Семен Маркианович Крутов (1919–1976 гг.) родился в селе Языково Бессоновского района Пензенской области. До войны учился в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории им. Чернышевского), после нее в Литературном институте им. Горького.

Участник Великой Отечественной войны. Был в фашистском плену, затем в сталинских лагерях, в 1976 году пропал без вести в лесах под Смоленском. Жил в Пензе и Москве. Член Союза журналистов РСФСР.

 

Глава I

Ветер с востока

Теплый октябрьский день 1941 года. По Смоленскому шоссе гонят огромную пеструю колонну советских военнопленных. Толпы людей идут, лишь видимо сохраняя строй. Идут, ковыляя, держась друг за друга. Кто в пилотке, кто обвязанный окровавленными бинтами, кто в каске, большинство же с непокрытыми головами. Идут военные, идут и гражданские. Вот молодой грузин в щегольских хромовых сапогах и белой нижней рубашке. Рядом с ним — заросший щетиной старичок в лаптях грузина — молодой безусый красноармеец в пилотке, без поясного ремня, в тяжелых не по ноге солдатских сапогах. Он идет прихрамывая, то и дело отставая: то размотаются обмотки, то выбьются портянки. За спиной у него — солдатский ранец с пустым котелком. Вот и все его имущество. Тяжелые мысли гнетут его. Это — Сергей Суров, бывший студент филологического факультета, затем солдат Красной Армии, а сейчас военнопленный. Он идет, зорко оглядываясь по сторонам.

С шоссе хорошо просматривается окрестность. Под еще теплым осенним солнцем рдеют опадающие багряные листья. Справа от шоссе густой стеной стоит лес, слева блестит небольшое озеро, сильно заросшее тростником. К нему опустилась голова колонны и там остановилась. Людей небольшими партиями подводят к воде, и, изнемогающие от жажды, они пьют из него грязную жижу. После этого ударами штыков и прикладов их отгоняют в сторону.

Наконец очередь дошла и до Сергея. Он пьет эту мутную, грязную воду, пьет, не отрываясь от полного котелка, и неведомое ранее блаженство растекается по всему телу. Случайно взгляд его остановился на сломанной тростинке, торчащей из воды метрах в десяти от него. «Если бы только можно было нырнуть в воду и дышать через эту тростинку до тех пор, пока не уйдут конвоиры!» — вдруг подумалось ему.

Наполнив фляги, котелки, кружки, люди медленно возвращаются в лагерь. Страшная слабость овладела Сергеем после того, как он выпил воды. Это был острый приступ голода, так как за весь день он съел только два сухаря, которые успела ему всунуть пожилая женщина, когда они переходили шоссе.

Когда они тронулись в обратный путь, то сверху увидели свой лагерь, расположившийся в небольшой долине. Он был оцеплен двумя рядами колючей проволоки и со стороны напоминал скорее огромный загон для скота. В центре лагеря одиноко стоял тесовый сарай, вокруг которого сновали люди. Эта огромная человеческая масса была похожа на огромный муравейник. Хотя день выдался теплым, кругом горели костры. Тонкие струйки дыма взвивались в небо и медленно таяли в глубокой, бездонной синеве.

В воротах лагеря стоял с засученными по локоть рукавами толстый краснорожий фельдфебель и считал входящих. Люди, подгоняемые конвоирами, нажимали друг на друга. Фельдфебель, неистово колотя палкой, наводил порядок.

— По пять! — орал он. — По пять!

Получив удар по голове, Сергей споткнулся. Следующий удар получил грузин. Сергей поднялся быстро, но толпа снова сбила его с ног. Наконец, прихрамывая, он медленно прошел через ворота лагеря.

«Ворота Гуадуна, или Дверь в Новую Европу», — насмешливо подумал он и вместе с другими шагнул в огромную серую массу людей, столкнувшую недалеко от ворот, уже на территории «Новой Европы».

Плач, стоны, проклятия раздавались в воздухе. Сотни грязных, скрюченных рук протянулись к ним в надежде получить хоть глоток воды. Обезумевшие от жажды, люди смяли, сбили их с ног. Кто-то просил воды, кто-то не давал. При виде немцев пленные разбежались, но на месте только что возникшей давки остались семь безжизненных, вмятых в дорожную пыль человеческих тел.

Сергей тяжело поднялся, потрясенный увиденным. Мокрый, грязный, с исковерканным котелком, непонятно каким образом снова оказавшимся в руках, он с трудом выбрался из толпы. Сергей чувствовал себя песчинкой, подхваченной ужасным ураганом войны и падающей неизвестно куда. То, что ему пришлось увидеть и пережить за месяцы плена, было несравнимо ни с каким кошмарным сном. Он, мечтавший жить в новом, идеальном человеческом обществе, стал жалкой скотиной, как и тысячи людей, загнанных на это голое поле за колючую проволоку.

Сергей подошел к проволочному ограждению и стал смотреть на шоссе, по которому их пригнали в лагерь. Он увидел двух девушек-горожанок. Как жаль, что он уже не сможет близко подойти к ним, пошутить, посмеяться, как раньше, хотя только двадцать метров отделяют его от них. Еще совсем недавно, в мирной, довоенной жизни, ему было легче обогнуть весь земной шар, чем сейчас пройти эти двадцать метров. Он смотрел на девушек, шедших нарочито медленно, и вспоминал недавние карнавальные вечера в Москве, смотрел на солдат, прогонявших девушек, смотрел на лежавших недалеко от него, посиневших от истощения людей в солдатских формах. «Синие солдаты… — подумал он. — Синие… Синие…» И неожиданно вспомнились пушкинские строки:

Разные мысли одолевали его. «Вот она, накатилась на них, эта темная, страшная туча зла, которое веками копилось где-то в глубинах германской истории и сейчас обрушилось потоками крови, звериных страстей, до этого сдерживаемых юридическими и нравственными законами», — думал он. Сергей понимал, что даже в этих нечеловеческих условиях люди старались хоть как-то скрасить свое существование.

Вот уже пять дней, как им не давали никакой еды. Обросшие, худые, грязные, они лежали на песчаном поле и ждали уготованной им участи. У одних не выдерживали нервы, и они бросались на штыки, лезли под дула автоматов, повисали на колючей проволоке.

Другие, судя по выражениям их лиц, казались уже людьми обреченными. Некоторые сходили с ума. Вот один из таких, бывший интеллигент, отпорол пуговицы от своей гимнастерки и предлагал их за корку хлеба. Кому нужны его пуговицы, когда за кусок хлеба можно взять лучшие часы? Невольно каждому пришлось пересматривать свое отношение к жизни, находить пути сопротивления этой чудовищной, жестокой идее истребления, разработанной и выполняемой с чисто немецкой педантичностью. Но были и такие, кто еще как-то сопротивлялся, боролся за жизнь. Кто они теперь, что с ними будет дальше — спрашивали друг у друга люди, но не находили ответа.

Кто-то пытается починить рваные сапоги, кто-то выбирает из белья насекомых, кто-то курит вату из пиджаков или просто бумагу, кто-то кипятит воду, некоторые столовыми ложками роют себе окопчики, чтобы укрыться от осеннего дождя и ветра. Изредка дают баланду, и тогда те, у кого нет котелков, получают ее в пилотки, шапки и даже в полы шинели или ботинки.

Из-за того, что едят всякую гадость, начались запоры. Под стенами дощатого сарая люди сами себя оперируют палочками. Многие, истекая кровью, остаются там навеки.

Сергей отошел от проволоки и направился к бараку. Внимание его привлекла компания из шести человек, собравшаяся вокруг костра. «Вот и еще занятие», — подумал он и увидел как к игрокам медленной, развязной походкой подходит упитанный полицай. «Учуял легкую добычу», — не ошибся Сергей.

— А порядочная сумма поднакопилась, — сказал полицай. — Вам, может, что надо? Могу сухари продать!

— Сколько их у тебя? — спросил бритоголовый.

— Семь штук.

— Что за них хочешь?

— Все, что есть на банке.

— Как, ребята? — переглянулись игроки.

— Бери! — решил за всех бритоголовый.

Полицай сгреб деньги, пересчитал их и стал рассовывать по карманам, затем вынул из-за пазухи семь армейских сухарей и отдал их, после чего, довольный сделкой, ушел. Шестеро, глядя ему вслед с ненавистью и презрением, делили седьмой сухарь на равные части, и подбирали крошки, словно золотые песчинки, и долго пережевывали.

Время клонилось к обеду. Внимание Сергея привлек маленький, плотный офицерик, острый, хищный взгляд которого выискивал очередную жертву. Немец вышагивал по лагерю в сопровождении четырех офицеров.

— Jude? — спросил он у одного из пленных, худенького, заросшего щетиной мужичка.

— Нэ, герр офицер, я вкраинец!

— Schwein! — буркнул офицер.

— Jude? — спросил он стоящего рядом с украинцем высокого, чуть сгорбленного мужчину.

— Русский я, — медленно, как бы выдавливая слова, ответил тот.

— Hund! Зобака! — заорал офицер. — Большьевик!

— Никак нет! Я христьянин.

— Что он говорит? — спросил офицер у переводчика.

— Как ты ответил господину коменданту, — быстро перевел тот.

— Я ему, господин полковник, сказал, что я христьянин.

Польщенный, переводчик, унтер-офицер, самодовольно улыбнулся и уже покровительственно переспросил:

— Как это понять? Христианин или крестьянин?

— Да это, господин полковник, одно и то же. У нас ведь вера-то православная.

— Это темный мужик, герр комендант. Обыкновенный навозный жук.

— Gut! — расхохотался офицерик и двинулся дальше.

Мужик хитро посмотрел ему в след и буркнул в сторону:

— Слава Тебе, Господи, пронесло! Это сам комендант. Зверюга, а не человек, — добавил он, обращаясь к Сергею, который стоял рядом.

Сергею показалось, что он где-то видел этого солдата.

— Слушай, а ты не тамбовский? — спросил он.

— Тамбовский!

— В Раде формировался, в артполку, да?

— Да! — И мужик подозрительно взглянул на него, а потом, ударив его по плечу, радостно воскликнул: — Ба! Наводчик второго оружия! Видал я, как ты два танка прямой наводкой стебанул! Как ты жив остался, ведь твое орудие другие танки смяли?

— Смяли, да не наглухо! Попали мы из огня — да в полымя…

— Я вот сейчас опять чуть под смерть не попал. Вчера этот гад своими руками ухлопал здесь десять человек. Пойдем-ка отсюда. У тебя вид антилегентный, а он таких страсть не любит… Посмотрит на лицо, на руки белые — сразу капут! Комиссар, скажет, большевик.

Они отошли в сторону и присели.

В это время комендант в сопровождении офицеров вышел из лагеря и остановился у проволоки напротив худенького, обросшего щетиной мужичка-украинца. Комендант жестом подозвал мужичка к себе.

— Откуда ты? — спросил на ломаном русском языке один из офицеров.

— Я с Полтавы, паня! — ответил мужичок, облизывая языком сухие, потрескавшиеся губы.

— Хоть бы трохи! Три дня не ив! — жалобно бормотал он, протягивая к ним грязные, дрожащие руки.

Переводчик-унтер, смеясь, что-то говорил здоровенному пузатому офицеру. Другой офицер, высокий, молодой, щеголеватый, фотографировал мужичка.

— Подойдите сюда, ближе! — крикнул переводчик в сторону группы пленных, стоявших у проволоки.

Из толпы отделилось человек тридцать.

— Gut! Sehr gut! — улыбаясь, сказал пузатый офицер и бросил под ноги мужичку две буханки хлеба.

Буханки, подпрыгивая, как мячики, упали к ногам мужичка, но вдруг стоявшие за его спиной люди кинулись к хлебу. Никто, да и сам «паня», не мог ожидать, какое действие произведет щедрый дар на изголодавшихся, измученных людей. Пленные, обезумевшие от голода, бросились к хлебу, но мужичок, как бы предвидя дальнейшие события, упал на землю и накрыл его всем телом.

— Пустите! Поделим! Я три дня не ив! — кричал он из-под навалившихся на него людей.

Зрелище было ужасным. Груда голодных, ревущих тел каталась по земле. Стоявшим у проволоки офицерам эта сцена, судя по выражению их лиц, доставляла явное удовольствие.

Сергею стало от увиденного и страшно и омерзительно. Он, потрясенный, отошел прочь.

Щеголеватый офицер продолжал фотографировать.

— Великолепные снимки! — то и дело восторженно восклицал он.

Комендант взмахнул рукой. Пулеметная очередь — и через минуту на месте свалки в луже крови корчились в смертельной агонии десятки расстрелянных в упор людей. Среди них — украинский мужичок с куском хлеба, зажатым в окровавленной руке.

Смеркалось. Над лагерем взвилась ракета: сигнал отбоя, после которого всякое движение по лагерю воспрещалось.

Сергей и тамбовец присели на холодную землю потом расстелили шинели, положили под голову ранец вместо подушки.

— А одеться-то нечем? — сиплым, простуженным голосом спросил у Сергея сосед слева, лысый, бородатый старик, лежавший на шинели.

— Нечем, дедушка, — ответил Сергей.

— Придвигайтесь, ложитесь на мою, а вашей оденемся, — добавил старик. — Теплее будет.

Где-то в стороне раздался окрик часового, затем резкий выстрел. Высоко в небе, разрывая ночную тишину, пророкотал одинокий самолет. Сергей долго смотрел в далекое звездное небо. Оно казалось величественным, спокойным и далеким от земного горя.

Под немолчный гул людских голосов Сергей разговорился со стариком соседом. Оказалось, что до войны тот занимался астрономией, был профессором. Старик был настолько слаб, что даже не мог поднять руки. Его глубоко запавшие, печальные глаза были устремлены в небо.

— Помнится когда-то давно, — проговорил старик, — я читал в русском дореволюционном журнале «Нива» воспоминания человека, побывавшего в первую империалистическую войну в немецком плену. То, что он описывал, чепуха по сравнению с тем, что мы видим сейчас. Но одна его мысль глубоко врезалась мне в память: «У каждого, побывавшего в немецком плену, — писал он, — навеки застыло в глазах что-то такое невыразимое, не поддающееся определению словами. Это как бы отблеск пережитых ужасов, неизбывного горя, страдания, сочувствия горю других, какой-то мудрой простоты и в то же время понимания бренности жизни».

Старик немного помолчал и, бессильно пошевелив рукою, продолжил:

— Я уже конченый! Но вы молоды и не так измотаны. Отбросьте всякие надежды на случайное освобождение и бегите при первой возможности. Многовековая культура, которую выработали лучшие умы человечества, отброшена нацистами вглубь веков. Немцы порабощены: они допустили, чтобы их вождем стал обыкновенный авантюрист. Настоящие вожди те, кто, поняв дух времени, поняв истинные потребности и чаяния народа, стремятся осуществить их. Они — зерна, упавшие на плодородную почву. Но у нацистов нет ни почвы, ни зерен — только тирания, а она всегда бесплодна. — Старик закрыл глаза и, казалось, задремал. — Дух времени… Дух времени… — тихо проговорил он. — Мы с вами, как говорят артиллеристы, попали в вилку этому духу времени. Витали в высших материях, а жизнь швырнула нас в самую глубокую бездну. Не увлекайтесь философией, как я, держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови, вы многому у них научитесь. — Веки его нервно задрожали, и старик умолк.

