Тем летом полуразрушенный шато вблизи моего жилища вновь стал обитаемым. Парижский адвокат из дворян, выдвинувшийся на защите в последних процессах над бывшими нацистами, войдя во владение домиком, решил подвергнуть его основательному ремонту. Мастеровые и бюрократия городка в восторге — судя по всему, пришлый мсье пухнет от денег и к тому же стремится восстановить некогда импозантную постройку в первозданном ее виде.

Живописные развалины шато неизменно настраивали меня на романтические размышления, и предстоящий ремонт вызывает раздражение и недоверие, поскольку, принимая во внимание величину объекта недвижимости, недалек час, когда здесь станут отмечать летние празднества и, вполне вероятно, под танцевальную музыку. Ко всему иному и прочему у графа имеются трое детей, пребывающих как раз в том возрасте, когда принято устраивать вечеринки с танцульками, и я издали обозреваю их с чувством растущей ненависти.

Нет ничего ужаснее, чем заполучить в соседи представителя французской аристократии, ибо этот люд непременно притянет себе подобных. Вероятно, французский аристократ кое в чем куда ужаснее своего немецкого собрата, которому нет равных по части узколобого провинциального консерватизма. Все эти собиратели тарелочек, восседающие на колченогих стульчиках и корпеющие над изучением генеалогических порослей. Так называемые любители антиквариата, чей и без того скудный разум решил устроить себе каникулы. Желанные гости на приемах и коктейлях. Если им становится уж совсем невмоготу, они бросаются организовывать вечера камерной музыки, куда допускаются собиратели тарелочек, увешанные остатками былой фамильной бижутерии. Некоторые из них прилетают аж из самой из Южной Африки, где промышляют организацией охоты на весьма крупную дичь, и все лишь ради того, чтобы показаться на этом вечере. Они обожают разглагольствовать на тему ненадежности черных, поскольку слово «негр» включено в проскрипционные списки, свято собирателями тарелочек чтимые.

Французские собиратели тарелочек непрестанно сталкиваются с проблемами, связанными с выходцами из северной части Африки, чье искусство также иногда может представлять интерес для собирателей, но исключительно истинное искусство. Так что европейский представитель племени голубой крови, если только его не занимают вечера камерной музыки, непременно должен заниматься Африкой.

Мысль о том, что им подобные вскоре в статусе соседей угробят твою отъединенность от мира, невыносима, но тут уж ничего не попишешь. Видимо, следует подумать над тем, как сделать живую изгородь повыше. Если же отпрыски благородного семейства посмеют шуметь на одной из своих вечеринок, я сию же минуту обращусь к полиции. У той наверняка есть средства приструнить слишком уж инициативных любителей шумных празднеств.

Мысли мои занимала стратегия грядущей борьбы с соседями, а тем временем противник сам оказался на территории моего сада. Сынок. Довольно симпатичный, вопреки раздражению заключил я. Благородной формы нос, светлые глаза, гель в волосах, белая рубашка, короткие штаны, босиком. Он, мол, проживает по соседству, нельзя ли воспользоваться телефоном. Жак, здешний электрик, чего-то там напортачил с проводами.

— Извольте, — ответил я вне себя от бешенства и кивнул на распахнутую дверь в дом, — аппарат на рояле.

Трясясь от злости, я сидел в своем плетеном кресле, не в силах сосредоточиться на книге. Завтра вы попросите у меня разрешения сделать врезку в мой водопровод, послезавтра вам вздумается одолжить у меня садовый инвентарь, а пару недель спустя я извлеку из своего почтового ящика предложение отдать свой дом под бедлам для их североафриканских невольников. Нет-нет, мебель можете оставить, садовник потом вынесет ту, что не понадобилась тунисцам. В случае если вы не примете наше любезное предложение, мы будем вынуждены предпринять соответствующие правовые процедуры, мсье, которые в будущем…

По-видимому, я настолько углубился в злобные переживания, что Юдит вынуждена была тронуть меня за плечо.

— Филипп хочет поблагодарить тебя, — сообщила она, и когда я наконец открыл глаза, то увидел опаленную солнцем протянутую руку Филиппа, которую не без легкого отвращения все же пожал.

— Значит, этого балбеса в детстве обозвали Филиппом, — процедил я сквозь зубы, обращаясь к Юдит, когда молодой человек отошел на почтительное расстояние. — Будем надеяться, что он не явится сюда через полчаса вынюхивать и обирать нас дочиста.

— Ты отвратителен, — сказала Юдит. — И в отличие от тебя у Филиппа хорошие манеры. Вот пригласим его на ужин, и ты расскажешь ему о здешних местах.

— Я?

— Да, ты. Он изучает в Сорбонне экономику производства и интересуется литературой и искусством, его сестры играют на скрипке и на рояле. Можем как-нибудь поиграть вместе.

— Юдит, — обратился я к ней, — я не желаю видеть в своем доме никаких там производственных экономистов и не имею ни малейшего желания музицировать с дочерьми соседей. Единственное, чего я хочу, так это спокойно поработать.

— Поработать? — недоумевала Юдит. — Но мы же завтра приглашены на праздник по случаю окончания строительства дома, и все твои друзья из деревни тоже там будут.

