…На ужин был кефир сегодня… Вот зеркала машинный дым — Дышу больничной преисподней, сверкаю зубом золотым… Теченья вен — в чернильных пятнах. Во рту — соленый йодный вкус… Схожу с ума — вполне понятно. Да вот совсем сойти боюсь. Сестра!.. Боюсь одна — в палате… Мне закурить бы — тут нельзя… Халат  — заплата на заплате — со стула падает, скользя… Все спят… О, тело самолета — иконной рамы черный крест… Лечу во тьму!.. Огня охота… И бельма стекол жжет норд-вест. Какие у стакана грани — сожму в руке — раздастся хруст… На перекрестке умираний одна остаться я боюсь!.. Ох, шлепанцы на босу ногу… До двери, плача, добегу — Ну, помогите ради Бога — одна я больше не могу… Я больше не могу на свете одна! Ведь пытка это, Ад! Я плачу так, как плачут дети, когда ведут их в детский сад! Во тьме тяжелой матерь вижу: вот за столом сидит одна, И сморщенною грудью дышит, хрипя, минувшая война, А сын — на нынешней, позорной, в горящих зубьями горах, Где звезд пылающие зерна летят в земной кровавый прах, Где у хирурга под ножами — тугое, юное, в пыли — Не тело корчится,                       а пламя Разрытой взрывами земли! Провижу — все вот так и будет: ни веры нет, ни счастья нет, — И полетят, изверясь, люди во тьму, как бабочки — на свет! Хлеб, чай горячий на дорогу, прикрыть истертым шарфом грудь… О, как же в мире одиноко, поймем мы все когда-нибудь! Провижу — закричим: “Пощады!” Войдет рассудка ржавый нож Под сердце! Да напрасно рады — ведь от безумья не уйдешь! Нас всех, быть может, ожидает рубаха для смиренья зла, — И плачет нянечка седая, что я похлебку разлила… Провижу все! Что будет, чую! Все возвернется на круги… И снова привезут больную из мировой ночной пурги Сюда, во спящую палату, и сердце ей сожжет игла… Она ни в чем не виновата! В том, что — дышала и жила… Зачем живем? Зачем рожаем?! Зачем родную месим грязь?! Зачем у гроба мы рыдаем и обнимаемся, смеясь, Табачные целуя губы, стирая соль и пот со щек, — Затем, что людям вечно любы те, кто устал и одинок?! Эх, закурить бы… Табачку бы… Сестра!.. Водички бы испить!.. От страха пересохли губы. Снотворным бездны не избыть. И, одинока и патлата, я знаю все про этот свет, Таким пророчеством богата, что слов уже навеки нет, А только хрипы, клокотанье меж сцепленных в тоске зубов, — И бешеным, больным молчаньем Кричу             про вечную любовь.

Лечебницы глухие стены. Стерильный пол. На окнах — грязь. Сюда приходят неизменно. Рыдая. Молча. И смеясь. Кому-то ночью стало плохо. А у кого недуг — в крови. У тяжелобольной эпохи — Острейший дефицит любви. И так с ума безумно сходят, О яростных грехах кричат — Надсадно, честно, при народе, В чистейшей белизне палат! И уж сестра идет с уколом, Шепча: — Ну вот и боли нет… И видит человека голым — Каким родился он на свет.

Тьма стиснута беленою палатой. На тумбочках — печенья тихо спят. Больные спят, разметаны, распяты. Бессонные — в тугую тьму глядят. Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?.. Нас замесили. Тесто подойдет Как раз к утру.                   Вначале было Слово… — В конце…                 …уже никто не разберет… Им — хлеб и воду! Папиросы пламя! Им — номер на отгибе простыни! И так об кружку застучат зубами, Что спутаю — где мы, а где они! И так пойму, из кружки той глотая, Что нет границы,                    что ОНИ и МЫ — Одна любовь, едина плоть святая — Средь саванной, январской яркой тьмы.

