Согласно распоряжению я каждый день отмечался в полицейском участке. Был составлен список присутствующих, в который я должен был вносить свое имя. Полицейский штемпель и подписи полицейских после этого подтверждали, что я на самом деле никуда не сбежал.

Напряженные дни, на которых покоилась работа полицейского начальства, прошли. Игнатьев стал необычайно приветливым и только и искал случая, чтобы втянуть меня в беседу. Я избегал его, как только мог. Он предлагал мне сигареты, просил меня выпить с ним чаю. Он заметно нервничал.

Мой хозяин, которому Игнатьев был должен за товары, прежде всего, за водку, настаивал на оплате. Движущей силой этого требования был я. Должнику давали срок в три дня, и если он не платил, то на него нужно было подавать судебный иск.

К вечеру следующего дня внезапно появляется Игнатьев. Он с гордым выражением лица предлагает мне коробку сигарет. Кто знает, с какими трудностями он их достал. Я их, тем не менее, возвращаю назад, замечая, что я курю другую марку.

- Вы пришли ко мне, чтобы занять у меня денег. – такими словами встречаю я его. Он вздрагивает.

- Вы ошибаетесь, я не нуждаюсь ни в каких деньгах, – говорит он дерзко.

- Тогда я сожалею, что не смогу вам ничего предложить. Вы сами уже видели это и обшарили мою квартиру вдоль и поперек, так что вам известно, что я еще не готов к приемам гостей.

- Я хотел только посмотреть, что вы делаете. Не забывайте, что вы подозреваетесь в шпионаже. Я советую вам быть осторожным. У меня есть право обыскивать вашу квартиру днем и ночью.

- Вы это уже снова доказали.

Он уходит, не прощаясь. Шагает неуверенно, как будто он хочет обернуться.

На следующий вечер он возвращается. Взволнованный и сильно вспотевший.

- Вы могли бы одолжить мне деньги? – затравленно выпаливает он сходу.

- Нет!

- Почему нет?

- Потому что я принципиально не ссужаю деньги!

- Я вам их непременно верну. С процентами и сложными процентами. Сколько процентов вы хотите получить? Внезапным движением рукой Игнатьев стирает пот у себя со лба.

- Игнатьев, вы же никогда не возвращаете свои долги.

- Я даю вам мое честное слово, что заплачу.

- Я не верю в это!

- Но я должен получить деньги, они непременно мне нужны.

- Вас здесь достаточно хорошо знают, займите, все же, где-то в другом месте.

- Никто не дает мне больше! Я уже всюду был. Его рука беспокойно трет лоб, скользит по растрепанным волосам. Воротник его мундира, кажется, стал ему вдруг ужасно тесным. – Вы должны одолжить мне деньги, господин Крёгер, пожалуйста, я должен непременно получить их, чтобы оплатить срочные долги, вы понимаете?

Я подхожу к окну, оставляю его стоять.

- Я наверняка мог бы быть полезен вам, вероятно, даже очень полезен, этого нельзя знать... Его голос дрожит. – Я обещаю и клянусь всеми святыми, что больше не буду делать обыск у вас.

- И я должен поверить вам? Вам?

Я подхожу к нему и достаю деньги из кармана.

- Я принципиально не ссужаю деньги, но я хочу подарить их вам. Я не хочу ничего получить назад от вас, понимаете?

Я кладу деньги на сундук, который заменяет стол в моей квартире. Игнатьев всеми пальцами проводит по волосам и таращится на деньги, как будто хочет их проглотить. Медленно, очень медленно я выписываю расписку.

- Так. Сколько вы хотите иметь? – спрашиваю я тогда.

- Сто рублей! Рука писаря с грязными ногтями уже твердо цепляется за купюру.

- Постойте! Его рука испуганно отпрянула. – Я вовсе не думал дарить вам так много денег... Исключено.

- Тогда дайте мне пятьдесят рублей.

- Но, Игнатьев, это – это же больше вашего месячного жалования. А ваш карточный долг, 196 рублей?

- Да... нет..., но... Его голос становится хриплым. Он жаждет денег. На купюрах лежит мой кулак.

- Я дам Вам двадцать пять рублей.

- Да! Дайте, дайте мне денег! – теперь он визжит.

- Сначала подпись, затем деньги.

Не глядя на расписку, его дрожащая рука летит над бумагой.

Он подписал смертный приговор!

Он выбегает на широкую грязную улицу и исчезает в темноте.

На следующий день мой хозяин говорит мне с досадой:

- Барин, вы мне не поверите, сегодня Игнатьев выплатил мне часть своего долга. Он был совершенно пьян. Хотел бы я знать, что за идиот снова ссудил ему деньги. Я с удовольствием задушил бы этого типа своими собственными руками!

- Спокойно предоставьте это мне, – отвечаю я и оставляю мужчину озадаченным.

Когда я позже захожу в лавку братьев Исламкуловых, мне навстречу с радостью выбегает Фаиме.

- Петр! Представь себе, Мохаммед прислал телеграмму, он прибыл в Петербург и говорил с Ахмедом. Вот, читай сам.

Я сгибаюсь над ее руками и целую их. Потом я читаю телеграмму, о дословном тексте которой мы договорились заранее.

- Я, к сожалению, вынужден помешать вам..., некоторое время позже звучит за нашей спиной хриплый голос.

Я оборачиваюсь. Передо мной стоит Игнатьев, мы не услышали, как он вошел.

- Я должен поговорить с вами.

- Пожалуйста.

- Не здесь, снаружи.

- Проходите вперед. – Извините меня, пожалуйста, Фаиме.

Мы выходим из магазина. Солнце сияет. Игнатьев долго вытирает ладонью пот со лба. Он очень возбужден.

- Я же подписал вам долговое обязательство на двадцать пять рублей, – говорит он вполголоса.

- Нет, вы этого не делали, – невежливо отвечаю я.

- Вы что, думаете, я был пьян? Я точно это знаю.