Ночью Сергей прикрыл грудь старика полой своей шинели. А когда проснулся на рассвете от холодного, осеннего, проливного дождя, то на своей груди почувствовал ледяную, безжизненную руку старика-астронома: он был уже мертв. Сергей закрыл остекленевшие глаза старика и, зябко кутаясь в шинель, пытаясь укрыться от дождя, обыскал его карманы в надежде найти документы, узнать фамилию, адрес, но там ничего не было, кроме черной костяной пуговицы. Карманы были пусты.

— Как жаль! — прошептал он.

Голова его заныла от боли. «Держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови», — вспомнил он слова старика.

Потоки дождя все усиливались, и люди метались по лагерю, пытаясь найти от ливня защиту. Те, кому чудом удалось сохранить отбиравшиеся при обыске плащ-палатки, оставались на месте. Остальные жались к одинокому тесовому сараю для раненых. Желая спрятаться от дождя, многие забрались на потолок, под ветхую крышу, и это вскоре привело к трагедии: под их тяжестью потолок и крыша сарая рухнули, а большая часть раненых, лежавших внизу, погибла под обломками балок и досок. Наконец дождь стих.

— Знаешь что, парень, пойдем-ка поближе к воротам, скоро на водопой поведут, — сказал тамбовец.

— Тебя как звать-то? — спросил Сергей. — А то как-то неудобно, до сих пор имени твоего не знаю.

— Тимофеем!

— А по батюшке?

— Да я уже забыл, когда меня по батюшке звали, сейчас только по матушке величают, — мрачно сострил Тимофей.

— Ладно, Тимофей так Тимофей, — согласился Сергей. — Пойдем на водопой.

 

Глава II

Поединок

К озеру водили партиями — по двести человек. Им удалось пристроиться ко второй партии. Когда переходили через шоссе, то увидели, как в сторону озера свернули две легковые машины. Выскочивший из «опеля» обер-лейтенант переговорил о чем-то со старшим конвоя и, подойдя к пленным, указал на четверых, в том числе на Сергея и Тимофея, затем повел их к машинам.

— Машина мыть, — сказал он на ломаном русском, глядя в походный немецко-русский словарик.

Обер-лейтенант был корректен и подчеркнуто вежлив. Его тонкое интеллигентное лицо, стройная хрупкая фигура, затянутая в мундир новыми ремнями, выхоленные руки, резко выделялись от других фашистских офицеров. Стоя в стороне, обер-лейтенант пристально следил за медленными движениями Сергея.

— Руссен? — спросил он, подойдя к нему.

— Да, — ответил Сергей по-немецки.

— Коммунист?

— Нет! — отрицательно качнул головой Сергей. — Я студент.

— Что изучал?

— Я филолог. (Разговор происходил на немецком языке.)

— О, я тоже филолог. Ты говоришь по-немецки, это хорошо: немецкий язык лучше русского.

— Я так не думаю. Нет, русский язык не хуже вашего, а…

— Да? А теперь конец вашему языку и вашей Руси, — вежливо перебил его обер-лейтенант.

Сергей побледнел.

— Я уверен, обер-лейтенант, что русский народ и его язык не удастся никому уничтожить: вожди приходят и уходят, а народы остаются.

— О вождях советую вам впредь выражаться поосторожнее. Хотя бы из благодарности, что вам несут свободу. — Обер-лейтенант быстро оглянулся: не слышал ли кто из немцев слов пленного?

— Какую свободу? Вот эту?! Вот это вы называете свободой?! Это же нарушение всех международных законов! — сказал Сергей, указывая на изможденных пленных.

— Я не это имел в виду. На войне всегда были и будут пленные.

— Но все, кроме немцев, обеспечивали пленных самым необходимым.

— Немцы тоже обеспечивают тех, за которых платит их правительство. Ваше же от вас отказалось! Почему мы должны это делать? Германия не так богата, чтобы прокормить целую армию русских военнопленных! — Сказав это, офицер отошел, чтобы отдать распоряжение конвоиру.

— Чего он к тебе прицепился? — спросил тамбовец.

— Да вот о русском языке разговорились.

— Смотри, парень, брось свою прямоту! Как муха погибнешь! Лучше молчи — целее будешь!

Сергей понимал, что тамбовец прав, и спорить не стал. Да, надо учиться сдерживать свои эмоции.

 

Глава III

До последнего дыхания

С утра шел снег. Едва рассвело, а десятитысячную колонну уже выгнали из лагеря. Пленных было так много, что даже не было видно головы колонны. Рядом с пленными, по обеим сторонам колонны, зеленой цепью шли конвойные с автоматами наготове. Когда вышла последняя пятерка, из лагеря выехали две большие крытые черные машины. С лязгом захлопнулись тяжелые, опутанные колючей проволокой лагерные ворота, и пожилой усатый часовой, оттирая побелевший от мороза нос, побежал греться в сторожевую будку.

Стоял ясный морозный ноябрьский день. Солнце забралось в самую высь, надев на себя розовато-мглистый венец. Холодный, жгучий ветер леденил щеки, насквозь пронизывая тощие, костлявые фигурки пленных. Сергей с тамбовцем шли в первых рядах, кутаясь в худые, затасканные шинели, пытаясь согреть посиневшие от холода руки в карманах.

Кругом простиралась голая степь. Она казалась такой грустной, одинокой и поруганной. Изредка вдоль шоссе встречался исковерканный, обгоревший танк с развороченной башней или гусеницами, брошенная пушка или автомашина. Кое-где по сторонам виднелись утонувшие в снегу домики без каких-либо признаков жизни. С затаенной злобой смотрели пленные на проезжавшие немецкие машины, нагруженные продуктами или трофейным барахлом, отобранным у жителей. Жирные смеющиеся шоферы выглядывали из кабин и орали на идущих в колонне пленных.

Колонна растянулась на несколько верст. Пленные шли молча, то убыстряя, то замедляя шаг. Конвоиры постоянно подгоняли их криками. Самое гиблое дело было идти в хвосте колонны, потому что все пинки и удары обрушивались именно на последних. Сохранять интервал было трудно: если две или три шеренги в середине колонны отставали на несколько метров, то эти несколько метров катились до конца, возрастая в десятки раз, и их приходилось наверстывать, ускоряя шаг. Никто из пленных не знал, куда их гонят и сколько продлится этот путь, на какой версте придется упасть, но каждый чувствовал: рано или поздно, но это все равно случится.

Сергею вспомнился дом в Сокольническом парке. Москва… Пасмурное мартовское утро. Хлопьями падает мокрый снег. Он рубит дрова. Уставший, приносит их в комнату. Мать затапливает печь, и дрова весело потрескивают. Какой-то недочитанный роман появляется в его руках. Много он читал тогда о героях, мечтал походить на них. А вот попробуй, будь героем здесь, где степь, степь и «до смерти четыре шага».

Вот в одной из передних шеренг кто-то упал. Его подняли товарищи и повели, поддерживая за руки. Подбежал конвоир, ткнул штыком в одного из ведущих и приказал бросить ослабевшего.

— Schwach, - сказал он надменно. — Оставьте его. Там идут машины, подберут.

Часа через два люди стали ослабевать, многие падали. Они оставались лежать около дороги, неподвижные, с посиневшими губами и скрюченными руками. С болью в сердце, стараясь не наступить на тела, шли мимо них товарищи. «Сейчас он упал, а через два-три часа, возможно, и я», — думал каждый.

Вскоре по колонне прошел шепот, что тех, кто падает и не может идти дальше, в машины не сажают, а добивают выстрелом в затылок или прикалывают кинжалом идущие сзади солдаты, а трупы бросают в машины. От этого известия всех охватил ужас. На вопросы пленных, куда их ведут, конвоиры лишь саркастически улыбались, пожимали плечами и говорили кратко и отрывисто: «Ich weis nicht».

Вечерело. Вдали показалась деревня. Усталые, поредевшие шеренги немного повеселели: возможно, будет отдых, ночлег. За восемь часов было пройдено около сорока километров без единого привала.

Вскоре колонна уже шла по шоссейной дороге мимо села. Рассерженно тявкая, выбегали дворняжки и хватали конвоиров за полы зеленых шинелей. Жалостливые деревенские женщины и ребятишки выносили кто кусок хлеба, кто вареную картошку, кто табак, кто лишнюю тряпку, пытаясь как-то передать их пленным. Злобно ругаясь, конвоиры отгоняли женщин прикладами, а у тех, кто успел взять эти небольшие подачки, вырывали и отбрасывали далеко в сторону.

— Родименькие! Да куда же они вас? Да что же это такое? — завыла какая-то молодайка.

— На смерть, хозяйка! — крикнул кто-то из колонны и осекся: кованым прикладом в висок конвоир уложил его на месте.

— Weiter! Ap! Ap! — орали конвоиры.

Вдруг одна из дворняжек, грозно тявкнула и с торжествующим визгом вцепилась в жирную ляжку здоровенного немца, но вскоре, жалобно воя, осела у обочины дороги, прошитая автоматной очередью.

На краю села колонну ожидали плотные зеленые ряды солдат, одетых в русские шапки и валенки. Это были немцы, экипированные по-зимнему за счет трофейных фондов. Сергей оглянулся. Далеко позади, еще только с горы спускался хвост колонны. Люди в изнеможении валились на холодный снег. Налитые свинцовой тяжестью, ноги болезненно, гнетуще выли. Сергей вытянулся на снегу. Голова бессильно опустилась, и сразу же все поплыло перед глазами: и конвоиры, и серые деревянные домики с соломенными крышами, и группы офицеров, толпившихся в стороне от дороги.

Какое-то жуткое забытье навалилось на него, и когда в воздухе прогремела свирепая команда «Aufstehen!», он не понял, почему двадцать минут, данные на отдых, промелькнули, как две минуты. Пьяные от усталости люди поднимались и шли, некоторые снова падали, оставаясь лежать на снегу.

Новый конвой в ожидании колонны основательно промерз и теперь, стараясь согреться в пути, торопил измученных людей. Когда последние шеренги миновали деревню, в подъехавшие крытые машины немцы побросали оставшихся на снегу и двинулись вслед за ушедшей колонной. Сергей шел, прихрамывая, стараясь ни о чем не думать. Все давным-давно передумано: выхода нет. Оставалось только идти, идти до тех пор, пока еще есть какие-то силы. Бежать? Куда? До пули конвоира — всего шаг в сторону. А там крытая машина вывалит очередные тридцать-сорок трупов в первом попавшемся овраге, освобождая место для новых мертвецов. Умереть с песней одному? Но за это поплатятся жизнями сотни товарищей.

— Больше не могу! — говорит сосед. — Прощайте, братцы! — и падает в сторону от дороги в снег.

Многие, спотыкаясь, падают и цепляются за ноги проходящих, умоляя о помощи. Их берут под руки, поднимают, идут вместе с ними, а потом, изнемогая, падают также вместе.

Давно стемнело. Четыре часа безостановочно шла колонна. Усталые конвоиры, злобно переругиваясь между собой, кляли на чем свет, и морозы, и Россию, и войну, вымещая всю злобу на пленных. Это была особая истребительная команда. Сейчас она выполняла очередной план разгрузки лагерей. План был ясен и прост: надо, чтобы военнопленные сами умерли в дороге — это и дешевле, и проще. К рассвету конвоиры сами устали и начали просить офицеров о привале. Указывая на жалкие остатки пленных, старший офицер напомнил им о том, что они солдаты великой Германии и сейчас выполняют боевое задание, поэтому ни о какой передышке не может быть и речи.

За сутки измученные люди прошли семьдесят километров, и от десятитысячной колонны осталось не более пяти-шести сотен. Ранним утром колонна вошла в большое село. Там их ждала новая смена конвоя. Но часовой отдых все-таки дали.

А потом снова бесконечный путь. Сергей совсем выбился из сил. Он смотрел слезящимися от пронзительного ветра глазами на спины идущих товарищей и ничего не видел. На какие-то доли секунды Сергей потерял сознание, но его поддержали соседи. Их посеревшие, мутные глаза и лица говорили о смертельной усталости, но люди не стонали, не жаловались, не ругались.

Пленные шли и шли сосредоточенно, лишь изредка переговариваясь между собой. Сибиряк, шедший справа, стараясь поддержать Сергея, начал рассказывать о том, как он однажды шел двое суток по следам чернобурой лисицы. Правда, оговорился он, ночью отдыхал. Сибиряк достал из своей котомки последний заветный сухарь, приберегаемый на самый черный день, и поделил его с Сергеем и тамбовцем. Сосредоточенно разжевывая сухарь, Сергей думал о том, что благотворительные миллионные пожертвования богачей ничтожны по сравнению с последним сухарем истощенного человека, поделенным им на троих голодных товарищей. Сухарь, казалось, прибавил силы: Сергей стал идти ровней и спокойней.

— Видишь, идем и идем, и нет конца пути нашему. Вчера хоть потеть могли, а сегодня и этого не можем, — пошутил сибиряк.

Сначала они шли в головных шеренгах, а теперь отстали и оказались почти в хвосте колонны. Внезапно впереди раздались крики, а потом послышались длинные автоматные очереди. Это конвоиры расстреливали голову колонны. Пленных остановили, приказали лечь на землю. Оказалось, что кто-то в передней шеренге не выдержал и в припадке ярости бросился на конвойного офицера, перерезал ему глотку бритвой, а вторым взмахом покончил с собой. Вскоре окровавленный труп офицера пронесли мимо палатки четыре солдата. А еще через десять минут остатки колонны быстро погнали вперед. Теперь от всей колонны осталось не более двухсот человек.

День клонился к вечеру. Последние силы покидали Сергея. Ноги подгибались, и он уже несколько раз падал. Друзья, поддерживавшие его, сами выбились из сил. Вот снова Сергей упал. Снова друзья стали поднимать его. Шедший сзади конвоир ударил тамбовца длинным обнаженным штыком. Тимофей, вскрикнув, выпрямился.

— Марш! Бистро! — заорал конвоир и положил палец на курок автомата.

Медленно, нехотя оставили они Сергея одного. Они шли и шли, все время оглядываясь, а конвоир все время подгонял их. В ушах Сергея все резонировала его обрывистая ругань, какие-то белые огненные пятна замельтешили в глазах.

Очнувшись, Сергей увидел огромное небо, багровое солнце, заходящее далеко-далеко за верхушки синеющего в стороне леса, и склонившееся над ним широкое солдатское лицо в шапке-ушанке.

— Вставай! — сказал солдат.

Сергей вгляделся в него: немец. «Ну, смерть», — подумал он и быстро встал, удивляясь, откуда взялись силы.

Но лицо конвоира было не злое. Сергей еще больше удивился.

— Там деревня, — показал конвоир рукой в сторону виднеющегося впереди селения. — Там ваш большой лагерь, — сказал он на ломаном русском языке. — Там конец вашего пути. Иди быстро. А там, — показал он на двигавшиеся далеко машины, — пук!.. пук!.. Понимаешь?.. — Показывая на свой висок, добавил он.

— Понимаю! — выдавил Сергей.

Шатаясь, двинулся вперед. Шел оглядываясь, опасаясь выстрела в спину. А потом вдруг радость нахлынула на него: значит, это правда.

Идти оставалось немного. «Там лагерь… Сон… А потом… видно будет». Он шел все быстрее и быстрее и вскоре догнал хвост колонны.

— Ребята, мне сейчас конвоир сказал, что там, в селе, конец пути. Там большой лагерь.

Они не сразу поверили ему: казалось, этот путь уже не может иметь конца. Но потом поверили в это известие, ибо им хотелось жить, хотелось верить в жизнь.

Наконец перед жалкими остатками колонны распахнулись тяжелые лагерные ворота. Измученные люди, шатаясь и цепляясь друг за друга, вошли на широкую вытоптанную лагерную дорогу.

