Из самой дальней дали, из самой глубокой глубины я снова медленно возвращался к себе и к действительности. Голоса вокруг меня постепенно становились понятными, окрестность ощутимее.
«Я остаюсь. Мне не придется ехать на Обские болота». Мысль медленно и лениво течет от головы в пустоту членов. Теперь я чувствую их. Они тяжелы как свинец и абсолютно неподвижны.
- Если он проснется, сразу пошлите часового ко мне. Он обрадуется добрым новостям. Вы мне обещаете?
- Охотно, господин капитан, я обещаю вам это!
- Если ему нужны будут деньги, сестра, тогда скажите об этом мне. Все, что я могу сделать для него, я с удовольствием сделаю. Я отдам самое последнее. Я его лучший друг!
- Большое спасибо, господин капитан.
Дверь тихо закрывается. Несколько слов звучат снаружи перед домом. Шаги удаляются.
Передо мной стоит сестра Красного Креста. Она улыбается.
- Как вы себя чувствуете, господин Крёгер?
- Спасибо, сестра, хорошо. Звучит еще несколько неуверенно, но, все же, я пытаюсь снова овладеть своим голосом. – Я благодарю вас, сестра Анна, что вы позаботились обо мне. Как у вас дела? С трудом я пытаюсь пожать ее руку.
- Наташу, вы тоже приехали? – Я подаю руку и полной женщине с белым фартуком.
Это наша петербургская повариха, которая служила моим родителям уже пятнадцать лет, младшая сестра моей кормилицы. Женщина хватает мою руку, падает на колени и беспрерывно плачет, не в силах овладеть собой.
- Барин! Боже!
В этих словах лежит весь ужас, который окружает меня.
- Петр! С затаенным дыханием и большими глазами в комнату вбегает Фаиме. Я протягиваю руку к девушке.
Она падает на кровать и покрывает мою руку поцелуями и слезами. – Мой дорогой! Петр! Ты! Ее голова падает мне на грудь. Она не может спокойно лежать, она беспорядочно двигается. Черные волосы становятся растрепанными. Она крепко обнимает меня, она дрожит, она лихорадочно возбуждена. Тут я кладу свою руку на ее голову, едва слышное стенание, и она стихает. Теперь она спокойно дышит на моей груди.
Когда она поднимает голову, я смотрю в худое личико. В ее глазах стоит ужас и нерешительная, полная надежды радость.
Когда я через несколько дней смог снова встать в первый раз, я подкрался к большому настенному зеркалу, принесенному сестрой и верной поварихой Наташей. Я не узнал себя. Лицо было похоже на череп, из которого два почти угасших глаза смотрели в пустоту. Я согнулся как старик, тело было только лишь каркасом. Растрепанная, неряшливая борода разрослась, и на висках увидел я первые седые волосы...
Опираясь на обеих женщин, я продолжал мою прогулку по квартире. Она полностью изменилась. Вокруг меня была культура крупного города в дикой местности.
Всемогущие деньги оплатили все, преодолев и здесь расстояния и преграды.
Лопатин, который приходил посещать меня, смотрел на все, как на волшебную страну. Он рассказывал в городке странные вещи. Он никогда еще не видел так много костюмов, белья и ботинок как у немца. Все шкафы полны этим. Немец якобы даже спал в костюме. (Он имел в виду мою пижаму). Но самым удивительным предметом была безопасная бритва. Она была такой же маленькой, как его большой палец, и имела множество маленьких зубчиков. Богатство было просто неописуемым, так как сестра при распаковке вещей, чему он по своим обязанностям должен был помешать, дала ему на чай целых пять рублей.
Едва часовой узнал о моих «первых шагах», как прибыл Иван Иванович. Я никогда еще не видел этого человека в таком радостном настроении.