- Если вы сами не знаете, что подписываете, тогда вам лучше всего было бы сразу уйти на пенсию.

- Это вас не касается! Я хочу знать, что я подписал! Я должен знать это! – Вы меня... – Он останавливается, мой взгляд предостерегает его.

- Пожалуйста, покажите мне, все же, мою долговую расписку, я вас прошу, – произносит он примирительно.

- Вы не подписывали долговую расписку. Вы только подтвердили, что получили от меня двадцать пять рублей в подарок.

- Да, но это же бессмысленно! Зачем вам было нужно подтверждение этого? Если что-то дарят, то расписка ведь не нужна?

- Верно, она не нужна, но как раз в этом случае я хотел получить ее.

- И что вы намереваетесь сделать с моей подписью? Глаза Игнатьева напряжено ищут ответ на моем лице. – Если я верну вам деньги, вы тогда вернете мне эту проклятую расписку?

- Вы же сами говорите, что она бесполезна.

- Вы вовсе не знаете, что означает проклятая бумага для меня. Вы совсем не понимаете этого!

- Правда? А что, если я, все же, понимаю...?

Невыразимая ненависть вспыхивает в глазах мужчины. Он стоит согнувшись. Он хочет вцепиться мне в горло.

-Петр!

Я разворачиваюсь и иду.

- Этот мужчина был похож на шайтана. Я испугалась за тебя! – Фаиме хватает мою руку.

- Вот, второй смертный приговор для этого черта! Я кладу роковую расписку на прилавок. Фаиме снова и снова перечитывает ее, потом отдает своему брату. Оба очень взволнованы.

- Действительно! – шепчет Али.

- Сохраните, пожалуйста, эту расписку тоже у себя. У меня она не в безопасности.

Когда я потом пришел домой, то по перерытой кровати и сундукам понял, что Игнатьев снова все обыскал у меня.

Вот что значило его обещание, клятва всеми святыми!

Тем же самым вечером я с Фаиме снова был на краю «зоны свободы». Я расстелил свое пальто, тоже купленное у Исламкуловых, на земле. Уткнувшись головой в колени Фаиме, я лежал там. Мы беседовали шепотом, как будто чтобы никто не мог подслушать нас.

Вдали лежало Никитино. Первые слабые огни керосиновых ламп вспыхивали за окнами хижин. Воздух был теплым, и постепенно все темнело и стихало. Где-то выла собака, потом другая залаяла, звучали протяжные голоса, калитка скрипела. Потом все звуки умолкли.

- Я снова не могла спать всю ночь, я должна была думать лишь о тебе, Петр. Ты делаешь меня такой счастливой! И, все же, мне кажется, как будто я не могу охватывать тебя руками. Я сама не знаю почему. Может, я недостаточно люблю тебя? Я отчетливо чувствую, я должна дать тебе что-то, от моей души, от моего бытия, иначе моя любовь – это не настоящая любовь, а я не хочу останавливаться на полпути. Я из-за моей любви к тебе забыла даже нашего Бога.

- Но это не правильно, Фаиме!

- Да, может быть, но почему я должна лгать? Может, я заканчиваю свою любовь, не должна ли я дать тебе что-то, без твоей просьбы ко мне об этом? Смотри, когда ты так кладешь свою голову мне на колени, когда ты целуешь меня... У меня сильно кружится голова. Но я, однако, отчетливо замечаю, что ты владеешь собой. Но должно быть что-то еще... освобождение. Я еще так молода, так неопытна, скажи же мне, ты хочешь... Петр?

- Да, Фаиме, как только я смогу.

- Если ты скажешь это мне, то я буду настолько счастлива, что положу руки на сердце и затаю дыхание.

И Фаиме склоняется ко мне и целует меня со всей ее детской нежностью.

Внезапно я слышу шум поблизости от нас. Потом он снова стихнет. Теперь шум возвращается. Тем не менее, в темноте я ничего не могу увидеть, и даже не знаю направление, из которого он исходит, так как Фаиме склонилась надо мной.

Маленький яркий огонь! Звук выстрела! Острая боль на верхней стороне левой ладони, которую я положил на голову Фаиме, раскатывающееся эхо в лесу. Я сразу вскочил, подхватил Фаиме на руки, добежал до маленького холма и упал вместе с нею на землю. Я внимательно слушаю... я слышу, как бьется сердце Фаиме. Ничего не двигается.

- Ты не ранена, ничего не болит? – спрашиваю я.

- Нет... Кто стрелял?... Почему?

- Наверное, охотник, я не знаю, малыш.

Я несу Фаиме до городка, привожу ее к ее дому. Она все еще не может успокоиться. Она целует меня дрожа. Я жду, пока дверь за девочкой не закрылась на замок.

Я стою на пустой улице. Я знаю, куда я должен идти... Из моей левой руки течет кровь.

Я знаю, кому предназначался выстрел: он должен был попасть не в меня, а в Фаиме; он должен был принести мне не смерть, а душевные муки, новое, полное одиночество.

Я стою перед домом Игнатьева... он не охраняется...

Долго я высматриваю в разные стороны.

Незаметно я вхожу.

Тринадцать дней после той моей «беседы» с Игнатьевым он отсутствовал во время моих появлений в полицейском участке. Только случайно я встретил его позже. Он подхалимски поздоровался со мной. Я больше никогда не отвечал на его приветствия. Его глаза были налившимися кровью, носовая кость сломана, зубы выбиты. Ветеринарный врач рассказывал всем, что Игнатьев якобы, будучи пьяным, споткнулся в темноте, лицо осталось изувеченным навсегда, он должен был долго переносить адские боли.

Уже прошло некоторое время после моего освобождения из тюрьмы. За это время я прекрасно отдохнул, мои дипломатические шахматные ходы были успешны. У меня была чистая квартира, было, что есть и пить.

Но у меня не было работы.

