I

Немного странно, конечно, что только на сорок четвертом году жизни я вдруг заговорил о том, что дети должны жить. Меня могут спросить, почему после стольких лет блаженного неведения я вдруг увидел, что наши дети забыты. Да, это так. И случилось это потому, что, только начиная с 1930 года, я стал замечать, что население Голодной улицы, Детройта, Дейтона и Нью-Йорка делается все более исхудалым и оборванным. В то время как я старался этого не замечать, меня все больше и больше мучила мысль о своей собственной сытой жизни. Я был слеп к человеческому горю. И в первую очередь я ничего не знал о том, как много детей забыто и в какой мере это общественное невнимание к ним связано с их болезнями, страданиями и смертью.

Я был таким невеждой относительно многосложной общественной машины, что, рассказывая о великом целителе Дэвидсоне, ударился даже в лирику по поводу дешевизны этого замечательного средства и доступности его для самого бедного ребенка. Я еще не понял тогда, что все необходимое для хорошей жизни всех детей и всех взрослых имеется у нас в избытке. Я еще не спросил себя: если все блага жизни могут быть размножены до бесконечности, то какой смысл в их дороговизне? И я еще не знал тогда, что в нашей государственной бухгалтерии нет ни одной статьи, ни единого доллара для плачущего от боли ребенка.

Я еще свято верил в суровую истину о необходимости самоограничения… для других. Я саркастически высмеивал бредни глупых фантазеров с их предсказаниями о курице в каждом горшке. И в эти шумные годы, когда курица в каждом горшке казалась близкой реальностью, я отрицал идею организованной помощи забытым детям, называя ее филантропической трескотней, между тем как ни разу еще не беседовал ни с одной из патронажных сестер, надрывающихся от труда в зловонных трущобах больших городов. Но вот мало-помалу для меня стало ясно, — стало уже просто бить в глаза, что многие миллионы кухонных горшков были бы искренно рады, если бы в них лежало хотя бы по куску солонины. И во мне зашевелилось какое-то смутное чувство недовольства собой, — мне стало стыдно есть жареную индейку, которую я в любой момент мог заказать в ресторане. Но я все еще пытался закрывать глаза на процессию изможденных людей, шагавших мимо меня по нью-йоркским тротуарам, и на синяки под глазами у детей нашей Голодной улицы, название которой было таким подходящим для всех ее жителей, кроме меня.

Я пытался не признавать ужасных последствий этой очевидной нищеты.

— Посмотрите на наши цифры смертности, — доказывал я. — Не было еще таких низких цифр в истории!

Я прибегал даже к нашей почтенной, но лживой статистике, которая в ту пору задавалась целью доказать, что здоровье детей может только выиграть от бедности.

Чтобы быть откровенным до конца, могу сказать, что в период с 1931 по 1933 год я всецело стоял на точке зрения блестяще преуспевающего человека, которому удалось разбогатеть, несмотря на свою преданность науке. Не было ли это обнищание масс гигантским естественным экспериментом? Не окажется ли, что все эти миллионы выброшенных за борт и подтянувших животы родителей и детей — отстраненных от соблазнов обжорства! — будут жить дольше и делаться здоровее?

Теперь-то я знаю, что ничего более идиотского нельзя придумать. Но если бы вы знали, до чего приятно звучит такая софистика, когда уплетаешь крылышко жареной цесарки под стаканчик доброго бургундского, когда кругом тебя толкутся лакеи, а напротив сидит человек, который, несмотря на феноменальные успехи в коммерции, поражает тебя знанием социально-экономических наук.

Даже когда волк нищеты завывал уже полным голосом свою страшную песню, я в феврале 1933 года, проезжая в комфортабельных условиях из штата в штат по направлению к Флориде, сказал жене, что Америка выглядит цветущей. И в данном случае, говоря откровенно, я опять-таки, как обезьяна, повторял слова кучки горлодеров, сидящих на верхушке американской человеческой пирамиды. За исключением небольшой полоски в гористом районе Кентукки, не казалось ли все таким ярким и радостным? А эта полоска ведь всегда была никчемной. И можно ли чего-нибудь ожидать от ее бедной белой шелухи? К тому же мы ехали довольно быстро, так что не совсем удобно было заглянуть в эти покосившиеся домики, где сидели — чего я не знал тогда — сотни кентуккийских ребят, слишком голодных, чтобы итти в школу. А если бы я даже и знал это, мог ли я упрекнуть этих детей за беспечность и нерадивость их родителей?

Несколько раз в 1932 и 1933 году мы проезжали через пенсильванские Эллигени, замедляя ход в городишках, якобы для «научного» обследования ребят, возвращавшихся из школы. Я восхищался их хорошей одеждой. Большинство из них, правда, не выглядело пышками, но их нельзя было назвать и маленькими скелетами. Но мы тогда не располагали временем, чтобы остановиться и поговорить с их матерями и отцами, потому что очень спешили с конференции восточных крикунов на еще более важную конференцию западных горлодеров. Естественно, что мы никак не могли остановиться и заглянуть в дома, где дети были слишком жалки и несчастны, чтобы продолжать учение.

Между тем приходили письма. Сотнями и тысячами сыпались письма однотипного содержания от больных бедняков. Они читали о медицинских открытиях, которые я прославлял. Но у них не было денег на железную дорогу или на автобус, чтобы добраться до больницы, применявшей это лечение. И ввиду того, что они не могли попасть в больницу, или стеснялись обратиться в благотворительное учреждение за помощью, или им было отказано в бесплатной отправке в больницу, находившуюся не в их районе, — они предлагали свои истерзанные болезнью тела для любого отчаянного эксперимента…

Эта лавина писем волновала мое сердце, поскольку доказывала, что я своей работой зажег пожар. Водопад страданий, изливавшихся на меня, стал настолько невыносимым, что я не мог больше читать этих писем! Я оставлял их нераспечатанными, пока Риа не открывала и не показывала их мне.