Темнота. Иду по палатам. Господи! Как трудно быть проклятым! Иней солью стекла повызвездил… Ветер битой форточкой выстрелил… В кромешной темнотище — хрипло, многолюдно. Дай вынесу за тобой. Мне не трудно. Дай простынку поправлю. Чай, мы не чужие. Ты, с капельницей, — спокойно лежи. А то пойдет мимо крови лекарство В иное царство, в чужое государство… Возьми сухарик. Дай в кружке размочу. Самому разгрызть не по плечу. Читаешь?.. Не ослепни…                   На страницу — белую парчу — Дай карманным фонариком посвечу… Закури чинарик, ханурик… Я тебя люблю. Я с тобой больничный харч делю — А ты стакан молока мне в лицо — плесь! …Хлеб наш насущный Даждь нам днесь.

— Родные мои…           Не плачьте…               Я заплачу вместе с вами… Говорите мне — кожей, руками, бровями,           а коль не можете, — то словами. Говорите мне запахами, стонами… Я все пойму. Эта речь — только сердцу. Никогда — уму. Говорите мне все!           Ваши тайны выбалтывайте — Как сжигали живые картины, выбаливайте, Как дитя, замотавши в тряпье неопрятное, Под крыльцо, изукрашенное инеем, прятали, Как, распяв невесомую нежность в сарае, Насладившись, в покаянных слезах умирали, Как по вене шагали афганскою бритвой… Говорите мне все… Руганью и молитвой… Я все знаки пойму. Я все страхи запомню. Я посмертное ваше желанье исполню. Для того в этот мир и пришла, чтоб заполнить Ваших рук — пустоту. Вашу волю — исполнить. Я такая, как вы! Не лечите, врачи. …Вечный бред мой — Мария,                    а пред ней — две свечи… И как будто Мария — Елена, я, А две свечи — сын и мать: вся оставшаяся семья… Говорите мне, свечи!.. Трепещите, пока Хватит вам на безумную жизнь — фитилька. Сколько свечек таких — в сумасшедших домах — Где в подъездах парни бьются впотьмах, Где крадутся девчонки пещерами тьмы… Я такая, как вы?! Я — такая, как МЫ.

…Мы… А что такое — мы?.. Обнимемся в приделе тюрьмы. Полузгаем семячки на рынке ледяном. Забудемся в плацкарте посконным сном. Мы…                …это слово рот прожжет. Это — рельсовый стык. Это — тайный сход. Это — генный и хромосомный код, Над разгадкой которого сохнет народ: Почему мы топим друг друга — мы — В полынье тьмы                          посреди зимы, Почему мы любим друг друга — мы! — Не прося ни секунды у Бога взаймы… Трубный глас! …Заводская сирена: репетируют Конец Света для нас. А нас не запугаешь. А нас не умертвишь. В палате —                Великая Сушь.                Великая Тишь. Коснусь тебя шершавой грешной рукой, Баба в пятнах помады,             с глазами, текущими пьяной рекой…

— Не тронь меня. Не тронь меня. Зачем мне голову обрили? Я б волосами пол мела… Меня в застолья приводили. Я там снимала подлецов. Заманивала на квартиры. Я хохотала: “Водка вся!.. Пошлем, дружок, еще… к таксисту?..” И пела — вольно, голосисто. Сияла в зеркале коса. Духи мерцали. Пахло пиром. Потом звонили — резко — в дверь. При мне пытали. Я кричала! Огромный человекозверь Рычал: “Заткни ее сначала”. А голова моя обрита. А мое тело в синяках. А оно желтое, как страх, И лишь рубашкою прикрыто. А там все голое… А там… Ох, не гляди… Оно живое… А то я, как они… завою… И вою — всю себя отдам… Рычанье… лепет… рокот… …Клекот Всех птиц — над голой головой. Ропот. Гогот. Хохот. Вой. И с тряпкой — санитаркин топот: — Ежели воет — значит, живой.

