945 год

Жизнь в монастыре Святой Радегунды ничем не отличалась от будней монастыря Святого Амвросия, разве что пение хора здесь сопровождалось шумом прибоя. Во время шторма этот шум напоминал резкие голоса, которые побуждали молиться более истово, а в тихие дни переходил в шепот – эхо давно ушедших сестер, которые жили здесь, прославляя Господа, много лет назад. Матильде нравился шум моря и то, о чем он говорил: она всего лишь одна из многих безымянных монахинь, а отдельные голоса не имеют значения, потому что они вливаются в общий хор. Девушка быстро освоилась в кругу сестер, и они обращались с ней вежливо, но равнодушно, как и положено людям, стремящимся освободить свою душу от всего мирского.

Конечно, на пути к этой цели здесь тоже случались ошибки и неудачи: некоторые монахини слишком много болтали, плели интриги, тайком лакомились вкусной едой или засыпали в часовне. Матильда к их числу не относилась, и здесь, в отличие от монастыря Святого Амвросия, более слабые сестры вызывали у нее не презрение, а скорее любопытство. Ей было интересно, что ощущает человек, потакая своим желаниям, даже если речь идет всего лишь о дополнительном кусочке сыра. Матильда оставила желания за воротами и с удивлением обнаружила, что они ее не преследуют, что она может представлять себе, будто продолжает жизнь с того места, где она разорвалась. Это удавалось ей не в последнюю очередь благодаря тому, что рядом с ней не было никого, кто бы заметил, что нитки не совпадают по цвету, а узел слишком слаб.

С тех пор как умер граф Вильгельм, прошло два года. Время текло очень медленно в дни, наполненные привычным однообразием, и ускоряло свой ход, когда между монахинями разгорались споры. Их темы не очень интересовали Матильду, но, конечно же, она высказала свое мнение по поводу того, следует ли ради спасения души отменить в их обители, отрезанной от мира, церковный канон. Тогда сестры могли бы сами читать Библию во время богослужений, что обычно делали только священники, а аббатиса – проводить обряд посвящения дев. То, что монахини не всегда надевали покрывало и совершенно непринужденно входили в алтарь, уже давно стало нормой, хотя тоже противоречило установленным правилам.

Сначала это смущало Матильду: как женщина она чувствовала себя недостойной этого и к тому же, по сравнению с другими сестрами, была грешницей. Однако в конце концов все прислушались к мнению невозмутимой аббатисы, которая хоть и не отличалась особой мудростью, но хорошо разбиралась в людях: там, где поблизости нет мужских монастырей, а священники появляются нечасто, необходимо делать из нужды добродетель. Следует не жаловаться на одиночество, а считать его свободой, соблюдать законы, которые здесь имеют смысл, но при необходимости принимать новые. Зачем проявлять строгость, если отрешенность от мира сама по себе усмиряет мятежный дух?

Матильде нравилась такая практичность. В тишине и молитве девушка отгоняла от себя волнующие мысли и ужасные воспоминания о монахах, которые сопровождали ее по дороге в обитель и умерли страшной смертью. Иногда они ей снились. Время от времени Матильде в кошмарах являлся Аскульф, от которого исходила угроза ее собственной жизни. Но эти сны повторялись все реже, особенно после того, как одна из монахинь мирно скончалась. Тогда Матильда поняла: здесь она не скроется от смерти, но в этих стенах смерть тихо забирает дух больных женщин, а не обрушивается на них с мечом. Здесь свеча человеческой жизни догорает медленно, а не угасает от внезапного порыва ветра.

Как и в монастыре Святого Амвросия, бо́льшую часть дня девушка проводила в молитве, но оставшееся время посвящала уже другому занятию. Несмотря на умение читать и писать, тут она работала не в скриптории: в нем не было свободных мест. Аббатиса решила, что Матильда будет ухаживать в саду за лекарственными растениями, а также трудиться в лечебнице, где их использовали для исцеления от болезней и укрепления здоровья. После скриптория это было наиболее подходящим местом для употребления своих талантов во благо общины. Для этого необходимо было читать рецепты, которые за много веков накопились в старых книгах, и записывать новые. Прежде всего здесь требовалось острое зрение, чтобы различать многочисленные травы, хорошая память, чтобы запоминать, при каких болезнях помогает каждая из них, и не в последнюю очередь молодость, чтобы не испытывать боли после долгих часов, проведенных за посадкой одних растений и сбором других.

Сестры, руки которых были покрыты чернильными пятнами от работы в скриптории, бросали презрительные взгляды на темные «полумесяцы» под ногтями Матильды. Тем не менее девушке нравилась ее работа, хотя в монастыре Святого Амвросия подобное повергло бы ее в ужас. Даже зимой, когда почва замерзала, становилась твердой, как камень, и непригодной для выращивания трав, Матильда с удовольствием сидела в саду, пока от холода у нее не синели губы и не коченели руки. Ей доставляла удовольствие мысль о том, что этот клочок земли принадлежал только ей и был защищен от призраков прошлого. Осознание любви к Арвиду и боль от того, что оно пришло так поздно, больше не мучили Матильду, так же как и тайна ее происхождения. Разве имело значение, где она появилась на свет, если усилием воли она могла сделать эту плодородную землю, где собирала целебные растения, своей родиной?

Обычно Матильда работала в саду одна, к ней присоединялась разве что сестра Альба, которая разбиралась в травах, но слишком плохо видела, чтобы их собирать, и не могла говорить ни о чем другом. Новости крайне редко проникали за монастырские стены, и иногда Матильда думала о Ричарде, о том, находится он до сих пор в гостях (или в плену) у короля Людовика и сможет ли когда-нибудь править Нормандией. Она очень любила этого ребенка с живым взглядом, унаследованным от Спроты, но его лицо почти стерлось из ее памяти, как и лица других людей, которые играли важную роль в ее прежней жизни.

Покой Матильды впервые был нарушен лишь в январе 945 года, когда кто-то постучал в ворота. Эта новость была такой невероятной, что мгновенно облетела весь монастырь. Нищие умерли бы от голода по дороге сюда, паломники почти не приходили, поскольку в обители не было особых реликвий, а язычники с севера, которые иногда нападали на своих соотечественников, обратившихся в христианскую веру, стучать бы не стали.

Сначала сестры предположили, что епископ снова прислал священников посмотреть, все ли здесь в порядке. Но, открыв ворота, они увидели не мужчин, а нескольких женщин, одетых в монашеские рясы.

Их было четверо, но говорила лишь одна. Эта монахиня рассказала, что они пришли из монастыря, расположенного в трех днях пути на запад в таком же уединенном месте, как и монастырь Святой Радегунды. Лихорадка, свирепствующая в их обители, забрала старых и больных сестер, в том числе аббатису и ее заместительницу. Они вчетвером остались в живых, но не могут вести богоугодную жизнь без наставницы и просят принять их в общину.

Монахини разглядывали их с таким же подозрением, с каким смотрели на Матильду, когда она постучала в эти ворота. Поначалу все чужое воспринималось как угроза. Но когда аббатиса увидела, что эти женщины принесли с собой из монастыря бронзовые чаши и серебряный подсвечник, у нее заблестели глаза. Это были настоящие сокровища, пусть даже, как считала Матильда, совершенно бесполезные здесь, в глуши. Они не могли ни придать вкус скудной пище, ни сделать хриплые голоса более звонкими.

В следующее мгновение девушка забыла о драгоценностях. После того как аббатиса позвала женщин и они переступили порог, взгляд Матильды упал на одну из монахинь. Девушка узнала ее, и по ее телу пробежала радостная дрожь. Они полжизни провели вместе, а когда-то спали рядом по ночам. Хотя Матильда с Арвидом не обнаружили ее среди мертвых, девушка всегда думала, что эта монахиня не смогла пережить нападение бретонцев. Теперь же она стояла здесь – повзрослевшая и несколько измученная, но живая.

– Маура! – воскликнула Матильда. Ее голос редко был таким взволнованным. – О Маура!

Матильда уже давно перестала ждать, что Господь подаст ей знак, подтверждающий, что решение уйти в монастырь было правильным и что ей отпущен грех, который она совершила с Арвидом. Девушка считала, что мнимый покой, который она здесь обрела, уже являлся достаточным доказательством этого. Но встречу с Маурой, самой близкой и любимой подругой из монастыря Святого Амвросия, она могла объяснить только благосклонностью небесных сил. Покой Матильды дополнился радостью – самым глубоким, теплым и волнующим чувством, которое она испытала за последние несколько месяцев. Она не смогла удержаться от того, чтобы не броситься Мауре на шею, обнять ее, провести ладонями по ее щекам и встряхнуть ее за плечи.

Маура тоже была растрогана. Она растерянно смотрела на Матильду глазами, полными слез, и повторяла:

– Ты жива! Ты еще жива!

На какое-то время для них перестали существовать остальные сестры, с любопытством наблюдавшие за их встречей, какое-то время подруги могли говорить лишь о чуде, благодаря которому выжили после нападения на монастырь Святого Амвросия.

– Как тебе удалось спастись? Всех остальных монахинь убили те жестокие воины! – воскликнула Матильда.

– Я спряталась в погребе, где зимой хранился картофель.

– А я под соломой.

– Потом я решилась выйти, но все, кого я увидела, были мертвы.

– Я искала тебя среди убитых.

– Я тебя тоже!

– Наверное, ты вышла, когда я уже убежала в лес… с Арвидом.

Произнеся это имя, Матильда покраснела. Она была уверена в том, что ее подруга не забыла, как сильно ее тогда взволновал этот юноша, и что она догадывается, какая тесная и в то же время мучительная связь возникла между ними после совместного побега. Однако радость от встречи оказалась сильнее, чем любопытство Мауры.

Девушки продолжали оживленно беседовать, взволнованно перебивая друг друга, сетовали на разлучившее их нападение и наконец заговорили о своей жизни после него. Матильда рассказала, как ей удалось добраться до Фекана, а Маура поведала о том, как осталась совершенно одна и нашла приют в мужском монастыре, расположенном неподалеку. Аббат поспособствовал тому, чтобы ее приняли в другой монастырь, но почти все сестры в нем были старыми и, как уже говорилось, умерли, а молодых монахинь там было слишком мало.

Когда девушки наконец замолчали и смогли отвести взгляд друг от друга, они увидели, что рядом с ними остались лишь аббатиса и три монахини, которые пришли вместе с Маурой. Аббатиса, с блеском в глазах смотревшая на сокровища из другого монастыря, заявила, что сестры по праву надеялись на то, что здесь их примут. Разумеется, монастырь Святой Радегунды открыт для каждого, кто хочет и может вести уединенную и благочестивую жизнь.

– Но сколько бы нас теперь ни было – десятеро, вполовину меньше или в два раза больше, – аббатиса строго посмотрела на Матильду и Мауру, – жизнь монастыря снова войдет в привычное русло, и мы будем воздерживаться от слишком сильных чувств, даже если они приятные.

