I
Вот какие вопросы стали передо мной после того, как я познакомился с коллективной борьбой со смертью в Детройте:
Если я как гражданин, озабоченный защитой себя и своих близких от болезни и смерти и в известной степени заинтересованный в благополучии своих соседей, вдруг узнал, понял, уразумел, что в окружающем меня обществе свирепствует эпидемия болезни, микроб которой был найден уже пятьдесят лет тому назад…
И что все охотники за микробами и борцы со смертью, достойные называться этими именами, доподлинно знают, каким способом микроб выползает из больного и поражает роковой хваткой другого человека, который был до этого здоров…
И что люди, которым мы платим за охрану нас от смерти, имеют в своем распоряжении вернейшую пробу для выявления и учета всех тех, в ком таится этот зародыш…
И что опытные врачи-специалисты в любом порядочном городе — не только в Детройте — вооружены магическим глазом, с помощью которого могут заглянуть внутрь каждой злосчастной жертвы этой болезни и определить, кто побеждает в борьбе — человек или микроб…
И что этот магический глаз может обнаружить разгорающийся пожар болезни при самых первых его вспышках, так что другие опытные специалисты, вооруженные чудесными методами лечения, могут вылечить почти сто процентов больных, если начнут лечение своевременно…
И что это лечение может вернуть здоровье и силу почти половине несчастных, у которых болезнь обнаружена уже в запущенной форме…
Если я узнал также, что, вдобавок к существующим техническим методам лечения, требуется еще усиленное питание, свежий воздух и солнечный свет, чтобы люди скорее поправлялись при применении вышеуказанного лечения…
Если я абсолютно и окончательно убедился во всем этом, — то не в праве ли я спросить, чем вообще можно объяснить и извинить дальнейшее существование этой эпидемии?
Если, прогуливаясь после этого среди крольчатников и мышеловок, которые сходят за дома для огромного числа детройтских граждан, я услышал бы — как бы в ответ на свой вопрос — писк младенцев и стоны детей, умиравших от той же болезни, которая теперь еще убивает в Америке больше детей до пятнадцати лет, чем всякая иная зараза…
И если бы это разожгло мое любопытство до крайних пределов, так что я бросил бы работу, забыл об удовольствиях и пошел смотреть на страдания и вслушиваться в хриплое дыхание тысяч людей, смертельно пораженных той же болезнью, которая теперь еще убивает в Америке втрое больше молодых людей до двадцати лет, чем все другие заразные болезни вместе взятые…
И если бы в нашей погибельной Америке это было чем-то вроде жертвенного празднества и я стоял бы перед грандиозным погребальным костром, на котором сжигаются все годовые жертвы этого микроба, убивающего больше граждан в цвете лет — от пятнадцати до сорокалетнего возраста, чем всякая иная болезнь…
В праве ли я был бы поинтересоваться загадкой существования туберкулеза, этой главной причины всех смертей?
В праве ли я был бы назвать это не загадкой, а преступлением?
Не должен ли я был бы — если я считаю себя еще человеком — закричать во всеуслышание: убийцу надо остановить!
II
Вполне естественно желание найти живого виновника этой ужасающей трагедии, этого грандиозного скандала. К этому я и стремлюсь, и виновника искать недалеко. Одним из соучастников этих убийств является не кто иной, как я сам, в качестве гражданина и охраняемого законом собственника в США. Все мы до одного, все граждане, все мужчины и женщины избирательного возраста, ответственны за продолжающийся разбой туберкулеза (ТБ). В последние годы туберкулез вышел за пределы компетенции одних только ученых и врачей. Если бы наши борцы со смертью не открыли больше ничего нового о нем, мы могли бы в какие-нибудь двадцать лет помочь им сделать эту «белую смерть» таким же воспоминанием, как вымершую птицу додо. Этот оригинальный демократизм в борьбе со смертью неожиданно стал возможным в последние несколько лет. Это объясняется широким распространением знаний об этой болезни, открытой пятьдесят лет тому назад, — и то, что нам о ней известно, заставляет нас особенно мобилизоваться. Каждый уличный прохожий знает, не хуже врача, о туберкулезных палочках, о туберкулезной пробе, о рентгеновских лучах (икс-лучах) и кое-что слышал, может быть, об активном способе лечения туберкулеза с помощью простой, но чудесной операции сдавления легких, которые благодаря этому получают покой, отдыхают и сами по себе выздоравливают.
К сожалению, многие из наших видных борцов со смертью сами еще недооценивают значение этой новой научной артиллерии. Они еще ясно не осознали, что можно сделать, если соединить вместе ее разрозненные части и приставить к ней докторов, работников здравоохранения, охотников за микробами, патронажных сестер и, что важнее всего, обыкновенных граждан, всех до одного, начиная от школьных ребят.
III
Дело, видите ли, в том, что недостаточно какого-нибудь простого всеисцеляющего укола в руку, чтобы освободиться всерьез и надолго от проклятия чахотки. Масса врачей, как и большинство нас, простых смертных, витает еще в облаках по вопросу о белой смерти. Нам нужно хорошенько очистить свои умы от якобы научных, но в действительности сильно устаревших понятий о том, как лечить ее и как от нее предохраняться. Нужно, чтобы ураган фактов выветрил из наших голов эти ложные представления, тогда мы сможем по-настоящему пустить в ход новую, чудесную, жизнеспасительную машину для искоренения туберкулеза основательно и навсегда.
До того как я понял смысл происходившего в Детройте, мое невежество относительно того, что бы я сделал, если бы микроб ТБ начал свою губительную деятельность в моих легких, было безмерным. «Ну что ж тут особенного? Если рано поставить диагноз, если захватить болезнь во-время, — так я думал, так я всем говорил, — то это уже не так страшно».
Но что значит рано в этой коварной, предательской болезни? Ну, скажем, когда я впервые начал покашливать, терять вес, чувствовать беспричинную усталость, понемногу лихорадить, а по ночам потеть и, возможно, замечать чуточку крови в утренней мокроте… достаточно это рано или нет?
Побегу я, скажем, к своему доктору. Он постучит меня молоточком по груди. Многозначительно нахмурится. Важно приложит свои трубки, выслушивая мою грудную клетку со всех сторон. С умным видом он будет вслушиваться в слабые, неясные шорохи, которые вызываются, по его мнению, скрытой работой ТБ-бацилл, начинающих разъедать мое легкое. В заключение он посмотрит на меня внимательно и покачает головой. Он постарается сделать веселое, но в то же время серьезное лицо. С напускной беспечностью станет ободрять и успокаивать меня.
