В Никитино накапливался ужасающий объем политических новостей, и они ежедневно, как лавина, обрушивались на нас. Каждый день газеты сообщают о бесчинствах, убийствах, насилии, самых безумных эксцессах, и из каждой строки в полный голос кричит полное бессилие правительства.
До сих пор неизвестная партия – большевики – развивает неограниченную пропаганду.
На балконе дворца, прежде принадлежавшего прима-балерине Кшесинской, в кровавом свете ярко-красных ламп, стоит маленький мужчина и выкрикивает слова своей громовой речи, обращенной к людям в Петербурге.
Это Ленин.
- Вся власть Советам! Не богатство должно править, а свобода! Мы хотим мира любой ценой! Довольно страдать народу! Смерть всем угнетателям народа!
Беспрерывно, днем и ночью, большевистские радиотелеграммы несутся с жужжанием во все страны света:
«Всем!... Всем!... Всем!»
Заглушая все прочие мысли, треща, подстрекая, подтачивая, вбивая в голову:
«Всем!... Всем!... Всем!»
«Никакой дисциплины, никаких воинских приветствий! – Вся власть рабочим, солдатам, крестьянам – Не повинуйтесь никаким приказам! – Берите повсюду власть в свои руки. Грабьте награбленное!»
Огромный фронт от Балтийского до Черного моря рухнул...
... и на Россию спустилась анафема – наступил хаос.
Наташа, моя незаменимая повариха, уехала. Хаос в европейской России пугал их. Она, как и все другие, тоже хотела лишь одного: вернуться назад в свою деревню.
Маруся пришла на ее место. Она хорошо отдохнула за время нашего отсутствия, и я сумел уговорить ее, что ей следует оставаться в Никитино, чтобы она смогла вообще снова увидеть когда-нибудь своего мужа, так как тот непременно узнал бы об ее местопребывании в Петербурге.
Маленький Алеша, ее сын, стал товарищем по играм с моим ребенком.
12 ноября неограниченная власть в руках большевиков, Зимний дворец взят штурмом, Керенский убежал.
Ленин становится диктатором России.
7 декабря 1917 года Россия заключает перемирие с Центральными державами.
Столь долгожданный для всех нас Брестский мир становится непреложным фактом!
Пока Никитино лежало под своим высоким снежным покровом, аппарат Морзе гудел; он должен был снова ответить нам на самый горящий вопрос, который наши нервы уже едва ли могли выносить.
«Просим распоряжений об освобождении военнопленных».
Спустя несколько часов пришел ответ: «Освобождение возможно только весной».
Удивительно ли, что мои товарищи плакали от радости?
Нам нужно было подождать только лишь три, самое большее четыре месяца! Что такое эти несколько месяцев в сравнении с тремя долгими годами?
В Никитино прибыли уполномоченные большевистского правительства. Это было двое мужчин с властным взглядом, одетые в кожаные куртки, в кожаных фуражках с совсем новой советской звездой. На груди были перекрещены пулеметные ленты. На поясе у каждого висели по два револьвера. Они говорили громко и четко, и любое возражение казалось бессмысленным.
- Мы – комиссары большевистского правительства. Мы боремся за мир, свободу и хлеб. Мы – освободители угнетенных, бесправных. Любой, кто осмеливается угнетать пролетария, наш враг. Мы ставим наших врагов к стенке, и наш приговор может звучать только так: Смерть угнетателям народа! Каждый должен вести себя в соответствии с этим!
Предстояли выборы городского управления Никитино.
Лопатин, Кузьмичев, начальник почты, его помощник, солдаты, крестьяне, чиновники, все сразу проголосовали за Ивана Ивановича.
- Бывший царский слуга и подхалим! – кричал комиссар. – Это даже не подлежит обсуждению! Вы все сошли с ума!
- Но позволь, товарищ, – спокойно отвечал Лопатин, – если уж мы должны выбирать себе начальство, тогда ты должен предоставить это дело нам самим. Теперь мы – свободный народ и можем выбирать, кого мы хотим. Кроме того, ты вовсе не знаешь, был ли наш капитан подхалимом или нет. Он всегда выступал за права народа, мы знаем это лучше тебя. У нас дома мы должны решать, крестьяне и солдаты, а не ты.
Внезапно его рука метнулась к бедру, «наган» с грохотом стреляет, комиссар на другом конце стола медленно поднимает правую руку над столом.
Его судорожно сжатые пальцы разжимаются, револьвер с шумом падает на землю.
-... С сибирским стрелком нельзя так разговаривать и шутить. Мы стреляем быстрее, чем вы вытащите ваш револьвер... А то, что у нас каждый выстрел попадает в цель это, все же, ты должен знать... Ты не был на фронте? Не нюхал еще пороху, нет?
На этом дискуссия была закончена.
Комиссары снова уехали: один с разбитой рукой, другой с бледным как мел лицом.
Иван Иванович снова должен был стать неограниченным властителем всей этой большой округи.
Прошло четыре месяца.
В четырех месяцах есть семнадцать недель.
Семнадцать недель включают сто двадцать дней.
Мы ждали все сто двадцать дней.
Изо дня в день, час за часом, каждое мгновение было заполнен этим ожиданием. Нетерпеливо и поспешно вставали, ждали обед, проглатывали его быстро, нетерпение нарастало к вечеру, тогда наступала немая, затаенная злоба, постоянная борьба против разума и всех логичных аргументов.
Так наступила весна 1918 года. С ней наши надежды выросли до бесконечности. Каждый день мы ожидали приказа на отправку.
Толпами крестьяне стояли перед нами. Они просили нас остаться, они умоляли, заламывая руки, предлагая нам свое самое последнее.
- Мы приняли вас как своих братьев, делили с вами наш ежедневный хлеб, всегда жили с вами в лучшем, самом честном взаимном согласии и безмятежном мире, отдавали вам наше самое лучшее, каким бы скудным оно ни было. Вы научили нас многому, но без вас мы снова опустимся назад, к нашему прошлому, ведь мы еще не всему выучились. Останьтесь, братцы, останьтесь, ради Бога! Не покидайте нас в нашем невежестве, имейте сострадание к нам! Мы долгие годы страдали от голода и лишений, и теперь, когда, наконец, наша жизнь стала лучше, мы становимся сытыми, вы все хотите уйти?! Останьтесь, братцы, останьтесь!
