I

Что же мне делать? Что я могу сделать? Готовы ли массы итти отвоевывать свое наследство? Должен ли я расстаться с комфортом Уэйк-Робина и присоединиться к тем, кто уже встал на борьбу? Поскольку я не отдал всех своих сил и способностей, чтобы предотвратить нелепую смерть Жанны, я частично за нее отвечаю. Поверьте, это совсем не весело — посмотреть себе в глаза и признать себя соучастником ненужной, бессмысленной, непростительной смерти, а честно сказать — убийства десятков тысяч американских детей…

Но как мне лучше использовать свои способности? Достаточно ли я делаю, рассказывая все эти вещи трудящимся миллионам в десятицентовых журналах? Может быть, я должен вступить с ними в непосредственное общение? И снова мне пришлось убедиться в том, что из всех моих личных грехов и недостатков самым худшим является малодушие. Кто я такой, чтобы обвинять богачей в чувстве страха, если сам спокойно отсиживался в долине Уэйк-Робина, когда рвались газовые бомбы и трещали винтовки на улицах Толедо, когда бэзбольные клюшки дробили черепа в Миннезоте, когда забастовщики Сан-Франциско шли за гробами своих павших товарищей! Не могло быть двух мнений о том, чью сторону я держу, — с точки зрения моего благополучного существования в Уэйк-Робине.

Но смогу ли я использовать свои способности, если пойду и стану рядом с рабами капитала? Легко, конечно, ответить — нет, и я снова вспомнил слова Отто Кармикаеля: «Не спешите, милый. Успокойтесь. Вы — впереди своего времени». Отто, со своим орлиным охватом событий за шестьсот лет назад и на тысячи лет вперед, всегда оставлял меня в дураках, как только я начинал хорошо видеть.

Как бы то ни было, ко мне вернулось мое обычное упадочное состояние. Эти приступы робости посещали меня периодически всю жизнь.

Не спасовал ли я тридцать лет тому назад, когда Джон Ионкмен подбил меня на драку с Мартом Хивджи, и Март, который был моложе меня, ударил меня по лицу, а я ему не ответил?

Не из боязни ли столкнуться с жизнью за стенами университета я зарылся в науку, вместо того чтобы приступить к практической медицинской деятельности? В колледжах, куда вы вносите ежемесячную плату за посещение, так тихо и уютно. Таково было мое вступление на путь американского гражданина, и что это было, как не приноравливание, приспособление к тем же самым рефлексам страха? Сидя в лаборатории, я не имел никакого представления о действительных причинах болезни и смерти детей. Я ни о чем не думал, кроме микробов, и в течение ряда лет интересовался здоровьем своих микробных культур больше, чем смертью детей. Так могло тянуться всю жизнь…

Но вот ударил набатный колокол войны, во время которой мне опять-таки не раз приходилось убеждаться в своей трусости. Разве не заставил меня покраснеть храбрый сержант Сэведж у Септсаржа, и забуду ли я свое позорное поведение под Дансюрмезом, когда бесстрашный маленький лейтенант-медик Алек Мак-Лод звал меня принять участие в сражении 10 ноября? Но войне я обязан вот чем: она вышибла меня раз навсегда из моего уютного ассистентского места, а вскоре после того я вынужден был совсем распрощаться с наукой, как средством к существованию. Эта неприятность дала мне возможность понять, что наука для науки — это чистейший вздор. В целях заработка мне пришлось сделаться репортером науки, и тут для меня стало ясно, что охота за микробами, которая ограничивается порогом лаборатории, не что иное, как пустая забава. Так я сделался чем-то вроде антимикробного миссионера, задавшегося целью увлечь людей на борьбу за свою жизнь и за жизнь своих детей.

Тогда, в дни «бума» двадцатых годов, я еще верил, что борьба со смертью прогрессирует так медленно потому, что люди не знают о существовании хороших больниц и клиник, честных и способных врачей, новейших спасительных открытий, сывороток, вакцин, дезинфицирующих средств…

Но вот глаза мои открылись. Забытые дети, проблема — доллары или дети, коллективная борьба со смертью, засуха в Висконсине и разбитое сердце маленькой Жанны — все эти события последнего страшного года убедили меня в том, что в основе страданий и смерти детей лежит не человеческое незнание, — во всяком случае, не одно только незнание.

Я снова стал искать фактов, сильных и уничтожающих фактов. Однажды, в жаркие сентябрьские дни, находясь с женой в Цинцинати, я узнал о происходящей там борьбе со смертью, самой странной, волнующей и потрясающей борьбе, какую мне когда-либо приходилось видеть. Она велась не в лаборатории и не в больнице, как объяснил мне доктор Жюльен Бенжамен. Ни сыворотки, ни пробирки, ни обезьяны в этой борьбе не участвовали. Борцы ни разу даже не взглянули в микроскоп на своих невидимых врагов, которых собирались разгромить всерьез и навсегда.

Будучи представленным этим людям в их душной, сырой, вонючей, грязной маленькой конторе и познакомившись с их волнующей, опасной, революционной затеей, я вынужден был сознаться, что, с научной точки зрения, не совсем удобно называть их охотниками за микробами. Если сравнить их очаг науки с лабораториями современных профессоров-бактериологов, эти цинцинатские молодцы покажутся просто молокососами. Но пионерские замыслы этих людей по своему размаху не уступали самым эффектным затеям Коха и Пастера.

Только они были во много раз страшнее.

Они доказывали на факте, что этим двум величайшим гениям, которые замкнулись в своей ненависти к микробам, никогда даже в голову не приходило, что микробы подчас бывают менее страшны, чем люди. Чудесные лаборатории Пастера и Коха — а я, надо сказать, кое-что понимал в этом — были не более, как театрами, по сравнению с мастерской цинцинатских исследователей. Работы Пастера и Коха были обыкновенной борьбой, где микробы были незримыми гадами, где черное было черным, а белое — белым, но в эти жаркие сентябрьские дни в Цинцинати дело пахло тем, что наши искатели наткнулись на преступника, который был человеческим существом, был везде и всюду, был чем угодно, только не невидимкой…

Я мог видеть его в зеркале каждое утро, когда садился бриться. Первый поверхностный взгляд на борьбу, происходившую в Цинцинати, убеждал в том, что я и сам виноват, и все мы виноваты в нашей преступной терпимости к массовому убийству детей — с помощью условий, созданных руками человека.

