Через зарешеченные грязные окна тюремного вагона смотрело восходящее солнце. Снаружи дождь и снежные сугробы. Поезд замедлил ход, лес отступил, и появился серый городок с маленьким вокзалом, где собралось много людей, с любопытством глядевших на поезд. Долгий гудок паровоза, поезд остановился.
Почти в то же время дверь моей движущейся камеры открывается, и входят сопровождающие конвоиры.
- Здесь тебе выходить, иди!
Безразлично я поднимаюсь с пола, хватаю круглую арестантскую шапку – мое единственное имущество.
На платформе два солдата, винтовка к ноге, револьвер в кобуре. Один из них – унтер-офицер.
- Унтер-офицер Лопатин, – рапортует мой провожатый, – здесь личное дело этого человека. Его нужно содержать под самым строгим особым надзором и в одиночном заключении. При самой незначительной попытке побега стрелять без предупреждения!
Говорящий вытягивается по стойке «смирно», унтер-офицер небрежно отдает честь.
Кожаную папку с двумя плоскими защитными замками унтер-офицер открывает осторожно, короткое время листает документы, расписывается на реверсе, отдает его моему прежнему провожатому и получает ключ от папки.
- Все в порядке! – говорит Лопатин с важным выражением лица.
Солдаты снова становятся «смирно».
Между тем любопытная толпа образовала стену вокруг нас. Унтер-офицер и сопровождающий его солдат только осматривают свои револьверы, вынимают магазины, отводят затворы, потом примыкают штыки к винтовкам, заряжают их и тоже тщательно проверяют.
- Разойтись! – внезапно орет унтер-офицер на глазеющих солдат. Они берут винтовки на плечо, становятся справа и слева от меня, короткий приказ «вперед!», и мы идем.
Унтер-офицер Лопатин среднего роста, коренастый, белокурый с синими, добродушными глазами. Его форма чистая, высокие сапоги, портупея, плечевой ремень, патронная сумка, ремень винтовки начищены до блеска. Медвежья шапка сидит кокетливо, несколько сбоку на затылке. Лицо пышет здоровьем, только что выбрито, над верхней губой усы. Через плечо он тщательно скатал и закрепил свою шинель, строго по уставу. Другой солдат менее ухожен.
Мы шагаем равномерным темпом походного марша. Время от времени любопытный взгляд унтер-офицера на короткое время обращается ко мне. Затем он смотрит снова вдаль, как будто ожидает кого-то.
Давно солнце исчезло за тусклыми облаками, дует порывистый ветер и быстро навевает большие снежные сугробы. Унтер-офицер сразу командует: «Стой!». Мы останавливаемся. Он раскатывает шинель, надевает ее, надвигает медвежью шапку на лицо, тогда как другой стоит с винтовкой в руке. Затем они чередуются, смотрят на меня, но все еще молчат.
- Вперед! И походный шаг возобновляется.
Вьюга не длится долго, теперь идет дождь. Мы шагаем все дальше. Я снова становлюсь мокрым вплоть до костей.
Солнце проявляется, мы останавливаемся, солдаты скатывают свои шинели; вскоре я вижу, как они снимают медвежьи шапки, они потеют. Унтер-офицер злится.
- Филька, вот сучий собачий сын! Где только шляется эта скотина! Из-за него мы должны идти пешком! Ему уже больше не доведется радоваться в жизни. Если он не заберет нас, Григорий, мы можем маршировать восемь дней в таком же темпе... вот уж сволочь!
- Да, – отвечает другой, – ничего... он приедет... когда-нибудь он уже приедет!
И снова оба молчат. Наши ноги передвигаются автоматически.
- Где же ты научился так маршировать? – обращается тогда унтер-офицер ко мне. Он долго стирает пот со лба.
- В Германии, я ведь немец, – отвечаю я.
- Звание? – следует короткий вопрос.
- Лейтенант.
Как по команде меня теперь тщательно осматривают с двух сторон. Лопатин чувствует заметную гордость, он даже надевает свою шапку, и теперь пот течет по нему ручьями.
Звучит команда «стой!». – Теперь отдыхай. Мы хотим есть, а потом пойдем дальше.
Мы ложимся на твердой, замерзшей земле. Солдаты не спускают с меня глаз. Они достают из ранцев еду и нож и начинают жевать.