Как большие, нерасторопные, беспризорные дети, забытые суровой судьбой, они окружали нас. В их печальных глазах мы читали боль их примитивной, не знавшей лжи души, которую до сих пор никто из их правителей не мог завоевать так, как мы, прибывшие к ним как пленные и бесправные.
Затем из Омска поступила телеграмма: «Транспортировка военнопленных совершенно неопределенная!»
В уже который раз обсуждалась наша ситуация во всех подробностях; результат всегда был тот же самый.
Пеший переход продолжительностью минимум шесть дней отделял нас от железнодорожной станции Ивдель. Через два полных дня, при условии, что поезд сразу отправился бы из Ивделя, можно было бы добраться до губернского центра Перми, а оттуда, на следующем поезде после еще трех дней беспрерывного путешествия мы были бы уже в Петербурге.
В действительности все выглядело иначе, как рассказывали нам немногие солдаты, возвращавшиеся с фронта.
Многолетняя война, революция Керенского, последующая большевистская революция потрясли все государственное устройство, а развал довершили деморализуемые и дезорганизованные войска, которые стремились только к тому, чтобы любой ценой вернуться в родные деревни. Регулярного железнодорожного сообщения уже нигде не существовало, основная артерия гигантской страны была разрезана, уничтожена, все непродуманно шаталось, так что каждый должен был добиваться своего права с силой оружия. Тысячи людей скопились на узловых станциях, не имея возможности купить себе необходимые продукты, даже по огромным ценам. Хаос фантастических масштабов, долго разжигавшийся новыми правителями, распространялся по России. Любую организацию уничтожала полная недисциплинированность. Солдаты реквизировали локомотивы и железнодорожные вагоны, грозили машинистам, составляли поезда и уезжали. Останавливались только тогда, когда подходило к концу топливо для паровоза и нужно было принести дрова из лесу, или если уступали другой силе, тоже останавливавшей поезд с применением оружия, но имевшей численный перевес и желавшей ехать как раз в противоположном направлении. Мужчины, в течение долгих лет постоянно видевшие смерть перед глазами, должны ли они внезапно были стать предупредительными и тактичными?
Великое переселение народов катилось вдоль основных дорог и вдоль железнодорожных линий. Все города и деревни, которых касалась эта человеческая лавина, были полностью разграблены. Путь, предстоявший им, был долгим, и если они находили хоть что-то съедобное, то отбирали его силой. Потому что только если у них была еда, они могли бы добраться до дому, а если нет, им оставалось лишь помереть с голоду по дороге.
Для нас, военнопленных, было только две возможности: или нырнуть в этот хаос и пробиваться наудачу в прежний Петербург – современный Ленинград – либо в Москву – или выжидать.
Большинство из нас снова хваталось за плуг, и судорожно сжатые, нетерпеливые руки снова сеяли семена на благо своих ближних. Посевы всходили, и глаза и сердца людей, видевших, как работают молчаливые чужаки, еще сегодня видят, как они шагают по скудным полям, когда ревет буран или пылающее солнце безжалостно горит на небе. Но это больше не они. Это их тени, которые встречаются на чужой земле, тени, глядящие на живущих и благословляющие их...
Зальцер, наш товарищ, ушел от нас...
Неизвестный солдат, неизвестный человек среди нас, миллионов и миллионов. Он испытал завершение своего дела. Завершение, счастье, радость схватили его за сердце.
- Он умер от радости..., – шептали те, для которых он работал.
Могила его лежит где-то в глуби Сибири, посреди девственного леса.
Лето 1918 года пришло к нам. Еще никогда не было оно таким знойным, никогда еще не было таким ветреным. Печально смотрели крестьяне на высохшие посевы, качали головами и говорили друг другу: – Зима будет очень жестокой. Помилуй нас Бог!
Осень приближалась. Я еще раз поехал в Забытое.
Трапперы хотели отправиться на охоту, должны были добыть на зиму продовольствие и запасы, так как зима длится тут шесть долгих месяцев. Скудные поля могут дать только немного хлеба и овса, поэтому богатые дичью леса, реки и озера должны давать все необходимое.
Наша подготовка закончена.
На берегу маленького бухты, у грубо сколоченных плотов, на которых мы попали в Забытое, качаются лодки; они похожи на маленькую флотилию. Это крепкие лодки-однодеревки, которые тут называют осиновками, без киля, длиной от трех до пяти и шириной от полутора до двух метров, над центром лодок дугой натянуты прочные железные пруты, на которых крепиться тент, чтобы дать людям укрытие от дождя и спасти от промокания вещи.
Осенний туман лежит над окрестностями. На каждую лодку осторожно садятся четыре человека. Двое из них хватают короткие, крепкие весла, и осиновки отчаливают одна за другой, пока оставшиеся на берегу машут нам рукой.
Быстро и беззвучно лодки скользят вниз по течению. Туман, лежащий над рекой, разделяется, растекается, укутывает нас и тянется потом все больше и больше к лесистым берегам, чтобы исчезнуть там полностью. Холодно и влажно, трубка дымит и согревает озябшие руки. У носа лодки шумит вода. Еще долго тявкавшие собаки, «лайки», успокоились. Они лежат рядом с нами, с тонким слухом и напряженными глазами внимательно смотрят с лодок на лес.
Мы плывем со средней скоростью примерно пятнадцать километров в час. После шести часов поездки устраивается первый привал. Быстро собраны сухие дрова, огонь горит, мы едим простой, но сытный обед. Наша трубка дымит, мы отдыхаем, ходим туда-сюда, чтобы оживить занемевшие ноги, и вскоре плывем дальше.
Нам предстоит долгий путь и придется убить много дичи, так как нас ждут женщины и дети, о которых мы должны позаботиться.
