не уезжайте, не сказавши нам слова. Попьем чайку с вами, погутарим.

— Устанете небось. Домой скорей бежать надо. Старика кормить. В стойло сходить.

— Ничего. Дома-то мы всегда будем. А вас видим, как ясное солнышко, раз в месяц.

Сказала — и пошла к своей группе.

«А может, это не Варгин вовсе едет? — присматриваясь к машине, думала Екатерина Алексеевна. — Может, это комиссия из райисполкома возвращается?»

Однако через минуту-другую стало ясно, что это спешил Тихон Иванович. Машина свернула к летнему стойбищу. «Волга», на которой ездил Варгин, была одна такая на весь район — черная. Но она только с виду была новая, а на самом деле — мятая-перемятая. Живого места у нее не осталось. Из кювета придорожного ее трактор вытаскивал, зимой с ходу ее заводили… Тихон Иванович ездил на ней каждой полевой дорогой, между хлебами. Ничего не поделаешь: председателю за день во многих местах надо побывать и всюду успеть. А «газика» у него нет. Да Варгин не очень и добивался его. Так как он считал, что это непорядок — трястись на «газике» он хотел ездить с комфортом. Или он не заслужил этого? Или не его трудом держится хозяйство? Он не говорил об этом прямо, а по повадкам и по выражению его лица можно было догадаться о его мыслях.

Наверное, Варгин знал, что застанет тут Долгачеву — потому и спешил.

Машина остановилась возле загонки. Хлопнув дверцей, из «Волги» вышел Тихон Иванович — плотный, в старомодном костюме, шитом небось лет десять назад. Оглядевшись, он надел шляпу и споро пошагал по луговине.

Доярки разошлись. Стоя в тени, под навесом, Долгачева наблюдала за приближающимся Варгиным. Обветренное скуластое лицо его было сосредоточено. В этом лице появилось какое-то новое выражение, которого раньше Долгачева не замечала, — не то озлобленности, не то ожесточения. Екатерина Алексеевна удивилась этому выражению: как можно переживать из-за клочка луга? Долгачева решила ободрить Варгина. Не дожидаясь его приветствия, она сама шагнула навстречу из-под навеса и крикнула нарочито бодро:

— Тихон Иванович, расправьте морщинки. Не надо так переживать. — Екатерина Алексеевна первой протянула ему руку.

— Ну как же не переживать? — заговорил он раздраженно. — Только размечтался: через месяц поставлю коров в новые фермы. Пастбища — рядом. Да какие! Поливные! Залюбуешься. Молоком всю округу залью! — Он помолчал. — И вот тебе — залил.

— Ничего. Главное, коровы будут стоять в тепле. А с кормами как-нибудь обойдется. Карьер же потом вернет вам эти земли.

— Вернет-то вернет. Да в каком виде? Он берет у нас луга. Вы знаете Широково? Озеро. Капусты — на всю округу бывало. А теперь что? Яма! Гравий они взяли, а яму так и не засыпали, бросили. А по договору они обязаны были рекультивировать землю.

— Мы их заставим. Это наша обязанность.

— Заставишь их, — ворчливо согласился Тихон Иванович. — Они и вас не больно боятся. У них тоже план: давай гравий. А на восстановление земли денег не отпускают.

Пыл и злость Тихона Ивановича прошли, и он сразу же как-то смяк, даже солидности в нем поубавилось. Варгин осмотрелся — нет ли кого поблизости — и заговорил тише:

— Я вас, Екатерина Алексеевна, разыскивал. Сказали в райкоме, что вы поехали к Юртайкиной. Я туда ездил. Надежда Михайловна объяснила, где вас найти. — Тихон Иванович отмахнулся: — Черт с ним, с лугом! Сами разберемся. Тут дела поважнее есть. Меня снова таскали туда!

— Куда? — переспросила Долгачева.

— К следователю.

— Я думаю, ничего страшного.

— В том-то и дело. Я понял так, что следователя интересуют мои отношения с Косульниковым. Но я так понял, что они уже все знают.

— Что за чепуха! — возмутилась Долгачева. — Вы — член бюро райкома. Им положено сначала спросить о вас секретаря райкома. А не вашего личного шофера.

— Я тоже так думаю, — согласился Варгин. — Но на всякий случай поговорите в обкоме. Они ведь все знают. Батя, во всяком случае, знает. Я вас очень прошу! При случае узнайте, насколько это серьезно.

— Хорошо. Обещаю. Приходите в субботу вечером. Лучше — с женой к тому времени я что-либо узнаю и скажу вам.

— Почему с женой? Что — у вас торжество?

— Да. Я вышла замуж, дорогой Тихон Иванович. Потом… эта статья. Вы ее уже знаете. В ней есть хорошие слова о вас. Возьмите, еще почитайте.

— Поздравляю.

— Рано еще поздравлять.

— Не знаю, что скажут в обкоме. А по-моему, статья правильная. Комар носа не подточит.

— Там есть раздел о земле. О том, что бедные земли надо возвращать в их естественное состояние, залужать.

— Мысль дельная, — уклончиво сказал Варгин.

— Ну вот, и вы говорите, что мысль дельная. А Батя на эту мысль может посмотреть по-иному.

Варгин считал, что настало время, чтобы переменить разговор.

— Вас до комплекса на машине подбросить? — спросил он.

— Нет, спасибо. Я обещала доярками попить с ними чая. Оставайтесь с нами.

— Не могу — дела. Привезли новую доильную установку. Монтажники просят совета.

— Тогда поезжайте.

— Всего доброго.

 

19

Так уж заведено: чаевничали они в красном уголке летнего лагеря. В комнате, куда доярки провели Долгачеву, был стол — громоздкий, под стать хозяину. С одной стороны его, по-деревенски, была поделана широкая лавка, а с другой по мере надобности приставляли скамьи.

На этот раз народу собралось много. Пришли доярки, бригадир, учетчица, которая и заведовала чаевым хозяйством.

В комнате — отметила Долгачева — было чисто. От входа до самого дальнего угла, где на тумбочке стоял телевизор, — постланы половики. Между окнами, выходившими к Оке, висела доска показателей, испещренная цифрами надоев.

Екатерина Алексеевна остановилась возле доски, разглядывая ее.

— Бабы, чай стынет! — позвала к столу учетчица — молодая, шустрая, из тех женщин, которые любят хозяйничать.

Доярки не спешили к столу, прихорашивались. В новом коровнике небось душ будет. А сейчас здесь, в летнем лагере, зеркала нет: поглядеться не во что.

Долгачева поняла, что доярки ее ожидают, не хотят вперед секретаря садиться за стол. Перестала разглядывать показатели (она их и без того знала) и подошла к столу.

— Екатерина Алексеевна, вы у нас не чаевничали?

— Нет, не приходилось.

— Тогда мы вам нальем чайку покрепче. Тихон Иванович любит крепкую заварку. Голова, говорит, светлеет.

— Давайте покрепче.

Признаться, Екатерина Алексеевна была удивлена, что Варгин сохранил обычай чаевничать и на летнем пастбище. Когда Долгачева предложила завести чаепитие на фермах, то она имела в виду зиму. Но и этому чаепитию Тихон Иванович сопротивлялся. «Есть время у них чаевничать? — говорил он. — У каждой дом рядом. А там ребята да ягнята. Хозяйство, одним словом».

А дояркам чаепитие очень понравилось. И Варгин вот и на летнем пастбище поставил для красного уголка домик и чай в нем завел, как на зимней ферме.

Долгачева не знала кое-кого из доярок. Вернее, в лицо-то каждую знала: на всяких совещаниях и слетах видела. Но старых доярок, вроде Прасковьи Чернавиной, Екатерина Алексеевна величала по имени-отчеству и теперь чаще, чем к другим, обращалась к ней.

— Прасковья Аверьяновна, — спросила Долгачева Чернавину, которая раскладывала варенье в розетки и подавала их всем по очереди. — Откуда у вас варенье?

— Из дома принесли.

Прасковья стала пробовать варенье ложечкой, словно проверяя, насколько сладко оно.

Выждав, сколько требовало приличие, Долгачева тоже стала подцеплять ложечкой варенье и маленькими глотками отпивать чай.

Чай и вправду был хорош — крепкий, душистый.

Какое-то время все молчали, пригубливали чай и стучали ложечками по краям розеток.

«Чаепития эти потому и прижились, — думала Долгачева. — Пить чай — это бабье занятие. Мужикам теперь подай питье покрепче». Екатерина Алексеевна заулыбалась, пряча от доярок улыбку: «Еще подумают, что смеюсь без причины».

А улыбалась Долгачева совсем по другому случаю. Как-то два года назад, когда колготились с этим чаепитием, приехала она в Березовку.

Серафим Ловцов оказался в конторе. Приехали они на ферму. Коровник — на окраине села. Крыша подновлена, поблескивает серым шифером. Но не крыша интересовала Долгачеву: она попросила его проводить в красный уголок. Серафим знал, что Екатерина Алексеевна сейчас про чай будет спрашивать. А чаепитие у него уже было заведено. Пока шли, Серафим рассказывал, как он покупал самовар, посуду, как доярки полюбили эти вечерние чаепития.

Заходят, значит, они в красный уголок. А там, вместо доярок, за чайным столом сидят двое мужиков — в телогрейках, в шапках — и заскорузлыми руками пью из фарфоровых чашек портвейн. Ловцов как рявкнет на них: «Убирайтесь вон!» они схватили недопитую бутылку да на улицу: «Извините, замерзли!»

Долгачевой смешно, а Ловцов возмущается: «Я их проучу, как пить».