- Ах, ах, наконец, ну, мой дорогой! Давайте теперь обращаться друг к другу на «ты», ты действительно глубоко запал мне в сердце, собственно, уже очень давно, но ты... ну если уже, мой дорогой, ты снова здоров, слава Богу. Я в Омске сделал для тебя все, что мог. Ты остаешься в Никитино, навсегда, не бойся, теперь никто не обидит тебя. Я тоже остаюсь здесь навсегда. Мое предложение построить школу, было сразу принято. Меня хвалило все начальство. Я получаю существенное повышение жалования. Я также получу орден. Подумай только, да еще какой! Я уже посмотрел его, так, очень бегло, ты знаешь. Он блестит, я тебе скажу, чудесно. Я обязан этим только тебе, мой дорогой! Он потом поцеловал меня в щеку по русскому обычаю и обнял меня. – Теперь мы оба станем лучшими друзьями, наилучшими, которые только могут быть. Он улыбался во все лицо и был полон необузданной радости. – И здесь, – он опустил руку в сумку и сделал хитрое, таинственное лицо, – у тебя есть мой маленький подарок. Появилась бутылка с французским коньяком, которую, естественно, сразу откупорили. Мы пили на брудершафт. Один бросал другому по очереди бранное слово, это был такой обычай в России, мы смеялись, и он снова целовал меня в обе щеки.
- Еще большая, почти невероятная радость, мой дорогой: Игнатьева осудили. Твой хозяин, эта скотина, так выступал за тебя, что Игнатьев уже арестован и отправлен в тюрьму. Теперь суд в Омске ожидает твоих показаний. Я бы этого сукина сына...
- Позвольте мне самому все рассказать барину! Этими словами мой хозяин прервал капитана и подошел со своей женой ко мне.
- Позвольте мне сначала пожелать барину действительно хорошего здоровья и потом..., – он преподнес мне огромный ржаной хлеб с маленьким, деревянным сосудом с солью и медной монеткой на нем, – ... я желаю вам счастья в новой квартире. Все тут теперь так прекрасно, мы еще ничего подобного нигде не видели. Значит, вот так изящно живут в Петербурге? Теперь вам больше не придется сидеть на сундуках.
Мы засмеялись и выпили стаканчик коньяка с моими хозяевами. Затем он рассказал мне, что произошло с Игнатьевым.
Когда я лежал без сознания в постели, Игнатьев постоянно хотел войти ко мне. Однако, Фаиме не пускала его ко мне и защищала меня как кошка своих котят. Писарь бушевал от ярости и вступил с моим хозяином в спор. Слово за слово, и не подбеги вовремя Лопатин, старик удушил бы Игнатьева. Жалоба на подлеца, с высказываниями других людей, была отправлена в Омск. Дрожащий Игнатьев ползал на коленях, когда пришел ответный запрос. Мой хозяин был непреклонен, и по его побуждения Иван Иванович очень подробно ответил на запрос. Капитан вернулся из своей поездки в Омск и благодаря своим предложениям пользовался теперь расположением у начальства. Тут он получил благоприятный случай избавиться от чертова писаря. Были заслушаны свидетели и чиновники, они подтвердили произвол писаря, утайку телеграмм для меня из Петербурга и Омска и еще многое другое. Решающим был тот факт, что Игнатьев позволил себе получить от меня в подарок деньги. Он был арестован и отправлен в Омск. Мой допрос отсрочивался из-за моей болезни.
Иван Иванович счастливо съездил в Омск. Его ходатайство в мою пользу увенчалось успехом, однако его телеграмма, которую утаил Игнатьев, так никогда и не попала ко мне. Предложение построить гимназию было встречено положительно, и через несколько коротких дней было уже готовое решение, к строительству можно было приступать. Он возвратился осчастливленным.
А татарка?
Фаиме сначала абсолютно растерянно стояла у моей постели. Одни лишь ее любовь и самопожертвование не могли помочь мне выздороветь. В отчаянии она обращалась к ветеринарному врачу, к своим братьям и моим хозяевам и, наконец, к Ивану Ивановичу. Известный врач в Перми, который получил по телеграфу приказ прибыть в Никитино, отказался лечить немца. Телеграммы понеслись в Петербург по указанным мной еще раньше адресам, оттуда телеграфировали ответ, помощь уже в пути. Страшные дни и часы. Прибудет ли помощь вовремя? Фаиме не отступала от моей кровати, как она мне обещала, она пережила тысячу страхов. Кто мог помочь ей? Никто! Теперь я спокойно лежал в кровати, пытался подняться и хотел покинуть комнату. В жару я извергал бранные слова и проклятия в адрес моих угнетателей. Они могли после выздоровления стоить мне головы, так как это были самые тяжелые оскорбления должностных лиц. Фаиме накрывала меня одеялом, она и мой хозяин удерживали меня изо всех сил, потому что подслушивающие в засаде уши ничего не должны были услышать.