Еще один привал, и снова в путь.
Река резко поворачивает, делится на две больших протоки, из которых мы выбираем правую, потому что там должно быть больше дичи.
Темнеет, и, наконец, мы устраиваем наш ночной привал. Наш костер ярко горит в черной темноте. Мы сидим вокруг огня, и, как будто мы люди не из этого мира, бросаем такие гигантские тени на окружающую нас, заросшую, дикую тайгу. Вокруг нас устроились наши собаки, «лайки». Вскоре мужчины лежат и спят, закутанными в незаменимые бурки, точно так же, как они только что сидели или лежали. Одинокий караульный ходит вверх и вниз, охраняя нас, так как тайга ночью часто бывает опасна. Рыча и лая, то одна то другая собака иногда вскакивает, всматривается яростными, сверкающими глазами в мрак леса, где слышится треск, шипение, ворчание. Может, это медведь, лось, олень, а, может быть, и человек.
«Все в порядке!... Все хорошо! – бормочет тогда бродящий часовой протяжным басом себе в бороду, чтобы снова успокоить животных. Вдали умолкают шумы ночного, непроницаемо-черного леса, собаки садятся на кострец, несколько раз взвоют протяжно, задремлют; только их всегда бодрствующие уши шевелятся и воспринимают любой самый незначительный звук.
Совы шмыгают совсем близко у костра, улетают прочь, и в лесу слышен тогда их растянутый крик «Угууу.. угууу... ууу».
Пелена тумана обвивается от реки вверх к берегу, качается туда-сюда, окружает нас со всех сторон. Лес исчезает, и становится так тихо, что нам кажется, будто слышен шум тумана. Так проходит ночь, пока постепенно не рассветает, туман уходит и лес просыпается.
Снова разжигаем костер, мы едим, кормим собак, потом продолжаем путь. К полудню за лодкой опускается удочка с приманкой. Удивительно быстро на ней трепыхается огромная щука. Она тянет на все пятнадцать русских фунтов. Удочка снова разматывается, и опять на ней висит большая рыба. Прошло лишь несколько минут, и у нас в лодке уже тридцать фунтов рыбы.
Речное русло становится шире, теперь на берегах взъерошенный лес, видно множество берез, большие заросли ивняка, и это становится все однообразнее. Проходит час за часом.
- Стооой! Стооой! – звучит протяжный голос деревенского старосты. Гребцы замедляют ход, и наши осиновки подходят совсем близко к берегу, чтобы ощупывать длинным багром густой ивняк на берегу. Илье не понадобилось много времени, чтобы найти там дорогу, ветки раздвигаются, и продолжается изнурительная поездка. Мы тянемся вперед сквозь густой кустарник. Продолжительное время проходит, пока перед нами не раскрывается полностью поросший сверху деревьями и кустами водный путь, а потом... перед нами лежит озеро. Оно необозримо велико. Я смотрю в воду: она светлая и прозрачная, но увидеть дно нельзя, так как под водой находится непроницаемый тесно переплетенный лес водорослей. Над верхушками этого леса скользит наша лодка. Возле нас и перед нами плывут рыбы прямо-таки невероятной величины.
- Здесь еще никто не ловил рыбу сетями. Кроме нас, никто не знает этих мест.
И как к подтверждению наших слов за двадцать шагов перед нами поднимаются сотни, если не тысячи водоплавающих птиц из камыша.
Свет дня гаснет. Приходит зловещая тишина. Ночь.
Молчаливые гребцы, между тем, все дальше ведут свои осиновки. Когда они поднимают свои весла из воды, я отчетливо слышу, как капли воды падают в неподвижный поток, но не слышу, как они опускают весла в воду, только тихое, слабое плескание маленькой волны у носа, и как она поспешно уходит в невидимое.
Мы пересекли озеро. Ночь становится светлее. Тонкий, едва ли проходимый водный путь, который может найти только сведущий глаз охотника, ведет наружу. Другое большое озеро в далекой дали, еще окруженное клубами тумана, на берегу возвышение, остров, густо поросший березами.
Ярко сверкая, лежит вокруг нас озеро, солнце стоит в зените. Теперь мы недалеко от этого острова, направляем наши лодки как раз к камышу у берега.
Староста достает длинный багор и, опираясь на примитивный, но крепкий причал, ловко спрыгивает из осиновки и вытаскивает ее полностью на причал. Перед нами лежит маленький залив, расширенный людскими руками.
За это время подплыли и другие лодки. Самые разные водоплавающие птицы прерывают наши разговоры таким громким кряканьем, что мы едва понимаем наши собственные слова. Мы выгружаемся. Поднимаемся по едва заметной, поросшей дикой травой тропинке во внутреннюю часть острова. Собаки следуют за нами, невольно время от времени, почуяв дичь, они тянут веревку и хотят бежать в разные стороны.
Свободная площадка величиной примерно пятьдесят квадратных метров, окруженная чащей – в центре ее большая землянка с широкой, тяжелой дверью, петли которой страшно скрипят. Вся землянка снаружи покрыта мхом и маленьким густым кустарником. Странно выглядит поставленный рядом с ней крепкий неуклюжий стол, засыпанный опавшей листвой, который как будто хочет сказать нам всем, что его сделали действительно живые люди и когда-то поставили здесь для определенной цели. Мы заходим в землянку. Помещение величиной шесть на восемь метров и высотой два метра, рядом с ним кладовая, чисто сработанные, крепкие кровати, очень хорошо сделанные стулья, скамьи и столы поставлены в угол.
Первое, что делают охотники, – это наполняют маленькую лампаду перед образом; это вменяется в обязанность деревенскому старосте в качестве священника. С любовью и тщательной преданностью от фитиля осторожно отрезается кусочек, продевается через сделанный в форме креста из тонкого листа жести поплавок, открывается бутылка с маслом, и красный стакан лампады наполняется доверху. Теперь ее осторожно ставят на подставку, укрепленную прямо под иконой, и зажигают фитиль. Мужчины, которые спокойно и смело смотрят в глаза любой таежной опасности, стоят вокруг слабого святого света, обнажают головы и крестятся с поистине благоговейными, преображенными лицами.