«Что ни делай, а мужики быстро все обернут в питейное заведение», — подумала она.

Ее воспоминания перебила Клава Сусакина.

— В новом комплексе будет хорошее помещение для красного уголка, — сказала она. — Вот там мы попьем чаю.

— Хорошее будет помещение, только чаевничать будет некому, — в тон ей заметила Прасковья Чернавина.

— Это почему же некому?

— Как почему? Очень просто: теперь нас дюжина доярок с трудом со стадом управляется. А на новой ферме с этим же стадом будут управляться шестеро. Сменная работа, как на фабрике. Варгин сказал, что пошлет учиться на «Тэндем» только молодых. Ну а нас, старух, на пенсию.

— А разве плохо — заслуженный отдых? — сказала Клава и вздохнула. Но вздох ее был не сочувствующий, а лукавый.

Доярки помолчали, прикидывая, кого пошлют, а кого — нет.

— Надоело не надоело, а привыкли. На пенсию уходить не хочется, — призналась Прасковья. — В бабки, внуков качать, рано еще.

— Разве у вас уже есть внуки? — улыбнулась Екатерина Алексеевна. Прасковья выглядела молодо.

— И-и!.. — запела Светлана Хитрова — и даже чашку отставила. — У нее уже пять внуков. Последнего, Лешку — сына, она уже женила.

— Женщине что дети, что внуки — одна цена, — вступила в разговор доярка, сидевшая напротив Долгачевой. — Подбросят тебе: ничего, мол, бабка выкормит.

— Что же поделаешь? — Прасковья тоже отставила чашку. — Своих выкормили и их выкормим.

И разговор у них пошел о детях и внуках: кто да как растил детей; кто помоложе, вроде Клавки, они о своем — про наряды; пожилые стали обсуждать теперешнюю молодежь, — что сыновья и дочери родились иждивенцами, лишь кривляются перед зеркалом да ходят на танцы. А вырастут — улетают в город.

Долгачева молчала: ей нечего было сказать про свою девочку. Лена росла без матери, сама по себе: ходила в школу, обедала, делала уроки — и все одна. А мать приезжала поздно, усталая, погруженная в свои заботы, и эти заботы пугали девочку. Она старалась не приставать к ней, не беспокоить ее своими просьбами. Даже в те немногие минуты, когда они оставались вдвоем.

Екатерина Алексеевна лишь переводила взгляд с одной доярки на другую и думала, что в их детях, в их отношении к родительскому труду и закладывается наше будущее. И как раз об этом, о детях, о своем будущем, мы никогда не говорим.

Слушая доярок, Долгачева решила, что в докладе на пленуме райкома надо как можно больше сказать о детях: о том, что в старое время дети доставались труднее, чем теперь. Но воспитывать их было проще: с самой весны и до поздней осени бегали они босые. Кроме горбушки черного хлеба ничего не видали. И были довольны. А теперь каждому подай белый хлеб, транзистор, мотороллер, то да се — угоди.

— Хватит, бабы, языки чесать! — оборвала разговор Клавдия Сусакина. — Не надо нашу молодежь ругать. Все равно она умнее нас с вами. Лучше расскажите, Екатерина Алексеевна, как другие люди живут. Правда ли вон в Успенском совхозе в каждом доме газ, теплая вода, душ. В два этажа живут, как в городе?

— Правда, — подтвердила Долгачева. — Но живут не так, как в городе, а хорошо живут. Квартиры там хорошие, в двух уровнях; внизу — столовая, кухня, ванная, а наверху — спальня и кабинет.

— Так уж и кабинет, — подхватила Прасковья Чернавина. — А кто там сидит? Дед Кирьян, что ли?

— Хоть и дед Кирьян, — Долгачева не знала старика, поэтому улыбаться Прасковьиной шутке было нечего. — Скоро и вы так будете жить.

— У-у, хватила, Екатерина Алексеевна. Скоро нас в Морозкин лог отнесут. И все.

Незаметно разговор о детях перешел на более важное — на положение дел в хозяйстве, вообще в мире. Долгачева рассказывала, а сама незаметно поглядывала на часы. «Батюшки! Уже скоро полдень, а они все чаевничают».

Уже давно опустели загонки — коров выгнали в луга, на пойму. Еще час-другой — дояркам снова бежать сюда, в летний лагерь, а они засиделись с ней. Доярки слушали ее рассказы да вздыхали: живут же где-то люди.

— И вы будете жить так же, — говорила Екатерина Алексеевна. — Доить будете на «Тэндеме». Молоко само будет идти по молокопроводу. Молока будет много. Кормить коров будете комбикормами да травяной мукой.

— Дожить бы до такого времени, — вздыхали доярки.

— Не засиделись ли мы? — Долгачева поднялась.

— Ну что вы, Екатерина Алексеевна, — запротестовала Клава. — С вами поговорить нам интересно.

— Спасибо.

— Приезжайте к нам почаще. В следующий раз мы вас смородинным вареньем угостим.

 

20

Прасковья только что вернулась из стойла.

Каждый день как заводная, после того как она управится на ферме со своей группой, бежит в стойло доить Красавку.

Лугов в Загорье почти не осталось. Луга были по Оке, и хорошие луга. Но Варгина, знать, так поприжали, что он вынужден был уступить их под карьер да под базу отдыха. «Мода такая пошла на эти «базы». Тьфу!» — подумала Прасковья. Все лучшие места по Оке огорожены бетонными заборами. Внизу, на берегу, — дома, выше — столовые, а в березовых перелесках на крутояре, отдельно от «базы», — дача чья-нибудь. За заборами ходят полнотелые мужики в плавках, купаются в реке, загорают. А по Оке плавают их катера на подводных крыльях.

Когда уговаривали Варгина отдать им хоть тот же Погремок, то обещали каравай до самого неба: построить хорошие дороги во всем районе, помочь достать плиты на комплекс. А как «базу» отстроили, то ищи-свищи, — того, кто обещал, уже нет. На пенсии он, на своей даче поживает да на быстроходном катере по Оке разъезжает. А о дорогах пусть другие думают.

Луга кое-какие Варгин для общественного стада держит и сейчас. И зеленая подкормка есть. И заслуга в этом, может, не столько Тихона Ивановича, сколько пастуха колхозного — Александра Павловича Крашенникова, или, по-уличному, — «писателя».

На всех других фермах пастухи как пастухи: стерегут стадо, а есть надои у коров или нет — им какое до этого дело? Пастухам хоть трава совсем не расти. А дядя Саша, как его любовно зовут доярки, беспокоится. Каждый он овражек знает, пригонит стадо на ферму, первым делом в кормушку нос сует: чем кормят коров? Если корм не по рациону, заметку в районную газету: так и так, мол, под угрозой срыва обязательства по надою в «Рассвете».

Варгина в район зовут и нахлобучку ему.

В хозяйстве сложилось двоевластие: Тихон Иванович и дядя Саша. «У Варгина — печать круглая, а у дяди Саши — совесть чистая», — шутят бабы.

Тихон Иванович на черной «Волге» разъезжает, пылит вдоль улиц, а пастух председателю ни в чем уступать не хочет. На работе, когда дядя Саша сторожит стадо, он в брезентовом плаще, сапоги у него на ногах или что там положено по сезону, шляпа с широкими полями. Высокий, нескладный, лицо у него на солнышке задубело. Идет он впереди стада — и все пять метров, считай, тащится за ним плеть с волосяным наконечником. Рожок медный у него сбоку на тесемке болтается. Когда есть настроение, дядя Саша играет на рожке. Ходит он по оврагам с парой собак, да таких умных, что о них, о собаках-то, отдельно бы рассказать след.

Значит, на работе, в поле, когда дядя Саша пастушьим делом занят, он придерживается старины. А когда, скажем, заметку написал или там ему по другому делу в район надо, тогда он заводит свой старенький «Москвич» и едет. За рулем дядя Саша сидит важный такой, с орденской планкой на груди: он воевал, и наград у него не менее, чем у самого Варгина, который, по преданиям, тридцать фашистов убил. Важный такой сидит, знай попыхивает своей трубкой, — значит, хорошее у него настроение. Пастух всегда, когда у него хорошее настроение, курит трубку. Трубка у него (с войны он привез) модная, из дерева, с бронзой. Сидит — ну не пастух, а как ни на есть писатель какой-нибудь.

У Прасковьи о колхозном стаде голова не болит: вдвоем — Варгин и дядя Саша — колхозных коров худо-бедно прокормят. А свою Красавку хоть со двора своди. Еще года три назад и стадо сельское было больше теперешнего, пасли коров по Погремку. Иной раз ручей пересыхал, и все лето, бывало, по склонам оврага зеленела трава. У Погремка всегда и стойло устраивали: тут близко от села, за огородами.

Но Варгин ведь какой мужик? Он норовит от всего выгоду для хозяйства иметь. Он взял да и запрудил Погремок. А бедным коровам совсем стало некуда податься. Кое-кто из баб так делает: в стадо коров не гоняет, а день-деньской на привязи держит. Где-нибудь на валу, возле кладбища, кол забивают в землю, за веревку корову привязывают. И пасется, бедняга, весь день на веревке, которая подлиннее.

«Нет уж: корову под подолом своим не удержишь», — говорила Прасковья бабам. И вправду: она все делала для своей Красотки, как в старину — и в стадо гоняла, и доить ходила в стойло. Правда, далеко было ходить, за село, но не ходить, а бегать, слава богу, она привычна.

Хуже другое — извели хозяек пастухи.

Пастухов ведь и позвать, и накормить надо.

