I

И вот я снова сижу на берегу озера Мичиган в состоянии жесточайшей умственной депрессии. Я смотрю, не отрываясь, на далекую линию горизонта, где светлоголубое небо сходится с темносиней водой, — сижу, думаю и терзаю сам себя вопросами.

Есть ли в Америке вождь, у которого хватило бы ума окружить себя настоящими людьми, способными наладить производство и распределение наших неисчислимых жизненных благ?

В голове у меня ад, потому что я не могу найти ответов на эти вопросы и решительно ни в чем не уверен. Доктор Помэнвиль из Висконсина говорит, что единственное, чего нехватает народу, — это вождя. Но узнает ли народ настоящего вождя, если тот, наконец, явится?

За последние полгода мне приходилось беседовать с сотнями простых людей — и с работающими, и с вышедшими из строя инвалидами, и с такими, которые раньше работали, а теперь вынуждены сидеть сложа руки. Все они были жалкими, почти конченными людьми, но большинство из них было полно надежд, полно старого, глупого американского оптимизма. Многие ли из них имели ясное понятие о причине своих невзгод?

Запомнился мне один из них, трубопрокатчик с литейного завода. Ему посчастливилось работать в течение всего периода депрессии. Он мне сказал:

— Мы, рабочие, начинаем уже понимать, что можем производить достаточно для всех, более чем достаточно, но кто-то таскает у нас из карманов, а потом нас же заставляет это покупать. Если бы эти контролеры и планировщики вместо того, чтобы сокращать выпуск продукции, забрали всю пшеницу, мясо, шерсть и хлопок, которые нам нужны, чтобы прокормиться и согреться, если бы они свалили все это в большую кучу и приставили войска и полицию, чтобы охранять ее от нас, тогда бы мы недолго раздумывали и взяли то, что принадлежит нам по праву… Но они не тем способом отнимают у нас пшеницу и мясо, и шерсть, и хлопок! Способность покупать эти вещи — вот что у нас отнято…

Для меня было ясно, что мысли трубопрокатчика не сделались еще массовым мнением. Когда я сидел, упершись взглядом в чистую линию западного горизонта, где небо сходится с водою, я знал, что никакой вождь не придет до тех пор, пока народные массы не поймут, чего им нехватает и что им мешает это иметь. На темной вырезанной линии западного горизонта мне чудилась не картина шагающих миллионов, а живой лес протянутых рук, и, заглушая легкий ропот прибоя, по воде будто разносилась печальная тихая жалоба:

— Если теперь всего так много, почему наши дети сидят без хлеба? Дайте хлеба. Дайте возможность работать для хлеба. Дайте нам жить…

Я так ясно все это видел… Я бесился, неистовствовал, был сам не свой. Отто Кармикаель, мудрец из Монси, один из умнейших людей, каких я только встречал, говорил мне:

— Относитесь к этому легче. Вы нетерпеливы. На такие вещи требуются годы и годы. Успокойтесь, мой милый, вы идете впереди своего времени.

Очень легко было отвернуться от видения на линии далекого горизонта и просто дышать здоровым, чистым воздухом озера, пить доброе виски, рубить деревья, зарываться босыми ногами в теплый песок, заливать богемскую колбасу рейнским вином, плавать и слушать чудную музыку Бетховена, сидя вечерком у камина в нашем новом доме в Уэйк-Робине. Легко было на минутку забыть это видение, но вот уж с юго-востока из-за дюн доносятся заглушенные взрывы слезоточивых и рвотных бомб, рвущихся на улицах. Толедо, а из-за озера, с далекого, далекого запада, слышится марш-марш-марш… мерный шаг забастовщиков Сан-Франциско, провожающих останки убитых товарищей…

И может ли кто-нибудь, считая себя хоть немного человеком, получать при этом удовольствие от виски, колбас, рейнского вина и Бетховена?

II

Совершенно отбивая вкус к этим удовольствиям, что-то неудержимо влекло меня вон из уютной долины Уэйк-Робина посмотреть на человеческое горе, свившее себе прочное гнездо в богатой местности за нашими дюнами. Что мне оставалось делать? Слишком тонка была кишка, чтобы бросить все и связать свою судьбу с коммунистами. Нет, нет, я ни в коей мере не революционер, не вождь. Я всего лишь скромный репортер, и в качестве такового отправился в оттавский округ, где полиции ни разу не приходилось бросать рвотные бомбы или грозить забастовщикам карабинами, где голландцы еще так покорны и, по учению своего пророка Кальвина, свято верят, что болезни прекрасная вещь, а бедность предопределена господом богом свыше.

И на что у меня, наконец, хватило мужества — это смотреть долго и внимательно на человеческое горе, на физические страдания и смерть, вызванную недостатком основных, элементарных средств к жизни. И для меня стала ясна моя ближайшая задача. Я должен был рассказать об этом в сильных и правдивых словах максимальному числу людей, чтобы воспламенить, разжечь и раздуть, как можно сильнее, народный гнев; а может ли что-нибудь обозлить человеческую массу больше этого: среди полного довольства, среди неисчерпаемых жизненных возможностей они почему-то обречены на страдания, болезни и смерть…

Я пошел в окружной отдел социального обеспечения и попросил указать мне семьи, где имеются дети с разрушенными сердцами. «Разрушенные сердца» нужно понимать в узко буквальном смысле и не следует думать, что дети, искалеченные или даже умирающие от ревматического поражения сердца, имеют печальный или пришибленный вид. В отдел социального обеспечения я пошел потому, что доктор Элвин Кобэрн, величайший в мире специалист по ревматизму, сказал мне, что ревматический порок сердца является по преимуществу болезнью бедняков. Он сказал, что многие из этих бедных сердечнобольных детей отличаются большой живостью, что эта живость является чуть ли не характерной чертой этих детей и что, обычно, они настроены бодро и весело… Я подумал о том, что рассказ о них, — веселых, хотя и бедных, счастливых вопреки своим разбитым сердцам и искалеченных благодаря своей бедности, — должен получиться особенно красивым и жестоким. Если бы я смог только рассказать его достаточно сильно, чтобы заставить даже «толстую мошну» содрогнуться! Если бы мне удалось этим правдивым рассказом помочь безденежным людям увидеть, понять, изобличить и возненавидеть своих раздутых деньгами врагов. Вот каковы были причины того, что я взялся за историю сердечнобольных детей моего округа.

Чиновники социального обеспечения были очень милы и любезны. Едва ли можно их винить в том, что они не создают условий, которые сократили бы число сердечных заболеваний среди детей безработных. Ведь эти чиновники, в конце концов, только пешки в руках правительства, — пешки, которым поручено искусно оберегать народ от голодной смерти.

Искусство заключается в том, чтобы слегка подкармливать мириады безработных и не доводить их до той степени голода, когда они начинают бросать камнями в окна мясных лавок и заниматься открытым грабежом, что допустимо не более одного-двух раз в год, и то лишь в некоторых городах, где они слишком нахальны и почему-то настаивают, чтобы их желудки и желудки их детей были как следует наполнены. Чиновники социального обеспечения обязаны помнить, что каждый истраченный ими пенни должен быть строго учтен и возвращен банкирам, которые изготовляют и дают правительству взаймы эти деньги и которые начинают уже тревожиться об американском «кредите», несмотря на то, что Америка со своими богатствами могла бы обеспечить сытую и привольную жизнь всему населению, если бы у него не была отнята покупательная способность.