Немец говорил непонятные слова, которые никогда не слышала маленькая Фаиме. Что они означали, чего хотел больной? Он беседовал с людьми, которые чудились ему в комнате. Его глаза пристально смотрели в даль. Он стал ужасным. Она даже начала испытывать страх перед ним. Потом он лежал там абсолютно спокойно и ослаблено. Теперь у девочки было больше сил, чем у мужчины. Она слушала стук его сердца. Оно билось едва внятно, и она слушала его снова и снова. Беспокойные, долгие ночи только вдвоем. Вечно мучащий вопрос: Как можно помочь ему? Когда прибудет, наконец, помощь?...
Внезапно сестра милосердия Красного Креста, с еще одной, просто выглядящей женщиной заходят в комнату. В ужасе они оглядываются в квартире.
- Он еще жив?
- Да, – звучит неуверенно, по-детски, отчаянно. – Помогите ему, ради Бога..., пожалуйста... После этого Фаиме больше не знала ничего.
Она была у своего Петра весь день, но он больше не узнает ее, он даже не знает, что она молится за него, гладит его голову и целует его. Он лежит неподвижно, как будто хочет скоро умереть.
Сестра из Красного Креста ободряет ее. Фаиме замечает, что она лжет. Она должна лгать! Если бы она сказала ей правду...
Привозят прекрасную, изящную мебель, которой обставляют квартиру, и Фаиме чувствует себя оттесненной множеством новых вещей и двумя чужими женщинами.
Свернувшись в клубок, как маленькая собака, спит татарка на диване в моей комнате. Ее нельзя прогонять.
Брат Фаиме вернулся из Петербурга. Он рассказывает весь день, и все слушают его, кроме Фаиме. Она больше не может работать, так как она очень ослабла. Ее брат рассказывает о родителях Крёгера. Они живут на вилле, у них есть бесчисленные комнаты, несколько слуг, оранжерея, где цветы растут даже зимой, у них есть машины, которые могут ездить очень быстро. Но Петербург – это город, который построен из гранита. Дворцы, церкви, широкие улицы, огромные многоэтажные дома. Много электрических трамваев, на реке Неве много больших и маленьких пароходов. Никитино в сравнении с ним, действительно, дикая местность.
Мохаммед рассказывает также об Ахмеде... Потом однажды Петр проснулся, и он узнал ее.
Было воскресенье, первая половина дня. Сестра Анна и повариха Наташа были в церкви. Я оставался дома один с Фаиме. Окна были широко открыты, как раз шел дождь, и снаружи приходила приятная свежесть, пропитанная ароматом полностью проснувшегося лета. Воробьи бодро чирикали перед домом, летали туда-сюда, похожие на толпу резвых озорников.
Мы сидели напротив друг друга. Татарка был странно возбуждена.
- Что с тобой, Фаиме, ты хочешь мне что-то сказать?
- Да, но, Петр, это дается мне так бесконечно тяжело, и, все же, я должна сказать это тебе. Моя жизнь зависит от этого.
- Но, дитя мое, в чем дело? Подойди, ко мне, я хочу целовать тебе руки, они гладили меня всегда с такой любовью, но последние дни они больше не хотят этого; почему?
- Я чувствую себя теперь лишней. Тебя оберегают другие женщины и заботятся о тебе, я ничего не понимаю во всем этом, смотрю и только мешаю. Мне действительно нужно уйти, да, я должна уйти? Две большие слезы, слезы ребенка, блестели между ее ресницами.
Я тут же подскочил к ней и взял к себе на колени. Я ничего не мог говорить, я всегда должен был только улыбаться и растроганно целовать ее печальные глаза.
- С тех пор как у тебя здесь есть твои вещи, твои костюмы, мебель и все другое, ты для меня другой человек. Я знала тебя только в простом костюме, который не подходил тебе, но тогда ты был ровней мне, мой Петр. Теперь ты выглядишь совсем другим. Ты не принадлежишь к нам. Твоя одежда, белье, ботинки чужды мне, они красивы, очень прекрасны, мне все очень нравится в тебе, и ты сам стал намного, гораздо красивее из-за этого, но…
Ее маленькая рука вскоре ухватила один, потом другой палец моей руки.