— Туда! — Толстый розовощекий охранник показал на длинные каменные бараки в конце лагеря.

 

Глава IV

Рождественская ночь

Утром Сергей почувствовал себя совсем плохо. Ныло все тело, кружилась голова. Даже противогазная сумка с лежащим в ней пустым котелком казалась тяжелой и резала плечо.

После раздачи утренней баланды немцы начали выгонять пленных из каменных бараков, заставляя выносить всю рухлядь и тряпье, валявшееся на нарах. Толстый сорокалетний унтер стоял у дверей барака с длинной суковатой палкой в руках и, мешая русские слова с немецкими, торопил:

— Я сегодня не бить! У нас weihhachten. Nach hause бистро надо, к матке. Давай, давай! Матрацы на двор! Стружка в огонь!

Сергей с трудом поднял матрац, набитый стружками, и медленно вышел во двор. Резкий, удушливый дым поднимался от костра к небу. Огонь разгорался все сильнее, и снег вокруг костра подтаивал и шипел.

Со стороны Северного моря дул пронизывающий декабрьский ветер. Воздух был холодный, но по-весеннему свежий. Погода стояла, как в марте, когда в воздухе чувствуется приближение весны, но еще и далеко до нее: впереди вьюги и заморозки.

Сергей с трудом высыпал из матраца стружки и присел на колени, грея озябшие руки. Взгляд его невольно упал на пылающую темно-серую массу. От нее шел отвратительный смрад; дымясь, она шевелилась и, казалось, была живой от миллионов копошащихся в ней вшей. От отвращения затошнило, и перед глазами поплыли кроваво-серые круги. Как в калейдоскопе, мелькали фигуры пленных, подходящих с матрацами к костру, немецкие солдаты, шагавшие из бани с распаренными физиономиями.

Очнулся он в приемной ревира (больницы), куда принесли его санитары. Первое, что увидел Сергей, — это склонившееся над ним широкое лицо, излучавшее добро. Он понял, что это врач.

— Что, брат, плохо? — спросил он, держа руку Сергея в своей и посматривая на часы.

— Плохо, доктор, — с трудом прошептал Сергей.

— В четвертый, — кивнул доктор стоявшему рядом горбоносому санитару-кавказцу.

В бараке, куда принесли Сергея, вповалку, прямо на полу, посыпанном стружками, лежали люди. Немного потеснив других, его уложили, засунув под голову вместо подушки ранец.

— Ну вот, будь как дома, дорогой, — гортанно сказал санитар-кавказец. — Тут все-таки потеплее: барак деревянный.

— Что признал доктор? — спросил Сергей.

— То же, что у всех, — сыпной тиф!

Этот диагноз Сергей воспринял с полным безразличием. За последнее время он почти смирился с мыслью о неминуемой гибели. Иногда думалось: скорее бы! За пять месяцев плена он видел, как умирали тысячи людей. Большинство принимало смерть спокойно, безропотно, молчаливо. Ослабевшие от голода и болезней, люди не в силах были даже поднять руки, только глаза их говорили о том, чего не выразить ни словами, ни жестами.

Но о смерти думать не хотелось. Он не раз замечал за собой — а в плену это проявлялось особенно, — что инстинкт самосохранения уводил его в мираж воспоминаний. И видения эти были настолько яркими, что казалось, это происходит наяву. И сейчас в памяти снова всплыло минувшее. Вот он, мальчик, везет коляску с маленькой сестренкой, а отец наказывает ему: «Смотри, не опрокинь ее!»

Странно, но эти воспоминания всегда были печальными, — может быть, оттого, что в жизни его радостей было мало. Едва ему исполнилось шесть лет, отец трагически погиб. Потом — тяжелое сиротское детство, школа, институт, армия… война… Кажется, было мало прожито, всего двадцать три года, но сколько испытаний уже было за его плечами! Сергей понимал, что самое страшное состояние в жизни — это состояние безразличия, равнодушия к смерти и жизни. Когда человек начинает поддаваться этому чувству, значит, конец близок. Но все чаще и чаще равнодушие подступало к нему на кошачьих лапах, вкрадчивое, манящее, волнующее, ласково шептало оно ему: «Отдохни, закрой глаза, полежи. Ты обессилел и очень устал. Заботы и тревоги бесполезны. Выхода нет. Помощи ждать неоткуда. Ты в руках врагов, друзья помочь бессильны, они так же, как и ты, голодны, раздеты, разуты и находятся за колючей проволокой, — говорило оно ему. — Ты голоден? Но ведь все равно ничего не достанешь. Не трать последние силы, береги их…»

Иногда он вспоминал Ее… Тихая, светлая, лунная ночь на окраине сонного провинциального городка. Они сидят у чьего-то домика на бревнах, держась за руки, и мечтают о будущем: она — пасти гусей у озера, ожидая его с работы, а он — о великом научном открытии. Они смеются над своими мечтами и говорят, что самое главное это любить друг друга. Глупые дети, они приняли предчувствие любви за настоящее чувство.

Где сейчас эти светлые чувства? Развеяны временем, а могло быть все иначе, ведь он, кажется, любил ее. А она любила его? Накануне отъезда в армию он назначил ей свидание, опоздал всего на пятнадцать минут, а она не пришла даже провожать к военкомату. Через три месяца, когда он был далеко, на Дальнем Востоке, она вышла замуж за директора леспромхоза и мечта ее осуществилась — она стала пасти гусей.

«Нет, дружище, не стоит она того, чтобы в такие минуты думать о ней, лучше подумай, как выжить! Из любого положения есть выход. Есть он и сейчас, один, но есть: не падать духом и не считать, что все потеряно. А ну, поднимайся!»- говорил он себе. И поднимался, и шел туда, где, как ему казалось, больше всего бурлила жизнь, где был спор, драка, шумная и оживленная беседа или просто лагерная толкучка, на которой продавали все, что только можно: один — мундштук, другой — ложку, третий — пилотку, ржавую банку или носовой платок. Продавали или обменивали на что-нибудь. Неважно было — продать или купить, важно было убить время, потолкаться среди людей, не остаться наедине с самим собой.

И вот сейчас на него навалилась расслабляющая жажда покоя. Бежать от нее было некуда, и не было сил с ней бороться, да Сергею и не хотелось сопротивляться ей. Он отдался ей во власть, как когда-то было в детстве. Тогда он изливал свое горе в какой-нибудь жалобной, сиротской песенке, вроде такой:

Тогда, в детстве, ему представлялось, как он умрет, как его будут хоронить и плакать на его могиле. Когда же подрос, на него накатывало чувство жалости к себе, он научился иронически посмеиваться над собой и постепенно избавился от этой своей жалости. И вот оно, снова!.. Он всегда старался понять, каковы корни этого чувства, и лишь теперь вдруг понял, что все это от оскорбленной и униженной гордости и что эти чувства возникают у всех, павших духом, признавших себя раздавленными жизнью.

Он отвлекся от своих мыслей: внимание его привлек разговор соседей.

— Что, Петро, новенького принесли? — спросил рыжий, обросший щетиной солдат лет пятидесяти. Лицо его, кроме непроходимой тупости, ничего не выражало.

— Да… — нехотя ответил лежавший рядом с ним.

— Тифозный?

— А какой же?

— Ну и как?

— На ладан дышит, — тихо ответил второй голос. — Уже без сознания.

— Сапоги у него хорошие. Вот что, Петро, как он кончится, побуди меня. У меня ботинешки рвань!

— О барахле все думаешь! — упрекнул сосед.

— Да как же не думать? Ишь, добрые голенища-то!

Сергей почувствовал, как сосед провел ладонью по его сапогу, и понял, что говорят о нем. Внутри все закипело от негодования: «Вот сволочь! Человек еще умереть не успел, а он уже прицеливается, как бы раздеть, его!» — подумал он и с трудом приоткрыл глаза, но так и не смог повернуть голову, чтобы разглядеть Говоривших.

— Ты сам вологодский, кажись? — спросил второй голос.

— Вологодский.

— Удивляюсь, — буркнул Петро, — как это тебе милиционером доверяли работать, ведь ты отца-мать разденешь и по миру пустишь.

— Уж скажешь!.. — посмеиваясь, ответил рыжий.

— Этого я не сделаю. Я отца-мать оченно почитаю. А нот на базаре бывалыча с приятелем как прищучим спекулянтов, так обдерем как липку!

— Оно и видать! — со злостью бросил Петро. Смеркалось. В мутные, грязные, закопченные окна барака лился сумеречный вечерний свет. Было душно, сыро и холодно. Кое-где по углам тихо переговаривались люди. Временами гул их голосов стихал, и тогда казалось, что здесь не было живых людей, а были лишь трупы. Порой раздавались бессвязные выкрики, бормотанье, кашель. Иногда барак оживал и гудел, как пчелиный улей. Потом опять тишина.

— Да… — после долгого молчания заговорил Петро. — Отсюда редко кто уходит живым. Отсюда одна дорога — на тот свет, и все мы тут ждем смерти.

— Оно так, — отвечал ему рыжий, временами ощупывая в темноте сапоги Сергея. — Да ведь живой о живом думает. Вот кончимся, тогда ни о чем не надо думать. А сапоги-то у него добрые!

— Опять ты! — грубо прервал его собеседник. — Сначала выздорови, а потом о чужом барахле беспокойся. На чужом несчастье нельзя наживаться. Говоришь вот: живой о живом думает. Я тоже о жизни думаю, но ради товарища с себя последнее сниму. Человек должен все-таки поступать по-человечески — тем он от скотов и отличается.

Какое-то время Петро молчал, потом стал рассказывать еще кому-то:

— Я сегодня выбрался кое-как из барака, дошел до угла и выдохся. Прислонился к стене, смотрю через проволоку, а около комендантского дома — немцы в строю, перед ними сам комендант выступает. У них завтра Рождество. Слышу, он говорит: «Наххаузе, вайнахт, чего-то русс, русс». Ну, я понял так: гуляйте, дескать, но русским пощады не давайте. Фашисты все веселые бегают, а мы как мухи мрем. По двести человек за день в яму вывозят. А там как нашего брата хоронят? Могильщики рассказывают: накидают на колымагу человек пятьдесят, ребята сами впрягаются и везут, потому что комендант лошадей не дает. Зачем, говорит, лошади, когда русские солдаты есть? А их самих-то, этих русских солдат, любого на эту же повозку клади. Дают им за работу лишнюю порцию баланды. Сегодня везут они, а завтра их самих другие везут туда же. Когда подвезут колымагу, двое на нее залезают. Один берет труп за ноги, другой — за руки, и в ров, как поленья, швыряют. На краю рва немцы стоят, наблюдают. Если среди трупов живой попадется, сразу пристреливают.

— На днях, рассказывают, такой случай был, — с болью продолжал Петро. — Сбросили одного в ров, голый совсем. От удара при падении ожил, застонал, поднялся. Ров почти наполовину наполнен был. Немец фельдфебель, что на краю стоял, вынимает парабеллум, чтоб прикончить его, а один из конвоиров возьми да вступись: дескать, видно же, что он не бегать собрался. Голый он, это ж не лето, просто его живого к елки отнесли, посчитав за мертвого. Надо, мол, его обратно в зону, а кому следует нагоняй дать, чтоб живых не выносили.

Все-таки и они люди, хоть и унтерменши. А фельдфебель — свое. Подымает свою машинку и прицеливается. Пленный стоит весь синий от холода и говорит: «Не томи, кончай скорее, гад!» Тут фельдфебель опускает пистолет и спрашивает конвоира: «Что он говорит?» Интересно ему, видите ли, знать, что русский пленный перед смертью говорит. Тот переводит: «Кончай скорее». — «Не просит не стрелять?» — удивляется фельдфебель. — «Как видите». — «Сколько у него детей?» Конвоир переводит вопрос пленному. Тот руками показывает: один до колен, другой повыше, а третий по пояс. Фельдфебель молчит, потом как заорет: «Raus mehsh!» — то есть «Русский, выходи». Пленный отказывается: «Стреляй, дескать, разом! Все равно завтра-послезавтра подохну, нечего мучать».

Стрелять в него фельдфебель не стал. Два солдата спрыгнули в ров и прикладами вытолкали оттуда ожившего мертвеца. Одели в тряпье, что с мертвых сняли, брюки дали, шинелишку. Стал он приходить в себя, так зубами начал выбивать барабанную дробь. Когда вернулись в лагерь, то конвоир, который заступился, сводил его на кухню, накормил и приказал давать каждый день лишнюю порцию баланды, пока не окрепнет. «А тогда я его на бауэршафт (то есть сельскохозяйственный труд в так называемой рабочей команде) отправлю. Когда-нибудь он и его дети перед Богом за меня заступниками будут», — сказал конвоир.

— Вишь, и среди них есть хорошие люди. Да мало… Иной бы и не зверствовал, да начальство приневолит, — сказал кто-то из пленных.

«Одного спас, а сотню угробил, да еще себя благодетелем считает», — мрачно подумал Сергей.

— А в основном они звери. Нет, хуже зверей, — снова заговорил Петро. — Зверь, он губит, когда голоден. Никакой сытый зверь не тронет, а они вон что делают! Из елок сегодня не вывозили, вчера тоже. Вчера двести, сегодня двести да еще три дня до Рождества — тысяча будет за пять дней.

— Вот на работу уедем, там лучше будет, — сказал рыжий.

— А ты думаешь, на работе рай? — сказал один из пленных. — Вчера один доходяга с команды приехал. Рассказывал, попал к бауэру на сельское хозяйство. Тот вроде помещика. Партийный фашист. Сам лично пять человек застрелил: показалось, плохо работали. Xлоп — и все.

— На фронте бы героизм проявлял, а то над пленными! Хороший хозяин скотину жалеет ударить, а мы для них вроде навоза. Эх, гады! — мрачно закончил Петро. — Расползлись по миру, как клопы, напились нашей крови, но будет день — лопнут от нее!

— Негус пришел, — сказал кто-то громко.

Сергей открыл глаза. В дверь вошли двое: высокий старик, остроносый, обросший черной кудрявой бородой, и мешковатый парень в ватной армейской фуфайке.

— Покойников много? — окидывая мрачным взглядом барак, спросил Негус равнодушно.

— Хватает… — ответил, выступая из сумрака, дневальный.

Люди, лежавшие до этого молчаливо, неподвижно зашевелились.

Старик-могильщик, прозванный кем-то за свою густую растительность Негусом, исполнял должность старшего похоронной команды. Он же руководил выносом мертвых.

— Эй, друг, ты живой? — спросил Сергея Петро, потормошив его за плечо.

— Живой…

— Ну, ну, добре!

— Гляди-ка?! — удивился рыжий.

Пока выносили мертвых, помещение окончательно выстудили. От озноба Сергея затрясло.

— Видать, здорово продрог? — участливо спросил Петро. — А ты скинь шинель, укроешься с головой — надышишь, так согреешься. Я всегда так. И в окопах, бывало, стужа, сниму шинель, укроюсь таким манером — любой мороз нипочем!

Сергей послушно стянул с себя шинель и укрылся с головой. Действительно, через несколько минут по телу стала разливаться ласковая теплота. Согревшись, он освободил голову из-под шинели и блуждающим взглядом обвел барак. Стемнело. Метрах в четырех от него, около тлеющей печурки, в самых различных позах застыло несколько фигур.

— А что, брикеты уже прогорели? — спросил кто-то.

— Давно, — послышался ответ.

— Давай сюда шинели с этих, которых унесли. Им теперь и так тепло, — проговорил первый голос.