Пастух у стада не один, а с подпаском. Выходит, пастухов двое: дед лет семидесяти из соседнего села, из Байкова, по прозвищу Шуруп, — долговязый, с разболтанной походкой, и подпасок — этот свой, загорьинский. Чахлый какой-то парень: уже за тридцать, а он неженатый, и мать, у которой он старший, одна семью тянет, — муж пьяный под машину попал.

Пастухи берут по четвертному с коровы: как месяц, так выложи им четвертную! И все им мало — ходят они в телогрейках и не на машине ездят, как дядя Саша, а пешком — с палкой, без рожка. Хоть в телогрейках без рожка по улице ходят, а корчат из себя баринов. Обед им подай обязательно со щами и со вторым. Если не угодишь им, они тебя на все село обесславят: и такая ты, и сякая — скупая да нечистоплотная.

Ходят пастухи по очереди, у кого корова определена в стадо. Прасковья норовила угодить пастухам, хотя из-за жадности и нерадивости своей они ей были мало симпатичны.

Но угождать пастухам год от года становится все трудней и трудней. Бывало, в стадо гоняли коров тридцать пять. Значит, пастухи приходили в месяц раз. А теперь коров в стаде осталось мало. И пастухи являются каждую неделю.

Не успеешь оглянуться — опять пастухи!

— Тьфу! — Прасковья устало опускалась на лавку: сегодня вечером к ней опять придут пастухи.

Придут, едва пригонят стадо. Прасковья еще не успеет с Красавкой управиться, а они уже топают в сенцах. «И что это за пастухи такие? — думала она в сердцах. — Глаза бы на них не глядели! Ни рожка у них медного, ни плети — так себе, один куцый кнутишко». А зачем им иметь рожок? Небось десяток коров, которые от былого стада остались, и кнутом одним устеречь можно. Подпасок, правда, собаку имеет. Но собака по избам не ходит, ходит только ее хозяин.

Главное для мужика — суп. Они небось пустые щи хлебать не станут — им мяса подай. Старик сейчас обедать придет — тоже надо накормить его. Курице, что ль, голову отрубить? Хоть этой, рябой. Она, правда, жирная, как баран, и все квокает, не несется. Лапшу им куриную сварю, глотку заткну», — решила она.

Прасковья сидела на лавке, опустив руки, и впервые за долгие годы думала о том, как прожила жизнь. Плохо прожила — вот и все, что можно сказать про ее жизнь.

«И чего ради я мучаюсь, отдыха, покоя не вижу? Ради кого и ради чего она старается? Бывало, принесешь подойник, скорее процеживать молоко. Кринку, а то и две уберешь в погреб, а большую часть надоя оставишь: сейчас Лешка прибежит обедать, он любит молоко. Старику кружку, вместо компота, поставишь махотки — незаметно опорожнят».

А теперь чего ей спешить, суетиться? Полон погреб стоит этих самых махоток. Правда, иногда она продаст посудину-другую туристам, когда они в дверь постучат. В колхоз отдавать — тоже нужно время. Так и киснут махотки.

«Надо творог откинуть» — решила Прасковья.

 

21

Она хоть и решила так, но сдвинуться с лавки не могла — устала, бегая по жаре. И только сознание того, что сейчас на обед прибежит старик, заставило ее подняться. Прасковья подхватила подойник и понесла его на кухню.

И пока несла, думала, что пастухи плохо пасут стадо: Красавка всегда в полдник давала почти по полному ведерку. А вот уже какой день Прасковья дергает соски, а они — пустые. Надаивает по полподойника и того меньше.

Оставив подойник с молоком в кухне¸ Прасковья вышла на улицу. На столбах старого забора сохли махотки. Она сняла кринки, прожаренные на солнце. Прасковья готова была бежать уже обратно, но ее окликнула Зоя Квашня:

— Прасковья!

— Ой ли!

Прасковья остановилась, постояла у забора, вдыхая приятный запах смородиновых листьев. Ягода была еще зелена, но густа, и листья, разморенные на солнце, терпко пахли.

Из-за густых зарослей смородины и крапивы, успевшей вымахать в рост человека, показалась старуха во всем черном. Прасковья недолюбливала соседку — за сварливый характер, за то, что та сует нос не в свой огород.

Но сейчас, глядя на то, как бойко семенила Оля Квашня, Прасковья подумала, что соседке есть что сказать, и подождала ее.

— Слыхала, Прасковья: нашего-то снимают, — запыхавшись, выпалила Оля Квашня. — Так его и надо.

— Кого снимают? — не поняла Прасковья.

Оля Квашня подошла к самому забору, примяв крапиву. Старуха была сгорбленная, сухонькая: темно-голубая кофта на ней изрядно засалена, а потому казалась черной.

Прасковья с сожалением уставилась на соседку. Она вдруг отошла сердцем, подобрела. Ведь Оля не всегда была Квашней — неопрятной, безразличной к одежде. «Это ведь и мое будущее, — подумала Прасковья. — Надену я на себя какую-нибудь невзрачную одежонку да и буду по хозяйству сновать день-деньской. На ферму бегать не надо, как сейчас бегаю. На люди показываться не будет нужды. Что остается делать? Только и остается слухи разносить по селу, второй Олей Квашней стать».

— Кого снимают-то? — переспросила Прасковья.

— Да Варгина, председателя! Говорят, к следователю его вызывали.

— С другим лучше не будет, — сказала Прасковья.

— Можа, лучше не будет, но и этого барина — по шапке! «У меня есть правление. Заходите, там и поговорим», — передразнила она Тихона Ивановича, сказавшего ей когда-то, чтобы для разговора она заходила в правление. — Над старухой измывается. Не может на улице с ней поговорить.

— Да мы пока что живем в своих избах. Даст бог, и помрем в них. А молодежь наша в таких избах жить не хочет. Вот он, Варгин, и старается им угодить: квартиры новые дает. А нам пора в Морозкин лог.

— Воротила — вот кто он! — не унималась старуха. — Все его проделки небось следователь наружу вывел. Так ему и надо!

— Еще вспоминать будете Варгина, — сказала Прасковья и сделала вид, что очень торопится. — Ой, молоко-то у меня еще не убрано. Побегу! А то небось старик сичас объявится. Тоже — рабочий мне. А обед ему, как порядочному, подай вовремя.

— Супостаты! — воскликнула Оля Кваша.

Прасковья только улыбнулась, не зная, к кому относилось это восклицание.

Она процедила молоко, но относить махотки в погреб не стала, заторопилась с обедом. Прасковья зажгла обе конфорки на газовой плите. На одну поставила разогревать щи, а на другую — сковородку для картошки. Щей было мало, только и хватит на обед.

Прасковья вспомнила, как в войну-то мыкалась с ребятами. В обед, бывало, лишь одну загнетку топили. Вязку соломы сожжешь, а тепла от нее нету. А сейчас — газ. Пусть баллонный, но не кто-нибудь, а Варгин провел. Чисто, уютно, прибежала с фермы — пять минут, и все разогрето.

Кто-то скрипнул дверью.

Прасковья выглянула из кухни: Леша.

— Здравствуй, мать!

— Здравствуй, здравствуй, сынок, — в тон ему ответила Прасковья.

Она была рада приходу сына. Но не показала, что рада. Вид сына — всегда шумного, куда-то спешащего — невольно будоражил Прасковью. Она вспомнила, как он родился, ее единственный, какой был грудным ребенком. Был крикун, каких мало. Только ел и орал. Чего только не делали с ним — и люльку качали, на руки его брали, а он все продолжал свое. «Наверное, потому орал, — решила теперь Прасковья, — что молока у меня мало было. А подкармливать грудного ребенка тогда не умели».

— Садись. Как хорошо, что ты пришел. Вовремя. Я как раз обед разогреваю. Сейчас отец придет, — торопливо говорила Прасковья, и в этой торопливости чувствовалась радость ее.

Леша хоть и похудел малость, но, как показалось матери, возмужал и еще больше стал походить на мужика. «Небось забот-то прибавилось. Ничего, узнает, как без матери родной, у чужих людей, жить. А Зинка, поди, в постели нежится — нет чтоб мужика собрать на работу да накормить».

Прасковья была уверена, что Леша ушел из дому только из-за нее, из-за Зинки, которая не захотела жить в деревне, под одной крышей с Чернавиными. «Леша всегда небось голоден, — думала она, смотря на сына. — Разве он скажет, спроси его об этом. И неужели у него не дрогнет сердце, когда переступает порог родительского дома? Ведь вырос вот в этих стенах».

Леша тем временем снял куртку — модную, под кожу, — знать, Зинке по нраву. Помыл руки и, садясь за стол, схватил кружку, налил в нее молока из махотки, стал жадно пить, дергая кадыком.

— Обожди, сынок. Сейчас щи подам, — сказала Прасковья, с состраданием глядя на сына.

На спине Лешки — черные пятна пота. Сидел в машине спиной к сиденью, вспотел весь. И как они, молодые, любят на себя напяливать всякие полиэтилены. Ведь не кожа, а как есть стекло: холодное, тепло не пропускает. То ли дело, бывало, холщовая рубаха на тебе. Ходишь, только почесываешься.

— Щи, мама. Не хочу. Я забежал на минутку.

— Сейчас отец придет. Расскажи, как живешь? Хозяйка-то не сварлива? Не оговаривает, что не тут ходите да не то делаете?

— Хорошо живем, мам. Суетно только. Завтрак надо сготовить. Машину заправить. Но кто сейчас без суеты живет?

— Оля Квашня говорила, что проштрафился наш хозяин. Судить хотят.