- Ночи напролет я сидела на сундуке рядом с твоей кроватью. Я могла говорить с тобой, как долго я хотела, даже если ты тогда не понимал меня. Я могла воспринимать слабое биение твоего сердца своим ухом. Если я засыпала, ослабев, то мое ухо все равно слышало каждый твой вздох, и мой первый взгляд при пробуждении падал на тебя, было это днем или ночью. И теперь... теперь все по-другому. Я снова должна как раньше идти домой и смогу приходить к тебе только в гости. Я выполнила мое обещание, я не подпустила, Петр, никого к тебе, всегда... всегда я была с тобой.
Горячие слеза одна за другой падали мне на руки, но никакой звук больше не исходил с ее бледных губ. Вопросительно и жаждуще ее глаза уставились в мои.
- Ты всегда должна оставаться у меня, Фаиме. Ты больше не можешь уйти от меня, никогда... больше никогда в жизни.
- Правда ли это..., я должна навсегда оставаться, Петр...... с тобой... навсегда...?
- Да, правда... ты останешься теперь навсегда со мной!
Глубоко тронутый, я целовал Фаиме слезы на щеках, на всем любимом лице, ее глазах, волосах, на маленьких руках. Она смущенно улыбалась, время от времени всхлипывая, тихий стон раздавался из открытого, заплаканного рта.
- Когда сестра Анна уедет, и я снова буду здоровым, тогда я заберу тебя, сразу же, да?
- Да, Петр, тогда я снова приду к тебе.
Я выхожу из дома в лето.
Сады, деревья, кусты, вдали луга, все позеленели. Я останавливаюсь. Что-то звучит во мне как грустная песня в миноре.
Робко, с тайным страхом я иду к моим товарищам. Но я зря пытаюсь высмотреть что-то за высоким колючим проволочным забором, там не видно ни одной души. Часовые исчезли, все ямы засыпаны. Неужели они все умерли, последние четыре тысячи?
Но я все же для них...
Я иду в полицейское управление, к Ивану Ивановичу.
Он сияет от радости из-за моего прихода и бросает все, я должен даже сесть в его кресло.
- Куда подевались пленные, Иван...? И я с испугом жду ответ.
- Комендант покончил с собой, об этом никто не жалеет. За это время в Никитино прибыл новый комендант, старый генерал, человек высокой культуры. Я точно следовал коротким распоряжениям прежнего коменданта, которые он написал перед смертью, из раскаяния, неуверенной рукой, я даже пошел еще дальше. Больных отделили, здоровые находятся в пустой винокурне. Уже восемь дней, как никто больше не умер. Помочь им было так легко! Ветеринар, тупица, гордится своим успехом, так как это, наверное, был самый первый успех в его жизни. Я, офицер под царским орлом, показал, что наша страна – это не страна варваров! Мужчины получили все это свое утаенное до сих пор жалование, так что, в общем, у них все хорошо. Но, Федя, ты больше не можешь говорить с твоими приятелями. Приказ из Петербурга, я ничего не могу сделать. Ты хочешь увидеть их? Ну, тогда иди! Ты обрадуешься!
Винокурня была вместительным зданием, очень прочно построенным из кирпичей. У размещенных там пленных было достаточно места. Весь комплекс был обтянут забором из проволоки.
На огромном выложенном булыжниками дворе стояли мужчины в защитных мундирах. Они были чистыми, хоть и изношенными. Лица их были чисты и свидетельствовали о сносном питании. В углу двора играли в карты, и громкие, веселые голоса доносились ко мне оттуда.
«Вероятно, он наблюдает за ними издали, радуется втайне и не хочет слышать слов благодарности от них...»
Эти слова, которые когда-то говорила мне Фаиме, звучали внутри меня. Сегодня я мог понять их. Моя рука коснулась колючей проволоки... Я долго смотрел на моих товарищей.
И снова воскресенье, первая половина дня.
Ворота прежней винокурни раскрываются. Часовые салютуют. Генерал, капитан и я идут в лагерь военнопленных для «большой поверки». Я должен переводить моим товарищам распоряжения генерала.
Во дворе солдаты стоят в шеренгах, впереди унтер-офицеры.
