Теплый октябрьский день 1941 года. По Смоленскому шоссе гонят огромную пеструю колонну советских военнопленных. Толпы людей идут, лишь видимо сохраняя строй. Идут, ковыляя, держась друг за друга. Кто в пилотке, кто обвязанный окровавленными бинтами, кто в каске, большинство же с непокрытыми головами. Идут военные, идут и гражданские. Вот молодой грузин в щегольских хромовых сапогах и белой нижней рубашке. Рядом с ним — заросший щетиной старичок в лаптях грузина — молодой безусый красноармеец в пилотке, без поясного ремня, в тяжелых не по ноге солдатских сапогах. Он идет прихрамывая, то и дело отставая: то размотаются обмотки, то выбьются портянки. За спиной у него — солдатский ранец с пустым котелком. Вот и все его имущество. Тяжелые мысли гнетут его. Это — Сергей Суров, бывший студент филологического факультета, затем солдат Красной Армии, а сейчас военнопленный. Он идет, зорко оглядываясь по сторонам.

С шоссе хорошо просматривается окрестность. Под еще теплым осенним солнцем рдеют опадающие багряные листья. Справа от шоссе густой стеной стоит лес, слева блестит небольшое озеро, сильно заросшее тростником. К нему опустилась голова колонны и там остановилась. Людей небольшими партиями подводят к воде, и, изнемогающие от жажды, они пьют из него грязную жижу. После этого ударами штыков и прикладов их отгоняют в сторону.

Наконец очередь дошла и до Сергея. Он пьет эту мутную, грязную воду, пьет, не отрываясь от полного котелка, и неведомое ранее блаженство растекается по всему телу. Случайно взгляд его остановился на сломанной тростинке, торчащей из воды метрах в десяти от него. «Если бы только можно было нырнуть в воду и дышать через эту тростинку до тех пор, пока не уйдут конвоиры!» — вдруг подумалось ему.

Наполнив фляги, котелки, кружки, люди медленно возвращаются в лагерь. Страшная слабость овладела Сергеем после того, как он выпил воды. Это был острый приступ голода, так как за весь день он съел только два сухаря, которые успела ему всунуть пожилая женщина, когда они переходили шоссе.

Когда они тронулись в обратный путь, то сверху увидели свой лагерь, расположившийся в небольшой долине. Он был оцеплен двумя рядами колючей проволоки и со стороны напоминал скорее огромный загон для скота. В центре лагеря одиноко стоял тесовый сарай, вокруг которого сновали люди. Эта огромная человеческая масса была похожа на огромный муравейник. Хотя день выдался теплым, кругом горели костры. Тонкие струйки дыма взвивались в небо и медленно таяли в глубокой, бездонной синеве.

В воротах лагеря стоял с засученными по локоть рукавами толстый краснорожий фельдфебель и считал входящих. Люди, подгоняемые конвоирами, нажимали друг на друга. Фельдфебель, неистово колотя палкой, наводил порядок.

— По пять! — орал он. — По пять!

Получив удар по голове, Сергей споткнулся. Следующий удар получил грузин. Сергей поднялся быстро, но толпа снова сбила его с ног. Наконец, прихрамывая, он медленно прошел через ворота лагеря.

«Ворота Гуадуна, или Дверь в Новую Европу», — насмешливо подумал он и вместе с другими шагнул в огромную серую массу людей, столкнувшую недалеко от ворот, уже на территории «Новой Европы».

Плач, стоны, проклятия раздавались в воздухе. Сотни грязных, скрюченных рук протянулись к ним в надежде получить хоть глоток воды. Обезумевшие от жажды, люди смяли, сбили их с ног. Кто-то просил воды, кто-то не давал. При виде немцев пленные разбежались, но на месте только что возникшей давки остались семь безжизненных, вмятых в дорожную пыль человеческих тел.

Сергей тяжело поднялся, потрясенный увиденным. Мокрый, грязный, с исковерканным котелком, непонятно каким образом снова оказавшимся в руках, он с трудом выбрался из толпы. Сергей чувствовал себя песчинкой, подхваченной ужасным ураганом войны и падающей неизвестно куда. То, что ему пришлось увидеть и пережить за месяцы плена, было несравнимо ни с каким кошмарным сном. Он, мечтавший жить в новом, идеальном человеческом обществе, стал жалкой скотиной, как и тысячи людей, загнанных на это голое поле за колючую проволоку.

