Коля, Маргарита, Анатолий Вончагов, Шура Колосова,
Андрюша Разумихин, рядом сидит Лия Адамович (с косами)
Справа от Андрюши Яна Дербенева
В дверях стоит Лоскут (лает)
Вечеринка перед Новым 1947-м годом
25 декабря 1946, Москва
— Товарищи! Ну вы же совершенно не умеете расставлять хрусталь! Хрусталь ставят справа от тарелки! Чтобы удобнее сразу схватить бокал!
— Андрюша! Ты неправ. Хрусталь ставят прямо на тарелку, чтобы никакой еды гостю не досталось, а только выпивка!
— Ребята! Не ссорьтесь! Бокал справа, рюмка для водки слева!
— Чушь собачья!
— Глядите, собака пришла! О-о! Тузик, Тузик! Фью-у-у-у!
— Это не Тузик! Это Лоскут соседский!
— Лийка, тащи с кухни салатницу, я уже оливье покрошила, майонезом прямо тут заправим!
— А кого ждем-то, товарищи? Что время ведем? Время, оно… драгоценно и на вес, между прочим, золота…
— Золото — тьфу! Пережиток буржуазии!
— Янка, ты ничего не понимаешь в золоте! Вот подарю тебе золотые сережки — век меня помнить будешь! Даже если меня на войне убьют!
— Типун тебе на язык, Разумихин! Ну, подари! Ну, подари! Слабо?!
— Не пора ли начинать! Слюнки текут! Как у собаки!
— Дайте, дайте собаке кусочек!
— Это баловство!
— На, Лоскут, и убирайся! Ой! Еще и рычит!
— Это от удовольствия.
— Вончагов, наливай!
— Разлей, но не пей! Ждем Крюкова!
— Кого, кого еще?!
— Кольку Крюкова! Он — с вокзала уже звонил! С Ленинградского! Скоро будет!
Маргарита сегодня причесана глаже обычного. В ее белые зеркальные волосы можно глядеться. Небесные глаза в пол-лица сияют, не меркнут. Ник приезжает! Ник — студент Академии художеств в Ленинграде, это там, где черные сфинксы у Невы лежат, греют на солнце спины, — первый курс, мастерская Грабаря! Она гордится. А Ник, Ник — гордится — ею?
Девчонки, подружки твои, краше тебя. Лийка косами славится. Они у нее толщиной с питона. Дербенева — дочь революции: стрижка каре, загорелые скулы, улыбнется — зубами ослепит. Шура Колосова — вон какая полная, упитанная. Девушка в теле. Такие парням нравятся: есть за что подержаться. Щечки румяные, сережки алмазные. Пережиток прошлого — украшение. Ты не носишь никаких побрякушек. У тебя волосы — серебро, глаза — лазуриты. Ты и так богата.
Ты вскидываешь голову на каждый шорох за дверью.
Никто не звонит. Не идет. Сейчас терпение у ребят лопнет.
Твои друзья — однокурсники. Студенты геологического факультета МГУ. Будущие разведчики недр. О, они еще много вольфрама, никеля, нефти и алмазов родной стране найдут!
Ты пригласила их на вечеринку сегодня. Или это Вончагову в голову идея пришла?
Неважно, кто, кому, кого. Важно — вечеринка.
После войны мы разучились веселиться. Нам надо научиться радоваться заново.
— Ритуля, у тебя патефон-то работает? Разумихин еще не сломал?
— Ты, Разумихин! Жених недорезанный! Не посягай на мою жемчужину!
Ты не его. И не другого. Ты — ничья. Сама по себе.
Геологи шутят: кто-нибудь когда-нибудь Маргариту откроет, как месторождение.
Звонок. Хлесь по ушам!
По сердцу.
Рита срывается с места, как спринтер на стадионе. Летит к двери.
Уже лязгают, дрожа и сотрясаясь, замки.
Коля на пороге. Сгребает Риту в охапку. Она тонет, исчезает в полах его щедро, любовно распахнутого теплого пальто, подбитого козьим мехом. Он шутливо, отчаянно теряет ее, ищет, хватает за ускользающие детские плечи.
— Оп! Нашел! Поймал!