— Треп, — сказал Леша. — Вызывали его, и не раз, как и меня, свидетелем. Это все Косульников намутил воду. Варгин выкрутится. Что он — виноват, что ли?

— Виноват не виноват, — подхватила Прасковья. — Где-то разберутся, а где-то нет. На председателя все шишки валят. Так уж принято у нас.

Прасковья вышла из кухни с миской щей. Поставила ее на угол, где посвободнее. Нарезала хлеба. Леша хоть и отказывался, а пододвинул к себе щи, стал есть.

«Не готовит небось молодка-то, — сокрушалась мать. — Голодный парень».

Леша, хлебавший щи, вдруг отставил миску, положил ложку на край ее, с усмешкой глянул на мать.

— Слушай, мама… — сказал он. — Я вам с отцом дом в Туренино присмотрел. На обмен. Чего вам старость в колхозе коротать? Хватит, свое отработали. Отцу давно можно на пенсию уходить. Ты тоже свое отработала. Будете вдвоем получать сотни две. Хватит вам. Не пойму: зачем вам карусель эта? Красавку держите, овец, теленка. Ни разу ты не пришла с поля без связки. Сено колхозное в мешке воруешь. А-а! Вечером хочешь у телевизора сиди, хочешь — в кино иди. Красота!

— Это кто ж такой, который из города да в нашу канитель задумал опуститься? — спросила Прасковья.

— А Гришка Воскобойников.

— Эвон, нашел с кем меняться, — засмеялась Прасковья. — Да у него, пьянчужки, семь пятниц на неделе. Как выпьет, так меняется. А трезвый, так это того… Хо-хо-хо! Гришка… Насмешил! — И Прасковья рассмеялась до слез.

 

22

Гришке Воскобойникову под пятьдесят. А такое пренебрежительное имя — Гришка — сохранилось за ним, несмотря на годы.

Когда-то (теперь уж, правда, немногие помнят то время) Гришка был человек человеком — имел жену, детей. И жена его работала, и сам он работал. Был дом и достаток; одним словом, жил, как и все туренинцы живут.

Он работал возчиком в райпотребсоюзе. Отвозил на лошадях пустые ящики. Возил со склада макароны, крупу, сахар. Ну, конечно, и водку. Все привозил, чем торгуют магазины Туренино. Эти магазины, к слову, ютятся в тех же купеческих лабазах, которые спрятаны под арками: наверху — какое-нибудь учреждение, вроде: «Изготовление одеял» или: «Суд», а внизу — магазин. Люки подвалов окованы железом.

Вся водка, которую горожане выпивали за день, привозилась в магазин Гришкой на полке′. Полок был запряжен мерином темно-красной масти. Лошадь паслась ночью возле Туренинки.

Было так: сидит Гришка на полку, увязанном веревкой; длинные ноги его слегка касаются земли. В руках у Гришки кнут, не очень длинный, с тонким, из орешника, кнутовищем. На голове у возчика соломенная шляпа или мохнатый волчий треух — все зависит от времени года.

Вот он подъехал к магазину и: «Тпру!»

Меринок останавливается. Гришка бросает кнут и начинает поспешно распутывать веревку, которой увязаны ящики. Из магазина вышла Аня — заведующая, она же и продавец. В белом халате, с бумагой в руке — накладная.

«Ну, как, Гришка?» — спрашивает.

«Все путем», — отвечает Гриша.

Аня стоит, считает бутылки. А Гриша носит ящики с водкой, с портвейном «Кавказ» и настойкой, пахнущей одеколоном. Носит и ставит ящики в подсобку.

Сосчитав ящики, Аня спешит за прилавок.

Тем временем Гриша грузит ящики с пустыми бутылками: коричневые, малиново-розовые — одним словом, разные. Увяжет он их веревкой, обвязывая полок повнимательнее, и… Вы думаете, что Гришка взял вожжи и понукает своего мерина? «Но-о!» — мол. Ничего подобного. Нагрузив телегу, он идет обратно в подсобку и останавливается перед столом, где лежат накладные.

«Ну, как, Аня?» — говорит Гришка.

«Все в порядке. Спасибо».

«Это, как там…» — лепечет Гришка, глядя на Аню водянистыми глазами.

«Ты чего?» — спрашивает она. Ей некогда: пока она возилась с приемом водки, у прилавка скопилась очередь мужиков — нетерпеливых, горластых.

«Ну, можа, бой какой есть?» — спрашивает Гришка, а сам осматривает стол. Иногда среди бумаг и сумок тут стоят и нестандартные бутылки, принятые продавцом по ошибке.

«Ох, голову ты мне заморочил, Гришка, этим своим боем. Ведь каждый день одно и то же».

«Там, куда нас отнесут, там не дадут», — шутит он.

Аня в сердцах бросает очередь, заглядывает в бытовку, откуда-то достает бутылку портвейна с отбитым горлышком. Выставив на стол разбитую посудину, она уходит, задергивая за собой занавеску.

Аня возвращается к прилавку, а Гришка начинает священнодействовать. Он ставит рядом с бутылкой стакан, накрывает его не очень чистым платком и процеживает вино, чтоб, случаем, в посудине не оказалось стекла. Убедившись в том, что стекла нет, Гришка жадно выпивает стакан. За ним второй…

Довольный, вытирая влажные губы, выходит из подсобки.

«Спасибо, Аня», — бросает он на ходу.

И так, наверное, продолжалось не один год. Бились бутылки не только с портвейном, но и с наливкой, даже с водкой. Гришка процеживал водку и пил. И до того увлекся этим питьем, что стал нарочно бутылки бить — и доказывает Ане, будто разбил случайно. А сам с ящиком чуть на ногах держится. Раза два, а то и больше на Аниных глазах падал, с ношей-то.

Был скандал: в райпотребсоюз его вызывали.

Гриша платил убытки. Но ничего не помогало, он продолжал пить. По причине этой, оттого что был пьян, Гриша часто засыпал на телеге или на складе райпотребсоюза, среди пустых бутылок. Гриша к тому же стал неопрятен. Денег заработанных он домой не приносил. Жена с двумя малышами терпела-терпела да и бросила его. Суд постановил, что жене с детьми принадлежит большая часть дома. Жена отгородилась от Гришки и жила в своей половине, жила трудом да заботами о детях.

А Гришка продолжал пить.

Из райпотребсоюза его скоро уволили. А выпить с самого утра он уже привык. Побегав так, с места на место, Гришка стал определяться пастухом в соседние деревни. Пас он коров и у них в Загорье. Пас два или три лета кряду, и Прасковья хорошо знала его: не раз вот так, как сегодня, суетилась, стараясь ублажить его.

Высокий, с испитым лицом, в телогрейке, прожженной не в одном месте, Гришка поутру выгонял коров в луга (луга тогда еще были) — и мучительно тягостен был для него день. День ожидания вечера, когда он наконец-то снимает с себя мокрую или, наоборот, тяжелую при жаре телогрейку, войдет в избу и увидит на столе бутылку и закуску, и миску горячего борща. Чаще Гришка не мог выдержать день. Не выдержав, он всякими правдами и неправдами находил денег на «портвешок». Если не находил денег, то сцеживал молоко у какой-нибудь коровы и продавал туристам, которые летом ходят по берегу Оки.

Заполучив рубль, он тут же посылал в деревню подпаска.

Выпив, Гришка быстро пьянел. Он ложился где-нибудь в тенечке, подстилал под бок телогрейку; солнце размаривало его, и он засыпал. Случалось, засыпали они оба, и подпасок тоже. Коровы разбредались. Как-то они зашли в овсы, переели, был падеж. Бабы пошумели меж собой да и отказали Гришке.

С тех пор Прасковья и не слыхала ничего о нем — о Гришке-то Воскобойникове.

А он, оказывается, жив-здоров и даже к земле возвращаться надумал.

 

23

— Вон отец идет. Его и пытай, будет ли меняться, — сказала Прасковья, вставая навстречу мужу.

Вошел Игнат. Он поздоровался с сыном, снял с головы картуз и повесил его. Без картуза он казался еще меньше и старше своих лет. Обширная залысина покрыта сбившейся прядью волос.

— Как она — жизнь-то?

Игнат прошел в чулан, загремел рукомойником.

— Да ничего, — отозвался Леша. — Вот, батя, уговариваю мать, чтобы вы переезжали в город.

— А чего, — вытирая руки полотенцем, Игнат вышел из кухни. — По мне — хоть сейчас.

Присев на коник, Игнат стянул сапоги, размотал портянки и сунул ноги в тапочки.

— Я не шучу, пап, — сказал Леша.

— И я не шучу, — отозвался Игнат. — Поедем, мать? Хоть напоследок поживем горожанами. А то работа и работа. Каждый день — одна ругань.

— С кем это ты не поладил? — спросила Прасковья.

— Известно, с кем ругаемся! С зоотехником вашим. Сейчас заскочила — злая. Куда, говорит, пустую телегу везешь? Это значит, что я мало зеленой массы положил. Больше косить надо. А не спросят, где я ухитряюсь каждый день ее косить.

Помолчали.

— Болтают, снимать хотят нашего председателя, — заговорила Прасковья. — Из-за этих промыслов.

— Без Тихона Ивановича все в хозяйстве прахом пойдет. Тем более уходить на пенсию надо.

Отец сел к столу. Прасковья подала обед и ему. Некоторое время только и слышно было постукивание ложек о края тарелок.

Мужики ели. Леша продолжал хлебать щи, черпая по полной ложке. Прасковья мельком взглянула на сына, снова подумала, что Зинка ленится ухаживать за ним. Сын небось хватает что попало, есть всухомятку. Но мать ничего не сказала — только собрала морщинки возле губ.