II

Стояла осень, было не очень жарко, и не так уж скверно пахло в Цинцинати. Мы с Рией довольно весело собирались посмотреть на работу цинцинатских исследователей. Уезжая из Уэйк-Робина, где было столько солнца и цветов, где воздух очищен дыханием озера Мичиган, мы считали для себя большим подвигом покинуть нашу тихую долину, обменяв ее на зловоние Цинцинати.

Мы прокатились по открытой, солнечной Индиане и распили бутылочку воды под названием «Железный конь». Проехав линию прекрасных лесистых холмов, окружающих Цинцинати, мы спустились в сумрачную гавань, где бывает темно даже днем…

Такова эта низменная часть города в долине реки Огайо. Такова гавань, где у вас, если вы имели несчастье здесь родиться, вдвое меньше шансов дожить до годовалого возраста, чем у ребенка, рожденного в холмах. Здесь, где сознательный младенец вообще не захотел бы родиться, мы наблюдали работу наших безмикроскопных охотников за микробами. Они не являлись носителями каких-нибудь устрашающих званий и титулов, но не было также оснований относиться к ним с научным высокомерием. Доктор Флойд Эллен, секретарь цинцинатского общества здравоохранения, весьма любезен; он кажется вам просто приятным, молодым, хотя и седовласым джентльменом, пока вы хорошенько не разобрались в том, с каким поразительным талантом он превращает черные колонки цифр в смертеразрушительную истину.

Патроном Эллена является Бликер Маркетт, который отнюдь не доктор, но в то же время тончайший специалист по части темных сторон муниципального хозяйства. Это маленький овод, кусающий сытых цинцинатцев, — притом совершенно безвозмездно, — чтобы растравить в них недовольство грязью, нищетой, мраком своего города. Ничего нет особо оригинального в исследовательской работе Маркетта и Эллена, — их предупредил за несколько лет Говард Уиппл Грин из Кливлэнда, и мне кажется, что от Грина-то Эллен и взял свою идею. Но поле применения этой новорожденной науки в Цинцинати было прямо удивительным. Слишком удивительным! Настолько удивительным, что не верится даже, как у них могло хватить сил довести до конца свой страшный эксперимент, имевший целью доказать, что смрадный ужас цинцинатского «дна» был, пожалуй, больше, чем… только некрасивым.

Нужно сказать здесь совершенно открыто, что этот контраст между бедностью и богатством можно установить почти в каждом большом американском городе, с теми же печальными результатами для его гражданской репутации. Честь и слава гражданам Цинцинати, что они отнеслись поощрительно к этой страшной науке. Достаточно ли только они учли все ее сложные зловещие выводы? Просто не знаю, с чем еще можно сравнить этот образец гражданской доблести в летописях Америки…

Поводом для развертывания своей оригинальной науки Маркетту и Эллену послужила скандально высокая цифра смертности в Цинцинати. Еще бы, с 1920 до 1930 года цифра смертности в «Городе королевы» все время шла выше средней статистической смертности в САСШ. Между тем как общая цифра смертности в штате Огайо и в остальной части Соединенных Штатов шла вниз, — при бурном ликовании чиновников здравоохранения, — можно было свихнуть себе глаза, чтобы увидеть хоть малейшую наклонность к снижению у зловещей кривой, иллюстрирующей число умирающих цинцинатских жителей.

В статистике «прироста и рождаемости» крупнейших американских городов, Цинцинати, несмотря на энергичную борьбу за здоровье своих граждан, был, разумеется, весьма далек от звания чемпиона. Гораздо больше людей из каждой тысячи населения закапывалось здесь в землю ежегодно, чем в Мильвоки, Детройте или Филадельфии. Делались, конечно, попытки найти какое-нибудь оправдание для этой незавидной славы «Города королевы». И действительно, в Цинцинати ведь была масса стариков! Город не так уж разукрашивал себя в период общего сумасбродства последних лет «бума». Он не швырял безрассудно деньгами на индустриализацию. Поэтому в нем средний возраст населения старше, чем, скажем, в Детройте, куда нахлынули сотни тысяч молодых рабочих, — а ведь известно, что старики умирают скорее молодых!

Затем нужно принять во внимание, что десятую часть населения Цинцинати составляют негры. А разве не факт — слегка, академически, так сказать, плачевный, — что цветные, с тех пор как они из обыкновенных рабов превратились в рабов капитала, мрут, как мухи, в наших северных городах? Во всяком случае, нас интересуют, главным образом, данные, касающиеся белых. А эти данные, создавшие нам такую печальную известность, собраны весьма грубо и приблизительно. Больные тянулись из всей округи за сотни километров в соблазнявшие их больницы Цинцинати, — а если уж ты попал в больницу, то будь готов к смерти, — и из тысячи умиравших в этих приютах спасения большинство было вовсе не цинцинатцами!

Таковы были, в общих чертах, оправдания, утешавшие огорченных, общественнонастроенных граждан из цинцинатского общества здравоохранения. Но оправдания неуместны в охоте за истиной. И, спускаясь с холмов, откуда гавань с извивающейся по ней рекой выглядит так живописно, спускаясь в сумрак этой гавани, которая так страшна вблизи, — делая это изо дня в день, Маркетт и Эллен крепко уяснили себе простую истину…

Существуют два совершенно разных города Цинцинати. Так же, как есть два Нью-Йорка, Чикаго, Бостона и Сан-Франциско.

Но ведь это же детское открытие. Оно, вероятно, не раз приходило в голову тем тысячам цинцинатских интеллигентов, которые ежедневно снуют вниз и вверх по разным делам. Это должны были, разумеется, заметить и университетские доктора и охотники за микробами. Это, может быть, даже чересчур наглядно. Такое открытие можно было сделать в любом большом городе мира от Токио до Глазго. И вот Маркетт и Эллен, сделав этот контраст живым и ярким, превратили его в одно из самых жутких открытий в истории борьбы человека со смертью.

III

Один Цинцинати, который имеет еще некоторое право называться «Городом королевы», который можно увидеть на открытках, — это город типичных американских домов, от скромных до самых изысканных. Цинцинати холмов, который Флойд Эллен определяет, как сотню тысяч на высшей ступени экономики, — в этом городе нам незачем особенно задерживаться.