Трубы завода войной гудят. Лиловой сваркой два глаза глядят. …Я работал на заводе много лет. Оттого я такой скелет! Масла нету — забастовка тут как тут. Наши себя в обиду не дадут. Дождь. На улице грязь. Под станками грязь. Ишь, какой толстый — нами выращенный князь! Ишь, какой жирный — нами выращенный царь… А ну, вали от станка,                     а ну, отсюда жарь. Поглядеть захотелось                      на раба своего?! А рабы сами справляют твое, твое торжество! А мы сами тебе рукоплещем!                      Да ты сам — из нас!.. Ты ж за соседним станком горбился…                      Вот тебе и раз!.. Ну, выпялился,                       ну, вырядился, царь!..                                 Давай, отсюда вали… Ох… О-ох… Чем это вы мне…                                      так больно…                                               руку прожгли…

…Маленькая, ты не плачь. Глажу тебя по щеке. Я не врач. Я не палач. Не вблизи. Не вдалеке. Матушка, да я в тебе. Деточка, да ты во мне. Пот соленый на губе, На глазном Вселенском дне. Небо — твой Молитвослов. Воробьи повдоль стрехи. Не отмолишь ты грехов. Губы дурочки тихи. Болевая немота. Влей, сестра, аминазин. И к подножию Креста Так неспешно заскользим. По сугробам звездчатым… Ледяным котельным… Скатертям бахромчатым Белизны смертельной… — …Не надо. Не надо. Не хочу. Нет. Я не рожала его на свет! Ну и что, в мусорном баке нашли… Вот он голос подает… из-под земли… Помню: раскалывал надвое боли чугунный лом. Я пуповину обрезала кухонным бедным ножом. Материн тулуп наспех на плечи мне упал. Ветер во дворе достоевском орущий лоскут трепал. Дождь — оболгали.                 Снег — засудили…                       Хоть с ветром — не делайте ничего! Я никогда! Не рожала его! (Шепотом) . Нянечка… хлороформу дай… И я пойду… туда, за ним… прямо в Рай…

…Вдохни. Наркоз я распылю. Но сладкий сон — увы, на время. Как чисто я тебя люблю — Тебя, в грязь скинувшую бремя. Раскрой во сне галчиный рот. Твоей Пьеты страшнее нету. Но как продолжится твой род, И кто пойдет гулять по свету? Ты спишь. Уста твои теплы. Наркоз силен. Но явь сильнее. Ребенок твой летит из мглы За яркой свечкою… за нею…

Какая жизнь у нас пошла По новой отворяют храмы Портрет казненного из рамы — Над бурей моего стола Как перелетно полетели Раздумья о снегах пути Где нам отцы в вагонах пели Пред тем как навсегда сойти Какая жизнь     Какие бабы Идут по улицам в мехах Одну из них сейчас хотя бы Раздеть             да это ж просто страх Все закордонные наряды Помады снятся наяву А рядом — жесткий высверк взгляда Воробышка из ПТУ А матерь голову ломает Во что детей зимой одеть И в магазине высыпает В ладонь коричневую медь И глазом цепким все считает Мы рождены чтоб есть и пить Все ж ей копейки не хватает Чтоб золотую снедь купить А рядом — пляшут у киоска Газеты рвут из грубых рук Ах переделка переноска И перекос и перестук Переработка перегрузка Лети дави дыми спеши Идет усушка и утруска Больной безбожием души Качалась просмоленной лодкой Но где-то ребра дали течь И нету водки и селедки Чтобы веселье уберечь Что вырублено топором Пером веселым                   не напишешь Страна ты сумасшедший дом Но крики ты свои не слышишь

Из песни не выкинешь слова. В снегу — отпечатками шин — По зимнему городу — снова — мой мертвый, мой младшенький сын. Мы в сад его детский водили: на край подгорелой земли. Его там стеклом накормили: зачем — в пироге запекли? Я так с корешами забылся — казалась бутылкой звезда. И разум во мне помутился. И встали внутри холода. Тогда я старшого закутал в повыцветший материн плед, И с ним из окошка в остуду шагнул я под фары планет. И только мы в небо ступили — нас бесы как взяли в кольцо! И понял я: нас не любили — привычно плевали в лицо Старухи, в метро помертвелой, в поющего рок пацана, В калечное юное тело, где в корчах бугрится война, В румяную, у “Метрополя”, девчонку, что вышла на съем, И в белое снежное поле в гудящем молчанье немом… И понял я: больше не будет ни ругани, ни автобаз, А будут любимые люди ночами молиться за нас! А будут веселые бесы меня и моих сыновей Кружить над полями и лесом, над призрачным миром людей! Над острой рекой ледяною, что режет ржаной, земляной!.. …Над бедной моею женою, что рядом лежит за стеной.