Игнат ел не спеша, то и дело дул на ложку. Он не боялся горячего — просто у него было плохо с зубами: своих было мало, а вставленные доктором разжевывали плохо.

— И с кем же ты надумал меняться? — Игнат пристально поглядел на сына.

— С Гришкой Воскобойниковым.

Прасковья вновь засмеялась. Игнат же погасил свою улыбку и, чтобы показать, что принимает Гришку всерьез, сказал:

— А чем он думает заниматься, живя в селе?

— Пастухом хочет проситься.

— Его, может, и не возьмет Варгин, — сказал Игнат.

— Гришка решил бросить пить. — Леша похлебал щи и, пока мать накладывала ему в тарелку жареную картошку со свининой, рассказывал: — Говорит: почему пью? Дом стоит на таком месте. А изба его и вправду у самого винного магазина, — заулыбался Леша. — Говорит, с утра заходят дружки, то один зайдет, то другой. Зовут опохмелиться. А в деревне, говорит, совсем брошу пить. Наймусь коров пасти — весь день на воздухе. Один буду, без подпаска. Гришка почему-то уверен, что и бабы его опять примут.

«Горбатого — могила исправит»? думала Прасковья, чуть заметно ухмыляясь.

Леша не видел этой улыбки матери; он взял из рук ее тарелку с картошкой, помолчал, разглядывая: жирная картошка или не особо? Не особо, есть можно.

— Мало того, — продолжал он. — Гришка надеется, что Варгин не откажет ему. «Писатель» надоел Тихону Ивановичу.

— Как бы не так. — Прасковья засмеялась. — Да Тихон Иванович ни за что не расстанется с дядей Сашей. Он у него как дятел в лесу — санитаром работает. Как где на ферме непорядок, так сигнал ему. А уж луга эти, где можно стадо накормить, никто лучше дяди Саши не знает.

— Возьмет Варгин Гришку или нет, — не наше дело, — заключил Игнат. — Наше дело — надо поглядеть Гришкину половину.

— Если будет такое пожелание, можно и поглядеть, — оживился Леша. — Машина пока под рукой: минутное дело. Хоть сейчас съездим, посмотрим.

Прасковья приумолкла знала, что такие дела только молодежь может решать быстро. А им, старикам, нелегко будет с места сдвинуться. Отказаться ото всего, чем жили. Привычки свои бросить. Разве это легко?

— Вот что, Леша. Мы с отцом подумаем, — сказала лона выходившему из-за стола сыну. — Кто к селу привычен, как мы со стариком, того нелегко с места сдвинуть. Леш! Ты лучше съезди в Туренино. Может, привезешь кусок какой свинины. Пастухи сегодня, а кормить их нечем.

— Пастухи? Охо-хо-хо! — повторил Леша. — Сами и придумали себе эту суету. Неужели не надоело?

Леша взял сумку, деньги, протянутые матерью, чертыхнулся, выходя из дому.

«Надоело», — подумала Прасковья, слушая, как сын завел машину.

 

24

— Тихон, ты ведь не по делам в правление, а к первому секретарю райкома партии домой идешь, — говорила Егоровна, оглядывая мужа, — Подвяжи хоть галстук.

— Да ладно, старуха. Как-нибудь без галстука обойдусь. Он меня душит.

— Не выдумывай, — и посмотрела на Тихона Ивановича как на озорного ребенка — внимательно и с улыбкой. — Да ты здоров ли? Какой-то вид у тебя, не пойму. Помятое лицо, будто спросонья.

— Я — ничего.

— Тогда брось свои капризы и повяжи галстук. Он тебе идет, — сказала Егоровна. — Мы небось недолго пробудем. Посидим часок, — посмотрим суженого ее да домой. А то я знаю вас, мужиков, выпьете лишнюю рюмку и — але-ля! У Долгачевой много не пей, лучше дома добавишь.

— Ну что ты, старуха. Совсем считаешь меня грудным ребенком? Напутственную речь держишь. На свадьбе да не пить? — прихорашиваясь, сказал Варгин; он подвязал галстук, поправил его. — Теперь душенька твоя довольна?

Тихон Иванович повернулся налево, потом направо, чуточку красуясь перед женой, точь-в-точь, как делал, когда был молод. Егоровна посмотрела на него, сдержанно улыбнулась. Тихон Иванович давно уже был немолод: волосы поседели, лицо стало одутловатое, округлое. Правда, без морщин, но от молодого улыбчивого лица только и остались глаза — темные, чуть-чуть раскосые.

— Довольна, — сказала Егоровна и занялась своим делом.

Она распахнула дверцы шкафа и стала перебирать свои наряды. Долго не могла остановить выбор на чем-либо. Надеть черное вечернее платье? Но она давно не надевала его. С той самой поры, когда Егоровна надевала его в последний раз, она раздалась, располнела, и платье небось будет мало, — решила она. — Это когда женщина каждый день ходит на службу, в присутствие, тогда у нее все наряды под рукой. Не будешь же ходить каждый день в одном и том же.

А когда женщина, хоть та же Егоровна, все дни дома сидит или роется в огороде, то ей и одного халата хватит. Как утром она наденет его, так и ходит до самого обеда.

Утром, еще по-темному, надо мужа проводить. Редкий день, может, летом он без света уходит. А чаще всего зажигает свет, собирается. На тощий желудок его не проводишь: хоть яичницу ту же надо приготовить. А то, глядишь, и картошку пожаришь.

Утром Тихон бреется, одеколоном лицо освежает. Одним словом, фасон наводит. А Егоровна ему про свое: «Яичница на столе. Поешь малость». А сама полотенцем глаза протирает.

И как она накинула халат, так и суетится в нем до той поры, пока не уберется. Фасон-то ей некогда наводить.

Только Тихон Иванович из дому выйдет, надо Наташу, дочку, будить да в школу ее собирать. «Последыша своего», — шутит Егоровна. Дочка-то у них — поздняя, только в седьмом классе учится. Но ростом большая вытянулась. Сейчас дети все большие, а несмышленыши еще совсем. Мать утром, чтобы разбудить дочь, затевает с ней игру: словно она, девочка, — переводная картинка. Егоровна накрывает Наташу с головой, а потом потихоньку гладит ее, приговаривая: «Сейчас сведем картинку. Увидим, что там?» А другой рукой стаскивает одеяло. «У-у, что-то черное, лохматое, — говорит она, а сама освобождает лицо девочки. — Да тут Наташа, наша девочка! — говорит мать. — Вот мы и проснулись! Вставай, дочка!»

Наташа встает, лениво потягиваясь, идет умываться. Пока девочка завтракает, мать заплетает ей косички.

Дочь уходит в школу. Егоровна приводит в порядок дом: убирает посуду, подметает, моет полы. Уже в половине двенадцатого, схватив что-либо, чаще всего доев за мужем яичницу, Егоровна переодевается, берет бидон и бежит в магазин.

У Варгина небольшая семья — всего их трое. Но редкий день Егоровна не бегает за молоком. Конечно, Тихон Иванович — известный в районе человек. У другого мужа, который, как он, несет свою службу тяжелую, председательскую, жена небось сидела б дома, как барыня, на всем готовом. Но Егоровна же все из магазина носит, даже молоко. Агроному, механику, зоотехнику и другим специалистам колхоза Варгин и мясо, и молоко у себя в хозяйстве выписывает. Тихону Ивановичу одно-разъединое слово сказать бы — и Егоровне возили б молоко на дом. Но он не прикажет никому и сам не привезет. Небось каждый день не позабывает — обедать домой едет. А бутылку молока с собой не принесет. Когда она ему сказала однажды о том, чтоб он выписывал молоко, Тихон как закричит на нее: «Не сахарная! Не растаешь, не развалишься от лишнего шага! Молочный магазин рядом — сходишь!»

А не знает он того, какие очереди в том магазине. Особенно летом, когда в Туренино наедут дачники. Ну, молоко хоть девочке нужно. А ведь мясо-то подай ему и зажарь.

Продавцы Егоровну знают и часто оставляют хороший кусок, от чужих глаз подальше под прилавок прячут. Кто-то оставит, а кто-то нет.

Да в молочном магазине простит она полчаса, да в мясном. Сейчас Тихон приедет обедать, а она все бегает. А тут еще Варгин манеру такую взял: один редко является на обед.

Передохнешь лишь, когда он в область уезжает.

А если он в правлении, то у него всегда дела и люди. В обед еще с террасы слышится его бас: «Мать, борщ готов? А то вот мы с товарищем (и он называет фамилию товарища) проголодались. И точно: открывается дверь — Тихон не один, а с гостем. Варгин каждого, кто ему нужен, домой зазывает, хотя и сам страдает от этого. С гостем надо водку пить, ублажать его разными разговорами. От водки у Тихона голова болит. А от пустых разговоров — и того хуже. Были б разговоры стоящие, а то так: как достать запасные части к машине да где раздобыть цементу побольше?

Но за компанию и самому хозяину выпить приходится. А потом Тихон весь вечер головной болью мучается. Страданье одно.

А второе страданье от гостей в том, что Тихон Иванович после обеда любит часок-другой вздремнуть, похрапеть, как он в шутку говорит. А какой же тут храп — при чужом-то человеке? Сиди за столом, ублажай гостя водкой да разговорами.

Варгин — красный от выпитой водки, а больше всего оттого, что загорелый, с самой ранней весны на ветру, все зудит гостю про колхоз.

«Вот беда, — говорит он. — Дойных коров ставить некуда. Не хватает коровников. А какие есть — ветхие. Отсюда и надои низкие».