Из-под полы блестят, ловят его глаза — глаза зверька, белки или соболя; глаза кошки, собаки; глаза — человека, что понял, открыл, схватил. И — не отдаст никому.
— Птичка моя… девочка…
Рита берет Колю за руку и, не дав раздеться, втягивает в гостиную.
Коля ставит чемодан на пол и высоко, как сигнальщик на корабельной вахте, поднимает руки. Только сигнальных флажков в них нет. Голые ладони, измазанные краской. Намертво въелась. Не отмыть.
— О-о-о-о, кто к нам явился!
Коля снимает баранью шапку и наклоняет пшеничную голову.
— Николай Крюков, с вашего позволения, кого не знаю!
Обводит глазами компанию. Узнал Вончагова. Вончагов — развеселый, разбитной, частушечник, озорник; он уже видел его у Риты в гостях, когда приезжал в августе. Не ревновал. Понимал: Рита — в него влюблена; а за ней хоть министр может ухаживать — она и не чихнет в его сторону.
— Толя! Категорически приветствую!
— О! Ник! С приездом! Как город на Неве?
— Стоит! Еще как стоит!
Пальто на козьем меху летит на диван. О, ленинградский франт! Костюмчик, галстучек в горошек, рубашечка белая сверкает ледяными, крахмальными складками, не гнется воротник. Пиджак долой! Ох, как же это Ник по снегу — по московскому белому морозу — в таких-то черных, узких штиблетах бежал!
— Ну и корочки у тебя, Николай!
— Из Гостиного двора! Долго выбирал!
— Ну садитесь, садитесь, садитесь! Любят мужчины топтаться, как медведи!
— Ритэся, а руки можно быстро помыть!
— Крюков, ты вымой сначала ноги! — кричит Вончагов.
— Да почему ж, Толя?
— Да потому, что если ноги вымоешь, то и руки тогда уж точно надо мыть будет!
Хохочут. Толкают локтями друг друга. Яна, не урони холодец! А он застыл? Застыл, застыл! А ты, Шурочка, зачем так толсто нарезала колбаску? Надо тоненько-тоненько! Чтобы — лампа на просвет сквозь сало! Тогда вкусно!
Не вкусно, Лийка, а экономно!
Буль-буль — льется вино. Сколько булей в бокале? Пять? Семь? А разве девушкам можно воду? Никогда нельзя. А зачем же у их тарелок — рюмочки? Для красы. Нальем им для красы! Чтобы глядели и нюхали! Они все равно нам ее — потом перельют!
Молодые румяные, потные от танцев, от водки лица. Светятся глаза. Сейчас перегорят пробки, выключат свет — а в комнате светло будет от глаз молодых.
Оп-па! И правда, перегорели!
Тьма. Во тьме — хрустали блестят, белые фарфоровые фамильные польские блюдца. Рита сервировала стол по всем правилам. Покойная мама Тамара осталась бы довольна.
— Марэся, а мне костюм-то праздничный — Грабарь подарил… Ничего на мне сидит? Не видать, что с чужого плеча?
Рита шепчет, плотно в темноте прижав губы к горячему Колиному уху:
— А башмаки… тоже он подарил?
— Ну да… Я все про Гостиный двор — наврал… Мне не на что такие бы купить… Зато я тебе… сейчас…
Шарит в кармане широких брюк. Кулак зажат. Глаз во мраке блестит хитро.
— Угадай, что в кулаке? Ну? С трех раз?
— Сушка?
— Смеешься!
— На елку игрушка?
— Нет!
Вончагов из коридора кричит:
— Пробку выбило! Да будет свет!
Вспыхнуло — все аж зажмурились.
Рита морщит лоб. Рядом с ней Андрюша Разумихин чокается с Яной. Яна в улыбке все зубы показывает. Андрюшку обольщает. Музыка влетает в уши, а вылетает из сердца. «Саша, ты помнишь наши встречи… в приморском парке… на берегу…»
— Эх, не буду тебя мучить. Гляди!
Кулак разжат. Коробочка крохотная синего бархата.
Синего, как ее глаза.
Рита боится взять коробочку. Коля всовывает ее ей в руки.
— Да ты открой, открой!
— А вдруг там жук…
— И прыгнет в лицо тебе! И цап-царап!
Медленно, медленно открывается крышка. Медленно распахивается жизнь.