…Руки складываю лодкою. Пересохшими — твержу: Дай Бог сил остаться кроткою, Коль ключицею — к ножу… Бедные! По жизни мечемся! Как мороженым в метро Обжигаем губы медные, Нищей родинки тавро! Как детей своих голубим мы Раз на дню, а то и два! Как ночьми друг друга любим мы, Наспех вытрепав слова… Как бежим, не слыша музыки, Грея мятую деньгу, Мысля так:               …имею мужество… Мысля так:               …еще смогу…

Друзья по палате — Витька немой, Курящая травы Манита! Куда мы попали?.. Должно, домой… Супы дают из корыта… Куда мы попали? —                 Вот в этот мир, Где зарево — за решеткой, Где на вокзале лежит меж людьми Убитый подросток кроткий?.. Друзья мои… вот и шприцы несут, А следом — клейкую кашу… И нас от жизни уже не спасут, Не обнесут сей чашей. Друзья мои… звери… птицы мои… Огарки… лучины… свечи… Схожу с ума от чистой любви. …Неужто меня — излечат?!

Глаза ее запали. Рука ее худа — На рваном одеяле — Костистая звезда. Бессмертная старуха! Напялишь ты стократ — И в войны, и в разруху — Кровавый свой халат. Над выдохами пьяни, Над шприцами сестер — Ты — Анною Маньяни — Горишь, седой костер. Ты в жизни все видала. Жесть миски губы жжет. Мышиным одеялом Согреешь свой живот. Ты знаешь все морозы. Ты на досках спала, Где застывали слезы, Душа — торосом шла. Где плыли пальцы гноем. Где выбит на щеках Киркою ледяною Покорный рабий страх… О, не ожесточайся! Тебя уж не убьют — Остылым светит чаем Последний твой приют. Так в процедурной вколют Забвенье в сгиб руки — Опять приснится поле, Где жар и васильки… И ты в халате красном, Суглоба и страшна — О как же ты прекрасна И как же ты сильна На том больничном пире, Где лязганье зубов, В больном безумном мире, Где ты одна — любовь — Мосластая старуха С лицом, как головня, Чья прядь за мертвым ухом Жжет языком огня, Чей взор, тяжел и светел, Проходит сквозь людей, Как выстрелами — ветер По спинам площадей! Прости меня, родная, Что я живу, дышу, Что ужаса не знаю, Пощады не прошу, Что не тугую кашу В палате душной ем, Что мир еще не страшен, Что ты одна совсем.

…Куда мы премся, милые, Огромною толпой? Что будет за могилою — Побудка и отбой? Куда идем мы, родные? А там, куда идем, Веселые, голодные, Под снегом и дождем, — И плясуны площадные, И сварщики ракет, И судьи, беспощадные, Когда пощады нет, Чугунные военные И мастера сапог, И черною Вселенною Идущий грозно Бог, — Там полыхает сводами, Там чахнет под замком Над новыми народами Он — сумасшедший дом! Там снова скажут правила, Как надо есть и пить, Какая доза радости И польза — в горе жить… Там снова, чуть замешкайся, Прикрикнут: “Лечит труд!” — И в шахту — тьму кромешную — Целебно уберут… Чаек попьем на тумбочке… Да вафлей похрустим… Дурак ты,              а я дурочка, — Так вместе погрустим! Покуда нам забвения Под кожу не ввели, Покуда откровение — Все запахи Земли, Лицо сестры заплывшее, Бегущей со шприцом, И Время,            вдруг застывшее Возлюбленным лицом.