Жизнь действительно вошла в кажущееся привычным русло. Размеренного течения дней не нарушило даже присутствие Мауры, а Матильда продолжала добросовестно выполнять свою работу. Но все-таки кое-что изменилось. Раньше девушка лишь воображала, что может продолжить с того места, где остановилась, ведь слишком много событий разделяло ее нынешнюю жизнь и годы, проведенные в монастыре Святого Амвросия. Но теперь, когда Матильда просыпалась рядом с Маурой в дормитории и сидела возле нее в часовне, она чувствовала себя прежней послушницей – отрешенной от мира, пугливой и невинной. Ей казалось, что она надела старую, заплатанную одежду, из которой уже давно выросла, но которая была достаточно знакомой, чтобы чувствовать себя в ней уютно, и достаточно теплой, чтобы согреть в ней свое нагое тело.

После встречи девушки говорили друг с другом не очень часто. Собственно, их мало что объединяло – и тогда, и сейчас. Матильда всегда была более серьезной и старательной, а Маура чаще ленилась и легче поддавалась искушениям, будь то пропуск молитвы или неумеренность в еде. Но сейчас именно эти отличия нравились Матильде, потому что казались такими знакомыми. Когда Маура смеялась, Матильда качала головой, а когда Маура притворялась спящей, ее подруга настойчиво будила ее для ночной молитвы, совсем как та юная девушка, которая была послушной сама и призывала к послушанию других.

Маура закатывала глаза, как будто хотела воскликнуть: «Ты ничуть не изменилась!»

А Матильда после этого принимала еще более строгий вид, который говорил: «Да, я осталась прежней».

Маура не стала спрашивать Матильду о том, как она жила после разрушения монастыря Святого Амвросия и сколько лет провела в монастыре Святой Радегунды. Говоря о прошлом, они вспоминали только спокойные дни, когда наставница обучала их чтению и письму, аббатиса Гизела рассказывала им о жизни великих святых или когда девушки вместе мыли уборные, чтобы этим унизительным трудом доказать свое смирение и укрепить веру в распятого, измученного, отвергнутого Бога.

Лишь однажды Матильда поддалась искушению и зашла дальше: коснулась вопроса, который в монастыре Святого Амвросия не имел значения, в монастыре Святой Радегунды не выходил у нее из головы, а в миру просто не давал ей покоя.

– А ты не знаешь, почему меня отдали в монастырь? Я, наверное, была слишком маленькой и не помню, как жила до этого.

Маура нахмурилась:

– Кого ты видишь, когда смотришь на меня?

Матильда пожала плечами, не понимая, на что намекает девушка.

– Сестру такого же возраста, как и ты, – быстро ответила Маура. – Почему я должна помнить о том времени больше?

– Ты уже жила в монастыре, когда меня туда привели? – спросила Матильда. – Хотя бы это ты должна знать! Сколько лет тебе было, когда родители отдали тебя на воспитание монахиням?

Вместе с желанием узнать больше в Матильде проснулись смутные воспоминания. Плачущая женщина… Страх, когда закрылись ворота… Стены, которые не давали защиту, а отнимали свободу.

«Я осталась одна, меня никто не спасет».

Должно быть, Матильда выглядела очень взволнованной, потому что Маура вдруг схватила ее за руку:

– Боже мой, Матильда, о чем ты только думаешь?

– Расскажи мне! – потребовала девушка охрипшим голосом. – Расскажи все, что ты обо мне знаешь!

– Что я должна знать? Думаю, когда я попала в монастырь, ты уже там жила. Я не могу вспомнить ни дня, когда бы тебя не ставили мне в пример. Даже в детском возрасте ты была очень набожной.

Матильде хотелось покачать головой, но она сдержалась.

«Я была не набожной, а очень грустной…»

Она и сейчас загрустила, осознав, что Маура не может рассказать ей ничего нового, и ругала себя за то, что заговорила о тайне своего происхождения.

– Это не важно, – быстро произнесла Матильда.

Целый день ей удавалось в это верить, но в ночь после этого разговора к ней снова вернулись странные сны. В них был цветочный луг, по которому она бежала, светловолосый мужчина, носивший ее на руках, и какая-то женщина, незнакомая женщина, рассказывавшая ей историю. В ней говорилось об извергающем пламя драконе и о его убийце – святом по имени Мевенн. Матильде казалось, что она чувствует тепло этого огня… А может, она чувствовала горячее дыхание незнакомки на своем лице? Была ли это женщина из ее воспоминаний, которая так часто плакала? Или же Авуаза, желающая ее смерти?

Матильда проснулась и уснула снова. Теперь дракон казался еще больше. Она его боялась и не хотела ничего знать ни о нем, ни о святом Мевенне.

– Я не хочу это слушать! – закричала она. – Я хочу слушать историю, которую рассказывает мне отец.

– Твой отец больше не сможет рассказывать тебе истории. Он умер.

– Нет, нет, нет!

– Матильда, послушай меня! Я знаю, он твой отец, ты его любишь. Наверное, он тоже тебя любил. И все-таки есть и хорошие стороны в том, что он…

– Нет, нет, нет!

– Твой отец мог быть очень злым. Он принес большое горе твоей матери… Ее жизнь начиналась так светло, а потом пришел он… Она отрицает это и направляет свою ненависть на… нее, но я все-таки думаю, что…

– Где мой отец? – резко перебила ее Матильда. – Я хочу к отцу!

– Ты милая девочка, – сказала женщина. – Ты легко располагаешь к себе людей, и его тоже. Но кто знает, как долго продлилась бы его любовь? Кто знает, может быть, он принес бы большое горе и тебе, и ты тоже не смогла бы себе в этом признаться.

Раньше Матильда просыпалась от кошмаров с криком, но сегодня, открыв глаза, чувствовала себя так, будто ее оглушили. Во рту у нее пересохло. Она была в смятении. Оглянувшись, девушка не сразу поняла, где находится: сон казался ей более реальным, чем время, проведенное в монастыре Святой Радегунды.

«Маура, – пронеслось у нее в голове, – Маура теперь тоже живет в этой обители…» Но когда Матильда повернула голову, она увидела, что на соломенном тюфяке, где обычно спала ее давняя подруга, никого нет.

Матильда поднялась. Она побоялась снова лечь спать и отдаться на волю сновидений. Этот сон слишком сильно взволновал девушку, и, пытаясь забыть его, она сначала вышла во двор, чтобы с наслаждением вдохнуть свежий холодный воздух, а потом отправилась в часовню, чтобы забыться в молитвах. Предчувствие беды не оставило ее и там.

Покинув часовню и проходя мимо сада, девушка, как это нередко случалось, захотела покопаться в земле, ощутить ее бодрящий запах и полюбоваться буйной зеленью, но было еще слишком темно, чтобы отличить драгоценные лекарственные растения от сорняков.

Матильда вошла в помещение, где хранились травы, глубоко вдохнула их сильный аромат и почувствовала, что боль в висках немного утихла. Тем не менее ее усталость не прошла, и девушка опустилась на один из деревянных стульев. Она решила дождаться нового дня здесь. Стул оказался достаточно удобным, чтобы на нем можно было отдохнуть, и слишком жестким для того, чтобы на нем задремать. Именно это и было ей нужно.

Свет, проникающий снаружи, становился все ярче, а сон, наоборот, все больше терял краски, и в конце концов голоса монахинь, идущих в часовню, заглушили голос женщины, которая рассказывала о святом Мевенне и нелестно отзывалась о ее отце.

Матильда чувствовала себя лучше, но по-прежнему ощущала сухость во рту. Она встала со стула и хотела пойти за молоком, чтобы утолить жажду, но потом увидела на столе, где сушились травы, кружку. Наверное, сестра Альба приготовила для больных лечебный чай.

Матильда схватила кружку, поднесла ее к губам и стала жадно пить. Ее не интересовало, что она пьет: больше всего ей хотелось смочить пересохшее горло и избавиться от горького привкуса во рту. Сделав несколько глотков, она в ужасе выпустила кружку из рук.

Что бы в ней ни находилось и что бы ни разлилось теперь на глиняном полу, это был не лечебный чай, придающий силы. То, что Матильда выпила, сначала казалось сладким, а потом отдавало горечью. Ей был знаком этот вкус. Она узнала его в Лион-ла-Форе. Она узнала его в тот день, когда кто-то пытался ее отравить.

Может быть, тогда она выпила больше, может быть, с тех пор ее тело и воля к жизни стали сильнее, или же доза яда оказалась другой, но в этот раз прошло больше времени, прежде чем у нее начались судороги, похолодела кровь в жилах и закружилась голова. Матильда успела добежать до стенного шкафа, на ощупь схватила сушеные травы и стала набивать ими рот. Из глаз у нее потекли слезы, когда она проталкивала стебельки дальше. Они кололи язык, горло, и в конце концов девушку стошнило.

Ей потребовалось немало времени на то, чтобы вырвать все: густую слизь, желчь и травы. Горло обжигало огнем, и, хотя судороги прекратились, желудок все еще болел. Матильда в изнеможении опустилась на колени. Ее глаза по-прежнему слезились, но она могла видеть ясно – более ясно, чем когда-либо.

«Мой злейший враг не мужчина. Мой злейший враг – женщина».

Матильда слишком устала, чтобы испытывать ужас или обвинять себя в глупости, но все же сумела отползти от стенного шкафа. Свернувшись на полу, она неподвижно лежала, пока не услышала шаги – легкие, тихие, мягкие шаги.

Девушка казалась себе жалкой, но это лишь усилило ее ярость. Матильде хотелось наброситься на своего врага с кулаками, но она сдержалась, проглотила горечь в израненном рту и попыталась собрать все силы, оставшиеся в ее истощенном теле. Силы, которые понадобятся ей, чтобы наконец узнать, кто ее убийца и почему ее хотят лишить жизни.

Все эти годы Маура провела в ожидании и играла все роли, которые от нее требовались. Она жила в монастыре, пребывала при дворе Алена Кривая Борода, сопровождала благородных дам в Лион и Руан, и все это ради того, чтобы добраться до Матильды. Она постоянно боялась, что Аскульф опередит ее и схватит девушку сначала в лесу, где она впервые попыталась убить ее, а потом при дворе графа Вильгельма, где Маура совершила два покушения: на рынке и в Лион-ла-Форе. А здесь, в обители, Маура еще вчера опасалась того, что к Матильде, потрясенной этой встречей, слишком быстро вернутся воспоминания.

Но Маура научилась не поддаваться страху и вооружилась терпением. В итоге она получила больше, чем Аскульф, и к тому же ей повезло: Матильда ей доверяла и здесь, в монастырских стенах, не боялась убийцы. Маура с ухмылкой склонилась над бездыханным телом. Волосы закрывали лицо Матильды, и девушка была уверена, что глаза послушницы были застывшими и широко распахнутыми, как у человека, которого смерть застала врасплох.