И если я человек со средствами — хотя такие люди редко болеют туберкулезом, — я поспешу уехать в хороший санаторий. А если я беден — что для девятисот тысяч чахоточных более правдоподобно, — я тотчас же запишусь в хвост длиннейшей очереди кандидатов в казенный санаторий и отчаянно буду надеяться попасть туда, прежде чем моя болезнь из стадии, которую доктора называют «ранней», перейдет в форму, которую любой человек сможет назвать запущенной. Я буду ждать, стараясь проводить домашнее «лечение покоем», если только смогу прервать работу или если мой дом хоть немного лучше свиного стойла, в каких живет теперь бо льшая часть туберкулезных. Я буду неподвижно лежать на спине, ожидая, пока очередь в санаторий дойдет до меня, и, дожидаясь падения температуры, буду усердно питаться самыми изысканными блюдами, если моя чековая книжка это позволит, и полной грудью вдыхать свежий воздух, если не живу в атмосфере отработанного автомобильного газа и зловонных испарений современного города.
Вот как в данном случае поступил бы я сам и что вполне одобрил, если бы доктора посоветовали это другим. Увы! До посещения Детройта я не знал, что если доктор выслушал вас стетоскопом и с уверенностью высказался о туберкулезе, то это значит, что крошечные убийцы ТБ произвели уже очень опасные разрушения в легких.
Я не понимал еще, что когда появляются первые определенные симптомы чахотки, то это уже не рано.
И девять докторов из десяти тоже этого не понимают. Их не учили этому ни в медицинских школах, ни в институтах Ослера.
И если бы у меня были, повторяю, эти так называемые ранние симптомы, которые, в действительности, являются поздними, и я пришел бы встревоженный к своему доктору, и он приложил бы трубку к моей груди, внимательно выслушал и не услышал ничего — что бывает часто, когда болезнь уже свирепствует во-всю, — и если бы он весело похлопал меня по спине и сказал: «Ерунда! Все в порядке, Поль. Нечего волноваться!», я не понимал бы еще тогда, что это могло быть моим смертным приговором.
Так погибают теперь тысячи людей благодаря ложным показаниям стетоскопов, так внушается им ложная беспечность, так посылаются они навстречу своей гибели.
Но это было только частицей знаний, которые я почерпнул у детройтских борцов с ТБ. Они показали мне, что, поскольку стетоскопы абсолютно бессильны определить ранний туберкулез, постольку же и прославленное лечение хорошим питанием, свежим воздухом и пребыванием в постели является слабейшим средством защиты против чахотки, если дело дошло уже до появления тех симптомов, которые никогда не бывают ранними.
До того как детройтцы мне все это объяснили, я не имел никакого понятия о дальнейшей судьбе людей с туберкулезными бациллами в мокроте и кавернами в легких.
Какое лечебное действие имеет само по себе пребывание в постели?
Доктор Барнс из санатория Валлум-Лэйк в Род-Айлэнде, до того как самому сделаться жертвой белой смерти, нашел ответ на этот вопрос. Он собрал сведения о продолжительности жизни тысячи четырехсот человек, поступивших в его санаторий в той стадии болезни, когда в легких можно определенно подозревать каверну, а микроскоп показывает туберкулезных микробов в мокроте.
Это было в те времена, когда новый хирургический метод, обеспечивающий покой легкому, только начинал еще применяться в Америке, и мотивом к собиранию этих жутких данных явилось для Барнса подозрение, что одного только пребывания в постели недостаточно.
Он должен был с горечью признать, что жестоко обманулся. Он вспоминал, как многие из них приходили к нему со светлыми надеждами, как он с искренней уверенностью ободрял их, как они под влиянием великолепного постельного режима в Валлум-Лэйке показывали кажущееся улучшение. Многие из них полнели, прибавляли в весе; о да, им теперь стало значительно лучше, большое спасибо, доктор, они хотели бы скорее вернуться домой…
Барнс проследил судьбу этих тысячи четырехсот человек, всех до одного, в течение пяти лет с того момента, как они пришли с явной чахоткой в этот санаторий, чтобы получить одно только постельное лечение…
За пять лет 95,4 процента из них умерло.
IV
Честь и слава Барнсу за то, что на основании своей печальной статистики он имел смелость признать несостоятельность постельного лечения, опубликовать свои выводы и, перед тем как самому умереть от ТБ, сделаться пионером нового, поистине целебного метода лечения чахотки.
Детройтские борцы со смертью, и особенно хирург Пат О’Бриен, открыли мне много такого, о чем я как неспециалист не мог даже и думать…
Чахотка — это не постепенное, хроническое заболевание. Каждый случай хранит в себе страшную опасность. Это острая, заразная, быстро протекающая, разрушительная болезнь, которая является хронической лишь постольку, поскольку требуется некоторое время, чтобы умереть от разрушений, происшедших в момент ее острого начала!
Теперь уже хорошо известно, что если впрыснуть человеку под кожу руки немного отвара бульона, экстракта из убитых ТБ-зародышей, и если на месте укола появятся покраснение и припухлость, то это значит, что где-то в организме человека таится гнездо живых ТБ-микробов. В одной высшей школе в Мичигане все учащиеся были подвергнуты туберкулезной пробе. Все показавшие красноречивую красноту на руках были проверены икс-лучами. У семерых из этих ребят, чувствовавших себя вполне здоровыми и ни на что не жаловавшихся, рентгеновские снимки дали зловещие тени от каверн, лабораторное исследование показало, что их мокрота кишела ТБ-микробами, и что они катились в могилу, сами того не подозревая, и никто не знал о том, что они сеяли смерть вокруг себя.
Магический глаз икс-лучей, который может определить самые начальные разрушения, вызванные туберкулезной бациллой, первую легкую схватку в этом ужасном бою, — вот что сделало все физические обследования, все стетоскопы для выслушивания первых шорохов ТБ таким же устарелым средством, как упряжка волов для быстрого передвижения по стране. Этот урок был мне преподан хирургом О’Бриеном и детройтским рентгенологом Эвансом, который продемонстрировал мне чудесные свойства икс-лучей. С помощью этого магического глаза можно больше узнать о туберкулезе у мужчины, женщины или ребенка, чем на основании всех физических симптомов или на основании личного самочувствия. Главное значение икс-лучей в том и заключается, что они говорят об угрожающей смертельной опасности, когда человек считает себя абсолютно здоровым.
Два года тому назад у одной маленькой детройтской школьницы рентгеновским исследованием была обнаружена легкая форма детского туберкулеза. Никаких особых мер тут не требовалось, а нужно было только, чтобы врачи-туберкулезники держали эту девочку под строгим надзором в течение всего девического и молодого женского возраста. Единственное, что их тревожило, — уж очень они любят разнюхивать гнезда смерти! — где эта девочка могла подцепить свою легкую доброкачественную инфекцию? И вот, по традициям этой замечательной системы — своего рода научного сыска, которым Детройт может похвалиться перед всем миром, — в семью этой девочки была послана патронажная сестра.