А там? — Корява, как коряга, А профиль — траурный гранит, Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит. Манита, скольких ты манила! По фпэтам, хазам, мастерским — Была отверженная сила В тех, кто тобою был любим. А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли. Пила! Курила! А расплата — Холсты длиною в пол-Земли. На тех холстах ты бушевала Ночною водкой синих глаз! На тех холстах ты целовала Лимон ладони — в первый раз… На тех холстах ты умирала: Разрежьте хлебный мой живот! На тех холстах ты воскресала — Волос гудящий самолет… Художницей — худой доскою — На тех холстах бесилась ты Кухонной, газовой тоскою, Горелой коркой немоты! Миры лепила мастихином, Ножом вонючим сельдяным! И, словно в малярии — хину, Ты — кольцевой, овечий дым Глотала!                 Гордая Манита! Ты — страсть лакала из горла! Ты — сумасшествию открыта Ветра назад уже была. Ты двери вышибала грудью, Себя впечатывая в мир. И ты в больницу вышла — в люди — В халате, полном ярких дыр. И грозовая папироса, Откуда конопляный дым, Плывет, гудит, чадит без спросу Над тициановым седым Пучком…             А в гости к ней в палату Приходит — заполночь всегда — Художник, маленький, патлатый, Такой заросший, что — беда. О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют? Как любят… Как тревожно знают, Что за могилой узнают… Манита и кудлатый Витя, Два напроказивших мальца, — Курите, милые, глядите В костер бессонного лица! Тебя, художник, мордовали Не до колымских лагерей — Твои собратья убивали Веселых Божьих матерей. Ты спирт ценил превыше жизни — За утешение его. Венеру мастихином счистил — Под корень так косарь — жнитво. Нагая, плотная, живая — Все запахи, весь снежный свет — Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет. Зачем железному подряду Ее трепещущая плоть И скинутые прочь наряды, И локоть, теплый, как ломоть?! И, Витька, сумасшедший, Витя, Ее счищая и скребя, Орал, рыдая:              — Нате, жрите! Вот так рисую я — себя. И он, поджегши мастерскую У белой боли на краю, Запомнил всю ее — нагую — Маниту — девочку свою.

Это двое сильных.               Их сила друг в друге. Они сидят на панцирной сетке,              сцепив пропахшие краской руки. Они в два часа ночи                смеются и плачут, Шлепают босиком на больничную кухню,                просят у пустоты чай горячий. Они под утро — седые свечи — Светят через молоко окна                              далече, далече… Вдохновимся ими.                  Вдохнем безумные вьюги. Мы живем в зимней стране.                  Наша сила — друг в друге.

Витя ко мне подошел. Стал на колени. Уткнулся в мой подол. — А ты знаешь… Еленка…         ведь Манита у нас — пророчица. Гляди… за ней — световой шлейф                                    кровью волочится… У нее руки горячие — страх!.. У нее опричный огонь в волосах. Ты знаешь… тс-с… никому не говори… она — Пророчеством о нас незримо больна… Она знает о нас все…                  Тихо… только не шуметь… Манита знает все про жизнь и смерть. Знаешь почему?.. только тихо…                   она ведь — Кресть-ян-ка… Она свист косы заглушала пьянкой. Она ходила девкой в домотканом, суровом. Она прясть умеет, доить корову. Ей город — кость в горле!                Все ягоды, всю навозную грязь — На холсты латунных полей, где она родилась, Все бока потных быков,                 все шапки убитых рыжих лис — На холсты кровавых снегов,                  где мы родились… А в брошенном ею                 срубовом дому                           плачет беленая печь — Не зацепила хозяйку за подол ухватом. Не смогла устеречь. На кой ляд и кому Манитины холсты?!.. Золото — из темноты…                Серебро — из темноты… Живые глаза,        живые руки,              живые рты,                    живые ветки,                         живые звезды —                               из живой темноты. Кому нужны бессмертные картины                           сумасшедших людей?! Времени?! Ему — меньше всех нужней. Оно холсты не жрет. Оно бережет живот. …Кисть крестьянки, дрожа, поджигает вечный лед.