«Надо переоборудовать старые помещения», — советует гость.

«А как же! Все старые коровники ухвоили, — говорит Варгин. — Но все равно мало. Надумали строить новый комплекс. Начали, стены выложили, а бетонных плит нет. Как у вас: нельзя ли добыть? Хотя бы сотенки две».

И они сидят, толкуют часа три.

А Егоровна все это время на кухне, возле плиты хлопочет. Она знает, что раз у Тихона гость, то надо приготовить что повкуснее да получше.

Ушел Тихон. Надо прибрать после него, посуду помыть.

Дверь за ним захлопнулась — Наташа из школы бежит: встречай, мама! Про школу, про отметки расспрашивай.

И лишь под вечер, надев поверх халата безрукавку, выходит Егоровна в огород — прополоть огурцы, окучить картофель.

Так и кружится она весь день, председательская жена.

Потому-то все ее наряды и висят в шкафу: некогда носить их, наряжаться-то.

 

23

Вечер был тихий, знойный. Такие вечера бывают лишь в начале июля.

В начале июля бывает вдруг такое, когда лето — мягкое, ласковое — неожиданно сменяется и наступает зной. Жухнет у тополей пахучая листва, из клейкой она становится жесткой, серой, и деревья первыми предвещают осень. Но зато в садах соком наливаются яблоки, и часто, особенно теплыми ночами, можно слышать, как в саду стучат о сухую землю падалицы.

Порой кажется, что в природе ничего не изменилось: и вчера был хорош вечер и позавчера. Правда, Варгин не мог сказать, какой вечер был вчера. Он не замечал эти вечера. Он привык жить делом. В занятости, в спешке он не видел не только вечеров, но и дней. Они все казались ему одинаковыми. И если б его спросили, какой сейчас вечер, он бы сказал: «А-а? Колосится!» — «Что колосится?» — переспросили бы вы. «Пшеница колосится», — ответил бы он. Ему было некогда остановиться, подумать: «Эхма! Вот так вечер!»

Но сегодня и Тихон Иванович заметил, что вечер хорош. Заметил потому, что хоть и на короткое время, а он был отключен от дела, от забот своих.

Пыль оседала на траву, и пахло лопухами, росшими возле дома Долгачевой. В густой тени лип стояло три или четыре «Волги», видимо, приехали гости из области. На террасе дома уже горел свет, и в ярком свете мелькали тени и слышался мужской говор и смех. Зато в доме голосов не слыхать было, и Варгин успокоился: не опоздали.

Екатерина Алексеевна жила в стандартном доме.

Варгин знал эти дома: в них жили все райкомовцы. Он бывал кое у кого. Эти дома с виду хоть и добротны (финские дома, обложенные кирпичом), но внутри неудобны. Построены они наспех — как наспех создавался и район в Туренино. Район создавался позже, чем в других местах. Во всех местах, где положено, уже вновь были воссозданы районы, а в Туренино, который кичится тем, что древнее Москвы, райцентра не было.

Но пришло время, и в Туренино был создан райцентр. Сразу же в городок нахлынуло полно народа. Надо сказать, что бывшие райкомовцы работали в колхозах да в производственном управлении. Но Долгачева никого из бывших райкомовцев не взяла. Она привезла с собой людей новых; для них-то наспех и строились вот эти дома.

Пропустив вперед жену, несущую подарок, Варгин — не шибко, вразвалочку — шел по дорожке, ведущей на террасу. Дорожка была узенькая, среди тюльпанов, которые уже отцвели: зеленели лишь листья да чернели поникшие к земле бутоны.

«Вот хоть и первый человек в районе, — подумал Варгин о Долгачевой, — а живет так себе, как студент какой-нибудь. А все почему? Все суета, беготня с самого утра. В огороде некогда покопаться».

Как ни старался Варгин прийти пораньше, они с женой все-таки пришли чуть ли не последними. На террасе уже дым коромыслом. Военком, майор Шувалов, начальник милиции подполковник Селюнин, председатель райисполкома Почечуев, Ковзиков — второй секретарь райкома — все стояли, курили.

«Небось байки рассказывает военком», — подумал Варгин, подымаясь по ступенькам на террасу.

— Ба, Тихон Иванович, мое почтение. Поздравляем, — сказал военком.

— Это с чем же?

— Со статьей. Хорошие слова о тебе сказаны. Читал.

— А-а… — только и протянул Варгин.

Днем Тихон Иванович уже видел кое-кого, но теперь из вежливости он решил поздороваться со всеми. Егоровна сказала: «Здравствуйте!» — постояла и пошла искать Екатерину Алексеевну. У Егоровны был приготовлен для нее подарок — чайный сервиз на двенадцать персон.

— Она ему: отгадай загадку. Он ей… — продолжал рассказывать майор.

Тихон Иванович не очень вникал в байки военкома. Переходя от одного мужчины к другому, он протягивал руку и говорил бодро: «Почтение!» — называя при этом гостя по имени-отчеству.

— Почтение… — сказал он майору, который продолжал свой рассказ.

— А-а, привет, — небрежно ответил майор.

Хоть и небрежно сказал майор, но Варгин не обиделся. Он хорошо знал военкома. Каждый год, на праздник Победы, он приезжал в Загорье, и они вместе с Варгиным возлагали венок на братскую могилу.

Майор да, пожалуй, еще подполковник были людьми независимыми от Долгачевой. Их она не привела с собой, и они до нее были в Туренино.

Майор был, в общем-то, ничего мужик. Если судить по орденам, Шувалов воевал — все ордена у него боевые, которые дают лишь за храбрость. Но майор в чинах не преуспел, не сдвинулся по службе и доживал свой век потихоньку в Туренино. И живет уж какой год с одной мыслью — до пенсии дотянуть. Помимо личной храбрости, которую в людях очень ценил Варгин, у майора были и другие хорошие качества. Например, он был рыбаком. Тихон Иванович знал, что у него, как и у Хованцева, были и лодка и мотор. И летом, придя со службы, майор переодевался во что попроще, взваливал на спину «трехсилку», удочки и торопливо спускался к Оке. Заслыша его «трехсилку» рыбаки, любители этого дела, говорили: «Военком едет!»

Оттого ли, что майор был подвижен, даже к пятидесяти пяти годам у него не было ни рыхловатости, ни животика — не что, скажем, у начальника милиции. Лицо у подполковника мясистое, тело грузное; кажется, на ремнях он весь только и держится. И хотя Селюнин тоже воевал и планку с боевыми наградами на груди носит — он не вызывал симпатии у Варгина.

Теперь, поздоровавшись, Варгин внимательно посмотрел на Селюнина: «Знает ли он, что меня таскают к следователю?». Но широкоскулое, жирное лицо подполковника ничего не выражало. Только глаза еще более сужались, когда он смеялся рассказанной военкомом байке. Перестав смеяться, подполковник внимательно посмотрел на Варгина, стоявшего рядом.

«Знает! — решил Тихон Иванович. — Небось, прежде чем явиться к нему опечатывать мастерские, они заходили в милицию, представиться Селюнину. Может, они и смеялись вовсе не анекдоту, а тому, что слышали мои шаги, как я шел по дорожке?»

И от одной этой мысли Варгин потерял интерес к смеху мужчин. В другое время он постоял бы на террасе, послушал бы и сам бы рассказал и посмеялся бы. Но этот взгляд начальника милиции насторожил Варгина, и он стал уже тяготиться мужской компанией.

Потоптавшись на террасе, Тихон Иванович сказал, обращаясь к мужчинам:

— Пойдем, поздравим молодоженов!

 

26

В коридоре, как на террасе, было многолюдно.

Тихон Иванович заглянул на кухню. Кухонный стол был завален открытыми банками, посудой, рюмками. Тетя Маша — старушка, которая помогала Долгачевой по хозяйству, чистая, опрятная, — протирала полотенцем рюмки и ставила с краю стола. Лена то и дело подхватывала их, сразу по полдюжине, и относила посуду в столовую. Оттуда доносился оживленный гул гостей.

— Тетя Маша, как ты жива? — спросил Варгин.

Старуха тем же полотенцем, которым протирала рюмки, вытерла вспотевшее лицо.

— Ничего, Тихон Иванович. Слава богу, жива!

Варгин знал тетю Машу лет тридцать. Сразу же после войны, когда он ходил в Туренинском совхозе зоотехником, Мария Максимовна работала дояркой. Тихон в ту пору — молодой, как тот теленок, которого впервые выпустили на лужок, — играл, веселился. Он был бедовый и бравый парень. И любовь у него случалась в то время, и ревность, и слезы — все было. Подруги его, конечно, делились друг с другом своими переживаниями, рассказывали кое-что и Максимовне. Она была постарше их, ей не до любовных шашней было: одна, без мужа, она воспитывала четверых детей.

Мария Максимовна покровительствовала Варгину. Потом, когда Тихон женился и его выдвинули в «Рассвет», молодечеству его пришел конец. Но он сохранил сыновьи чувства к Максимовне, и когда однажды Долгачева сказала ему, что ищет помощницу по дому, чтобы та встречала девочку из школы, — Тихон Иванович посоветовал ей тетю Машу. К тому времени ее собственные дети уже разъехались в разные концы, и только последняя, Люба, работала бухгалтером в совхозе. Сначала бухгалтером, затем — главным; вышла замуж за совхозного механика, пошли у них дети, и незаметно стала видной женщиной в округе.