Сестра предложила родным этой девочки сделать снимки своих легких. Отец и мать хотя смеялись и протестовали, но в конце концов согласились просто для забавы сфотографировать свои грудные клетки, — но ведь это же, право, смешно, они здоровы, как огурчики, нельзя же так увлекаться и доводить до абсурда всякое новшество в науке!
Рентгеновские пленки были проявлены, просмотрены, все в порядке, все прекрасно, все отрицательно, но только вот тут… Что это за легкое облачко, которое Пат О’Бриен на своем техническом рентгеновском жаргоне называл маленьким «глазком», что это за крошечное туманное пятнышко под правой ключицей у матери девочки? А может быть и ничего? Да, возможно, что ничего. Не согласится ли мать прийти к ним еще раз? Они хотят точнее сфотографировать это подозрительное место; они сделают стереоскопический снимок. Они знали, что все это могло оказаться пустяками и ненужной тратой времени, что это могло вызвать только лишнюю тревогу и волнение у матери. Стереоскоп, конечно, ясно покажет, что тут не из-за чего волноваться и что это пятнышко не представляет собой ничего подозрительного, но все же никогда нельзя…
«Но» — это самое зловещее слово на человеческом языке.
Мать смеялась. Это же просто комедия! У нее — и вдруг чахотка! Она никогда в жизни ничем не болела. Она хотела бы даже сбавить свой вес. И вообще, к чему все это беспокойство? Нет, она не придет больше сниматься…
Она смеялась так первого февраля, а утром 15 марта мать девочки проснулась с соленым вкусом во рту; выпила воды — не помогло. Соленый вкус все усиливался, и вдруг, она поперхнулась, в горле заклокотало, хлынула кровь…
На другой день карета скорой помощи доставила ее в больницу, и на этот раз она была уже слишком плоха, чтобы обращать внимание на рентгеновский снимок, который показал, как это маленькое неопределенное пятнышко под правой ключицей разрослось, изрешетило все правое легкое, перебросилось на левое…
На другой день она умерла.
V
До посещения Детройта я никогда не представлял себе, с какой ужасающей быстротой может развиться белая смерть, и какие ничтожные, едва уловимые признаки болезни можно определить с помощью магического глаза икс-лучей. Но мне, вероятно, скажут, что это — исключительные случаи, что это — сенсация и ненужное запугивание. Мне скажут, что цифра смертности от туберкулеза снизилась почти вдвое, за последние тридцать лет, и это, конечно, верно. Верно, что большее число людей имело возможность пользоваться санаториями, отстроенными в те достопамятные годы, когда еще были деньги, и таким образом чахоточные не разгуливали, сея вокруг себя невидимые биллионы туберкулезных микробов, — плевками, кашлем, разговором. Меньше было бациллоносителей, и соответственно меньшее число людей от них заражалось. Поскольку были еще деньги в первое тридцатилетие двадцатого века, поскольку кредит расширялся, средняя американская семья питалась лучше, жила не так скученно и имела возможность пользоваться воздухом и солнечным светом, и это относительное повышение среднего жизненного уровня масс создавало неблагоприятные условия для развития и распространения ТБ-микроба.
Все эти счастливые обстоятельства действительно имели место в описываемые годы, и вызванный ими эффект, силой инерции, до сих пор еще способствует кое-где снижению смертности от ТБ, но теперь это уже не повсеместное явление. Падение смертности за последние тридцать лет создало у людей обманчивое представление, что белая смерть почти уже побеждена, и не только массы прониклись этим ложным убеждением, но даже глава нашей страны ему поддался. Недавно мне пришлось слышать, как президент благодарил нас, людей науки, за энергичную работу по борьбе с детским параличем, причем он выразил надежду, что в ближайшем будущем мы справимся с этой болезнью так же, как справляемся теперь с туберкулезом!
Вот как рассуждает президент в то время, как белая смерть остается еще главным убийцей всех умирающих в возрасте от пятнадцати до сорока, и убивает втрое больше детей и молодежи, чем все заразные болезни, вместе взятые…
Конечно, чахоточных теперь стало меньше, — это видит всякий, — особенно среди обеспеченных и аристократических слоев населения. Но кто осмелится утверждать, что количество обеспеченных людей у нас растет? А разве ТБ — это не болезнь бедняков? И наконец, это же факт, что он теперь свирепствует во-всю в тринадцати из наших главных городских центров. Что же мы должны делать?
VI
Этот вопрос сам в себе заключает и ответ. Наука во всеоружии, средства и люди готовы к тому, чтобы стереть туберкулез с лица земли. Если вам угодно посмотреть, что может сделать общественный коллектив, тесно сплотившись, пустив в ход последние достижения науки, задавшись целью искоренить белую смерть, несмотря на все препятствия, создаваемые растущей нищетой, — поезжайте в г. Детройт, округ Вэйни, штат Мичиган.
В середине двадцатых годов, когда существовала еще чудесная штука, именуемая муниципальным кредитом, детройтские граждане обеспечили своих борцов с ТБ великолепными больницами и санаториями, хорошими кроватями, аппаратурой и операционными комнатами. Здесь они могли активно обслуживать больных, могли лечить, могли заделывать дыры в легких жертвам белой смерти, поступавшим в огромном количестве. Детройтские борцы со смертью руководствовались в работе твердо установленными научными фактами:
Что чахотка заразительна…
Что заразиться ею можно только от человека, который уже болен…
У которого имеются открытые каверны…
Который выкашливает из них ТБ-микробов…
Эти борцы со смертью придерживались также взгляда, что если бы им даже удалось выловить всех без исключения несчастных, легкие которых своими открытыми кавернами невидимо сеяли смерть вокруг себя, то было бы совершенно недостаточным уложить этих людей в постели для лечения в прекрасных больницах. Это было бы и непрактично, и бесчеловечно держать взаперти, как прокаженных, сотни тысяч людей, оторвав их от близких и от всего мира, в ожидании, пока они все умрут в изгнании и перестанут быть опасными для других.
Детройт оказался достаточно счастливым или мудрым городом, — не знаю даже, как вернее сказать, — чтобы выдвинуть своих хирургов и врачей на руководящую роль в борьбе со смертью, сделав их американскими пионерами новой оригинальной идеи в учении о ТБ. Идея эта такова:
Если обеспечить покой больному легкому, равно, как и самому владельцу или владелице этого легкого, то большинство случаев туберкулеза поддается излечению.