Конечно, я мог читать газеты и книги, которые приносила Фаиме, я читал их тоже в каком-то убежище, но при этом с беспокойством и волнением, без наслаждения, потому что я прекрасно знал, что это могло каждый день стоить головы девушке и мне. Разумеется, мне снова и снова подворачивалась возможность поработать. Я колол дрова у братьев Исламкуловых, у моего хозяина, у полицейского капитана, для органов власти, раскладывал недавно поступившие товары в татарской лавке, чистил и драил свою квартиру. Но я сам чувствовал себя при этом смешным, да, я стыдился, в конце концов, своей работы. При каждом бессмысленном занятии мне ухмылялась смерть и снова и снова шептала:

«... Казнь через повешение... временно...»

Но должны ли будут меня казнить? Была ли моя нынешняя свобода действительно лишь отсрочкой? Насколько долго, до завтра или дольше, до следующей недели, до следующего месяца? Должен ли я совершить, вероятно, какое-то противоречащее предписаниям действие, которое, искусственно раздутое, тогда должно было оправдать казнь? Только в те часы, когда Фаиме была у меня или мы вместе гуляли, я забывал о своей ужасной ситуации. Если я был один, тогда, однако, она с удвоенной силой возвращалась в мое сознание.

Внешне спокойный, привыкший владеть собой, но внутри полностью расшатанный, в длительном напряжении – в таком состоянии я встречал один день за другим. Я чувствовал все более отчетливо: я больше не смог бы справиться с моей прежней жизнью, с ее коварствами и опасностями, что-то внутри меня сломалось, лопнуло. Я постоянно с нетерпением ожидал сообщения – решения из Петербурга. Буду ли я жить или я должен умереть? Иногда мне это было безразлично, иногда доводило меня до бешенства.

Чтобы хотя бы днем отвлечься от ужасной неопределенности своей судьбы, я получил от своего хозяина маленький участок земли. Я перекопал его и хотел посадить там овощи. Построили также большой курятник с помощью того столяра, которому я подарил свою кровать. Мы с Фаиме купили кур, гусей и уток. Когда и эта работа тоже была сделана, «обезболивание» отступило, и я снова искал новую работу, как больной ищет морфий. Фаиме неутомимо пыталась развлечь меня.

Фаиме перевязала вряд ли достойную большого внимания рану на моей руке. Я должен был обедать и ужинать у нее.

Однажды, когда она готовила еду, она задумчиво сказала: – У меня есть одно такое безобразное, глупое желание. Я хотела бы, ты был бы болен, чтобы тогда заботиться о тебе со всей любовью и преданностью.

И другой раз: – Петр, мой дорогой, любимый Петр, – сегодня ночью мне пришло в голову что-то прекрасное, действительно чудесное, но ты должен сам догадаться об этом. Непременно подумай об этом.

- Сбежать...?

Я сказал это шепотом, так как боялся произнести это слово, и быстро огляделся. Не было ли кого-то, кто мог бы услышать это... часовой перед моим домом?

Черные, необъяснимые глаза смотрели на меня. Только они могли глубоко смотреть мне в душу, в ее самые скрытые углы.

- Я знаю, ты лелеешь эту мысль с первого дня освобождения. Но, Петр, любимый, дорогой Петр, возьми тогда меня с собой, умоляю тебя. В твоей стране я хочу служить тебе как служанка, но только не оставляй меня одну. Моя жизнь началась с тебя, и она закончится тобой. Пожалуйста, пожалуйста, не покидай меня.

- Ты не должна служить мне, Фаиме, а согласно закону и праву моей страны я хочу считать тебя... святой.

Я поднял девушку на руки, и она прижалась ко мне, как делают дети, которым простили какой-то плохой поступок.

Ночью, когда люди спали, я лежал на своей кровати, бодрствуя, в одежде, точно, как я на нее упал.

Из Петербурга все еще не было никакого сообщения! Почему?

Перед дверью я слышал спокойные, равномерные шаги часового. Сегодня на посту стоял унтер-офицер Лопатин. Особенная честь для меня, опасного преступника. Ночь таращилась на меня через открытые окна. Окон было много, и поэтому было также много раскрытых, черных пастей.

Я внимательно прислушивался к себе.

Все же, я боялся умереть, испытывал страх перед смертью?

«... временно...», слово из моего приговора.

Я вскакиваю и хожу по комнате туда и сюда.

Когда это слово было впервые произнесено, я не знал страха. Сегодня все поменялось. Смысл моей прежней жизни, все творчество и неутомимый труд разрушились, превратились в ничто. Впервые в жизни я был теперь осознанно счастлив. Теперь, когда я чувствовал, как кипящая горячая кровь текла по моим венам, должен ли я проститься с чувствами и ощущениями, которые я раньше только смутно ощущал во всей их глубине, но для которых у меня не было времени? Пока что, временно, я мог иметь все, но только с этой оговоркой.

Да, я боялся умереть, так как я не хотел умирать теперь.

Да, у меня был страх перед неизвестностью, перед «временно».

Как долго я должен еще ждать смерть? Или она пройдет мимо меня, меня игнорируют, забудут? И все это, вся эта трусость из-за женщины, девушки, из-за почти ребенка, которого я как красивую игрушку носил на руках, с которой я сам был большим ребенком? Не было ли это смешной необузданностью, так поддаться страсти и ударить самого себя по лицу со словами: «Ты стал трусом!»

Сделали ли месяцы в тюрьме меня все же действительно слабым, лишили сопротивления? Мужчину, который полагал, что у него стальное, натренированное тело и холодный, расчетливый дух?!

Керосиновая лампа, которая беспрерывно качалась туда-сюда, отбрасывала мою призрачно большую тень на голые стены.

Ночь по-прежнему глядела на меня через окна.

Час за часом моя тень шаталась по комнате вперед и назад, а внизу на улице ходил туда-сюда, в том же самом темпе как я, часовой.

«Побег!... Побег!... Побег!... Побег!...»

Каждый шаг вдалбливает в меня это слово, каждый шаг подтверждает это.

Смешной пустяк! Бегство! Должен ли я обременять свою совесть?