Но получать только пенсию было тете Маше непривычно, и она прижилась у Долгачевой. Она часто и ночевала у Екатерины Алексеевны, особенно когда Долгачева задерживалась. Короче говоря, была членом семьи. А как теперь будет, когда появился Тобольцев, Мария Максимовна не знала, потому она была несколько расстроена.

— Прошу к столу, друзья! — послышался из коридора голос Долгачевой.

Мужики с террасы ввалились толпой, и в коридоре стало тесно.

Варгин с трудом разыскал Егоровну.

Двустворчатая дверь гостиной распахнута настежь; среди гостей — снующих, говорящих — выделялась Екатерина Алексеевна. В белом платье, но без фаты, с необычной прической она выглядела женственной, даже красивой.

Долгачева стояла в дверях, здоровалась с гостями: одному подавала руку, другому радостно кивала головой. Рядом с Екатериной Алексеевной стоял муж — Тобольцев. Варгин сразу же догадался, что это он, — остальных Тихон Иванович знал.

Скажем так: рядом с Долгачевой стоял мужчина старше средних лет. Он был в вечернем костюме, с наградными колодками. Галстук на нем повязан широким и свободным узлом.

— Проходите. Садитесь, — приглашала хозяйка.

— Поздравляю! — Селюнин, коренастый, полнотелый, потирая короткие руки, подошел к Екатерине Алексеевне. — Первым делом — с законным браком и со статьей, конечно.

Он видел Долгачеву сегодня, поэтому поздравления его вышли неискренние. Зато руку он тряс ей и ее избраннику минут пять, повторяя одно и то же:

— С законным браком, Николай Васильевич! С законным…

Пожимая руку тем, кто поздравлял его, Тобольцев по-военному щелкал каблуками. Николай Васильевич был празднично-торжественен. Но когда Варгин поздравил Тобольцева, ему показалось, что от жениха уже попахивало.

— Поздравляем! Поздравляем! — повторял Варгин, задерживая свой взгляд на Долгачевой: ему все хотелось угадать — успела ли она поговорить в обкоме относительно его дела?

— Поздравляем, — сказала Егоровна. — Вот подарок вам, Екатерина Алексеевна.

— Положите куда-нибудь, — сказала Долгачева небрежно.

Она была увлечена другим: чтобы все обошлось хорошо.

Женщины теснились в дальнем углу гостиной, возле круглого стола, заваленного узлами с подарками. Туренинские женщины — под стать мужьям. Они громоздки, руки у них большие, грубые, говорят они громко, басом. И то: туренинские женщины, во-первых, много работают: носят воду из колонки, растят детей, работают на кухне, в огороде, ходят на реку стирать белье… Словом, их никак не назовешь неженками. К тому же они ни в чем не знают меры, в том числе и в еде. Они едят много и обильно: щи в обед из свинины, яичницу из десяти яиц. Поэтому они давно уже потеряли талию, давно уже позабыли, какими они были в девичестве.

И теперь все эти женщины были в ярких платьях — красных, желтых, синих. Хотя на улице и в доме Долгачевой жарко, душно, многие в сапогах-чулках, высокие голенища которых едва сходились на их икрах.

Из этой пестрой, нарядной толпы выделялись две-три женщины. Это, во-первых, сама хозяйка, Долгачева Екатерина Алексеевна. Белое платье ей очень шло, и держалась она просто, хорошо. Вторая — Валентина Петровна Подставкина, жена начальника сельхозуправления. Она работала экономистом в Туренинском совхозе. Маленькая изящная женщина, остроумная, и ее в совхозе многие уважали за правдивость. Третья — Лукашина, заведующая райпотребсоюзом. Несмотря на свои сорок лет, она по-прежнему красива, хорошо одевалась, вызывая зависть женщин.

 

27

Варгин впервые видел Долгачеву в домашней обстановке и теперь исподволь наблюдал за ней.

Екатерина Алексеевна пригласила к себе, во вновь созданный район, людей, которых она давно знала — по учебе в сельскохозяйственной академии, по совместной работе в колхозе. Она пригласила их, потому что доверяла. По службе Долгачева с каждым из них была строга, требовательна. А вот какова она с ними дома — Тихон Иванович не знал, и потому приглядывался.

Шумно отодвигая стулья, к столу садились гости.

Тихон Иванович подождал Егоровну, которая пристраивала подарок, и вместе они прошли к столу. Однако, пока Варгин поджидал жену, места поближе к хозяйке дома оказались занятыми. Устраивались возле открытого окна. В этих домах в гостиной большие окна, и хоть вечер теплый, но в окно все же дует. Видимо, своих друзей из Новой Луги Тобольцев предупредил заранее, они и расселись с ним по соседству. Туда же, вперед, втиснулись и Ковзиков, и Лукашина с мужем, и Варгин понял, что ему не удастся расспросить Долгачеву: узнавала ли она о нем в обкоме?

Военком, начальник милиции и начальник сельхозуправления — все с женами — уселись напротив Варгина. Они сразу же образовали свой круг. Майор хотел, чтобы и Тихон Иванович примкнул к ним.

— Ну, все пьем водку? — Военком взял бутылку «Столичной» и стал открывать ее.

— Водку! — сказал Подставкин.

— Тогда прошу приготовить ваши рюмки.

— Обождем, майор, команды тамады, — сказал Варгин.

Оно и вправду — за столом появился тамада. Рядом с Долгачевой, ожидая, пока все затихнут, стоял Ковзиков. Тихону Ивановичу это не очень понравилось. Как сейчас недоставало Серафима Ловцова. Говорят, он заболел и находится в больнице. Вот кто держал бы все общество. Серафим — остряк, любитель побалагурить. Он был бы настоящим тамадой.

О Серафиме рассказывают самое смешное.

В бытность свою инструктором райкома Ловцов жил на Ленинской, в новом доме. Семья его и поныне живет в той же квартире. Это на самой горе. Каждый день Серафим ходил в райком. Летом в Туренино часто случались дожди. Потоки обрушивались на город. Вода ручьями текла вниз по главной улице. Не долго раздумывая, Серафим снимал ботинки и босиком на глазах у всех шел в райком. Тут, на крыльце, он обувался и, как ни в чем не бывало, поднимался в кабинет.

Сейчас Ковзиков занял место тамады. Кто посоветовал Долгачевой взять его в райком, Варгин не знал. Но выбор Екатерины Алексеевны оказался верным: Ковзиков со своим делом справлялся. Только, правда, держался словно бы в тени. Долгачева своей деятельностью как бы забивала его. При Екатерине Алексеевне у Ковзикова не было случая выказать себя. Он сидел на бюро, голосовал, когда надо было голосовать, он никогда не горячился, не оживлялся. Может, только и оживлялся при разборе персональных дел. В таких случаях он загорался, глаза его сквозь очки сияли. Не ожидая, пока вступят в разговор другие члены бюро, он доставал из папочки бумажку с вопросами, начинал первым. Он напоминал проступки, которые совершил провинившийся раньше. Напомнив, он засыпал его вопросами: сколько было выпито? Когда? С кем? И хотя Ковзиков и без этого все знал, он все допрашивал и допрашивал виновного, чтобы члены бюро слышали, видели, как тот мнется, говорит неправду, — совестно человеку во всем признаваться.

Присутствуя на бюро, Тихон Иванович все время пытался понять: каково же отношение Долгачевой к Ковзикову? Доверяет ли она ему? Одобряет ли она методы, какими он работает с людьми?

Не знал всего этого Варгин.

Он знал только, что Долгачева не позволяет Ковзикову рассиживаться в своем кабинете. Что ни компания — сев, заготовка сена, уборка, — поехал наш Ковзиков уполномоченным, да не куда-нибудь, а подальше, в Березовку. Но и там он «воспитывал» всех по-своему, по-ковзиковски. И в каждую пятницу приезжал и выносил на бюро очередное персональное дело. Редкий у него уходил без «строгача».

 

28

— Тише, товарищи! — Ковзиков постучал вилкой по фужеру и, поджидая, пока затихнет, угомонится народ, пошевелил тонкими губами, будто повторяя про себя заранее заготовленный тост. — Прошу наполнить рюмки.

Надо сказать, что рюмки давно были налиты, и слова эти Ковзиков сказал для пущей важности.

— Итак, друзья! — Ковзиков поднял рюмку и принял несколько торжественный вид. — Итак, друзья! Восточная мудрость гласит: веревка тем дороже, чем она длиннее, а речь тем лучше, чем она короче. Я буду предельно краток. Давайте выпьем за счастье наших дорогих друзей. Екатерина Алексеевна, поздравляю! — Он чокнулся с Долгачевой, добавил тише: — За ваше счастье! — и чокнулся с Тобольцевым. Потом, вытянув руку, сделал над столом полукруг, как бы чокаясь со всеми, и уже только после этого запрокинул голову и выпил.

Женщины — не все, а кто сидел поближе — потянулись с рюмками к Долгачевой чокаться. Мужчины, сидевшие напротив Варгина, заговорили о своем: кому какой закуски положить. Слышалось только: «Счастья!», «Счастья!» Да звон посуды, да стук ножей.

Все выпили и теперь закусывали.

Не выпил до дна лишь Варгин. Пригубив рюмку, Тихон Иванович поставил ее на стол, мысль его была только об одном: «Говорила Долгачева или не говорила?»

Никто не упрашивал его — ни Долгачева, ни Ковзиков. Мол, дорогой Тихон Иванович, ради такого тоста можно выпить и до дна.

Ковзиков оглядел ближайшее застолье, выискивая того, кто должен сказать следующий тост. По положению, надо было выступать кому-либо из области.

И Ковзиков стоял, перебирая всех в уме.