Она прикоснулась к хрупкому телу Матильды, перевернула его и убрала волосы с лица девушки. Как странно… Маура увидела не широко распахнутые, а закрытые глаза. По крайней мере, пока закрытые.

В следующее мгновение Матильда открыла их, и ее взгляд не был застывшим. Она молниеносно обхватила запястья Мауры и вцепилась в них мертвой хваткой. Ее пальцы были совсем не слабыми, как и голос, когда она закричала:

– Ты… Почему ты?

Маура не могла скрыть ужаса от того, что в который раз допустила страшную ошибку. Тогда в лесу, склонившись над Матильдой с ножом в руках, она не рассчитывала на то, что ей окажут сопротивление. В Байе и Лионе не предусмотрела вмешательство Арвида. А сегодня не ожидала того, что яд окажется недостаточно сильным, Матильда выпьет его совсем мало и у нее хватит хитрости, чтобы устроить ловушку.

Но Маура не могла снова потерпеть неудачу! Только не теперь!

С криком ярости она вырвалась из рук девушки и оттолкнула ее в сторону. Все-таки действие яда не прошло для Матильды бесследно. Ударившись о стол, она согнулась и схватилась за живот, который у нее, должно быть, болел. Маура посмотрела по сторонам, надеясь найти какое-нибудь орудие, быстро подняла с пола кружку и замахнулась, чтобы разбить ее о голову девушки. В последний момент Матильда успела пригнуться и ударила Мауру кулаком в живот. От боли та выронила кружку.

– Это была ты! – крикнула Матильда. – Все эти годы ты пыталась меня убить! Нож в лесу, точильный камень на рынке в Байе, потом яд. Я думала, это Аскульф…

Матильда тяжело дышала. Маура знала: сейчас не время для нового удара, нужно как-то отвлечь ее, усыпить ее бдительность.

– Ты думала, что Аскульф хочет лишить тебя жизни? – с издевкой спросила она. – Какая же ты глупая!

– Но…

– Ты нужна Аскульфу. Ты нужна… ей.

– Кого ты имеешь в виду?

Разговаривая с Матильдой, Маура незаметно окидывала взглядом комнату и на одной из полок обнаружила маленький нож. Вероятно, его использовали для садовых работ и для ее целей он был недостаточно острым, но попытаться все же стоило.

– Почему ты? – крикнула Матильда. – Почему именно ты? Ты же моя… Ты же была моей подругой!

Маура осторожно обошла стол, и Матильда, опасаясь нового нападения, отошла в сторону. «Хорошо, теперь будет легче добраться до ножа».

– Ты никогда мне не нравилась, – прошипела Маура. – Из-за тебя мне пришлось расстаться с матерью, оставить родину и жить в монастыре. Это был единственный способ следить за тобой и не дать тебе вернуться.

– Куда? В Бретань?

Маура сжала губы и не стала тратить время на разговоры. Нож лежал совсем рядом, и лишь несколько мгновений отделяло ее от… мести.

Да, ею двигало желание отомстить. Ее мать Кадха утверждала, что они совершают доброе дело и однажды Бог их за это вознаградит, но на протяжении долгих лет Маура упорно выполняла свои обязанности не ради этого. Ее наградой была возможность отомстить за то, что она никогда не жила своей жизнью и всегда лишь скрывалась в тени Матильды. За то, что она никогда не выбирала дорогу сама, а всегда следовала за ней. За то, что ее мать любила ее, но пожертвовала этой любовью ради важного дела. Когда Матильда умрет, Маура наконец сможет сама распоряжаться своей жизнью.

В ее глазах заблестела надежда. Маура схватила нож и замахнулась, чтобы вонзить его Матильде в грудь. Вопреки ожиданиям Мауры, девушка не стала убегать, а молниеносно пригнулась, и клинок, вместо того чтобы войти в ее тело, застрял в твердом деревянном столе. Маура все еще пыталась вытащить его, когда Матильда выпрямилась, и в руках у нее тоже сверкнул нож. Видимо, в этой комнате было много оружия, и она знала, где его искать. Этот нож был остро заточен.

Маура отчаянно дергала за рукоятку. Когда ей все же удалось вытащить нож, было уже слишком поздно. Не успев замахнуться, она упала, сраженная ударом Матильды.

Сильная боль разрывала грудь Мауры. Ее жизнь так никогда и не будет принадлежать только ей. В отличие от смерти.

Убийство было совершено быстро и легко. Никакая невидимая сила не заставила Матильду отдернуть руку, хлынувшая кровь не вызвала у нее отвращения, и девушка не испытала сожаления, когда Маура опустилась на пол. Матильда почувствовала лишь опьянение, которое было таким сильным, что она чуть не замахнулась во второй раз, чтобы наносить удары снова и снова и превратить это тело в месиво из окровавленной плоти. Просто убийства было мало: Матильде хотелось уничтожить Мауру, забрать дыхание ее жизни и наслаждаться им самой, пока не рассеется весь ужас от этого коварного поступка, а значение будет иметь лишь то, что она оказалась сильнее соперницы.

Но это опьянение быстро прошло. Маура еще дышала. Кровь застыла в жилах Матильды. Она больше не торжествовала.

Девушка опустилась на пол рядом с умирающей, возле которой образовалась лужа крови. Матильда не давала воли раскаянию, которое зарождалось у нее в душе. У нее еще было время, чтобы задать вопросы.

– Кто я? Кто же я такая, раз ты хотела меня убить?

Из уголков рта Мауры пошла пена, сначала белая, потом красноватая. Белки ее глаз пожелтели. Она хрипло дышала.

– Ты не имеешь права… находиться в этом монастыре… Ни в одном монастыре мира… не должна жить такая, как ты.

Близкая смерть забрала из ее голоса силу, но не ненависть.

– Мой отец был норманном, об этом я догадывалась уже давно, – пробормотала Матильда, – но это не моя вина. Я всегда хотела стать хорошей монахиней.

– Речь идет не только о… желании. Судьба возлагает на плечи каждого из нас свою ношу, и мы должны ее нести. Ты… не просто дочь норманна, одно лишь это обстоятельство не сделало бы тебя опасной. Ты… еще и дочь… внучка… – Маура замолчала.

– Ты же провела рядом со мной все эти годы… Ты была моей подругой.

Из груди Мауры струилась кровь, но это не вызывало у Матильды сочувствия – ей казалось, что ранение получила она сама. Осознание того, что ее обманули и предали, не было смертоносным, как нож или яд, но причиняло такую же боль.

– Меня привезли… в обитель… вместе с тобой, – запинаясь, выговорила Маура. – Я была… чуть старше, чем ты… и помню все. Моя мать… отдала меня в монастырь, чтобы… я за тобой присматривала. Я… ненавидела это решение. И никогда… не была твоей подругой.

– Кто… кто твоя мать? Это она та злая женщина, от которой меня прятали?

– Нет… У моей матери Кадхи… не было власти, она была… твоей кормилицей, а я… ее родной дочерью… Она заботилась о нас обеих. Она была… истинной христианкой и кормила тебя своим молоком… потому что ей не оставили выбора, но… она всегда знала, что ты не должна жить на земле. Она… верно служила ей.

Маура… Дочь ее кормилицы… Кормилицы, которую звали Кадха и которая отвергала и ненавидела ее, как и Маура.

«Нас вскормила одна и та же женщина, – подумала Матильда, – а теперь мы пытаемся убить друг друга. Разве женщины не должны дарить жизнь, а не отнимать ее?»

Женщины, такие как они с Маурой, как ее кормилица, как незнакомая ей мать, приказавшая увезти свою дочь, и как та могущественная злодейка, которая хочет ее убить.

– После нападения… – запинаясь, продолжила Маура, – я нашла приют в мужском монастыре… и поговорила с аббатом. Он отправил меня к моей матери… которая жила при дворе Алена Кривая Борода… рядом с ней. Да, именно там, а не в монастыре… я и провела бо́льшую часть времени. Я постоянно… возвращалась в Нормандию, чтобы убить тебя… Я постоянно находилась рядом с тобой… а ты даже не подозревала об этом.

– Ален Кривая Борода. – Матильда пыталась понять смысл путаного рассказа Мауры. – Он правит Бретанью, по крайней мере, пытается это делать. За последние несколько лет он по частям отвоевал ее и показал себя достойным наследником своего деда, Алена Великого.

«Достойным наследником…»

Ты наследница…

Значит, она представляет опасность для Алена и потому должна умереть? Тогда кто эта злая женщина: жена Алена или его мать? И что имела в виду Маура, когда сказала: «Ты не просто дочь норманна, одно лишь это не сделало бы тебя опасной. Ты еще и дочь… внучка…»

«Чья внучка?»

Матильда вспомнила еще кое-что – слова плачущей женщины: «Твой отец мог быть очень злым. Он принес большое горе твоей матери».

Чем больше она узнавала, тем меньше понимала.

Когда туман рассеивался с одной стороны, другую обволакивала новая, еще более густая, серая пелена.

Маура закашлялась, и изо рта у нее хлынула кровь – уже не разбавленная пузырьками белой пены, а багрово-красная. Не успела Матильда задать следующий вопрос, как тело умирающей в последний раз выгнулось дугой и рухнуло на пол. Смерть остановила взгляд Мауры, и, посмотрев в ее застывшие глаза, Матильда тоже захотела ощутить тот незыблемый покой, который сейчас окутывал тело ее бывшей подруги. То, что она, Матильда, осталась в этом порочном мире, в то время как душа ее соперницы легко поднималась над ним, нельзя было назвать победой.

– Что я наделала? – застонала девушка. – Что же я наделала?

Никто не слышал этих слов, не видел ее раскаяния, не мог избавить ее от вины и от горьких мыслей. Теперь Матильда знала, что может убить человека, но кто она на самом деле, по-прежнему оставалось загадкой.

Матильда собиралась закрыть Мауре глаза, когда раздался звук приближающихся шагов.

Обернувшись, девушка заметила в дверном проеме монахиню и на мгновение увидела себя, склонившуюся над окровавленным телом, со стороны. Убегать было уже поздно.

– Я не хотела… Она не оставила мне выбора…

Матильда замолчала. Там, где жизнь встречается со смертью, не остается места для слов.

Женщина, которая застала ее, была одной из тех сестер, которые пришли в монастырь Святой Радегунды вместе с Маурой. Монахиня вскрикнула и, в отличие от Матильды, сумела облечь невыразимое в слова:

– Она убила Мауру! Эта язычница убила Мауру! Она заодно с норманнами!

Открыв глаза, Арвид не сразу понял, где находится и какое сейчас время суток. Во рту у него был горький привкус, а между зубов застряли остатки жесткого мяса, которое он ел за обедом. Обычно монахов кормили бобами с топленым жиром и иногда вяленым мясом, но сегодня в честь именин одного из братьев на стол подали более сытную еду. Это очень обрадовало Арвида, ведь ему приходилось много работать на открытом воздухе, и работать очень тяжело.