Затем разжигается железная печь, и мгновенно приятное тепло распространяется вокруг нас. После этого начинается подготовка к завтрашнему утру, снаряжают патроны, съедают ужин, курят одну трубку за другой. Потом все мы спим, люди и собаки, во время сна на наших лицах лежит нежный свет лампады, и лицо Богоматери с младенцем Христом на руках улыбается нам сверху.
Следующим утром, едва наступает рассвет, мы выезжаем, только один остается в землянке, он должен позаботиться о еде, дровах и собаках. Быстро скользят осиновки над озером, потом они разделяются. Одни будут целыми днями ловить рыбу сетями, другие будут стрелять птиц.
Охотники распределились вокруг всего пруда. Они скрытно прячутся в тростнике, в камышах, на воде и на берегах.
Звучит один выстрел, второй, третий, четвертый.
Шум, биение крыльев, визг, крики. Стаи уток поднимаются, несутся прямо над поверхностью воды. Выстрелы гремят в зарослях камышей, в тростнике, посреди озера. Оглушительные крики и кудахтанье птиц, свистящий взмах крыльев, невероятное порхание в воздухе, все небо плотно покрыто птичьими стаями, которые мешают одна другой, которые едва ли могут пролететь мимо друг друга. И снова и снова звучит выстрел за выстрелом, то на одной, то на другой стороне озера.
В полдень осиновки скользят над озером, которое снова стихло. Лодки кружатся и вылавливают убитых птиц из воды. Они наполнены до бортов и спешат к скрытой землянке.
Обед ждет нас, но мы позволяем себе небольшой отдых. Зажигается короткая трубка, и мужчины принимаются за работу. Подстреленных птиц ощипывают, их перья сортируют и складывают в мешки. Потом птиц потрошат и сортируют по качеству, печень, сердца и желудки складывают в бочонки с перцем и солью. С жадностью собаки ожидают отходы, оставшееся мы выбрасываем в озеро, к радости бесчисленных рыб. Видно, как они спорят между собой и уплывают прочь с кусочками отбросов. Потом мы принимаемся за винтовки. Их чистят, и, наконец, снова снаряжают патроны.
Когда солнце стоит на западе, осиновки снова отчаливают, потому что мы отправляемся на новую охоту.
Снова трещат со всех сторон выстрелы, снова армии, тучи водоплавающих птиц поднимаются и наполняют воздух громким криком. Перья летают, птицы падают, и снова полностью загруженные лодки тянутся по освещаемой луной широкой поверхности озера к одинокой хижине.
Так происходит изо дня в день, ранним утром, поздним вечером. Мы подстрелили тысячи уток, но все же, их стаи не стали меньше.
Выпотрошенных птиц и рыбу грузим в лодки и везем домой. Половина мужчин возвращается в Забытое с добычей, которую там перерабатывают и консервируют на долгую зиму в бочках.
После нескольких дней мы расстаемся с основной группой охотников.
Староста, двое крестьян и я едем в другую сторону, для охоты на глухарей, тетеревов и рябчиков. Четыре собаки сопровождают нас. Мы отправляемся ночью, когда все еще спят, потому что именно ранним утром, когда туманы еще крадутся по лесам, эти дикие петухи собираются стаями.
Во второй половине дня мы возвращаемся к землянке, оставляем нашу добычу и снова уезжаем ночью.
Так проходят еще несколько дней.
Вечером, пока еда варится на открытом огне, мы разговариваем об охоте, и трапперы рассказывают о том, что им доводилось пережить в тайге.
- Федя...! Рука Ильи ложится мне на плечо, когда я задумчиво гляжу на шелестящий костер. – Федя, я далеко в лесу, на краю тундры, уже много лет тому назад построил для себя избу, потому что хотел уйти от людей. Но случилось не так. Я должен оставаться среди них. Не хочешь ли ты поехать со мной? Уже четыре года я больше не видел этой избы. Собственными руками я построил ее там, это стоило мне невыразимых трудов. Там есть все, что нужно для жизни. Там так прекрасно, Федя! Если кто однажды побывал там, он больше не захочет вернуться. Поедем туда, я так соскучился по этой избе!
- Да! Завтра, совсем рано, мы поедем туда.
Следующим утром густой туман опустился на весь пейзаж. Солнце еще не взошло.
Запасы на несколько дней погружены на лодку, несколько коротких прощальных слов, и мы уже скользим из маленькой, скрытой гавани. Несколько сильных ударов коротких весел, и мы оба одни в дикой местности. Проворно скользит узкая лодка.
Постепенно туман окрашивается в светло-розовый цвет, потом становится все более темным, до самого насыщенного темно-красного цвета. Клубы тумана, кажется, окружают нас со всех сторон, как будто они хотят снова и снова схватить нас и преградить нам поездку. Теперь они расходятся, позволяют разглядеть несколько кустов на близких берегах, силуэт низкой, мерцающей синевой болотной сосны, но потом короткий просвет снова закрыт. Теперь туман расходится с другой стороны и внезапно дает нам широкий обзор над парующей водой... на далекое, холодное, едва восходящее солнце. Облака тумана становятся все светлее и меньше, пока они совсем не разделяются и не прячутся на берегах.
Холодное солнце светит навстречу нам, яркий мяч стоит прямо над узкой водной дорожкой и блестит в крошечных волнах, разбегающихся за нашей лодкой.
Издалека мы слышим кряканье и гоготание многих тысяч водоплавающих птиц. Иногда стайка их пролетает над нами. Мы слышим, как они с плеском шлепаются на воду.
По прошествии некоторого времени мы выходим, вытаскиваем лодку из воды и тащим ее волоком по земле.
- Там, где стоят две одинокие болотные сосны, там вода.
Добрались до сосен, лодка скользит в воду, и мы плывем дальше. Водный путь постепенно становится шире, берега расступаются, теперь однодеревка качается над тихим, пустым озером.