И, конечно, поскольку их роль заключается в искусном поддержании полуголодного существования народных масс, эти чиновники не заинтересованы в искоренении или предупреждении ревматической болезни сердца. Поэтому, принимая во внимание их исключительный талант полукормить и полуодевать своих иждивенцев, нечего удивляться, что я застал их глубоко озабоченными, но только не острым ревматизмом… а вопросом о том, можно ли разрешать людям, получающим пособие, держать и кормить собак? Вопрос сугубо серьезный!

Слишком уж много набиралось нахлебников — дети да еще собаки! Кто может взять все это на себя? (Должен же кто-то платить за укол!) Мое робкое замечание о том, что продукты питания и одежду можно теперь производить в неограниченном количестве, было пропущено мимо ушей. Кто может взять это на себя? Если безработным нельзя иметь собак, то можно ли им позволить рожать детей? Разве сокращение населения не верный путь к благосостоянию страны? Я едва мог поверить своим ушам! Но эта старая мальтузианская глупость была чуть ли не религией для работников социального обеспечения…

Как бы то ни было, эти рыцари куцого милосердия натолкнули меня на историю одного разрушенного детского сердца.

Кобэрн сказал, что сердечнобольные дети обычно бывают веселыми, и я нашел, что это радостное настроение в момент жестоких страданий особенно красиво выразилось в жизни четырехлетней девочки Жанны, из Грэнд-Хэвена, в Мичигане.

III

Я знаю, найдутся люди, которые, пожав плечами, отвернутся от истории Жанны; они не любят, чтобы им напоминали о нищете. Их-то я и хочу предупредить, чтобы они не бросали чтения. Правда, случай с Жанной и ее сердцем мало имеет отношения к людям со средствами, которые почти ни в чем не похожи на бедняков. Но все же, я думаю, кое-кто из них тоже будет заинтересован, потому что — независимо от ее печального колорита — история открытия микробного начала ревматической болезни сердца сама по себе достаточно любопытна. И если ревматическое поражение сердца ни в какой мере не является аристократической болезнью, зато они прочтут увлекательнейший детективный рассказ о том, как Кобэрн выследил и разоблачил кроверастворяющего стрептококка в роли ревматического убийцы.

Ревматическое поражение сердца (в острой форме оно называется ревматической лихорадкой) — не такая уж роковая болезнь. Сам Элвин Кобэрн, который хорошо знает ее ужасы, устанавливает не более трех случаев смерти на сто сердечных больных в палатах нью-йоркской пресвитерианской больницы. Но едва ли можно пренебрежительно отнестись к такому факту: насколько благоприятно протекает эта болезнь вначале, настолько же ужасны оставляемые ею отдаленные последствия.

Многие дети, перенеся однажды ее опасный наскок, делаются потом сердечными инвалидами в раннем возрасте. Она — терпеливый убийца. Большинство ее жертв подвергается нападению в начале жизни. Но из сотни людей, умирающих от нее, семьдесят делают это, перевалив за сорок лет. Она является злейшим «сердечным» врагом детей и молодежи наших северных штатов. В Бостоне Ричард Кэбот нашел, что из шестисот случаев смерти сердечных больных двести семьдесят погибли от ревматического поражения сердца. И можно ли считать ее редкой болезнью, если в Чикаго, в 1925 году, ею болели пятнадцать из каждой тысячи школьников?

Ревматический убийца является причиной смерти почти каждого десятого ребенка в возрасте от десяти до четырнадцати лет.

Официально эта болезнь в статистике не фигурирует, поэтому можно только догадываться, сколько американских сердец ею разрушено. Но можно с полной уверенностью сказать, что не менее трети всех миллионов молодых и старых сердечных больных в северных штатах обязаны своим несчастьем ревматическому губителю. Так что, как видите, девочка Жанна из Грзнд-Хэвена имела подходящую компанию. Нисколько поэтому не удивительно, что когда Жанна впервые свалилась в чистом полуразрушенном домике, в маленьком мичиганском городишке, ее мать была озадачена загадочностью ее болезни. Даже доктор, врач с большим опытом, не понял всей угрожавшей ей опасности. И едва ли он был в этом виноват, потому что в годы его медицинского образования на ревматическую лихорадку смотрели, как на мало серьезную болезнь. У ребенка — боли в суставах, ревматизм, высокая температура, сердце — нето затронуто, нето нет. И можно ли ругать этого доктора за то, что, с трудом зарабатывая себе на жизнь в Грэнд-Хэвене, он не удосужился ознакомиться с новыми данными о ревматическом поражении сердца, недавно установленными Кобэрном. Даже теперь еще многие прославленные профессора медицины не разобрались или не нашли нужным в этом серьезно разобраться.

IV

В 1929 году, когда Жанна была еще грудным младенцем в Грэнд-Хэвене, Кобэрн в Нью-Йорке только начинал осваивать новую, интересную мысль о том, что большинство незаметных обычных легких заболеваний протекает не без участия ревматического разбойника. Из многих тысяч докторов, которых я знал, Кобэрн из Южной Каролины больше всех приближается к тому типу врача, для которого искусство и наука медицины — это прежде всего священная, идейная работа на пользу человечества. Он был бескорыстен — в самом высоком смысле этого слова. В те времена он был еще не женат и жил на жалкую стипендию, которая могла вполне уморить его голодом. Но ему некогда было заниматься своим экономическим положением, потому что все его мысли, сны, мечты и работа были посвящены одному, только ревматизму. За несколько лет работы Кобэрн обследовал, собрал, запротоколировал и обдумал три тысячи случаев ревматического заболевания у мальчиков, девочек, молодежи и взрослых. Эта грандиозная панорама разбитых человеческих жизней неотступно стояла перед его умственным взором, и после долгих лет внимательного наблюдения для него стало ясно…

Что много людей, у которых никогда не было никаких внешних признаков ревматизма, умирает в конце концов от ревматического поражения сердца. С трогательным вниманием, с чисто материнской заботливостью, Кобэрн проследил за несколько лет судьбу ста шестидесяти двух из своих больных. И все подъемы и падения (часто с трагическим концом) этой необыкновенной болезни развернулись перед ним гигантской, запутанной, живой кинолентой. Он пришел к выводу, который мог бы обескуражить любого, менее самоотверженного, человека…

Он увидел, что единственным постоянным признаком среди других многочисленных симптомов ревматической болезни является непостоянство, с которым эти симптомы проявляются. У Кобэрна было внутреннее убеждение, довольно редкое для врачей, что больные дети больше знали о своей болезни, чем он сам мог определить своими опытами и инструментами. И он сделал их своими сотрудниками, восхищаясь их понятливостью.

Ребенка срочно доставляют в больницу; у него сильная лихорадка и такие жестокие боли в суставах, что малейшее движение вызывает дикие крики. Ребенку грозят тяжелые и опасные осложнения: воспаление внутренней оболочки сердца и сердечной мышцы; носовые кровотечения, черные и синие пятна по всему телу, резкие боли в животе, пляска св. Вита, воспаление легких.

Все это иногда случается у одного и того же ребенка, но все-таки он может поправиться. Некоторое время он как будто здоров, потом снова попадает в больницу с каким-нибудь легким симптомом, скажем, с носовым кровотечением. А через несколько дней у него внезапно наступает резкий упадок сердечной деятельности, и он умирает.