Когда послушник снова принялся, как в былые времена, таскать камни, поначалу он чувствовал боль во всем теле. На ладонях у него появлялись волдыри, которые лопались и гноились. Через некоторое время боль сменилась онемением, мышцы стали твердыми, руки – мозолистыми, а плечи – широкими. Арвид привык к работе, но это не значило, что она не отнимала у него все силы. Вот и сейчас он заснул прямо в часовне. Арвид сонно огляделся по сторонам. Что его разбудило? Шорох мышей, с которыми монахи безуспешно боролись? Страшный сон о безликих людях, размахивающих ножами? Или ощущение угрозы, которое по-прежнему тяжким грузом давило ему на плечи, хотя он уже давно очнулся от кошмара?

Арвид протер глаза и попытался проглотить горечь во рту. Обычно ему удавалось заглушать мысли и чувства тяжелой работой, но сейчас, несмотря на необычайную тяжесть и слабость в теле, его разум был совершенно ясным. Арвид чуял опасность.

Он подавил в себе тревогу и хотел подняться, чтобы отвлечься чем-нибудь, но вдруг услышал голоса и увидел двоих братьев, с которыми аббат Мартин однажды пришел сюда из Пуатье. Они стояли за колонной и о чем-то шептались.

Поскольку Арвид уснул на скамье для коленопреклонений, они его не видели.

Он снова пригнулся. Монахов звали Пипин и Беренгар. Арвид испытывал неприязнь к обоим. Эти братья с самого начала смотрели на Жюмьежский монастырь свысока и считали себя благодетелями, спасающими обитель, хотя на самом деле были последними, кого заботила ее судьба.

К Арвиду они относились с особым презрением, и он много раз спрашивал себя, не проболтался ли аббат Мартин о его происхождении, несмотря на то что с ним самим об этом больше не разговаривал. Его мнением о положении дел в стране аббат тоже интересовался уже не так часто. В первые месяцы после смерти Вильгельма Мартин постоянно обсуждал с послушником новости из Руана и Лана, но в последнее время их беседы прекратились. Арвид был даже рад этому: ему больше нравилось таскать камни, чем размышлять и говорить умные слова. Теперь же он немного огорчился, ведь очень хотел бы понять, что значит фраза брата Пипина: «Решение будет принято до конца этого года».

Беренгар, по крайней мере, его намек понял.

– Я тоже так думаю, – горячо произнес он. – Король Людовик действительно ждал довольно долго.

– Мне кажется, люди уже давно забыли о существовании Ричарда.

Арвид покачал головой. Монах ошибался, и доказательством этого служило количество паломников, которые за последние годы посетили Жюмьежский монастырь, чтобы помолиться за мальчика. Их поток давно иссяк бы, если бы народ Нормандии не считал Ричарда законным наследником.

– Аббат Мартин, – продолжил Пипин, – в последние годы вел себя разумно… Ему нужно сохранить хорошие отношения с норманнами и с Бернардом Датчанином…

– …и в то же время втереться в доверие к Людовику, – закончил его мысль Беренгар.

Арвиду снова захотелось возразить. Конечно, ему были известны взгляды аббата Мартина, который ясно дал понять, что был бы рад видеть Нормандию частью франкского королевства. Тем не менее втайне надеяться еще не значило открыто заискивать перед Людовиком, и не было никаких оснований полагать, будто аббат Мартин поступил именно так.

Но следующие слова монахов заставили Арвида в этом усомниться.

– Насколько я знаю, он каждый месяц пишет Людовику письма и обещает молиться за достижение его целей, – сообщил Беренгар.

– И правильно делает. Но вряд ли этого будет достаточно для того, чтобы развеять недоверие Людовика, – заметил Пипин. – А учитывая обстоятельства, при которых он пришел к власти, его подозрительность очень велика.

– Так вот, – Арвид услышал, как Беренгар ухмыльнулся, – аббат придумал, чем еще, помимо истовых молитв, сможет доказать Людовику свою верность.

– И что же он хочет сделать?

– Воспользоваться тайной.

– Какой тайной?

Беренгар многозначительно замолчал. Сначала Арвид считал этот разговор пустой болтовней, но теперь задержал дыхание. Он понятия не имел, на что намекает монах.

– Тайной, – сказал Беренгар после паузы, которая показалась Арвиду вечностью, – одного из наших братьев.

– Кого именно?

Арвид догадался, каким будет ответ, и побледнел. Он не слышал, как Беренгар произнес его имя, потому что монах склонился и прошептал его в ухо Пипину, но тот оказался не настолько осторожным.

– Брата Арвида?! – ошеломленно воскликнул Пипин. – Но разве у него есть тайна, которая могла бы помочь аббату Мартину завоевать расположение короля? Арвид всего лишь послушник.

В любой другой момент Арвида разозлило бы презрение в голосе Пипина, но по сравнению с витавшей в воздухе опасностью, которую он почувствовал сразу же после пробуждения, неприязнь к братьям из Пуатье казалась сущим пустяком. Арвид закрыл рот рукой, услышав следующие слова Беренгара:

– Он не простой послушник. Говорят, что он сын Гизелы, старшей сестры Людовика по отцу. И к тому же его отец был норманном.

– Неужели он сын Роллона? – заволновался Пипин. – Гизела ведь умерла еще до свадьбы с ним.

– Никто не знает этого наверняка. Вероятно, она прожила еще долго и стала аббатисой монастыря.

– Как же тогда она родила ребенка? – озадаченно спросил Пипин.

– Конечно же, он появился на свет до этого, – ответил Беренгар с явным раздражением. – Как все было, я не знаю. Во всяком случае, Аврид для короля словно бельмо на глазу. Людовику и без того приходится соперничать с Ричардом. Появление еще одного наследника его несказанно огорчит.

– Ты имеешь в виду?.. Он хочет?.. Но ведь аббат Мартин не может…

Арвид сжал кулаки так крепко, что побелели костяшки пальцев. То, что привело Пипина в неподдельный ужас, его собеседника ничуть не волновало.

– Разумеется, аббат Мартин не может собственноручно пролить его кровь. Но сообщить Людовику о том, что Арвид жив, что он находится здесь, а потом передать его в руки короля, – это он может. Таким образом аббат ясно даст понять, что полностью поддерживает Людовика и ненавидит все языческое. А каким бы набожным ни был Вильгельм, большинство норманнов остаются язычниками.

По тому, что последние предложения прозвучали несколько тише, а шаги медленно удалялись, Арвид догадался, что Беренгар уже все сказал и не хотел давать Пипину времени на возмущение.

Арвид не мог пошевелиться. Он смотрел на свои мозолистые руки, которые очень отличались от рук монахов и всегда ему нравились, потому что служили доказательством его стараний, а ороговевшая кожа позволяла надеяться на то, что его душа огрубела так же. Но когда Арвид снова и снова прокручивал в голове слова монахов, каждое из них ранило его, словно острая стрела. И у него не было щита, чтобы прикрыть свою обнаженную душу.

Ложь причиняла Арвиду невыносимую боль: ложь аббата Мартина, который обещал, что не выдаст его тайну, и его собственная ложь, с помощью которой он убеждал себя в том, что наконец нашел свой путь, свое призвание, свою тихую гавань. Арвид не стал бы так усердно таскать камни, если бы не ощущал в себе этой чужой силы и не знал, что ее нужно усмирить. Голос его крови отказывался молчать – теперь, помимо боли и отчаяния, Арвид чувствовал гнев.

– Боже милостивый, помоги мне! – прошептал он.

Ему нельзя было поддаваться этому гневу, ведь, призвав аббата Мартина к ответу, он поставил бы под угрозу свою жизнь. Нет, нужно действовать осторожно, чтобы сохранить эту жизнь и, прежде всего, чтобы придать ей смысл, который не смогут отнять у него предатели и лжецы.

Матильда смотрела на кричащую монахиню, и ужас от того, что ее застали с окровавленным ножом в руках возле убитой сестры, был не таким сильным, как возмущение этой ложью.

Она заодно с норманнами? Что за чушь!

Но потом девушка поняла: не зная о себе правды, нельзя говорить о лжи. Не важно, справедливо это обвинение или нет, – Мауру убила именно она, и никто не мог доказать, что она просто защищалась.

Матильда не знала, как поступают с монахинями, уличенными в убийстве. Столь страшный грех и тем более наказание за него представить себе было невозможно. Она знала лишь одно: даже если ее оставят в живых, это будет уже не та жизнь, о которой она мечтала.

Девушка вскочила на ноги и подошла к сестре. Как бы громко та ни кричала еще несколько мгновений назад, сейчас она испугалась и отпрянула, будто дыхание Матильды было ядовитым.

Матильда не стала терять времени на оправдания и бросилась прочь из комнаты мимо растерянных монахинь, которые примчались на крик и теперь ошеломленно смотрели на запятнанные кровью руки девушки. Никто не преградил ей путь, и она быстро добралась до ворот.

Когда монахини обнаружили тело Мауры, крик за спиной Матильды усилился, и она всем своим весом навалилась на засов, пытаясь его отодвинуть. Сестрам не разрешалось открывать ворота, но разве могло быть что-то более запретное, чем убийство, которое совершила Матильда?

Засов взвизгнул, ворота со скрипом отворились, и девушка покинула место, которое последние несколько лет служило ей надежным убежищем. На мгновение она почувствовала то же самое, что и при побеге из монастыря Святого Амвросия, – безысходность.

Вокруг простиралось лишь серое море, безлюдные холмы и темные леса. Ей негде было искать защиту и кров.

Матильда бросилась бежать, не взяв с собой ничего, кроме забрызганной кровью рясы. Крик за ее спиной становился все тише, монахини ее не преследовали, а когда через некоторое время девушка обернулась, монастырские стены уже пропали из виду. Тяжело дыша, Матильда опустилась на землю и вытерла руки о влажный мох. Она снова была бездомной беглянкой… убийцей.

«Нет!» – кричало что-то у нее внутри. Нет, она не убийца. Долгие годы она скрывалась от этого мира в обители, но знала, что он не делится на черное и белое и что не каждый человек, отнимающий чужую жизнь, непременно является коварным убийцей.

Матильда снова поднялась на ноги. Что бы она ни совершила, это не должно сковывать ни ее тело, ни ее мысли. Она лихорадочно пыталась найти способ остаться в живых. В борьбе с Маурой Матильда использовала силу своего тела, а справиться с одиночеством ей помогало осознание того, что у нее есть к кому обратиться за поддержкой.

Арвид. Герлок. Спрота.

Арвид вернулся в монастырь и наверняка уже давно принес монашеские обеты. Герлок теперь была уже не Герлок, а Адель. Она жила в Пуатье, а идти туда было слишком далеко. Оставалась только Спрота, которая вышла замуж за Эсперленка и поселилась в Питре.

Может быть, до нее тоже было слишком далеко, но тем не менее Матильда отправилась в путь.