Сергей подошел к проволочному ограждению и стал смотреть на шоссе, по которому их пригнали в лагерь. Он увидел двух девушек-горожанок. Как жаль, что он уже не сможет близко подойти к ним, пошутить, посмеяться, как раньше, хотя только двадцать метров отделяют его от них. Еще совсем недавно, в мирной, довоенной жизни, ему было легче обогнуть весь земной шар, чем сейчас пройти эти двадцать метров. Он смотрел на девушек, шедших нарочито медленно, и вспоминал недавние карнавальные вечера в Москве, смотрел на солдат, прогонявших девушек, смотрел на лежавших недалеко от него, посиневших от истощения людей в солдатских формах. «Синие солдаты… — подумал он. — Синие… Синие…» И неожиданно вспомнились пушкинские строки:

Разные мысли одолевали его. «Вот она, накатилась на них, эта темная, страшная туча зла, которое веками копилось где-то в глубинах германской истории и сейчас обрушилось потоками крови, звериных страстей, до этого сдерживаемых юридическими и нравственными законами», — думал он. Сергей понимал, что даже в этих нечеловеческих условиях люди старались хоть как-то скрасить свое существование.

Вот уже пять дней, как им не давали никакой еды. Обросшие, худые, грязные, они лежали на песчаном поле и ждали уготованной им участи. У одних не выдерживали нервы, и они бросались на штыки, лезли под дула автоматов, повисали на колючей проволоке.

Другие, судя по выражениям их лиц, казались уже людьми обреченными. Некоторые сходили с ума. Вот один из таких, бывший интеллигент, отпорол пуговицы от своей гимнастерки и предлагал их за корку хлеба. Кому нужны его пуговицы, когда за кусок хлеба можно взять лучшие часы? Невольно каждому пришлось пересматривать свое отношение к жизни, находить пути сопротивления этой чудовищной, жестокой идее истребления, разработанной и выполняемой с чисто немецкой педантичностью. Но были и такие, кто еще как-то сопротивлялся, боролся за жизнь. Кто они теперь, что с ними будет дальше — спрашивали друг у друга люди, но не находили ответа.

Кто-то пытается починить рваные сапоги, кто-то выбирает из белья насекомых, кто-то курит вату из пиджаков или просто бумагу, кто-то кипятит воду, некоторые столовыми ложками роют себе окопчики, чтобы укрыться от осеннего дождя и ветра. Изредка дают баланду, и тогда те, у кого нет котелков, получают ее в пилотки, шапки и даже в полы шинели или ботинки.

Из-за того, что едят всякую гадость, начались запоры. Под стенами дощатого сарая люди сами себя оперируют палочками. Многие, истекая кровью, остаются там навеки.

Сергей отошел от проволоки и направился к бараку. Внимание его привлекла компания из шести человек, собравшаяся вокруг костра. «Вот и еще занятие», — подумал он и увидел как к игрокам медленной, развязной походкой подходит упитанный полицай. «Учуял легкую добычу», — не ошибся Сергей.

— А порядочная сумма поднакопилась, — сказал полицай. — Вам, может, что надо? Могу сухари продать!

— Сколько их у тебя? — спросил бритоголовый.

— Семь штук.

— Что за них хочешь?

— Все, что есть на банке.

— Как, ребята? — переглянулись игроки.

— Бери! — решил за всех бритоголовый.

Полицай сгреб деньги, пересчитал их и стал рассовывать по карманам, затем вынул из-за пазухи семь армейских сухарей и отдал их, после чего, довольный сделкой, ушел. Шестеро, глядя ему вслед с ненавистью и презрением, делили седьмой сухарь на равные части, и подбирали крошки, словно золотые песчинки, и долго пережевывали.

Время клонилось к обеду. Внимание Сергея привлек маленький, плотный офицерик, острый, хищный взгляд которого выискивал очередную жертву. Немец вышагивал по лагерю в сопровождении четырех офицеров.

— Jude? — спросил он у одного из пленных, худенького, заросшего щетиной мужичка.

— Нэ, герр офицер, я вкраинец!

— Schwein! — буркнул офицер.