Если взять такое легкое в лубки, поджать его, приостановить или максимально сократить его дыхательную функцию, то каверны во многих, пожалуй в большинстве случаев запущенной чахотки закрываются и заживают.
Пренебрежение к этим фактам, столь важным и многообещающим, является черной страницей в истории американской медицины, и теперь еще приходится наблюдать, как огромное большинство чахоточных умирает, не имея возможности воспользоваться этим новым способом лечения легкого — покоем. Вот почему туберкулез теперь становится предметом не одной только науки и врачебного искусства, а коллективной, общественной борьбы со смертью.
Можно быть вполне уверенным, что если наш народ, если массы американцев узнают, что есть реальные шансы на спасение жизни их близких или их собственной, они, не задумываясь, грозно поставят вопрос:
— Почему наши доктора нас не спасают?
Сорок лет прошло с тех пор, как итальянец Карло Форланини впервые стал вдувать воздух тяжелым чахоточным больным, создавая как бы воздушную подушку между их легкими и стенками грудной клетки. Этим способом Форланини сдавливал больные легкие, давал им отдых, останавливал дыхательные движения и таким образом сжимал те страшные смертельные полости, каверны, которые после этого начинали подживать…
И ни один ТБ-микроб не мог уже вырваться из этих полостей, выбраться наружу и сеять смерть среди других людей.
Но если сдавить легкое, то как же без него дышать? А это просто. Дело в том, что природа, наделив нас легкими, была очень щедра в отношении их размеров. Пятой части одного легкого человеку вполне достаточно, чтобы дышать и жить! Иначе, разумеется, это лечение сжатием, заключением больного легкого, а иногда даже обоих легких, в лубки, было бы невозможно. Но тут обнаружилось весьма прискорбное обстоятельство: нашлось много чахоточных, которым нельзя сделать этого спасительного вдувания воздуха. Их легкие не хотели сжиматься, потому что были крепко привязаны спайками к стенкам грудной клетки. Но и для этих несчастных вскоре засияла надежда. Немецкие хирурги придумали страшную операцию. Исходя из того, что нужно любою ценой сдавить и закрыть смертельные каверны в легких, они стали вырезывать ребра у этих безнадежных, обреченных на смерть людей. Они удаляли все, без исключения, ребра на той стороне грудной клетки, которая была больше поражена. Смертность от этих ужасных операций могла бы остановить кого угодно, только не старого, отчаянного Людольфа Брауера, который упорно продолжал выламывать ребра из позвоночников и грудных костей у безнадежных чахоточных, и в результате многие из них остались живыми и излечились от неизлечимой чахотки.
Но, увы, оказалась еще одна категория больных, которые были слишком слабы, чтобы вынести эту героическую попытку спасения их жизни «обезребриванием». Однако вскоре и для этой, самой жалкой и обиженной, части чахоточных появилась надежда. Хирурги делали крошечный надрез на шее у такого больного. Они рассекали диафрагмальный нерв, который управляет ритмическим сокращением мускула-автомата грудобрюшной преграды. Это вызывало ее паралич, и она выпячивалась в грудную полость больного. Сжимала легкое. Давала возможность сдавленным кавернам закрыться и зарубцеваться.
Все это сложнейшее хирургическое искусство. Ни одна из операций не обеспечивает верного закрытия каверны; ни одна не дает полной гарантии; но каждая сама по себе, или в комбинации одна с другой или даже с двумя другими, дает в руки хирургов мощное оружие против проклятого ТБ-микроба…
И уже много лет назад один знаменитый доктор так выразился об этом лечении легкого покоем:
— Если вы хоть раз видели воскрешение Лазаря из мертвых, то вы этого уж никогда не забудете.
VII
Оттого ли, что это требовало большой смелости и хирургической ловкости, оттого ли, что начало этому было положено в Европе, а наши доктора плохо знают иностранные языки, оттого ли, что легче уложить чахоточного в постель и ждать, пока он поправится, а может быть, по всем этим причинам, взятым вместе, — но только пятнадцать лет тому назад новый метод лечения получил некоторое признание в Америке. Даже в Детройте, еще шесть лет назад, многие тысячи больных погибали от того, что их легкие не были поджаты. А эти умирающие, расплевывая вокруг себя биллионы ТБ-микробов, в свою очередь, были причиной смерти новых десятков тысяч, и это скандальное положение существует и поныне в огромной части нашей страны. И вот, в Детройте эти отдельные попытки спасения людей стали перерастать в грандиозный, фанатически честолюбивый план — уберечь от белой смерти будущие миллионы людей, окончательно изгнать ТБ из города…
Детройтские борцы с ТБ, под предводительством хирурга Е. Дж. О’Бриена — или попросту Пат О’Бриена, — сразу заняли радикальную позицию. Это расходилось с общемировой практикой борьбы с туберкулезом. Почти всюду та или иная операция поджимания легких применялась только после того, как лечение постельным режимом оказывалось безрезультатным. Но детройтские борцы с ТБ развили своеобразную философию — и это было подлинно научным подходом к вопросу…
Если поджимание легкого спасает так много тяжелых больных, буквально изрешетенных белой смертью, то зачем ждать, пока они придут к этому печальному состоянию? Каждый лишний день, что живет чахоточный с открытыми кавернами, — он сеет смерть вокруг себя. Так почему бы не закрывать каверны в первой стадии ТБ?
Эта философия стала чем-то вроде навязчивой идеи у детройтских борцов с белой смертью.
Интересно посмотреть работу этой когорты ненавистников смерти в темном конференц-зале больницы Германа Кифера. Здесь присутствуют видные люди — представитель туберкулезного контроля, специалист-рентгенолог, грудной хирург, оперировавший, вероятно, больше чахоточных, чем любой хирург в мире, — и рядом с ними, в сугубо демократическом сообществе с этими лидерами, можно рассмотреть в полумраке белые фигуры молодых детройтских врачей, хирургов и даже интернов, у которых не успели еще обсохнуть чернила на дипломах. Но что больше всего поражает в этой конференции, — это то, что нет здесь человека-вожака, нет генералиссимуса, командующего этим взводом противников ТБ, которые собрались в затемненной комнате на бой со смертью.
Здесь они намечают лечение, предсказывают печальную или счастливую судьбу своим пациентам, не видя перед собой ни одного больного. Они решают вопросы о жизни и смерти. Но нет среди них главного доктора, который дал бы свое заключительное — да или нет. Решающую роль в этом ученом совете играет парад рентгеновских снимков. Только игра света и тени на скелетных портретах грудных клеток чахоточных, только темные пятна и «глазки», перемешанные со светлыми участками на рентгеновских пленках, диктаторски предопределяют их большие и малые решения.