Тонкое, как ее волос, золотое колечко. Узенькое. Аккурат на ее детский палец.
И в колечке — синяя капля, слезка горит.
А потом высверкнула розовым. Желтым. Изумрудным.
— Господи, Ник… ведь это…
— Алмаз чистейшей воды!
Ник важно и высоко, выше головы, поднимает палец. Толя Вончагов, поедая столовой ложкой оливье, оборачивается через плечо.
— Эх ты! — Ложку облизнул. — Крюков Ритке — брильянт из Питера привез! Богато живешь, Крюков! Небось, заказами до ушей завален? Правительственными?
— Из ЦэКа партии! Отбою нет!
Музыка, под тебя так приятно танцевать. Дышат тяжело. Смеются легко! На Ритином пальчике — Колино кольцо. Чистой игры, острый гвоздик алмаза. Прокалывает время. Прокалывает сердце. Глупое сердце, не бейся! Это чьи стихи? Ребята, давайте почитаем Есенина! Нет, лучше Маяковского! Нет, ты лучше пластинку переверни! Там — чардаш Монти! А кто плясать умет чардаш?! Да никто!
А лучше всех сегодня Шурочка танцует! Даром что толстуха!
Я не толстуха! Я не толстуха! Я очень даже изящная! Глядите, какая ножка!
О да! Окорочок!
Ребята, ну зачем вы! Она же в спальню убежала! Плакать!
Дайте Лоскуту кусок холодца. Дайте ему куриную ногу! Больно жирно будет! Я куриную ляжку и сам съем! Тогда что зеваешь, Анатолий? Положи курицу на край стола. Кто быстрее? Ты или пес?
Есть! Пес! Реакция как в цирке! Куда до зверя человеку! Жуй, жуй, Лоскутик, грызи! А ты, Толька, наблюдай собачий ужин! У Лоскута — тоже праздник!
А если пса — вином угостить?!
Не сходи с ума окончательно, Вончагов! Мы тебя — в Кащенко отправим! На Канатчикову дачу!
Часы бьют время. Часы не спят. И они не спят. Одна музыка сменяет другую. Съеден оливье. Съеден холодец. Водка вся выпита. Ночь идет и проходит. Кто где будет спать? Глядите-ка, а Колька с Риткой какие счастливые! У них лица — светятся!
Поднеси к щекам газету — загорится!
Янка, я постелила тебе на полу в гостиной! Шурочка, куда ты? Я добегу! Тут близко по Пушкинской! Что я вам мешать буду! Не будешь, а вот еще музыка, о, нашел! Хор мальчиков… и Бунчиков! Прекрати материться, Вончагов! А где Разумихин? Да вот же он! Заснул под столом! Ноги торчат!
Это он нарочно. Вылезай, Разумихин! Водку — в рояле нашли! Под декой! Старинную! Пятнадцатого года! Акцизную!
О, и правда лезет! Рыльце у тебя, Андрюха, в пуху, то есть в пыли!
Не обижайте Риту! Она сегодня полы — до блеска намыла! Глядеться можно! Как в зеркало!
Ух ты, опять увалился! И храпит!
А зеркало? Где зеркало? Лия шубку уж напялила, желает посмотреться. Лийка, а ты-то куда? Оставайся! Меня Вончагов проводит. Нам с ним по пути. Ой, правда по пути? Может, и на всю жизнь по пути?! Не промахнись, Вончагов, Адамович — это крупная дичь! Да ну вас! Если полезет — я его… геологическим молотком! У меня в кармане шубки припасен! На всякий случай! От бандитов!
Я тоже бандит, Лия! Гр-гр-гр! Рус, сдавайсь!
Не смеши народ, Толька, ты же добрее пса…
Будите Разумихина! Проспит самое интересное!
А вы музыку, музыку громче включите!
«Из-за острова на стрежень, на простор речной волны… выплывают расписные-е-е-е… Стеньки Разина… челны-ы-ы-ы-ы!» Федор Иваныч великий, бесподобный! Шаляпин, шире Волги голосяра! Певец века! Никому не переплюнуть! Только Кольке Крюкову. Колька — отменно поет! Заслушаешься! Колька наш Шаляпин, доморощенный. Эх, жаль, гитары нет. А ведь была гитарочка-то, Ритка, у тебя, была!