Расстанемся с тем, что рекламные писаки назвали бы «шикарным обслуживанием в Отеле Нидерланд-Плаца», где мы отдыхали, запасаясь силами к предстоящему испытанию, и отправимся с Маркеттом и Элленом в другой город, расположенный в низине, имеющей претензию называться «Уютной долиной реки Огайо». Здесь их мастерская, их лаборатория. Это так называемая гавань, где в некоторых кварталах по двести человек стиснуты на площади в двести квадратных метров — и это в нашей громадной, просторной Америке!

Это их «фабрика правды», где убийство занимает второе место в ряду причин смертности среди цветных джентльменов, где белые мальчики учатся у своих цветных братьев искусству удара, сражающего противника насмерть.

Это Цинцинати, где кожа маленьких мальчиков и девочек остается бледной даже в летнее время, когда они резвятся на зеленых площадках; а эти площадки таких размеров, что если бы они все сразу на них собрались, то пришлось бы не меньше пятнадцати тысяч малышей на один гектар…

Такова эта гавань, этот Цинцинати, который доктор Флойд Эллен определяет, как сотню тысяч на низшей ступени экономики.

Для ознакомления с печальными картинами жизни в шумной и тесной лаборатории Маркетта и Эллена, мы с Рией были поручены вниманию миссис Тукер с ее энергичными школьными сиделками и мисс Айдесон из «Лиги улучшения жилищ». Но прежде чем эти своеобразные охотники за микробами поведут нас по темным улицам, где громадные толпы цветного населения не разучились еще смеяться над своим несчастьем, нужно хорошо усвоить себе одно наблюдение Бликера Маркетта, а именно, что огромное большинство этих квартиронанимателей — люди хорошего гражданского образца, нисколько не ответственные за условия, в которых они живут.

Итак, мы отправились. Мы шли быстро, стыдясь самих себя, мимо белых людей, забывших о том, что такое улыбка. На каждом шагу мы натыкались на кошек, собак, иногда на крыс. Я не мог долго смотреть на бурную пляску маленькой белой оборванки, старавшейся развить тепло, которым одежда не могла ее обеспечить…

(Она превращала энергию в тепло, чтобы согреть свое полуголое тело…

Жизнь — это борьба за энергию, говорит знаменитый химик Фредерик Содди…

Эта маленькая танцовщица расточительно тратила энергию, которую могла бы сберечь с помощью хорошего платья…

Но энергия безгранична, говорит инженер Говард Илгнер… Сила беспредельна, говорит Отто Кармикаель…)

Но кто же тогда смеет отказывать этой крошечной, рыженькой, неестественно пылко танцующей девочке в ее доле примитивных жизненных благ?

Мы поспешили дальше, держа в памяти слова Бликера Маркетта, что эти жители задворок, в большинстве своем, честные и порядочные люди, старающиеся при всех неблагоприятных условиях дать своим детям право на жизнь. Сейчас мы это посмотрим. Мы взбираемся по лестнице, грязь которой маскируется царящей на ней темнотой, и входим в двухкомнатную квартиру негритянки, матери восьми детей. Ее муж — рабочий; зарабатывает пять долларов в неделю; пособия они не получают. Бледные лучи октябрьского солнца проникают сквозь маленькое чистое окошечко, освещая трех «пикканини». На них рваные, но чистенькие пальтишки, потому что в комнате холодно. На зов матери из двери появляется еще мальчик постарше, лет пяти; он идет к нам, покачиваясь на рахитичных ногах, выставив вперед большой голодный живот.

— О, нет, мадам, я не могу покупать молоко каждый день. Если бы я могла иметь его через день, было бы очень хорошо.

Эта черная мамаша, по выражению сиделок, была «активисткой». Она водит детей в клинику — конечно, мадам! Они теперь все пьют рыбий жир, они не должны походить на своего маленького братца, ни в коем случае, мадам…

Из этой мрачной берлоги, от доброй матери с ее литром молока через день на восемь ребят, мы выбрались снова на свежий воздух Америки, где Генри Уоллес затевает сократить молочные стада, потому что имеется слишком много молока; где дома не строятся, потому что имеется слишком много стали, слишком много цемента, кирпичей, леса, стекла и железа…

…Но нехватает денег!

Мы снова дышим полной грудью и вспоминаем, как Бликер Маркетт назидательно проповедывал великие истины в цинцинатском обществе здравоохранения. Маркетт в своем докладе цитировал мудрые слова покойного доктора-педиатра Альфреда Гесса. Гесс говорил, что, по последним научным данным, солнце является не только предохраняющим, но и активным лечебным средством против рахита; поэтому доктор Гесс, — который при всей своей гуманности был довольно-таки богатым человеком, — авторитетно указывал, что активисты по охране младенчества должны регулировать заботу о детях так, чтобы ни один ребенок не был лишен солнечного света…

Я остановился здесь же на улице и стал дико хохотать; я хохотал до того, что у меня даже живот разболелся. Бликер, вероятно, принял бы это за истерику и подумал, что я не могу выносить этого зрелища, и лучше бы он просто рассказал мне это на словах…

Но теперь я уже могу это выносить. Наконец-то я научился это выносить, и я все-таки смеюсь и говорю: о, Бликер, что вы за наивный человек и что вы за простофиля, и каким круглым профаном в экономике был, вероятно, ваш доктор Гесс. Вы с доктором Гессом говорите, что дети должны иметь солнечный свет? Бесплатный солнечный свет для всех? Но, Бликер, джентльмены, ваша наука, конечно, весьма интересна, — это крупнейший шаг в борьбе со смертью, это — целое событие в истории медицины, но мы, люди практики, основатели и участники ссудных обществ, владельцы недвижимости, помещики, банкиры, владеющие закладными и создающие кредиты для нового строительства, мы с величайшим сожалением должны вам указать на то, что солнечный свет, заливающий дома, это — штука дорогая. Мы преклоняемся, джентльмены, перед вашими знаниями, но Америка вынуждена подтянуть живот, чтобы расплатиться за безумие войны, за сумасбродство тех лет, когда в горшках сидели куры. Солнечный свет — это не дешевая вещь…

…А денег нет.