Дороги Матильда не знала и поэтому просто пошла в ту сторону, где грязи было поменьше, деревья росли не слишком густо, а в кожу не впивались колючки. Весна все еще не вступила в свои права, ночи были очень холодные, а дни – ясные. Природа была готова доказать свое плодородие, покрывая коричнево-серый мир зелеными ростками. Но даже если она и радовала взор яркими красками, ничего съедобного пока предложить не могла.

Как и в тот раз, когда Матильда из последних сил пыталась добраться до монастыря, в ее измученной памяти проснулись воспоминания об Арвиде и о том, как он ее защищал. Но даже если девушка могла вообразить, будто он рядом, будто он помогает ей пережить горе, как однажды помог осознать, что именно он самый важный, нужный и любимый человек в ее жизни, – любовь не утоляла чувство голода и могла согреть душу, но не тело.

Три ночи Матильда провела в пути. Она пила илистую воду из ручьев, ничего не ела, и урчание в ее желудке заглушало желание идти дальше. Теперь ей казалось, что рядом с ней находится не только Арвид, но и другие люди, которых она встречала в своей жизни. Словно тени, они шли вместе с девушкой по влажному мху: аббатиса Гизела, Маура, сестры из монастыря Святого Амвросия. Сопровождали Матильду и безликие фигуры: мать, которая отдала ее в монастырь, чтобы спасти от злой женщины; кормилица Кадха, в глубине души презиравшая ее и пославшая свою дочь Мауру, чтобы ее убить; безымянная женщина, которая рассказывала девочке о драконе и святом Мевенне и утверждала, что ее отец был злым человеком. Возможно, именно поэтому у Матильды и не осталось никаких воспоминаний о нем, кроме образа из снов? Она любила его, но чувствовала, что он не заслуживает этой любви?

Девушка много раз спотыкалась, падала и вставала снова. Она думала о том, ждет ли ее этот незнакомый отец на пороге смерти. Как норманну ему не будет дарована вечная жизнь, но из-за смертного греха, который совершила Матильда, демоны заберут в ад и ее душу, когда она покинет тело. Интересно, знакомые люди там встречаются, как на небесах, или же они, обреченные на вечные муки, тщетно пытаются найти друг друга? Девушка даже не знала имени своего отца, чтобы позвать его, и саму ее больше никто не звал по имени. Если она умрет здесь, ее близкие никогда об этом не узнают.

На четвертый день Матильде больше не казалось, будто знакомые люди идут рядом с ней, – теперь ей чудилось, что лес закончился, за лесом простирается поле, а за ним стоит дом. Конечно же, это тоже было игрой ее воображения.

Девушка верила в это до тех пор, пока не подошла достаточно близко и не увидела, что дом, сооруженный из глины и досок, немного врос в землю и обнесен частоколом.

Надеяться на то, что здесь живут люди, Матильда все еще не смела. Несомненно, дом построили злые демоны, чтобы дразнить и изводить ее, играя на ее желании больше не оставаться одной в целом мире.

Но она одна, она не доживет до завтра, она даже не сможет добраться до этого дома.

В десяти шагах от частокола Матильда споткнулась о корень и упала. Раньше она всегда вставала на ноги, но теперь так и осталась лежать, не в силах подняться. Она закрыла глаза. Смерть пахла весенней землей.

Людей Ингельтруда боялась больше, чем одиночества. Конечно, это касалось не всех людей: среди них встречались и хорошие, такие как ее муж Панкрас. Он трудился не покладая рук, молчал о своей боли и проблемах. После того как умерли его дети, он не плакал, а зачал других, а когда умерли и они, тоже не стал плакать, а лишь молился. Да, Панкрас – хороший человек, и можно было не сомневаться в том, что завтра он останется таким же, как сегодня. Очень многое в мире, напротив, не внушало уверенности, и Ингельтруда винила в этом людей, которые, в отличие от Панкраса, не работали, а грабили и разоряли; не молчали, а кричали страшным голосом; не молились за упокой души своих детей, а убивали чужих.

За сорок лет Ингельтруда слишком часто встречала таких людей. Когда она родилась, в этой небольшой деревне домов было много. Потом сюда хлынули толпы норманнов. Сначала они разорили поля, через несколько лет сожгли дома, а в третий раз пришли не просто из-за жажды разрушения, а по поручению Роллона, который к тому времени был уже не разбойником из языческой земли, а новым графом Нормандии. Они тоже принесли с собой беду. Эти люди пришли, чтобы собрать налоги, а когда ее сосед не смог их заплатить, его подвесили вверх ногами, чтобы кровь прилила к его голове. Когда мужчину отвязали, он побагровел и уже не дышал.

В этот момент норманны не кричали, а спокойно бились об заклад, лопнет его голова или нет. Этого не произошло. Когда несчастного хоронили, его лицо было уже не багровым, а желтым, как воск.

Следующий отряд норманнов прислал не Роллон, а граф Вильгельм, которого называли истинным христианином. Ингельтруда в это не верила, потому что, хотя в деревне больше никого не подвешивали за ноги, налоги все же приходилось платить, и к тому же настолько высокие, что те жители, которые смогли выдержать разорение и опустошение, сочли эту землю слишком суровой. Они переселились ближе к морю, ловили рыбу и – поскольку на побережье обосновалось очень много норманнов – изучали датский язык.

Ингельтруда учить его не хотела и не верила рассказам Панкраса, будто норманны уже и сами на нем не говорят, а живут, как франки. Нет, лучше она останется с мужем здесь, будет смотреть на то, как разваливаются хижины бывших соседей, привыкать к одиночеству и опасаться чужих людей. А чужие наведывались к ним все реже. Слух о том, что двое пожилых крестьян не могли платить налоги, дошел даже до норманнов.

Так они и жили, забытые всем миром, и их многочисленные давние страхи уже развеялись. Женщина боялась лишь того, что Панкрас умрет раньше нее или наоборот. Она не знала, что хуже.

Но сейчас смерть грозила не им, а юной девушке, лежащей в поле. Она появилась словно ниоткуда и упала без чувств. Панкрас увидел ее первым, но рассказал об этом не сразу: он никогда не был словоохотливым. И только под вечер он спокойно произнес:

– Там, на улице, лежит девушка.

Подобное удивить Панкраса не могло. Он пожал плечами, как будто о таком не стоило даже думать, но Ингельтруда тем не менее задумалась. Она опасалась, не была ли эта девушка духом или демоном, которые живут в лесу.

– Если завтра она все еще будет лежать там, я о ней позабочусь, – решила она.

– Если завтра она все еще будет лежать там, она будет мертва, – заметил Панкрас.

В его голосе не было досады, он привык встречать смерть не со слезами, а с молитвой.

Ингельтруда пожала плечами и пошла варить суп. Ели они дважды в день, но не досыта, а ровно столько, чтобы не умереть от голода. На завтрак была обычно ячневая каша, а на ужин – густой суп с луком, чечевицей и, если на охоте им сопутствовала удача, копченым мясом.

Помешивая в котелке суп, Ингельтруда беспокоилась все больше. Если бы девушка действительно была демоном, она нашла бы способ проникнуть в дом. Но супруги снова заговорили о ней только после того, как доели суп.

– Она одета в монашескую рясу, – нарушил молчание Панкрас. – Ты действительно оставишь ее лежать на улице всю ночь?

– Почему ты сразу об этом не сказал? – У Ингельтруды вырвался вопрос, который она раньше никогда не задавала, потому что давно смирилась с тем, что Панкрас говорить не любит. Он и не должен был говорить, пока мог работать. На это, по крайней мере, она могла рассчитывать и сейчас.

– Неси ее в дом, – велела Ингельтруда.

Должно быть, девушка была нетяжелой, потому что вскоре Панкрас быстрым шагом вернулся, почти не сгибаясь под своей ношей. Он положил девушку на соломенный тюфяк, и Ингельтруда стала с опаской ее разглядывать. Незнакомка действительно была одета в черную монашескую рясу, ее ноги были покрыты царапинами и ссадинами, на грязных руках застыли пятна крови, а лицо было бледным.

Ингельтруда не решилась к ней прикоснуться, а просто сварила новый суп. Она больше не боялась, что девушка может оказаться демоном, – ее очень волновало кое-что другое. До сих пор из леса приходили только грубые мужчины, но не женщины, и при виде этого нежного создания Ингельтруда растрогалась. Она вспомнила многочисленных детей, которых родила и похоронила. В отличие от Панкраса, она никогда не молилась. В отличие от Панкраса, она оплакивала каждого ребенка.

Первым, что Матильда увидела в темноте, были теплые руки. Эти руки гладили ее по лицу, перевязывали ей раны, растирали ее расцарапанные, закоченевшие руки и ноги, вливали что-то ей в рот. Матильда не узнавала вкуса, но ощущала, что это было что-то горячее, сытное. Еда придавала ей сил. В какой-то момент девушка окрепла настолько, что смогла открыть глаза и рассмотреть комнату, в которой находилась. Из камина к потолку кольцами поднимался дым, покрывающий незамысловатую мебель черной копотью. Мебели было немного: стол, две лавки, полка для кухонной утвари и соломенный тюфяк. На нем Матильда и лежала.

Не успела девушка разглядеть лицо человека с теплыми руками, как у нее снова закрылись глаза. Матильда заснула, а проснувшись, почувствовала мучительную боль. Ее сжигала лихорадка, в горле пересохло. Она тяжело дышала, стонала и кричала. Голова раскалывалась от боли, но теплые руки продолжали гладить ее, и в конце концов им удалось унять эту боль. Девушку снова покормили, и на этот раз она поняла, что ест соленый суп. К ней снова вернулись силы, и она смогла не только открыть глаза, но и приподняться.

Теперь Матильда увидела своих спасителей: изнуренную работой женщину с редкими волосами и равнодушным взглядом и седого сгорбленного мужчину, чье лицо избороздили морщинами время и жизненные невзгоды. Эти люди не излучали ни особой доброжелательности, ни неприязни.

– Кто ты? – спросил мужчина.

Из глаз девушки вдруг ручьями полились слезы. Телесные муки ненадолго заглушили боль, терзающую ее душу. Теперь же она вернулась.

«Я не знаю, – хотелось ответить ей, – я сама не знаю, кто я!»

Вместо этого она хриплым голосом произнесла:

– Мне нужно в Питр, к Спроте.

– Кто такая Спрота?

Несмотря ни на что Матильда радовалась тому, что находится среди людей, которым ничего не говорит это имя, которые ничего не слышали о конкубине графа Вильгельма и матери его сына Ричарда и, как следствие, не могли ничего знать о ее собственной судьбе. О том, что она, очевидно, была наследницей королевства. О том, что ее пытались убить. И о том, что в итоге убила она сама.

– Отведите меня в ближайший поселок! – взмолилась Матильда. – Там наверняка каждую неделю устраивают ярмарку, которую посещает много людей. Возможно, кто-нибудь из них знает, кто такая Спрота… и где находится Питр.

Женщина посмотрела на нее. Теперь она выглядела уже не равнодушной, а строгой.

– Сейчас ты никуда не пойдешь. Ты еще слишком слаба.