Не написал ли Ахмед тайно татарам, что мои родители не получат разрешение на выезд из России, пока меня содержат под стражей в Сибири?

Я сжимаю кулаки, я прижимаю их к вискам. Только не потерять ясного соображения, только не увлечься! Я должен думать о других, не только обо мне!

«Фаиме!... Побег!... Фаиме!... Побег!... Фаиме!... Побег!...»

С каждым шагом падают эти слова, и я больше не могу прогнать их от меня, эти низкие мысли.

«Фаиме!... Побег!... Фаиме... Побег!»

Мои шаги снова и снова вдалбливают в меня это, и уже не только мой рот формирует эти слова.

Дух показывает прекрасные, великолепные картины свободы. Совесть умолкла. Я готов совершить подлость...

«Фаиме!... Побег!... Прямо теперь, не задумываясь, использовать всю мою силу... Должен ли я тем самым убить Фаиме?...»

Да!... Нет!...

Смешно!

Почему она теперь не со мной? Почему она не утешает меня ночью своими прекрасными маленькими детскими руками? Почему я связан моим честным словом, которое я дал ее брату? Кто создал уставы морали и чести?

«Фаиме... Побег!... Боже!... Я сбился с пути!»

Я открываю дверь и выхожу.

Первая бледная, едва заметная полоса света на горизонте. Звезды, вечные... там живет Господь Бог детей. Но я больше не могу быть ребенком.

Я сажусь на скамейку перед домом.

В сторожевой будке теперь храпит часовой. Должен ли я убежать...?

Я не могу... не могу – я должен ждать!

Скотина, солдат, как он храпит! На посту! Человек без энергии – это паразит, которого нужно убрать, так как он только преграждает нам дорогу.

Спящий... какое спокойствие исходит от него! Думаю я и рассматриваю его все время. За ним не стоит с нетерпением ожидающая смерть! Нет, напротив, именно потому, что он спит! Часовой, заснувший на посту, повинен смерти. Какие бессмысленные слова внушаем мы, люди, самим себе...

- Лопатин! – я кричу... – Лопатин!

Он испуганно просыпается, с растерянным лицом направляет на меня штык, который я отодвигаю. – Все же, ты не должен спать на посту, дружище. Я ведь ночью могу сбежать...

Что за чушь я говорю – сбежать!

Я должен убежать? Парень с такими моральными принципами? Тюрьма, которую другие выносят в течение долгих лет, опасности, необычная жизнь – измотали меня!

Я – жалкий слабый человек, наверное, даже трус!

Солдат бормочет слова благодарности, которые я не слышу, не хочу понимать. Теперь он снова шагает перед домом вперед и назад.

Я снова сажусь на скамью и жду. Чего?

Смерти? Восходящего солнца?

Вчера я уже делал это, также и позавчера, я делаю это сегодня и повторю завтра, так долго... пока не исчезнет «временно». Тогда моя черная Фаиме ночью будет у меня, ночь исчезнет, и мы оба улыбнемся солнцу, но пока что...

Меня снова пригласили к Ивану Ивановичу. Немногие прошедшие дни нас очень сильно сблизили друг с другом. Всегда он был предупредителен ко мне и приветлив, тогда как я всегда отдавал ему должное как высшему начальнику. А Игнатьев я игнорировал.

- Вы очень разочаровали меня, Екатерина Петровна, – сказал я его супруге.

- Доктор, дорогой мой, я очень, очень старалась. Мой муж ужасно нерешительный. Я взывала к его чести, к его воинскому званию, да, я даже говорила ему, все же, он сам унижается перед Игнатьевым, если тот позволяет себе отдавать распоряжения через его голову, но ничего не помогает. Он не двигается, так как он уже давно утратил энергию. Она была готова расплакаться.

- Ну, хорошо, тогда оставьте это, Екатерина Петровна. Я вообразил, что вы как жена могли бы, по крайней мере, подстрекнуть мужа против писаря, а остальное я бы уже сам взял на себя.

- Вы не верите мне, а я ведь так старалась. Знаете ли вы, что я вас…

- Катя!... Катя!!... У нас есть что-то, чтобы быстро покушать? – из боковой комнаты зазвучал голос Ивана Ивановича. – Ведь ты знаешь, что сегодня придет доктор Крёгер. Как по мне, так лучше всего было бы, если бы он приходил каждый день, так как с тех пор как он здесь, здесь уже не так одиноко, не правда ли, Катя?... И я думаю, я уже больше не пью та много, как раньше. Ты это тоже заметила? Все же, это не может быть моим чистым воображением? Ах, так вы уже тут, мой дорогой! Не хотите ли сигарету? Я вовсе не буду предлагать вам стакан водки, вы же никогда ничего не пьете. Жаль, очень жаль, в компании пьется вдвое лучше, да и вкус тоже лучше. Да, очень жаль, питье может развеселить, вы знаете?

Ужин был закончен. Мы сидели и курили. Однако, беседа действительно не хотела налаживаться. Напряжение было между женщиной и мной.

- Я хотел бы, если бы это зависело от меня, сделать из Никитино крупный город, – сказал я, – тогда тут была бы, наконец, большая работа.

- Если бы вам предоставили свободу действий, я думаю, вы могли бы достичь этого, – заметил капитан.

- Собственно, это должно было бы быть задачей моего дорогого супруга, – сказала Екатерина Петровна. – Что бы вы, например, сделали для начала, в первую очередь? – спросила она заинтересовано.

- Знаете ли вы, чего здесь на самом деле больше всего не хватает? Достойной школы для девочек и мальчиков, и в ней хороших, старательных учителей. Ничего подобного нет во всей местности. Те дети, которые хотят идти в школу, так как это в вашей стране не является обязательным, должны ехать на сотни километров, поэтому частично живут в крупных городах, и родители не довольны, наверняка, этим большим удалением и значительными денежными расходами. Сделайте вашим начальникам в Омске предложение построить в Никитино школу. Я полагаю, вам вряд ли скажут «нет». Это могло бы быть также очень полезно и для вас самих.