— Jude? — спросил он стоящего рядом с украинцем высокого, чуть сгорбленного мужчину.

— Русский я, — медленно, как бы выдавливая слова, ответил тот.

— Hund! Зобака! — заорал офицер. — Большьевик!

— Никак нет! Я христьянин.

— Что он говорит? — спросил офицер у переводчика.

— Как ты ответил господину коменданту, — быстро перевел тот.

— Я ему, господин полковник, сказал, что я христьянин.

Польщенный, переводчик, унтер-офицер, самодовольно улыбнулся и уже покровительственно переспросил:

— Как это понять? Христианин или крестьянин?

— Да это, господин полковник, одно и то же. У нас ведь вера-то православная.

— Это темный мужик, герр комендант. Обыкновенный навозный жук.

— Gut! — расхохотался офицерик и двинулся дальше.

Мужик хитро посмотрел ему в след и буркнул в сторону:

— Слава Тебе, Господи, пронесло! Это сам комендант. Зверюга, а не человек, — добавил он, обращаясь к Сергею, который стоял рядом.

Сергею показалось, что он где-то видел этого солдата.

— Слушай, а ты не тамбовский? — спросил он.

— Тамбовский!

— В Раде формировался, в артполку, да?

— Да! — И мужик подозрительно взглянул на него, а потом, ударив его по плечу, радостно воскликнул: — Ба! Наводчик второго оружия! Видал я, как ты два танка прямой наводкой стебанул! Как ты жив остался, ведь твое орудие другие танки смяли?

— Смяли, да не наглухо! Попали мы из огня — да в полымя…

— Я вот сейчас опять чуть под смерть не попал. Вчера этот гад своими руками ухлопал здесь десять человек. Пойдем-ка отсюда. У тебя вид антилегентный, а он таких страсть не любит… Посмотрит на лицо, на руки белые — сразу капут! Комиссар, скажет, большевик.

Они отошли в сторону и присели.

В это время комендант в сопровождении офицеров вышел из лагеря и остановился у проволоки напротив худенького, обросшего щетиной мужичка-украинца. Комендант жестом подозвал мужичка к себе.

— Откуда ты? — спросил на ломаном русском языке один из офицеров.

— Я с Полтавы, паня! — ответил мужичок, облизывая языком сухие, потрескавшиеся губы.

— Хоть бы трохи! Три дня не ив! — жалобно бормотал он, протягивая к ним грязные, дрожащие руки.

Переводчик-унтер, смеясь, что-то говорил здоровенному пузатому офицеру. Другой офицер, высокий, молодой, щеголеватый, фотографировал мужичка.

— Подойдите сюда, ближе! — крикнул переводчик в сторону группы пленных, стоявших у проволоки.

Из толпы отделилось человек тридцать.

— Gut! Sehr gut! — улыбаясь, сказал пузатый офицер и бросил под ноги мужичку две буханки хлеба.

Буханки, подпрыгивая, как мячики, упали к ногам мужичка, но вдруг стоявшие за его спиной люди кинулись к хлебу. Никто, да и сам «паня», не мог ожидать, какое действие произведет щедрый дар на изголодавшихся, измученных людей. Пленные, обезумевшие от голода, бросились к хлебу, но мужичок, как бы предвидя дальнейшие события, упал на землю и накрыл его всем телом.

— Пустите! Поделим! Я три дня не ив! — кричал он из-под навалившихся на него людей.

Зрелище было ужасным. Груда голодных, ревущих тел каталась по земле. Стоявшим у проволоки офицерам эта сцена, судя по выражению их лиц, доставляла явное удовольствие.

Сергею стало от увиденного и страшно и омерзительно. Он, потрясенный, отошел прочь.

Щеголеватый офицер продолжал фотографировать.

— Великолепные снимки! — то и дело восторженно восклицал он.

Комендант взмахнул рукой. Пулеметная очередь — и через минуту на месте свалки в луже крови корчились в смертельной агонии десятки расстрелянных в упор людей. Среди них — украинский мужичок с куском хлеба, зажатым в окровавленной руке.

Смеркалось. Над лагерем взвилась ракета: сигнал отбоя, после которого всякое движение по лагерю воспрещалось.

