Владельцами татарской лавки были братья Исламкуловы. Их отец, вождь многих татарских родов, якобы как-то в Крыму выразился в неблагоприятном духе о правительстве, после чего всю семью навечно сослали в Сибирь. Отец умер от скорби и тоски по родине, мать – от печали после смерти ее мужа. Теперь созданным еще отцом магазином управляли три его сына и их сестра. Они были усердны, умны и смертельно ненавидели эту страну и ее правительство. Воспоминание о Крыме было для всех них только мечтой, так как они были еще детьми, когда их родители вынуждены были покинуть родину. Пустыня Сибири наполовину стала их привычкой, хотя Крым оставался вечно их тоской. Ненависть к русским у татар в крови уже много веков. Со времени их великого Чингисхана в тринадцатом веке до их жестокого покорения царем Иваном Грозным в середине шестнадцатого века татары владели половиной России и большими территориями Польши, Венгрии, Моравии и Далмации. До сегодняшнего дня русские сохранили много татарских обычаев. Привычный глубокий поклон, падение на колени – это обычаи татарских времен, знак самого большого уважения, страха и верноподданничества. Также в русском языке сохранилось много монгольских и татарских слов. Во все времена мужчины татарского происхождения находились среди ключевых личностей страны.

Еще сегодня татары строго придерживаются учения Мухаммеда. «Никто не может избежать своей судьбы», учит Коран, все определяет «кисмет», неизбежная судьба. Между собой татары держатся вместе образцовым, даже таинственным способом. Это сближение облегчается для них их татарским письмом, которое большинство русских не умеет читать, татарский купец ведет даже свои конторские книги в большинстве случаев на своей собственной письменности. Их исключительная хитрость, честность, надежность и чистота и, в особенности, их заповеданная Кораном умеренность отличают татар от среднего русского. Это и есть основные причины благосостояния, в котором большинство татарских семей живет даже в самых бедных городках Сибири. Неудивительно, что это социально лучшее положение вызвало к ним ненависть русских, и неудивительно, что эта ненависть вызвала уже ответную ненависть татар. Потому татары с тайным злорадством приветствовали поражения русских в войне.

Как немец я вследствие этого вскоре нашел симпатию у братьев Исламкуловых, и из этого должно было получиться сотрудничество, которое было бы очень полезно и мне, и татарам.

Их лавка удовлетворяла мои потребности во всем необходимом. Я ходил туда почти каждый день.

От меня сейчас срочно требовалось закрепить мою свободу, по крайней мере, здесь в Никитино. Мне было абсолютно ясно, что я никогда не получу разрешение на проживание в крупном городе. Однако мне следовало защититься от возможных последующих репрессий. Переписку мне запретили, единственное письмо, которое я получил от отца, мне громко прочитал вслух Игнатьев. Я мог только ответить: «Мои дела идут хорошо, я здоров. Деньги получил с большой благодарностью. Письма я писать не могу». Такими были предписания из Петербурга, и им мне приходилось безоговорочно подчиняться.

Так как я был их лучшим клиентом, я пользовался также соответствующим уважением у татар.

Однажды Исламкуловы показали мне несколько коротких строк моего слуги Ахмеда. Я не мог читать татарские буквы, но с этого мгновения братья Исламкуловы обращались со мной как с другом.

- У нас есть наши собственные источники информации по всей России. Нам это нужно для проверки платежеспособности наших клиентов. Мы обмениваемся сведениями об этом и можем полностью полагаться на правильность таких сведений. Также мы так поддерживаем друг друга и... узнаем как раз то, что важно для коммерсанта. Людям, которым мы доверяем, оказывают предпочтение также наши друзья и единоверцы во всей России.

Это был ответ на все вопросы, которые я ставил татарам о письме моего верного Ахмеда.

Трех братьев Исламкуловых звали Али, Мохаммед и Ибрагим. Али был самым старшим, Мохаммед – средним, а Ибрагим – младшим.

Меня пригласили к ним на ужин.

Это большая честь, когда мусульмане приглашают человека другого вероисповедания к себе для трапезы. Гостеприимство – это для них что-то священное, гость что-то неприкосновенное.

Несколько крепких деревянных ступеней ведут к маленькой, украшенной богатой резьбой передней части здания. Входная дверь массивна, с широкими, тяжелыми засовами и замками. В углу висит звонок. Он звучит тихо, приглушенно.