- Иван, это замечательная идея! – воскликнула воодушевленно маленькая женщина и при этом снова посмотрела на меня.

- Но стоит слишком много денег, дорогая.

- Я, тем не менее, попыталась бы подать такое прошение. Это совсем ничего не стоит, даже почтовой марки, Иван, попробуй!

- Это стоит совсем немного денег, Иван Иванович, – возразил я, – ведь рабочая сила у вас очень дешева. Заключенные могут помогать, лес растет у вас перед домом. Смотрите, более дешевой и более благоприятной возможности и представить себе нельзя. Ваша жена права, все же, попробуйте!

Мы молчали довольно долго. Я четко видел, насколько нерешителен полицейский капитан, потому мне следовало его еще как-то подтолкнуть.

- Представьте себе, вы тогда станете учредителем этой школы. Каждый год все больше и больше людей приезжают в Никитино. То, что всем этим людям потребуется здесь, огромно. Никитино начнет грандиозно развиваться. И всегда будут говорить: это создал Иван Иванович, а не кто-то другой! Подумайте, какое вас ожидает повышение жалования! Можете ли вы тогда вообразить себе лицо Игнатьева?!

Теперь его черты лица, которые сначала были недоброжелательными и даже немного злыми, начали расплываться в улыбке. Благосклонно он похлопал меня по плечу:

- Знаете, доктор, русская пословица говорит: «Немец обезьяну выдумал!»

Где-то нашли лист бумаги, обгрызенный карандаш. Две головы напряженно склонились над листом.

- А сколько людей должна охватывать гимназия?

- Пятьсот, – был мой немедленный ответ.

- Вы точно сумасшедший! Извините, пожалуйста, но мы же не в Москве!

- Зато подумайте, какое впечатление произведет эта цифра! Просто пишите, все правильно.

«Гимназия должна принимать пятьсот учеников и учениц», написал улыбающийся капитан. Теперь Екатерина Петровна обрадовалась и постепенно снова стала более разговорчивой. Вероятно, она уже видела себя гордо идущей по улицам Никитино: как она идет, а жители показывают на нее: это ее муж предложил замечательную идею построить эту гимназию.

Когда я прощался, капитан твердым голосом сказал мне: – Завтра утром я брошу тут все и сразу сам поеду в Омск, и проект я возьму с собой. И чтобы я такого не смог добиться?! Я?! Смешно!

Покинутый городок спал. Улицы были пусты. Там был дом, где жила Фаиме. Я остановился. Тихий свист. Второй. Окно раскрылось.

- Петр! – шепчет ее голос, совсем тихий, как дуновение ветерка. – Я знала, что ты придешь. Я ждала тебя.

Один прыжок и я у окна.

- Ты, мой дорогой! Нежно скользят кончики ее пальцев по моей щеке.

Тут я не могу иначе. Моя рука скользит над ее плечом, и я целую молодую, нежно-душистую кожу как умирающий от жажды. Мой рот блуждает над ее распущенными волосами, над глазами, щеками и лбом, находит другой рот, который не хочет отпускать...

Скачок, и я снова стою на улице.

Я еще не потерял самообладания.

На следующее утро Иван Иванович не смог уехать.

Он вбежал в мою квартиру, как будто за ним гнались фурии. Часовой перед моим домом никогда еще не видел своего капитана в таком состоянии. Сбитый с толку и обескураженный он стоит передо мной.

- Вот, читайте сами, это ужасно! – он беспрерывно крестится, он заикается. Он как будто раздавлен. – Игнатьев донес на вас, действовал самовольно. Я ни о чем не знал, совсем ничего не знал.

Буквы как огонь прожигают мое едва ли выздоровевшее сердце.

«... Немедленная отправка в Обские болота».

- Дорогой, хороший, ты... вы... не знаете, что означают эти болота? Из них еще никто не вернулся живым...! Все умерли там от горячки. Это верная смерть... прости меня... простите меня... но что я должен делать... что же мне делать...? Только скажи мне это, я сделаю это для тебя!

Моя первая мысль: Фаиме. Придется ли мне потерять ее? Тогда я утону в полной пустоте.

Иван Иванович трясет меня, как будто хочет вернуть мертвеца обратно к жизни. Он бормочет слова, которые мне непонятны. Я слушаю, но я могу и не могу понять его.

Внезапно... фигура передо мной, четкая, близкая...

- Я сейчас отправлю телеграмму в Петербург. Мой знакомый, генерал-лейтенант Р., может спасти меня. Он должен сделать это. Он знает меня, он знает, кто я такой!

Капитан удивленно смотрит на меня.

- Он самый влиятельный у нас человек!

Поспешно мы идем на почту. Капитан подписывает мою телеграмму в Петербург. Служащий у окошка тупо улыбается мне.

- Григорий Михайлович запретил отправлять какую-либо телеграмму от вас.

- И кто тут имеет право что-то говорить? Какой-то грязный писарь или господин капитан полиции? Игнатьев вообще не должен здесь ничем распоряжаться. Он должен только держать свой подлый рот на замке! – я едва могу владеть собой, моя ярость больше не знает границ.

Почтовый служащий отступает, как будто бы я его ударил. Я открываю дверь к окошкам, и капитан сам кладет мою телеграмму. Служащий несколько раз стучит по ключу аппарата Морзе и слова с жужжанием улетают прочь.

Принесут они мне смерть или жизнь?

Теперь у меня снова ясная голова. Отправляются следующие телеграммы. Все директивы приняты. Теперь мой хозяин должен окончательно уничтожить Игнатьева. Во что бы то ни стало!

Иван Иванович уезжает в Омск. Он поклялся мне просить за меня и отложить транспортировку на несколько дней. В первый раз за весь срок его службы он отказался сразу выполнить приказ начальства. Может ли он помочь мне, этот нерешительный, уже апатичный мужчина? Он не требовал деньги за свои тяжелые хлопоты, так как хотел сделать это ради дружбы со мной.