В этой затемненной комнате вы не услышите горячих споров. Здесь нет несносного, напыщенного, шмелиного жужжания, которое свойственно большинству медицинских совещаний, — конечно, доктор, все это так, но я, видите ли, придерживаюсь того мнения, что и т. д… Дьявольская работа ТБ-микроба сама собой очевидна, ее можно очень просто рассмотреть на фильмах, сделанных с помощью магического глаза икс-лучей. Только это, и никакие другие соображения, определяет их единогласные решения.
В это утро я сидел там, объятый ужасом. Но это не был страх перед странной когортой докторов, лишенных своего «я». Это был ужас перед могуществом науки. Это было нечто сверхчеловеческое. Где еще, при какой другой болезни, можно было наблюдать такое тончайшее знание, такой точный неоспоримый подсчет шансов больного на жизнь или смерть? Как будто эти доктора сидели в самих грудных клетках пациентов. Это было нечто беспрецедентное.
Вот в темноте поднимается молодой врач и, держа в руке освещенный листок бумаги, читает историю болезни женщины, рентгеновский портрет которой находится на экране.
У нее нет никаких внешних симптомов туберкулеза. Но вот это темное пятнышко бесспорно говорит о начинающемся процессе в легком. Стадия — минимальная.
Молодой доктор указывает это место на снимке. Он рекомендует немедленную операцию на диафрагмальном нерве, чтобы парализовать диафрагму и поджать заболевшее легкое.
Голосование. Окэй. Принято.
Вот рентгеновская картина болезни человека, у которого каверны не закрылись от простой операции перерезки диафрагмального нерва. Взгляните на этот снимок. Здесь все понятно. Он ни о чем другом не говорит. Искусственный пневмоторакс — воздушная подушка между легкими и грудной стенкой — вот что в данном случае рекомендуется.
Голосование. Окэй. Следующий.
Это — портрет человека, который был приговорен к смерти. У него — галопирующая форма чахотки. Перерезка нерва ничего не дала. Вдувания помогли, но мало. Однако, по рассказу хирурга, его состояние настолько улучшилось, что он мог уже перенести торакопластику — отчаянную операцию удаления ребер на одной стороне…
Сегодня день торжества. Все друг друга поздравляют. Взгляните на сегодняшний снимок: каверны совершенно закрылись. Туберкулез взят под арест. Рекомендуется: выписка с последующим пребыванием в постели. Голосование.
Все это было настолько красиво и точно, что казалось почти бесчеловечным. От их работы веяло такой холодностью, какую я, в своем невежестве, не считал даже возможной в деле борьбы со смертью. Я испытывал какое-то дикое чувство. Как будто все это происходило не сегодня, а через пятьсот лет.
Они проходили страшную школу дисциплины, все эти люди.
Среди рентгеновских отчетов о победах над верной смертью проскальзывали иногда свидетельства о неудачах. Они являлись обвинением против всей когорты борцов со смертью за их глупый оптимизм, за невежество, за легкость суждений, они показывали, как намеченное ими мероприятие или легкомысленный отказ от другого мероприятия означали смерть для больного.
В это утро я забыл о Мичигане, о Пенсильвании, забыл о забытых детях всей Америки. Это утро было самым волнующим из всех, какие я когда-либо проводил в передовых окопах борцов со смертью, и больше всего меня волновало следующее:
Они были так бескорыстны! Они задались единой огромной целью — закрыть все до одной опасные, сеющие смерть каверны в больных легких десятков тысяч чахоточных города Детройта, округа Вэйни. Честным признанием своих ошибок, стоивших больным жизни, они давали тысячам других обреченных новые шансы в борьбе за жизнь.
Казалось, что для этих людей в белых халатах человеческая жизнь была единственным и главным предметом учета, помимо всякой сентиментальности и плаксивости. Они должны быть холодными, как сталь, чтобы бороться за жизнь человеческих масс, а уж отцам, матерям, женам, мужьям, братьям и сестрам этих спасенных предоставлялось сколько угодно сентиментальничать в своем счастливом семейном кругу.
VIII
Проходя из комнаты в комнату по этому дому спасения, я чувствовал, как постепенно рушатся все мои старые представления о туберкулезе. Известно, как выглядели в прежнее время люди, страдавшие чахоткой: они были худые, желтые, сгорбленные. Как-то неудобно здоровому человеку ходить по больнице; неприятно показываться на глаза людям, которые в подавляющем большинстве смотрят несчастными и болезненными. Но вот, в этой больнице Германа Кифера, меня привели в подвальное помещение, где делаются вдувания воздуха для лечения пневмотораксом; и передо мной проходила процессия людей, которые в прежнее время, при той стадии чахотки, с которой они пришли в больницу, были бы теперь вполне готовы для гробовщика.
Посмотрите-ка на них теперь! Было даже немного жутко на них смотреть; меня пробирала дрожь при мысли от том, что большинство этих людей должны были давным-давно лежать в земле.
Поражало прежде всего то, что у них был совершенно не больничный вид. Среди людей, никогда не болевших туберкулезом, трудно встретить более веселую ватагу мужчин и женщин, стоявших обнаженными по пояс и с поднятой рукой, в полоборота к молодым врачам в белых халатах, среди несложного ассортимента склянок, манометров и резиновых трубок.
Несколько месяцев или даже лет тому назад все эти люди пережили одно человеческое чувство, которое, пожалуй, даже поразительнее, чем ощущение силы и полного здоровья. Они испытали неожиданный приток сил, чудесный прилив новой жизни, которая задерживает и останавливает верное приближение к долине смерти. Они испытали это глубочайшее из человеческих переживаний в тот момент, когда первое вдувание воздуха поджало больное легкое, дало ему покой, мягко сдавило стенки открытых, смертоносных каверн, заперев наглухо ТБ-микробов. А потом уже силами организма они сами справлялись с этими свирепыми захватчиками.
Эти люди пришли теперь к Герману Киферу, чтобы получить очередное пополнение воздуха, который помогал отдыхающим легким бороться с болезнью; и, поскольку каверны были закрыты, процесс выздоровления подвигался вперед верно, хотя и медленно. Они пришли сюда в часы, свободные от работы, которой они могли теперь заниматься, чтобы зарабатывать свой кусок хлеба. Они весело улыбались, когда острие иглы проскакивало у них между ребрами; не переставали улыбаться, когда их грудные клетки наполнялись воздухом, — улыбались и потом, после вдувания… Они хорошо знали, в чем их спасение.