Но вот в первые снежные дни ноября 1933 года мы вернулись на Голодную улицу после приятно проведенного сезона в Нью-Йорке, где со вкусом поработали и пошумели. Как-то утром я выглянул из окна кабинета и сквозь снежную вьюгу увидел кучку оборванных рабочих, столпившихся под открытым автомобильным навесом. Я надел свою толстую «гудсоновскую» яркокрасную куртку и поспешил к ним с демократическим приветом. Я поздравил их с окончанием безработицы. Из десяти человек девять были голландцами, и их работа оплачивалась грошами.

— Да, мы рады, что снова получили работу, — сказал один из них. — Славно, конечно, поработать, если бы только руки так чертовски не мерзли от лопаты.

Их привезли сюда на открытой платформе, на какой не возят даже свиней или цыплят. Сбившись в кучу, лежа друг на друге, с красными носами, они проехали девять миль в снежную вьюгу при 14-градусном морозе, чтобы воспользоваться неожиданным заработком, который дал им Великий белый отец в Вашингтоне — президент Гувер, друг всех обиженных и забытых людей…

Это утро осталось для меня навсегда памятным. Оно было моим поворотным пунктом. Наконец-то я прозрел и вырвался из рая дураков, в котором пребывал вместе со своими всячески преуспевающими друзьями, умеющими так остроумно согласовывать науку с чужими страданиями. Они старались убедить меня, что только наука может спасти мир, что нам требуется только глубокая исследовательская работа для развития промышленности и широкого использования рабочей силы и увеличения продукции. А в это время правительство зверски уничтожало свиней, превращая их в удобрение для хлопковых посевов. Тут-то мои глаза открылись, и я понял, что миллионы детей могли бы есть гораздо больше свинины и что они были бы счастливы носить сорочки, сшитые их матерями из тех, которые я выбрасываю. А о них-то, об этих детях, мои друзья ничуть не тревожились.

II

На кой чорт, с позволения сказать, мне устраивать себе роскошную жизнь и наживать капиталы, рассказывая о всяких спасительных открытиях, если я знаю теперь, что тысячи людей умирают только потому, что не имеют средств за них заплатить?

Только теперь, хотя еще довольно гуманно, я стал разбираться в том, что такое изобилие. Мистер Кеттеринг, небезызвестный директор исследовательской лаборатории «Дженерэл Моторс», сказал однажды, что наша американская территория с ее минералами, растениями и прочими видами материальных богатств может вполне, даже с избытком обеспечить каждого ребенка и каждого взрослого и тканями, и свининой, и чистым теплым жильем. Вот тут-то и появилась загадка, которая стала преследовать меня днем и ночью…

Зачем же тогда эта смерть среди расцвета жизнеспасительной науки? Зачем эта страшная нужда среди так называемого перепроизводства?

Тогда, в начале 1934 года, я совершенно не мог спокойно говорить на эту тему и вступал в спор с каждым встречным. Я носился с одной замечательной сказочкой, автором которой был некий шотландский инженер К. Г. Дуглас. Это был оригинальный пророк, известный только в маленьком кружке интеллигентов, ясновидящий, о котором знали понаслышке только некоторые из моих научных, коммерческих, финансовых и промышленных друзей…

Этот боец с нуждою, чье имя годами вычеркивалось из английских газет, предложил мне однажды вообразить себе компанию людей, пересекающих пустыню. У некоторых большие фляжки с водой, а у большинства их нет. Дорога трудная, но они упорно идут вперед. Рты у наших путников пересохли, губы почернели и потрескались, смертельно хочется пить. Естественно, что среди этой компании должен возникнуть вопрос о распределении воды…

Люди с большими флягами должны вносить свою долю воды в общий фонд. «Вот это, — сказал мой пророк, — есть история человечества прежних времен, когда подлинная нужда была хроническим явлением, когда не наступил еще век могущества. А теперь, — продолжал он, — представьте себе, что та же компания движется не в пустыне, а на лодках в тихий июльский день по озеру Мичиган с его голубой и прозрачной водой. Стоит палящий зной. Все томятся жаждой. Но разве есть какая-нибудь нужда в распределении воды? Пей, сколько угодно. Вот это, — сказал он, — есть человечество нашего времени, когда возможности всяческого изобилия беспредельны. Но, — заключил он с горечью, — такова уж человеческая натура богатых людей — не отдавать ни капли своей воды даже из озера Мичиган…»

Каждый соглашался с тем, что это очень милая и поучительная притча и что она весьма метко характеризует современное человечество. Каждый признавал, что все это очень прискорбно, чтобы не сказать ужасно. Но как мне было обернуть эту сказочку так, чтобы все жаждущие мужчины, женщины и дети могли нагнуться через борт лодки? Как мог я использовать эту притчу неведомого пророка для распределения свинины, мануфактуры, жилищ и жизнеспасительной науки среди голодных, холодных, больных, заброшенных людей, которые по-настоящему без них умирали? Как мог я что-нибудь сделать, если самому пророку не удавалось пролезть в английские газеты, а в американских газетах о нем писали не иначе, как с презрительной насмешкой. Я метался, злился, брызгал слюной. Я краснел от стыда. Ну, конечно, я был недостаточно «экономистом», чтобы выработать реальный, эффективный план действий!

Но вот, мало-помалу я стал приходить к убеждению, что кое-что все-таки могу сделать. Мне надо заглянуть поглубже в нужду той части человечества, которую самый толстомордый бурбон и даже чиновник социального обеспечения не могут упрекнуть за ее страдания. Мне нужно заняться обследованием больных и умирающих детей.

И это стало отныне моей навязчивой идеей. Я понял, что если бы я стал продолжать свои жестокие рассказы о новых спасительных открытиях, это похоже было бы на то, как если бы я сидел в одной из лодок на озере Мичиган, декламируя вдохновенные поэмы о свежих, прохладных струях голубого озера черногубым товарищам, которым какая-то страшная сила мешала наклониться через борт лодки, чтобы наполнить свои фляжки.