Пока он осматривал столы, гости уже вышли из его повиновения. Мужчины сами наливали рюмки и что-то кричали, выпивая; все объединились вокруг Подставкина — начальника сельхозуправления. У них — свои разговоры, свои тосты.

— Ты не говори пока, Тихон, — шептала ему на ухо Егоровна. — Потом скажешь.

Варгин фыркнул: как будто он ребенок — по подсказке должен говорить. Дадут слово — он скажет. А как же? Тихон Иванович машинально подставил свою рюмку, когда ее попросил военком, но пить не стал. Не шла водка! Варгина занимала лишь одна мысль — о разговоре, который вела Долгачева в обкоме.

Егоровна подкладывала ему закуски. Но Тихон Иванович ел мало. Он все посматривал на Екатерину Алексеевну и думал, что она молодец. Другая бы на ее месте записалась бы, и все тут. Продолжала бы жить по-тихому. А она — нет. На свадьбу решилась. Это при ее-то возрасте и положении! Ведь не ровен час эти петухи, как он в шутку назвал майора и Подставкина, «горько!» закричат.

Ан нет. Подставкин и майор и все застольники «горько!» не кричали, и вечеринка шла своим чередом: мужчины пили, закусывали; жены, если они были при них, досматривали за ними. Но у всех хватило такта: никто не кричал «горько!» и не пел, как на всех свадьбах.

Это была тихая, вполне приличная свадьба — без особого веселья и, надо полагать, без особой радости. Во всяком случае, не было видно радости у Екатерины Алексеевны.

Долгачева небось думала, что ее свадьба опоздала, по крайней мере, на десяток лет. На столько лет, сколько лет исполнилось Лене. Долгачева не откровенничала с Варгиным, но хорошо знавшие Екатерину Алексеевну уверяли, что настоящая любовь была у Долгачевой в бытность ее аспиранткой. Она училась в аспирантуре уже тридцатилетней женщиной. До этого она много лет проходила в колхозных председателях. А председателю не до любви.

Когда Долгачева была аспиранткой, то увлеклась одним человеком — кандидатом наук. Это был ученый, как говорится, на взлете. Он хорошо читал лекции, вел практические занятия у аспирантов, и Екатерина Алексеевна влюбилась в него.

И как ей было не влюбиться в молодого ученого? Что она познала до этого? Жизнь председателя постоянно на виду. Мужики, вернувшиеся с войны, соскучились по дому, по своим семьям. В свободное от работы время каждый хлопотал по хозяйству. Бабенки, солдатки, оставшиеся без мужей, иногда соблазняли мужиков, норовя отвести истосковавшуюся душу. Случалось, у колодца соперница вцеплялась в какую-нибудь бабу. «А-а, ты за штаны своего мужика держишься? — кричала соперница. — Нате-ка: Иван меня больше любит!»

Долгачева хоть и не была солдаткой, но она тоже из поколения тех женщин, женихов которых подобрала война.

Эти бабы-солдатки были ее опорой. Утром она вставала с ними вместе, обувала резиновые сапоги и шла на ферму или в поле. Ей было легче с бабами. Они понимали друг друга.

И вдруг Москва, аспирантура, заседание кафедры, ученые разговоры; легкое платье и туфли. Варгин на миг представил себе эти перемены в жизни Долгачевой. Как она, наверное, радовалась. Как предавалась всему новому: науке, ученым разговорам, любви, наконец.

Кандидат наук, которым увлеклась Катя, был, конечно, женат. Долгачева знала про то и все же решилась. Узнав, что Катя станет матерью, он уехал в Заволжье, на опытную станцию. Долгачева родила, защитилась, потом работала в институте, в обкоме, и когда было решено воссоздать район в Туренино, обком направил Екатерину Алексеевну сюда.

В Туренино Долгачева приехала одинокой женщиной с маленькой девочкой.

И снова, как и в прежние годы, когда она ходила в председателях, — жизнь ее была на виду у всех. Екатерина Алексеевна не могла шагу шагнуть без досмотра посторонних глаз. Долгачева с мужиком наедине оставаться боялась, чтобы не вызвать толков-кривотолков. Екатерина Алексеевна была строга. Но тот, кто знал ее поближе, догадывался, что она одинока. Хотя у нее были друзья — вроде той же Лукашиной, которая сидела теперь рядом с Долгачевой и, улыбаясь, шептала ей что-то на ухо.

Прошлой осенью (Екатерина Алексеевна уходила в отпуск, когда область выполнила все планы) Долгачева была на курорте. Вернулась она — не узнать ее было, так изменилась Екатерина Алексеевна, расцвела. Лицо ее излучало счастье.

Никто в районе, конечно, не знал, какие перемены произошли в жизни Екатерины Алексеевны. Но все были заинтригованы этими переменами. При случае шептались, обмениваясь догадками.

Но время догадок прошло.

Появился Николай Васильевич Тобольцев…

 

29

Теперь все видели Тобольцева, и каждый невольно рисовал в своем воображении этого человека, его прошлое. Рисовал это по двум причинам: во-первых, каждый знал Долгачеву, знал, что раз она нашла себе мужа — это должен быть необыкновенный человек. И во-вторых, сам Тобольцев был далеко не юноша. А был скорее пожилым человеком, сверстником того же Варгина: скуластый, с широким морщинистым лицом, с орденскими планками на груди.

«Небось полковник в отставке, — решил, наблюдая за ним, Тихон Иванович. — Всю войну прошел».

Конечно, Екатерина Алексеевна достойна лучшего мужа. Хотя это всегда так кажется. А в жизни никто не знает, где этот лучший. Лишь один бог знает!

Уже изрядно было выпито и много произнесено тостов. Но все-таки главного тоста, по мысли Тихона Ивановича, еще не было сказано.

И поэтому, когда Ковзиков назвал его фамилию, Варгина, Тихон Иванович был наготове.

— Мой черед? — для виду он пожал плечами.

А на самом деле Тихон Иванович знал, что и ему сказать слово придется. Как-никак, а он — единственный представитель села. А село — основное в жизни Екатерины Алексеевны, и ему не отмолчаться.

Варгин встал — грузный, степенный…

Он выждал, пока застольники утихнут.

— Дорогая Екатерина Алексеевна! — заговорил Тихон Иванович хрипловатым от волнения голосом и растягивая слова, будто он не говорил, а читал годовой отчет на общем собрании. — Дорогая Екатерина Алексеевна! Будьте счастливы но самая главная речь у меня не к вам, а к Николаю Васильевичу. Смотрю я на грудь вашу и вижу: наш брат — вояка! А всякий, кто прошел войну, мне кажется однополчанином, с которым я ел из одного котелка, с которым одной брезентухой укрывался в окопе. Такой человек не может быть плохим. Вот мое слово вам, дорогой Николай Васильевич: будьте счастливы! Берегите нашу Екатерину Алексеевну!

Слова Варгина потонули в возгласах одобрения.

Все зашумели. Кто-то из мужчин, что сидели напротив, захлопал в ладоши.

Тихон Иванович, не теряя времени, вышел из-за стола и узким проходом возле стены стал протискиваться с рюмкой в руках к Долгачевой. Екатерина Алексеевна встала с места.

Он подошел к Долгачевой и чокнулся с ней:

— Поздравляю, Екатерина Алексеевна! — И к Тобольцеву: — Поздравляю, Николай Васильевич!

Тобольцев выпил свою рюмку, Тихон Иванович вплотную подступил к Екатерине Алексеевне. Он уже ничего не слышал и не видел, кроме ее лица, и это лицо казалось ему грустным. Рядом стояла вовсе не секретарь райкома, а обыкновенная, земная женщина. На лице ее было написано: «Зачем все это? Ваши слова, поцелуи?»

— Екатерина Алексеевна, — Варгин хотел остановиться, не начинать разговор о деле, но было уже поздно: он весь вечер ожидал этой минуты, — поздравляю и с законным браком, и со статьей. Но хотел бы знать…

— Спасибо, Тихон Иванович. Вы, как всегда, очень трогательны. — Долгачева чокнулась с ним и, пригубив, повернулась к столу, поставила на него рюмку.

Варгин выпил то, что оставалось, поставил свою рюмку рядом с рюмкой Долгачевой, сказал:

— Я искренне желаю вам всего самого лучшего. Во всех ваших начинаниях.

Его слова потонули в шуме и смехе.

Был тот момент, когда все уже разбились на группки по интересам, и самая большая группа состояла из мужчин. Душой этой компании был Подставкин. И едва Долгачева и Варгин отвернулись, как к начальнику сельхозуправления присоединился и Тобольцев.

— Максимовна! — позвала тетю Машу Долгачева. — Пора чай подавать.

— Хорошо.

Тетя Маша поспешила на кухню, а Варгин взял Долгачеву за руку и прошел с ней в соседнюю комнату.

— Екатерина Алексеевна, ну теперь скажите: вам удалось поговорить в обкоме?

— Да. — Екатерина Алексеевна вздохнула и вскинула глаза на Варгина. — И даже с самим Батей. Он знаком с предварительными материалами следствия.

— Ну и что?

— Дорогой Тихон Иванович… — Она взяла его под руку. — Что я могу сказать? Могу сказать вам одно: вы попались на удочку матерого дельца. От Косульникова можно ожидать чего угодно. Он создал целый трест. Только в нашей области он впутал в это дело пятерых председателей. Тут я во многом виновата. Прокурор беседовал с секретарем обкома. Батя выслушал его внимательно и сказал: «За этих четверых не ручаюсь, а за Варгина я с вами поборюсь».

— Он так и сказал: «Поборюсь»?

— Да, он так и сказал: «Поборюсь».