Ашхарат

Скучно, скучно.

Скучный ветер заметает желтые храмовые стены. Скучный песок обтирает горячие ступни. Скучный верблюд тащится по скучному бархану, и колючки в его нижней губе тоже скучные. Беспросветная тоска. Если развести руки, то под пальцами спружинят стены мира. Мирка. Мирочка. Все маленькое. Горсточка. Тропинка. И только скука — во всю ширь. Скукотища.

Гусеница с отростками-ножками… Межмирье. Небольшое, изведанное, почти нежилое. Скучное, маленькое.

Скучный маленький народец развлекается тоскливыми бесцветными гримасами скучнейших мимов.

Его мирок, его народец, его жизнь…

Наместник бога на земле — божка на крупинке сухой земельки. Наместничек. Сам полубожок. Полубог. Сыночек Солнца и Черной Кобры.

С днем рождения, о восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат.

С тридцатым днем рождения твое гладкое, подобное змеиному, юношески гибкое тело. А сколько лет твоей душе, венценосная кобра? Твоей скучающей душонке.

Народец вопит, народец нижайше желает видеть правителя. В тридцатый день рождения будет избрана супруга царствующему полубогу, да осветит сияющий диск отца-Солнца чело этой пока неведомой счастливицы. Площадь шириной и длиной в десять бросков копья пестрит девами, девицами, девчонками…

И каждая скучна, как колючки в губе верблюда.

И народец делает вид, что наблюдает мимов и танцоров. На самом деле — ждет.

Он видел все эти картины прямо сквозь сплошные прохладные стены. Видел, как будто стоял уже там, и жгучий ветер приветственно шевелил края жесткого праздничного одеяния.

Прилаживая широкий браслет, он напомнил себе, как грубо в народе называют такие украшения — напульсники. Только вот на его смуглых точеных запястьях жилки-звездочки спят, спокойны и величавы, подобны вечной реке Ним. Не дергаются жалко и нервно, как у всего этого сброда.

Ожерелье. Венец. Взгляд в зеркало. Как всегда, совершенство. Безупречная тонкость и симметрия. Густо подведенные глаза абсолютно одинаковы, до штриха, до черточки. Вторая, зеленая, блестящая, линия краски взлетает к бровям. Вокруг шеи скрепленные пластиночки, и между них вьется нитка-кобра. Пластинки золотые. Кобра — настоящая. Священная Змея пустыни. Она спит. Она всегда спит, когда у него на плечах. Наверное, ей тоже скучно.

Он приподнял ее маленькую головку и с чувством припал своим красиво очерченным ртом прямо к сложенному капюшону. На чешуе остался легкий мерцающий след от краски-бальзама. Иногда от злости и скуки у него очень пересыхали губы. Сегодня предстоит и злиться, и скучать. Скучать, конечно, больше.

Края стены оплавились, разошлись. Зазвучала музыка. Монотонная, унылая. Приветствуй меня, Межмирье. Стели мне под ноги свою туманную тропу. Я хожу здесь уже тридцать лет, я добираюсь до линии границы и вижу ряд дремлющих миров за стеклами, точно в аквариумах, я вижу ответвления — тупики, в которых бывал уже много раз, ожидая, что там блеснет проход к чему-то новому. Я нарочно вызываю стражей границы и смеюсь, хлопая по черным носам их невообразимые морды. Я хожу в страну вулканов и в Красный Лес, но живущие там уже давно боятся меня и не показываются.

Все слабы, все вопиюще скучны. Зачем ты создал меня, отец-Солнце? Зачем ты еще младенцем ужалила меня прямо в сердце, Мать-Кобра, обрекла на почти вечную жизнь, эту музыку, эти тропы, этот угасший пульс на запястьях и долгую тоску… Расступайся, Межмирье. Ты мне надоело. Вот. Площадь. Я появляюсь словно бы из ниоткуда, так и положено полубогу. Только что были лица — и вот уже одни голые согнутые спины, и мое имя, тысячекратно повторенное, нанизывается на иглы солнечных лучей.

Я, Ашшх-Арат, Змеелов — не более чем змея, запертая в плетеной корзине ограниченных миров. С днем рождения, неудачник. Избери себе супругу и приумножь чешуйчатое племя в своей тесной корзине.