Если все это проделывалось относительно просто и не требовало особых технических приспособлений, то картина, представшая передо мной этажом выше, в операционной комнате, была ужасной, чудовищной… Но эта страшная картина пророчила надежду и спасение больным мужчинам, женщинам и детям. То, что я здесь увидел, не было похоже на хирургию в обычном смысле слова, потому что неизменно сопровождалось таким поразительным успехом. Я дал себе клятву, что хирургический нож никогда меня не коснется, разве что в самом крайнем или несчастном случае, потому что знал, как часто этот нож применяется вслепую, наудачу, и как часто его кровавое столкновение с человеческой машиной кончается печально.
В это утро я стоял у самого операционного стола, наблюдая работу едва ли не лучшей в мире бригады специалистов по грудной хирургии, возглавляемой смелым, самоотверженным человеком, который сделал, вероятно, больше грудных операций, чем любой хирург на свете. Приступили к наркозу. Замечательно было видеть, как при этой операции совершенно исключалось чувство неуверенности, удара вслепую по таившейся внутри больного опасности. Магический глаз икс-лучей руководил рукой, державшей скальпель. Рука мастера грудной хирургии была так же верна, как рука пилота. Хирург посмотрел на лежавшего перед ним спящего больного. Потом он посмотрел на стоявшее в освещенном ящике рентгеновское изображение его легких и грудной клетки. Потом посмотрел на своих помощников — двух широкоплечих, с узкими талиями, молодых людей, напоминавших пару боксеров-легковесов. «Все в порядке, начинаем, давайте, давайте», ворчал хирург, сквозь марлевую маску…
Один момент операции сменялся другим с машинообразной точностью, и при каждом новом моменте хирург не переставал повторять: «прекрасно, давайте, давайте», — все время поглядывая из-за больного на рентгеновский снимок, — и он действовал с такой уверенностью, как будто грудная клетка лежала широко открытой перед его глазами.
В это утро я присутствовал при десяти операциях. Я видел, как эти люди трудились в поте лица над четырьмя тяжелыми больными, которым поочередно делалась ужасная операция удаления ребер; операция начиналась широким взмахом ножа, сразу открывавшим целую сторону задней поверхности грудной клетки. Нужно быть мужчиной, чтобы делать это, и, пожалуй, нужно быть немного мужчиной, чтобы смотреть на это. Но вы знаете, что это нужно и важно, потому что ни один больной не подвергается этой операции, если не обречен на верную гибель. И утешительно еще то, что, когда вы подходите к этим больным на другой день после нанесенного им страшного увечья, они говорят: «нет, доктор, ничего, особенной боли не чувствую». Они говорят еле слышным голосом, они выглядят усталыми, но довольными, и только один из них жалуется, что рука на оперированной стороне как будто онемела… Есть ли в истории человеческой борьбы со смертью что-нибудь более волнующее, чем этот метод, с помощью которого здесь, в Детройте, в больнице Германа Кифера, спасают жизни, возвращают силу и трудоспособность, устраняют опасность заражения других — почти половине этого печального арьергарда человечества, который несколько лет назад вернее верного должен был погибнуть.
Четыре торакопластики, четыре операции удаления ребер закончены. Мастер со своими помощниками-легковесами выходит из операционной, чтобы наскоро затянуться папиросками. Но вот уже снова слышится голос хирурга: «ну, начали, давайте, давайте», — и мы входим в зал, где на шести столах лежат больные, ожидающие небольшой операции на диафрагмальном нерве. Это — массовая продукция жизнеспасения…
Их подкатывают на столах одного за другим, и под местным обезболиванием на шести шеях делаются маленькие разрезы; не успевает кончиться одна операция, как начинается другая, и все это так быстро, что не поспеваешь следить и не знаешь, какой рентгеновский снимок к какому больному относится.
«Давайте, давайте, — говорит хирург. — Не пойму, что с ними творится! Они сегодня не в своей тарелке. Не спите, ребята, давайте, давайте, давайте…»
И шесть операций перерезки диафрагмального нерва, чтобы парализовать диафрагму и поджать больные легкие шести человек, отнимают не более получаса.
Это нечто изумительное! Икс-лучи в этом доме надежды показали много опасных каверн, зиявших по пути в операционную комнату и наглухо закрытых этой простой операцией — при возвращении больного в палату! Иногда получается прямо магический эффект. Это — самый нежный и слабо эффективный из способов поджимания легкого, но благодаря ему шансы на выздоровление многих чахоточных выросли неимоверно. В этой ранней, минимальной стадии болезни, когда пациент еще по-настоящему не знает, что он болен, когда только икс-лучи могут определить начинающуюся разбойничью деятельность ТБ-микробов, выздоровление от этой маленькой операции получается в ста случаях из ста.
А из сотни детройтских жителей, болевших чахоткой в сильно запущенной форме, с открытыми кавернами, по данным обследования, семьдесят четыре были живы пять лет спустя. Некоторые из них совершенно поправились, другие были на пути к полному излечению.
Похоже ли это на историю тех тысячи четырехсот человек, судьбу которых проследил доктор Барнс из Валлум-Лэйка, на когорту страдальцев, лечившихся постельным режимом, из которых через пять лет уцелела лишь маленькая кучка?
Тогда еще не применялись операции поджимания легкого.
IX
В больнице Германа Кифера мне неоднократно говорилось и подчеркивалось, что, независимо от того, какой метод поджимания легкого ни применять, сам больной тоже должен иметь покой. Закрытые оперативным путем каверны заживают так же, как перелом бедра, очень медленно. Если соединить концы сломанного бедра, стянуть их шиной или гипсом и обеспечить полный покой, и если, скажем, через четыре недели икс-лучи покажут начинающийся процесс сращения отломков, то глупо было бы разрешить больному так рано ходить. Тех же правил надо придерживаться и при чахотке, только еще в большей степени, только гораздо дольше. Когда сделано первое, основное, важнейшее мероприятие — закрытие каверны, ТБ-микробы оказываются в плену. Но они еще живы. А затем, с помощью отдыха в постели, — примерно, в течение года, больше едва ли, — организм такого больного с заштопанным легким получает шансы на самоизлечение, на постройку несокрушимых тюремных стен вокруг смертоносного гнезда бацилл.
Армия детройтских чахоточных начинает уже это понимать и проводить в жизнь. В больнице Германа Кифера, в санатории Мэйбори близ Нордвиля и в госпитале Американского легиона борцы со смертью проводят среди чахоточных широкую пропаганду воздушных вдуваний.
Теперь уж редко бывает, чтобы тяжелый больной, с запущенной безнадежной формой чахотки, после того, как вдувания и перерезка нерва не дали результатов, отказался от последнего отчаянного средства — операции торакопластики, удаления ребер.