Новый фарватер оказывается резко слева. Его едва ли можно узнать, так как на его поверхности лежат бок о бок и друг над другом гнилые ветви и стволы. Здесь кусты на берегах настолько высоки, что они образуют навес из ветвей. Кишит водоплавающими птицами, которых разгоняет наша лодка. Они даже не взлетают высоко, и мы могли бы хватать их рукой. Некоторым из них это стоит жизни.
Мы больше не можем покидать лодку, так как берега мелкие и илистые. Только к вечеру рукав расширяется. Берега тут снова заросшие безобразным, низкорослым лесом.
Дважды мы разжигали наш костер на берегах. Мы сходили на берег только, чтобы поспать и поесть. Мы по дороге ловили огромных рыб, стреляли глухарей, тетеревов и рябчиков.
Теперь ландшафт изменился.
Берега низкие и тянутся далеко внутрь суши. В воде теперь накопилось несколько слоев гнилых деревьев и кустов, и кажется, что на них можно сойти и ступать по ним.
С каждым гребком тишина пространства возрастает, пустынность становится все более заметней.
Мы оба тоже молчим все больше и больше.
Ночью, когда мы засыпаем у костра, нам не нужно караулить друг друга. Мы даже не брали с собой наших собак, потому что людей здесь уже не может быть.
Неподвижно лежим мы рядом и внимательно слушаем.
Но тишина остается.
Она велика, настолько велика, что одинокий человек не может вынести ее – он боится ее, ибо здесь начинается вечность.
Наше путешествие продолжается.
К полудню мы видим в синей дали большой холм и черную стену. Это лес. Мы направляемся туда. Камень огромного размера, чистый, отшлифованный водой гранитный блок лежит на круто поднимающемся заросшем мхом берегу.
- Это мой камень... мой старый друг..., – говорит Илья радостно.
Лодку вытягиваем на берег. Мы идем по светлому березовому леску, между березами там попадаются европейские кедры и ели.
Внезапно Илья останавливается. Мы дошли к краю лесной поляны, и он твердо хватает мою руку и показывает.
- Гляди! Ты видишь?... Вот моя маленькая избушка!...
На противоположной стороне луга, чуть ли не полностью засыпанная накопившейся за много лет осенней листвой, как угловатый белый гриб, в укрытии, стоит хижина. Она построена в форме сруба из толстых стволов, у нее широкие ставни. Огромные железные стержни закреплены на них и у низкой, тесной двери.
Сюда мы ехали целыми днями, и не торопясь, но сейчас Илья бежит через луг, на ходу вытаскивает ключ из кармана, открывают засовы и замки, откидывает засовы, пролазит в избу, остается там на несколько мгновений и снова появляется снаружи, с сияющей улыбкой, всколоченными волосами, пиджак и рубашка расстегнуты, грудь гордо выпячена вперед.
Внезапно мне кажется, что он стал в несколько раз выше.
Осенний, залитый солнцем лес, падающие листья, бескрайняя уединенность, низкая изба...
Наружу вытягиваем два больших массивных стула, круглый, тяжелый стол, пестрая, веселая скатерть взметается над ним, и внезапно... все вокруг нас смеется. И маленькая хижина, которая была так неприметна и едва ли хотела отличаться от леса, сияет, и из окон, которые теперь широко открыты, она смотрит на нас как верная заботливая мать, как будто она долго, уже очень долго ждала и высматривала нас.
В избе две комнаты. В одном углу стоит похожая на камин печь из обожженной глины, в середине висит керосиновая лампа, на столах стоят массивные деревянные подсвечники, в которых еще находятся полуобгоревшие, толстые свечи. Илья зажигает обязательную лампаду перед иконой, и мы долгое время стоим у нее.
Во втором помещении широкие деревянные топчаны. На них разложены подушки и перины.
Все свидетельствует о большой заботливости, все изготовлено искусными руками, у которых когда-то было время и досуг. Обо всем побеспокоились, ни о чем не забыли. Даже целые оконные рамы, запасное стекло, вторая дверь, начатые стулья и стенная доска стоят в углу. Несколько тяжелых железных засовов, завернутых в смазанную жиром газетную бумагу, тоже приготовлены. В шкафах лежит не только посуда, но и белье, несколько крепких рубашек, полотняных брюк, портянок для ног. Пол настолько чист, как будто его только что подмели.
- Все это я сделал совсем один, все, что ты здесь видишь. Множество раз приходил я сюда, иногда еще с другой лодкой на буксире за моей, с большим трудом волочил я их обе по земле, пока не собрал все так, как ты сегодня это видишь. Я целое лето ставил избу, а потом зимой я положил пол и смастерил мебель. Это была прекрасная работа, Федя! Теперь вот она стоит, моя изба!
Как рука любящей женщины скользит по голове мужчины, так и крестьянин касался и показывал мне произведение своих рук, которое он создал из ничего.
Наивысшее благо человека – это не работа, а возможность увидеть ее конечный результат, как бы он ни был примитивен.
- Как ты попал в эту местность? – спрашиваю я.
- Я однажды отправился на охоту от нашего охотничьего домика на острове в облюбованный лосями район. В тумане утра я увидел мощные рога. Они едва двигались, потому что были скрыты несколькими покрытыми мхом соснами. Я выстрелил слишком быстро. Меня уже на Японской войне наградили знаком за отличную стрельбу, но, я и сейчас этого не знаю, наверное, именно так и должно было случиться, я выстрелил и должен был идти за больным животным; оставленный кровью из раны след был слишком отчетлив. У меня не было времени, чтобы есть и пить. Лось шел через болото, как будто бы это была твердая земля, и, все же, я не мог дать животному околеть в лесу. Недалеко от этого луга я настиг и пристрелил его.
Я провел здесь несколько дней и стрелял только для того, чтобы получить только самое необходимое пропитание. Все прочее время я наблюдал за множеством дичи, которая резвилась беспечно в лесу и подходила прямо ко мне, не убегая прочь и совсем меня не боясь.