От голода мой рот наполняется слюной, и поэтому я вынимаю мой маленький камешек и отворачиваюсь, чтобы не видеть, как они едят.
- У тебя что, нечего есть?
- Нет.
- Они ничего не дали тебе с собой? Да, мне стоило бы об этом подумать... Вот кое-что для тебя. Бери же, мне хватит. У меня крест на шее, я верующий христианин, я тоже был на войне, знаю как это, когда нечего есть. Бери же, бери, – и его голос становится мягким, действуя благотворно.
Я ломаю с ним хлеб.
- Так что же ты все-таки сделал? – спрашивает он меня потом.
- Я немец, хотел убежать через границу, к себе на родину, была драка, я дрался с солдатами, возможно, даже убил кого-то, другие утверждают, что я убийца.
Он хочет что-то сказать, но сдерживается.
- Ты поведешь меня на Обские болота? – спрашиваю я.
- Нет. А ты должен попасть туда?
Солдаты молча рассматривают меня и становятся заметно беспокойными.
- Унтер-офицер, ты как раз говорил мне, что ты христианин, ты дал мне поесть и попить... большая просьба есть у меня к тебе, выполни ее, будь ко мне милосерден.
- Что я все же должен сделать?
- Застрели меня!... Я не хочу сдохнуть в тех болотах... Скажешь своему начальнику, что я напал на тебя, угрожал смертью, тебе пришлось пристрелить меня, они тебе поверят...
- Я не думал, что ты трус, немец. Твои братья на фронте борются против нашего неудержимого русского человеческого катка. Один против десяти. В Мазурах они уничтожили всю нашу армию Самсонова, мы там потонули почти все. И ты, офицер?!... Он качает головой, на его лице я читаю презрение.
- Месяцами я скитаюсь из одной тюрьмы в другую. После этого уже прекращаешь быть человеком. Вы так измотали меня. Я не трус, унтер-офицер!
- Веришь ли ты в Бога, немец?
- Да.
- Если бы это было на самом деле так, то ты не обращался бы ко мне с такой чудовищной просьбой. Я должен отягчить свою совесть убийством? Все же, ты требуешь от меня убийства! Думаешь ли ты, – продолжил он нчерез некоторое время, – я не должен нести свой собственный крест? Я – только бедный солдат, что я должен еще ожидать от жизни? Моя единственная радость, мое единственное счастье – это девушка, Ольга. Она также бедна, сирота, у нее даже нет хлеба насущного. Теперь ее отчим хочет выдать ее замуж за богача. Он противен ей как грех. Но как нам пожениться, если у нас нет денег? Если Ольга сбежит от отчима, то куда ей идти, на улицу или ко мне в казарму?
Он оперся головой на руки.
- И, все же, есть Бог, который не даст нам погибнуть. Я хотел лишить себя жизни, но потому я презираю себя. Так как я верю в Бога, то я также должен верить, что он не покинет меня, меня спасет.
Внезапно он поднимает голову. Он говорил слова задумчиво, и теперь он направляет свой указательный палец на меня.
- Потому ты тоже должен так верить, немец!
Мы маршировали два дня. Ничего кроме леса и необозримых поверхностей, на которых разрасталась только степная трава. Только когда солнце спустилось за лес во второй раз, мы видели вдали маленькую тюремную телегу, две маленькие, косматые лошадки были запряжены в нее. Вооруженный полицейский сидел на козлах и горланил со всем душевным спокойствием солдатскую песню.
- Я не мог ничего сделать, братишка, ты знаешь, ось сломалась по дороге, мне нужно было быстро сделать новую, а один я не смог справиться. Да нам ведь и незачем спешить.
Что тут можно сказать? Ничего!
Мы ехали всю ночь и весь следующий день, не давая маленьким косматым лошадкам большого отдыха и совсем не давая им корма, пока, наконец, не оказались в маленьком городке.
Чистая, натопленная камера приняла меня. Не долго думая, я размотал свои портянки, чтобы посушить их на печи. Потом я лег на нары и хотел заснуть, ибо рассчитывать на еду было, как правило, бессмысленно. Тут открылась дверь, и вошел сторож с фонарем.
Мне сразу бросилось в глаза, что он был без оружия. Он оставил мне большую кружку чая и очень приличный ужин.
К моему самому большому удивлению вместе с едой лежало «орудие убийства», деревянная ложка.