Тлеющий в печурке огонек бросал зловещие отблески на восковые, исхудалые лица, о которых можно было только и сказать: кожа да кости. Лица были обросшие, грязные, а в глазах людей застыли невыразимая мука и печаль. Перед огоньком чьи-то тонкие костлявые руки резали бритвой шинели: сначала рукава, потом полы, потом все остальное. Резали на мелкие куски и кидали в печку.

— Вот, — говорил режущий, — портные шили, радовались: сыновей и братьев одеваем. Тепло им на войне будет. А мы режем и тоже радуемся.

— Вы сразу-то не суйте, — донесся из-за угла хриплый голос. — Опять, как вчера, дымом задушите.

— Не, дядя, мы помаленьку, — успокоил его молодой солдат, помогавший резать шинели сгорбленному.

Верх печурки был уставлен консервными банками с водой. Среди них возвышался алюминиевый котелок. Время от времени худой, сгорбленный солдат лет сорока пяти, с трудом держа ложку в ослабевшей руке, помешивал в котелке воду.

— Вы что, опять ремни варите, дядя?

— Дак оно, сынок, когда есть нечего, и ремень пользителен. В нем жиры есть. Ты вон две картошки достал, спечешь их — сыт будешь. Знамо дело, молодость. Там подстрелишь что-нибудь, там подшибешь, а я человек старый. После тифа только пятый день начал ходить. Сейчас бы, кажется, волка сожрал. Ну и ты, значит, на поправку пойдешь, раз аппетит появился, — ответил молодой, переворачивая в печурке разрезанные картофелины, которые он поджаривал. — А что, дядя, как ты думаешь, когда война кончится, кино про нашу пленную жизнь будут показывать?

— Оно как же, конечно, будут! Только оно на действительность нашу не похоже будет.

— Это почему же? — удивился молодой.

— Дак где же они таких ахтеров-то найдут? Ахтеры к легкой, к веселой жизни привыкшие. Королей играть, вождев, ероев разных, а тут… Похудать-то надо на сколько — до сорока килограммов спустить с себя! На это сами ахтеры не согласятся. А приморить их насильно — начальство на это не пойдет. Вот и считай, браток, никто нашу жизнь не увидит, как мы жили, как погибали.

— Ничего, художники нарисуют! — крикнул кто-то из темноты.

— Дак художники-то нарисуют… Но это все равно не живые люди, а куклы. Над куклой смеяться можно. Петрушка и есть Петрушка, а горе свое показать она никак не могет.

— Эй, дядя Сережа! Ты ведь актер, как думаешь? — крикнул дневальному тот же молодой солдат. — Прав он или не прав?

— Как тебе, сынок, сказать! И прав, и не прав. Я вот, если бы мне пришлось, эту роль сыграл бы так, что на многие годы люди покой потеряли бы.

Сергей молча слушал и глядел немигающими глазами на тлеющий в печурке огонь. И сам он, и люди, окружавшие его, казались маленькими, беспомощными детьми, попавшими в круговорот больших событий. У сытых и здоровых другие разговоры. Но человек склонен жить насущными интересами, поэтому здесь говорили о еде, холоде, расстрелах. В этих разговорах людей, доведенных до последней степени отчаяния, есть что-то бесконечно трагическое. Ум, воля, мужество, характерные для них ранее, теперь были сплющены беспощадной колесницей истребительной политики.

«Нет, лучше умереть, чем жить так, — думал Сергей. — Варить подошвы, поясные ремни, ловить зазевавшихся мышей и крыс, давить вшей и ждать все время порцию обеденной баланды, как это делают другие, я не хочу. Голод — вот самое страшное, самое ужасное оружие, которое избрали фашисты в борьбе с другими народами. Голод парализует физические силы, а вместе с ними и моральные: исчезают сопротивление, братство, солидарность. Не у каждого хватит силы противостоять в течение долгого времени мукам голода. Сколько слабых духом сошли с ума или покончили жизнь самоубийством, не выдержав этих мук!»

Сергею вспомнился рассказ старика крысолова, слывшего за колдуна, о том, как надо «заговаривать» крыс, чтобы они покинули то или иное обжитое место. Пять или шесть крыс старик запирал в клетку и не кормил. Тогда они начинали пожирать друг друга. Когда оставалась одна, сильнейшая, он выпускал ее из клетки в то место, где расплодились крысы. Изголодавшаяся крыса набрасывалась на своих же сородичей и буквально рвала их на части. Крысы немедленно покидали это место.

«Не похожа ли тактика Гитлера по отношению к пленным на тактику этого крысолова? — рассуждал Сергей. — Тактика похожа, но люди — не крысы! Если они выживут, то будут беспощадно мстить за те ужасы, которые им пришлось пережить в плену, и горе тому, кто встанет на их пути!

Где-то там, под Москвой, идут бои. А здесь, перед лицом смерти от голода и холода, среди расстрелов и эпидемий, многие стараются даже не говорить вслух о событиях на фронте, опасаясь провокаторов, которые идут прислуживать врагу, теша себя слабой надеждой хоть как-то выжить. Но таких все-таки мало. И не только из-за опасения быть услышанными провокаторами не говорят о событиях на фронте. Говорить о них тяжело еще и потому, что это значит говорить об успехах врага, о собственной обреченности, о неизбежно приближающейся гибели, а самое главное — от боязни потерять надежды на победу, на жизнь, которая в глубине души еще теплится».

Мысли эти, озарившие его сознание отчетливо и резко, стали тускнеть. И снова перед глазами поплыли кроваво-красные круги, в которых появилось грустное, заплаканное лицо матери. Вот она приблизилась, тихо склонилась над ним и начала медленно, но потом все быстрее и быстрее удаляться от него в сужающихся кругах, пока не превратилась в точку. Вскоре эта точка ослепительно вспыхнула, и сознание его померкло…

Этим ранним декабрьским утром Сергей проснулся от лязгающих, до боли пронзительных ударов, которые, как набат, отдавались в его воспаленном мозгу. Так, ударами железки о рельс, подвешенный к телеграфному столбу, часовой возвещал подъем. Где-то за территорией лагеря залаяли сторожевые собаки. В утренней мгле, ежась от холода, засновали фигуры пленных. Когда окончательно рассвело, началось построение на утреннюю поверку. Дежурный фельдфебель, пересчитав стоявших в строю, начал ходить по баракам в сопровождении старшего по блоку унтер-офицера и переводчика.

— Wiefil stuck? — крикнул фельдфебель, не заходя в тифозный барак.

Наконец наступил завтрак. Баландеры заносили кадки в бараки. Люди, лежавшие до этого неподвижно, зашевелились. Послышалось громыханье котелков, ложек, банок.

— А сосед, наверно, уже концы отдал? — спросил рыжий.

Петро промолчал.

— Ты помалкивай, пока не говори, а то хлеб на него не дадут, полицаи сами пожрут. Лучше мы его между собой поделим, — тихо продолжал рыжий.

— А этот живой? — спросил, наклонясь над Сергеем, полицай, раздававший хлеб.

— Живой, господин полицейский, — торопливо ответил рыжий. — Только в бреду сейчас.

Господин полицейский — бывший колхозный пастух из-под Львова — втянул внутрь капавшую с носа жидкость и солидно пробасил:

— Вот вам на усих пьять хлибец. Пижрете його порцию — замордую! — пригрозил он.

Изредка в бреду Сергей вскрикивал, но в сознание так и не пришел весь день. К вечеру он уснул. Рыжий, более беспокоясь о сапогах Сергея, чем о его жизни, все время поглядывал в его сторону. Слышал он где-то, что умершего определяют по пульсу, по жилке, как он называл. Если такая жилка бьется — значит живой, не бьется — умер. Но бывает, что у иного человека даже медик не сразу нащупает пульс, тем более если больной слаб. Об этом рыжий, конечно, не знал.

— Кончился, — изрек он, пощупав пульс Сергея.

Потом с большим трудом снял с него сапоги и торопливо натянул их на себя, а на Сергея — свои ботинки, даже не зашнуровав их.

Поздно вечером пришел Негус в сопровождении своего адъютанта.

— Ты что-то припозднился сегодня! — сказали ему сидящие у печурки.

— Мертвых — тьма-тьмущая! Совсем упарились, весь день выносили. Только из дизентерного барака тридцать человек.

— У нас сегодня восемь, — ответил дневальный, худенький маленький остроносый старичок, которого молодой солдат называл актером. До войны он действительно был артистом какого-то ленинградского театра.

Начали выносить. Скоро очередь дотла и до Сергея. Потерев озябшие руки, Негус пощупал его пульс.

— Кончился, — бесстрастно изрек он. — Кончился и этот.

Словно перышко, подняли они с адъютантом высохшее тело Сергея за руки и ноги и положили на носилки, обшитые зеленой парусиной, затем, открыв настежь двери, вынесли из барака. Морозный воздух ворвался в барак.

— Сейчас, сейчас, ребята! — затараторил дневальный, быстро подбежал к двери и с силой захлопнул ее.

Отнесли Сергея в елки, где лежали груды тел. Небрежно уложили на одну из них… Тихо, морозно в елках. Из-за приземистых вершин отчетливо был виден край ослепительно-ясной луны… Сергей открыл глаза. Перед ним сверкало что-то светлое и в то же время холодное, неприступное.

«Боже мой! Что это? Где я?» — Он стал оглядываться по сторонам. «Как я попал сюда?» — удивился он. Оглядевшись, попробовал сдвинуться с места, но одеревеневшие, видимо обмороженные, ноги не слушались его. С трудом он привстал на колени. Перед ним на сверкающих инеем елях, на покрытой снегом поляне застыли мертвые человеческие тела, сваленные в громадные кучи. Люди лежали, переплетясь друг с другом раскинутыми руками и ногами, кто боком, кто вниз, кто лицом вверх, с оскаленными зубами, с ввалившимися глазницами.

Метрах в двух от Сергея стояла пушистая, покрытая белым снегом ель. Он протянул к ней руки, как бы прося помощи и защиты, но, обессиленный, упал. Затем снова, привстав на колени, хватаясь за обледеневшую землю. Вот он подполз к ели, бережно обхватил ее и с трудом и пополз к ней, судорожно обхватил ее и с трудом поднялся на ноги. Откуда-то издалека долетели до него звуки легкой, чарующей музыки. Мелодия, то светлая и веселая, то печальная и тоскливая, лилась в морозном воздухе. Это там, за лагерной проволокой, в комендантском бараке, немцы встречали Рождество.

Сергей огляделся. В серебристой мгле между елями проступали ряды мутно-серых бараков с черными окнами, похожими на глазницы трупов. Там была тишина — черная, гнетущая, страшная как смерть. Высоко в небе, холодные и бесстрастные, горели звезды. В золотом морозном кольце блестела луна, и в отблесках ее сияния горы человеческих трупов казались особенно зловещими.

— Синие солдаты… — прошептал он. — Боже мой! Как же это?! Ведь люди — дети Твои! Сохрани Ты нас и помилуй!

Сергею захотелось плакать, но слез не было. Как молния промелькнуло воспоминание о родине. Весенний, солнечный день, пышные зеленые луга, усеянные цветами, и образ матери, ласковой и кроткой. Если бы только можно было прижаться к ее груди и заснуть глубоким безмятежным сном!

А звуки печальной, чарующей музыки все лились и лились. И страстно, как никогда ранее, ему захотелось жить.

Он должен жить! Жить хотя бы для того, чтобы поведать всему миру о нечеловеческих зверствах и насилиях, о надругательствах, совершенных над людьми, об ужасах фашистского плена!

Челюсти его были стиснуты, кулаки сжаты. Осыпанный инеем, падавшим с елей, Сергей медленно двинулся в сторону бараков, где еще теплилась человеческая жизнь. Он шел тихо, спотыкаясь и падая, но поднимаясь вновь и вновь, суровый, ожесточенный, с неукротимо-страстным желанием жить и бороться.

— Да, мы синие солдаты, но тем страшнее мы для вас! — шептал он. — Жить! Я должен жить!

 

Глава V

Ничего!

С раннего утра в лагере поднялась суматоха. Забегало начальство, унтеры ходили по баракам, заставляя дневальных мыть полы, двери, подметать, выбрасывать в мусорные ящики каждую лишнюю тряпку.

— Генераль-инспектор едет! Гросс генераль! — говорили солдаты.

После «воскрешения» Сергея поместили в теплый барак для выздоравливающих. Кризис миновал.

Железный организм его чудом выдержал, и на десятый день Сергей уже — самостоятельно стал подниматься и бродить по бараку, хотя на улицу еще не выходил.

Когда в сопровождении офицеров в барак вошел генерал, Сергей, зябко поеживаясь, лежал на нарах. Его заострившееся лицо было смертельно бледным.

— Внимание! — подал команду дневальный.

Все устремили глаза на открывшуюся дверь. Первым вошел генерал, высокий, седой, с пронзительно-хищным взглядом и орлиным носом. Щеголеватый обер-лейтенант, адъютант генерала, услужливо распахнув дверь, пропустил его вперед. Вслед за генералом вошли еще четыре офицера. Внимательно окинув глазами сидящих на нарах пленных, генерал поморщился от спертого, тяжелого воздуха.

— Сдраствуйт, коспота, — стараясь скрыть брезгливость, проговорил он.

Здравствуйте, — нестройно ответили четыре-пять голосов.

— Как вы пошивайт? Кушать хватайт?

— Как вам сказать, господин генерал, сами видите, маловато, — ответил за всех пожилой солдат-дневальный. Он стоял перед генералом, явно нервничая, и мял в руке пилотку. Сверху одежды у него была накинута шинель с поднятым воротником.

— Нитшефо! Нитшефо! — пробормотал генерал.

— Русский зольдат — гут зольдат. Фыносиф. Если пы русский зольдат стать германский официр, он бы фесь мир попетиль, — стараясь казаться гуманным и добрым, проговорил он. — А как с фами опращайт? Не пьют ли?

Ответом было гробовое молчание.

Генерал неловко помялся и снова шутливо заговорил:

— Нитшефо! Нитшефо! Наш фельикий канцлер Бисмарк кофориль: у русский нарот на фсякий слутшай ф шисни есть сфой нитшефо. А это пыль шелестный канцлер, фельикий шеловек.

— Но, господин генерал, великий канцлер имел в виду совсем другое, когда говорил об этом «ничего» русского народа.

Лохматые брови генерала вздрогнули, нахмурились, и холодный взгляд устремился на того, кто произнес эти слова. Перед ним, рядом с двухъярусными нарами, стоял в накинутой на плечи русской шинели молодой пленный солдат. Губы его нервно вздрагивали, умные, глубоко запавшие глаза внимательно и сурово смотрели на генерала. Это был Сергей.

Генерал вынул носовой платок и, зажав им нос, подошел к окну.

— Потшему не помыйт? — раздраженно и брезгливо заметил он дневальному, указав на окно, а затем, резко повернувшись, пошел к двери.

Офицеры угодливо расступились, фельдфебель распахнул дверь. Торжественно, важно, не сказав «до свидания», выплыл генерал, его поджарые ноги нервно подрагивали. За ним торопливо выскользнули и все сопровождавшие. Последним уходил адъютант генерала, молодой обер-лейтенант с тонким интеллигентным лицом, в узком, как корсет, мундире. Уходя, он оглянулся и пристально посмотрел на Сергея. Глаза их встретились. Брови адъютанта вздрогнули, на лице появилось выражение недоумения, сменившегося удивлением. Какой-то давно забытый, смутный образ мелькнул в памяти немецкого офицера. Закрывая дверь, лейтенант задел притолоку фуражкой, которая чуть не слетела с его головы.