Больные видят своих товарищей по больнице, и этого достаточно. Они видят тот чудесный прилив сил и новой жизни, который наступает после того, как закрываются каверны — ущелья смерти.
X
Я уже говорил, что детройтцы поставили перед собой задачу совершенно искоренить туберкулез, сделать его таким же безобидным, как оспа в наше время, заставить белую смерть разделить участь птицы додо. Не подлежит сомнению, что все научные возможности для этого налицо. Это так же верно, как то, что завтра взойдет солнце. Чего же они добились?
Им пришлось вести свою борьбу в период тягчайшего финансового кризиса в истории Детройта. Человеческий материал, над которым они работали, набирался не из тех слоев населения, которые могут хорошо поесть и хорошо одеться, а преимущественно из бедняков, которых сотнями тысяч плодит наша нелепая, уродливая цивилизация.
Борцам с ТБ пришлось скрестить свое оружие с белой смертью, процветающей как раз в тех условиях, которые делались все острее и острее, начиная с 1930 года, потому что эта смерть растет там, где нет долларов.
Всей этой славной кучке хирургов, ТБ-контролеров, рентгенологов, врачей-обследователей и патронажных сестер, во главе с блистательным комиссаром здравоохранения Генри Вогэном, приходилось бороться против распространения этой болезни среди многотысячных живых отбросов промышленности, — забота о которых не дело промышленности! — которые, сбившись в кучу в темных и грязных конурах, влачат полуголодное существование, лишенные теплой одежды, витаминов, солнечного света — этих элементарных жизненных благ, которые являются первыми врагами туберкулеза…
И которые могли бы теперь стать достоянием каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка, если бы только…
Что же удалось сделать детройтским борцам с ТБ, несмотря на все эти препятствия, для многотысячной массы забытых людей, которые становились все более и более легкой добычей белой смерти, притаившейся им на гибель?
Семь лет тому назад, когда генеральный бой за закрытие всех каверн у всех чахоточных только еще начинался, двадцать шесть из каждой сотни больных покидали санаторий Мэйбори в лесах Нордвиля — в гробах.
В 1931 году эта цифра смертности упала до десяти.
А в конце 1933 года она упала до шести на каждую сотню больных.
Семь лет тому назад только восемь из каждой сотни чахоточных покидали эти леса с гарантией на дальнейшую жизнь, на возможность работать, с болезнью, взятой под арест, что практически означало гарантию на год от каверн в легких и ТБ-микробов в мокроте.
Но затем в санатории Мэйбори развернулась такая же упорная фанатическая борьба за повальное закрытие каверн, как и в больнице Германа Кифера.
И в 1931 году уже тридцать четыре из каждой сотни больных выходили из санатория здоровыми и крепкими. А в 1933 году это число выросло до тридцати восьми на сто.
Но этим еще далеко не все сказано… Потому что очень многим из тех, кто уже определенно вылечен, нельзя было позволить вернуться к прежней жизни, очутиться снова в Детройте, Мичигане, Америке, где весь строй жизни не дает людям простого права на жизнь. Борцы со смертью, вылечившие этих людей, не могли пустить их на произвол тяжелой американской судьбы. Пустить их — значило только увеличить армию безработных. Притом они попадут в ряды не организованных, а вольношатающихся безработных. Они будут слоняться по улицам. Околачиваться у оконных витрин. Будут путаться под ногами «приличных людей». Со своим чудесным даром новой жизни они вернутся в старый мир, в нашу прославленную страну свободы, где все люди созданы равными, но человеческая жизнь не ставится в грош. Они увидят и поймут, что финансовое положение нашей богатейшей Америки таково, что было бы гораздо лучше, гораздо разумнее, если бы хирурги дали им умереть…
Поэтому понятно, что статистика 1933 года еще не рассказывает историю до конца. Борцы со смертью, — которые, руководствуясь поговоркой: не до жиру, быть бы живу! с таким искусством, с такой любовью и… опрометчивостью спасали этих людей, — не могли решиться послать этих туберкулезных снова на бедность, которая воскресила бы опасность белой смерти так же верно, как то, что завтра взойдет солнце.
Если только вдуматься в это, — нужно ли более красноречивое доказательство разложения всей нашей социально-экономической системы?
Так обстояло дело с больными, внутри которых ТБ-микробы уже спрятали свои невидимые когти. Принимая все же во внимание, что они перестали сеять заразу вокруг себя, интересно выяснить, как отразилось это массовое лечение на распространении туберкулеза в Детройте?
Как оно отразилось на детях?
Детей, конечно, нужно оберегать. Дети — невинные создания. Они не виноваты в том, что явились в этот больной мир. Они не успели еще сделаться бездельниками и бродягами, по примеру своих безработных, ущемленных бедностью, отцов. Неужели кто-нибудь посмеет возражать против того, что детройтские борцы со смертью оберегают детей от туберкулеза? Пусть этот человек встанет и назовет себя!
В 1930 году великолепный массовый опыт туберкулиновой пробы, проведенный городским отделом здравоохранения на детройтских детях до пятнадцати лет, показал, что сорок четыре процента из них были носителями ТБ-микроба. Хотя и нельзя было считать их определенно больными, но краснота на месте укола говорила о том, что они инфицированы, что они в опасности.
В 1933 году эта цифра сделала скачок вниз — до двадцати восьми на сто!
В прежние времена, в Детройте, цифра смертности от туберкулезного менингита у грудных детей (знаете, как неприятно слышать их предсмертный писк!) составляла сто сорок семь на сто тысяч живорожденных.
Вполне сознавая, как затруднительно для государства сохранять в живых такую массу младенцев, но считая одновременно, что эта неприятность отчасти компенсируется сокращением писка и детских страданий, — приятно отметить, что к концу 1933 года цифра смертности грудных детей от туберкулезного менингита скатилась со ста сорока семи до сорока пяти и трех десятых на сто тысяч младенцев, родившихся живыми!
В годы так называемого «просперити» (с 1923 до 1928) общий процент смертности от туберкулеза в Детройте почти не менялся, колеблясь около высокой цифры девяносто пять на сто тысяч.
Но тут появились великолепные больницы, готовые принять на свои койки каждого явившегося больного.