Людей тут тоже на многие версты нет. Никто не решится так просто целыми днями идти через море мха. Для наших охотников в этом нет смысла, потому что они и не предполагают, что этот лесной остров находится так далеко на севере, да и обратный путь с добытой дичью был бы для них слишком далек и слишком труден. Я поставил тяжелые железные запоры и засовы ради осторожности. Наверное, потому что я подумал, что вдруг все-таки кто-то, как я, придет сюда, тогда он не должен добраться до моего добра, я ведь его не украл.
Утром мы вышли в лес.
Насыщенная зелень елей и кедров, от самого светлого до самых темных цветов, рядом с ними светлые стволы берез с листьями всех оттенков чистого золота окружали нас всюду, где мы шли.
Шипение и бульканье глухарей и тетеревов становится все громче. Я смотрю на кусты. Там сотни этих больших птиц, которые пасутся вместе. Они ищут ягоды, насекомых, расклевывают иглы лиственниц и сосен.
Тихо мы подкрадываемся дальше. Кричит ворон. Он уселся на высокую крону дерева и оглядывает окрестности, наверное, чтобы высмотреть себе приятеля.
- Если ворон кричит, то скоро придет мороз, – говорит охотник.
Мы добрались до озера. С возвышенности, на которой лежит лес, мы смотрим вниз на него.
Теперь первый солнечный луч пронзает туман, и внезапно лес оживает во всех его трудно определимых цветах. Тихое дуновение колышет кроны деревьев, они шумят, медленно падают березовые листья к нашим ногам, касаются нас, присоединяются к другим. Они похожи на золотые дукаты. Голоса птиц звучат громче, веселее. Теперь все вокруг гогочет, свистит, щебечет, кричит, крякает, поет и кудахчет в разноголосице.
Над водой слышно кряканье водоплавающих птиц. Оно стало таким громким, что мы едва можем разговаривать.
На берегу выходит мощный лось. Он останавливается и замирает. За ним следует целое стадо. Их седые уши шевелятся. Старые лоси хитры, робки и осторожны, более молодые животные и лосята, напротив, доверчивы.
«Ёа, ёаааа, ёааа...», звучит боевой призыв лося. Снова и снова кричит он и смотрит на воду и лес.
Спокойно, без поспешности, без вызова на бой, не думая о своем окружении, выходит еще и медведь. Пронырливость и хитрость проблескивают из маленьких глаз. Он обнюхивает кусты и уже сейчас предусмотрительно осматривает окрестности для выбора берлоги на зиму. Он грызет гриб, чавкает и глотает ягоды, трясет круглой головой, прыгает и подскакивает озорно, смотрит своими сверкающими глазами снова на солнце, трет лапой свои маленькие, круглые уши, что-то негромко ворчит и тяжело ступает дальше. Довольно долго еще слышны обыкновенные крики птиц, которые выдают охотнику приближение медведя, как ветви трещат за тяжелым животным, тогда снова наступает спокойствие.
Кружа кругами и внимательно осматриваясь, появляется чернобурая лиса, полная вожделения присматривается она к серым гусям и уткам, которые, однако, уже давно покинули защищающий камыш и объединились в плотную стаю на свободной воде.
Прибегает веселый бурундук – земляная белка. Он таскает сочные кедровые орешки в свою кладовую на зиму.
Вдруг пролетают снежные гуси, несколько раз кружатся они вокруг озера, с противоположного направления появляются утки-морянки, шилохвости, широконоски, нырки и чирки-трясунки, они опускаются на воду, чтобы вскоре после этого взлететь снова. И внезапно поднимаются все больше и больше стай водоплавающих птиц, все они теперь летают вперемешку, кричат, кудахчут. Над водой, в воздухе, все небо полно птиц с оглушительным шумом, тучами порхают они, тысячи и тысячи жужжат в воздухе, снижаются к воде, снова и снова поднимаются, кружатся вокруг.
Лишь очень немногим людям довелось слышать эту симфония неприкосновенного девственного леса в глубокой Сибири.
Незабываемые дни посреди уединенности. Каждый день похож на другой, и, все же, внутреннее переживание тишины и полной уединенности снова и снова оказывается новым и большим.
Внимательно вслушиваемся в лес, и в то же время вслушиваемся внутрь самого себя.
Раннее утро. Шаг за шагом иду я по мягкому болоту. Там, где светятся желтые, покрытые светлым мхом места, там подстерегает смерть – это «окна» необъяснимой глубины, в которых человек и животное безнадежно утонут.
Моя правая рука держит ружье. Всюду я вижу свежий помет лосей.
Внезапно туман разделяется, и я в непосредственной близости, рядом с синеватыми тенями трех кривых болотных сосен и нескольких маленьких березок, вижу лося. Он не замечает меня, ветер дует благоприятный, и я слышу шелест и сопение.
Его рога сильны, он стоит неподвижно, только уши медленно шевелятся
Туман снова полностью закрыл его.
Мое сердце стучит... Я решаюсь подойти еще на несколько шагов.
Туман разрывается, и я вижу животное теперь очень близко передо мной, отчетливо вижу его светлые, почти белые ноги, его глаза, которые теперь направлены на меня.
Зверь и человек смотрят в глаза друг другу.
Его глаза ясны и прекрасны, и они тоже не знают страха, ибо его стихийная сила и мощь непоколебимы, его боевая сила не ведает себе равных.
Медленно шевелятся уши, ноздри вздуваются, глубоко всасывают воздух и пыхтят.
Огромный лось подходит ко мне. Но он не опускает свои рога, он не нападает на меня, только уши снова и снова двигаются, ноздри всасывают воздух с шипением и сопением, пока его глаза так мечтательно, так странно, спокойно, глубоко всматриваются в меня.
Медленно он подходит ко мне. Нас разделяют уже меньше трех шагов. И под обаянием мгновения я протягиваю великану, этому благородному, чистому животному, мою левую руку.