Я лишился дара речи. Этот молодой человек, воспользовавшись предлогом позвонить, успел натравить Юдит на меня. Наверняка оба уже давным-давно познакомились и вовсю встречаются за моей спиной. Филипп! Вероятно, уже есть и договоренность, как выкурить меня из дома. Может, они надумали воспользоваться моим отсутствием дома на время торжества, чтобы прикарманить мой участок! В прошлом году владелец единственной в деревне гостиницы был арестован за то, что передавал заполненные гостями бланки, где эти наивные люди указывали свой настоящий адрес, бандитам, которые в отсутствие хозяев спокойно обирали квартиры. Выяснилось все, когда год назад одна парочка из Аахена надумала вновь поселиться в том же отельчике и, к своему ужасу, увидела, что на стене холла провинциальной гостиницы красуется украденная у них картина, ранний Базелиц. Владельцы за неимением покупателя решили вывесить ее на всеобщее обозрение. Кто знает, может, к конце года и мой рояль обречен изнемогать под ударами рук дочери адвокатишки-француза?

— Я не против, если ты побежишь на празднество наших врагов, только без меня.

— Но я уже всем сказала, что приду вместе с отцом, — возмутилась Юдит. — А что мне еще оставалось сказать?

С отцом? Всю оставшуюся вторую половину дня я пытался опомниться от сказанного Юдит.

На следующий день ближе к вечеру Юдит действительно пошла на праздник по случаю окончания строительства дома. Я же остался сидеть в саду и, заткнув уши звукопоглощающими пробками, пытался работать. Ночью я спал отвратительно, поскольку голова гудела от мыслей, внушенных мне дочерью Марии, и теперь мне было куда труднее сосредоточиться. Я безучастно прочитывал историю сталинских преступлений, ужасную историю пыток, издевательств и расправ. Необходимо сорвать со слов бюрократический покров. Череда фамилий. Один провинциальный партийный князек за другим подавали списки с кандидатами на убой, список одобрялся, потом без суда и следствия людей казнили. Правда, в книге так и не было ни слова о том, что партийные бонзы, если только их самих не отправили на тот свет, впоследствии предстали перед нормальным судом, имея защитников, подобных моему соседу, ибо любой, даже самый отпетый массовый убийца должен иметь на суде защитника. Если верить этой книге, в конце все оказались на том свете, исключая Сталина. Вспомнилось, как однажды отец сообщил за завтраком: Сталин умер. Никто не рассмеялся от радости, не стал танцевать, прихлопывая в ладоши. Вся семья чинно восседала за столом и молчала. Умер злобный, одолеваемый недугами, уставший от вечной борьбы государственный муж.

В один прекрасный момент я не выдержал. Вынув затычки из ушей, я вплотную приблизился к живой изгороди, откуда мог невидимкой наблюдать за весельем на другой стороне. За большим столом сидел почтальон, затем каменотес с супругой, далее электрик, тот самый, что напортачил с телефонным проводом, старьевщик с неизменной улыбкой на физиономии, явно дожидавшийся благой возможности сбыть свои поддельные тарелки представителю дворянства, после того как потерпел неудачу при попытке всучить эти черепки за двадцать франков мне, зеленщица, владелец сырной лавочки и другие, которых я знал лишь наглядно.

Юдит, само собой, занимала место на дворянской половине стола и, конечно же, подле Филиппа, все время самозабвенно хохотавшего, наверняка по поводу рассказанных ею историй о придурковатом отчиме. А все-таки что она могла рассказать такого, что до колик насмешило аристократическую семейку? Больше всего мне хотелось сейчас перемахнуть через изгородь и за волосы утащить Юдит из этого бомонда назад, в свою жизнь.

Я продолжал стоять, изводимый комарами, у живой изгороди, когда вдруг ярко вспыхнули лампионы, небольшой ансамбль заиграл нечто танцевальное, и первыми на траве под радостные аплодисменты присутствующих закружились в танце, разумеется, Юдит и ее новый воздыхатель. Это уже было не просто торжество по поводу окончания строительства, а самая настоящая свадьба. Впечатление усугубилось и тем, что и второй танец открывала никак не супружеская чета — хозяева только что отремонтированного дома, — а опять же Юдит, на сей раз с адвокатом.

Свекор явно был в ударе в обществе молодой и симпатичной невестки-венгерки, поскольку весьма неохотно вернул ее в объятия женишка, который, встав из-за стола, демонстрировал крайнее нетерпение вновь притиснуть свой трофей к груди. Неужели Юдит махнула мне рукой, желая подать знак и притом не обидеть своего партнера, или же это просто плод моего больного воображения?

Около девяти вечера я с воспаленными от напряжения глазами покинул свой неудобный наблюдательный пункт, взял книгу и направился в дом, где плотно прикрыл окна и двери. Я никого не ждал, да и не желал никого впускать. В конце концов в мире полно незанятых кроватей. Поев хлеба с салями и парочкой оливок, я, чтобы побыстрее заснуть, выпил бутылку густого красного вина.

В одиннадцать музыка смолкла.

В полночь до меня донесся тихий смех у дверей, смех то становился громче, то вновь затихал.

Утром, продрав глаза по сигналу своего внутреннего будильника, я увидел, что Юдит спит в своей постели. Я стоял и разглядывал ее с нежностью и умиротворенностью и одновременно готов был прикончить ее.

Будто окаменев, я прошагал в кухню, окно которой было распахнуто, заварил кофе и уселся за стол. В дневнике Юдит, который, топорщась страницами, лежал на столе, среди длинных венгерских слов, накорябанных, по-видимому, ночью, я прочел имя: Филипп де Галлар.