Я ее — на день рожденья — Розалии подарила… еще в войну… как на Витю Туписа похоронка пришла…
Как-то подозрительно тихо. Куда все делись? А разбежались. Все или почти все? Вон Андрюха дрыхнет под столом. Сморился. Пьянчужка под забором. Видели бы профессора. Яна раздевается, никого не стесняясь. Под платьем у нее, под юбкой плиссе — спортивный купальник, и чайка на груди белым шелком вышита. А на ногах — не чулки, а белые носочки. Сбросила туфли, они летят в угол. Эй, давайте так: Яна ляжет на диване, а Разумихина — за ноги из-под стола вытащим и на Янкин матрац!
Осторожней, не повредите ему череп… Как сладко спит!
Да я не сплю! Я нарочно! Я вас всех разыграл!
Девушки бьют Андрюху ладошками по ушам, по губам. Крик и хохот. Яна уже укрылась одеялом с головой. Она и засыпает по-спортивному — мгновенно. Глядись в зеркало сна: ты там такая красивая, и победитель всех соревнований. Бег на восемьсот метров, на полтора километра, на пять тысяч метров. Ты стайер. Все мы стайеры. Война кончилась. Жизнь так сладка и велика.
Коля стоит над Ритой. Белая рубашка заправлена под ремень широких, как флаги, брюк. Галстук снят, сброшен: жарко. Ник, давай откроем окна настежь, жарко. Там мороз, Ритэся, мы вымерзнем сразу. Слышишь, как Разумихин вздыхает?
Идем в мамину спаленку, чтобы его вздохов не слышать.
Прижавшись к двери, целовались.
Ты спи. Ты ложись. Вот сюда. Во тьме клубятся белые простыни. Будешь как на облаках. Ты мне приснишься. Да. Я тебе приснюсь. А ты — мне. Куда ты? Я с Яной лягу. Валетиком. Я маленькая, ее не стесню. Она даже не заметит, как я проберусь под одеяло.
Лучше давай ляжем вместе. Ну прошу тебя.
Нет. Не проси. Об этом не просят. Об этом не говорят. Все. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, приятных сновидений.
Скрип двери. Темнота. Белизна.
Во тьме бездоньем озера, зевом бессонной печи горит, качается, прочь плывет огромное, в серебряной раме, варшавское зеркало покойной Тамары Сербской.
И снова скрип.
Дверь открылась. Полночь давно пробило. Это утро? Нет, ночь еще. Тишина. Ребята спят.
Рита босыми ногами беззвучно прошла по одной половице.
Увидела себя на миг в зеркале — в полный рост: глаза не мигают, белые волосы, освобожденные от лент и шпилек, стекают на острые плечи.
Рубаха облаком плывет.
Дрожит вся. Каждая косточка в ней дрожит.
Шаг. Еще шаг к кровати. Горячее, любимое большое, длинное тело. Ник спит. Отбросил одеяло. Оно ему, горячему, ни к чему.
Шагни ближе. Еще ближе. Скользни ему под бок. Обними его. Вот так. Так.
Он мгновенно, как и не спал вовсе, повернулся к ней. Горячая широкая грудь — напротив ее узенькой, как перо из голубиного крыла, бестелесной груди.
— Марэся… Ты пришла… Сама пришла…
— Ник… Ты… Это ты…
Ощупывали друг друга. Не верили себе. Ты худенькая такая. И ты худой. Голодаешь в Питере? Да, бывает. Спасаемся как можем. Главное — война кончилась. И я живой.
Да. И ты живой. И я живая. Только мамы нет.
А мои все живы в Донбассе. Мы с тобой поедем в Донбасс. Ты в рубашонке. Сними! Сними все! Я тоже все сниму. Я хочу чувствовать тебя всю. Всю, как ты есть.
И я тоже хочу.
Сколько счастья на земле. Сколько счастья. Целовать ладонь. Целовать грудь. Тело плывет и гаснет, и глаза отражаются в глазах. Ты мое зеркало. Я твое зеркало. Запомнишь меня такую? Я эту ночь никогда не забуду. Иди ко мне!
Обняться еще сильней, еще крепче. Навек.