- Равняйсь! Смирно! – звучит трескучий голос немецкого фельдфебеля; ряды принимают стойку «смирно», обе стороны отдают честь.
- Товарищи! Я должен представить вам нового коменданта лагеря, его превосходительство генерала Протопопова!
Генерал долго держит свою правую руку у фуражки, и это отдание чести доказывает его внимание и уважение по отношению к пленным. Глаза солдат смотрят на нас.
- Пожалуйста, переведите вашим товарищам следующее: Я должен выполнить свой долг, который заключается в том, чтобы содержать и контролировать всех вас в этом лагере для интернированных до конца войны. Мой долг в том, чтобы передавать вам всем то, что причитается вам в деньгах, продуктах, проживании и обращении. Однако долг начальника и в том, чтобы требовать от вас всех, без самого малейшего исключения, самой строгой дисциплины и самого точного соблюдения всех моих указаний и приказов. Я с самым строгим образом буду наказывать тех, кто будет противиться мне или подстрекать своих друзей к невыполнению моих распоряжений или пытаться сделать это. Пожалуйста!
Я перевожу сказанное. Пленные стоят неподвижно.
- Эти жесткие мероприятия, – продолжает генерал, – обусловлены тем фактом, что в городе нет ни одного врача! Медикаменты или какие-нибудь другие средства для борьбы с эпидемиями тоже вряд ли тут есть. Я просил прислать их, но их пока нет. Городок, в котором вы находитесь, беден, население живет в нужде и в самых тяжелых климатических условиях, вдали от цивилизации, очень далеко даже от ближайшей железнодорожной линии. Война расшатала всю страну, организация отдельных полей деятельности трудна, страна велика, поэтому для нас возникают все эти неприятные задержки. Мы должны проявить большое терпение, мы все должны смириться, и вы, и я! Всегда будьте осторожны с вашим здоровьем, так как ничто не может быть ценнее для вас, чем самосохранение, ничто не будет контролироваться более тщательно, чем санитарное состояние в лагере. Из-за неосторожности, небрежности и грязи возникают эпидемии, с которыми мы здесь не можем справиться! Зарубите себе это на носу! Если вы не уделите этому внимания, то каждый из вас станет убийцей своих собственных товарищей. Убийство наказывается тюрьмой! Я не дам поблажек и ни малейшего снисхождения тому, кто осмелится действовать в этом направлении. Для таких субъектов есть только одно возмездие – смерть за смерть!
Я перевожу.
- Мне сообщили о прежней ситуации в лагере. Мне представили списки умерших. Это говорит больше чем все описания ваших мучений. Полицейский капитан Лапушин устранил наихудшее, насколько он мог, я же позабочусь о том, чтобы такого недостойного человека положения, до тех пор, пока я ваш комендант лагеря, больше не было! Я хочу показать вам, пленным солдатам, что Россия – это не страна, в которой живут только варвары, и в дальнейшем я хочу доказать вам, что русский офицер, который с гордостью служит благородному царскому орлу, полностью осознает свои обязанности как человека и как начальника по отношению к пленным товарищам. Мое стремление в том, чтобы в вашей памяти вся Россия не осталась государством убийц и живодеров! Однако, я требую от каждого благоразумия и самой строгой дисциплины! Я сам буду контролировать все, вашу еду, жилье и все, что проходит вокруг вас. Теперь я хочу осмотреть, как вы размещены. Пожалуйста, переведите.
- Вольно! – гремит тогда голос фельдфебеля.
Генерал, полицейский капитан и я идем в сопровождении фельдфебеля через каждую общую спальню.
На деревянных нарах чистая солома, на них сложены одеяла из старых мундиров, столы и стулья выглядят упорядоченными аккуратно, пол подметен. У потолка висят керосиновые лампы. Ничто не ускользает от генерала.
Мы снова пришли на двор. Резкая команда, и шеренги распрямляются.
- Я требую от старосты лагеря ежедневного точного доклада. Ничто не должно выпускаться из виду, ни одна единственная мелочь. Я хочу, чтобы этому точно следовали!
Я перевожу это фельдфебелю.
- Он должен быть лагерным старостой. Скажите ему это, пожалуйста.
- Слушаюсь, ваше превосходительство! Мой земляк заметно обрадован. Пятки сдвинуты, он отдает честь.