Ноздри доверчиво приближаются к моей ладони, я чувствую мягкие волоски, губы, его теплое дыхание, и... моя рука медленно гладит губы животного. Лось смотрит на мою руку, и широкий язык скользит по всей моей ладони.
Вокруг нас внимательно слушает великая тишина.
Медленно гигантский лось отворачивает голову от меня, проходит мимо меня несколько шагов, и внезапно неимоверно сильный рев с силой вырывается из его груди. Еще раз он поворачивает свои мечтательные глаза ко мне, на долю секунды они еще один раз смотрят мне в душу... и он спокойным шагом идет к болотным соснам.
Я остаюсь, неподвижный и... печальный.
Треск, грохот и глухой топот из чащи, новый, сильный рев лося, и я вижу, как стадо лосей и лосят беззаботно переходят болото. Только на минутку они смотрят на меня, нежно звучащий зов вожака, взгляд, который едва ли касается меня, и стадо удаляется за болотом, белые ноги не тонут в трясине, легко несут тяжелые, великолепные тела.
Левая рука еще влажная от языка лесного великана, правая обтягивает ружье – смерть трусливого человека.
На возвышенности, недалеко от хижины, я вижу стоящего охотника. – Лось никогда еще не чуял человека, иначе он определенно напал бы на тебя, братец. Но в этой местности человек никогда еще не был.
Конечно, траппер был прав...
Уже часто ворон, старый, мудрый ворон, кричал. Птицы готовятся к их далекому перелету, потому что солнечные лучи уже блестят в инее леса.
Небо красится в зеленовато-серый цвет и бросает в ясной дали фиолетовые, глубокие тени. Птицы в небе снова подняли свой оглушительный шум, они ссорятся, спорят, но потом они поднимаются, описывают несколько кругов вокруг родных мест, вытягивают вперед шеи, и одной стаей за другой, одним облаком за другим, беспрерывными, упорядоченными рядами тянутся от нас прочь на юг.
Долго мы смотрим вслед исчезающей стаи...
На следующий день болото тихо, последние перелетные птицы покинули его. И в лесу кряканье тоже больше не звучит. Лес тоже стал еще тише, еще более одиноким. Все внезапно как бы превратилось, стало еще более возвышенным.
Для нас двоих тоже пришло время готовиться к обратному пути. В хижине все прибирается, и наши шаги становятся робкими, как будто мы устали. Багаж снова возвращается в лодку, тяжелые железные запоры гремят у окон и двери, замки защелкиваются. Изба заперта...
Рука охотника ложится на балку. Он безмолвно прощается со своим домом.
Привычным движением забрасывает он потом винтовку за спину, рука на ощупь ищет нож на боку, и мы идем через засыпанный листвой луг. Ветер шумит листьями, они, падая, танцуют вокруг, уносятся прочь, возвращаются, сопровождают нас до опушки леса, до тех пор, пока охотник не оборачивается у края луга и в последний раз глядит на домик.
Он задремал, вероятно, снова на долгие годы.
- Уходить в уединение легче, чем возвращаться к людям..., – говорит он мечтательно тихим голосом.
Затем он резко поворачивается, и твердым, но одновременно легким шагом, который может быть только у траппера, спускается к озеру, касается своего немого друга, камня, крестится, прыгает в лодку и хватает весло.
Солнце отражается в его глазах, мечтательно направленных вдаль. Они узрели вечность природы. И в холодных лучах взгляд все же снова становится мягким и прощающим.
Забытое тоже готовилось к зимней спячке.
Между тем тысячи убитых уток, гусей и других птиц были отсортированы, выпотрошены, закопчены, огромные куски мяса лосей и оленей засолены, сети доставали из реки все больше и больше рыбы, бесчисленные ряды бочек катили к реке, наполняли, закрывали и ставили в деревню, в отдельные избы, в низкие, просторные кладовые. Большой и маленький, стар и млад, все помогали друг другу опытными, спокойными руками без ссор и споров.
Только один человек утратил свое внутреннее спокойствие. Каждый проведенный в Забытом день постепенно становился для него мучением. Постоянно растущее беспокойство грызло его – этим человеком был я сам.
Что происходило в Никитино? Позаботились ли они там тоже о запасах, работали и достали ли все, что им срочно понадобится в течение наступающих четырех месяцев? Подумали ли они о том, что пути подвоза припасов могут быть отрезаны?
Что, если в этом общем хаосе подвоза припасов не будет?...
Если мы окажемся отрезаны от мира?...
Шесть тысяч жителей и три тысячи военнопленных...
В красном углу, под образами, сидела Фаиме. Возле нее играл наш ребенок; он ставил друг на друга маленькие, деревянные кубики, которые вырезали мои товарищи.
Я снова в Никитино.
Бесконечная колонна из загруженных упряжек, вокруг них веселые мужчины, лающие собаки, четкий маршевый шаг, песни в полный голос. Военнопленные возвращаются в Никитино из деревень. Лагерь широко открывает свои ворота. Рукопожатия, радость на лицах у всех.
Робко вхожу я в здание прежнего полицейского управления, поднимаюсь по ступеньке за ступенькой, нажимаю на дверную ручку.
Иван Иванович свободно сидит за своим письменным столом.
- Федя! Ну, наконец-то, ты снова здесь!... Что случилось...?
- Какие у тебя телеграммы из Омска и Перми, Иван? Как обстоят дела с освобождением пленных?... Прибудет ли транспорт?... Омск снова регулярно связывается с нами...?
- Омск телеграфировал четыре дня назад, что транспорт с продуктами был отправлен. С военнопленными, Федя... это все еще очень неопределенно... мы ожидаем в ближайшие дни снова «белое» правительство в Сибири. Много офицеров и солдат старой армии прибыли в Сибирь, из них образовывают «белые» полки, которые должны сражаться против «красных». Всюду уже идут бои...
- Мы должны оставаться здесь?... Ждать дальше...?
- Это больше не может долго продолжаться, мой дорогой. «Красные» будут полностью побеждены, тогда у нас в России снова будет порядок...