Эти слова прозвучали так твердо, будто их произнесла мать, которая знает, что будет лучше для ее ребенка. Матильда обрадовалась тому, что ей пришлось послушаться, что она не должна сама принимать решения, а может полностью довериться этим теплым рукам. На время она перестала твердить, что ей нужно добраться до Спроты.

Жар прошел, ссадины затянулись, головная боль исчезла. Несколько дней Матильде не задавали вопросов. И только когда она смогла подняться и надеть рясу, которую женщина тем временем постирала и зашила, мужчина поинтересовался:

– Ты монахиня?

– Послушница, – тихо произнесла девушка, опустив глаза.

– Бежишь от норманнов? – спросила женщина.

Матильда помедлила с ответом. Очевидно, эти люди жили отшельниками и не знали, что от норманнов больше никто не убегал, наоборот, они правили этой страной. А может быть, они и слышали об этом, но не поверили. Тем не менее она кивнула.

– Здесь ты в безопасности, – заверила ее женщина и назвала их с мужем имена: Ингельтруда и Панкрас.

Матильда повторила их, и на мгновение ей страстно захотелось остаться у этих людей. Зачем идти к Спроте, если можно жить здесь, работать в поле, притворяться дочкой крестьян и усмирять свой взбудораженный дух тяжким трудом до тех пор, пока не исчезнут мучительные вопросы.

И все же Ингельтруда и Панкрас были уже не молоды. Когда-нибудь они умрут, и тогда она снова останется одна в целом мире.

– Мне нужно в Питр, к Спроте, – повторила Матильда.

– Я никогда не уходила отсюда, – заявила Ингельтруда.

– Но я иногда охотился в лесу, – вмешался Панкрас, – там живет лесник… Возможно, он проведет тебя в соседнюю деревню. Возможно, там знают дорогу в Питр.

Прошло несколько дней, прежде чем Матильда добралась до цели, и за это время она почти не разговаривала. Все ее провожатые тоже были немногословными: Панкрас с Ингельтрудой, лесник, к которому они ее привели и который хотя бы слышал имя Спроты, и, наконец, женщина на рынке в соседней деревне, знакомая лесника. У нее был свой маленький прилавок, где она продавала кур и яйца. И то и другое женщина расхваливала громким звонким голосом, но, когда товар был распродан, из нее невозможно было вытащить ни слова. Леснику пришлось повторить вопрос несколько раз, прежде чем она ответила. Да, она знает, кто такая Спрота. Да, когда-то она вместе с мужем-торговцем ездила по стране и может показать дорогу до Питра.

Скоро Матильда перестала донимать женщину расспросами. Деревня была небольшой, базарный день близился к концу, но многоликая толпа утомляла девушку. Уже несколько лет она не видела столько людей, которые собирались в одном месте, чтобы беззаботно смеяться, браниться, пить, ворчать и проклинать жизнь, а потом снова ею наслаждаться.

Матильда присела на пыльную землю и положила голову на колени.

Под вечер женщина подошла к ней и долго ее рассматривала.

– Эсперленк – хороший человек, – вдруг заявила она.

Матильда подняла глаза:

– У него есть мельницы на берегу Андели, не так ли? Как мне добраться до реки, а от нее до Питра?

– Эсперленк мелет зерно для крестьян за хорошую плату.

Эти слова еще не указывали путь к нему, но принесли Матильде облегчение. Значит, Спрота все же правильно сделала, что вышла замуж за этого человека.

– Пойдем со мной, – позвала женщина.

Вскоре желание Матильды как можно скорее добраться до Питра осуществилось. После смерти супруга, странствующего торговца, женщина вышла замуж за бедного крестьянина, двор которого был таким же маленьким и убогим, как и двор Панкраса и Ингельтруды. Отличался он лишь тем, что в нем звучали громкие крики: пятеро мальчиков спорили из-за скудного ужина. Они с любопытством поглядывали на Матильду, но мать быстро их успокоила. Не желая злоупотреблять гостеприимством, девушка почти ничего не ела. Спать ее положили возле печки. На следующее утро женщина заявила, что двое из ее сыновей отправляются за семенами и Матильда может пойти с ними, а потом свернуть в сторону Питра.

Когда матери рядом не было, оба мальчика снова стали пристально разглядывать Матильду. Это смущало девушку, но они не подходили к ней слишком близко и оказались такими же неразговорчивыми, как и их родители. Сначала мальчики вели ее по широкой улице, а потом – по узким тропинкам. Через два дня у Матильды заболели ноги, к едва зажившим ранам и волдырям добавились новые, но апрельское солнце вытеснило холод из ее тела и мрачные чувства из ее сердца. Она сможет добраться до Спроты и будет там в безопасности. Даже на последнем участке пути, который девушка прошла одна, она смогла отбросить свои страхи, успокаивая себя тем, что в весенний теплый день на нее не нападет жестокий разбойник. Глубоко внутри Матильда, конечно, знала, что страшные преступления совершаются как в сером, так и в красочном мире, но с каждым шагом навстречу своей цели она все больше верила, что это не так.

Когда Матильда добралась до Питра, она вдруг пала духом. Уже наступил вечер; город, казалось, уснул; люди закрылись в своих домах. На пустынных улицах девушке было не у кого спросить, где живет Эсперленк. Тем не менее она догадалась, что ему должен принадлежать самый большой и к тому же сооруженный из камня дом.

Он единственный был освещен, а его обитатели, казалось, не спали. Во дворе горели факелы и стояли лошади. Всадники явно торопились сюда, потому что спешились, едва успев остановиться, и не обратили внимания на Матильду. Все они вошли в дом через узкую дверь, и, хотя она быстро за ними захлопнулась, девушка тоже подошла ближе и постучала.

Дверь открыли не сразу, и, к своему удивлению, Матильда увидела перед собой мужчину, который в своем кожаном камзоле, с мечом на поясе и в бронзовом шлеме был похож на воина графа Вильгельма.

– Что тебе нужно? – крикнул он. – Если ты хочешь поесть, приходи завтра утром.

Матильда в недоумении смотрела на него, пытаясь понять, почему дом Эсперленка охраняет вооруженный человек, а воин тем временем окидывал ее презрительным взглядом. Лишь через некоторое время девушка осознала, что из-за ее потертой, испачканной и залатанной рясы он принял ее за нищенку.

– Я… я не прошу еды. Мне нужна Спрота. Я ее хорошая знакомая.

– Такое может говорить кто угодно.

Мужчина выпрямился, будто хотел казаться еще выше, хотя и так намного превосходил ее ростом. В другое время Матильда испугалась бы, но сейчас, выдержав столько мучений и преодолев столько препятствий, она просто не могла струсить.

– Я ее родственница, – солгала она, – из Бретани. Если бы я обманывала, то не умела бы говорить по-бретонски.

А она прекрасно владела этим языком.

Воина это поразило, как, впрочем, и саму Матильду. Она часто слышала этот язык, понимала его, но никогда им не пользовалась. Теперь же она слепо полагалась на свои инстинкты, которые помогали ей выживать.

Мужчина явно был озадачен. Он крикнул человеку, который, видимо, стоял за дверью, что-то невнятное и хоть и не впустил девушку внутрь, но прогнать ее тоже не решился. Вскоре из дома выскочила женщина.

Матильда помнила Спроту худенькой и невысокой, а женщина, выбежавшая во двор, была полноватой. Только когда она подняла факел и свет озарил ее лицо, девушка узнала ее и поняла, что та ждет ребенка.

– Спрота! – выдохнула Матильда.

Лицо Спроты тоже изменилось, но, в отличие от тела, оно казалось измученным и бледным, а глаза были красными, как будто она много плакала. И все же, какой бы несчастной она ни выглядела, сейчас значение имело лишь то, что это была Спрота. Наконец, поддавшись усталости, девушка бессильно опустилась на колени.

– Матильда, что ты здесь делаешь?

– Я не знаю… Мне больше некуда идти. Мне пришлось бежать из монастыря, меня приютили крестьяне, Ингельтруда и Панкрас – их имена я знаю, но имя той другой женщины мне неизвестно, а ее сыновья…

От переполняющей ее радости девушка говорила без умолку и едва не призналась в убийстве. Пытаясь успокоить Матильду, Спрота обняла ее за плечи и повела в дом:

– Поговорим об этом позже.

Вскоре они вошли в зал. По сравнению с замками в Руане, Фекане или Байе, он казался очень простым, но по сравнению с крестьянскими хижинами, в которых девушка ночевала в последнее время, выглядел огромным. Стены и пол были голыми: их не украшали ни звериные шкуры, ни картины, а вместо приятно пахнущих свечей и ламп зал освещали дымящиеся факелы. Зато в большом каменном камине приветливо потрескивал огонь.

Вместо того чтобы последовать первому порыву – броситься к огню и отогреться, Матильда сделала шаг назад. В зале собралось много воинов, одетых так же, как и мужчина, который открыл ей дверь, и девушка снова задалась вопросом, что все они делают в доме мельника. И почему – теперь, несмотря на свою радость, Матильда больше не могла этого не замечать – у Спроты красные, заплаканные глаза?

– Ты хочешь есть? Или, может, лучше выпьешь вина или медового напитка? – предложила Спрота.

Матильда не могла произнести ни слова. Голод и жажда казались сущим пустяком по сравнению с напряжением в этом зале.

– Что здесь происходит?

Спрота сдавленно всхлипнула. Она проглотила слезы, но больше не могла скрывать отчаяние.

– Ты пришла в час беды. Я… мы ужасно волнуемся.

Она показала в сторону людей у камина, одетых в благородные меха. Это были не воины, и Матильда не смогла сдержать крик удивления, когда увидела, что среди них были некоторые знакомые ей влиятельные норманны: Бернард Датчанин, правители де ла Рош-Тессон и Брикебек и даже Осмонд де Сентвиль, который, как она предполагала, должен был находиться в Лане рядом с Ричардом.

На их фоне Эсперленк в своей льняной тунике казался маленьким и жалким, но по его взгляду, ласковому и заботливому, девушка поняла, что он был приветливым и добрым человеком.

Эсперленк подошел к Спроте, чтобы ее поддержать:

– Тебе нужно успокоиться…

– Как я могу успокоиться, если моему сыну грозит опасность? – возразила Спрота. – Я уйду не раньше, чем мы придумаем, как его спасти.

– И тем не менее… хотя бы присядь.

Эсперленк усадил Спроту за стол. Он оказался старше, чем Матильда ожидала, речь его была такой же невнятной, как и у простых людей, которые работали больше, чем говорили, и, по сравнению с графом Вильгельмом, он не блистал красотой. Но девушка никогда не видела, чтобы граф Вильгельм так волновался и заботился о Спроте.

– Что… что с Ричардом? Почему ему грозит опасность? – спросила Матильда.

