Весной пленных посадили по шестьдесят человек в товарные вагоны и повезли куда-то на север. Сразу на три дня выдали хлеб и сыр. Один раз в сутки дверь вагона открывалась, солдаты торопливо выводили нескольких пленных, чтобы они принесли воды, и спешно закрывали дверь.

В окошке вагона, оплетенном колючей проволокой, мелькали остроконечные черепитчатые крыши готических зданий, сельские домики, сложенные из красного кирпича, провода линий высокого напряжения, зеленеющие поля, на которых пестрели мелкие крестьянские участки. Часто на железнодорожных станциях они видели пленных французов, бельгийцев, югославов, поляков. «Рот фронт!» — кричали они, поднимая вверх сжатый кулак, если поблизости не было немцев.

Через трое суток пленных высадили на какой-то небольшой станции. Это был городок Берген на побережье Северного моря. Там их разбили на группы, или, как иначе называли немцы, на рабочие команды.

В полдень группу из сорока человек, в которую вошел и Сергей, усадили на машины и повезли.

Дорога шла вдоль моря. Совсем низко то и дело проносились чайки, стаи ворон с карканьем вились над кирхами, мелькавшими в аккуратных немецких деревнях. Мирной жизнью повеяло на Сергея, если бы не конвойные солдаты и унтер-офицеры, которые сидели на задней скамейке кузова и дымили сигаретами. Вскоре машины подошли к небольшому порту на берегу моря.

— Здесь будете работать, — сказал унтер-офицер, пожилой, седеющий мужчина. — А вот здесь жить, — указал он на небольшой дощатый барак. — До этого здесь работали пленные французы. Они плохо работали, за это мы отправили их в штрафной лагерь. Если и вы будете плохо работать, мы и вас отправим туда же.

Слушая речь унтера, Сергей усмехнулся, но когда тот сказал, что работать придется на погрузке катеров, то насторожился: мелькнула мысль о побеге, затеплилась надежда.

В бараке их распределили по койкам, накормили. Истощенные, изголодавшиеся люди с жадностью набросились на картошку, которой наварили целый котел. Однако через час тех, кто особенно поднажал на еду, скрутило так, что они стали то и дело выбегать из барака.

— Donnerwetter! — ругался часовой, то и дело открывая и запирая двери.

— Гюнтер! — по-немецки заорал он, выведенный из терпения. — Занеси в барак парашу!

Еще сидя в машине, Сергей с особым вниманием стал присматриваться к людям, с которыми ему, наверное, долго придется жить, работать, а возможно, и умереть. Среди них был Тимофей, был и Петро, который лежал с ним в тифозном бараке. Были и другие, которых он знал только в лицо. Особое уважение вызывал у него моряк, служивший когда-то на Балтийском флоте. Это был коренастый, молчаливый мужчина лет тридцати пяти, с нахмуренными бровями, из-под которых внимательно поблескивали глаза. Звали его Федором. На нем были флотские брюки, заправленные в солдатские сапоги и пехотная шинель. Шинель была явно не по его, когда-то могучим плечам. И хотя в ревире их места на нарах были рядом, Сергей из-за недостаточного знакомства несколько сторонился его.

Утром, после поверки, комендант команды, унтер-офицер Беккер, объявил, что работать на погрузке они эти три дня не будут, так как начальник порта разрешил пленным немного отдохнуть: ослабевшие работники ему были не нужны, поэтому сегодня они пойдут на легкую работу в город. Легкая уборка, которая заключалась в уборке городских складских дворов.

Погода стояла майская, теплая. Щедро светило солнце. По городу шли, как обычно, колонной по пять человек в ряду. Гулко громыхали по мостовой деревянные колодки пленных. Заслышав их стук, жители удивленно выглядывали из окон, думая, что скачет кавалерийский эскадрон. Они еще не видели русских пленных, поэтому высыпали на улицу и с интересом их рассматривали.

Сергей шел в середине пятерки. Слева от него шел Тимофей, справа — моряк Федор, рядом с которым вышагивал тот самый рыжий, разувший когда-то Сергея в ревире. Те сапоги он давно проел и сейчас шел как все, громыхая колодками, озираясь на глазевших жителей. Вдруг он метнулся в сторону тротуара и наклонился, чтобы поднять окурок, следом за ним рванулся и Федор. Размашистый пинок сзади — и рыжий проехался носом по мостовой.

— На тебе, сволочь! Русский народ позоришь, гад! На посмешище нас всех выставляешь, окурки на тротуарах за фашистами подбираешь! — крикнул он, вырвал из рук рыжего окурок и с отвращением бросил его под ноги толпившихся немецких жителей.