- Но тогда Брестский мир тоже будет снова аннулирован, ты это знаешь?... Но в настоящий момент нам нужно позаботиться о чем-то другом, а именно, о продуктах. Подумал ли ты, что если транспортный караван не сможет к нам прийти, нам всем придется умереть с голоду? Ни один черт не позаботится о нас!
- Ради Бога, что у тебя за мысли, Федя! Этого не может быть, ради Бога!
- И если то, что я говорю, будет правдой? Что будут примерно девять тысяч человек делать в Никитино без продуктов? Нам всем придется сдохнуть?
- Это невозможно! Они должны послать нам продукты!
- Иван! Я взываю к твоему разуму! Прикажи всем немедленно собраться! Теперь мы должны помогать себе сами, потому что другие покинут нас! – прикрикнул я на него.
Мы расстаемся...
Никитино спал. Городку был привычен сон, и в этом не было ничего необычного. Никто не думал о том, что могло случиться. Продолжали жить на авось; как-нибудь что-то да будет, потому что до сего времени как-то все еще шло.
В зале гимназии собрались все. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу. Воздух был наполнен их голосами и их затаенным страхом. Снаружи, перед входом, стояла огромная толпа, которая больше не могла поместиться вовнутрь.
На подиуме появляется Иван Иванович, и масса внезапно умолкает. Эта тишина зловеща. Короткие, резкие слова падают на людей, и непричесанные, запущенные головы опускаются и плачут... Ужасы голодной смерти им известны, но теперь ее опасность стоит перед ними ужаснее, чем прежде.
Парализующий ужас опустился на городок и охватил всех.
В тот же день казачий разъезд под командованием фельдфебеля Лопатина скачет из Никитино; он должен непременно дать нам всем ясность, он должен торопиться – через четыре недели зима.
Почему путь в лагерь военнопленных был так короток?
Почему мне не было позволено объявить им свободу?
Почему я должен был забрать у них последнюю, самую последнюю надежду?
Были ли мы на самом деле самыми худшими из всех плохих?
Или мы должны были исполнить долг посева хлеба...?
- Товарищи... последняя зима в Сибири предстоит нам, самая последняя, но также и самая ужасная. Мы стоим перед угрозой голодной смерти!... Подвоза может не быть, так как в стране, как вы все знаете, большие беспорядки, каждый думает только о себе, и потому очень большой вопрос, сможем ли мы получить продукты извне.
Внезапно все население Никитино было на ногах. Страх подгонял всех.
В реку опускались большие, прочные сети.
Вырастали горы припасов.
Караваны проезжали по дорогам во все близлежащие деревни, и в течение немногих дней, которые оставались нам до приближающейся зимы, получали все, что еще можно было купить из продуктов. Крестьяне отдавали нам свое последнее, даже если этого часто было так мало. Весь скот, и даже лошади были учтены, и теперь они образовывали наши самые ценные резервы, трогать которые можно было только тогда, когда запасы рыбы закончились. Женщин, мужчин и даже детей постоянно решительно подгоняли, они беспрерывно изготавливали петли самых разных размеров, к которым когда-то охотники и трапперы чувствовали отвращение. Теперь они выкладывались в лесу. Все капканы, которые были у нас, служили той же самой цели, и их изготавливали все больше и больше новых.
В то время как масса прежних переселенцев убежала из Никитино, другие день и ночь прилагали все усилия, чтобы помочь при ловле рыб и дичи.
Несколько дней спустя поступили первые тревожные сообщения. Несколько беглецов вернулись. Дорогу от конечной станции Ивдель уже много дней больше не видели, движение остановлено. Убежать уже было невозможно.
Телеграф молчал, хотя телеграфисты передавали наши депеши долго, особенно по ночам.
Прошло больше двух недель.
Высланный казачий разъезд вернулся. Из восьми мужчин вернулись трое, и они тоже были изранены, измучены, умирали от голода. Их сообщение было коротким. Голод уже господствовал в окрестностях. Голодающие стремились захватить лошадей, чтобы съесть их, и приходилось применять силу оружия против любого. Полный хаос распространялся в стране. На подвоз больше не следовало рассчитывать.
На руках я принес верного Лопатина ко мне домой. На его ноге была сложная рана от ножа голодающего, который хотел отобрать у него лошадь, на левой руке было только лишь три пальца. Два пальца какой-то крестьянин отрубил ему топором. Ляжки сильно опухли и на них были следы нескольких ударов ножом и серпом.
Несколько дней я заботился о нем, если я был дома, позволяя себе едва ли несколько часов сна. Во мне бушевало предстоящее решение.
Наступила ночь...
Я достал алмазы, маленький мешочек с крупицами золота и запряг Кольку... Фаиме и нашего ребенка, Ольгу и ее ребенка, Марусю с обоими детьми и Лопатина я усадил в повозку, отвел ее с моим верным псом Бродягой до границы прежней зоны свободы и бросил поводья полумертвому мужчине...
Я остался...
Я украл своего Кольку у моих товарищей...
Молчаливые стены пристально смотрели на меня... комната моей Фаиме... колыбель моего ребенка... В них еще дышит их присутствие...
Это медленно проходит.
Спокойная улыбка святого на иконе, горящая лампада, ее мягкий свет, неслышная смерть...
Не за что удержаться...
Из окон пристально смотрит на меня ночь.
Этой ночью шепотом шел слух из уст в уста, от избы к избе, то здесь, то там кто-то прокрадывался из дома и боязливым шепотом пересказывал это дальше. Наступил рассвет, люди встречались, говорили об этом, снова и снова упоминали об этом, слухи распространялись, становились громче, все громче... доходили до крика!
- Нас забыли!... Нас забыли...!
Тщательно оберегаемую тайну все же выдали; кто-то видел, как казаки возвращались домой. Один из них, вероятно, рассказал об этом.
Аппарат Морзе молчал.
В какой-то неизвестной местности был перерезан провод, чья-то преступная рука разрушила нашу возможность дать миру знать, что мы живы и получить от него ответ!
Забыли девять тысяч человек...