Сергей и тамбовец присели на холодную землю потом расстелили шинели, положили под голову ранец вместо подушки.

— А одеться-то нечем? — сиплым, простуженным голосом спросил у Сергея сосед слева, лысый, бородатый старик, лежавший на шинели.

— Нечем, дедушка, — ответил Сергей.

— Придвигайтесь, ложитесь на мою, а вашей оденемся, — добавил старик. — Теплее будет.

Где-то в стороне раздался окрик часового, затем резкий выстрел. Высоко в небе, разрывая ночную тишину, пророкотал одинокий самолет. Сергей долго смотрел в далекое звездное небо. Оно казалось величественным, спокойным и далеким от земного горя.

Под немолчный гул людских голосов Сергей разговорился со стариком соседом. Оказалось, что до войны тот занимался астрономией, был профессором. Старик был настолько слаб, что даже не мог поднять руки. Его глубоко запавшие, печальные глаза были устремлены в небо.

— Помнится когда-то давно, — проговорил старик, — я читал в русском дореволюционном журнале «Нива» воспоминания человека, побывавшего в первую империалистическую войну в немецком плену. То, что он описывал, чепуха по сравнению с тем, что мы видим сейчас. Но одна его мысль глубоко врезалась мне в память: «У каждого, побывавшего в немецком плену, — писал он, — навеки застыло в глазах что-то такое невыразимое, не поддающееся определению словами. Это как бы отблеск пережитых ужасов, неизбывного горя, страдания, сочувствия горю других, какой-то мудрой простоты и в то же время понимания бренности жизни».

Старик немного помолчал и, бессильно пошевелив рукою, продолжил:

— Я уже конченый! Но вы молоды и не так измотаны. Отбросьте всякие надежды на случайное освобождение и бегите при первой возможности. Многовековая культура, которую выработали лучшие умы человечества, отброшена нацистами вглубь веков. Немцы порабощены: они допустили, чтобы их вождем стал обыкновенный авантюрист. Настоящие вожди те, кто, поняв дух времени, поняв истинные потребности и чаяния народа, стремятся осуществить их. Они — зерна, упавшие на плодородную почву. Но у нацистов нет ни почвы, ни зерен — только тирания, а она всегда бесплодна. — Старик закрыл глаза и, казалось, задремал. — Дух времени… Дух времени… — тихо проговорил он. — Мы с вами, как говорят артиллеристы, попали в вилку этому духу времени. Витали в высших материях, а жизнь швырнула нас в самую глубокую бездну. Не увлекайтесь философией, как я, держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови, вы многому у них научитесь. — Веки его нервно задрожали, и старик умолк.

Ночью Сергей прикрыл грудь старика полой своей шинели. А когда проснулся на рассвете от холодного, осеннего, проливного дождя, то на своей груди почувствовал ледяную, безжизненную руку старика-астронома: он был уже мертв. Сергей закрыл остекленевшие глаза старика и, зябко кутаясь в шинель, пытаясь укрыться от дождя, обыскал его карманы в надежде найти документы, узнать фамилию, адрес, но там ничего не было, кроме черной костяной пуговицы. Карманы были пусты.

— Как жаль! — прошептал он.

Голова его заныла от боли. «Держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови», — вспомнил он слова старика.

Потоки дождя все усиливались, и люди метались по лагерю, пытаясь найти от ливня защиту. Те, кому чудом удалось сохранить отбиравшиеся при обыске плащ-палатки, оставались на месте. Остальные жались к одинокому тесовому сараю для раненых. Желая спрятаться от дождя, многие забрались на потолок, под ветхую крышу, и это вскоре привело к трагедии: под их тяжестью потолок и крыша сарая рухнули, а большая часть раненых, лежавших внизу, погибла под обломками балок и досок. Наконец дождь стих.

— Знаешь что, парень, пойдем-ка поближе к воротам, скоро на водопой поведут, — сказал тамбовец.

— Тебя как звать-то? — спросил Сергей. — А то как-то неудобно, до сих пор имени твоего не знаю.

— Тимофеем!

— А по батюшке?

— Да я уже забыл, когда меня по батюшке звали, сейчас только по матушке величают, — мрачно сострил Тимофей.

— Ладно, Тимофей так Тимофей, — согласился Сергей. — Пойдем на водопой.