Дверь открывается, старший брат, глава семьи, принимает меня. На нем широкий, длинный, пестрый кафтан из бухарских татарских тканей, узкий в талии, на голове маленькая круглая шапочка, украшенная вышивкой с золотым орнаментом. На чертах его лица скользит таинственная улыбка Азии, когда он мне низко кланяется.

С потолка прихожей свисает маленькая, пестрая висячая лампа, на стенах пестрые платки с татарскими буквами. Одна из занавесок отодвигается, я вхожу в жилую комнату. Там стоят оба брата Мохаммед и Ибрагима, одетые так же как их старший брат. Они тоже вежливо кланяются.

Вместительная комната, обложенная дорогими коврами, на стенах действительно хорошие оригиналы, крымские пейзажи, и пестрые платки, тонкие, тщательно подобранные ковры. Маленькие низкие столы, маленькие скамьи и диваны, восточная лампа в середине комнаты.

Мы садимся на низкие маленькие скамейки.

- Вы теперь счастливы в вашем доме? – задает мне вопрос Али.

- Еще бы! И новая кровать тоже гораздо лучше старой. Я спал как бог.

- Я вначале вообще не мог вам поверить, когда вы покупали у меня эту новую кровать. Я думал, что вы шутите, пока вы не взгромоздили ее себе на плечи и не покинули лавку со смехом. Это уже обсудили все в Никитино, все утверждают, простите, пожалуйста, что вы не совсем нормальный. Мол, это с вами от тюрьмы и от климата.

Я смеюсь от всей души, со мной братья Исламкуловы, пусть даже несколько неуверенно и смущенно

- К сожалению, я еще не могу пригласить вас к себе, потому что у меня в комнатах пока стоят только ваши сундуки. Однако за то я могу гулять у себя в квартире, разве это не приятно? Во всяком случае, это что-то новое для меня. Больше всего я, естественно, люблю сидеть на кровати, она, по крайней мере, мягкая. Но, все же, я счастлив. Все остальное тоже получится, если, конечно, меня снова не посалят в тюрьму. Последние мои слова звучат несколько глухо и горько.

- Господин Крёгер, позвольте мне дать вам совет, будьте очень любезны с писарем Игнатьевым и с господином полицейским капитаном тоже. Если необходимо, давайте им обоим при каком-либо случае деньги и снова, и снова деньги. Это не защита против подлостей Игнатьева, но, по крайней мере, все же, хоть маленькое успокоение. Если вы станете для них двоих дойной коровой, то репрессии против вас со временем останутся лишь на бумаге. Знаете ли вы, что господа нам очень задолжали, что мы не даем уже Игнатьеву ни копейки кредита?

За мной слышится очень тихий шум. Я останавливаю дыхание и внезапно очень отчетливо чувствую, что в следующее мгновение я испытаю огромную радость.

- Это Фаиме, наша сестра..., – говорит Али.

Медленно я встаю, оборачиваюсь. Маленькая рука появляется из широкого рукава пестрой одежды из татарской ткани, я склоняюсь к ней вниз и осторожно целую ее.

Фаиме...

Ее руки малы и искусны, ее ноги изящны и проворны. Ее черные, переходящие в синеву волосы гладкие, расчесаны с пробором точно в середине и завязаны на затылке в тяжелый узел. Ее нос со слегка согнутой благородно тонкой спинкой, ноздри выдают страсть. Черные, миндалевидные глаза немного раскосые. Они хранят в себе все эти необъяснимые тайны ее дальней родины. Это Фаиме, заброшенная судьбой, как и я, в этот потерянный городок в глуби Сибири.

Ее глаза смотрят на меня вопросительно и с большим удивлением, я всегда должен видеть их... они необъяснимы, они прекрасны... Теперь они улыбаются...

- Я больше не боюсь вас, – она опускает взгляд. – Теперь Вы выглядите иначе чем... чем раньше...

- Мы хотим пойти есть, если это вас устраивает, – говорит Али.

- Да, с большим удовольствием, я очень голоден.

- Вы оказали нас всем, но особенно нашей сестре, высокую честь, господин Крёгер... Вы поцеловали ей руку, говорит старший брат, глубоко покраснев.