Пока я работал нею, мой охранник уютно устроился на нарах и с любопытством со всех сторон осматривал меня. Снова и снова он пытался говорить, но никакой звук не исходил с его уст. Наконец, он ушел.
Когда я проснулся, был светлый день, камера опять согрета, столовая миска с ложкой исчезли.
Я осмотрел свои лохмотья: правая штанина несколько опалилась, к сожалению, так что я должен был бы через несколько дней бегать с голым коленом. Я рассматривал мои портянки, которые очень нуждались в ремонте. Недолго думая, я разорвал по всем правилам искусства мою рубашку, которую больше нельзя было так даже называть, и занялся починкой. Без рубашки, подумал я, я могу пока обойтись, так как, наконец, кажется, пришла весна.
В разгар моей работы дверь открывается, и появляется охранник, смотрит молча со всех сторон на меня, осторожно качает головой и исчезает. Спустя короткое время он приходит снова с твердой, домотканой чистой рубашкой и несколькими крепкими портянками, которые он кладет возле меня. Снова он осматривает меня с любопытством, и снова исчезает беззвучно.
На этот раз он приходит с крепкими высокими сапогами ставит, это великолепие тоже возле меня, и собирает лохмотья моей арестантской одежды.
Все же, я не могу оставить мой маленький камешек, мою часто спасительную помощь от жажды и голода; я достаю его из лохмотьев к немалому удивлению охранника.
Он делает мне непонятные знаки, я пожимаю плечами, так как не могу понять его язык жестов, не знаю, что он хочет.
- Жаль, что ты глухонемой, – он внезапно обращается ко мне и качает головой, показывает на рот и уши.
- Я вовсе не глухонемой, – отвечаю я.
- Великий Боже и Иисус! – человек испуганно отходит, и только на пороге двери он останавливается.
- Я растопил сегодня утром печь и унес столовую миску, а ты даже не двинулся.
- Я просто очень устал, – отвечаю я ему.
Но, по-видимому, он не совсем доверяет миру, так как выходит из камеры и возвращается только с обедом и новым арестантским обмундированием.
Штанины слишком коротки, рукава короткие, я едва ли могу застегнуть куртку на груди – но ведь это не лохмотья.
Почти всего за одну ночь я снова чувствую силы. Я делаю гимнастические упражнения, жалуюсь на нехватку еды, я сетую настолько долго и так убедительно, что я всегда получаю еды более чем достаточно. Еда хороша, очень хороша. Я даже прошу о работе.
Голова размышляет и старательно вырабатывает планы бегства. Как долго у меня вообще еще будет возможность совершить бегство? Может ли транспорт двинуться дальше чуть ли не каждый день? Я должен поторопиться, пока не слишком поздно.
Когда потом однажды меня повели колоть дрова, несколько сторожей стояли вокруг меня и заинтересовано наблюдали.
Я применяю все мои силы. Я снял робу, и новую рубашку тоже, так как солнце уже по-настоящему греет. Я обильно плюю на руки и умело готовлюсь. Дерево разлетается как вода, глазеющие идут дальше мимо. Я слышу, как охранники шепотом говорят: «Парень здоровый и силен как сатана». Это замечание наполняет меня гордостью, и с новой силой я опускаю топор на чурбаны.
В качестве оплаты я теперь могу есть так много, что больше не могу опустошать мою миску до дна.
Я проживаю спокойные дни. Камера хорошо обогрета, у меня есть все. Великолепная тюрьма!
Навсегда в моей памяти сохранился один день.
С меня снимают цепи.
Я тру свои запястья и лодыжки, на которых образовалась корка. Их специально покрывали корочкой грязи, так как она защищала от ран при движении.
Дверь раскрывается. Большой, толстый, немного расхристанный офицер занимает весь дверной пролет. двери.
- Ага! Так вон этот человек, немец, Теодор Крёгер, подозреваемый в шпионаже, силач, он умеет здорово колоть дрова, это колоссально! Скажи-ка, ты все же, вообще, знаешь русский язык? Вряд ли, да? Все же знаешь? Ну да, наконец, нужно также знать, при такой гигантской стране даже только на географической карте! Такие его слова разливаются по камере. Он подходит ко мне, писарь, начальник полицейской канцелярии следует за ним. Все в нем небрежно, в его грязных руках я замечаю мое дело, на нем отчетливо стоит «подозревается в шпионаже», а ниже, еще большими буквами, «ничем не подтверждено». Оба мужчины сначала только осматривают меня все время, потом садятся на деревянных нарах.