Ждут. Чешут лбы о тонко смолотый песок. Когда-нибудь же встанут? Я смотрю на них, ничего не говоря. Удобнее их не замечать. Да, поднимаются. Жарко, должно быть, полусогнувшись на песке. И по-прежнему раболепно не отрывают глаз от собственных ног. Почти с каждым мужчиной рядом примостилась девчонка, одетая в черное. Черное — самое лучшее, для праздников. Стоят, одинаковые, без украшений, разглядывают свои пальцы на ногах.

Взгляд, мимолетный, обжигает меня и прячется. Кто? Я почувствую, я найду…

Я останавливаюсь прямо возле нее. Забавно. Танцовщица. И в плетенке рядом — приветственное шипение. С моего нагрудника — презрительное шипение в ответ, царица пустыни не снисходит к товаркам, у которых с рождения удалены ядовитые зубы.

— Поднимись.

Я обращаюсь к этой дерзкой девочке, она послушно встает — маленькая, мне по плечо, даже по наплечный браслет. Усталые от солнца, уже с морщинками, глаза. Да, это их мимолетный взгляд меня остановил. Неожиданно девочка кажется мне красивой. И менее скучной, чем все остальные.

— Ты танцуешь со змеями? Она кивает.

— Разве же это — змеи?

Люд площадной не дышит и пялится.

— Потанцуй с моей коброй! Возможно, сегодня ты выйдешь замуж…

Она отчего-то вздрагивает, через силу кивает. Недовольная, но покорная мне кобра лентой соскальзывает с нагрудника на песчаную площадку. Приподнимается, демонстрируя гордость. На капюшоне — корона, похожая на солнце. Сестренка.

Танцовщица оказалась на удивление хорошо обучена. У нее была грация, ловкость, выносливость.

У нее не оказалось удачи.

Не более чем через пару кругов их танца я стоял над чуть содрогающимся телом, и едва не плакал. Раздразненная змея никак не могла правильно улечься обратно на ожерелье, а мне было так обидно.

— Видите?! — я обернулся к народу, широко раскинув руки, призывая всех в свидетели собственной обиды. — Я выбрал, и что же? Меня отвергли! Она — отвергла меня!

И все понимают, что на этот год спектакль с супружеством окончен. Ай-ай, бедный полубог, неудачливый в любви. Плачьте, люди. Молитесь за меня. Кому? Мне.

Ибо это мои игры, мой мир, мой изощренный, но несвободный разум.

Скучно…

Исчезнуть, исторгнуть вздох из их цыплячьих грудок. Уйти в тишину и прохладу разрисованных залов, и, касаясь лбом дивных узоров, застыть подобно статуе. Гробницы моих предков ждут меня. Но очень нескоро. Жаль, что от скуки не умирают. Мне кажется, я могу почувствовать в Межмирье ту дверь, которая распахнется в день моей смерти. Что за нею? Сборище подобных мне полубогов? Если так, то это будет отвратительно скучно!

Мне не нужно вставать на туманную тропу, чтобы различить дверь. Запертые стеклянные створки. Помню наизусть. Границу, и ряд прозрачных пятен, и ряд завлекательно мерцающих тупиков. Этакие пещерки.

Но… Это что такое?!!!

Человек?

Здесь, у ворот моего храма, человек незнакомой породы. Истерзанный, полуголый, кажется, в ярости. Что-то шепчет, а сил встать с земли нет — больно. Я знаю это, я сам часто делал больно… Вот до такой примерно степени.

— Кто ты?

— Я? — он разлепляет заплаканные глаза и начинает понемногу нормально дышать. — Я Авентро, я…

— Стража!

Мне не трудно защитить себя безо всякой стражи, но ведь я почти бог. Свои руки пачкать?

И вот он валяется в ногах моего трона и плетет взахлеб свою нехитрую историю о том, как некий Иноходец взял его мать и отвел куда-то далеко, в иной мир, а он попытался защитить ее, и полез драться, и тогда Иноходец… Короче, вышвырнул через Межмирье прямо ко мне.

Дверь пробил?

Силен, клянусь лучами своего отца.

— Иноходец… Кто он такой? Чем занимается?

— Он не имел права, — вопит юноша. — Он же против чудовищ, но моя мама, разве она — чудовище? Я видел, как он пошел в подземелье, я видел, как он тащил удавкой то, что называют Мягкой Тьмой. Мы ведь за этим позвали, а потом он посмотрел на мою… маму и сказал ей: «Зачем ты здесь?». Она так испугалась… Я не смог, я не смог! Он просто…

— Есть ли в твоем мире маги?