III

Так начался первый год моей настоящей жизни после сорока четырех лет эгоистического существования. Началась мучительная и тяжелая борьба, которая длится уже полтора года и теперь еще в полном разгаре, — борьба между честной самокритикой и привязанностью к спокойной, сытой жизни.

Я должен был собрать точные данные. Я должен был опуститься на самое дно нужды. И в то же время я был окружен выдающимися китами науки, которые с цифрами в руках старались доказать мне, что я поднимаю много шуму из-за пустяков.

На собрании в Вашингтоне, куда осенью 1933 года съехались научные и общественные деятели всей Америки с мыслями о том, что наша бедность чуть ли не благоприятно отражается на здоровье детей, эти тревоги были рассеяны знаменитым авторитетом по вопросам здравоохранения, доктором Эвеном Эмерсоном.

«Нет никаких явных оснований утверждать, что здоровье детей в той или иной мере ухудшилось», заявил этот прославленный деятель здравоохранения.

Я заколебался. Что я мог знать по сравнению с Эвеном Эмерсоном? А тут и директор института школьной гигиены в Миннеаполисе выступил с заявлением, что ребята в его городе совершенно не страдают от того, что — с величайшим апломбом — он называл «экономическим сдвигом» в их домашней жизни.

Но какими точными данными о забытых детях я-то сам располагал? Куда, в самом деле, я мог деться от того факта, что, несмотря на резкое сокращение бюджета здравоохранения и широкое увольнение патронажных сестер по всей стране, цифры смертности в 1933 году были самыми низкими в истории?

А может быть, эти ученые джентльмены и правы? Ведь я, в конце концов, не был статистиком народного здравоохранения, однако известно, что даже настоящие статистики часто бывают одурачены своими же цифрами; если же они действительно правы, то почему бы им не довести своего вывода до его логического завершения? Вместо того чтобы ухлопывать на оздоровление детей по доллару в год на голову, не лучше ли закрыть побольше лабораторий, уволить побольше чиновников и патронажных сестер, срезать в бюджете здравоохранения еще по пятидесяти центов с головы, затолкать детей еще глубже в пучину нужды и с радостью констатировать, что здоровье их стало лучше, а цифры смертности упали еще ниже?

Я раздумывал. Я почесывал затылок. Вся эта статистика пахла весьма подозрительно. Откуда эти авторитеты черпали свои знания? Заходили ли они в тысячи домов, где волк нужды срывает с петель двери? Или это было только легкое поверхностное обследование? Или это был просто трескучий и бессмысленный набор слов, с которым немало видных деятелей во всех областях жизни разгуливают по стране, не внося ничего ценного ни в какую науку? С тех пор как я снял свои розовые очки, много несчастных, заброшенных детей прошло перед моими глазами. И не нужно было никаких научных формул, чтобы доказать их плохое питание. Как отразится этот широко распространенный пауперизм, в котором, повидимому, мы увязли всерьез и надолго, — как отразится он на этих миллионах забытых детей завтра?!

На этой вашингтонской конференции доктор Эвен Эмерсон не только отрицал, что наши дети стали больше болеть и умирать, — он сказал, что вообще не верит в то, что в Соединенных Штатах широко распространены случаи недоедания. Но факты, представленные на конференции, доказывали обратное. Обследователи из Мэнхеттена, в Нью-Йорк Сити, сообщили, что число истощенных детей подскочило от шестнадцати процентов в 1929 году до двадцати девяти в 1932 году. Из Западной Виргинии, которой никакая депрессия ничего не может добавить к ее хронической нищете, сообщили, что число слабых детей — недовесков — значительно увеличилось с 1931 года. Может быть, и нельзя было еще с уверенностью говорить о какой-нибудь определенной болезни, развившейся от этого повального голодания, но какой процент смертности от туберкулеза угрожал этим детям в ближайшие годы?

Из благочестивого Канзаса с его чудовищными формами христианства, предписывающего делиться даже теми крохами, которые уделяет нам наш экономический строй, пришли печальные вести о тысячах голодных заморышей. И даже в штате Юта, прославленной стране изобилия, работники здравоохранения установили, что в отдаленных провинциях, где покупательная способность населения сведена почти к нулю, ребята подвержены частым заболеваниям из-за плохого, однообразного питания. Никто не мог отрицать того факта, что тысячи семейств недоедали из-за недостатка средств.

Но самые странные вести пришли из Пенсильвании. Пенсильванский департамент здравоохранения, начиная с 1929 года, ежегодно проводил осмотр от шестисот тысяч до миллиона детей. В некоторых провинциях упадок питания среди детей не увеличился; кое-где наблюдалось даже некоторое улучшение, но в остальных число истощенных голодом детей увеличилось почти вдвое. Это был крепкий урок. Он должен был показать, в какие печальные ошибки впадают иные доктора, когда они делают широкие обобщения, исходя из того, что творится на их собственном заднем дворе. Доклад из Пенсильвании, в конечном счете, был страшным документом.

Он рассказывал о забытых, заброшенных районах, где почти половина всех детей носила на себе следы длительного голодания в этой стране изобилия. В самых голодных угольных районах дети безработных почти не видят в глаза ни пшеницы, ни кукурузы, ни молока. А в то же время в среднезападной области, где уголь из-за своей дороговизны недоступен беднякам, молоком поливают асфальтированные дороги, а пшеница и кукуруза, которых не имеют горняки, сжигаются в котельных и идут на отопление школ.