…Скрип лодочной уключины. Скрип разбитой ставни. Спят подо льдом, измучены, Камыши и плавни. Волга — сталь застылая — Спит и снегом дышит. Светит над могилою Крест — месяца превыше. Сельсовет рассохшийся. Красный флаг изветренный. Спят в земле усопшие. Снег сияет мертвенно. Выйду… Кадка инеем Стянута, как обручем… Еще баба сильная. В море снега — островом. Все детишки — рожены. Мужики — отлюблены. Гляну настороженно Во зерцало грубое Льда реки кромешной — Еще румянец грозный, Еще в тесто вмешаны Эти льды да звезды! Но в тепло с порога Взойду — и отпряну: На иконке Бога Можно только спьяну Написать так чисто… Написать так строго… Может, этой Жизни Есть еще немного.

— Манита… А тепло там, в деревенском доме?.. — Ох, тепло. Но все уже насмерть там замело. — Манита… А ты сегодня будешь пророчествовать?.. — Напророчилась. Хватит. Колотун столбом стоит в палате. Не слабо врезать дураку-истопнику. Сколько угля перелопатил на рабьем веку! Сколько газа сквозь железные руки-ухваты ушло — Драгоценное, кровное, родовое тепло… Что ж вы, дьяволы… Людям-то нужны тепло и еда. Я не согреюсь в этой земле… уже никогда. Витя!.. где ты… дай мне выпить… последний глоток — И пойдет по проводам… трехфазовый ток, И включусь я в яркие краски, в любовь, Что пред зеркалом коридорным,                   с запахом хлорным,                          щиплет соболиную бровь, В ожиданье тусклого завтрака, В ожиданье тупого обеда, В ожиданье еженощного средневекового бреда, Где я пишу — фреской — огромную пасть красного чудища — сразу — Без эскиза — свободно — не под надзором — не по заказу… А-а-а! Ах вы дураки! Говорю вам истинно — к чему вы близки. Это не вы подожжете себя изнутри — Это Бог Земле резко прикажет: “Гори. Гори, матушка, — ибо насквозь грешна. Мне тебя жаль. Ты у меня дочка одна. Но как многажды                  каждый твой червь виноват, Кто ненавидел твой Рай,                  кто любил твой Ад! Кто детей своих кидал через тебя — вплавь. Кто кричал им, сосункам: предателя — славь! Кто разбрасывал черные листовки.                   Кто белые стихи писал. Кто лже-богом на кривом паучьем кресте воскресал! Гори, сволочь Земля!” А-а! Чем спастись?! Мысль? Музыка? Перо?!                                Кисть?! Нет! Нет! Нет! Есть этот свет. Но есть и другой свет. Там наши вопли никому не нужны. Там нет мира и нет войны. Его отрицали. Но он есть. Там живет мой отец.                 Он оттуда принес весть. Он сказал мне: — Там холодно, детка…                  Но там — настоящая жизнь. А ты здесь — еще немного —                  ну, продержись. Глаза отца горели — два ледяных огня! …Возьми — меня…                    Унеси — меня… Если не придешь — вот спасенья… горсть. Я, как и ты, в сем мире — гость. Силы наскребу — улететь… уйти…

Что вы со мной делаете?! Пустите! Пустите!              Пусти………………………

Донн-донн… Донн-донн… С ближней церкви — тяжкий звон. Тяжкий звон — в легчайшей мгле. Спите, люди, на Земле. Спят сестрички и врачи. Жертвы спят и палачи. Спят, раскинувшись крестом — Под забором, под мостом, Спят, забывшись от лекарств, Не желая новых царств, Спят и видят мир иной — Мир, не траченный войной, Мир, не убиенный злом, С ясным, праведным челом… Донн-донн…              Снег да снег… Спят, не размыкая век. Спят, не отвернув лица. Спят навек               и до конца.