Седой генерал приближается к нему и молча осматривает его. Он показывает на Железный крест первого класса, потом дружески кладет ему левую руку на плечо и подает ему другую руку, которую фельдфебель твердо пожимает.
- Не враги, фельдфебель. Все сложно, вы, я!
- Гут, гут! Иван Иванович произносит теперь эти слова, единственные знакомые ему слова на немецком языке, и также подает фельдфебелю руку.
- Товарищи, – говорю я. – Я считаю своим самым большим долгом заботиться о вас, не щадя сил! Пусть Бог подарит нам встречу с нашей любимой родиной!
Резкая команда. Ряды стоят, отдавая честь, пока мы втроем не покинули двор.
Я заметно поправляюсь от моей болезни. Хорошая пища и квалифицированный уход сестры милосердия были для меня теперь самым существенным. Повариха готовила все мои любимые блюда, я должен был только выразить желание, и оно было выполнено. Я сидел за прекрасно накрытым столом, с приличной посудой и вкусными блюдами. С неописуемым наслаждением я надевал каждый день свежее белье. Мои костюмы, ботинки, рубашки, галстуки никогда еще не нравились мне так, как теперь, после месяцев лишений. То, что раньше было для меня самоочевидностью, сегодня означало большую радость для меня.
Теперь солнце пылало. Я плавал в широкой реке. Фаиме не могла решиться на это, она стыдилась купаться со мной. Солнечные ванны, незнакомое в Сибири лечение, сделали меня румяным и снова сильным. Окруженный заботливыми людьми, я вскоре восстановился. Только лишь немногие седые волосы напоминали мне о часах моего отчаяния и болезни.
Это случилось в середине июля.
«Строится гимназия для пятисот учеников!»
Эти слова переходили из уст в уста. Маленький городок Никитино был в волнении. Жизнь и действия приходили в покинутую, потерянную местность. Все жители гордились, они теперь уже важничали. «Никитино должно стать центром цивилизации для самой дальней окрестности».
Почти все военнопленные и примерно триста заключенных были привлечены к строительству. Строители уже прибыли, руководителем всех работ был балтийский немец, архитектор из Риги. Так как моя квартира была достаточно велика для меня, он жил у меня. Мы вскоре сдружились. По его инициативе я получил весь надзор за машинами для обработки древесины. Как голодный я набросился на это задание. Я был необуздан и счастлив.
Утром, едва солнце поднималось над горизонтом, я спешил на работу. Вплоть до наступления темноты я находился среди машин и людей. Я обедал в лесу. Я часто сам пилил, так как обученного персонала не хватало. Пот тек ручьем, но усталость не овладевала мной. Так шли дела день за днем, день за днем, палило ли безжалостно солнце или шел потоками дождь. Так я снова научился смеяться.
Машины днем и ночью вгрызались все глубже и глубже в лес. Беспрерывно падали деревья, превращаясь в доски и необходимый стройматериал. Лес стонал и охал, его тысячелетний сон был внезапно нарушен.
Строительство росло с поразительной быстротой, и любопытные только лишь удивлялись работающим людям и визжащим, пилящим, режущим машинам.
Заключенные, привычные к тупой, непроизводительной работе, рубили деревья с заметным удовольствием. Их питание было великолепным, и обращение вполне хорошим. Архитектор позаботился об этом. Горе тому охраннику, который по старой привычке угрожал побить арестантов, он тогда слышал от балтийца крепкие слова и видел жесты, которые невозможно было понять неправильно. Даже полицейский капитан не решался перечить архитектору.
Между тем в Никитино приходило большое количество писем и заявлений о вступлении. Школьное бюро работало точно так же лихорадочно как мужчины на строительстве. Жители самых отдаленных поселков, маленьких деревень записывали своих детей и приветствовали создание школы. Из хаоса камней, балок и досок возникало импозантное двухэтажное строение. Через свои многочисленные окна оно удивленно смотрело на лежащую вокруг него дикую местность. Оно был ребенком культуры, прогресса, вокруг него, однако, все было серо, мелко и примитивно.
В самом счастливом настроении я однажды вечером возвращался с работы домой. Фаиме забрала меня. Я был грязным после работы с машинами и полностью пропитался машинным маслом. Перед моим домом на посту вновь стоял Лопатин. Вытянувшись по стойке «смирно», он приветствовал меня; со времени моего выздоровления он считал это безусловного уместным.