Несмотря на все эти печальные новости, вашингтонская конференция по оздоровлению детей занималась пустяками. Все, за исключением доктора Эмерсона и еще нескольких человек, соглашались на том, что недоедание среди детей — установленный и широко распространенный факт. И вот этот достославный конгресс растворился в спорах и распрях, которые так свойственны всем научным примадоннам. Доктора искренно возмущались советами и предложениями правительственных чиновников, которые не были медиками. Правительственные бюрократы приходили в ужас от наивности и экономической безграмотности докторов. И таким образом конгресс превратился в арену личных споров между врачами и чиновниками, которые забыли о детях. Предметом спора были уже не голодающие в настоящий момент дети, а вопрос о том, больше ли было голодных теперь или раньше.

Поднялись протесты против самого названия — «Конференция по оздоровлению детей». Ведь не было еще окончательно, абсолютно и бесповоротно доказано, что миллионы американских детей от «чего-то» нужно оздоровлять. Так зачем же закатывать истерики?

И вот появилась передовица в медицинском журнале, собравшем среди врачей большую анкету о состоянии народного здоровья. Смысл статьи сводился к тому, что-де на основании точных научных данных «нельзя оправдывать истерику по поводу упадка питания нации в результате депрессии».

Это были выводы доктора Пальмера из Департамента здравоохранения США, который осматривал и взвешивал детей начальных школ в Эгерстауне (Мэрилэнд). В 1933 году средний вес школьников почти не отличался от того количества фунтов, которые те же возрастные группы давали в годы «курицы в каждом горшке», с 1921 до 1927 года.

Так о чем же тревожиться? К чему истерики?

Но давайте поближе рассмотрим факты, установленные доктором Пальмером. С помощью точнейших измерений и взвешиваний он установил следующее: дети эгерстаунских бедняков, безработных, влачивших жалкое существование за счет благотворительности, — эти дети весили в среднем на 2½–9 фунтов меньше, чем дети отцов, обеспеченных работой. Но достаточный ли это повод для истерики? Совсем нет. В этих цифрах есть и своя хорошая сторона.

Весьма возможно, что эти эгерстаунские заморыши, дети безработных, если проследить их дальнейшую жизнь, окажутся такими же, как молодые белые крысы и рыбы в недавних научных опытах по долговечности. Если надлежащим образом балансировать диэту этих младенцев-крыс и детей-рыб, если их хронически недокармливать в течение многих лет, если растить их немного хилыми и голодными, если искусственно задерживать их рост и держать на положении миллионов маленьких американских оборвышей, вечно хнычущих о хлебе, если приучать их к недоеданию, начиная с самого раннего возраста, то мы столкнемся с поразительным фактом…

Окажется, что эти недоразвитые, чахлые карлики живут почти вдвое дольше, чем их братья и сестры, маленькие крысенята и рыбки, которые — наподобие богатых детей — едят, сколько хотят и сколько влезет.

Зачем же так волноваться и огорчаться лишениями детей? Стоит только провести в плановом порядке (как это стало теперь модным в Америке) перманентную бедность или, по милому выражению правительственных лиц, «контролируемое изобилие», и может оказаться, что эта масса хронически голодающих детей увеличит средний возраст бедняков до ста двадцати лет.

IV

Я рассказываю об этих псевдонаучных глупостях только для того, чтобы показать, сквозь какой научный туман мне пришлось пробираться в 1933 и 1934 годы — в годы моего пробуждения. Я беседовал с сотнями научных деятелей, врачей, работников здравоохранения, на обязанности коих лежит помнить о детях, охранять их от смерти, способствовать их хорошему росту, и ни один из них даже словом не обмолвился о самой серьезной болезни нашего общества — бедности, которая является главной причиной существования забытых детей. Но даже тогда, в те годы, я все еще старался этого не видеть. Я продолжал говорить о том, что вся беда заключается не в этой болезни, а в недостатке смиренного духа св. Франциска Ассизского и Иисуса Христа. Мне казалось, что нехватает, главным образом, доброй воли.

В ту пору моими самыми заклятыми врагами были самодовольные научные аристократы, старавшиеся с цифрами в руках доказать, что я не должен впадать в истерику. Моим врагом была моя собственная глупость. Если бы я был умнее, я понял бы, что система, контролирующая наше изобилие, ничуть не беспокоится по поводу учения Иисуса и его ассизского ученика. В конце концов, эти «святые» люди жили задолго до открытия, что бесконечные запасы пищи, одежды и жилищ, — все, что нужно для жизни, может стать нашим при помощи пара и электричества и благодаря тому, что мы покорили чудесную солнечную энергию, которая должна теперь стать доступной для всех, должна снять с человечества проклятие Адама.

Царствующая у нас система ущемления бедняков отлично сознает, что добрая воля, которую проповедывали Иисус и св. Франциск, нисколько ей не повредит. Ведь эти святые люди, в конце концов, учили покорности и смирению. Я ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь контролер изобилия отрицал Иисуса или св. Франциска. Наоборот, они почти все без исключения разгуливают в субботу по утрам в стареньких пиджаках, заплатанных брюках и даже в ермолках — из уважения к памяти этих проповедников бедности.

Уж чего-чего, а организованной доброй воли и так называемой религии в Америке хоть отбавляй!

2 марта 1933 года в Гаррисбурге (Пенсильвания) состоялось собрание граждан, совершенно не похожее на сногсшибательную конференцию по оздоровлению детей, происходившую перед этим в Вашингтоне. Гаррисбургское совещание отличалось явным недостатком личной заинтересованности его участников. Простая, волнующая тема была единственным воодушевляющим моментом этого собрания. Жизнь и здоровье пенсильванских детей, — вот в чем заключалась глазная забота конференции.

Это знаменательное собрание, созванное губернатором Пинчотом, сулило большие надежды для сотен тысяч больных и истощенных голодом детей Пенсильвании. И не только потому, что оно было проникнуто искренним желанием что-нибудь сделать, но также благодаря серьезному научному подходу к обсуждаемому вопросу. Председателем был человек, поседевший на служении детям. Давным-давно уже доктор Сэмуэль Мак-Клинток Хэмилл отказался от частной практики среди обеспеченных детей. Он был одним из выдающихся детских врачей Америки. В продолжение многих лет он ломал голову над тем, как увязать врачебную профессию с изучением болезней и восстановлением здоровья той детской массы, которая при существующей экономической системе не представляет никакой ценности для индустрии, и за жизнь и здоровье которой банкиры не дают никакой ссуды.