Колонна остановилась. Немцы с любопытством наблюдали за разыгравшейся сценой.

— Правильно! Из-за таких, как он, на нас и смотрят, как на скотов, за унтерменшей считают, — на разные голоса поддержали пленные Федора.

Вечером, после ужина, когда пришли в барак, к Федору подступил рослый белобрысый солдат, со шрамом на лбу.

— Ты за что ударив его? — нагло спросил он.

— А ты что, в адвокаты ему нанялся?

— Я не адвокат, а неправильно ты поступив, товарища за окурок ударив.

— Ба, дружок, постой! Да я тебя знаю! Старый знакомец! — удивленно воскликнул Федор, вглядевшись в лицо белобрысого. — Да понимаешь ли ты, шакалья башка, что он, ты и вам подобные позорите наш народ, сами себе в душу плюете?! Ведь поднять окурок за врагом — это унижение!

— А он не за военным пидняв, а за цивильным!

— Так это же все равно! Ведь они это видят и по вашим поступкам судят обо всем народе. Ты же предал всех нас, когда поднял окурок, — сказал Федор, обращаясь к рыжему.

— А ты что, чистым себя считаешь? Раз в плен попал, и ты предатель! — огрызнулся рыжий.

— Что ты сказал, гад! — подступая к нему, глухо спросил Федор. — Да я из тебя сейчас отбивную сделаю, сволочь!

— Так нас усих считают на родине! — крикнул белобрысый.

— Ты по себе о других не суди. Сам за себя ответ держи! — Губы Федора гневно перекосились. — Тот, кто считает нас предателями, — сам первый предатель своего народа! — И Федор бросился на белобрысого.

Сергей встал между ними. Подбежали другие, растащили.

— Знаете, кто он? — указывая на белобрысого, громко сказал Федор. — А я знаю! В Либаве мы вместе были в рабочей команде. Он там был поваром. Вечером приходим с работы — он стоит у котла, раздает баланду. Рядом ефрейтор для порядка стоит. Один мужик без очереди попытался получить, а этот показал на него ефрейтору и говорит: «Вот она, герр ефрейтор, русская культура». Ну, я не выдержал и спрашиваю: «А ты что, не русский?» — «Нет, — отвечает, — вкраинец!» — «Виткиля?» — спрашиваю я. — «С Полтавы». — «А понимаешь ли ты, что такое русская культура?» — «Конечно, понимаю, — отвечает он. — Вся наша русская культура — самовар да печка, да еще водка в придачу». Ну, я и не выдержал и сделал ему полундру: вырвал у него из рук черпак да этим черпаком по лбу заехал. Помню, сказал: смотри, гад, как бы тебе не пришлось греть свой толстый зад на русской печке! Вот видите, у него на лбу от этого черпака шрам на всю жизнь остался? Мне тогда немцы за него все кости перемяли: этот пошел и сразу нажаловался коменданту.

— Ну что вам, русским, вкраинцы плохо сделали?! — стараясь перевести разговор на всех украинцев, обидчиво крикнул белобрысый.

— Ты, гад, за спину украинцев и Украины не прячься! Украинцы — наши кровные братья! А вот такие сволочи, как ты, и раньше продавались и сейчас продают Украину то польским панам, то шведам, то немцам!

— Мы никому не продаемся! Мы самостийными быть хотим! — крикнул белобрысый.

Федор рассмеялся:

— Хочешь быть самостийным, а идешь в холуи к врагу? А помогите, дескать, нам против русских братьев, они нас угнетают! Да понимаешь ли ты, дурья голова, что делаешь? Если человек со своим кровным братом не уживается, то как он уживется с чужим со седом? Ты что, думаешь, он тебе бескорыстно помощь окажет? Сдерет с тебя шкуру или закабалит. Есть пословица: «Соль со стола мети, да не на пол».

— Брось ты с дерьмом разговаривать! — вмешался Сергей.

— Это не дерьмо, а подлюка высшей марки! — крикнул Петро. — Вот такие, как он, и мутят всегда Украину и нас, украинцев, позорят.

— Такие везде есть! Среди русских тоже, и мы все сегодня одного такого холуя видели! — Сергей с презрением посмотрел на рыжего. — Такие предатели все одной национальности — фашистской подстилкой называются. У предателя нет ни Родины, ни братьев, ни друзей. И нас с тобой, Петро, им лбами столкнуть не удастся!