Спрота закрыла лицо руками, а собравшиеся мужчины не обращали на девушку внимания и разговаривали, перебивая друг друга. Она напряженно прислушивалась, пытаясь понять, что происходит. Речь шла о короле Людовике, его жене Герберге и высоких стенах, которые делали Лан неприступным. И все же Ричарда нужно освободить любой ценой.

Матильда подошла к Спроте:

– Спрота, не молчи! Что с Ричардом?

Женщина не смотрела на нее.

– Почему ты не осталась в монастыре? – спросила она.

Матильда не хотела лгать, но раскрывать правду тоже не желала.

– Я была там не на своем месте.

– Как странно…

– Что в этом странного?

– Ты говоришь те же слова, что и… он. Я ошиблась. Я думала, что, разлучая вас, поступаю правильно. Я думала, что вам удастся сделать то, чего не смогла я: равнодушно относиться к миру, ничего не видеть и закрыть свое сердце. А теперь он хочет мне помочь… И ты тоже вернулась именно сейчас, когда нам дорога любая помощь. Ты простишь меня? За то, что я посоветовала тебе охладеть ко всему, а сама этого сделать не смогла. За то, что ко мне слишком поздно пришло осознание: от холода душа разрывается еще сильнее, чем от боли.

Матильда в недоумении смотрела на Спроту. Мысли девушки путались. Она смутно припоминала, как однажды в Руане Спрота пыталась приуменьшить значение ее любви к Арвиду и как она слишком легко поверила женщине, которая сейчас явно раскаивалась в своих словах.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Матильда.

Спрота встала и подошла к мужчинам, стоявшим у камина.

– Матильда, – произнесла она. – Матильда именно та женщина, которая нужна для осуществления нашего плана. Она долго жила с нами и хорошо знает Ричарда. Если я ничем не могу помочь сыну… пусть это сделает она.

Когда Спрота вновь обратилась к Матильде, недоумение девушки возросло еще больше.

– Да, ты нам нужна. Ты нужна Ричарду. И прости меня за то, что я убедила тебя… вас обоих спрятаться в монастыре. Этот мир рушится, а значит, надежного убежища не может быть нигде.

Матильда ничего не понимала, но в следующий миг слова Спроты потеряли значение. Девушка заметила еще одно знакомое лицо.

У нее перехватило дух, и она больше не чувствовала боли в ногах и в измученном голодом желудке.

Она чувствовала только… счастье. Оно согревало сильнее, чем огонь, пьянило больше, чем вино, и было приятнее, чем нежные прикосновения Спроты.

Среди мужчин, которые взволнованно обсуждали будущее Ричарда, находился… Арвид.

Последние недели были похожи на страшный сон. Иногда Арвиду хотелось проснуться и понять, что предательство аббата Мартина и очередной побег из монастыря – это всего лишь один из ночных кошмаров. Но Арвид не спал, он должен был принять решение, и оно привело его сначала в Руан, а потом, когда он узнал эту ужасную новость, – в Питр, где влиятельные люди Нормандии придумывали план спасения графа. Сначала они еще считали Арвида чужим, но все же встретили его радушно, потому что он был другом Вильгельма и потому что они принимали любую помощь.

Теперь этот страшный сон стал приятным, теперь Арвид хотел видеть его вечно. Они посмотрели друг на друга, он подошел к ней, прошептал ее имя. Впервые за последние недели Арвид понимал все настолько ясно и в то же время словно витал в облаках. Он ощущал каждую клеточку своего тела, но ему казалось, будто он наблюдает за этой встречей издалека. Ни одну свою мысль Арвид не мог выразить словами, а чувства, которые его переполняли, были слишком сильными, чтобы дать им название. Во всяком случае, среди них не было сомнения, которое заставило бы его отстраниться, изображая робость и отчуждение.

Из всех желаний, которые его переполняли (желание забыть о своем происхождении, желание покоя и уединения), лишь одно оказалось не напрасным и не ошибочным – желание быть с ней. Арвид не мог больше его подавлять и лишь безудержно радовался его исполнению, признавая то, что отрицал все эти годы: без Матильды он жил только наполовину, а не в полную силу.

Теперь он стоял напротив нее и видел по ее взгляду, что и она чувствует то же самое. Каждый из них слишком часто бывал на волосок от смерти, мир каждого слишком часто рушился, каждый принял слишком много неправильных решений, чтобы теперь не взять за руки человека, который, как в зеркале, отражал его собственную судьбу и помогал с ней примириться.

Сначала они просто держались за руки, потом заключили друг друга в объятия. Арвид поцеловал бы девушку, если бы вдруг не заметил, что в комнате воцарилась тишина. Только тогда он вернулся из своего маленького мира, который теперь принадлежал им двоим, в большой, где на Арвида устремились удивленные взгляды и где прозвучал вопрос Спроты. Она спрашивала Матильду, готова ли та ей помочь. Арвид знал, на какой ответ она надеялась, и первым его желанием было закрыть девушку своим телом и запретить ей участвовать в этом.

Но Матильда уже не смотрела в его глаза.

– Что случилось? – спросила она.

Спрота подошла и отвела ее в сторону, прежде чем Арвид успел этому воспрепятствовать.

– Ричарду грозит страшная опасность, – сказала она, едва дыша. – Он по-прежнему находится в Лане при дворе короля Людовика, но если тот поначалу еще пытался изображать гостеприимство, то в последние месяцы стал относиться к Ричарду хуже – как к заложнику, как к пленнику, кем мальчик и является на самом деле.

Губы Спроты дрожали, и взгляд Матильды наполнился сочувствием.

Арвид испытывал такое же сочувствие, когда несколько дней назад услышал эту новость из Лана, и был удивлен силе праведного гнева, нарастающего в его душе. Только сейчас он понял, что после побега из Жюмьежского монастыря не только навсегда распрощался с монашеством, но и принял сторону норманнов в борьбе с франками. Подлость Людовика по отношению к молодому графу возмутила Арвида не меньше, чем предательство аббата, и теперь он больше не мог притворяться, будто государственные дела его не касаются.

В разговор вступил Бото, крестный отец мальчика:

– Раньше Ричард мог регулярно ездить верхом и участвовать в охоте, но с некоторых пор ему это запрещают. Герберга, жена Людовика, которая прежде изредка делала над собой усилие и вела себя с мальчиком вежливо, больше не скрывает своей неприязни. Она считает, что от Ричарда исходит опасность – не в последнюю очередь для ее сына, наследного принца Лотаря. Кроме того, она недавно родила второго сына, Карла, которому с удовольствием отдала бы графство. Как бы там ни было, она больше не позволяет Ричарду сидеть за королевским столом.

Раскрасневшийся Осмонд де Сентвиль выступил вперед:

– Я не выдержал и однажды настоял на том, чтобы Ричард поехал со мной на охоту. Когда мы вернулись, Герберга в ярости на нас набросилась. Она обозвала молодого графа паршивцем и пригрозила, что если Ричард еще раз покинет дворец, его оскопят и выколют ему глаза. Если бы вы видели, с каким достоинством Ричард выслушал ее оскорбления. И лишь когда мы остались одни, он признался, что пришел в отчание.

Спрота буквально вцепилась в Матильду, и праведный гнев, который Арвид испытывал к врагу Ричарда, боролся в его душе с желанием защитить девушку. Сам он больше не мог оставаться в стороне, но хотел, чтобы она в это не вмешивалась.

– Как я могу вам помочь? – решительно спросила Матильда.

– Слава богу, Осмонд смог найти предлог, чтобы покинуть Лан и передать нам эту новость, – сказала Спрота. – Отправиться в Руан он не решился, опасаясь, что об этом узнает Людовик, и приехал сюда, ко мне. До нас с Эсперленком никому нет дела, поэтому мы смогли устроить встречу правителей Нормандии, не вызвав подозрений у короля.

Матильда обвела присутствующих задумчивым взглядом. Только сейчас Арвиду бросился в глаза ее уставший вид. В момент встречи имело значение лишь то, что она была рядом, – теперь же он с тревогой заметил, что она очень изменилась за последние годы. Но хотя темные круги под глазами свидетельствовали о том, что Матильда голодна, напугана и истощена, ее взгляд был полон решимости.

– И какой у вас план? – спросила девушка.

Вперед выступил Бернард Датчанин:

– Положение непростое, но Людовик все еще думает, что мы ему доверяем, и пока мы намерены позволить ему и дальше оставаться в этом заблуждении. Если мы открыто выразим недовольство его отношением к Ричарду, он может сбросить маску слишком быстро. И только если мы внушим королю чувство уверенности, у нас появится надежда, что он не захочет немедленно убрать с дороги Ричарда… и напасть на Нормандию.

– Это значит, – продолжил Бото, – что нам нельзя открыто требовать освобождения Ричарда. Мы должны спасти его тайно.

Спрота снова сжала руку Матильды:

– И ты, Матильда, можешь нам помочь.

Впервые с момента их встречи Матильда увидела на лице Арвида то, что читалось и в ее глазах. Оба поняли: судьба снова свела их вместе не для того, чтобы сделать счастливыми, а для того, чтобы дать им задание.

– Чем я могу помочь? – повторила она.

– Граф Алансона, – ответил Осмонд, – наш союзник. Он убедил нас пойти на хитрость.

Сомнение в его голосе свидетельствовало о том, что ему больше понравилась бы открытая борьба, но вслух мужчина этого не произнес.

– И для этой хитрости нужна женщина, – заявила Спрота. – Такая, как ты…

Матильда перевела взгляд на Арвида, потом снова на Спроту. Воцарилась тишина.

– Что бы ни потребовалось сделать ради спасения Ричарда, – наконец решительно заявила девушка, – я готова на это.

Совещание длилось всю ночь. Детали плана придумывались и отбрасывались, предложения восторженно принимались и снова подвергались сомнению, определялись те шаги, которые были необходимы для освобождения Ричарда, и те, которые представлялись слишком опасными. На рассвете все выглядели уставшими, но пребывали в хорошем расположении духа.

Спрота велела принести для Матильды суп со свининой, нутом и чечевицей. Наевшись досыта, девушка испытала удовольствие, хотя потом ей показалось, будто ее желудок набит камнями. И все же Матильде удалось отдохнуть лишь немного: она не могла не замечать напряжения, повисшего в воздухе. В борьбу за будущее Ричарда и всей Нормандии она ввязалась совершенно случайно, но пустых обещаний не давала. Матильда действительно была готова броситься в эту борьбу, пусть даже просто ради того, чтобы наполнить свою жизнь новым смыслом, ведь все предыдущие битвы оказались безрезультатными. Она не хотела строить свое будущее на путаных снах и смутных воспоминаниях, связанных с тайной ее происхождения.

Спрашивать себя о том, какая роль в этом будущем отводится Арвиду, Матильда пока не решалась. Радость от их неожиданной встречи была слишком свежей и слишком хрупкой, чтобы отягощать ее желаниями и надеждами. Достаточно было просто отдаться ей и лишь на следующее утро проверить, что останется от этого счастья при свете дня.