— Маги? А, колдуны… Есть, немного.

— Что они умеют?

— Я не знаю, господин, я не видел.

— Как погляжу, ты не видел ничего, кроме Иноходца. Что за мир такой? Покажи дорогу!

— Он не пустит, — тихо говорит юноша, и кажется, в голосе мелькает торжество. — Иноходец не пустит. Он для этого и создан.

— Меня не пустит?

Зрачки Ашхарата сузились так быстро, что золотая радужка показалась распускающимся бутоном цветка. Длинные, достающие кончиками чуть не до бровей ресницы подрагивали. Безупречно вылепленные ноздри раздувались, втягивая прохладный воздух подземелья. Свечи бросали неверные игривые отсветы на его убранные под обруч волосы. Коленопреклоненный пленник против своей воли ощутил растущее восхищение — после матери-сильфиды это было самое прекрасное существо, виденное им в жизни.

— Ты осмеливаешься мне это говорить, незваный гость?

Ашхарат засмеялся. Так светло, так радостно, что стражники на миг потеряли бдительность — этот смех звучал тут впервые. Был — злой. Был — истеричный. Был пополам со слезами, был издевательский. Это смех узника, отпущенного на свободу. Это смех помилованного смертника.

Змеелов порывисто поднялся. Увлажнившиеся глаза источали сияние солнца в его чистом виде.

Прощай, пустыня. Прощайте, папа и мама, как вы мне надоели. Я иду туда, где буду не хозяином, а гостем, не стрелком, а мишенью. Незнакомый мир. Куда меня даже не пустят! Откуда меня попытаются выгнать!

С днем рождения, восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат. Стоило дожить до тридцати лет и дождаться такого подарка!

— Ты идешь со мной, — приказал маг. — Но мы же не хотим быстро закончить все развлечение, когда тебя узнают? Поэтому…

Стражники отошли назад, увидев, как хозяин готовится сложить ладони. Это означало такие действия, что лучше влипнуть в стенки. Вместо стройного белокожего пленника на полу валялось и стонало от мук превращения страшненькое и маленькое существо. Кажется, это называется карлик. Потешный шут. Карманный уродец.

— Ты восхитителен в своей отвратительности, — задумчиво сказал Ашшх-Арат. — Редкая получилась тварь. Запомни, червь. Когда я выполню все, что желаю, то верну тебе твою прежнюю внешность. Возможно. Если все мои поручения будут исполняться тобою качественно. Магия, которую я приложил к тебе, подобна поводку. Не намеревайся сбегать, подумай, что же такое я ЕЩЕ сделаю с тобою тогда?

Пленник обратил маленькие, красные, слезящиеся глазки к зеркалу и завыл, точно пес.

— Правильно. Итак, я желаю посмотреть твой мир. Что положено ответить?

Длинная смуглая нога в плетеной сандалии пнула карлика под ребра.

— Да, хозяин, — зарыдал тот, — я буду служить вам, хозяин.

— Отлично складывается день! — подытожил Ашхарат. — Люблю путешествовать. Пойдем, нечисть!

Межмирье открылось уважительно и тихонечко.

С днем рождения, Ашшх-Арат — Змеелов!

 

Иноходец Джерард-3

«Нет, нужно обзавестись веревочной лестницей и выходить через окно!» — думал Джерард, второй раз за неделю сталкиваясь на внутренней винтовой лестнице с Джорданной.

Алая Пчелка не оставила свои попытки начать разговор, Джерард виртуозно притворялся глухим.

Я тебя не спасал.

Я тебя сначала просто не заметил. Был так увлечен игрой, охотой, погоней за испуганным человеком по им же сотворенному лабиринту, что видел только себя. Такого ловкого, такого сильного по сравнению с настигаемой жертвой. Лорду Ферт не суждено было скрыться. Он был мишенью для Иноходца с того самого дня, как начал выполнять приказы и слушаться советов одного маленького, мерзкого, темного существа из одного далекого мира. Существо нуждалось в приятных и питательных для него эмоциях страха и боли. И умело манипулировало человеком, который считал этот серенький сгусток тумана своим покровителем, духом-проводником и чем там еще. Лорд чертил чертежи и строил лабиринты, осознавая себя гением под руководством полубожества, существо получало питание. Появление Иноходца разрушило этот идиллический союз паразита и его хозяина. Паразит был уничтожен первым. Лорд решил поиграть в прятки.