Игнатьева нигде больше не видно с момента поступления телеграммы. При посредничестве моего хозяина я повсюду блокирую ему кредит. Теперь он может нищенствовать, сколько он хочет. Из-за меня он может умереть с голоду, сдохнуть как собака. Он больше не осмеливается выйти на улицу и прячется в своей хижине. Вооруженный часовой стоит днем и ночью перед его дверью.

Когда Фаиме слышит о моей отправке в Обские болота, она вовсе не может этого понять.

- Я никогда не должна снова увидеть тебя? Должна остаться здесь? Ты должен медленно умирать в болотах? Почему ты требуешь от меня что-то столь чудовищное?!

Все советы ничем не помогают.

- Я поеду за тобой на Обские болота! Ты сам достаточно часто видел женщин, которые следовали за своими мужами в ссылку. Они покинули все, свои деньги и имущество, и нищенствовали. Видеть его, схватывать его взгляд, было их блаженство. Я тоже хочу поступить так!

- Но в болотах вообще нет никакой возможности для женщины, чтобы жить. Там есть только тюрьма и кладбище. Я провел месяцы в тюрьмах и, все же, остался здоровый. И из болот я тоже вернусь. Разве я недостаточно здоров и силен?

- Ты велик и силен как никто другой, но ты знаешь сам, что из болот еще никто не возвратился.

Я употребляю самые различные отговорки, ничего не помогает

- Петр, любимый, почему ты мучишь меня отговорками, в которые сам не веришь, почему ты причиняешь мне такую боль, почему? Кто знает, когда закончится война?

- Ты можешь помочь мне гораздо больше, если поедешь за твоим братом в Петербург. То, чего не добились он и другой, ты сможешь достичь. У меня есть прекрасные связи. У этих людей имена и большое влияние. Они могут спасти меня. Это поможет мне больше, чем бессильный взгляд на то, как ты там умираешь рядом со мной.

- Но лучше скажи мне честно, что ты не хочешь видеть меня рядом. Не хочешь больше ничего знать обо мне? Может, я должна уйти? Скажи, это так?

- Да, это так, – говорю я. – Бессмысленные жертвы смешны. Кому ты этим поможешь? Мне? Наоборот, так как тогда у еще и твоя смерть будет на моей совести. Если ты хочешь помочь мне, то ты должна начинать на правильном месте, там, где может быть успех. Это место было и остается Петербург. В жизни не всегда нужно действовать по воле чувств и ощущений, Фаиме, потому что ясное, трезвое размышление стоит здесь более. Только оно приносит успех.

С детским заплаканным ртом она стоит передо мной.

- Разве ты не понимаешь, Петр, что моя жизнь пуста без тебя? Что я понимаю в твоем трезвом размышлении? Я, татарская девочка в Сибири! Я могу быть только милой к тебе и только повиноваться тебе. И совсем ничего больше. Она молчит. – Я сделаю то, что ты требуешь от меня. Посмотри, я такая маленькая и слабая, но, ты – Петр... Великий...

Я смотрю в наполненные слезами глаза смертельно огорченного ребенка, которому запретили плакать. Она стоит передо мной и останавливает дыхание, иначе она громко плакала бы.

Ежечасно я жду сообщения. Его нет. Почему?

Иван Иванович тоже не прислал телеграмму из Омска. Почему?

Мои нервы напряженны до невозможности. Смогу ли я избежать смерти?

Я не желаю возвращаться обратно в тюрьму!

Я не хочу позволить медленно убить себя!

Дни напряженного ожидания прошли, ни из Петербурга, ни из Омска сообщений нет.

Все покинули меня! Никто не хочет иметь ничего общего с немцем! Почта запрещает мне отправлять следующую телеграмму. Братья Исламкуловы и мой хозяин тоже терпят неудачу. Я лишен последней возможности связаться с Петербургом.

Повсюду из засады следит Игнатьев, собака!

Мое ощущение говорит мне: убей его! Но разум приказывает: подожди, подожди, для этого еще есть время!

Теперь, я жду ответ каждый час, нет, уже каждую минуту. Каждую минуту он может поступить.

Я показываюсь всем, кто хочет меня видеть, и часовому у двери, который должен видеть меня. Я никого не избегаю, я могу всем смотреть в глаза, я ем, я пью, я курю, кормлю моих кур и уток, гуляю, мои привычки остались прежними.

Но только мне приходится теперь очень часто напрягать мою голову, так как незнакомое внезапно возникающее иногда ослабление памяти обращает на себя внимание.

Что это? Реакция на многомесячное напряжение нервной системы?

Борьба между мной и писарем достигла апогея. Я знаю, Игнатьев хочет уничтожить меня, так как я могу ежеминутно вызвать его уничтожение. Я знаю, что он не остановится даже перед убийством, и что он долго размышлял над последним шагом для моего уничтожения.

Я полностью лишен прав.

Но я также знаю: если моя рука больше не доберется до Игнатьева, то для этого найдутся другие.

Мой хозяин, с его серыми, бесцветными глазами, с его холодными, безобразными руками, однажды сказал мне:

- Барин, жизнь человека в Сибири ничего не стоит, все мы убийцы и разбойники, и наши отцы тоже были такими. Наши леса бескрайни и молчаливы, реки бурны, наша ненависть велика, как эта огромная земля. Посмотрите на Игнатьева! Разве это не будет одним единственным наслаждением – зажать его между пальцами... придушить, немного освободить, чтобы он отдышался и надеялся... а потом опять... холодный пот, визг... Только такой человек умрет слишком быстро!

- Ты прав, но только подожди пока, потом он будет в твоих руках.

Старик улыбался довольно, и холодная дрожь бежала у меня по спине; над бесцветными глазах веки были наполовину закрыты.