Другой болеет повторяющимися приступами ревматизма, но сердце у него остается здоровым и крепким. У него, может быть, есть сестренка, которая дергается в пляске св. Вита, но у нее нет ни малейших признаков ревматизма или сердечной болезни. И все-таки он или она, или даже оба вместе могут потом умереть от внезапно вспыхнувшего воспаления легких, которое на вскрытии оказывается подозрительно безмикробным. Поразительно было видеть, как очередной припадок сердечной слабости чуть ли не убивал больного, а потом проходил бесследно. Среди пациентов Кобэрна был один мальчишка, негр. Он то и дело возвращался с новыми припадками, которые оставляли его сердце огромным, растянутым. Но в промежутках между припадками он зарабатывал на жизнь, выступая в роли призового бойца. Кобэрн знал молодую женщину, которая в десятилетнем возрасте чуть не умерла от ревматического поражения сердца. Теперь ей двадцать два года; она замужем и имеет ребенка.

Так что, как видите, в ноябре 1933 года в Грэнд-Хэвене, когда мать Жанны только начала огорчаться первыми странными признаками болезни девочки, эти признаки могли сбить с толку любого врача, не посвященного в запутанную и сложную тайну ревматического состояния. Это болезненное состояние некоторой беднейшей части человечества с начала до конца остается загадочным. Даже Кобэрн, не говоря уже о местном враче, не мог бы выделить Жанну среди ее братьев и сестер в качестве кандидатки для приближающегося ревматического ужаса.

Существует, правда, старое медицинское представление о типе «преревматического» ребенка: он бледен, худ, анемичен, плохо ест, страдает ночными страхами и неопределенными, быстро проходящими болями; замечено также, что он мочится в постели. Но я видел фотографию маленькой Жанны, снятой вместе с братьями и сестрами, и она казалась — говорю без всяких преувеличений — самой упитанной из всех.

Неразрешенным остается также вопрос, что именно убивает детей, — в тех случаях, когда ревматическое поражение сердца кончается трагично. Конечно, в основе этой скверной штуки должен быть какой-нибудь микроб или его яды; а если таковой действительно существует, то его, конечно, нетрудно найти в разрушенных сердцах умерших детей…

Кобэрн много раз участвовал в научном ритуале посмертного вскрытия, но никогда не находил микроба! А может быть, это какой-нибудь вирус, незримый зародыш, микроб-крошка? Чтобы доказать это, нужно передать болезнь какому-нибудь лабораторному животному. Но, увы, животные никогда ею не болеют. Ни один зверь, начиная с мышонка и кончая человекообразной обезьяной, не желает ею болеть. Но вот что помогло в этом деле Кобэрну: будучи с начала до конца чистейшим врачом-практиком, он не испытывал благоговейного страха перед несовершенной лабораторной наукой и никогда не смущался неудачами долгих, академических, экспериментальных исследований. И вот, в результате его многолетнего, внимательного наблюдения больных и здоровых дней, недель, месяцев и лет у многих сотен ревматических детей, один важный факт сам собой выпятился перед ним…

Прежде чем тот или иной ребенок заболевал ревматизмом или должен был пережить рецидив болезни, регулярно, с точностью работы часового механизма, за десять-двенадцать дней до ревматической вспышки каждый ребенок имел какое-нибудь легкое заболевание вроде насморка, ангины или гриппа. С точки зрения науки, было бы вполне естественно, если бы Кобэрн отнесся к этому факту пренебрежительно, приняв его за простое совпадение, и, конечно, любой из известных мне исследователей, за исключением, может быть, учителя Кобэрна, доктора Альфонса Доше, опроверг бы эту взаимную связь событий следующим мудрым доводом:

А как же миллионы детей и взрослых болеют насморком, ангиной, гриппом, и у них не бывает ревматического поражения сердца ни через десять дней, ни позже, и вообще никогда?

Не глупо ли думать, что такие ничтожные заболевания, как насморк, ангина, инфлюэнца — после того, как они прошли, — могут оставлять после себя какой-то след, какой-то страшный, таинственный яд, который разрушает сердце ребенка, делая его инвалидом на всю жизнь или даже убивая его?

Несмотря на ее кажущуюся глупость, догадка Кобэрна оказалась правильной. И Кобэрн, который умел, когда надо, быть и врачом и лаборантом, с головой ушел в раскалывание этой тайны, проделав пятьдесят тысяч (!) бактериологических исследований больных и не больных глоток, крови, легких к кровеносных сосудов у живых и мертвых детей и взрослых с ревматическим поражением сердца или без него. Эту колоссальную работу он проводил со своей преданной помощницей Люсиль Миллер и женщиной-охотником за микробами Руфь Пооли, и эта дружная тройка не переставала высматривать, выискивать, вылавливать, делать пробы и опыты, с неослабной энергией идя по следу негодяя, подлинного убийцы, вина которого, благодаря его широкой известности и искусной маскировке, казалась мало вероятной, почти невозможной.

Это похоже было на то, как если бы какой-нибудь монах с неважной репутацией и не вполне пристойным поведением оказался вдруг синей бородой, тайным убийцей своих многочисленных жен.

И они установили, что виновником ревматического поражения сердца является не кто иной, как давно известный, обычный возбудитель ангины, гемолитический (кроверастворяющий) стрептококк!

Этот простой зародыш бывает иногда причиной острого смертельного заражения крови, а, попадая к роженице, через грязные инструменты или руки врачей, вызывает у нее так называемую родильную горячку; но в то же время его можно часто найти мирно живущим в глотке совершенно здорового человека. Иногда он вызывает пустячную ангину, которая проходит в два-три дня. Но если, в период простого насморка или же после перенесенного гриппа, он забрался к ребенку, который по той или иной причине предрасположен к ревматизму, — тут-то и начинает развертываться загадочная цепь событий, нередко кончающихся роковым исходом.

Не может быть, чтобы эта восприимчивость, это странное ревматическое клеймо было обязано своим происхождением одной только бедности. Если бы это было так, то почему же остальные дети, братья и сестры Жанны, выросшие в том самом бедном, полуголодном домике в Грэнд-Хэвене, не заболели ревматизмом?

Но забудем о нашей навязчивой идее — бедности и об этом печальном, попахивающем мочею домике, полном голодных детей. Вернемся к науке, к нашему в высшей степени интересному кроверастворяющему стрептококку. Если этот стрептококк к тебе забрался и ты богатый или хотя бы относительно обеспеченный ребенок, у тебя может получиться воспаление миндалин, или течь из ушей, или легкая ангина, и ты поправишься…

Если он на тебя напал и ты бедняк, то последуют, вероятно, те же самые типичные явления…

Исключение будет составлять лишь какая-то определенная часть бедных детей — те, которые несут на себе клеймо ревматизма…

У них получится такое же воспаление миндалин, та же течь из ушей, та же ангина, и эти явления так же быстро пройдут. В течение десяти дней, может быть, двух недель, все будет в порядке.

Затем, как гром с ясного неба, вспышка ревматизма… Через две недели после того, как вызвавшая его причина исчезла!

…Достойно внимания, что мать Жанны, при самых тщательных расспросах ее в Грэнд-Хэвене, никак не могла вспомнить, чтобы дочь жаловалась на горло незадолго до начала болезни…

Кобэрн тоже наблюдал, что ревматические вспышки получаются иногда после такого незначительного заболевания, что мать, вроде Жанниной, поглощенная заботой о том, как бы прожить с шестью детьми на пять долларов в неделю, не имела даже времени этого заметить.