Но довольно смеяться. Этот день — одна сплошная черная вереница лестниц, сменяющих одна другую. Это — путешествие в необыкновенную и страшную страну, по темным коридорам и залам, отравленным вонью лоханок, помойных ведер, горшков, мусорных ящиков и клозетов; и эту картину, если только хорошо поискать, можно увидеть в закоулках любого большого города. Меня тошнит, я еле удерживаюсь от рвоты; Риа лучше меня это переносит, и ее серые глаза не могут оторваться от страшного зрелища… Хорошо, что не нужно взбираться по лестнице, а можно прямо с улицы войти в трехкомнатную квартиру первого этажа, — если вам угодно так ее назвать, — где живет белая мать с шестью детьми.

Пятеро из них здесь, с матерью. Они собрались в этой единственной отапливаемой комнате и жмутся к чуть тепленькой плите. Мухи вьются над лицом грудного младенца. Они ползают по его соске и по грязным худеньким ручкам. Он лежит на куче лохмотьев в старой корзинке…

— Ну, что вы, мадам, ему не три месяца. На прошлой неделе ему уже исполнилось восемь месяцев.

Остальные дети не лучше. Они без чулок, в рваных незашнурованных ботинках. Они пристально нас рассматривают, и взгляд у них, как у маленьких старичков. Трудно выдержать взгляд этих детских глаз с синими кругами и покрасневшими веками. Пособие? О, нет, мадам! Мой муж работает. Он зарабатывает до семи долларов в неделю. Да, конечно, нужно бы повести детей в клинику, но как оставишь маленького, — он ведь так ужасно кашляет, и что ни съест, все выбрасывает обратно. Мне, конечно, не хочется, чтобы они заболели той болезнью, от которой умерла их сестра. Да, это было прошлым летом. А их брат, — ему уже десять лет, мадам, — сейчас он лежит в санатории, с той же болезнью — туберкулезом позвоночника.

Мы поспешили на улицу, и улица показалась нам такой печальной и угрюмой в этот холодный ноябрьский день 1934 года. Мы вспомнили, какой великолепный доклад о новых методах борьбы с туберкулезом прочитал Бликер Маркетт в 1926 году, в назидание своим товарищам из общества здравоохранения.

Разве знаменитый «солнечный» доктор Роллье не доказал, что ТБ костей, суставов и кожи излечивается действием прямых солнечных лучей? Не сказал ли он, что можно создать у слабых, предрасположенных детей такую сопротивляемость, что опасность белой смерти значительно уменьшится?

И я уж не смеялся, а только вспоминал бедного Бликера, которому из года в год приходится жить среди этого ужаса… И которому трезвые дельцы, практические люди могут дать исчерпывающее разъяснение по поводу распределения солнечного света среди масс…

Существующим экономическим строем предусмотрен крупный налог за пользование солнцем, и наказанием для тех, кто не может платить налога, для сотен тысяч, стоящих на низшей ступени экономики, является смерть.

Изможденная тридцатилетняя «старуха» открывает дверь и впускает нас в чистую комнату с двумя двуспальными и одной простой кроватью. Это спальня-столовая-кухня ее двухкомнатной квартиры. Всю обстановку составляет один стул. На полу стоит большая картина, с разбитым стеклом, изображающая Скалу Веков. Она оставлена этой даме в утешение. На одной из кроватей, без матраца, но с чистой белой простыней, лежит девочка лет двенадцати. Она больна ангиной. На зов матери входят еще мальчик и девочка, двойни-восьмилетки, за ними плетется крепкий мальчуган, лет четырех. У него в руках тарелка с холодными бобами, которые он с аппетитом уплетает. Да, муж этой дамы человек положительный, работал на одном месте двенадцать лет. И жилось им не плохо, пока была работа. Обзавелись хорошей обстановкой, и почти целиком ее оплатили — нехватило только пятидесяти долларов…

И мебельщики, конечно, все забрали, за исключением вот…

Она указала рукой на кровати, стул и картину Скалы Веков.

После того, как милая, ласковая сиделка Хэггерти посмотрела у девочки горло, — нет ли тут дифтерии, доброй, старой, ненужной уже дифтерии, которая грозила как раз разыграться в эпидемию, — мы собрались уходить. Маленький четырехлетний пожиратель бобов вдруг дернул Хэггерти за полу.

— Пожалуйста, дай мне твои перчатки, — попросил он.

— Если я тебе их отдам, у меня замерзнут руки. Ты хочешь, чтобы у меня замерзли руки?

Мальчик посмотрел на нее долгим, серьезным взглядом. Потом сказал:

— А у тебя ведь есть карманы!

Когда мы вышли, Хэггерти сказала, что для нее самое трудное, к чему она никак не может привыкнуть, это — отказывать детям. Вот чему не мешало бы поучиться Бликеру Маркетту и Флойду Эллену, пока еще не поздно. Пора уж им оставить свои фантазии о хороших жилищах, о медицинском обслуживании, о солнце. Наши ростовщики могут научить их простой истине, что настало время, когда, в интересах экономии, детям надо отказывать…

Бликер Маркетт и Флойд Эллен действительно требуют слишком многого. Они хотят, чтобы человечество немедленно начало пользоваться своим законным наследством, бесценным наследием науки для борьбы со смертью, для насаждения силы и жизни в этом мире страданий.

Разве эти требования не утопичны? Утопия не осуществляется «сегодня к вечеру», говорят ростовщики, люди практики, а на то, чего вы добиваетесь, требуется, по меньшей мере, тысячелетие!

Нет, нет, говорят Бликер Маркетт и Флойд Эллен и вдруг замолкают, как и подобает людям науки в присутствии старших коллег. Потом они спрашивают: но должны ли мы отказывать детям вплоть до их смерти? Или можно отказывать, исключив этот последний пункт?

И вот они теперь занимаются отказыванием цинцинатским детям, исключив последний пункт. В этом и заключается их открытие, сделанное в жуткой лаборатории цинцинатской гавани; здесь они открыли истину, которая должна теперь стать понятной всем американцам, всему человечеству…

Они доказали, что бедность — главная причина смерти детей.