Выйдя на улицу, обер-лейтенант увидел стоящего навытяжку перед генералом испуганного фельдфебеля.

— Funf und zwanzig! — уловил лейтенант последние слова генерала.

Возбуждение, охватившее Сергея, сменилось страшной усталостью. Обессиленный, он лег на нары.

«Что будет? — мысленно возвращаясь к генералу, думал он. — Расстреляют? Может, сейчас же перейти из этого барака в другой, затеряться среди людей? Все равно! — решительно махнул он рукой. — Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» — И с головой укрылся шинелью…

«В чем дело? Почему так вспыхнул генерал? Что за «ничего» и что под этим подразумевал Бисмарк? Где я видел этого пленного? — думал в это время обер-лейтенант Ридлинг, адъютант генерала Шварца, еле поспевая за ним. — Кому он приказал дать двадцать пять палок? Этому пленному?»

Вечером в памяти вдруг всплыла забытая сцена. Осень. У небольшого озера на Смоленщине русский пленный, студент, моет его машину. Ридлинг говорит ему о конце России и русского языка, а тот отвечает: «Вожди приходят и уходят, а народы остаются». «Да-да, в бараке был тот самый студент-филолог. Те же ироничные, насмешливые, проницательные глаза, та же бесстрашная манера выражать свое мнение. Это, без сомнения, он… И что же все-таки означает это «ничего»? Что подразумевал под этим Бисмарк?» — опять спросил себя Ридлинг.

Через неделю, в свободный воскресный день, он с утра обложил себя томами сочинений Бисмарка, взятыми в городской библиотеке, и, бегло перелистывая их, искал лишь русское слово «ничего». Только к ночи, когда глаза уже слипались от усталости, он нашел то, что искал.

«Однажды, — писал Бисмарк, — в молодости, когда я работал военным атташе германского посольства в России, я возвращался поздней ночью из Царского Села в Петербург. Пришлось ехать с простым крестьянским возницей на розвальнях, потому что не нашлось извозчика, который решился бы выехать в поле в разыгравшуюся вьюгу: мне обязательно надо было к утру добраться до Петербурга.

Вихри снега застилали наши глаза, лошадь выбилась из сил, и мы потеряли дорогу. Казалось, гибель была неизбежной. Впереди была целая ночь, а вьюга все усиливалась. Но мой возница все время успокаивал: «Ничего, барин, ничего». Он отпряг лошадь, привязал ее за повод к саням, опрокинул их. Мы залезли с ним под розвальни, постелив один тулуп под себя и одевшись другим.

Вьюга бушевала всю ночь, и всю ночь мой возница повторял: «Ничего, барин, ничего!» Под утро вьюга стихла. Мы вылезли из-под розвальней, откопали сани, впрягли лошадь и благополучно добрались до Петербурга. Будучи еще не один год в России, я часто слышал это «ничего» при самых различных обстоятельствах. И я завещаю потомкам никогда в жизни не воевать с Россией, ибо у русских на любой случай жизни и есть свое «ничего», о котором никогда не надо забывать».

«Так вот в чем дело! Вот что взбесило генерала Шварца! — Ридлинг нервно заходил по комнате, куря сигарету за сигаретой. — Кто прав? Бисмарк и этот пленный студент или фюрер и генерал Шварц? — Ридлинг пытался успокоить себя, но сомнения продолжали мучить его: — Германия одна против всего мира. Свободу она несет другим народам или смерть и рабство? — Он вспомнил расстрелы детей и женщин, бесконечные вереницы изможденных пленных, идущих но дорогам, томящихся в лагерях, истязаемых на работах. — Конечно, смерть и рабство. А своему народу? Что тот получит взамен бесчисленных жертв на фронте, взамен экономической разрухи? Лишь утопические обещания счастья…»

Устав от этих мыслей, он бросился на диван, но только к рассвету ему удалось забыться коротким, тяжелым сном. Во сне к нему пришел пленный студент. Он насмешливо посмотрел на него и подчеркнуто вежливо сказал: «И что вы до сих пор раздумываете? Правда-то на нашей стороне. Вожди приходят и уходят, а народы остаются». И, прогрохотав колодками, он вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Ридлинг, вздрогнув, проснулся. В комнате было темно и тихо.

— Фу ты! — пробормотал он, осознав, что это был только сон.

Дверь барака внезапно распахнулась. Вошли сухопарый шеф ревира, фельдфебель Кауфман и пучеглазый унтер-офицер Бергер.

— Aufstehen! — заорал Бергер.

— Те, кто в силах был как-то передвигаться, поднялся.

— Где есть чельовек, который кофориль с генераль?

В бараке воцарилась тишина.

— Не признавайт? Кто есть дневальный?

— Я! — Из темного угла выступил солдат в шинели с поднятым воротником.

— Который чельовек кофориль с генераль?

— А я и не заметил, кто с ним говорил, — ответил дневальный, отводя глаза.

В ревире рядом с Сергеем находился и тамбовец Тимофей. Судьба снова свела их: Тимофей заболел тифом. Снова встретившись, они стали держаться вместе. В то время как дневальный отвечал на вопросы унтера, Сергей спал. Тимофей незаметно прикрыл его лицо полой шинели.

— Сейчас мы найдем, — зашипел фельдфебель, подходя к нарам и всматриваясь в лица заключенных.

— Aufstehen! — заорал он.

Сергей, вздрогнув, проснулся. Он медленно встал, пошатываясь.

— Funf und zwanzig! — заорал фельдфебель.

Мертвенно-бледное лицо Сергея стало пепельно-серым, но ни один мускул не дрогнул.

— Передайте сейчас же полицаю, — сказал по-немецки фельдфебель Бергеру.

— Jawol! — рассеянно взглянув на Сергея, козырнул унтер-офицер.

— Выпороть сейчас же! — процедил уходя фельдфебель. Вслед за ним вышел из барака и унтер. Не прошло и минуты, как дверь распахнулась и вошел санитар.

— Сергей Суров, на осмотр к доктору! — крикнул он.

— Иди и не возвращайся, — шепнул Сергею тамбовец.

Сергей быстро надел шинель и вылетел из барака.

Через пять минут возвратился унтер в сопровождении полицая Мишки Пучка, маленького, круглолицего, в синем мундире вильгельмовских времен, стянутом русским офицерским ремнем. Должность полицая никак не шла ему. Лицо у него было добродушное, веселое, улыбчивое, в глазах всегда мелькали искорки-смешинки. На правой руке на ремешке у Мишки болталась плеть. — Который тут генеральский крестник? Выходи!

Все молчали. Унтер подошел к нарам Сергея, но там было пусто. Рядом, слегка посапывая, лежал Тимофей. Унтер не обратил особого внимания на лицо Сергея, но место, где тот лежал, приблизительно помнил.

— А, перелег, свинья, — пробормотал он. — Aufstehen! — заорал он на Тимофея.

Тимофей поднялся.

— Комм, — указал на скамейку унтер.

— За что это он тебя благословил? — спросил Мишка.

— Я и сам не знаю, — глухо пробормотал Тимофей. — Наверно, физика не пондравилась!

— Снимай штаны и ложись на скамейку!

— Охо-хо, на старости-то лет привелось, — простонал Тимофей, снимая штаны.

— Anfangen! Schnell! Schnell! — торопил сзади пучеглазый унтер.

Мишка взмахнул плетью и резко ударил. Тело Тимофея конвульсивно дернулось.

— 1, 2, 3, 4, - считал унтер.

Мишка делал вид, что плетку опускает с силой, на самом деле он опускал ее лишь сверху. Когда плетка почти прикасалась к телу, он сдерживал ее, чтобы смягчить удар.

Унтер, закурив сигарету, продолжал считать. Сзади тихо открылась дверь барака: возвратился фельдфебель. Лежавшие на нарах пленные делали Мишке едва заметные знаки, но он, увлекшись искусством хитрого сечения, ничего не замечал.

— 23, 24, 25, - закончил унтер и повернулся к двери, чтобы уйти.

— Verflueckte! Schweine! Разве так бьют! — заорал фельдфебель на Мишку. — А ну-ка, дай плетку! Я тебя сейчас научу, как порют в Великой Германии! Ложись сам!

— Герр фельдфебель, — умоляюще взвыл Мишка. — Простите ради Бога! Я из доходяг, у меня нет силы бить по-другому!

— Молчать, — заорал фельдфебель. — Ложись!

Покорно спуская штаны, полицай Мишка поплелся к скамейке, с которой Тимофея как ветром сдуло. Забившись в свой угол, он притаился, опасаясь, что его снова положат на скамью.

Фельдфебель снял с себя шинель, бросил ее на руку унтеру и по локоть засучил рукава мундира. Удар плетки со свистом рассек воздух, и когда плетка прикоснулась к телу, он слегка подернул ее на себя. Брызнула кровь, и сразу же вздулась багровая полоса.

— Вот так надо пороть, — прохрипел он. — 1, 2, 3, 4, с бешенством, взмахивая плеткой и опуская ее, считал удары фельдфебель. — 25, - хрипло закончил он и вытер рукавом мундира пот, выступивший на лбу.

Мишка со стоном поднялся и дрожащими руками стал натягивать штаны. Часть его тела, предназначенная для сидения, превратилась в кровавое месиво. С клочьев содранной кожи стекала кровь.

— В следующий раз будешь знать, как надо пороть, — бросая под ноги Мишке его плетку, злобно сказал фельдфебель и вышел, с силой хлопнув дверью.

Через полчаса, когда Сергей возвратился от доктора, Тимофей, ворочаясь с бока на бок на койке, буркнул ему сквозь зубы:

— Вернулся, философ!

— А что?

— А что? Ничего! — ответил Тимофей и отвернулся лицом к стене.

— Он тут за тебя порку принял, ты его не тревожь, пусть человек в себя придет, — ответил за него сосед с другой стороны, бывший моряк Федор.

— Это кто же тебя просил? — гневно накинулся на Тимофея Сергей.

— На войне как на войне. Сам погибай, а товарища выручай, — добавил улыбаясь Федор.

 

Глава VI

Тринадцатый апостол

Открылась дверь, и в барак вошел остролицый австриец Вилли.

— Guten Abend, kamraden! — весело крикнул он с порога.

— Добрый вечер, Вилли, — со всех сторон ответили пленные.

— Что это вы такой веселый сегодня? — спросил дневальный.

— О! У меня сегодня праздник: завтра еду на фронт, а это смех сквозь слезы. А впрочем, как говорится, wszystko jedno. Фронт так фронт. Там, на войне, открытое убийство, а здесь тихое убийство. Где есть Сергей?

— А там, на своем месте! — махнул в конец барака дневальный.

— Я вот сигарет принес. Это на всех камарадов! — сказал Вилли дневальному, отдавая пачку сигарет.

Потом он подошел к нарам, где лежал Сергей. (Сергей хорошо говорил по-немецки, чем и заслужил расположение Вилли).

— Я к вам с большой просьбой, Сергей, — заговорил он тихо по-немецки. — Завтра я еду на фронт, а там всякое бывает. Говорят, что ваши якобы убивают пленных. Я, конечно, в это не верю, но… допускаю. Есть всякие люди и у вас. Один мой товарищ, уезжая на фронт, взял у русского пленного записку, в которой говорилось о его хорошем отношении к русским заключенным. Недавно я был в отпуске и узнал, что его мать получила через швейцарский Красный Крест письмо, в котором он сообщил, что находится у вас в плену. Мол, живет хорошо. Будь добр, дай мне такую записочку, — шептал Вилли.

— С удовольствием, хоть десять. Только нет ни бумаги, ни карандаша.

— У меня все есть. — Вилли протянул Сергею карандаш и тетрадь. — Десять записок мне не надо, а две-три пригодятся. Я через час приду к тебе. Только осторожнее, чтобы никто не увидел, — добавил Вилли, поднимаясь, и внезапно с нарочитой веселостью, обращаясь ко всем, сказал:

— Да! Да! Я на фронт завтра, а вы тоже на фронт скоро поедете. Сегодня приехала из Берлина комиссия — один большой генерал и много офицеров. Среди них и ваши русские офицеры из армии Власова. Все русские будут проходить комиссию.

— Это правда, Вилли? — изумленно спросил Сергей.

— Да! Да! Об этом говорил сам обер-арцт.

— Нэхай воны сами воюють! — крикнул сверху какой-то украинец.

— Не может быть! Мерзавцы! Вот это да! Знать, до ручки докатились, если нас за них на фронт воевать посылают, — взволнованно загалдели кругом.

— Ну, теперь они нас подкармливать будут, с голода не подохнем, — сказал курносый белобрысый солдат и добавил: — Пусть мне только винтовку дадут, а кого из нее стрелять, я сам знаю.

— Э, милок! Ты только возьми эту винтовку, и тогда тебя так заарканят, что пойдешь и стрелять будешь в кого им надо, а не будешь — пулю сам от них получишь, — возразил ему лысый, заросший щетиной старик. — Тебя так в окружение возьмут, что сны твои читать будут.

— Ну это, положим, дудки, — возразил курносый и замолчал.

С утра на лагерную площадь действительно согнали всех русских пленных. Среди немецких офицеров на помосте стояли и офицеры-власовцы.

— Коспота! — обратился к пленным генерал, отдавший вчера приказ о порке Сергея. — Германски прафительство пошель нафстречу фашим шеланьям фоевать за сфопота. Сетшас перет фам путет гофорить русский полкофник.

— Товарищи! Господа! — громко заговорил высокий, полный, широкоскулый человек в форме полковника немецкой армии, выправкой и жестами явно подражавший немецким офицерам. — Германское правительство дает возможность вам, русским военнопленным, выступить с оружием в руках против большевиков. Известно ли вам, что у нашего правительства пленных нет? Есть только изменники Родины. Поэтому оно не вступило в Международный комитет Красного Креста и не оказывает вам никакой материальной помощи, как это делают правительства других стран. Вот почему среди вас, советских военнопленных, такая ужасная смертность. Я сам был в Советской Армии полковником. Я не был трусом и не сдался в плен. Я честно сражался и выполнял долг солдата. Но на войне как на войне, сказал когда-то Наполеон. Войн без пленных не бывает. Обстоятельства сложились так, что я попал в плен. Для нашего правительства я стал изменником Родины. Изменниками считают всех нас! Всем нам путь на Родину закрыт! Но мы вернемся! И только с оружием в руках! Я призываю всех последовать нашему примеру!

— За сколько сребренников продался, Иуда? Офицерскую честь на немецкие шмотки променял! — крикнул кто-то из пленных.

В сторону, откуда раздался выкрик, тут же бросились пять или шесть немецких солдат. Полковник побагровел.

— Граждане! — хриплым, простуженным голосом крикнул он. — Я знаю, не все мы мыслим одинаково. Среди вас есть и большевистские агенты, засланные для того, чтобы шпионить за вами!

— Сам ты гитлеровский ублюдок! — крикнул другой голос, уже с противоположной стороны.

— Обращаются с нами, как со скотами, а теперь воевать за них! Нашли дураков! — со всех сторон понеслись выкрики и самые отборные ругательства.

Полковник поднял руку и натуженно закричал, пытаясь перекрыть голоса:

— Перестаньте! Тише! Если кто хочет выступить, пусть идет к трибуне и прямо выскажет свое мнение. Что орете без толку, как бараны? Даю честное офицерское слово: за правду ничего не будет! Не бойтесь!

— У тебя его нет! Давать-то нечего! — крикнул опять кто-то из толпы.