Это собрание было началом осуществления мечты нашего милейшего доктора Хэмилла.

Конференция проходила с большим подъемом. Ни одной минуты не было потрачено на пустые споры о том, как установить с научной достоверностью, существует ли нужда или нет. Ни один скверный факт не был смазан на заседании этого пенсильванского комитета по спасению детского здоровья. И аристократическая трескотня на тему о том, должны ли мы впадать в истерику, была бы немедленно прекращена и получила действительно трескучий отпор. Таков был дух этого собрания. Оно было полно решимости добиться для непривилегированных пенсильванских детей того же внимания, какое давно уже уделяется здоровью свиней и рогатого скота. Вопросы, выдвинутые Хэмиллом, были поставлены честно и по существу дела; они говорили о наличии опасности так ясно, как если бы здесь собрались жители пограничных городов обсудить вопрос о спасении своего имущества от надвигающегося лесного пожара.

Только здесь в Гаррисбурге было признано единогласно, что положение пенсильванских детей хуже, чем положение ребят в местностях, угрожаемых пожаром. Конференция ясно представила себе будущих американских граждан — рахитичных, чахоточных, малорослых, гнилых и дегенеративных. Только такими они могут быть, если существующая нужда будет продолжаться. Единственным крупным минусом пенсильванского комитета по спасению детского здоровья было то обстоятельство, что его участники считали существующую грозную опасность для пенсильванских детей простой случайностью.

Как бы то ни было, все поняли, что в их большом общественном хозяйстве имеются: умирающие с голоду дети среди неиссякаемых запасов продовольствия; больные под самой дверью врачей, сидящих без пациентов; незащищенные от инфекции при беспредельном развитии профилактических знаний; физически дефективные у порогов больниц, которые могли бы исправить эти дефекты, но стоят почему-то пустыми.

Что же тут нужно сделать?

«Прежде всего, — сказал Хэмилл, — нам нужно в организованном порядке выявить все эти сотни тысяч несчастных, забытых детей».

Его план выходил из рамок общепринятых врачебных традиций. Хэмилл знал, что наши доктора — может быть, после фермеров — самые закоренелые из всех индивидуалистов. Они выше всего ценят личные взаимоотношения с семьями своих пациентов. Они будут с пеной у рта, с риском самим остаться голодными, защищать право каждой семьи выбирать себе доктора по вкусу. И можно ли отрицать, что в этом есть своего рода житейская мудрость? Но в данном случае детские страдания были таким острым, распространенным и крупным явлением, что Хэмиллу удалось перестроить психологию врачей. Он убедил их в том, что отныне вся врачебная корпорация в целом должна принять на себя ответственность за эту массу несчастных, заброшенных малышей.

Эту работу должны взять на себя доктора. Но как им организоваться?

И такой дух подлинной человечности царил в этом собрании, что не было даже намека на обычные среди медиков страхи перед коммунальной медициной. Не успел еще Хэмилл кончить, как вскочил доктор Гэтри. Он сказал, что Медицинское общество штата Пенсильвания от всей души приветствует предложенный Хэмиллом план добровольного объединения врачей для выявления сотен тысяч обездоленных детей. Доктор Вальтер Дональдсон в восторженных выражениях отметил тот факт, что впервые в истории Пенсильвании представляется случай научить пенсильванских отцов и матерей показывать врачам детей до заболевания — систематически, периодически. Таким образом эти счастливые дети — а отныне все дети должны быть счастливыми! — сделаются еще крепче, если они здоровы, и здоровыми, если они стоят на пороге болезни…

Но вот вопрос — кто же будет платить докторам за это массовое медицинское обслуживание? Быть на казенном содержании они не согласны. Но у этих докторов ведь тоже есть жены и дети, которых нужно одевать и кормить. Смешно даже думать, чтобы кто-нибудь из сотен тысяч отцов или матерей забытых ребят был в состоянии платить врачам. Но кто же будет платить? Никто не может платить. Так вот — если выразиться на ирландский манер — можно сказать, что самым поразительным из всего, что случилось на этом почтенном собрании, было именно то, чего не случилось. Ни одному из этих мягкосердечных людей не пришло в голову спросить, почему же нехватает на это денег в нашей богатейшей Пенсильвании? Или поинтересоваться тем, куда эти деньги ушли, если они когда-нибудь были? А если их теперь нет, то почему бы им вновь не появиться при тех громадных запасах продовольствия, одежды, жилищ и лекарств, которые производит Пенсильвания?

Почему никто из этих умных, самоотверженных людей не коснулся коренного, существеннейшего вопроса: как могло случиться, что Пенсильвания, как и вся Америка, не в состоянии покупать то, что она производит?

Они сидели и выслушивали доклады из районов, — из целых районов, почти лишенных молока. Они знали, что молоко является основным продуктом, который требуется для забытых детей. И все же, с каким-то абсолютно непонятным смирением, все они, видимо, соглашались на том, что необходимое количество молока для пенсильванских детей должно находиться в зависимости от наличного количества покупательных средств. Ни один из присутствовавших не встал, чтобы отметить тот очевидный факт, которого даже алчный Шейлок не мог бы опровергнуть…

Что количество средств, необходимых для удовлетворения детей молоком, должно зависеть исключительно от необходимого для этой цели количества молока. А покупательная способность отцов и матерей этих детей должна соответствовать той громадной, искусной, укрепляющей и жизнеспасительной медицинской помощи, которую пенсильванские доктора могут им оказать.

Но, увы! Вместо того, чтобы встать и с негодующим видом этого потребовать, все врачи, сестры и дантисты заявили, что они будут рады осмотреть более миллиона детей из четырехсот пятидесяти тысяч пораженных бедностью пенсильванских семейств совершенно бесплатно.