Из всего этого вы, конечно, поймете, как трудно было докторам принять и переварить эту новую, выходящую из рамок правоверной медицины, идею Кобэрна. Как могло такое легкое заболевание, как стрептококковая ангина, оставлять после себя какое-то смертоносное жало? И почему оно с таким замедлением начинало проявлять свою смертоносность? Такая странная последовательность явлений была беспрецедентной в истории медицины. Сам Кобэрн только третьего дня, в этом самом солнечном доме в Уэйк-Робине, на замечательном примере объяснил мне, почему докторам и даже ученым охотникам за микробами так трудно в это поверить. Это то же самое, как если бы дикарь, ничего не знающий о фотоэлементе, этом электрическом глазе, вошел в кабинку, которая устроена так, что после открывания входной двери, автоматически, без единого движения с вашей стороны, внутренняя двустворчатая дверь сама открывается и из стенной ниши выползает кровать. Дикарь был бы совершенно озадачен, ничего не зная об электрической связи между двумя дверьми, тогда как для электрика все было бы понятно.

Так же и с ревматизмом. Даже сам Кобэрн не знает еще загадочного химизма, лежащего в основе двухнедельного замедления болезни, разрушения сердец и смерти от стрептококка.

V

Вы спросите, какую существенную пользу может принести открытие Кобэрна? Если бы мать Жанны своевременно заметила у ребенка легкую ангину, могла бы она с помощью приглашенного врача предупредить страшные последствия, грозившие наступить двумя неделями позже? Ответ — нет. А мог ли самый искусный доктор сделать пробу, которая показала бы, что Жанна заклеймена? Ответ снова отрицательный. Что хорошего могла дать Жанне эта новая наука, если нельзя было обнаружить кроверастворяющего губителя даже тогда, когда он уже начинал свое злое дело? И если не было никакой вакцины, которая могла бы вытравить из нее этого стрептококка? И если не было никаких химических или антисептических средств, — предположив даже, что мать Жанны была в состоянии их приобрести, — которые могли бы наверняка изгнать убийцу, избравшего себе резиденцию в ее горле? Не было также никакой сыворотки, которая могла нейтрализовать, свести на-нет, разрушить поражающий сердце яд стрептококка, — если бы Доктор даже обнаружил его присутствие…

Все это звучит безнадежно, звучит академически, но Кобэрн был не из тех людей, которые за деревьями не видят леса. За долгие годы дружеского сотрудничества с тысячами ревматиков, и детей и взрослых, он постепенно понял, что не один только стрептококк является виновником. Это крошечное чудовище, растущее в виде цепочки микроскопических шариков, имеет еще могучего соучастника…

Вместе с микробом он состоит в заговоре против детских жизней и сердец, и доктора едва ли когда-нибудь упоминали об этом заговорщике, и никогда они с ним не боролись, хотя, как вы это сейчас увидите, он ответственен за большее количество смертей и мучений, чем сотни всевозможных разновидностей смертоносных микробов, собранных вместе в несметном числе своих грозных невидимых биллионов… Перекопав семейную хронику трех тысяч ревматиков, Кобэрн нашел, что они отличались друг от друга расовыми признаками, половыми признаками, образом жизни и т. д. И только одно было между ними общее…

Почти все они были бедняками.

Ревматическая болезнь сердца в двадцать раз больше распространена в общих палатах пресвитерианской больницы, чем в частном корпусе, где лечатся богатые дети. Кобэрн составил карту, показывавшую, из каких частей Нью-Йорка поступали эти несчастные… И людские хлева адской кухни Вест-Сайда были густо усеяны черными точками заболевших. А Парк-авеню, Пятая авеню и верхний Вест-Сайд оставались почти белыми, показывая, как эта болезнь щадила обеспеченных детей. И, что самое поразительное, всего в нескольких шагах к востоку от Парк-авеню, параллельно ей, тянулась зловещая черная лента, от самой Третьей авеню вплоть до авеню А. Здесь точки, отмечающие ревматических детей из собачьих закут, служивших им домами, сходились настолько близко, что получались сплошные черные мазки и пятна…

Было ли это положение характерно только для Нью-Йорка? Ничего подобного. Как раз в те годы, когда Кобэрн занимался погоней за гемолитическим стрептококком, Медико-исследовательский совет Англии выделил комиссию из виднейших ученых, имена которых сопровождались многочисленными буквами, титулами и званиями. В задачу комиссии входила проверка вопроса о том, насколько ревматическое поражение сердца является расплатой за бедность, и английским докторам уж было где разгуляться, потому что в Англии бедность еще изысканнее нашей; она там лучше организована и очень прочно стабилизована, так что если ты беден, тебе уже нечего особенно стараться из этой бедности вылезти. Это — замечательнейший образец «уравновешенной» нищеты масс, с удовлетворением ее принимающих, и мы в Америке только начинаем еще учиться этому искусству.

Английские доктора обследовали бытовые условия нескольких сот сердечнобольных детей, посещавших амбулаторию Детской больницы и больницы св. Томаса в Лондоне, и Детской больницы в Глазго. Английские доктора были великими мастерами логического мышления и исходили из следующего умозаключения: если убийцей действительно является бедность, то не вытекает ли из этого, что среди беднейших детей должно быть и наибольшее число сердечнобольных?

В веселой Англии, с ее стабильной, перманентной, можно сказать, респектабельной бедностью, исследователь имеет большое преимущество перед злосчастным американским ученым, у которого исследовательский материал — бедняки все время проскакивают сквозь пальцы; они то и дело удирают от него. Так вот наша высокопочтенная английская комиссия разбила обследуемые семьи по категориям:

Были бедняки — аристократы; это — приличные, неусыпно работающие бедняки. К этой категории можно было бы причислить и родителей Жанны до того момента, пока наших экономистов не стала беспокоить слишком высокая покупательная способность этих людей.

Был средний класс бедняков, которые иногда работали, а иногда нет.

Были бедняки последнего сорта, — законченные, отборные бедняки, положение которых совсем неисправимо…

Но вот что с первых же шагов привело нашу комиссию в смущение: оказалось, что ревматическая болезнь сердца больше распространена среди детей высшего класса бедняков, чем в среде последних, отборных, безнадежных неудачников…

Ага — значит, бедность тут не при чем!

Нет, позвольте, почтенная комиссия не поддалась на эту казуистическую удочку. Ведь она же, в конце концов, учитывала только сердечнобольных, а не мертвых детей, и притом установила также, что в тяжелых случаях поражения сердца беднейшие дети почти не имели шансов на выживание. Короче говоря, самые бедные из этих синегубых оборвышей были, как правило, слишком тяжело больны, чтобы явиться в амбулаторию. Или же умирали прежде, чем попасть в статистику.

В конечном итоге комиссия пришла к выводу, что это деление людей на крайне бедных, средне бедных и просто бедных было довольно шаткой базой для научных изысканий. Ведь, в конце концов, даже бедняки высшего тона могли в один день оказаться полными нищими. И даже самые респектабельные из них — такие же приличные, беспросветные труженицы, как мать Жанны, — вынуждены были неделями экономить на детском молоке и хлебе, когда нужно было покупать детям ботинки и платье.