IV

Нужно отдать должное сознательности цинцинатских граждан, позволивших Эллену и его помощникам довести свою работу до этого страшного вывода. Работу им оплачивали, их даже поощряли сделать это сравнение между смертностью в гавани и на холмах. И не было при этом ни шушуканья, ни цыканья. Принимая во внимание наше американское самодовольство, наше повальное ханжество и лицемерие, это просто удивительно!

Легко было испортить это обследование, не допустив его до окончательных грустных выводов. Разве Вильям Грум, исследователь-доброволец, рекламный писака, неожиданно превратившийся в борца со смертью, разве Грум не нашел целый ряд успокоительных фактов относительно скандальной цифры смертности в Цинцинати?

Он сравнил эту цифру с цифрой смертности двенадцати других американских городов. Он вычистил все, что мог, из данных, порочивших «Город королевы». Он как холодной водой окатил всех паникеров и профессиональных благотворителей. Истина, выварившаяся на статистическом сахарном заводе Грума, сводилась к следующему: что в Цинцинати средняя цифра смертности среди белых только чут-чуть выше, чем в других городах, а вовсе не та скандально высокая цифра, которая фигурирует в старой грубой статистике. Так что все в порядке. Можно и забыть об этом. Правда, смертность среди негров резко превышает среднюю цифру. Ну, так то же негры… Однако, позвольте! Годовое число детских смертей в Цинцинати как у белых, так и у негров ведь очень велико? А число умирающих младенцев до годовалого возраста — и белых, и пикканини — не так ведь приятно сравнивать со смертностью других городов! Почему это?

Это было загадочно. Особенно для сытого цинцинатского патриота, с гордостью указывающего на прекрасные медицинские школы, великолепные больницы и хороших докторов — там, на холмах.

Но если вы знаете нищету и заброшенность гаванских трущоб, как знает ее наш друг Бликер Маркетт, если вы знакомы с наблюдениями Эллери Фрэнсиса Рида над тем, как тысячи злополучных семей вынуждены существовать буквально на гроши; если вы обладаете тонким знанием Эллена, отчего именно дети умирают и как, и когда, и где, то…

Это и послужило толчком к новому способу учета живых и мертвых с 1929 по 1931 год, и этот учет производился особенно тщательно, потому что был приурочен к всенародной переписи населения США в 1930 году.

Отказавшись от старой уравнительной системы поквартальной переписи, охотники за истиной из общества здравоохранения разделили город на сто семь маленьких изолированных переписных участков. Они точно определили число живущих в каждом участке. Они выяснили, с наивозможной точностью, причины смерти всех умерших за данный период в том или ином участке. И наконец, что самое главное…

Они разделили население этих ста семи переписных участков на четыре больших группы, соответственно вносимой квартирной плате или стоимости собственных домов. Группа I почти целиком сосредоточена в гавани. Недельная квартплата семьи равняется, примерно, стоимости одного обеда богатого человека. Группы II и III имеют в общем рядовой жизненный стандарт скромной американской семьи. Группа IV живет там, где квартирная плата высока, а дома, выражаясь газетным языком, «с претензиями».

Результаты этой всенародной переписи могли бы заставить старого ненавистника смерти Луи Пастера перевернуться в гробу…

Из детей, рождающихся в сумраке цинцинатской гавани, где группа низшей экономики, группа № I, пытается продлить свое жалкое существование, умирает в грудном возрасте один из одиннадцати — против одного из тридцати трех для детей группы № IV, группы высшей экономики, живущей на холмах.

Из всех смертоносных микробов, которых Пастер увидел первый в мире, микробы пневмонии являются главными губителями детей, умирающих до годовалого возраста.

Эти невидимые копьеобразные убийцы истребляют грудных детей низшей экономической группы в пять раз больше, чем детей, родившихся на холмах.

Разумные родители знают, что так называемый «летний понос» или «энтерит» — теперь уже непростительное явление в стране, считающей себя цивилизованной.

В некоторых переписных участках цинцинатской гавани детская смертность от этой болезни в десять раз больше, чем у малышей высшей экономической группы № IV. И эта летняя болезнь распространена больше среди белых детей, чем среди пикканини.

Но если вам посчастливилось выйти из грудного возраста в цинцинатской гавани и превратиться в малыша, крошку, карапуза, — насколько вы застрахованы от опасности умереть?

Смертность от кори и коклюша в низшей экономической группе № I, в общем, больше, чем в трех остальных экономических группах, взятых вместе.

Какой из больших американских городов может похвастать, что его условия жизни лучше? Что нашел бы он у себя, если бы решился посмотреть на свои задворки с такой же смелостью, как это сделал Цинцинати?

V

Итак, Флойд Эллен доказал это. Тридцать лет назад, в этом самом городе, покойный Вильям Крофорд Горгас, победитель желтой лихорадки, подлинный основатель Панамского канала, держал речь в Деловом клубе Цинцинати. Тема его выступления была: «Экономические причины болезни». Беда лишь в том, что он не располагал точными научными данными о подлинном значении этих причин. Это была по тому времени замечательная речь, она вылилась даже в нечто вроде маленького памфлета, а предисловием к памфлету было обращение к врачам, инженерам и людям других профессий, интересующимся вопросами социальной гигиены…

«Как бы ни были разнообразны сферы человеческой деятельности, — говорится в этом предисловии, — в одном пункте все они между собой сходятся. Каждый, кто умеет смотреть за пределы своей узкой специальности, кто задумывается о первоначальных причинах болезней, пороков, невежества, кто направляет свои способности и научные знания на разрешение этой проблемы, в конце концов, вынужден прийти к убеждению, что под всеми этими кажущимися и непосредственными причинами лежит одна большая, общая, основная социальная причина — бедность».

Среди подписавших это обращение были славные имена: Виктора К. Вогэна, отца американской профилактической медицины, Жака Леба, мастера биологии, Аристида Аграмонте, сподвижника Вальтера Рида в победе над желтой лихорадкой, выдающегося патолога Вильяма Т. Каунсилмэна, врача Солиса Коена и многих других…

Все они подписали этот манифест против бедности, боевой клич новой, единственно достойной человека войны.

Эти консервативные люди были вынуждены прийти к убеждению, что главная и определяющая причина болезней — это бедность.

Теперь Флойд Эллен доказал это.