Иноходец заметил истекающую кровью девочку, только когда она застонала. И вздрогнул. Не от ее вида, не от шока того, что происходило здесь с детьми, а — от собственного ощущения застигнутого за каким-то постыдным делом. Его радостной охоте был живой свидетель, который пускай и ничего не понял, и возвел его в ранг «героя», но своим присутствием начисто лишил не только удовольствия, а и желания продолжать. Джерард забыл, что в первую очередь он должен спасти, а потом уже наказывать. Это — четкое правило, от которого не отступал Эрфан и не должен был отступать никто.

Я не хочу помнить о тебе, танцовщица-брюнетка. Не смотри на меня так восторженно, не следи за мною так жадно, не требуй, чтобы я непременно тебя узнал. Если бы ты не застонала, то истекла бы кровью на том столе, так и не дождавшись моей помощи. А если бы лорд Ферт не находился в столь тесной связи с порождением другого мира, что давало мне все права наказывать его — тогда ты вообще не получила бы никакой помощи и была медленно разрезана им на части.

Может, тот, кого все это время поминала ты, и герой, и спаситель. Может, и так.

Но это не я. Я всего лишь изовравшийся всем мальчишка, которому, к тому же, пора отдавать долги.

Джерард отворил намеченную дверь и зашел быстро — как всегда, когда не был уверен в собственных действиях. Стыдно, Иноходец?

Стыдно.

Вышивальщица была там. И мгновенно вскинула голову.

Почему у нее такие огромные глаза? У людей не бывает таких глаз! Он проследил, как тает радостная улыбка на губах девушки, и решимость таяла в сердце (да, Гард тебя затрави, в нем самом!) быстрее улыбки.

Игла в ее руках уже не внушает того неосознанного ужаса, но разве станешь объяснять все с самого начала? Даже себе невозможно объяснить! Осторожно, затаив дыхание, чтобы не спугнуть ни замершую как статуя вышивальщицу, ни собственную внезапно пришедшую мысль, он присел в мягкое кресло, и, собираясь с духом, положил пальцы на манжету рубашки.

И — дернул. Нежная ткань послушно разошлась у самого шва с укоряющим треском.

Девушка сказала «Ай!», и прикрыла рот рукой. А Джерард смотрел на нее и подумывал, куда бы провалиться, если она не догадается, что означает эта выходка.

Спустя минут пять, когда он решил, что седьмая адская пещера вполне подойдет как конечный пункт назначения, кареглазая статуя медленно поднялась со своего рабочего места и двинулась к нему.

Тонкие, почти прозрачные пальчики с коротко остриженными ногтями ловко зажали в одну хитрую складку надорванные края.

Закусив нижнюю губу, Рэми так тщательно зашивала рукав, как будто от этого зависело, взойдет ли завтра солнце. Но все-таки пальцы дрожали.

Джерард улыбнулся в тот самый момент, как снова почувствовал укол — легкий, даже неразличимый. Ему было все равно. Теперь — все равно.

Его улыбка и спокойная неподвижность окончательно разъяснили Рэми происходящее. Окончив работу, она пришпилила иголочку прямо к его рубашке. На воротник. Осторожный намек. Хрупкий, тонкий как батист, но все-таки мир.

Хедер тоже оттаяла. Ее стал больше интересовать он сам. За всю жизнь ему еще не приходилось рассказывать столько о себе самом.

Однажды она упомянула и Межмирье.

— А что там, Дже… рард?

Вот только больше не зовет его Джерри. Никогда.

— Тропы. Туман, — он пожал плечами.

— И все?

— Ну, еще твари, вроде собак. Охраняют. Невнятный рассказ. Невнятная ложь. Правда была бы красочнее.

— Почему же ты так опоздал… с сердцем?

— Эрфан отдал мое сердце фрокам. Это такой маленький народец гор, самый жадный народец в мире, Хедер. Тогда я даже не знал, как они называются, и что они вообще существуют. На исходе девяти назначенных лет услышал от старого-старого дедка, слепого сказочника. И то, только название, а где их искать… Туда нельзя было идти в Межмирье.

— Исчезая, как ты?

— Именно. Ножками. Ножками. Северный Венец очень далеко, Хедер. Ты даже не представляешь, насколько. Народец я нашел чрезвычайно легко, но зря радовался. Хочешь слышать всю историю?