Но, опять-таки, позвольте! Комиссия вовсе не хотела оставаться в дураках. Что такое было в этих обеспеченных, крепких английских детях, что делало сердечную болезнь в двадцать раз менее опасной для них, чем для бедных юнцов, родителям которых английские денежных дел мастера не позволяли иметь покупательную способность? Увы и ах! При разрешении этого вопроса наша высокоуважаемая комиссия столкнулась с непреодолимыми трудностями. Она могла быть только наполовину научной… Нельзя же вваливаться в дома богатых для подобного обследования, это же совершенно недопустимо… Ведь это только с бедными можно обращаться, как с крысами и обезьянами. А, впрочем, требуется ли такое обследование? Может быть, ревматическая болезнь сердца является просто врожденной, наследственной в бедных семьях?

Было бы, конечно, весьма удобно для нас, сытых людей, этому поверить. Если бы это оказалось так, то в будущем можно было сэкономить порядочно благотворительных и государственных средств. Потому что, если болезнь является врожденной, предопределенной заранее, то можно еще крепче затянуть тиски голода. Кто упрекнет нас в том, что мы помогаем разрушению детских сердец, если болезнь наследственна?..

Но ученая английская комиссия быстро разбила впрах эту теорию. В приютах для безнадзорных детей, в Сидкэпе, Шерли, Онгаре и Эннерли, близ Лондона, они выясняли социальное происхождение живших там детей. Все они были последними нищими. Часто у них не было либо отца, либо матери, либо обоих вместе. Многие были незаконнорожденными. Их родители болели ревматизмом сердца не меньше, чем родители юных посетителей амбулаторий Лондона и Глазго. И что же?

В этих четырех детских приютах почти совсем не было ревматической болезни сердца…

Вот это настоящая наука! Это уже подсказывает, как можно вообще избавиться от ревматической болезни сердца. Счастливейшим обстоятельством для сердец этих нищих, приютских детей оказался тот факт, что их отцы были убиты и бросили их на произвол судьбы, или убили их матерей, а потом сами себя, или что их матери умерли, оставив их бездомными сиротами и бродягами. Это помогло им вырваться из домов, где поджидал их губительный стрептококк.

Почему бы и нам, в Америке, не настроить таких приютов?

Почему бы не уничтожить никчемных отцов и матерей, чтобы поставить на ноги их детей?

Можно воспользоваться для этого новейшими газами, которые делают этот фокус совершенно безболезненно, — можно даже назвать это «эвтаназией»! Тут мы сразу убьем двух зайцев. Отравление газами отцов и матерей поможет осуществить реальный контроль над деторождением, и в то же время осиротелые дети будут спасены от поражения сердец…

С подлинно научной добросовестностью английская комиссия указала на то, что хорошие условия, в смысле питания, одежды и жилья, и вообще заботливое отношение к этим покинутым, нищим, приютским детям сыграли большую роль в деле защиты их от ревматизма.

Для отца с матерью бедной Жанны в Грэнд-Хэвене, для сотен тысяч нищих родителей в умеренной полосе Северной Америки эта великолепная английская наука будет — я боюсь — весьма слабым утешением…

VI

Среди людей, знающих Элвина Кобэрна, не существует двух мнений о том, что его страстная, кипучая ненависть к ревматической болезни сердца ставит его высоко над рядовыми людьми науки. Любовь к истине у многих исследователей принимает иногда такие размеры, что не оставляет места для ненависти к той смерти, против которой они борются, — но этого никак нельзя сказать о Кобэрне. Бедность, вне всяких сомнений, является главным союзником стрептококка. Это доказано. Но почему же тогда Кобэрн — при всей своей человечности — не идет рассказывать бедным людям об экономическом строе, для которого деньги важнее, чем разрушение детских сердец? Зная положение и психологию современных борцов со смертью, можно заранее сказать, что он этого не сделает.

Примиренность с величайшим социальным злом и позором, покорное отношение к издевательствам над их лучшими открытиями, — вот что характерно для всех борцов со смертью, каких я только знал. Все они, как один, — за исключением великого ученого Ивана Павлова, — убеждены в том, что бедность — это не предмет науки, что она вне пределов их компетенции. Многие из них одержимы предрассудком, что их собственная бедность даже полезна для науки. Они готовы показать чудеса достижений почти без денег. Они с радостью превращаются в судомоек, перетирающих собственные склянки, и в скотников, убирающих навоз из клеток своих обезьян, — лишь бы им было дозволено продолжать раскапывание истины. Когда их жалкий бюджет приходит к полному истощению, они на цыпочках, с благоговейной улыбкой, идут в кабинеты всесильных приспешников денежных тузов; в обязанности этих продажных людей входит выделение какой-то частицы средств богачей на поддержание науки — в порядке благодеяния! Здесь наш борец со смертью, ломая шапку, вымаливает пособие, которое часто оказывается более чем недостаточным для его работы, и изливается в благодарностях за подачку, которая устраивает его только наполовину. С этими ресурсами он бьется над своими жизнеспасительными открытиями, которые, будучи готовыми для применения на людях, требуют еще средств для введения их в практику, а если этих средств нет — хотя их отсутствие стоит жизни мужчинам, женщинам и детям, — наш храбрый борец со смертью возвращается в свою лабораторию, может быть, и со вздохом, но без тени протеста. Короче говоря, наши ученые находятся в положении изобретателей, конструкторов, созидателей, инженеров гигантской машины для борьбы со смертью, мощной установки, несущей жизнь, силу, счастье, — которым начальство не разрешает пустить эту машину в ход. Таково их настоящее положение при нашем плутократизме.

Кобэрн в этом отношении ничем не отличался от других борцов со смертью. А кроме того, его первые открытия были сделаны в дни «бума», когда казалось, что бедность чуть ли уж не кончается. И в Америке широко распространено было мнение, что горшки всех приличных граждан полны кур и витаминов, так что Кобэрн, хотя и знал кое-что иное, решил, что агитация с его стороны будет делом глупым и даже недостойным человека науки…

Авось, положение улучшится? Может быть, премудрый Гувер окажется и вправду неплохим пророком? Кобэрн разделял эту необъяснимую терпимость наших ученых к дрянному экономическому строю, презирающему науку, разрушающему блага, которые эти же ученые создавали и делали счастливой долей человечества. Легко представить, как Кобэрн ворчал себе под нос, что бедность, мол, это не научная тема, и поэтому она его совершенно не касается. А к тому же он был всецело одержим мыслями о стрептококке…

С помощью своих сердечнобольных юных пациентов и преданной сиделки Люсиль Миллер, Кобэрн на опыте Нью-Йорка уже слишком хорошо узнал, что дает обыкновенному микробу силу разрушать детские сердца. Многие из его жертв жили в грязи, без воздуха и солнца. Другие жили скученно, по четыре-пять человек в комнате. Большинство из них питалось отвратительно. В некоторых квартирах не было даже печки на случай холодных дней. Все эти лишения, — наряду с цивилизацией, способной вполне обеспечить всех, — активно помогают злостному стрептококку невидимо распространяться среди детей, отмеченных ревматическим клеймом. Кобэрн знал это. Так почему бы не начать войну с бедностью?

И в конце концов, пробираясь случайными и не всегда логичными путями к истине, — что так характерно, для людей, отмеченных гением, — Кобэрн превратился в практика. На интереснейшем опыте он доказал, что, хотя ревматическая болезнь сердца и является некоторой расплатой за бедность, есть огромное количество детей, которые ею не болеют, хотя и бедны. Неподалеку от пресвитерианской больницы в Нью-Йорке жила большая колония иммигрантов из Порто-Рико, которые были ужасающе бедны. Дети их часто заболевали ревматизмом на глазах у Элвина Кобэрна и умирали под его ухом, приникшим к их огромным, слабеющим сердцам, — и этот простой маленький факт заставил его призадуматься.