Ты знаешь, любимая моя, нет ничего вечного. И мы уйдем. Я на войне сколько раз нюхал смерть. Она так рядом. Ты даже не представляешь, как. Страшно близко.
Поцелуй меня.
Да. Да. Вот так. Ты моя статуэточка. Ты голубка. Нежная моя, белая голубка. Ты снежинка, пушинка. Ромашки лепесток. На тебя дунуть — и то страшно. Ты счастлива? Счастлива?
Поцелуй меня.
Горячий живот наплывает на живот. Ночная сорочка, обшитая трофейным берлинским кружевом, комком валяется на полу. Половицы зеркальные. Чисто намыты, надраены. Это не дом. Это палуба. Палуба корабля. «Дежнев» надвигается, его несет бешеной, безумной волной. Волна бесконечна. Море вздымается и опадает. Лево руля. Право руля. Ты так надраил палубу шваброй — в нее можно глядеться, и себя не узнаешь, и любимую, и время свое. Корабль, ты тоже дом! Зеркало — океан. Волна находит на волну, и тебя захлестывает с головой. Руки протягиваются и захлестывают тебя. Большой корабль, маленькая шлюпка. Ты моя спасательная шлюпка. Ты спасаешь меня. Смертного человека. И я счастлив.
Поцелуй меня.
Мы худые, голодные, нагие, счастливые. Мы — одно. Мы глядимся друг в друга. А можно ли поглядеться во время? Его зеркало невидимо. Его не протрешь намасленной тряпкой. А есть ли время? Его нет. Есть только мы. Прижмись теснее. Не шуми. Ребята услышат. Тебе хорошо? Я счастлива. Так, как не была счастлива никогда ни одна женщина нигде в мире.
Врешь ты все. Поцелуй меня.
Крепче обними. Я не хочу расставаться с тобой! Да мы и не расстанемся никогда. Я тебе обещаю. Не для того я прошел насквозь, из конца в конец, всю войну, и со смертью обнимался, и со смертью пил и гулял, чтобы с тобой, жизнь моя, расстаться.
Жизнь моя! Никогда не расстанусь с тобой. Мы такие счастливые! И наша жизнь счастливая. Мы живы — и уже счастье. Мне влажно, сыро лежать. Простыня промокла. Это моя кровь. Тебе не больно? Нет. Нисколько. Я вижу, я у тебя первый. Да. Первый и последний. Ты моя любовь и моя жизнь.
Первая жизнь. Последняя жизнь. Первая встреча, последняя встреча, милого голоса звуки любимые. Зачем ты поешь? Громко не пой. Всех разбудишь. Кого это всех? Сугробы? Снега? Кремлевские звезды? Скоро Новый год. Новый, тысяча девятьсот сорок седьмой год. Полтора года после войны. И мы целы. Живы мы.
Снег. Гляди, снег в окне. И Луна в окне. Зеркало Луны. Круглое зеркало. Мертвое. Луна сейчас сорвется на землю снарядом. И взорвется. И осколки — в нас. На краю стола, там, в гостиной, мертвый кусок холодца. Хлеб засох, и мясо высохло. Штора бьется: окно открыто. Кто распахнул? Ветер. Мороз. Так холодно! Не дрожи. Прижмись ко мне крепче. Еще крепче. Еще.
Я уберегу тебя. Я сохраню тебя. Ото всего упасу. Я буду носить тебя на руках. Всегда. Всю жизнь. Тебя не ранят никакие осколки зеркала. Посуда бьется к счастью, а зеркала — к горю. Не гляди! Зажмурься! Не гляди в смерть. Она еще далеко.
А если ты забеременеешь? Я же не предохранялся. И не надо. Делай что хочешь. У нас будет ребенок. Наш сын. Твой сын. Ты хочешь мальчика? Я очень хочу. И чтобы похож на тебя.
Луна летит в окно. Стекло разбивается. Это жулики пустили камень. Я сейчас выбегу, их поймаю. Куда ты голый! Пусти меня. Не надо! Видишь, это Луна! Она летит прямо в нас. Мы отражаемся в ней. Да нет, это не Луна. Это круглый объектив. И выдержка поставлена как надо. Нас снимают. Давай примем важные позы. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Вот так! Лежа на подушках, в постели, под ручку. Как на прогулке. Мы гуляем по Луне. Под нашими ногами серебряная пыль.