- Позвольте мне, по крайней мере, на несколько часов снова стать тем человеком, каким я был раньше, когда-то. Достаточно долго я уже не был им, и кто знает, что еще мне предстоит.

Занавесы отодвинулись, татары отошли в сторону и поклонились. Мы пошли в столовую.

Кривые сабли, инкрустированные кинжалы и ножи, пики, старый лук, рядом с ним колчан, все окружено множеством стрел. Все это придавало тяжелый, почти мрачный отпечаток комнате с блестящей мебелью из кавказского грецкого ореха. Широкий стол был накрыт белой скатертью из камчатной ткани и старыми восточными серебряными приборами.

- Я поставил для Вас также бутылку водки. Мы татары не пьем алкоголь, так как наша религия запрещает нам это.

- Очень мило с вашей стороны, – ответил я, – но я сам пью только тогда, когда этого требует гостеприимство.

- Но тогда вы, все же, выпьете после жаркого бутылку вина. Я ее тоже припас для вас.

Татарка, служанка Исламкуловых, подавала на стол тихими, искусными движениями.

- Собственно, Фаиме не должна была бы есть с нами, так как мы не показываем наших женщин чужим мужчинам. Это старинный обычай, в нем, наверное, есть что-то хорошее, но вы – не русский и не принадлежите к числу «других». Фаиме очень просила меня об этом, и я не могу так легко отказать моей сестре в этом одном желании. Она ведет однообразную, полностью углубленную в себя жизнь, она очень молода и как раз охотно хочет побеседовать.

- Будьте, пожалуйста, столь любезны, господин Крёгер, и расскажите действительно нам побольше, – добавила Фаиме. – Вы можете говорить у нас открыто обо всем, так как этого никто не услышит. Вы... среди друзей.

- То, что только что сказала моя сестра, совершенно искренне, господин Крёгер. Вы можете доверять нам.

Я схватил протянутую мне руку татарина, и снова он таинственно улыбнулся мне.

Я ел за троих, шашлык был приготовлен блестяще, крымское вино пылало как пламенная кровь.

Ужин был закончен, мы вернулись в жилую комнату. Я попросил разрешения закурить. Фаиме принесла мне сигареты в коробочке из розового дерева.

- Моя сестра приготовила сигареты для вас с особенной тщательностью из свежего табака Месаксуди, – благосклонно заметил Али. [Константин Месаксуди – основатель и многолетний владелец крупнейшей табачной фабрики в Керчи, понтийский грек по происхождению – прим. перев.]

Когда девушка подала мне сигареты и огонь, я поцеловал ей руку, и снова мне пришлось остановить дыхание под напором этого сильного, настоятельного ощущения счастья.

- Вы не сочтете за дерзость, – начал я, – если я сразу же обращусь к вам с одной очень большой просьбой.

- С моей стороны было бы невежливо, если бы я вынужден был повторить уже сделанные вам признания, – прервал меня самый старший.

- Вы все знаете, кто я и откуда я прибыл. Вы также знаете, что меня в любой день могут повесить, мое освобождение является только отсрочкой. Я хотел бы закрепить ту свободу, которой я достиг в Никитино, до тех пор, пока продолжается война. Я должен послать кого-то в Петербург к моим друзьям, которые могут мне помочь. Понимаете ли вы, как это ужасно... постоянно ждать смерти? День ото дня, каждый час?!

Мои хозяева молчали и мрачно глядели вперед. Фаиме сидел на полу на множестве пестрых подушек. Она была похожа на маленького, таинственного Будду. В руке она держала коробочку из розового дерева.

- Сделайте мне одолжение, Исламкулов, езжайте в Петербург. Я дам вам письмо к моему слуге Ахмеду, рекомендации, которые сразу открывают вам все двери, которые остаются запертыми для других. Поезжайте, как можно скорее! Я восемь месяцев ожидал в тюрьмах смерти, и теперь... с тех пор, как я свободен... я больше не могу... я действительно больше не могу... Никто не знает, что происходит у меня внутри...!

Я поднимаю голову и смотрю на Фаиме. В ее глазах стоит ужас, как тогда, когда она впервые увидела меня в одежде каторжника. Я невольно протягиваю к ней руку, она подходит ко мне как лунатик. Я хватаю ее руки, я целую эти руки, которые вдруг обнимают мою голову...