Фаиме, ребенок!... Я мог смотреть ей в таинственные глаза, так как для меня они сияли. Можно ли было измерить глубину этих глаз, дойти до их дна? Они смотрели мне в душу, и ее губы шептали мне достаточно часто то, что я не решался произнести: «Сбежать?!» Но эти глаза могли сказать: «Ты убил его!»... И никогда нельзя было поднять их вуаль, никогда они не выдали бы свою тайну. Поэтому тоже я любил ее так сильно, потому что она не знала границы, я знал это.

Что стоит человеческая жизнь? Много? Мало? Ничего, совсем ничего? Сибирь велика, настолько велика, что потерявшихся людей там нельзя найти снова... Да их и не ищут, так как это бесцельно, так как никогда еще их не находили, никогда.

Унтер-офицер Лопатин подходит ко мне. Его глаза мерцают, он внезапно потерял свое привычное спокойствие.

- Барин, немецкий фельдфебель из лагеря для военнопленных просит, чтобы вы пришли. Вы нужны вашим товарищам. Его высокоблагодородие, комендант лагеря... я не могу с вами об этом говорить, он – начальник... Все же, мы – люди, барин, и ваши товарищи тоже люди! Я долго беседовал с ними, пока было можно... они даже все христиане, как мы! Он доводит их до того, что они умирают с голоду, опускаются, они все умрут, все, если... если... никто не поможет им. Это грех, смертный грех, барин. Бог проклянет таких людей... Всемогущий Бог, такие слова приходится произносить грешному человеку!

Вместе с русским я иду к лагерю военнопленных. Часовые знают, что я не могу заходить в лагерь, но мрачное выражение лица Лопатина и его звание заставляют их молча отойти.

На маленькой пустой площади, окруженной ямами, сидит фельдфебель. Как по неслышной команде из земляных нор выползают фигуры, живые, бездушные призраки; некоторые едва ли могут идти. Это все еще люди? Холодно бежит вниз по моей спине. И ты еще осмеливаешься жаловаться на твою судьбу.

Фигуры пытаются встать «смирно». Я возражаю.

- Сыпной тиф, перемежающаяся лихорадка и дизентерия бушуют у нас. Мы все чахнем... – Таковы приветственные слова немецкого фельдфебеля.

Двое обреченных на смерть, он и я, подают друг другу руки. Он – только тень. Они все такие, все. Сотни глаз смотрят на меня.

Я – их последняя, самая последняя надежда.

Я никогда в жизни не забуду эти глаза, даже если я буду бессмертен.

Мой план разработан.

Есть одна лишь возможность спасти товарищей.

Я иду в комендатуру. Коменданта там больше нет. Солдаты знают меня, потому спокойно оставляют меня ждать в его кабинете. Я краду один лист бумаги, на котором мужчина написал различные слова, потом еще чистый официальный бланк. Мне этого достаточно.

Я провожу полночи, чтобы научиться подражать его почерку. Листок служит мне образцом. Наконец, я записываю на бумагу короткие приказы, распоряжения для радикального улучшения лагеря военнопленных.

День проходит. Наступает тихий весенний вечер. Воздух теплый, праздные люди идут вдоль улиц, с вечным любопытством смотрят вверх на мои окна.

Перед домом коменданта стоит часовой.

- Я срочно должен поговорить с комендантом, по служебным делам!

Часовой звонит. Выходит горничная, запирает дверь за мной и указывает мне комнату коменданта. В этот момент я намеренно роняю монету и ищу ее. За это время горничная ушла.

Я открываю дверь в комнату. За столом сидит комендант, перед ним хлыст и... револьвер. Я быстро вхожу и приближаюсь к мужчине.

- Мы все умрем! В лагере появилась черная чума!

В ужасе мужчина закрывает лицо руками.

Я хватаю его револьвер.

Звучит выстрел!

Я кладу покрытый каракулями официальный бланк на стол, бросаю револьвер на пол. Три прыжка к двери, я вырываю ключ, закрываю их снаружи, кладу ключ в карман.

Со всей силы я стучу теперь по запертой двери, барабаню кулаками, грохот раздается по всему дому. Тут уже стоит жена коменданта, она абсолютно ошеломлена.

- Часовой! Часовой! – кричу я во всю глотку из входной двери на улицу. Подбегает солдат. – В кабинете коменданта только что стреляли!

Объединенными усилиями мы выламываем дверь.

На стуле, за своим столом, сидит комендант лагеря. Из его лба течет кровь, все лицо залито кровью и полностью искажено, глаза раскрыты в невыразимом ужасе. На полу лежит револьвер, на столе исписанный бланк.

В отчаянии жена коменданта падает на колени перед своим мужем. Дети громко плачут и боятся мертвого отца, горничная всхлипывает в углу, часовой крестится, шепчет слова молитвы. Потом он поспешно удаляется. Вскоре после этого он снова приходит с Лопатиным и фельдшером, вскоре после этого за ними следует судебный следователь. Общими силами коменданта поднимают из кресла. Судебный следователь принимается за работу. Я помогаю.

Ключ от запертой двери обнаруживается на столе.

Через полтора часа протокол окончен, и я могу идти. Я быстро спешу к дому татарина и звоню. Дверь открывается, но я не вхожу.

- Исламкулов, вы окажете мне невероятно большую услугу, принесите, пожалуйста, из магазина новый костюм для меня, я был в лагере военнопленных.

- Разумеется, с большим удовольствием, но, господин Крёгер, входите, почему вы остановились снаружи?

- Не прикасайтесь ко мне. Я был у тифозных больных.

На конюшне я переодеваюсь и тщательно умываюсь.

- Знаете ли вы, что комендант покончил с собой? Я как раз оттуда! – говорю я потом.

Все молчат. Я сажусь за ужин. Мои руки дрожат.

Фаиме смотрит на меня. Я опускаю взгляд, но чувствую, как ее глаза все еще глядят на меня. Она и я, мы одинаково, только мы двое знаем это.

- Наверняка, иначе не могло быть, – говорит она.

- Да, так должно было быть!

Девушка наполняет мой стакан красным вином. Как кровь, думаю я, и рассматриваю при этом мои руки.

Но они чисты.