Эти люди не знали, что такое ревматическая болезнь сердца, — там у себя, в Порто-Рико!

Каждый, кто считает себя знатоком бедности, кто восхищается волнующими описаниями нищеты у Эмиля Золя, кто приходил в содрогание от ужасающих картин человеческого падения в драме Максима Горького «На дне», хорошо знает, что прелестнейший цветок бедности, ее квинт-эссенцию можно увидеть только в Сан-Хуане (Порто-Рико). Этот город кишит толпами оборванных детишек, вечно голодных, живущих скученно в грязных трущобах, негодных даже под логово для бродячих, заеденных блохами, собак. И все-таки здесь — как это ни кажется фантастичным — дети никогда не болеют ревматическим поражением сердца!

Кобэрн знал также из сообщений доктора Эдварда Фили, который исколесил для этого все тропики, что в тропических странах совершенно нет ревматической болезни сердца. И она почти не встречается в южной, солнечной части Америки. Она больше всего распространена на севере и с красивой постепенностью исчезает по мере продвижения на юг, и даже в таком сравнительно северном городе, как Цинцинати, скандально бедном, отвратительно грязном и перенаселенном в районе гавани, ее не очень много — хотя гораздо больше, чем в богатых домах, расположенных здесь же рядом, на солнечных холмах.

Кобэрн знал, что только между сороковым и пятидесятым градусами северной широты стрептококк получает силу крушить сердца, — часто и безжалостно. Почему это?

В январе 1929 года он собрал группу из десяти экспериментальных животных человеческого вида. Это были самые тяжелые случаи ревматической болезни сердца, какие только ему удалось найти в нью-йоркской пресвитерианской больнице. Их глотки кишели кроверастворяющим стрептококком. Для некоторых из них было твердо предопределено, что с наступлением первых весенних дней они будут избавлены от своих мучений последним, решающим припадком. Потому что в чудесную весеннюю пору сердцеубийственный стрептококк делается особенно злым.

Что, если перевезти этот десяток детей в Порто-Рико?

И вот они живут уже в Порто-Рико, в открытом здании на мысу, не защищенном ни с востока, ни с севера, в нескольких метрах от океана, подвергаясь действию ветра, сырости, дождя и солнца.

Это было в те месяцы, когда треть всех коек в нью-йоркской пресвитерианской больнице обычно заполнена детьми, пораженными ревматическим убийцей…

Их неистово бьющиеся сердца успокоились. Боли исчезли. Дыхание стало легче. Их сердечная болезнь затихла. И, наконец, даже у самых тяжелых, смертельно больных прошла совершенно. Это был чудесный эксперимент!

Это было окрыляющим доказательством того, что может сделать наука, вооруженная деньгами. В июне деньги, любезно предоставленные мистером и миссис Ван-Гербиг, кончились, и дети во главе с Кобэрном вернулись домой без всяких следов ревматизма, но не прошло и полугода, как трое из них погибли от последнего, решающего припадка… из-за отсутствия средств на содержание их в Порто-Рико.

VII

Я готов проклинать себя за то, что три года тому назад зажег ложную надежду в сердцах отцов и матерей несчастных ребят, которые ждут весну с уверенностью, что ревматическая болезнь даст новую вспышку. С глупым бессмысленным фантазерством я рассказывал о великой радости, о чудесном средстве против ревматических вспышек, которое теперь «доступно для каждого». С поэтической точки зрения, это было, конечно, верно. В самом деле, какую цену имеет теплая, синяя вода, в которой купались сердечнобольные дети Кобэрна? Кто платит за устойчивый мягкий климат Порто-Рико? И уж, конечно, нет никакой монополии на жаркое солнце в районе Сан-Хуана. Все это можно иметь совершенно даром. Это — прирожденное, неотъемлемое право всех сердечнобольных и уж во всяком случае всех детей с разрушенными сердцами, не правда ли?

Если бы в ноябре 1933 года в Грэнд-Хэвене, когда у Жанны появились первые характерные симптомы болезни, доктор сразу же распознал нависшую над ней опасность и если бы отец и мать Жанны знали меня тогда и спросили: «Что нам делать, чтобы спасти ребенка?» — не мило ли было бы с моей стороны, — зная, что отец Жанны получает всего двенадцать долларов в неделю на случайной работе, — посоветовать им везти ребенка в Калифорнию, Флориду или Порто-Рико?

VIII

Но, может быть, в борьбе с ревматической болезнью сердца все эти бесплатные, «космические силы» тропиков, — как называет их Кобэрн, — не так уж необходимы? Почему же не болеют сердцем воспитанники детских приютов в Англии? Почему здоровы дети обеспеченных людей в наших северных городах, ничего общего не имеющих с тропиками? Совершенно ясно и бесспорно, конечно, что климатические условия тропиков укрощают злобного стрептококка. Но почему же дети из богатых домов в Грэнд-Хэвене не болели ревматизмом, живя в таком же мало тропическом климате, как и наша Жанна?

Многие врачи отмечали, что дети, растущие в плохих, голодных условиях, впоследствии заболевают ревматизмом. И я должен заявить, — к сведению тех, кто еще думает, что миллионы наших безработных бедняков обязаны своим несчастьем собственному неразумию, — что бедность и худоба Жанны и ее братьев и сестер ни в коей мере не зависели от неразумия их матери. Семье Жанны жилось, быть может, чуть-чуть лучше летом 1933 года, когда отец нашел какую-то случайную работу. Но в продолжение двух лет до этого семья из восьми человек получала, примерно, два доллара в неделю от города, два доллара от церкви и два литра молока в день на всю семью. Это было все, на что они жили.

Вполне возможно, — принимая во внимание новости, которые уже поступают с запада, из Сан-Франциско, — что Жанна могла еще быть спасена без посылки ее в Порто-Рико или Флориду, если бы это открытие — о котором я сейчас расскажу — было сделано лет шесть тому назад, если бы оно оказалось абсолютно верным, и если бы Жанна родилась при таком строе, когда население Америки могло бы покупать то, что Америка способна производить.

В Сан-Франциско доктор Рейнгарт со своими помощниками посадили морских свикок на диэту, которая давала им все, что требуется для жизни, роста и веселого настроения; эта диэта была бедна только витамином «C»…

Морских свинок осторожно доводили до предцынготного состояния…

Затем Рейнгарт впрыскивал им крошечные дозы гемолитического стрептококка…

В их суставах и сердцах развивались болезненные явления, которые, по мнению Рейнгарта, вполне соответствуют микроскопической картине изменений в суставах и сердцах детей-ревматиков. Эти научные данные следует, все-таки, признать еще недостаточно твердыми. В Пелхэмском приюте для сердечнобольных детей Кобэрн наблюдал серьезные ревматические вспышки у девочек, которые в течение нескольких месяцев получали диэту, богатую витамином «C» — апельсины, молоко, овощи. Но, с другой стороны, эти девочки не получали такого питания с начала своей жизни. Не похоже ли на то, что этот недокорм, скрытый голод, истощение ребенка в самом начале жизни нарушает его внутренний химизм, отмечает его печатью ревматизма? Нельзя ни утверждать, ни отрицать этого, и мы можем здесь сказать только одно: если дети, живущие даже в северных штатах, отнюдь не тропических, имеют то, что с раннего детства получают дети обеспеченного класса, они очень редко болеют ревматизмом. Это абсолютно бесспорно.