- Ты мне когда-то давно говорил, когда мы еще маршировали из Ивделя в Никитино, мой дорогой, что у тебя есть невеста, на которой ты хотел бы жениться. Не хочет ли она работать у меня? Я дам ей хорошее жалование, дам, что есть и что пить, и она может жить у меня. В большинстве случаев ты стоишь у меня на посту, Игнатьева больше нет, так что ты теперь можешь храпеть часто. Я больше не буду будить тебя, но, вероятно, это тогда будет делать твоя Ольга?
Лицо солдата покраснело как маковый цветок.
- Это было бы чудесно, барин, когда...?
- Ольга может приехать завтра. Я дам ей деньги, пусть она себе тоже купит красивые вещи, чтобы еще больше тебе нравиться, и тогда мы посмотрим, Лопатин. Ты ведь уже больше не должен стрелять в меня теперь, ты ведь уже знаешь?
- Петруша! Твоя горячая вода готова, – закричала Фаиме, которая между тем пришла раньше, из окна.
- Я иду, любимая!
Я от всей души похлопал солдата по плечу и большими шагами поспешил по лестнице наверх.
Наступил день освящения.
Собралось все население Никитино, все духовенство, полиция и армия. Здание школы было торжественно освящено. Празднично одетый народ пел гимны, и все были заметно взволнованы. Даже начальство из Омска было представлено. Теперь новые учителя и учительницы, на которых все смотрели с удивлением, должны были в будущем учебном году показать, имела ли смысл наша работа.
После освящения большой банкет должен был происходить в помещениях школы.
- Ты сядешь рядом со мной, – шептал мне счастливый Иван Иванович, после того, как он как морж протиснулся через массу людей ко мне. На его груди висел отчетливо и заметно для всех орден. Он сиял как маленькое солнце. Солнце было также в сердце мужчины.
- Я благодарю тебя, Иван, но там нет места для меня.
- Ты с ума сошел, Крёгер. Я даже в торжественной речи хочу сказать, что, собственно, ты был автором всей этой затеи. С тех пор как у меня есть орден и в кармане письменный приказ о повышении жалования, мне это уже все равно.
Я дружески похлопал капитана по плечо и ушел. Фаиме ждала меня.
Архитектор гимназии уехал. Сестра Анна тоже вернулась в Петербург. Только повариха Наташа оставалась у меня. Она была мне верна и преданна, как была верна моим родителям, которые получили теперь разрешение уехать на родину в Германию. Там они хотели переждать войну и дождаться ее конца, в надежде, потом все потерянное со временем снова заработать.
В моем распоряжении были двадцать тысяч рублей и несколько ценных драгоценностей, которые я получил из дома.
Теперь для моего счастья не хватало только одного: Фаиме.
Сейчас я мог выполнить мое обещание.
Не использовав вход, как солидные благоразумные мужчины в моем возрасте, нет, как озорной мальчишка, которому не нужно теперь сдерживаться в своих поступках, я запрыгнул на подоконник и стоял в комнате у Фаиме.
Она была пуста, тщательно убрана, вещи все на привычных местах. В углу стояла кровать с ослепительно белыми простынями. На множестве подушек лежал мой светло-серый летний пиджак; Фаиме часто засыпала с ним в руках. Белый шкаф, маленькое зеркало, светлые занавески со множеством маленьких, пестрых узорчатых цветочков. Всюду стояли цветы. Это были букетики, который я собрал с Фаиме. Солнце хлынуло внутрь, все было здесь полно света, все сияло и светилось. Только счастливый человек мог жить в этой комнате. На маленькой табуретке лежали приготовленная одежда и другие вещи, как будто бы они уже долгое время ждали того, что живущего здесь могут забрать ежеминутно.
Я знал, Фаиме ждала меня...
Дверь открылась. Я быстро спрятался за шкафом.
- Ух, ух! – делаю я.
- Этого разбойника я мигом поймаю! Я слышу, как девочка смеется, и она уже заглядывает за шкаф.
- Я пришел забрать тебя!
- Да?!... Правда, Петруша?!