Поцелуй меня.
И ты поцелуй меня.
Она легла на него животом. Он подтащил ее под мышки, выше, выше. Теперь она лежала на его груди, как зверек. Маленькая беленькая кошечка.
Нет, птичка. Белая голубка, синие глаза.
— Я женщина, — прошептала Маргарита.
Коля улыбнулся и нежно пригнул ее голову к своему лицу.
Не целовал: глядел, запоминал.
Будто завтра война, и снова на фронт.
И — последняя ночь.
— Наконец-то. Я просто не мог тебе отказать.
Оба засмеялись неслышно.
На пальце Риты горел алмаз.
Лилось голубое молоко лунного света.
Колечко Коле подарила жена капитана дальнего плавания Маша Володина.
Надела ему на мизинец. В самый раз. Засмеялась: да у тебя пушкинский ноготь, длинный как ножик перочинный! Отрастил! Это чтобы вместо мастихина — краску счищать.
«Помни меня, — строго сказала Маша, — никому не передаривай».
Рита завела руки Коле под голову. Прижалась щекой к его щеке.
— Какая ты легкая, — сказал Коля, — такая невесомая. Я боюсь тебя раздавить.
— Не раздавишь. Я сильная.
— Ты моя сильная.
Вот теперь ее поцеловал.
И целовал снова и снова.
Оба задохнулись. Оторвались друг от друга. Рита рассмеялась.
— Колокольчик мой. Музыка моя.
— Я тебя дождалась.
— И я тебя.
— Знаешь, только сегодня все началось.
— Что?
— Все. Ну, все. Целый мир.
Она, лежа у него на груди, смешно взмахнула рукой, мир обнимая.
— Я — началась.
— Ты знаешь, и я тоже начался.
— Ты…
Он опередил ее.
— Да. Люблю. Люблю!
Часы в гостиной пробили поздний час. Или ранний? Скатерть скользила, падала со стола. Беззвучно разбивалась посуда. Искрились чашки и блюдца за стеклами серванта. За стеклом горки горделиво сиял серебряный семейный кофейник. Далеко, за дверью, ворчал Лоскут, косточку грыз. Старую, древнюю кость. Старая собака. Они — молодые. У них любовь. С нее все начинается. С нее все началось.
Что?
Все.
С нее все начало быть. И уже не умрет.
Смерть, ты там, за дверью? Слушай, дорогая, подожди. Ни шагу сюда! Сейчас зазвучит музыка. Черный круг пластинки повернется медленно и неумолимо, и польется красавица-вода, звучащая, звенящая. Черное зеркало музыки: глядись в него. Смерть, ты не умеешь танцевать. Мы — умеем.
Ты не умеешь любить. Мы любим.
— Ник… Обними меня.
— Марэся!
…и я шепчу:
— Только живи. Только живи. Живи, мама моя вторая, Маргарита, живи. Сашка еще не родился. Я еще не родилась.
…и я перемешиваю слабыми руками, как жидкое липкое тесто, как ворох высохших полевых цветов и трав, как рассыпанную колоду старых засаленных карт, все фотографии — в один стог, в одну шелестящую живую кучу, в один мохнатый, лохматый живой ком, в один бумажный сугроб, в одну шуршащую, плывущую, рвущуюся под пальцами, на глазах, тонкую, до дыр истлевшую материю, и она, я знаю, скоро распадется, выцветет до смертной белизны, сгорит, разымется на белые и черные легкие хлопья, и они полетят вон из рук и из сердца, и все охвостья ловко и равнодушно сгребут железным совком в мусорницу, в старые картонные ящики, в рваные пакеты, и все выбросят за сараи, на зады проходных дворов, на вонючую помойку, и все подожгут веселой спичкой, и все превратят в пепел.
В пепел — в забытье — всю нашу жизнь.
…но только не любовь.
Ибо над старой коричневой фотобумагой, над проявителями и закрепителями, над ванночками и красными фонарями и темными кладовками, над палубами и половицами, над печами и плитами, над выстрелами и взрывами, над могилами и колясками, над плотью и кровью, дыханием и стонами, костями и сердцами вольно и вечно летит она.
Видишь ее на последней, уцелевшей от огня фотографии? Видишь?