VI

По дороге из мрачного ада цинцинатской гавани к чистому воздуху и солнцу Уэйк-Робина я увидел сон наяву. Мне представилось, что старый вождь всех борцов со смертью Луи Пастер вдруг ожил и появился в грязных закоулках Америки. Давным-давно, когда он еще только вступал на широкую тропу охоты за микробами, Пастер устремил пристальный взгляд в будущее. И он ясно увидел, что может дать наука, его новорожденная наука страдающему человечеству. Он сказал:

— Во власти человека истребить с лица земли все паразитарные болезни…

Эти слова были встречены всеобщим ликованием, и в течение нескольких ближайших лет он сделал ряд открытий, подтверждавших его фантастическое пророчество. Он думал, что его наука будет доступна всем, кто в ней нуждается. Когда чудесные результаты его фантастической охоты за микробами приобрели реальность в его лаборатории, старый, полупарализованный Пастер не делал никакого различия между детьми высшей и низшей экономической ступени. Первым ребенком, которого он спас от бешенства, был бедный мальчик, родители которого никогда не смогли бы уплатить за вновь изобретенную вакцину.

Пастер больше всего гордился тем, что оставлял наследство, способное облагодетельствовать все человечество.

И вот в своем сне наяву я увидел ожившего Пастера в цинцинатской гавани (или в трущобах Нью-Йорка, Чикаго, Лос-Анжелоса). Он стоит, наклонившись, и своими фанатическими, близорукими глазами рассматривает точные, бесспорные цифры Флойда Эллена…

Вот данные о гибели тысяч детей от болезни, смертность от которой начала уже снижаться благодаря открытиям самого Пастера. Что ответил бы старый неумолимый ненавистник смерти, если бы Эллен сказал ему:

— Учитель, твои дары человечеству делают чудеса среди детей богатых, которые могут платить за них. Но они недоступны для тех, кто не имеет средств. Разве уж если они, забыв стыд, примут милостыню, которую так тяжело, так обидно получать в нашей стране изобилия.

Что сказал бы седобородый, полупарализованный, старый святой от науки Луи, если бы Эллен закончил так:

— К сожалению, учитель, так обстоит дело в Америке, богатейшей стране в истории человечества.

VII

Задолго до того, как Флойд Эллен установил эти факты, собравшиеся как в ярком фокусе из черных колонок цифр переписи, он знал уже, что бедность, скученность и высокая заболеваемость туберкулезом всегда идут параллельно. Это — старая истина гигиенической науки.

Статистик-доброволец, бывший репортер, любительствующий борец со смертью Биль Грум стал энергичнее доискиваться причин, уносящих жизнь цинцинатских граждан, и деятели здравоохранения, пустивши в ход все свое жалкое оружие, решили усилить атаку на эти опасности. Но ни один из этих исследователей, в том числе сам доктор Вильям Г. Мюльберг, выдающийся ученый и член Высшего медицинского совета, — ни один из них не был подготовлен к тому удару, который нанес им Эллен своими цифровыми выкладками.

Домашние выводы Вильяма Грума уже показали им, что плохое статистическое лицо города Цинцинати в значительной степени определяется высокой смертностью от туберкулеза. Но было вполне ясно, — и весьма приятно к тому же, — что разбой ТБ-микроба в поистине скандальных размерах сказывался не на белом населении, а главным образом на неграх. Существует один псевдонаучный взгляд, — который можно встретить в некоторых книгах по медицинской профилактике или по охоте за микробами, — что цветные расы особенно восприимчивы к туберкулезу. Есть указания и на совершенно обратный факт. Доктор Луис Дублин, разбирая данные о смертности в период рабства, или, вернее, до того, как негры из крепостной собственности превратились в свободных рабов капитализма, нашел, что цифры смертности среди негров в некоторых южных городах ничуть не выше, чем среди белых.

Тем не менее, предрассудочное мнение о повышенной чувствительности цветных к туберкулезу едва ли можно было оспаривать. Факт безжалостного истребления их микробом ТБ в Цинцинати был слишком очевиден. Если это не зависело от их расового предрасположения, то, может быть, объяснялось тем, что, придя с юга, они плохо переносили холодный климат Цинцинати?

Едва ли. Потому что в городах, расположенных гораздо севернее Цинцинати, цифра смертности была ниже, и значительно ниже. Чтобы найти ответ на эту загадку, пройдемте в закопченный кабинет Эллена, в помещение общества здравоохранения. Здесь вы познакомитесь с картами смерти в «Городе королевы». Вот знаменитый переписной участок № 5. Это — сердце гавани.

Это — самое зловонное дно городской нищеты. Из двадцати тысяч жалких отбросов человечества, живущих в этом ущелье смерти, около одиннадцати тысяч — негры…

С 1929 по 1931 год они дали потрясающую цифру годовой ТБ-смертности — пятьсот шестьдесят пять на сотню тысяч населения.

Теперь проследите за пальцем Эллена, который постепенно передвигается к холмам, где черный народ не так уж отчаянно беден.

В этом участке туберкулез убивал всего двести тридцать два человека в год.

А еще подальше, где доходы выше и дома приличнее, — цифра смертности падает до ста тридцати…

А теперь мы совсем вылезаем из смрадной ямы гавани и к своему приятному удивлению находим здесь маленькую колонию цветного народа, которому каким-то чудом удалось забраться наверх, в границы высшей экономической группы цинцинатцев. Они живут в скромных домиках. Их детям есть где побегать и порезвиться. У них много солнечного света. Они не живут, как сельди в бочке, в этом счастливом переписном участке № 55…

Годовая цифра смертности среди этих преуспевающих негров за 1929–1931 годы составляет всего шестьдесят один и семь десятых на сто тысяч населения.

Это соответствует, примерно, средней цифре ТБ-смертности для США в целом. Это приближается к проценту смертности среди обеспеченного белого населения цинцинатских холмов.

Это в восемь раз меньше ТБ-смертности среди их смуглых братьев и сестер, цепляющихся за жизнь в омерзительных трущобах гавани.

Если бы вдруг было изобретено какое-нибудь лекарство или открыта сыворотка, которая снижает повсеместно смертность от туберкулеза в восемь раз, как вознегодовало бы общество, как возгорелся бы народный гнев, если бы из-за отсутствия средств у родителей ребенку было отказано в этом спасительном средстве, в этом шансе на жизнь!