- Я поеду... , – шепчет она.

- Скажите в Петербурге, что они должны казнить меня... сразу...! Но они не должны заставлять меня ждать смерти! Это негуманно!... Я... не могу... не могу больше!

- Спокойно, господин Крёгер, Ахмед сообщил обо всем. Мы мусульмане не бросим вас!

Это сказал Али. И позже, когда он провожал меня до самой двери моего дома, добавил: – Приходите к нам, всякий раз когда хотите. Тогда вы, по крайней мере, не будете одиноки. Вы для нас желанный гость в любое время.

Он подает мне руку, она легко ложится в мою. Лицо мужчины безучастно, только быстрая улыбка промелькнула на нем, как будто бы ее вообще не было. Немного раскосые глаза смотрят на меня... В уголках глаза только я читаю искренность азиата.

- Спокойной ночи, господин Крёгер... Тихо прозвучали эти слова, и татарин поклонился мне, как будто он слуга, а я господин.

Он удаляется. Шаг его легок и тих.

Искренне ли все это задумано? Сможем ли мы, европейцы, когда-нибудь понять лицо Азии? Можем ли мы отчетливо читать на нем?.. Чудесное, неизвестное до сих пор чувство овладело мной.

Я пытаюсь понять это, разобраться – напрасно. Где-то в тщательно продуманном точном анализе есть пробел, который я не могу обнаружить. Но почему?

Я перенес восемь месяцев тюрьмы, я начинаю все сначала. У меня не было в течение этого времени серьезных болезней. Это правильно. Дальше. Мои физические силы снова почти в том же состоянии как во время моего бегства и моей борьбы у финско-шведской границы. Это тоже правильно.

И, все же, я стал внутри другим человеком!

Вернется ли все со временем на свое место?

Стану ли я снова таким, каким был прежде...?

Я не смогу быть таким, потому что что-то во мне разбилось, лопнуло... и это никогда уже не станет снова невредимым, никогда.

Часами неподвижно сидеть на теплом солнце, совершенно оторвавшись от всего и погрузившись в себя, смотреть вдаль, ни о чем не думать и не ждать... ничто. Это то, чего я снова хотел бы. Я однажды научился этому в тюрьме.

Тихая ночь. Я упал на кровать.

Передо мной стоит Фаиме...

Ее руки гладят мою голову, мое лицо.

Я хватаю ее... это только сон.

Вечером она пришла ко мне и принесла мне книгу. Это были «Воспоминания из Баден-Бадена» Ивана Тургенева.

- Но я не могу держать книгу у себя, мне это запрещено. Да и у вас тоже из-за этого могут быть самые большие неприятности.

- Я же могу просто забыть ее. Она лукаво смеется и удаляется на своих проворных ногах.

Мои пальцы охватывают книгу. Резким движением я широко раскрываю окно.

Теперь ночной воздух дует через открытые окна и приносит аромат леса и приближающегося утра.

Я с большой радостью последовал приглашению татар. В их доме я болтал с Фаиме. Там я также писал свое письмо; в нем было много, очень много страниц.

Фаиме очень радовалась предстоящей поездке в Петербург; для нее это было исполнение ее самого большого желания, ее самой смелой мечты, о чем она раньше и думать не могла бы.

Я рассказывал ей о Петербурге и Москве, о театре, опере, о балете в резиденциях, о юге России, Крыме, Черном море, Кавказе. Я рассказывал, как рассказывают детям, и Фаиме сидела со стучащим сердцем, красными щеками и светящимися глазами.

Между тем мое письмо было закончено, и я стал тихим и задумчивым. Мое повествование тоже подошло к концу.

- Сильно ли вы огорчитесь, Фаиме, если я лишу вас очень, очень большой радости?

- Если я смогу этим вам помочь, тогда нет. Я знаю, что вы не будете лишать меня радости без какой-то очень важной причины.

Я смотрел на нее молча, со всеми усилиями пытался овладеть собой, но мои глаза становились хмурыми.

- Я остаюсь... у вас... я остаюсь, – шептала она.

И мои слезы падали девушке в открытые руки.

Уехал Мохаммед.

Письмо ускользнуло от цензуры.