— Как ты думаешь? — спросил своего соседа худенький бородатый мужичок в танкистском шлеме и обрезанной выше колен русской шинели. — Может, и впрямь ничего не будет? Семи смертям не бывать, а одной не миновать, — не дождавшись ответа, скороговоркой пробормотал он. — За Христа и пострадать можно. Бог правду любит, — сказал он и, перекрестившись, стал пробиваться к трибуне.

— Дай дорогу! Дорогу дай! Тринадцатый апостол идет! — пересмеиваясь, кричали пленные. — Эй, тринадцатый апостол, втолкуй ему, что он сукин сын!

— Вот вы сейчас, господин полковник, воевать звали, — заговорил мужичонка, останавливаясь. — Зачем воевать-то? Все люди — братья! Я за большевиков не воевал и за вас не пойду. Есть у Христа заповедь: «Не убий!» Я в Бога Единого верую. А всякое смертоубийство от дьявола идет. Вы простите меня, я человек темный, малограмотный, но мне воссиял Свет Божий. Вы, конечно, человек образованный, может, вы мне объясните, потому что, может, я ошибаюсь. Я на все войны так смотрю. Одно у них назначение — как можно больше людей истребить. А почему это так, а? — волнуясь, продолжал он. — Сластолюбие, властолюбие — грехи великие. Кто совершил грех властолюбия, того дьявол в свои лапы берет. А диавол есть лютый враг человеческий. Все цари-государи и начальники разные — слуги диаволовы.

Как только людей много накопится на земле, так цари собираются. Давайте, мол, войну зачинать! Людей много расплодилось, управлять ими трудно, да и кормить нечем. Пусть они воюют, колотят друг друга нам на потеху, пусть нас прославляют. Меньше недовольства против нас будет. Вот и сейчас собрались перед войной наш Сталин, Гитлер и Рузвельт, уселись за стол, выпили по бутылочке чертова зелия и договорились насчет этой войны. По-моему, пусть бы они между собой на кулаках дрались, а нас не трогали. Мы в стороне постоим, посмотрим: чья возьмет — того и правда!

Стоящие вокруг пленные захохотали.

— Не подумайте, господин полковник, я не политик какой, я в Бога Единого верую. А вожди, которые войны допускают, от дьявола все!

Широко заулыбались и офицеры-власовцы.

— Што он такое кофориль? — спросил генерал, обращаясь к полковнику.

— Это баптист, герр генерал, — приложив палец к виску, полковник завертел им. — Явно не шурупит.

— Што такой не шурьюпит?

— Ну, это есть мало-мало сумасшедший. А впрочем, — шепнул полковник капитану-власовцу, — возьмите проверьте. Может, это хорошо замаскированный большевистский агент. А нет, так выпорите хорошенько. — И, повернувшись в сторону мужичка, сказал громко: — На все, что ты здесь наговорил, наплевать и выбросить! Тебя в психушку надо отправить, чтобы ерундистикой не занимался.

Через минуту власовцы оттащили мужичка в ревир.

— Ну, тринадцатого апостола поволокли по кочкам, — зашептали кругом пленные.

— Эй ты, гитлеровский прихвостень! Где же твое офицерское слово? — В колоннах засвистели, заулюлюкали. Кто-то бросил в полковника увесистый камень, но, ударившись о задние перила помоста, камень отлетел в сторону.

Генерал, полковник и сопровождавшие их офицеры торопливо сошли с помоста и скрылись в комендантском бараке.

 

Глава VII

Борьба продолжается

Через час в этапном бараке начала работать медицинская комиссия. Возглавлял ее немецкий обер-арцт, долговязый, в пенсне, с тонкими, по-старушечьи поджатыми губами. Комиссовали врачи немцы, французы и поляки. Русских не было: не доверяли.

Стоны, жалобы на плохое здоровье не помогали. Отказавшихся вступать в армию уводили в гестапо.

— Были бы целы руки-ноги — остальное ерунда, — сказал врачам по-немецки обер-арцт.

Вечером, когда все улеглись, Сергей забился в самый тихий угол барака и раскрыл тетрадь австрийца-санитара, в которой недоставало трех листков, отданных ему как путевки в плен. Ночь была лунная, к тому же почти напротив окна, на столбе, висела мощная электрическая лампа. Положив тетрадь на подоконник, Сергей начал писать печатными буквами:

«Дорогие братья!

Не верьте гитлеровским провокаторам! Не забывайте, сколько ваших братьев и сестер замучено в их кровавых застенках, сколько миллионов людей они заморили голодом! Теперь, когда фашисты почувствовали свою обреченность, они, как утопающий за соломинку, ухватились за идею уничтожения России руками самих русских.

Будьте мужественны! Наши братья идут к нам на помощь! Конец фашистской Германии близок!»

— Написал? — некоторое время спустя спросил его Тимофей, сидевший рядом.

— Да. Семь экземпляров. Тебе три, мне четыре, — протягивая Тимофею исписанные листки, тихо прошептал Сергей. — Пойдешь в транспортные бараки. Только гляди, будь осторожнее!

— Прилепить-то я прилеплю, но, по-моему, все это детство, пустое дело. Тут агитировать некого: что такое фашисты, всем известно.

— Ты не прав, — убежденно возразил Сергей. — Среди нас есть немало темных, забитых, запуганных людей, которые верят фашистской пропаганде.

— Ну а сам-то ты как намерен поступить? — спросил тамбовец.

— Очень просто. Я заявлю, что против своих братьев воевать не буду.

— А я думаю, не так нужно сделать, — возразил Тимофей. — Ты же знаешь, сегодня прямо с комиссии отправили восемьдесят человек в гестапо, восемнадцать из них уже расстреляли.

— Ну, и как ты решил поступить?

— Умереть, сам знаешь, никогда не поздно. А жить хочется. Биться надо, говоришь? Но если поступить по-твоему — значит подставить себя: вот, мол, я какой, берите и убивайте меня. Нечего сказать, по благородному поступить хочешь, а немцы, глядя на таких дурачков, только радуются. Вот, дескать, еще один враг сам себя уничтожил. Эх вы, образованные! — с обидой произнес Тимофей. — Так только в книжках борются, в жизни не так. Не мне тебя учить — ты умнее меня в сто раз. Я вот что придумал. У меня на ноге остался большой шрам от осколочного ранения, и с сегодняшнего дня я — хромой. Рентгена здесь нет, номер мой наверняка пройдет. А тебе мой совет: свой ум при себе держи, будешь его в Москве перед девушками показывать.

— Ты прав. Что бы мне такое придумать? Пожалуй, и я на комиссии номер сыграю.

— Какой?

— Пока точно не знаю, подумать надо. Не помню у кого, но у кого-то из западных писателей, кажется, у Ромена Роллана, я читал, как один студент-немец, чтобы избежать мобилизации на фронт в прошлую мировую войну, на медицинской комиссии заявил, что он онанист.

— Ну и что же?

— Председатель комиссии дал ему по шее и сказал, что в рядах доблестной немецкой армии такая скотина не нужна!

— Это когда было! А если ты сейчас так заявишь, то обер-арцт скажет, что им как раз такая скотина и нужна.

— Да нет, я не то! Другое что-нибудь придумаю! — нетерпеливо возразил Сергей.

— Ну что все-таки?

— Завтра узнаешь. А пока за дело! — пряча листовки в карман гимнастерки, прошептал Сергей.

Осторожно прошли они мимо спящих товарищей, вышли из секции и пошли в сторону транспортных бараков…

Тимофей, опираясь на палку, волоча за собой ногу, медленно подошел к столу, за которым сидел сам обер-арцт.

— Инвалид, — сказал пленный врач-француз, указывая ему на Тимофея.

— Гм-м-м… — промычал обер-арцт. Тимофей показал ему правую ногу. На ней пугающей ярко-багровой полосой проходил шрам.

— Фронтовое ранение! Weg! — буркнул обер-арцт.

Наблюдая из раздевалки за Тимофеем, Сергей довольно улыбнулся.

«Сразу за ним нельзя, — подумал он. — Надо пропустить человек семь».

Немного переждав, он робкой, пошатывающейся походкой подошел к столу врача-поляка.

— Как, пан, у тебя вшистко цело? Руки-ноги есть? — спросил поляк.

— М-м-м… — непонимающе промычал Сергей, пальцем тыча в свои уши и голову. — Бум-м!.. бум-м!.. — Жестикулируя, он поднял руки к потолку и промычал, как бы воспроизводя воющий звук самолета и падающей бомбы, затем резко присел, потом выпрямился, развел руки в стороны и поднял вверх. — Ух! — закончил он.

— Co to jest? — забормотал доктор, в недоумении пожимая плечами.

Сергей повторил жесты.

— Ага! — кивнул поляк. — Розумьем, пан, розумьем! Пан попал под бомбежку. Его контузило. Лишился слуха и языка? Так, пан?

Сергей завертел головой, жестами показывая, что не понимает, о чем идет речь. Поляк подозвал француза. Сергей теми же жестами начал объяснять то, что произошло с ним.

«Как бы не сорваться, — мелькнуло у Сергея. — Возможно, я не первый».

Изображая контуженного, он глядел на них пустыми, как бы невидящими глазами с почти остекленевшими, мутными зрачками.

— Пойдем к обер-арцту, — сказал ему француз. Сергей стоял неподвижно, делая вид, что совершенно ничего не понимает и не слышит.

— Здорово беднягу шарахнуло! — повернувшись к поляку, произнес француз, но сказал он эту фразу, как ни странно, на своем языке.

Поляк понял француза:

— Да мне тоже думается, что он не играет. А если играет, то мастерски, и этот шваб обер-арцт не поймет.

— Что ж, Бог в помощь! Одним солдатом в великой Германии будет меньше, — тихо буркнул француз, вежливо взял Сергея за руку и, поведя его к обер-арцту, назвал свой диагноз.

Обер-арцт обошел вокруг Сергея, затем внимательно, в упор посмотрел ему в глаза, отошел и остановился за его спиной. Неожиданно позади Сергея раздался звон падающей монеты, но ни один мускул на его лице не дрогнул.

«Дешево купить хочешь», — подумал Сергей.

Обер-арцт еще раз обошел вокруг него, заглянул глаза в глаза.

«Ты не говоришь и ничего не слышишь!» — внушал сам себе Сергей, устремив в стену невидящий взгляд.

— Weg! — махнув рукой, пробормотал обер-арцт.

Сергей продолжал стоять неподвижно.

— На, фамилию напиши. — Писарь протянул ему бумагу и ручку.

Корявыми буквами Сергей написал свою фамилию и показал лагерный номер.

— Можешь одеваться. — Писарь кивнул, указывая жестом на раздевалку, и занес его фамилию и номер в свой список.

Деревянной походкой Сергей добрался до раздевалки, открыл дверь, а когда закрыл ее за собой, то внешне сдерживаемое волнение прорвалось: он почти упал на лавку, на которой лежала одежда, и какое-то время находился в оцепенении. Потом торопливо оделся и вышел, точнее не вышел, а вылетел из барака на лагерную улицу. Все внутри него торжествовало и ликовало: он победил!

 

Глава VIII

У предателей нет Родины

Весной пленных посадили по шестьдесят человек в товарные вагоны и повезли куда-то на север. Сразу на три дня выдали хлеб и сыр. Один раз в сутки дверь вагона открывалась, солдаты торопливо выводили нескольких пленных, чтобы они принесли воды, и спешно закрывали дверь.

В окошке вагона, оплетенном колючей проволокой, мелькали остроконечные черепитчатые крыши готических зданий, сельские домики, сложенные из красного кирпича, провода линий высокого напряжения, зеленеющие поля, на которых пестрели мелкие крестьянские участки. Часто на железнодорожных станциях они видели пленных французов, бельгийцев, югославов, поляков. «Рот фронт!» — кричали они, поднимая вверх сжатый кулак, если поблизости не было немцев.

Через трое суток пленных высадили на какой-то небольшой станции. Это был городок Берген на побережье Северного моря. Там их разбили на группы, или, как иначе называли немцы, на рабочие команды.

В полдень группу из сорока человек, в которую вошел и Сергей, усадили на машины и повезли.

Дорога шла вдоль моря. Совсем низко то и дело проносились чайки, стаи ворон с карканьем вились над кирхами, мелькавшими в аккуратных немецких деревнях. Мирной жизнью повеяло на Сергея, если бы не конвойные солдаты и унтер-офицеры, которые сидели на задней скамейке кузова и дымили сигаретами. Вскоре машины подошли к небольшому порту на берегу моря.

— Здесь будете работать, — сказал унтер-офицер, пожилой, седеющий мужчина. — А вот здесь жить, — указал он на небольшой дощатый барак. — До этого здесь работали пленные французы. Они плохо работали, за это мы отправили их в штрафной лагерь. Если и вы будете плохо работать, мы и вас отправим туда же.

Слушая речь унтера, Сергей усмехнулся, но когда тот сказал, что работать придется на погрузке катеров, то насторожился: мелькнула мысль о побеге, затеплилась надежда.

В бараке их распределили по койкам, накормили. Истощенные, изголодавшиеся люди с жадностью набросились на картошку, которой наварили целый котел. Однако через час тех, кто особенно поднажал на еду, скрутило так, что они стали то и дело выбегать из барака.

— Donnerwetter! — ругался часовой, то и дело открывая и запирая двери.

— Гюнтер! — по-немецки заорал он, выведенный из терпения. — Занеси в барак парашу!

Еще сидя в машине, Сергей с особым вниманием стал присматриваться к людям, с которыми ему, наверное, долго придется жить, работать, а возможно, и умереть. Среди них был Тимофей, был и Петро, который лежал с ним в тифозном бараке. Были и другие, которых он знал только в лицо. Особое уважение вызывал у него моряк, служивший когда-то на Балтийском флоте. Это был коренастый, молчаливый мужчина лет тридцати пяти, с нахмуренными бровями, из-под которых внимательно поблескивали глаза. Звали его Федором. На нем были флотские брюки, заправленные в солдатские сапоги и пехотная шинель. Шинель была явно не по его, когда-то могучим плечам. И хотя в ревире их места на нарах были рядом, Сергей из-за недостаточного знакомства несколько сторонился его.

Утром, после поверки, комендант команды, унтер-офицер Беккер, объявил, что работать на погрузке они эти три дня не будут, так как начальник порта разрешил пленным немного отдохнуть: ослабевшие работники ему были не нужны, поэтому сегодня они пойдут на легкую работу в город. Легкая уборка, которая заключалась в уборке городских складских дворов.

Погода стояла майская, теплая. Щедро светило солнце. По городу шли, как обычно, колонной по пять человек в ряду. Гулко громыхали по мостовой деревянные колодки пленных. Заслышав их стук, жители удивленно выглядывали из окон, думая, что скачет кавалерийский эскадрон. Они еще не видели русских пленных, поэтому высыпали на улицу и с интересом их рассматривали.

Сергей шел в середине пятерки. Слева от него шел Тимофей, справа — моряк Федор, рядом с которым вышагивал тот самый рыжий, разувший когда-то Сергея в ревире. Те сапоги он давно проел и сейчас шел как все, громыхая колодками, озираясь на глазевших жителей. Вдруг он метнулся в сторону тротуара и наклонился, чтобы поднять окурок, следом за ним рванулся и Федор. Размашистый пинок сзади — и рыжий проехался носом по мостовой.

— На тебе, сволочь! Русский народ позоришь, гад! На посмешище нас всех выставляешь, окурки на тротуарах за фашистами подбираешь! — крикнул он, вырвал из рук рыжего окурок и с отвращением бросил его под ноги толпившихся немецких жителей.

Колонна остановилась. Немцы с любопытством наблюдали за разыгравшейся сценой.