Но поскольку дело заключается только в бедности, поскольку главной причиной смерти является только недостаток покупательной способности, приличного жилья и питания…

Поскольку речь идет только о праве на работу, чтобы обеспечить себе возможность существования, поскольку все дело в этом, — всеамериканское позорище продолжается, и туберкулез попрежнему заставляет пищать младенцев от менингита, забытых мальчиков и девочек скрючиваться от костоеды, забытых взрослых задыхаться и околевать от чахотки на пороге полезной жизни и работы…

Но самое глупое и смешное заключается еще вот в чем: поскольку гнезда ТБ остаются на задворках каждого большого города, пронырливый микроб белой смерти то и дело забирается в дома высшей экономической сотни тысяч, и уже отмечены случаи, когда туберкулез приносился негритянскими девушками из проклятой гавани, приходившими на работу в богатые дома. Так смерть вползает в дома имущих, у которых нехватает ума создать экономический порядок, предоставляющий неимущим хотя бы простые шансы на жизнь…

Что уж говорить о свободе или счастливом будущем!

VIII

Но вот цинцинатская гавань — уже пережитой кошмар. Что я могу теперь сделать, уютно расположившись в семи больших, светлых, веселых комнатах благословенного Уэйк-Робина? Сидя за блестящим рабочим столом орехового дерева, я задумчиво смотрю в окно на виднеющуюся за деревьями далекую линию горизонта, где бледноголубое небо сходится с темносиней водой.

Надвигаются сумерки, холодный, резкий ветер буйными порывами налетает с северо-запада, и линия горизонта меркнет перед глазами. И вот за окном начинает двигаться жуткая многотысячная процессия бледных, изможденных, оборванных, рахитичных, пузатых, кривоногих детей, на которых, бросая комфорт Уэйк-Робина, мы несколько раз ездили смотреть в этом страшном 1934 году. Парад ежеминутно задерживается, когда тот или иной из малышей прижимает лицо к стеклу двойного, хорошо замазанного окна, и мне слышится жалобный детский голосок:

— Поль, ты ведь сильный, почему ты нам не поможешь?

Я закрываю глаза, чтобы не видеть этого ужаса, и когда снова их открываю, процессии уже нет, и я сам уж не в своей рабочей комнате, богато отделанной голубой и коричневой панелью, я в царстве воспоминаний…

1927 год. Я стою на ступеньках старой Гигиенической лаборатории, красного кирпичного здания на холме, в Вашингтоне. Рядом со мной, задумчиво глядя вдаль, стоит Джозеф Гольдбергер, «бродячий доктор», человек, доказавший, что пеллагра — болезнь бедняков. Он сделал мне честь немного проводить меня, перед тем как проститься, и помню, — как будто это было вчера, — я задаю ему последний вопрос…

Я спрашиваю, каким радикальным способом можно искоренить эту болезнь?

Он улыбается. Его худое лицо пепельного цвета, на нем уже ясно видна печать смерти, которая вскоре после того к нему пришла. Он улыбается и говорит…

— Какой ответ могу я вам дать? Я ведь, знаете, не экономист, я только бродячий доктор…

И вот опять 1934 год. Я в Уэйк-Робине — у себя в кабинете. И я, маленький человек, недостойный развязать шнурки на ботинках борца со смертью Джозефа Гольдбергера, — какой ответ могу я дать умоляющим теням детей сумрака? Я ведь, знаете, не экономист, я только репортер…

Что я могу еще делать, как только рассказывать и рассказывать, выкладывая всего себя без остатка, пока они не запрут меня, не поставят на место, пока они не пошлют меня туда же «на дно», что они, конечно, не постесняются сделать, если я буду говорить все сильнее и правдивее, говорить всем, всем, кто меня захочет слушать, что…

В отношении убийства детей нашим экономическим строем может быть только одно решение: вперед, на борьбу…

Нужно немедленно поставить и разрешить вопрос:

Деньги для человека или человек для денег?

Теперь уже ясно и не подлежит никакому спору, что планы готовы, материалы имеются в неограниченном количестве, миллионы безработных рук нетерпеливо рвутся построить новую, солнечную Америку на месте темной, гибельной Америки.

Желание, головы, руки, материалы, — все налицо, чтобы строить дома, светлые города на лоне природы, для новой, здоровой и веселой детской жизни.

Что касается, в частности, цинцинатской гавани, то сделан уже точный подсчет, во что обойдется сломать все эти мерзкие трущобы и построить на их месте дома, годные для жилья.

По данным цинцинатского жилищного управления, на это потребуется, примерно, сто пятьдесят миллионов долларов.

Но при нашей ростовщической системе, принимая во внимание бедность родителей этих детей тьмы, — постройка и эксплоатация таких домов будет нерентабельна.

Чтобы правительство взяло взаймы у банкиров, творцов нашего кредита, сто пятьдесят миллионов долларов для уничтожения гнусных задворков в одном только Цинцинати — это совершенно немыслимая вещь. (Кто может взять это на себя? Должен же кто-то платить за укол!)

Поэтому, для уничтожения трущоб, для борьбы со своей «сумрачной» смертью, Цинцинати, — в тот момент, как я это пишу, — рассчитывает получить ничтожную правительственную ссуду в шесть миллионов долларов для обеспечения жильем только части гаванских детей.

Построенные на основе так называемой здоровой экономики, эти показательные дома будут настолько дороги, что только самая верхушка из сотни тысяч гаванских нищих окажется, быть может, в состоянии — если времена переменятся! — платить за квартиры в этих домах.

По законам этой здоровой экономики, остальные бедняки, которым придется выкатываться со своими ломаными стульями и рваным бельем из трущоб, подлежащих сносу, не смогут осилить квартирную плату в новых домах, которые намечены к постройке на месте сносимых курятников.