Вечерами мы с Фаиме ходили гулять вплоть до границы «зоны свободы». На маленькой, поросшей лесом возвышенности мы садились и болтали. Фаиме в большинстве случаев молчала. Я рассказывал ей о столицах Европы, о жизни за границей, моих поездках, о высоких, вечно покрытых снегом горах, синих озерах, о культуре и красоте. Но охотнее всего я рассказывал, однако, о моей родине и о море.

Фаиме слушала меня с детским воодушевлением и преданностью. Потом мы снова молчали долгое время.

- Фаиме, вы сделаете мне одно большое одолжение?

- Да.

- Знаете, я до сих пор тщетно искал того человека, кто дал мне милостыню и с нею свободу.

- Вы не рассердитесь на меня, если я не выполняю это ваше желание? Она посмотрела на меня. В ее глазах я прочел просьбу.

- Не рассержусь, но опечалюсь.

- Оставьте, все же, этому неизвестному радость того, что он дал что-то, не слыша благодарности. Вы наверняка опечалите его. Вероятно, он наблюдает за вами издалека, радуется втайне и не хочет слышать благодарности от Вас. Может быть, это его единственная радость. Почему вы хотите разрушить ему ее?

- Возможно, он отдал последнее и теперь испытывает нужду.

- Это все европейцы, собственно, являются такими трезвыми? Разве вам не знакомо ощущение, когда вы отдаете что-то от всего сердца и от самой чистой души? Внимательно и вопросительно ее черные глаза смотрят на меня. Ее маленькая рука берет мою.

- Нет, Фаиме, мне не было знакомо такое ощущение. До сих пор моя вся жизнь была только работой и движением вперед. Числа и машины, трезвое мышление и действие.

Медленно она убирает назад свою руку.

- Мои воспитатели и моя жизнь никогда не говорили со мной о чувствах. Однако, вероятно, я могу научиться понимать это ощущение. Не уходите, не оставляйте меня снова одну. Внезапно я краснею, я стыжусь своего попрошайничества. Не требую ли я снова милостыню?

- Я дала вам милостыню... Ее рука возвращается, робко, стеснительно. – Но я не хотела обидеть вас.

Тяжело дыша, Фаиме лежит на моей груди. Ее рот пылает от моих поцелуев. Он немного приоткрыт. Ее глаза сияют. Медленно поднимаются ее руки, осторожно я убираю назад широкие рукава. Она кладет голые, мягкие руки мне вокруг шеи и шепчет: – Я так безгранично люблю тебя!

Числа! Машины! Годы железной работы! Беспокойное стремление и творчество! Трезвое мышление и действие!

Как бесполезно все это вдруг...

На следующий день, я как раз обедал и читал газеты, которые все были скомканы. Это была «макулатура» самой последней даты.

В двери беззвучно появляется фигура.

- Фаиме...!

Ее губы так горячи. Я поднимаю ее на руки и качаю как ребенка.

- Петр, – шепчет она, – теперь я всегда буду называть тебя так, потому что ты велик и силен. Ты как Петр Великий для меня! Я не могла спать всю ночь. Мои губы пылали и дрожали. Я была непостижимо счастлива. Я нигде не нахожу спокойствия. Я не узнаю больше саму себя и больше ничего не могу понять. Все изменилось этой ночью, ты, мои братья и все вокруг меня. Сегодня за завтраком Али сказал мне, что у меня никогда еще не было таких светящихся глаз. Теперь я знаю, что такое счастье, я ответила ему, а он улыбался так благосклонно, как я его никогда еще таким не видела. Но твои глаза такие странные. Они часто могут быть настолько колючими, что становится жутко, как тогда, в нашей лавке, когда ты не захотел взять деньги.

- Вот что ты уже успела открыть во мне! И ты... знаешь ты, что ты значишь для меня?... Фаиме! И на всем свете есть только одна Фаиме для меня. Я знаю, я никогда больше не найду другой Фаиме.

- Любишь ли ты меня также...?

- Безгранично! Я целую девушку, как будто потеряв рассудок, и внезапно я знаю, что никогда не смогу оставить ее, никогда больше.

Я все еще держу ее на руках и иду с ней к зеркалу. Она кладет свою голову к моей и шепчет:

- Всякий раз когда я отныне буду смотреть на себя в зеркале, я всегда буду видеть тебя рядом со мной, так же как теперь.

- Петр, – просит она смущенно, – давай купим пирог и будем пить кофе в твоей квартире. Мне этого так хочется.