Жизнь, которую рекомендует Рэйли, как гарантию от ревматизма, — сытая жизнь, при которой отпадает нужда в тропиках, конечно, очень хорошая штука. Но как, имея всего пять долларов в неделю на прокорм шести ребят, после того, как вы обеспечили их дорогими витаминными продуктами, — как вам купить для них еще основной пищи, которая сглаживает выступающие ребра и дает мускульную зарядку, — той пищи, которую искры витаминов только разжигают в жизненное пламя?

Мать Жанны была любящей матерью и читала все, что помогало ей растить и воспитывать детей, и они жили бы, конечно, по мудрому рецепту Рэйли, если бы только имели на это средства.

IX

Да, вот в чем загвоздка. Вот что толкало Жанну навстречу ужасу, подкравшемуся к ней в ноябре. Затруднение, которое почти всегда отрицается, смазывается, критикуется, заключалось в простой истине:

«Мужчины и женщины не могут покупать того, что они хотели бы и могли коллективно производить, а не могут потому, что нет денег».

В этом было основное, хотя, можете быть уверены, что ее мать, худая, серьезная, богобоязненная женщина, не ставила так вопроса, когда рассказывала мне историю последнего сердечного припадка маленькой Жанны. Она рассказывала мне ее толково, со всеми подробностями, со стоицизмом, подобающим голландской женщине, и только при самом конце рассказа она встала, отвернулась и утерла глаза уголком старенького платка. Под конец она изменила даже своим религиозным убеждениям, сказав, что стыдно производить на свет детей, если ты не в состоянии их прокормить.

Я никогда не забуду этих слов, которые так гармонировали с маленьким оборвышем, игравшим на чисто вымытом полу, как не забуду кучу гороха, который она чистила, и слабый, но едкий запах аммиака, который так характерен для домов, где многодетные матери не в состоянии обеспечить ребят надлежащим уходом.

Отец Жанны представлял собой прекрасный тип усердного голландского рабочего. Его всюду любили, где бы он ни работал. Когда они начали растить свою шестерку детенышей, они были полны верой в будущее. Потом работа сделалась непостоянной, — то была, то не было…

И вот отец с матерью начали переживать подлинную пытку, организованную существующим строем, — эта пытка много страшнее колесования или auto da fé времен инквизиции, потому что те пытки продолжались только минутами или часами…

Отец с матерью познали горькую муку — смотреть на детей и не знать, чем их завтра накормить. Отец Жанны не мог без слез смотреть на свои руки; каждое утро он все думал и думал, почему этим сильным рукам нечего делать.

Вот она, глубокая истина, высказанная Отто Кармикаелем, мудрецом из Монси. Если бы он видел эти страдания, организованные нашей системой, той самой системой, которая сделала его, Отто, богатым человеком, если бы он своими глазами посмотрел в лицо матери, говорящей, что стыдно рожать на свет детей, хватило ли бы у Отто смелости повторить свой мудрый совет:

— Успокойтесь, мой милый, будьте терпеливы, смотрите на это легче, вы впереди своего времени…

Но оставим это и послушаем рассказ матери о том, что они переживали на исходе «бума», когда Жанна была еще грудным младенцем. Дела шли все хуже и хуже, но даже после того, как совсем не стало работы, нигде и никакой, отец Жанны, как и подобает голландцу, категорически отказывался просить пособия.

(В то время подобная гордость считалась добродетелью, да и теперь еще она восхваляется «Лигой свободы» и почти всеми, кто никогда не испытывал нужды и не видел, как дети от нее умирают).

Наконец, мать Жанны спросила:

— Как нам спасти детей от голодной смерти?

После этого они несколько лет жили на подаяние от Грэнд-Хэвена и от церкви, в то время как Америка страдала от крайне затруднявшего ее «перепроизводства» пищи, потому что тогда не было еще новых дельцов со своими «светлыми» идеями о сокращении или уничтожении продуктов питания. Мать продолжала рассказывать о том, как дети постепенно стали худеть и бледнеть от малокровия.

— Вы посмотрите на эту карточку, — сказала она. — У нее здесь, правда, не очень хороший вид, но нисколько не хуже, чем у других детей.

Жанна смотрела на нас с маленькой полочки, покрытой клеенкой. У Жанны были волнистые, белокурые волосы, перевязанные широкой лентой, на лице была прелестная улыбка.

Однажды вечером, в ноябре прошлого года, раздевая дочь, мать заметила у нее на ногах какие-то странные черно-синие пятна. Нет, она не падала и не ушибалась. И это было совершенно не больно. Утром Жанна начала было играть, но быстро устала. Она еще веселилась и смеялась, но все время сидела на руках у матери, слезая лишь на минутку поиграть с сестрами.

Но игра не клеилась. Жанна была слишком слаба.

В этом случае следовало бы немедленно пригласить доктора на дом, но в Грэнд-Хэвене это стоило два доллара, а пойти к доктору на прием стоило всего доллар. Чтобы сэкономить доллар, мать повезла Жанну через весь город к доктору в детской коляске. Жанне шел уже пятый год, и это было немного смешно и унизительно… Это было в те времена, когда бедняки старались еще сохранять гордость.

Надо себе представить, что в Америке есть, сколько угодно, стали, цемента, кирпича, извести и стекла, чтобы выстроить великолепные клиники и больницы; нет никакого недостатка в металле и проволоке, чтобы собрать сердцеиспытательную машину, называемую электрокардиографом. Есть все, что требуется для того, чтобы в каждом округе и городе Америки создать такие центры здоровья; и найдутся тысячи юношей, молодых врачей с хорошими головами и руками, готовых с радостью пустить в ход жизнеспасительную науку…

Если бы только были на это средства! Но покупательная способность матери Жанны позволяла ей приобрести этой жизнеспасительной науки всего на один доллар. И доктор, осмотрев наскоро больную девочку, сказал, что это похоже на цынгу, и Жанне нужно давать как можно больше молока и апельсинов.

Чтобы покупать для Жанны молоко и апельсины, пришлось урезать питание остальных детей, пришлось почти морить их голодом, но, несмотря на обилие молока и апельсинов, Жанна слабела все больше и больше, и цвет лица у нее сделался немного синеватым. Нельзя было без слез смотреть, как она принималась иногда за игру, потом вдруг садилась к столу, положив головку на руки, как будто собиралась уснуть. Она только чуточку отдохнет, — говорила она…

Однажды перед вечером она вдруг стала плакать.

Это было на нее непохоже. Она всегда была такая игривая и веселая.

— Я спросила, что с ней такое. Она сказала, что болит вот тут. И приложила руку к сердцу. Я потрогала. Сердце билось ужасно сильно и так быстро, что нельзя было считать.

В нашей стране есть достаточно способных и энергичных инженеров, чтобы запроектировать, и достаточно опытных рабочих, чтобы построить во Флориде, по берегу залива, в Калифорнии несколько санаториев, куда можно было бы отправлять детей, находящихся в таком угрожающем положении, как Жанна…

У нас хватило бы рабочих рук, чтобы наделать скорых поездов или автомобилей, — ими можно было бы завалить всю Америку! — и проложить широкую автостраду для этих автомобилей, чтобы можно было такую больную, как Жанна, перебросить на юг в тридцать шесть часов…

И если бы сразу после 1929 года дать Элвину Кобэрну денег для дальнейшего обследования Порто-Рико, несомненно, что маленький Порто-Рико, с его чудесным климатом, мог теперь быть уже центральным курортом для сердечнобольных детей всего севера.