Это было достижением. Так, по крайней мере, казалось тем, кто не совсем еще глух к человеческим страданиям. Исчезли громадные туберкулезные «очереди», которые до сих пор еще скандализуют штат Мичиган и позорят всю остальную Америку, где десятки тысяч людей умирают от того, что им негде лечиться. Но здесь, в Детройте, было сколько угодно мест в прекрасных больницах. Только одна ложка дегтю была в бочке меда, — это возможность наступления момента, когда заем, выпущенный для постройки больниц, мог подорвать городской кредит. Но к чему заранее об этом беспокоиться? Разве есть какой-либо иной способ добиться права на жизнь? Наша система сама толкает нас на залезание в долги для спасения своей жизни. Как бы то ни было, заем был выпущен, и больницы были отстроены. Тогда, наконец, борцы со смертью приступили к своей ударной работе по закрытию смертоносных ТБ-каверн…
И вот теперь, когда в тринадцати главных городах Америки массовое обнищание погнало цифру ТБ-смертности вверх…
В Детройте, где общество успело вооружить своих борцов со смертью до наступления экономического краха, цифра смертности упала с девяносто пяти до шестидесяти шести на сто тысяч и продолжает пока еще итти вниз.
Можно ли довести ее до нуля? Нет никакого сомнения, что современная наука может сказать «да», может пообещать это.
Что же должны сделать граждане Детройта, чтобы ускорить это, чтобы осуществить это на деле и продемонстрировать перед всеми городами мира, чтобы те устыдились и последовали его примеру и чтобы белая смерть была стерта с лица земли всерьез и навсегда?
Я не стану отвечать на этот вопрос. Я приглашу вас посидеть за столом конференции в Детройте и послушать, как я ставлю этот вопрос перед пятью знаменитейшими борцами со смертью, сидящими здесь же, рядом со мной. Это не выдумка. Это подлинный отчет об одном вечере, имевшем место в 1934 году.
Вы можете видеть у стола доктора Генри Чэдвика, бывшего детройтского ТБ-контролера, а в настоящее время комиссара здравоохранения штата Массачузетс. Вот д-р Брус Дуглас, ТБ-контролер округа Вэйни, а рядом с ним д-р Генри Вогэн, детройтский комиссар здравоохранения. И Пат О’Бриен тоже здесь, тот самый Пат, мастер грудной хирургии, который закрыл, вероятно, больше смертоносных, смертеточивых каверн, чем любой хирург на свете. И Тио Уэрл, секретарь Мичиганского туберкулезного общества, гражданский борец с ТБ, является пятым членом этой группы, достаточно, как видите, компетентной в вопросах борьбы с белой смертью.
Я — репортер. В некотором роде я являюсь представителем связи от моего штата, от моей страны. В мои обязанности входит обнародование добытых фактов, и перед этим собранием виднейших борцов со смертью я ставлю простой вопрос…
Чего нехватает, что им еще требуется для того, чтобы показать на примере одной большой общины, что белая смерть — это ненужное уже теперь человеческое несчастье — может быть уничтожено всерьез и навсегда?
Их ответ единодушен.
Они взялись бы низвести грозный туберкулез до степени пустячной болезни, если бы у них было только одно…
Если бы у них были деньги.
Но давайте не будем заниматься утопиями. Отбросим в сторону гуманизм. Мы должны быть экономистами, храня великую традицию экономии во всем. Дадим себе ясный отчет в том, что мы не в райском саду, а в Детройте, Мичигане, в Соединенных Штатах Америки.
Памятуя об этом и будучи практичными, как самый последний займодержатель, налогоплательщик, ростовщик или банкир, не придавая никакого значения человеческим горестям и болезням, не делая поспешных выводов о том, что-де жизнь человека дороже любого гравированного клочка бумаги, — сделаем точную калькуляцию, по всем правилам бухгалтерии существующего экономического строя, и опросим:
— Будет ли это выгодным делом, будет ли это экономно и разумно, будет ли это способствовать величайшей из добродетелей — наживе, облегчит ли это тяжкую долю налогоплательщиков, если Детройт предоставит своим борцам с ТБ те средства, какие им требуются?
Их ответ ясен. Их ответ готов.
Шесть лет назад из двух тысяч восьмисот чахоточных, лечившихся на общественный счет в больницах округа Вэйни, менее трехсот выписались здоровыми.
За шесть лет, что тянулась рассказанная здесь волнующая сага о борьбе со смертью, вот какая произошла перемена…
В настоящее время из двух тысяч пятисот чахоточных, состоящих в тех же больницах, более девятисот выходят крепкими, способными к работе и независимой жизни.
Три доллара в день стоит содержание одного чахоточного в этих больницах. Годовая экономия подскочила уже до восьмисот тысяч долларов с лишком. Но стойте. Это еще не все.
Если расходуя деньги на докторов, рентгенологов, патронажных сестер, туберкулин, шприцы, рентгеновские аппараты и бланки для историй болезни, мы добьемся (что, с научной точки зрения, абсолютно достижимо) выявления всех ранних форм чахотки, еще скрытой, притаившейся, нераспознанной, то мы коренным образом изменим печальный состав населения этих больниц. Если теперь в больницах лечатся восемьдесят процентов больных с умеренно или сильно запущенной формой чахотки, и только двадцать процентов с минимальной формой, то мы сможем эти цифры перевернуть наоборот.
А если мы этого добьемся, то произойдет вот какое замечательное явление…
Срок пребывания чахоточного в больнице сократится с восемнадцати месяцев, как это теперь есть, в среднем… до девяти месяцев! Через девять месяцев они выйдут здоровыми, крепкими, излеченными.
— Но сколько же на это потребуется времени? — спросил я Генри Вогэна, комиссара здравоохранения.
Он недолго раздумывал над ответом. Это может быть сделано, примерно, в пять, на самый худой конец, в десять лет.
А сколько это будет стоить?
Чтобы обзавестись необходимым количеством рентгеновских установок, пленок, врачей, сестер, чтобы пустить полным ходом работу умелых и опытных детройтских борцов со смертью, потребуется не более двухсот тысяч долларов в год.
Короче говоря, одной сто семьдесят пятой части стоимости современного, несущего смерть, военного корабля хватит на год для спасения жизни всех этих чахоточных.
Но к чорту чахоточных!
Забудем о них. Если расходовать двести тысяч долларов в год для выявления ранних форм, чтобы больные оставались в больницах вдвое меньше, чем теперь, то через десять лет налогоплательщики будут уже экономить по миллиону долларов в год.
Но для спасения этих миллионов наша система уже не может истратить пару сот тысяч. И я увидел и понял совершенно отчетливо, что наша уродливая, попеременно лопающаяся и надувающаяся, но идущая к верной гибели система не в состоянии разрешить даже вопросы наживы.
Я теперь ясно увидел врага.
Я понял, что причина народного несчастья заключается в том, что в то время как наука рвется вперед, у наших правителей нехватает уже пенни для спасения долларов, которые для них дороже всех живых мужчин, женщин и детей, вместе взятых.