- Игнатьев, передайте мне дело, я хочу его посмотреть. Капитан поспешно листает документы, причем часть их падает на пол. – Черт побери, они даже не сшиты, как положено, вам придется сделать еще и это, Игнатьев. Такого не должно быть, что-то подобное исключено. Это важные дела и документы! Ах!... я ничего не нахожу, здесь у вас весь этот хлам, ищите сами, ничего нельзя найти, все кувырком!
Начальник канцелярии теперь сам тщательно копается в перерытых документах. Внезапно капитан схватывает кончик листа и держит его с торжествующим видом.
- Смотрите, смотрите, я нашел это. Вот оно!...
Его лицо темнеет, как будто внезапная буря должна разразиться на чистом небе. Со стороны писарь смотрит в документ. Проходит все время, мой портрет сравнивается.
- Снова путаница! У нас часто путают самое разное, ужасно, ужасно! Да, и что тут поделаешь? Нам нужно добраться до сути дела, непременно!... Игнатьев! – восклицает он внезапно, торжествуя. – Нужно сразу снять его отпечатки пальцев, это несомненный признак, подделать его едва ли можно. Блестящая идея, ну, давайте, побыстрее!
Щетка из корня, кусок мыла, теплая вода. Она становится черно-коричневым. Удивленно мужчины смотрят на меня: я, кажется, надел перчатки, красивые белые перчатки.
Отпечатки пальцев и ладоней сделаны, их сравнивают.
- Здесь что-то не сходится, Игнатьев, – негромко замечает капитан полиции и смотрит в сторону писаря.
- Нет, господин капитан, все признаки совпадает.
Злорадная улыбка скользит по его лицу. Его любезность – это уверенность в победе.
- Ты действительно являешься доктором технических наук Теодором Крёгером?
- Совершенно определенно, – отвечаю я.
- Дата рождения? – спрашивает капитан.
Я называю ему данные.
- Соответствует! Все соответствует! Чего вы еще хотите? Не вы, а я был прав.
Снова капитан хватается за неразбериху дел. Как по воле случая он находит необходимое. Он встает и говорит строго и кратко: – Подъем!
Я встаю «смирно», писарь поднимается с отвращением.
Мое сердце на секунды замирает!
Теперь прозвучит приказ о казни через повешение!
Молниеносно я оглядываю всех присутствующих. Только немногие стоят вокруг меня. Сторож застегнул кобуру револьвера «наган». Это оружие могло бы спасти меня, вероятно.
Нет, у меня нет никакого самого маленького шанса, чтобы спасти мою жизнь бегством. Я потерян так или иначе. У меня был только выбор умереть в одиночку или забрать с собой на тот свет других. Моих сил хватали бы, чтобы опустить мужчин к земле, а последней пулей я смог бы покончить с собой. Это решение было для меня четким...
Капитан читает вполголоса: «Санкт-Петербург, военное министерство, отделение военной контрразведки, совершенно секретно....
- Господин капитан, – прерывает капитана начальник канцелярии, – сукин сын не должен всего знать, и с этими словами он уверенно, не наталкиваясь на сопротивление, берет документ из рук офицера и говорит кратко: – Высочайшим повелением тебя освобождают!
Как издалека слышу я следующие самые различные определения об ограничении моей свободы. Он читает еще долго и очень медленно, и я ничего больше не понимаю, так как я едва ли слушаю...
Я свободен!... Я свободен!... Избежал смерти!
Дрожащими, боязливыми, спешащими руками я надеваю робу, не зная, как и что я делаю. Мое сердце стучит так сильно, что я близок к обмороку. Только быстро! Только быстро!
Передо мной я вижу открытую дверь.
Я могу выйти из камеры, и никто не задержит меня.
Другая дверь тоже открыта... Быстрей! Быстрей!
Я пытаюсь идти быстрее, но не могу.
Теперь я снаружи! Один, сам!
Жесткая замерзшая земля. Я падаю на нее. Надо мной смеющееся, сияющее весеннее солнце. Я охватываю лицо руками... крупные слезы текут по моим щекам.
Я снова вижу мир...
Я снова вижу жизнь!