И они сделают то же самое для тех многочисленных семейств, которые не получают пособия, но слишком горды, чтобы итти к врачам, не имея возможности им уплатить. Все это они сделают совершенно бесплатно.

V

Это было нечто новое, нечто совершенно идиотское с точки зрения экономики, нечто небывалое в истории Америки. В этот день Хэмилл был дирижером оркестра, репетировавшего новую неслыханную симфонию доброй воли и взаимного сотрудничества тысяч людей без мысли о вознаграждении. Кто же будет помогать докторам? Все будут помогать. Все они отдадут себя в распоряжение местных медицинских обществ. Учительские союзы примут участие в работе, устраивая летние обходы детей силами учителей. Но поскольку последние не обладают достаточными медицинскими знаниями для выявления больных и истощенных детей, они готовы работать под инструктажем докторов. Эти домашние диэтетики будут учить бедных матерей, как лучше использовать ничтожное правительственное пособие или заработок мужей. Они будут учить их, как можно в Америке, где имеется в изобилии молоко, мед и все, за исключением денег, — как можно состряпать хороший обед из жалкого подаяния, которое немногим больше, чем ничего. Десять тысяч безработных сиделок изъявили готовность засучить рукава и под руководством врачей превратиться в работников здравоохранения, чтобы выискать сотни тысяч детей, для которых быстрая смерть лучше той жизни, которой они живут. Сиделки с радостью согласились топтать свои ботинки, не получая ни цента на покупку новых, причем оставался совершенно неясным вопрос, что же эти сиделки будут есть, хотя и считается общепризнанным, что человек должен что-нибудь есть для того, чтобы ходить, истаптывая свои ботинки. А пенсильванское общество зубных врачей с восторгом взяло на себя задачу вспомнить о десятках миллионов забытых зубов. И никто при этом не объяснил, как будут питаться дети этих зубных врачей, которые решили тратить время и деньги на выявление забытых зубов у детей, отцов и матерей, не имеющих средств, чтобы ими заняться.

Так эта разношерстная, самоотверженная масса бескорыстных людей объединялась под водительством Хэмилла. И они разъехались по домам, чтобы приступить к делу: отдавать свое время, труд, мысли, заботы и бесплатное медицинское обслуживание на пользу бедных детей.

Но как можно говорить о деньгах в связи с таким священным делом, как спасение детей от смерти? Что ж, приходится говорить о них. Потому что наш экономический строй не расценивает детскую жизнь в точных денежных единицах. Но тут меня, несомненно, перебьют и скажут, что один из наших выдающихся статистиков путем математических исчислений вывел действительную денежную стоимость ребенка-мальчика и ребенка-девочки. Статистик этот — вполне осведомленный человек; он делает цифровые расчеты для страховых компаний, которые так сильно разбогатели, заключая с нами пари относительно нашей близкой смерти.

И вот этот знаменитый человек вычислил, что валютная стоимость одного американского младенца-мальчика равняется девяти тысячам долларов. Что же касается девочек, то в силу целого ряда причин, слишком сложных для объяснения их в этом рассказе, — цена жизни каждой из них — четыре тысячи долларов.

А затем наш эксперт, который в вопросах народного здоровья не менее компетентен, чем в фокусах с долларами, и который оплакивает — как и подобает страховику — погибшие жизни, доказал, что потеря капитала от преждевременной смерти американских детей равняется семистам пятидесяти миллионам долларов в год.

Если на долю Пенсильвании выпадает по грубому подсчету одна четырнадцатая часть, то это составит в долларах пятьдесят три миллиона.

При широком применении надлежащих предохранительных мер, эти пятьдесят три миллиона долларов в форме протоплазмы младенцев-мальчиков и младенцев-девочек могут быть спасены.

И вот для начала своей чрезвычайно важной и, можно сказать, главенствующей роли в этой экономике Хэмилл со своими докторами, сиделками и дантистами имели бюджет ровно в двадцать пять тысяч долларов.

VI

Ясно, конечно, что никакого счастливого конца в этом рассказе о человеческой самоотверженности быть не может. Эта безденежная попытка борьбы со смертью обречена на такую же неудачу, как попытка вести войну без необходимых кредитов; разница в том, что «контролеры изобилия» всегда тщательно следят за тем, чтобы военные кредиты были обеспечены, — так что сравнение мое никуда не годится. Но хэмилловские соратники выполнили то, что, хотя и неуловимо, должно оказать огромное влияние на будущее. И это должно быть учтено нашими «контролерами изобилия», которые управляют страной методами наплевательского отношения к жизни.

Короче говоря, Хэмилл со своей преданной командой добровольцев основательно растормошили благодушных и сытых пенсильванских граждан. Миссис Бертольд Штраусс, которая стала связующим звеном между тысячами рабочих-оловянщиков и докторами, рассказывала об ужасе, овладевшем добрыми гражданами одного из наиболее процветающих городков южной Пенсильвании. Когда наши активисты начали здесь работу, виднейшие граждане и даже доктора были искренно убеждены в том, что в их округе все обстоит благополучно и нет никаких оснований тревожиться за детское здоровье. Но кое-кто из них пришел все-таки — просто из любопытства — на первое собрание окружного комитета. На этом собрании присутствовали также две сельских учительницы. И вот миссис Штраусс попросила этих скромных, никому не известных учительниц рассказать свою историю.