Но нигде, по всему южному побережью страны, ни в одном округе или штате Америки не было места, куда могла бы поехать маленькая умирающая страдалица Жанна…

А если бы даже и были такие места, откуда взять денег на эту поездку?

Да, в этом главное. Откуда их взять?

Здесь я должен предупредить некоторых общественно настроенных граждан, которые сочетают в себе доброту с деловитостью, которые верят в идею доходной благотворительности и которых, может быть, тронет судьба Жанны и других девочек вроде нее, что с их стороны будет величайшей глупостью помещать капиталы в строительство южных курортов для ревматических детей. Даже если тысячи мальчиков и девочек будут этим спасены, даже если люди типа Кобэрна, изучив тайну живительного южного климата, смогут по-настоящему перетащить климат юга на север, — даже в этом случае такое помещение капитала будет плохим предприятием. Потому что родители сердечнобольных детей не возят их зимою на юг…

Но вернемся к рассказу матери. Не было в Америке места, куда бы могла поехать маленькая Жанна, поэтому она осталась дома, и когда у нее не болело сердце, то нужно было прямо удивляться, — рассказывала мать, — какая она веселая и радостная.

Дело было в субботу. Да, да, она хорошо помнит, что это случилось именно в субботу. У Жанны вдруг заболел живот. Все утро она хныкала и жаловалась на животик. В полдень у нее пошла носом кровь, и это кровотечение никак нельзя было остановить, ни холодными примочками, ничем. В шесть часов пришел доктор, осмотрел девочку и стал очень серьезным. Жанна была бледна, как полотно, и лежала пластом, только моментами начинала корчиться и хныкать от боли. Позвали еще одного доктора, и они сообща решили, что Жанне нужно делать переливание крови!

В округе, где жила Жанна, не так легко было устроить переливание крови маленькой девочке, не состоявшей кандидаткой в Лигу юных.

И вот в семь часов вечера, в холодную, снежную ноябрьскую ночь худой, полуголодный отец взял на руки умирающего ребенка, дядю посадили за руль, и они отправились сквозь темноту и вьюгу за триста километров в университетскую больницу в Энн-Арборе…

Университет, конечно, мало чем мог помочь Жанниному сердцу. Но там можно было получить кровь и к тому же совершенно бесплатно. Что могло быть лучше?

Дальнейший ход событий окрыляет нас бодростью и надеждой, потому что он показывает, что бедность, царящая в нашей невероятно богатой стране и не позволяющая всем гражданам жить по рецепту Рэйли, сокрушает детское сердце только в физическом смысле, но вовсе не в том смысле, что делает детей печальными.

Мать Жанны превосходно мне это объяснила. Отец рассказывал, что их маленькая дочка была положительно в восторге от поездки в автомобиле, и только моментами вскрикивала от боли. Когда они останавливались, она лежала такая тихая и радостная. Она открывала глазки, смотрела на папу и улыбалась счастливой улыбкой.

Так дело шло до самой фактории Келлога и К°, у Беэттл-Крика.

Как только проехали факторию В. К. Келлога, «великого друга детей», Жанна вскрикнула… в последний раз. Потом она затихла, и это спокойствие продолжалось так долго, что они встревожились и остановили машину. Отец взял ее на руки и вынес на снег, к фарам автомобиля. Снег валил хлопьями, — рассказывала мать, — и тут Жанна открыла вдруг глаза, посмотрела на папу и наградила его последней, широкой улыбкой. Казалось, она чувствовала, что эту улыбку надо сделать особенно приятной, чтобы оставить ее папе на память…

В Эльбионской больнице, куда они поторопились свернуть, отец и дядя Жанны выяснили, что последняя улыбка Жанны, там, в снегу, при свете автомобильных фар, была действительно последней. Было уже полвторого ночи, и было очень холодно, и не требовалось больше никакого переливания крови, которая отпускалась даром в больнице мичиганского университета.

И они все втроем под снежной метелью двинулись обратно в Грэнд-Хэвен.

X

Познакомившись с историей маленькой Жанны и потрясенный ею до глубины души, я стал думать о знакомых мне богатых людях, о том, как некоторые из них разбогатели благодаря тому, что ценили науку и с поразительной ловкостью насаждали ее на пользу человечества. Эти люди не были сами творцами науки, на которой наживались. О нет, эти открытия, эти знания были общенародным наследием! Они упорно раскапывались в последние двести с лишним лет тысячами пытливых, смелых, трудолюбивых, настойчивых и самоотверженных людей. Это наследие предназначалось для всех. Оно должно было стать общедоступным, как воздух, как солнечный свет. Это богатство великие люди не могли захватить с собой в могилу, даже если бы захотели, но они и не хотели этого, они трудились в поте лица, чтобы оставить это наследство всему человечеству…

И вот, не уяснив себе еще, как следует, что люди с деньгами, все без исключения, смертельно боятся эти деньги потерять и что этот страх определяет всю их жизненную философию, я — по своей простоте — написал одному видному человеку, рассказав ему о том, как в стране с неисчислимыми богатствами, с беспредельными возможностями хорошей жизни, бедность является причиной смерти детей вроде Жанны, и как от этой подлости и гнусности меня тошнит и выворачивает наизнанку…

Он очень вежливо мне ответил. Он призывал меня к терпению. Он сказал, что тысячи лет подряд миллионы детей умирают, и мы бессильны сразу их всех спасти.

А что касается тошноты, он шутливо посоветовал мне принять порошок соды.

Но я понял теперь одно: что никакая сода меня не излечит, пока существует этот позор и бесстыдство.

Я узнал, что ловкие люди, завладевшие нашим общим научным наследством, никогда не захотят им поделиться.

Я узнал, что их алчность, основанная на страхе, сделала их равнодушными к сердечным страданиям детей.

Я понял, что вопрос, который стоит на очереди и который, в конце концов, поднимет друга на друга и брата на брата, заключается в одном:

Кто хозяин науки?

Как только народ, рабочие массы поймут всю подноготную историю детей вроде Жанны, как только они уяснят себе, что именно лишает их пищи, одежды, жилья, науки, которая может сделать их сильными и счастливыми…

Как только они поймут все это, они наконец объединятся, памятуя о мученичестве миллионов детей, подобных Жанне…

Они вспомнят о том, что войны между народами устраиваются только для того, чтобы отвлечь их гнев от своих собственных угнетателей, от убийц их собственных детей посредством бедности…

И они спросят: если во время войны всегда находятся неограниченные кредиты для истребления людей, чтобы война ни под каким видом не могла прерваться из-за недостатка долларов, франков, марок или фунтов…

Почему же нехватает средств на вооружение науки, чтобы она могла дать спасение и жизнь всем детям с разрушенным сердцем, как у Жанны?

И последний решительный вывод станет достаточно простым и ясным, чтобы вызвать народный гнев и призвать массы к действию.

И тогда, несмотря на слезоточивые газы и рвотные бомбы, несмотря на все ружья и пулеметы, послышится марш-марш-марш, мерный шаг миллионов, пока вожди народа не встретятся лицом к лицу с теми, кто присвоил себе наше общее наследство. И вожди народа спросят:

— Кто хозяин науки?

И сами ответят на этот вопрос.