Мы вышли на улицу. Фаиме как будто преобразилась. Она больше не была прежней татарской девушкой, теперь она чувствовала себя принадлежащей мне. Все должны были видеть нас вместе.

- У вас теперь ваш первый визит, господин доктор, и какая уважаемая гостья. Позвольте мне, все же, принести вам несколько стульев и стол, Вы же не можете сидеть на сундуках, это так безобразно, – заметила моя хозяйка, сияя всем лицом.

Питье кофе было очень уютно. Фаиме и я болтали как два свободных счастливых ребенка.

Внезапно врывается Игнатьев. Сердитый и грязный, как всегда.

- Я должен знать, что в этом пакете. Я видел, как вы зашли с ним. И он указывает на пакет с книгами. Фаиме принесла их.

- Это вас вовсе не касается, это принадлежит мне, звучит короткий и решительный ответ. Я еще никогда не слышал, чтобы Фаиме разговаривала так.

- Откройте это немедленно. Что там? Книги?

- Вы не имеете права ничего мне приказывать! Татарка с пренебрежением глядит на разъяренного писаря..

Теперь встаю я. Фаиме боится, но Игнатьев уже убежал.

- Не бей, Петруша, дорогой, Петруша, ради меня, будь добр, пожалуйста. Как кошка Фаиме бросается к пакету и выбрасывает его из окна на двор.

Игнатьев уже появился снова, с ним караульный солдат, который стоит на посту в будке перед моим домом. У него в руках винтовка с примкнутым штыком. – Пакет! Где пакет с книгами... где он тут? Я хочу это знать. Он ведь только что был здесь! Я же не сумасшедший!

- Игнатьев, вы можете перерыть всю мою квартиру, у вас есть на это право, но если вы не найдете, пакет с книгами, о котором вы тут болтаете уже так долго, тогда горе вам!

Игнатьев внезапно успокаивается. Дрожащими руками он поднимает сундуки, разбрасывает их, пот течет у него по лбу. Фаиме идет к двери.

- Господин Крёгер, вы не должны обижаться на меня, если я сейчас уйду. А вы, вы больны, и должны знать, от чего!

Последние слова относятся к писарю. Фаиме уходит.

Немногие сундуки и кровать быстро осмотрены, во всем остальном квартира абсолютно пуста. Игнатьев стоит ошеломленно и пытается говорить.

- Идите лучше, уходите, так как я не хочу из-за вас снова попасть в тюрьму! Я дам вам, однако, один совет: больше не пейте!

- Но, все же, я не пьян, ради Бога, нет! Я клянусь! Я видел книгу... книги, я видел их... здесь, на этом месте, в газетной бумаге.

Едва Игнатьев – вместе с часовым спустился по лестнице, как Фаиме стоит снова передо мной. Мы долго глядим друг другу в глаза.

В тот самый вечер я снова гость у Исламкуловых.

Старший брат принимает меня и провожает в жилую комнату. Он смущен. Я знаю причину.

- Фаиме и я, – начинаю я, – любим друг друга очень, очень. Я обещаю вам..., – татарин все еще держит мою руку, и я замечаю, как он смущен, – ... я даю вам мое слово!

- Этого для меня достаточно, дорогой господин Крёгер. Я благодарю вас, что вы опередили меня. Я не знал сам, как я должен был вам об этом сказать... мы с братьями очень любим нашу Фаиме, она наша самая большая и единственная радость. Девочка такая же, как наш покойный отец, пылкая и безграничная в своей страсти. Я благодарю вас от всего сердца...

- Мне будет тяжело, очень тяжело сдержать свое обещание, но я никогда не сделаю свою игрушку из Фаиме, никогда..., и, после некоторого промедления, причем мое лицо краснеет, как у гимназиста, – но свою жену...

Мы садимся молча.

- Петр! Я взглянул вверх, Фаиме стоит в комнате. – Я нарядилась для тебя, только для тебя.

На ней длинное вечернее платье из темного, пестрого восточного материала, с длинными, широкими рукавами и глубоким вырезом. Одежда очень тесно обтягивает ее молодое, прекрасное тело. Я неосознанно тру лоб; на доли секунды мне приходится закрывать глаза.

- Ты совсем ничего не скажешь, Петр?

Я осторожно целую ее в красные губы.