Эти проекты жилищного строительства таят в себе своеобразный юмор. Это — своего рода демонстрация. Это — эксперимент, ведущий к доказательству того, что уж и так достаточно ясно. Он докажет, что если поместить несколько тысяч детей низшей экономической группы в эти новые оздоровительные дома, то они будут жить и крепнуть…

В противоположность массе их маленьких братьев и сестер, которые останутся жить в грязи и нищете, помогающих им скорее умереть…

Однако, если планы, головы инженеров, руки строителей и все необходимые строительные материалы уже готовы, то и план нового способа финансирования городов для постройки чудесных оздоровительных домов, для искоренения «сумрачной» смерти — тоже имеется налицо. Это план предельного использования городского кредита, чтобы, при поддержке правительства, города могли сами расплачиваться за свое переустройство, а не залезать в бесконечные долги к банкирам и займодержателям. Этот план был разработан городским головой К. А. Дикстра и одобрен умным и благородным мэром Гооном, который своей деятельностью выдвинул Мильвоки в число лучших городов Америки.

По плану Дикстра, городу совсем не нужно брать деньги у банкиров; кредит погашается по окончании строительства; дело обходится без всякого ростовщичества. Этот план единодушно одобрен исполнительным комитетом всеамериканской конференции мэров. Реализация этого плана открывает новую, невиданную еще эру в деле американского строительства. Исполнительный комитет конференции мэров на приеме у президента указал ему, что…

«Изложенная программа общественных работ может быть проведена в жизнь без отягощения кредита федеративного правительства или городов, при содействии финансовой инспектуры, которая позволит городам использовать полностью кредитные ресурсы в комбинации с финансовыми возможностями Соединенных Штатов. В то же время эта программа уменьшит бремя задолженности отдельных городов».

Затем этот план был представлен на рассмотрение секретаря казначейства. Ознакомившись с ним, финансовый глава нашего государства — по рассказу одного из присутствовавших — изрек следующее:

— Я не уверен, отпустят ли банки на это деньги.

Точка. Ясно. Понятно. Все в порядке. Тогда мы спросим наших правителей:

— А кто же, в сущности, управляет страной?

Полезно поразмыслить над судьбой этого плана мэров. Он дал бы работу миллионам людей, наполняющих теперь громадный резервуар переизбытка человеческой энергии, которая освобождена машиной. Он дал бы возможность приступить к строительству городов для спасения детей от мерзкой, «сумрачной» смерти. Кто же берет на себя смелость задерживать, сковывать работу американских голов, рук, машин, рвущихся к делу? До каких же пор «здоровая экономика» будет безнаказанно убивать наших детей?

IX

Правители нашей страны были избраны для того, чтобы они помнили о миллионах забытых людей, и они говорили, что личная обеспеченность не может существовать среди общей необеспеченности; это — золотые слова, но когда же мы увидим, что эти слова чего-нибудь стоят? Может быть, не испытав лично ужаса сумрачных домов смерти, они не знают о тех тысячах страдальцев, которые умирают в грязи и мерзости американских задворков?

Точно так же, двадцать лет назад, другой глава нашего правительства, который послал нас рисковать жизнью и переживать страдания, куда худшие, чем смерть, ничего не знал о размозженных лицах, безголовых телах, вывороченных внутренностях, отравленной крови и гниющих трупах Шато-Тьери, Шампани и Мез-Аргонны.

Во время сражения при Мез-Аргонне в наш перевязочный отряд на ферме де-ля-Маделен принесли молодого солдата. У него была раздроблена нога, и кость торчала из раны на бедре. Он много часов лежал в воронке от снаряда, прежде чем его нашли, и теперь приближался уже к концу своих страданий. Но был в полном сознании. Он слышал разговоры о возможности перемирия.

Мы наклонились, чтобы сделать ему впрыскивание противостолбнячной и противогангренозной сыворотки. Дали ему папироску. И чтобы отвлечь его внимание от укола, мы спросили:

— Ну что, приятель, как там в лесах обстоят дела?

Паренек сделал слабую попытку улыбнуться.

— Я знаю только одно. Если бы мистер Вильсон посидел со мною там, в воронке, он вынул бы свое вечное перо и живо подмахнул перемирие…

X

Представить себе мистера Вильсона в каске, с лампасами на штанах и прочим обмундированием, лежащим в воронке с этим маленьким безногим неудачником, — конечно, крайне смешная и непристойная мысль, и язвительность этого паренька можно извинить только за счет его страданий. Но позволительно ли будет попросить наших теперешних вашингтонских правителей оставить свои шикарные письменные столы и теплые, просторные кабинеты?

О, нет, им не придется итти в испачканные кровью и внутренностями лисьи норы, воронки или окопы! Эта опасность им не грозит. Пусть они пойдут в зловонные, туберкулезные, пневмонические крольчатники Вашингтона или другого города по их выбору. Пусть они пойдут в Цинцинати — посмотреть в большие глаза ребенка, который не стал бы просить у сиделки Хэггерти перчатки, если бы у него были карманы. И пусть они (попросив показать им самое грязное, самое страшное «дно», как показывала мне сиделка Мэргерит) побеседуют с голодной матерью, у которой одиннадцатимесячный мальчик-заморыш старается что-то высосать из груди, неспособной его больше накормить.

Пусть наши правители в тот день, когда отец семьи лежит беспомощный в больнице, а маленькая сестренка находится в туберкулезном санатории, пусть они посмотрят в полные отчаяния глаза матери. И пусть возьмут на заметку ее слезы, которые внезапно начинают катиться горячим и гневным потоком, когда она спрашивает, сможет ли ее муж, если поправится, снова работать…

Пусть они вспомнят, что эта страшная картина не демонстрируется на выставке за плату, а ее может увидеть кто угодно и где угодно, хватило бы только нервов.

Если наши начальники, от первого до последнего, пойдут посмотреть то, что может им показать жизнь «в сумраке», не вынут ли они тогда свои вечные перья, чтобы подписать перемирие с бедностью?

Увидев, как этот мальчик-крошка возится у пустой груди матери, которая вынуждена сама голодать, чтобы накормить остальных детей, наши правители, возможно, вспомнят, что во время войны им может пригодиться жизнь этого мальчика, если только ему удастся, победив опасности «сумрака», вырасти в мужчину.

И может быть, они подумают про себя, что для питания этого мальчика-солдата и миллионов его братьев они, наши главные начальники и правители, будут иметь тогда сколько угодно средств, взятых взаймы у банкиров, чтобы эти миллионы сытых юношей могли хорошо убивать и быть убитыми в расцвете своей жизни.