Солнце еще не встало, когда Арвид зашел в маленькую, но чистую комнату, которую Спрота предоставила Матильде. Этот его поступок не возмутил и даже не особо удивил девушку, наоборот, она сочла его естественным.

Будущее выглядело туманным как никогда. Возможно, они не успеют освободить Ричарда и король Людовик убьет его, а потом нападет на Нормандию. Возможно, при попытке увезти мальчика из Лана они все погибнут. Но именно поэтому им нельзя было тратить время на слова. Словно ведомые таинственной силой, которая уравнивала их шаги, они молча подошли друг к другу и обнялись. Матильда прижалась к Арвиду, не понимая, почему тогда, после часов наслаждения, она не осталась рядом, чтобы поговорить с ним, а позже, после смерти Вильгельма, не искала с ним встречи, а сбежала в монастырь. Как легко было его обнимать. Как приятно знать, что они вместе. И как естественно больше не подавлять желание прикоснуться к нему, нежно провести по его коже…

Они еще долго не могли разомкнуть объятий.

– Почему ты не в монастыре?

Арвид и Матильда произнесли эти слова одновременно. Никто не стал отвечать. В глазах друг друга они видели тоску по утраченной заветной мечте и в то же время уверенность в том, что оставить ее и искать свое призвание в чем-то другом было правильным решением.

– Я там не на своем месте, – снова сказали они в один голос.

Арвид ничего не добавил, и Матильда произнесла:

– Видимо, мой отец был влиятельным человеком… Поэтому меня хотят убить. Я вспомнила, что могу спрятаться здесь, даже если тут я в безопасности, но не дома.

– Если у человека нет дома, ему все равно, где жить, – пробормотал Арвид. – Что нам теперь делать?

– Я знаю только одно: я хочу быть с тобой.

– Почему же ты тогда сбежала из Руана? Почему не попрощалась со мной? – спросил он.

– Почему ты за мной не поехал? – ответила Матильда вопросом на вопрос.

– Почему после смерти Вильгельма ты меня избегала?

– А почему мы тратим время на вопросы?

На лице Арвида промелькнула грустная улыбка. Он открыл рот, но не для того, чтобы ответить. Он наклонился и поцеловал девушку. Медленно и нежно они коснулись друг друга губами, а потом языками.

Когда Матильда и Арвид, затаив дыхание, оторвались друг от друга, у обоих горели щеки.

– Почему… почему ты помогаешь Ричарду? – поинтересовалась девушка.

Арвид задумался.

– Новый аббат Жюмьежского монастыря собирался выдать меня Людовику, и я вспомнил, что могу спрятаться здесь. Но на самом деле причина в другом. Пока Вильгельм был жив, я не мог себе в этом признаться, но после его смерти я понял, что он был моим лучшим другом, моим братом с похожей судьбой. Он умер слишком рано, так и не успев окончательно примирить свои норманнские корни с христианской верой, но если его сын проживет долго, то, может быть, ему это удастся. А ты… почему ты ему помогаешь?

Матильда тоже ответила не сразу:

– Первые несколько лет после побега из монастыря Святого Амвросия я много времени проводила с Герлок и Спротой. Сначала я брала пример с Герлок и думала, что если довольно долго отрекаться от себя и забывать свое прошлое, то можно обрести счастье. Но потом я увидела, что таким образом Герлок не обрела счастье, а лишь потеряла улыбку. Я стала подражать Спроте, которая считала, что человека, изображающего равнодушие, невозможно обидеть, а тот, кто не любит, не страдает. Но сегодня ночью она призналась, что была неправа. И если нам удастся вернуть Ричарда целым и невредимым, это станет доказательством того, что любовь может не причинять боль, а придавать силы и изменять все к лучшему.

Чтобы объяснить, что она хочет доказать это не только Спроте, но также самой себе и Арвиду, одних слов было мало.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Потом Матильда поднялась на цыпочки и снова поцеловала Арвида, еще более страстно и требовательно, чем до этого. Она не оборвала поцелуй даже тогда, когда они мягко опустились на кровать.

Его прикосновения возбуждали ее так же сильно, как и в первый раз. Их тела и губы соединились. Вместе влюбленные научились взлетать и мягко приземляться, растворяться друг в друге и возрождаться снова. У них было мало времени, и каждый миг они тонули в сладком омуте своих горячих тел, а стонами и учащенным дыханием заглушали страх снова потерять то, чего так долго ждали и сейчас получили. Они разожгли огонь, который мог вечно освещать в их памяти каждое из этих мгновений.

Только когда все закончилось, Матильда заметила, что плачет, но это были не слезы отчаяния, а слезы надежды. Надежды для нее с Арвидом, для Спроты, для Ричарда. Надежды для всего народа Нормандии.

Во сне она видела себя молодой, а на самом деле была старой. Так, по крайней мере, все выглядело в последние годы. Теперь ее судьба изменилась. Ее сны казались старыми, ведь они являлись свидетельством того времени, которое больше не имело значения, – наяву же Авуаза вновь обрела молодость. Наконец у нее появилась надежда, наконец она сможет бороться не в одиночку. Деккура и Даниэля женщина вовсе не принимала во внимание, на Аскульфа могла положиться лишь иногда, а на жителей Котантена, поддержкой которых они пытались заручиться, никогда особо и не рассчитывала. Совершенно случайно она нашла новых союзников, а с ними можно достичь многого.

Авуазе были известны их имена – Седрик и Турмод, – но она не знала этих людей в лицо. Она поддерживала с ними связь через посланников, но сама их еще не видела. И тем не менее женщина чувствовала, что их объединяют общие цели. Авуаза знала, что Седрик и Турмод были язычниками с севера: их корабли-драконы недавно пристали к побережью Котантена. Эти люди были полны решимости завоевывать и порабощать, не подчиняясь ни христианскому Богу, ни норманнским графам, и жить здесь, придерживаясь обычаев своей родины.

– Я хочу с ними встретиться! – обратилась Авуаза к Аскульфу. – Пришло время строить совместные планы.

Аскульф промолчал, но брат Даниэль закричал с непривычным страхом в голосе:

– Ты ведь не знаешь, кто они на самом деле! Может быть, это всего лишь предводители разбойничих банд, которые хотят грабить, убивать монахов и насиловать девушек? Почему ты стремишься объединиться именно с ними?

– Потому что они настоящие мужчины!

– Ты хотела сказать «настоящие язычники»! Но разве то, что все норманны, не принявшие христианскую веру, терпят поражение на этой земле, не знак Всевышнего?

Авуаза зарычала, как дикий зверь. Как он смеет говорить о поражении, если дело ее возлюбленного рухнуло не из-за его трусости и лени, а просто потому, что он умер?

Да, при жизни он тоже не из всех битв выходил победителем, иногда вражеские войска оказывались сильнее и ему приходилось бежать. Он хотел завоевать не только Бретань, и это ему не удалось. Но у нее – у нее это должно получиться, она должна по крайней мере вернуть себе родину, а Турмод и Седрик обязаны ей в этом помочь!

– Закрой рот! – набросилась Авуаза на брата Даниэля и прошипела: – И почему только я тебя до сих пор не убила?

– Потому что я часто говорю тебе правду, – лукаво ответил он, – и потому что в твоем положении слишком сладкая ложь может оказаться смертельной. А что, если ты заблуждаешься? Что, если Седрик и Турмод хотят с тобой встретиться лишь затем, чтобы отобрать у тебя оружие и людей, а совсем не для того, чтобы стать твоими союзниками?

Авуаза подняла руку, хотя в глубине души ее мучили те же сомнения; она подняла руку, собираясь ударить Даниэля. Но не успела она коснуться его лица, как Аскульф оттащил ее в сторону. Может, это была его запоздалая месть за то, что она угрожала ему мечом, а может, он просто проявил таким образом свое нетерпение.

Женщина бросила на него удивленный взгляд.

– Сейчас не время терять самообладание. Ты держала себя в руках, когда мы были близки к поражению. Но скоро наступит наш день, и ты тем более должна сохранять спокойствие.

«Наш день, – эхом отдавалось у нее в голове. – Мой день. Его день».

Авуаза повернулась к брату Даниэлю, и теперь торжествующие нотки звучали уже в ее голосе.

– Турмод и Седрик пришли сюда не для того, чтобы грабить. В норманнских деревнях на побережье, на которые они совершили набеги, они не убивали людей, а заставляли их забыть христианскую веру. То же самое они хотят сделать во всей Нормандии. Может быть, им даже Ричарда удастся насильно обратить в веру предков, если он когда-нибудь вырвется из плена короля Людовика и вернется в Нормандию.

– А в чем твоя выгода? – спросил брат Даниэль. – Ричард-язычник не уступит тебе Бретань. Как, впрочем, и Турмод с Седриком.

Авуаза покачала головой:

– Без нас они не справятся. Они не знают местность, а я знаю. У них никого здесь нет, а у меня глубокие корни.

Женщина повернулась к Аскульфу:

– Ты должен найти Матильду. Сейчас это важнее, чем когда-либо.

– После смерти Мауры она не появлялась ни в Фекане, ни в Байе, – пробормотал он. – Наверное, она у Спроты.

– Тогда чего ты ждешь? Исполняй свой долг, а я исполню свой. Я встречусь с Седриком и Турмодом, посвящу их в свои планы и заключу с ними союз.

Аскульф сжал кулаки:

– В этот раз она от меня не уйдет.

В его глазах не было сомнения, только упрямство, и это радовало. Во взгляде брата Даниэля, напротив, по-прежнему читалось недоверие, поэтому Авуаза ушла, не удостоив монаха ни единым словом.

Тем не менее вскоре она встретила человека, омрачившего ее радость. Эрин, которая в последние годы все больше замыкалась в себе, почти не разговаривала с ней и больше всего хотела где-нибудь спрятаться, вдруг подошла к ней.

– Я слышала, что Маура, дочь Кадхи, мертва, – печально сказала она.

Авуаза в ярости кивнула:

– И она это заслужила! Только не говори, что тебе ее жаль.

Эрин отпрянула. В отличие от брата Даниэля, Аскульфа и Деккура, иногда она испытывала страх перед Авуазой. И не скрывала этого. Но, в отличие от брата Даниэля, Аскульфа и Деккура, Эрин могла спорить с Авуазой даже во вред себе.

– Да, мне ее жаль, – решительно заявила она. – Мне всех жаль. Мауру, ее мать…

– Эту предательницу!

– И Матильду мне тоже жаль, – невозмутимо продолжала Эрин, – и тебя, и даже…

– Не смей произносить это имя!

– Ах, Авуаза, – вздохнула Эрин.

Она поняла, что говорить дальше не имеет смысла, и на ее лице застыло выражение бесконечной грусти.

«Я не хочу быть такой, – вдруг подумала Авуаза. – Пусть я буду свирепой, бессильной, растерянной, иногда отчаявшейся, но только не… грустной. Я слишком много грустила раньше».

– Я не могу отступить, – пробормотала она. – Просто не могу.

– Знаю, – произнесла Эрин и погрустнела еще больше.