Уже я держу ее на руках. Хватаем приготовленные вещи, часть которых падает на пол, но мы этим совершенно не огорчаемся. Я открываю дверь и иду из солнечной комнаты. Али встречает меня. Он подходит ко мне, но я только могу улыбаться ему озорно.
- Вы похищаете, все же, нашу Фаиме? Тогда это нужно делать как раз так…
Внезапно брат схватил двумя руками правую руку Фаиме и поцеловал ее. На его лице снова играет чудесная улыбка, но на этот раз вместе с печалью.
- Ты уходишь от нас, Фаиме... мы остаемся...
Люди встречают нас на улице. Они улыбаются нам, мы улыбаемся в ответ. На моем столовом столе я опускаю Фаиме, рядом с ней лежит ее одежда.
- Я так счастлива, так счастлива!... Ты нес меня... я остаюсь у тебя, навсегда, навсегда...
Хорошо приготовленный ужин, красиво накрытый стол, искрящееся вино в узких бокалах и душистая сигарета.
Верная Наташа, занимавшаяся всем домашним хозяйством, ушла спать. Я один с Фаиме.
В жилой комнате я удобно усаживаюсь на диван, Фаиме в кресло. На маленьком столе стоят бокалы, бутылка вина, лакомства и коробочка из розового дерева с сигаретами.
- Я сыграю для тебя что-то на лютне, если ты хочешь?
- Да, с удовольствием, Фаиме.
Я несу ее лютню. Девочка садится на пол, на многочисленные подушки. Мелодичный, несколько глубокий голос звучит. Она подходит к старинному татарскому инструменту. У них обоих, кажется, есть что-то общее. Маленькие руки быстро скользят над струнами, голова склоняется чуть-чуть к плечу, и Фаиме вполголоса поет:
Потом татарка поет другую песню.
Образ героя русского сказания возникает передо мной. Это неукротимый степной казак Стенька Разин, сильный и белокурый. Он бродит по Сибири со своими шайками разбойников и захватывает большие богатства. Но все же, самая прекрасная его добыча – это татарская княжна. Дикий, необузданный парень, который не боится ни смерти, ни черта, любит княжну со всей страстью. Он больше не хочет совершать убийств, не хочет грабить и жечь, он хочет теперь жить только для своей любимой. Но его дикие дружки замечают его изменения и грозят колеблющемуся. Чтобы не увидеть свою самую большую драгоценность в руках бандитов, он собственными руками закалывает княжну в ночи любви и бросает ее матушке Волге, как свой самый ценный подарок.
Песня закончена...
Я высоко поднимаю Фаиме с подушек. Лютня падает небрежно на землю.
Я несу бутылку шампанского; я истосковался по нему.
- Дай мне тоже маленький глоток, Петя, я хотела бы знать, какой у него вкус.
Маленький глоток, еще – и узкий бокал уже пуст.
- Ах, пожалуйста, еще чуть-чуть, у него такой сладкий, такой веселый вкус.
Также и второй бокал быстро опустошен, и скоро и вся бутылка уже выпита. Теперь Фаиме очень много говорит и смеется тоже часто; она хочет пить еще больше шампанского. Пробка выскакивает вверх, озорная пена льется в руки девушки, мы оба пьем шампанское из чаши ее ладоней. Со стола Фаиме хочет взять сладости, но всегда хватает не ту, которую, собственно, хотела, и при этом смеется. На ее обычно таких проворных ножках она тоже уже не может стоять, она смеется над самой собой, но, ее глаза стали озорными и лукавыми.
- Теперь я остаюсь у тебя, Петр, Петя, Петруша, и потому я так счастлива, – шепчет девушка.
Она обнимает меня, она откидывает назад свою голову, она предлагает мне свои губы. Платье с глубоким вырезом соскальзывает с ее плеча, и моя нетерпеливая рука хватает ее.
Ее губы наполовину открыты. Они горячи и прекрасны.
Фаиме и я, мы выпили шампанское полными глотками... Ночь становится светлее, розовеет утро, первые солнечные лучи проскальзывают сквозь плотные занавески.
Рядом со мной лежит девушка. В ее глазах сверхъестественное сияние. Я надеваю на ее палец кольцо с бриллиантом.
- Теперь ты моя жена...
- Да, Петр... навсегда твоя жена...
Затем мы засыпаем.