Ночью я чутко лежу в кровати. Рядом со мной бодрствует татарка. Неподвижно, как застывшая, сидит она, маленький, задумчивый, дорогой идол. Ее глаза наполовину закрыты и направлены на ночь, которая глядит на нас из открытых окон. Внизу туда-сюда шагает часовой.

Я чувствую себя жалким и уставшим, и все выше растущая температура приводит меня в неописуемое беспокойство, вызывает бредовые мысли, которые смешивают действительность с фантазией.

Наступает рассвет. Приходит день, я поднимаюсь, ищу отвлечения в еде, курении, разговорах. Приходит полдень, я жду кого-то... Придет ли он? Не приближаются ли шаги?

Наступает вечер...

Он приходит!

- Вот следственный протокол. Барин, господин судебный следователь просит вас, чтобы вы подписали его, так как вы там присутствовали, – и Лопатин подает мне исписанный лист бумаги. Я прочитываю его, читаю еще раз. Как тяжелый молот моя рука опускается; документ подписан. Солдат уходит.

Он действительно пришел.

Но... он не забрал меня...

Все еще нет никакого сообщения! Лишь бы меня не покинули силы и чувства!

Температура растет все выше. Меня знобит, мой разум отключается все больше, и я едва ли в состоянии защищаться, хотя я долго сопротивляюсь. Озноб становится все сильнее, глаза невыносимо болят, пока мне не приходится закрыть их на долгое время.

- Я буду ухаживать за тобой, Петруша..., – шепчет татарка, – теперь черная птица летает над лесом беззвучно, это черный ворон, еще один... Просто закрой свои глаза, ты устал, должен спать. Завтра все снова станет хорошо, тогда ты вновь сможешь видеть. Я останусь у тебя, сколько ты хочешь.

Я хватаю руку девушки.

Когда лесные звери должны умирать, то они прячутся. Я больше не ставлю ногу перед дверью, так как у меня больше нет сил. чтобы идти. Только Фаиме у меня. Я знаю, она может молчать, даже если это стоит ей жизни. Я потребовал этого от нее, и она обещала это мне.

- Барин!... Барин..., кто-то зовет меня, среди ночи! Или это опять бредовая мысль? Нет, это мой хозяин, человек, которого называли преступником.

- Мой племянник, почтовый служащий, тайком принес мне эту телеграмму. Радостная весть! Вы остаетесь в Никитино! Вот, читаете сами. Игнатьев строго-настрого запретил передавать это сообщение...

Он подает мне лоскут бумаги с едва разборчивыми словами. Они пляшут, они исчезают, возвращаются, потом я читаю одно слово. Мое имя, дальше, дальше, прежде чем буквы снова расплывутся!

Слишком поздно, они расплылись, перед глазами темно.

Теперь, вот буквы возвращаются! «... должен оставаться в Никитино без права отзыва...» Всё, темно, ничего больше не видно, все плывет, потом становится невыносимо светло... Я медленно опускаюсь на колени.

- Фаиме... дитя мое... моя дорогая, – я хватаю девочку и держу ее боязливо, – моя голова... я ничего больше не могу думать... мои глаза... все становится темным... я больше ничего не могу видеть...

- Петр, Боже мой, что с тобой? Вставай...

- Барин, барин, всемогущий Боже! Теперь вы спасены, навсегда...

- Останься на ночь у меня, Фаиме, только ты, никого не подпускай ко мне... все мои враги.

- Я с тобой, я остаюсь у тебя. Из далекой, далекой дали доносятся ко мне эти ее слова. Я больше не ощущаю тяжести своего тела.

- Фаиме! Мой рот из всех сил пытается говорить, я должен еще произнести эти немногие слова, я должен идти! Но губы не двигаются. Ухо больше не слышит звуков.

Я чувствую волосы девочки на моем лице, на щеках, я вдыхаю ее аромат... Я так счастлив... Затем чувства покидают меня.

В моих снах в бреду я видел, как Фаиме стоит передо мной. Солдаты, арестанты, великан Степан, Маруся с ребенком на руке, ругающиеся конвоиры окружали меня. Цепи надевали на меня и обматывали вокруг всего тела. Иван Иванович приглашал меня к игре в карты. Игнатьев ухмылялся мне. Голова его была большой, тявкающей собачьей пастью. Вся комната, кажется, была полна людей, все что-то мне говорили, все хотели что-то получить от меня.

Потом опять вокруг меня была ночь. Я задыхался. Сильные руки держали меня, из объятий которых я не мог освободиться. Потом внезапно снова стало невыносимо светло.

Когда вокруг меня было светло, мягкие, нежные руки водили по моему лицу и волосам...

***

Сестра милосердия Красного Креста склонилась ко мне, и моя голова тогда внезапно охладела.

Позже я узнал: часовой, стоявший у моей двери, рассказал всем, что немец лежит при смерти. Ветеринар, единственный врач в городке, был добрым, сердечным человеком, но не мог обращаться осторожно и квалифицированно даже со своими животными. Для него я был уже давно обречен. Он с каждым днем все более задумчиво качал головой, глядя на меня. Моя болезнь была для него самой большой загадкой в мире.

Впервые я смог ясно видеть во второй половине дня. Комната как будто превратилась. Вокруг меня стояла знакомая мебель. На окнах опущены темные занавески. Рядом с кроватью сидела сестра милосердия, у конца кровати стояла женщина в ослепительно белом фартуке, добродушная и полная. Я должен был знать ее, подумал я.

- Наташа..., – произнес, наконец, я.

- Барин!... Великий Боже!... , ответ прозвучал, как эхо.

- Где Фаиме?

Сестра указала на широкий диван. Свернувшись как собачка, там лежала Фаиме. Добрая рука накрыла ее.

- Я остаюсь здесь или должен отправляться на болота?

- Вы остаетесь! Его Превосходительство генерал-лейтенант Р. Позаботился о вас. Всякая опасность устранена. Он даже добился для вас гораздо большей свободы.

- Теперь я хотел бы спать. Я так бесконечно устал...