— Правильно! Из-за таких, как он, на нас и смотрят, как на скотов, за унтерменшей считают, — на разные голоса поддержали пленные Федора.

Вечером, после ужина, когда пришли в барак, к Федору подступил рослый белобрысый солдат, со шрамом на лбу.

— Ты за что ударив его? — нагло спросил он.

— А ты что, в адвокаты ему нанялся?

— Я не адвокат, а неправильно ты поступив, товарища за окурок ударив.

— Ба, дружок, постой! Да я тебя знаю! Старый знакомец! — удивленно воскликнул Федор, вглядевшись в лицо белобрысого. — Да понимаешь ли ты, шакалья башка, что он, ты и вам подобные позорите наш народ, сами себе в душу плюете?! Ведь поднять окурок за врагом — это унижение!

— А он не за военным пидняв, а за цивильным!

— Так это же все равно! Ведь они это видят и по вашим поступкам судят обо всем народе. Ты же предал всех нас, когда поднял окурок, — сказал Федор, обращаясь к рыжему.

— А ты что, чистым себя считаешь? Раз в плен попал, и ты предатель! — огрызнулся рыжий.

— Что ты сказал, гад! — подступая к нему, глухо спросил Федор. — Да я из тебя сейчас отбивную сделаю, сволочь!

— Так нас усих считают на родине! — крикнул белобрысый.

— Ты по себе о других не суди. Сам за себя ответ держи! — Губы Федора гневно перекосились. — Тот, кто считает нас предателями, — сам первый предатель своего народа! — И Федор бросился на белобрысого.

Сергей встал между ними. Подбежали другие, растащили.

— Знаете, кто он? — указывая на белобрысого, громко сказал Федор. — А я знаю! В Либаве мы вместе были в рабочей команде. Он там был поваром. Вечером приходим с работы — он стоит у котла, раздает баланду. Рядом ефрейтор для порядка стоит. Один мужик без очереди попытался получить, а этот показал на него ефрейтору и говорит: «Вот она, герр ефрейтор, русская культура». Ну, я не выдержал и спрашиваю: «А ты что, не русский?» — «Нет, — отвечает, — вкраинец!» — «Виткиля?» — спрашиваю я. — «С Полтавы». — «А понимаешь ли ты, что такое русская культура?» — «Конечно, понимаю, — отвечает он. — Вся наша русская культура — самовар да печка, да еще водка в придачу». Ну, я и не выдержал и сделал ему полундру: вырвал у него из рук черпак да этим черпаком по лбу заехал. Помню, сказал: смотри, гад, как бы тебе не пришлось греть свой толстый зад на русской печке! Вот видите, у него на лбу от этого черпака шрам на всю жизнь остался? Мне тогда немцы за него все кости перемяли: этот пошел и сразу нажаловался коменданту.

— Ну что вам, русским, вкраинцы плохо сделали?! — стараясь перевести разговор на всех украинцев, обидчиво крикнул белобрысый.

— Ты, гад, за спину украинцев и Украины не прячься! Украинцы — наши кровные братья! А вот такие сволочи, как ты, и раньше продавались и сейчас продают Украину то польским панам, то шведам, то немцам!

— Мы никому не продаемся! Мы самостийными быть хотим! — крикнул белобрысый.

Федор рассмеялся:

— Хочешь быть самостийным, а идешь в холуи к врагу? А помогите, дескать, нам против русских братьев, они нас угнетают! Да понимаешь ли ты, дурья голова, что делаешь? Если человек со своим кровным братом не уживается, то как он уживется с чужим со седом? Ты что, думаешь, он тебе бескорыстно помощь окажет? Сдерет с тебя шкуру или закабалит. Есть пословица: «Соль со стола мети, да не на пол».

— Брось ты с дерьмом разговаривать! — вмешался Сергей.

— Это не дерьмо, а подлюка высшей марки! — крикнул Петро. — Вот такие, как он, и мутят всегда Украину и нас, украинцев, позорят.

— Такие везде есть! Среди русских тоже, и мы все сегодня одного такого холуя видели! — Сергей с презрением посмотрел на рыжего. — Такие предатели все одной национальности — фашистской подстилкой называются. У предателя нет ни Родины, ни братьев, ни друзей. И нас с тобой, Петро, им лбами столкнуть не удастся!

 

Глава IX

Побег

Через три дня, когда пленные немного восстановили силы, их повели в порт. Истощенные, ослабевшие от постоянного недоедания люди вначале могли лишь впятером-вшестером нести один небольшой ящик, но потом, постепенно окрепнув, стали втягиваться в работу. Белобрысый полтавец трудился за шестерых, явно стараясь выслужиться перед немцами.

Сегодня с самого утра пленные грузили тяжелые ящики на норвежское судно. Погрузкой руководил немец Генрих Пазель, поджарый, длинноногий, близорукий детина. Ходил он все время с увесистой палкой, и мало кому из пленных не доставалось от него. Зорко наблюдая за работой, Пазель стоял на палубе, как всегда насупившись. Недалеко от него, чуть в стороне, стояла группа норвежских моряков. Вдруг Пазель подбежал к одному из пленных, маленькому старичку, бывшему ленинградскому артисту, и с силой начал колотить его но голове, шее, рукам.

— Schweinerasse! Faulenzer! — орал он, бешено брызгая слюной.

Пленные побросали ящики и, судорожно сжимая кулаки, наблюдали за происходящим. И тут из группы норвежцев выскочил приземистый, коренастый моряк, судя по нашивкам — боцман, и, красный от гнева, остановился перед Пазелем. Тот, ничего не замечая, продолжал избивать пленного. Удар под скулу — и Пазель подпрыгнув вверх, рухнул на палубу. Палка вылетела из его рук. Боцман схватил ее и с перекошенным от гнева лицом молчаливо, ожесточенно стал бить Пазеля. Тот привстал было на колени, но удар по шее снова свалил его с ног. Палка переломилась, один конец ее отлетел к борту. Боцман швырнул туда же другой конец палки, схватил потерявшего сознание Пазеля и ринулся с ним к борту, намереваясь сбросить в море. Подбежавшие норвежцы вырвали из его рук обмякшее тело фашиста. К месту побоища бежали немцы-конвоиры.

— Мерзавец! Герой над пленными издеваться! — кричал боцман, вырываясь из рук товарищей. — Я тебе покажу!..

После этого Пазель месяц пролежал в больнице а когда выздоровел, его перевели на другую работу боцмана-норвежца, по словам конвоиров, осудили на каторжные работы.

День за днем работали пленные в порту и день за днем вынашивал Сергей план побега. После случая с полтавцем он стал полностью доверять Федору и однажды все-таки решился поделиться с ним мыслями о побеге. Оказалось, что Федор так же, как и он, с первого дня думал о том же. Вместе они стали ждать удобного случая.

Однажды, во время погрузки катера, к Сергею подошел Федор и прошептал:

— Полный порядок. Я сломал лебедку, и катер останется недогруженным. Как стемнеет, нас уведут, и команду на всю ночь отпустят на берег. Завтра воскресенье… Часовых они, конечно, оставят. Тех, что у барака, мы уберем… А вот как подобраться к часовому на катере?

— Подойдем, — уверенно прошептал Сергей.

— Болты на решетке все перепилены?

— Все.

…Стояла поздняя осень 1942 года. Дни становились короче, ночи длиннее. С наступлением темноты пленных снимали с работы и запирали в огороженном колючей проволокой бараке. Почти рядом с дверью барака, по другую сторону проволоки, стояла сторожевая будка, где постоянно находился часовой. Еще один часовой курсировал вдоль проволоки по другую сторону барака. Вернее, так должно было быть, на самом деле один из них дежурил, а другой спал в будке, а бывало, и оба дремали.

С острова Рюген бежать было непросто: на материк вела охраняемая трехкилометровая дамба, да и вплавь семидесятикилометровый пролив не проплывешь, тем более сейчас, когда наступили холода.

К вечеру стал накрапывать дождь, гулко барабаня в окна барака. Когда пленные поужинали, пришел комендант, пересчитал их и запер дверь. Примерно через полчаса Сергей подошел к Федору и шепнул:

— Пора!

Полтавец сидел за столом и играл в домино. Федор зашел сзади и зажал ему рот. Тот замычал, удивленно хлопая глазами. Протянулись десятки рук, и через пять минут он, связанный, лежал с заткнутым ртом. Рядом положили рыжего со словами:

— Лежите, собаки, вам здесь нравится!

— Все готовы? — тихо спросил Федор столпившихся вокруг пленных. Погасили свет, сняли светомаскировочный щит, бесшумно отогнули прутья решетки. Первым выскочил в хлещущую дождем тьму Сергей с ножницами в руках, за ним Федор, Тимофей, Петро и еще три человека. Остальные остались пока в бараке.

Нащупывая в темноте проволоку, Сергей уверенно работал ножницами.

— Много не режь, чтобы пролезть только, — шепнул Федор.

Ползком пробрались до будки. В заливаемом дождем окне маячил огонек. Сергей прильнул к окну. Часовые, мирно покуривая, склонились к печурке. Виднелись только их спины да прислоненные к стене винтовки. Резко рванув дверь, пленные ворвались в будку. Часовые подняться не успели, как их рты уже были зажаты, а руки завернуты назад.

— Если хотите жить, ведите себя тихо, иначе… — спокойно и властно сказал по-немецки Сергей, показывая нож.

Часовые испуганно закивали головами. Их связали, заткнули тряпками рты. Сергей и Федор надели сапоги и шинели солдат, затем отвели их в барак, где привязали к койкам. Выйдя последним, Сергей запер барак и, загнав в канал ствола винтовки патрон, последовал за остальными.

В лицо хлестал дождь. Под ногами была непролазная грязь. Цепочкой, один за другим пробирались пленные вдоль забора к дощатому забору, от которого начинался причал. Сгрудились в темноте под навесом сарая.

— Мы пойдем вчетвером на катер, остальные ждите, — скомандовал Сергей, и через несколько минут все четверо растаяли во тьме.

Море волновалось. Легкие волны пошатывали катер, пришвартованный к причалу. С зажатой в руке винтовкой первым шагнул на катер Сергей, за ним Федор, потом, сопя, неуклюже взобрался Тимофей, за ним Петро.

В вахтенном помещении сквозь стекло пробивалась узенькая полоска света.

— Ничего в щель не видно: светомаскировочный щит поставлен, — прошептал прильнувший к окну Сергей.

Он рывком распахнул дверь и выставил винтовку. Внутри сидели три матроса и резались в карты.

— Hände hoch! — скомандовал Сергей.

Матросы испуганно повскакали с мест и подняли руки. Тимофей и Петро, остававшиеся за дверью, стояли наготове, чтобы при первом сигнале прийти на помощь Сергею и Федору.

— Что случилось? — спросил долговязый белобрысый матрос.

— Вы арестованы!

— Как это?

— Сейчас поймете. Повернитесь к стене! Кто хоть на пол-оборота повернет голову, ляжет с продырявленным черепом, — приказал Сергей.

Матросов связали и посадили за стол.

— Петро! Тимофей! Заходите! Забирайте из пирамиды винтовки и быстрее, без шума за ребятами!

Через пять минут в вахтенное помещение один за другим стали быстро забегать пленные. А Федор уже спустился в машинное отделение и запустил моторы. Катер начал слегка подрагивать. Федор направился наверх, так и не заметив притаившуюся в углу машинного отделения фигуру.

— У меня все готово, — сказал он, войдя в вахтенное помещение.

— Все в сборе? — спросил Сергей, обводя глазами людей.

— Все.

— Отвязывай, Петро! — крикнул Федор, выходя на палубу.

Катер плавно запрыгал по волнам и стал отходить от причала.

— Не собьемся? — спросил Сергей.

— Не беспокойся: пятнадцать лет плавал на Тихом океане механиком. Ты давай пока в рулевую рубку. Правь в открытое море. Я — в машинное, потом сам за руль.

Бешено взревели моторы. Катер рванулся по морской зыби сквозь хлещущий косой дождь. Вдруг из открытого люка на палубе отделилась тень и метнулась к рулевой рубке.

— Фашист, — догадался Сергей.

Он занес нож, но фашист, ухватил его за горло и, навалившись всей тяжестью, увлек за собой к борту. Сергей вонзил ему в грудь нож. Но поздно — они уже за бортом. Ледяная волна накрыла обоих. Руки фашиста разжались. Когда Сергей вынырнул — вокруг были только холодные волны. Издалека на мгновение послышался рокот мотора. Что было сил Сергей крикнул:

— Братцы-ы-ы!

Но только шум волн был ему ответом. Одежда тянула вниз. Он оглянулся: вблизи сквозь свинцовую мглу блестели огоньки пирса. Сергей поплыл к ним по Волнам к берегу. Вскоре он почувствовал под ногами дно и, дрожа от холода, в изнеможении выполз на берег.

Сергей прилег со стороны моря на холодный, сырой песок, тревожно выжидая: не появится ли кто-нибудь. Но никого не было. Скольких усилий стоил ему эта попытка побега… И вот он снова лежит на этом ненавистном берегу один, мокрый, продрогший. А через несколько часов, может быть, сейчас, его поймают — и тогда смерть в невероятных мучениях. Сергей застонал от отчаяния.

Что делать? Пробираться через материк? Он хорошо знает немецкий язык и может спросить у каких-нибудь жителей дорогу, добраться до вокзала, а там залезть на платформу поезда под брезент военного груза. Но разве так долго пролежишь? А что он будет делать без документов и денег?

Недалеко от пирса в свинцовой мгле виднелось одинокое здание портового пакгауза. Сергей снял тяжелые сапоги, вылил из них воду, обулся и, осторожно двинулся в сторону пакгауза к пристройке для хранения пакли.

«Туда! Спрятаться под самым их носом! Там меньше всего будут искать, — решил он. — Просохнет одежда, а там видно будет».

В пристройке было темно и тихо. Лишь слышался глухой шум моря. Паклю в пристройку привезли месяц назад, и Сергей, который тогда вместе с другими участвовал в разгрузке, запомнил здесь каждый уголок. Он забрался почти под самую крышу. Снял с себя куртку, брюки, белье. Выжал их, снова оделся, и, дрожа от озноба, с головой зарылся в паклю. К рассвету он все же согрелся. Вся ночь прошла в бреду. Ворочаясь с боку на бок, Сергей вновь и вновь перебирал в мыслях только что пережитое, обвиняя себя и Федора в том, что не догадались осмотреть машинное отделение, где скрывался фашист.

«А ребята все-таки ушли. Хорошо!» — думал он.

 

Глава X

Железный канцлер

Обер-лейтенант Ридлинг сидел за столом и торопливо писал:

«Дорогая Берта!

Пишу тебе из маленькой деревушки, затерянной в необъятных снежных просторах России, пользуясь случаем, что один мой верный друг завтра едет на родину в отпуск и сам тебе отдаст письмо.

За два года этой проклятой бойни я столько перевидал и перечувствовал, что прежнее спокойствие, очевидно, надолго покинет меня. Очень прошу тебя, прочти мемуары Бисмарка, особенно его воспоминания о службе в России военным атташе. Железный канцлер оказался гениальным пророком. Ты поймешь, что я хочу этим сказать, когда прочтешь его мемуары. Я по-прежнему горячо люблю тебя и нашу милую Германию. И во имя этой любви мне хочется сбросить с себя сдавливающий мое сердце мундир и, как отцы и деды мои, взять в руки топор или молоток и стать простым рабочим-плотником, а еще мне безумно зарыться с головой в книги, журналы, куда угодно, лишь бы не заниматься проклятой политикой, не быть невольным участником чужих преступлений…

Будь трижды прокляты те, кто затеял эту бойню! Будь прокляты и те, кто поэтизирует ее на страницах газет, журналов, отравляя сознание честных людей! Война, Берта, это ужасно! Сейчас глубокая ночь. Разыгравшаяся вьюга вынудила наш гарнизон остановиться на ночлег в глухой деревушке. Мой генерал спит. Я по-прежнему с ним, куда денешься? Но как мне все опротивело! Как все надоело!..»