Первая из них встала и, заикаясь от смущения, стала рассказывать тихим, едва слышным голосом. Она рассказала, что в ее районе дети не подвергались никакому осмотру в продолжение двух лет. Многие из ребят нуждались в медицинской помощи, но врачей не было. Впрочем, если бы и завелся какой-нибудь, то едва ли он мог бы жить, потому что никто не мог ему платить. Вторая учительница оказалась своего рода артисткой. В прошлом году была эпидемия дифтерии, и даже тогда никто не подумал об иммунизации детей, которые еще не заболели. А две-три недели тому назад один мальчик стал лихорадить и жаловаться на горло. На другой день его горло было уже забито ядовитыми пленками. Ребенок страшно мучился и задыхался, пока смерть не положила конца его страданиям. И вот целая толпа малышей — не иммунизированных — пришла на его похороны. А потом эти дети, пришедшие отдать последний долг покойному, начали умирать. А этой осенью сорок ребят из ста пришли в школу с ужасной гнойной сыпью по всему телу, так что страшно было на них смотреть. Она велела им месяц сидеть дома, но вскоре и другие ребята заболели той же болезнью, и не к кому было обратиться за помощью. Тогда учительницы превратились в докторов и стали вместе с родителями вырабатывать детскую диэту из их жалких продуктовых запасов, а потом на свои собственные деньги они купили цинковой мази и стали лечить детей в школе…

— Но это плохо помогало, — рассказывала молодая женщина, — у некоторых ребят все лицо покрылось страшными язвами. В моем классе есть много детей с покрасневшими глазами и воспаленными веками. Все ресницы у них выпали. Меня очень волнуют их глаза. Но что я могу сделать?

Она сказала, что во всем районе есть только один доктор. Ему уж за семьдесят. Он так загружен, что может уделять внимание лишь тяжелым больным, лежащим в постели.

— Многие ребята приходят в школу голодными. Им приходится уходить из дому без завтрака. Родители не в состоянии обеспечить их завтраком. Мы, учителя, приносим кое что с собой и варим в школе кофе. Они, конечно, все голодны, но мы можем накормить только тех, которые кажутся особенно голодными.

Если бы они кормили всех, им пришлось бы самим поститься подолгу…

Миссис Штраусс рассказывала, что эффект, произведенный этим рассказом на солидных граждан, присутствовавших на собрании, был поразительным. Они сидели, как пришибленные. И слово «нужда» уже не вызывало у них недоверчивой улыбки. А ведь это был один из самых богатых районов Пенсильвании, который выглядит таким мирным, таким цветущим с самолета, летящего на высоте четырех тысяч метров. Через этот район я не раз проезжал за эти два года, со скоростью ста километров в час, восхищаясь его кажущейся «просперити».

И вот уже кое-где в газетах стало сказываться увлечение этой борьбой, которая несла с собой жизнь на место разрушения, голода, болезни, уродства и смерти.

Известно, что большие газеты, не жалея места, украшают свои первые страницы кричащими заголовками о гибели шестидесяти человек во время урагана или о сотне погибших на горящем пароходе, или о тысяче жертв какого-нибудь далекого восточного землетрясения. Но они делаются почти немыми и таинственно умолкают, когда речь идет о невероятно громадном, никогда не прекращающемся, повальном несчастьи, — массовых страданиях, болезнях, уродствах и смертях, вызванных обнищанием. И даже теперь еще крупная столичная пресса Пенсильвании продолжала воздерживаться от неподобающего ей тревожного тона. Оставалось только издателю одной маленькой газетки «Ойл Сити Деррик» разразиться передовицей:

«Когда доктора осматривают четыреста школьников и находят сто семьдесят из них физически дефективными — в такой сильной степени, что, если не приступить срочно к их лечению, они рискуют оглохнуть, ослепнуть или превратиться в полных инвалидов и бремя для общества, — такой факт достоин внимания».

Этот милый издатель в очень мягком тоне написал убедительную и обстоятельную статейку. Он рассказал о маленьких школьниках, сохранивших не более десяти процентов зрения и вынужденных стоять, уткнувшись носом в классную доску. Он рассказал о том, как они спотыкались, идя по лестнице, как они рисковали жизнью на улицах и на шоссе. Он с горечью упоминал о том, что у многих из них миндалины так сильно разрослись, что угрожали всему организму.

«Есть среди детей много сердечных и почечных больных, а некоторые истощены настолько, что их кости чуть ли не вылезают сквозь кожу», писал издатель.

Но, в общем, пресса довольно скромно реагировала на это дело и избегала слишком нервирующих подробностей.

За несколько месяцев работы пенсильванского комитета, из сотен тысяч забытых детей добились помощи около тридцати тысяч, и на все это дело пошло около восьми тысяч долларов из двадцати пяти тысяч, ассигнованных штатом.

Доктора удалили, сколько могли, миндалин у детей, состояние которых требовало этой операции.

Женский кружок изо дня в день занимался разливанием рыбьего жира в старые, чисто вымытые аптечные склянки. Добровольные автомобильные отряды развозили детей по клиникам, где некоторые из них получали посильную помощь.

«Диэтетики» принялись учить бедных матерей, как нужно экономно готовить супы для ребят. Они учили их искусству, как на гроши покупать недельный запас продовольствия для всей семьи, как делить этот запас на семь жалких частей, из которых каждую нужно подразделить еще на три дневных порции, более или менее вкусных, относительно питательных, но всегда голодных.

Упадку покупательной способности эти самоотверженные люди пытались противопоставить… воспитание!

Впрочем, выдающийся страховой деятель доктор Луис И. Дублин говорит, что «воспитание — это единственная вещь, которая, будучи дана отцу или матери, не может уже быть у них отнята». Он говорит, — и можно ли что-нибудь возразить против этого? — что небольшое дело этих отцов и матерей может потерпеть банкротство; что они могут быть вытеснены с работы машинами, которые не требуют еды и очень редко болеют; что они могут лишиться последней собственности и потерять право на работу даже за грошевую оплату.

«Но, — говорит этот знаменитый деятель, — если мать знает, что рыбий жир и апельсиновый сок, и свежие овощи, и пастеризованное молоко типа «А» означают здоровье ее детей; если она понимает, что солнечный свет предохраняет их от рахита и повышает сопротивляемость туберкулезу; если она видит, как периодический осмотр у врача оказывает благодетельное действие на ее малышей, — она истратит последний пенни, чтобы добиться этого».

Трудно что-нибудь возразить доктору Дублину. Он, конечно, кругом прав. Только милейший доктор, к сожалению, не объясняет, что делать миллионам американских матерей после того, как последний пенни уже израсходован. Он также не вполне уточняет вопрос о том, сколько стоят все эти жизнеспасительные продукты и медицинское обслуживание. И, наконец, последнее и самое главное: он должен был бы все-таки знать, что нельзя ни насытиться, ни одеться, ни укрыться от холода одним лишь воспитанием.

VII

И вот, когда самоотверженная работа Хэмилла и его добровольческой спасательной армии развернулась во-всю, я, трезво взглянув на дело, ясно понял, что одной самоотверженностью, подкрепленной жалкой суммой в двадцать пять тысяч долларов, ничего не сделаешь.

Приятно, конечно, видеть результаты своей воспитательной работы, отмечать внимание и понятливость матерей, с радостным волнением наблюдать, как посеянные зерна знания распускаются пышными цветами на навозной куче Пенсильвании, страны изобилия и богатства. Но разве возможно одним голым знанием спасти сотни тысяч забытых детей, скажем, от дифтерии? Имеется один из вернейших, самых красивых в истории охоты за микробами, способ победы над смертью. Что может быть поразительнее открытия, сделанного старым, благородным мастером микробиологии Вильямом Хэллоком Парком? Есть ли что-нибудь остроумнее способа, с помощью которого он вырывает у ядовитого дифтерийного микроба его роковое жало? Он только смешивает смертельный яд с противоядием, выработанным в организме живой лошади, и эту смесь можно смело впрыскивать шестимесячному ребенку. Яд подвергает ребенка опасности, а противоядие его защищает. В то время как яд начинает его убивать, противоядие его лечит. Процессы отравления и ликвидации опасности совершаются так тонко и с таким точным совпадением времени, что самое нежное дитя не чувствует, что с ним творится.

Таким образом девяносто процентов всех младенцев и детей, получающих прививку, приобретают надежнейший иммунитет против дифтерийной опасности. Ни один ребенок не должен больше болеть дифтерией, благодаря надежности этой иммунизации или еще более простому и верному способу иммунизации с помощью дифтерийного токсоида, представляющего собой яд дифтерии, жало которого вырвано путем смеси его с формалином.

И настолько солидно это жизнеспасительное открытие, за которое мы вечно должны быть благодарны Вильяму Хэллоку Парку, что при наличии воспитания, доброй волн и необходимых денежных средств можно совершенно изгнать дифтерию из любого города.

В Нью-Йоркском штате имеются два города с населением свыше пятидесяти тысяч, где ни один ребенок серьезно не пострадал от дифтерии в 1935 году, и три города, где ни один ребенок не был удушен насмерть ядовитыми пленками, не говоря уже о тридцати шести маленьких городах, где не было ни одного случая дифтерии. Но еще более эффектные результаты дала борьба со смертью среди туманных холмов страны железа Миннезоты, в провинции Сэнт-Луис… Во всей этой области не было ни одного случая дифтерии за последние два года и ни одного случая смерти от дифтерии за три года.

Теперь уже известно, что, благодаря Вильяму Парку, англичанину Гленни и французу Рамону, любая городская община может совершенно искоренить дифтерию, как эпидемическое заболевание, если хотя бы шестьдесят процентов дошкольников и школьников до десяти лет будут иммунизированы.

И вот в 1933 году, в противовес всем этим замечательным фактам, что же нашли в Пенсильвании Хэмилл с его славной когортой добровольцев?

Из всех малышей до шестилетнего возраста, которые особенно восприимчивы к этой болезни, только двадцать из сотни были иммунизированы.

В те времена, когда «куры сидели в подобающем числе горшков», повсюду в стране наблюдалось неуклонное падение смертности от дифтерии к великому ликованию работников здравоохранения. Славный охотник за микробами Эмиль Беринг, открывший антитоксин дифтерии, должно быть, переворачивался в гробу от радости. Пылкий, горбоносый Эмиль Ру, открывший яд дифтерийного микроба, должно быть, тихо и счастливо доживал свои последние годы в Пастеровском институте на улице Дюто, в Париже. И дух самого старого Луи Пастера трепетал, вероятно, в радостном восторге и упоении. Не говорил ли разве этот святой патрон всех охотников за микробами, что теперь в нашей власти искоренить с лица земли все заразные болезни? И не кажется ли, что этот нетерпеливый, горячий, неукротимый, смертененавистный дух старого солдата науки, при виде многих тысяч ребят, переставших умирать страшной смертью, — не кажется ли, что этот полупарализованный, близорукий, старый даритель жизни должен был бы торжествующе прошептать:

— Ведь я же говорил вам, господа, я говорил вам!

И увы! В 1930 году, как только сказалась загадочная необходимость подтянуть животы и сократиться пропорционально сокращению долларов, контроль над изобилием дифтерийного токсоида стал проводиться так же жестко, как и контроль над изобилием мяса, молока и хлеба. Почти побежденный уже дьявольский микроб дифтерии снова обнаглел. И «контролеры изобилия» оказались союзниками и пособниками смерти! В течение следующих трех лет смертность от дифтерии уже больше не падала, а в 1934 году стала повышаться.

Пять тысяч американских детей были ею удушены насмерть. И, вероятно, не менее шестидесяти тысяч перенесли все муки дифтерии, хотя, по счастью, вышли живыми из дифтерийной «Долины Теней».

Вот какую дань — столь же страшную, сколь и ненужную, — заплатили несчастные пенсильванские дети.

Потому что ни Хэмилл, ни пенсильванские доктора, ни сиделки, которые добровольно пошли топтать ботинки, ни матери, которые с радостью готовы отдать последний пенни за спасительное знание, не могли ни спасти, ни иммунизировать пенсильванских детей одним лишь самопожертвованием.