Вдруг где-то далеко раздались глухие выстрелы, затем четкая дробь автоматной очереди. Обер-лейтенант Ридлинг торопливо выскочил из-за стола, сунул письмо в карман френча и, накинув шинель, выскочил на улицу. Вьюга швырнула ему холодную горсть снега в лицо и за воротник. Где-то почти рядом, за домом, автоматная очередь смешалась с пронзительным воем вьюги.

— Русские! — крикнул какой-то солдат, пробегая мимо него.

Ридлинг спрыгнул с крыльца, зажав в руке парабеллум, затем перемахнул через сугроб и очутился около дерева в стороне от дома.

«Займу позицию здесь», — подумал он. Выстрелы все приближались. Вьюга разбушевалась не на шутку. Сквозь снежные вихри слабо виднелась крестьянская изба, покинутая им несколько минут назад.

«Как хорошо было бы быть сейчас там, в этом убогом, но теплом жилище! — подумал он, ибо холодная дрожь пронизывала все тело. Внезапно Ридлинг вспомнил о генерале. — Надо бы разбудить, — спит, наверное… Или проснулся? А впрочем, что мне до этой развалины!»

Густые, дробные автоматные очереди уже раздавались около дома. Несколько срезанных пулями веток упали с дерева на Ридлинга, осыпая его снегом. Темные фигуры людей бежали к нему. Спасаясь от погони, он рванул вперед и скрылся в густой снежной мгле. Он бежал, сам не зная куда.

— Все равно куда, только не обратно в деревню! Там верная смерть! Может, скоро вьюга стихнет и ему удастся спастись?

Но время шло и шло, а метель и не думала кончаться. Он понял, что придется возвращаться в деревню и сдаться в плен, иначе он замерзнет насмерть в лесу. Он повернул обратно, пытаясь отыскать свои следы, но их уже замело. Как долго он бродил он уже не помнил. Окончательно выбившись из сил, Ридлинг увидел сквозь снежную мглу какое-то дерево, устало пошатываясь, добрался до него и с подветренной стороны присел на корточки.

«Отдохну немного. За деревом все-таки потише да потом, вроде, потеплело, — подумал он. — Что там впереди чернеется? Кажется, лошадь. Ну да! Так и есть, лошадь! А рядом сани, перевернутые вверх полозьями. Да это же сам железный канцлер со своим возницей!»

Утопая по пояс в снегу, Ридлинг подошел к саням и закричал:

— Герр Бисмарк! Это я, ваш соотечественник обер-лейтенант Ридлинг! Ради Бога, впустите меня к себе под сани! Я погибаю!

Под санями что-то завозилось, послышался шорох и шепот, в котором он уловил одно только слово «ничего».

«Это, наверное, возница», — подумал Ридлинг.

— Так как же, герр Бисмарк, впустите или нет?

— Я не могу вас впустить к себе, — послышался глухой, скрипучий, но твердый голос железного канцлера. — Вы не послушались моего предупреждения.

— Да, герр Бисмарк, но я в этом не виноват, не по своей воле я здесь.

Минутное молчание, и снова какой-то шепот.

— А впрочем, вы правы, Ридлинг. Вы, кажется, неплохой малый. Мы потеснимся, залезайте, — снова послышался его скрипучий голос. Одна сторона саней приподнялась, и Ридлинг нырнул под сани, лег и вскоре почувствовал, как блаженное тепло разливается по его телу.

— Ничего, ничего! — все приговаривал он.

 

Глава XI

Спасение близко

В узкую щель между дощатой стеной и крышей начал пробиваться свинцовый рассвет. Над побережьем навис туман. Вскоре он стал рассеиваться, и сквозь редеющую мглу показался причал и стоявшее невдалеке от него норвежское судно. Около причала толпилась группа военных. Рядом качался на волнах катер.

— Неужели поймали? — Сергей вздрогнул и стал лихорадочно наблюдать. Вскоре он убедился, что это был не их катер, а катер пограничной охраны. На палубу поднялся офицер в форме гестапо и довольно долго говорил с другим офицером, в морской форме. Потом гестаповец снова сошел на берег к группе военных, среди которых Сергей разглядел коменданта своей команды, растерянно размахивающего руками и рассказывающего что-то гестаповцу. В стороне стояли два конвойных солдата без фуражек и шинелей, в одних мундирах без ремней. Обуты они были в колодки, которые надели на них пленные. Рядом с ними стоял часовой с винтовкой.

— Значит, ребята все-таки ушли, — облегченно вздохнул Сергей. — А вдруг зайдут сюда? Не оставил ли я внизу каких следов?

Сергей торопливо спустился — действительно, несколько охапок пакли слетели вниз. Он быстро закинул их под крышу, стер с земляного пола следы песка и снова осторожно забрался наверх.

К обеду на погрузку подошло норвежское судно.

— Выход может быть только один, — решил Сергей. — Ночью вплавь добраться до судна и спрятаться в трюме среди грузов.

Вечером он почувствовал, что ледяная ванна не прошла даром: болела голова, хотелось пить. Вскоре жажда сделалась нестерпимой.

— Еще немного, еще недолго, надо потерпеть, — успокаивал он себя.

Наконец стемнело. Уже давно прекратились погрузочные работы, только корпус судна чернел в серой мгле.

— Пора! — решил Сергей.

Цепляясь за тюки пакли, он спустился, бесшумно приоткрыл дверь и выскользнул в темноту. Припал к земле и пополз к морю, держась левее пирса. Мокрый прибрежный песок леденил колени. Вот и море. Оно было тихое, спокойное, но не приветливое и ласковое, а холодное, чужое.

Сергей торопливо снял сапоги и хотел отшвырнуть их в сторону, как вдруг понял, что они станут прямой уликой, по которой его найдут, даже если он спрячется на судне.

— Плыть в сапогах? Они утянут его на дно. Бросить в воду? Рано или поздно их прибьет к берегу. До судна не менее двухсот метров. Зарою в песке, — решил Сергей.

Он отполз метров на пятнадцать от воды, вырыл ямку, уложил сапоги и завалил их песком, утоптал бугорок, чтобы поверхность была ровной. Потом снова пополз к морю, стал спускаться в холодную воду. Когда он почувствовал, что ноги начинают терять почву, то бросился вплавь. Стараясь не делать всплесков, подплыл к носу судна, обогнул его и поплыл к борту со стороны моря. Над его головой, около кормы, на железных цепях висела лодка.

С борта судна спускался привинченный болтами железный трап, уходивший в воду. Сергей ухватился за него и стал быстро взбираться. Вот и борт. Кружилась голова. В серой кромешной тьме не поймешь. Сразу, где трюм, открыт ли люк или его на ночь закрыли. Сергей замер, чуть высунув голову из-за борта, и начал вглядываться в темноту. Вскоре он различил у рулевой будки фигуру часового с винтовкой. Палуба, в которой должно было быть отверстие, ведущее в машинное отделение, поблескивала ровным матовым светом.

«Значит, люки закрыты, — подумал Сергей. — Что же делать?»

Вот часовой отделился от будки и начал прохаживаться по палубе. Вот он повернулся спиной к палубе и неспешным, размеренным шагом направился к носу корабля.

Сергей перелез через поручни на палубу и крадучись метнулся к корме. Он стал огибать судно и очутился по другую его сторону. Вдруг прямо перед собой он увидел черное отверстие, а над ним поручни и спускающийся вниз трап.

За время работы в порту ему приходилось видеть самые разные суда, и торговые, и военные. Это было торговое судно.

«Должно быть, вход в кочегарку», — подумал он и начал спускаться. Перед ним оказалась дверь. Он в нерешительности остановился, прислушался, затем слегка нажал дверь плечом. Она неслышно открылась. В глаза ударил яркий электрический свет. Сергей торопливо закрыл за собой дверь и огляделся вокруг. Перед ним были черные котлы, опоясанные лесенками. Под одним из них пылала топка, около которой стоял человек и удивленно смотрел на Сергея. Это был высокий, крупный, сутулый человек лет пятидесяти.

Сергей молча указал на клеймо «SU», стоявшее на левой стороне его куртки. Пристальные, суровые глаза человека засветились пониманием и участием. Кочегар также молча, понимающе кивнул головой и запер дверь. Посиневшего от озноба Сергея он завел за котлы. По узкому трапу они взобрались наверх. Окоченевшими руками Сергей притронулся к горячему котлу, а потом прижался к нему всем телом.

— Мои товарищи бежали, а я отстал от них, — тихо сказал по-немецки Сергей, стараясь слова дополнить жестами.

— Ты из портовой команды, которая вчера бежала на катере?

— Да, — кивнул Сергей.

— Хорошо, что ты наткнулся на меня, — сказал кочегар и продолжил: — Как смогу, помогу тебе. Ты хочешь на родину?

— Да! — ответил Сергей.

— Тебя не заметил часовой?

— Нет!

— Ты хочешь есть?

— Да!

Кочегар принес пару завернутых в бумагу бутербродов и бутылку воды. Сергей с жадностью выпил всю воду.

— Грейся, ешь и сиди тихо! Я буду на вахте до утра.

Кочегар затер щеткой мокрые следы, оставленные Сергеем, подкинул в топку угля и вышел. Через четверть часа он вернулся со свертком, в котором оказалась теплая фуфайка и старые флотские брюки.

— Сними свою одежду, надень эту. К утру твоя просохнет. К вечеру закончим погрузку, выйдем в море, и я спрячу тебя в одно место. Перед выходом будет обыск. Если тебя здесь найдут, то мне капут, — и он сделал красноречивый жест вокруг шеи.

Сергей понимающе кивнул и стал быстро переодеваться.

— Ложись пока у котла, ночью сюда никто не придет, — сказал, уходя, кочегар.

Вскоре Сергей согрелся и заснул, но за ночь он несколько раз просыпался: тревожные мысли не давали покоя. Перед рассветом его разбудил кочегар. Сергей переоделся в свою одежду и стал было снимать ботинки, но кочегар отрицательно замахал руками:

— Фуфайку тоже возьми с собой.

Затем кивком позвал за собой. В углу котельной лежала большая куча угля, кочегар отбросил часть его от стены и приподнял небольшую железную плиту. Обнаружилось темное узкое отверстие, через которое с трудом мог пролезть человек.

— Воздуху тебе хватит: там есть щель, которая ведет в трюм. Но сиди тихо. Что бы ни случилось, не вылезай. Вылезешь только тогда, когда я ударю в эту плиту пять раз и открою тебе, понял?

Сергей понимающе кивнул.

— Если с обыском пройдет все благополучно, ты спасен. Мы пройдем в нескольких километрах от Швеции. Я дам тебе спасательный круг — до берега ты легко доберешься вплавь, а там найдешь свое посольство. Если вдруг нам это не удастся, придется тебе сидеть в этой дыре до Норвегии.

— Кто ты? Как твое имя? — взволнованно спросил Сергей.

— Потом, — ответил норвежец, передавая ему котелок с водой и хлеб. — Когда-то до войны кoe-кто из наших матросов прятал в этом тайнике товары вроде тебя, — улыбаясь добавил кочегар.

Сергей проскользнул в отверстие, на дне которого лежали три толстые доски. Люк был метра два в длину и с метр в высоту. Крышка захлопнулась над Сергеем. Послышались какие-то глухие стуки над головой.

— Это он засыпает углем плиту, — догадался Сергей.

Стоял погожий осенний вечер. Погрузка была закончена. Багровый диск солнца спускался в море. Его красные блики ложились на темную морскую гладь.

На судно поднялись офицер морской пограничной службы и офицер в форме гестапо, за ними следовали два матроса и фельдфебель с собакой. Все остановились на палубе. Офицер гестапо — узколицый, близорукий, в пенсне на утином носу, пренебрежительно рассматривал стоявшего перед ним навытяжку капитана норвежского судна.

— Мы должны произвести у вас особо тщательный обыск.

— Пожалуйста, — спокойно пожимая плечами, ответил капитан.

Всю команду судна выстроили на палубе. Обыск начался с палубных построек. Впереди шел фельдфебель с собакой, за ним — офицеры, замыкающим — капитан судна. Осмотрели все каюты и матросские кубрики, потом спустились в трюм, доверху набитый ящиками. Собака обнюхала каждый ящик, каждый мешок, каждый предмет, находившийся в трюме. Оттуда они отправились в котельную.

Судно уже стояло под парами. Докрасна раскаленные топки дышали нестерпимым жаром. Идущая впереди на поводке овчарка, косясь в сторону ревущих топок, испуганно повизгивала и поджимала хвост. Остановились около кучи угля. Собака жалась к ногам фельдфебеля.

— Ничего подозрительного, — пробормотал таможенный офицер.

Гестаповец снял пенсне, протер запотевшие стекла.

— Здесь не может быть, — буркнул он.

Стоявший возле топки в отблесках полыхающего пламени кочегар, искоса наблюдавший за процедурой обыска, взял длинный железный пруток и начал с невозмутимым видом мешать уголь в ревущей топке.

Когда за таможенниками захлопнулась дверь, он облегченно вздохнул и, вытирая струившийся с лица пот, устало сел на ящик. Раздался длинный гудок, и судно, слегка вздрагивая, медленно стало отходить в открытое море.

Лежавший в тайнике Сергей не мог определить, сколько времени он пробыл там, пять часов, десять или все двадцать. Наконец, по ревущим топкам, по подрагиванию судна он понял, что легли на курс. Сознание того, что он вырвался из фашистского плена, придало ему силы. Самое страшное позади.

Прошло время, прежде чем он услышал пять ударов над головой. Он ящерицей проскользнул в открывшийся люк. После глухой темноты ударил ослепительный свет электрической лампы, он зажмурился и осмотрелся. Перед ним стоял знакомый кочегар, поблескивая необычайно белыми на темном от угольной пыли лице зубами. Рядом стоял другой — небольшой, круглолицый, в темном берете и матросской тельняшке.

— Сейчас около пяти утра. Мы идем в одной-двух милях от берегов Швеции. Видны огни небольшого шведского городка. На море штиль, и вы легко доберетесь вплавь до берега. Но вот вам на всякий случай, — надевая на его руку компас, сказал кочегар. — На шведском берегу старайтесь не попадаться на глаза полисменам, доберитесь до вашего посольства самостоятельно. Когда кончится война, приезжайте к нам в гости. Мой адрес: Осло, торговый порт, Кнут Уинстрем. Счастливого пути, товарищ!

Три последние слова он произнес на русском языке, и его суровое лицо осветилось улыбкой, от которой на сердце у Сергея стало тепло и радостно. Он повесил на плечо спасательный круг и пожал обоим норвежцам руки.

— Пошли! Тихо! — приложив палец к губам, шепнул круглолицый матрос.

Сергей еще раз благодарно взглянул на кочегара и его товарища и осторожно последовал за ними.

Через два дня Сергей, радостный и возбужденный, сидел в кабинете советского посла в Стокгольме и рассказывал ему о том, что пришлось пережить ему в фашистском плену и как удалось бежать…

— Вот не знаю только, как мои товарищи на катере. Удалось ли им вырваться?

— Сейчас вы увидите их, — с улыбкой ответил посол…

Конец.