— Хочу! — сказала Хедер. — У меня бессонница! А в мои годы ее не лечат, а заполняют. Например, мужскими рассказами. Уже, увы, только рассказами. Продолжай!

— Ну вот зашел я наугад в пещеру, вижу — сидит маленькое, мохнатое, красное, урчит. А в лапе, черт его дери, мое сердце.

Хедер удобно расположилась на софе, и созерцала сказителя, точно большая сероглазая кошка.

— Толстяк требует мой рубинчик! Мою игрушку! Я не отдам, нет! — визжал фрок.

Пещера зашевелилась. О, Гард и псы! Фроки! Фроки всех мастей, из-под каждого камня, по десятку из каждой расщелины! Будь он даже сверхмагом — у древнего народца мощный щит собственного волшебства, изначального, несокрушимого.

Магия гор отрезала Межмирье.

Количество противников представляло реальную опасность.

— Пошшшшел прочч… противный, наглый, жжирный человечищщщще, — шелестело отовсюду. — Пошшшшел или пожжалеешшшь…

Красношерстный фрок заливисто солировал:

— Это мой рубинчик! Мой! Мой! Мой!

Джерард вскрикнул от неожиданности, почувствовав укус ниже колена. Флюоресцирующий в полумраке фрок отплевался обрывками ткани, и прыгнул повыше, явно целясь в пах. Джерард увернулся, но едва-едва.

«Если я упаду — мне конец!» — подумал он, но начинать драку медлил. Первый же удар с его стороны означал бы разрешение напасть всей стае сразу.

Красношерстый, зажав в трехпалой лапе сердце, уже карабкался к боковому лазу.

— Стой! — завопил Джерард. — Подожди! Эй! Хочешь — я принесу тебе другой камень! Лучше! Больше!

Фроки остановились, как будто он плюнул на всех сразу сонной травой.

— Лучшшшшшшшше? — завороженно пошелестело под сводами. — Болыпшшшше?

— Да, — подтвердил Иноходец, морщась. Маленький зеленый фрок продолжал с упоением терзать его левую ногу. Глухой, наверное. Бывает.

— А откуда чччеловек возьмет такую игрушшшшшшшку? — недоверчиво и невнятно спросил Красный, ревностно оглаживая розово-алый шарик. — У чччеловека жжже нет при сссебе ничччего!

— При себе нет, но я отыщу и принесу. Другой рубин, да? Тогда ты отдашь мне этот? Я принесу, клянусь!

— Рубинчик? Болыдшой рубинчик? — жадно переспросил фрок. — Большой-большой?

— Огромный, — тактично ответил Иноходец, — отдашь?

— Почччему толстяк ххочччет менять большше-лучшшше-крашшше на меныпше? — подозрительно щебетал Красный. — Он тупой?

— Он тупой, — покладисто согласился Джерард.

Фроки квакающе захихикали. Это никак не расходилось с их собственным мнением о людях. Приятный толстяк, с правильными мыслями.

— Договор! — мрявкнул Красный, спускаясь поближе. — Договор! СССделка! Горы сссвидетели мне в том, что было здесссь сказано!

— Горы сссвидетели нам в том, что было здесссь сказано! — повторили фроки хором, глаза их засветились.

Чем бы этаким поклясться?

— Горы и Межмирье свидетели мне в том, что я выполню свое обещание, — торжественно провозгласил Джерард. — Слово Иноходца!

Галдящие фроки хлопали в ладоши до тех самых пор, пока не проводили его до самой поверхности.

Все великолепно, подумал Джерард, жадно вдыхая морозный воздух. Но где я возьму рубин больше, чем хотя бы половина человеческого сердца?

— И что? — подала голос Хедер, под рассказ Джерарда сжевавшая немало жареных орешков в сахаре. — Ты нашел этот рубин?

— Нашел, — кивнул Иноходец. — В Алмазной Палате императорской сокровищницы. Его стерегло очень интересное создание. Если, конечно, ты сочла бы интересным помесь бойцовой собаки и вредного черного мага. Он, кстати, еще и ядовитый был.

— Ты его убил?

— Нет. Представь себе! Злоупотребил служебным положением и проводил товарища в его родной мир. Как выяснилось, бедняга страшно хотел туда вернуться, но не знал, как выглядит Иноходец. А «за доставку» он разрешил выбрать любую вещицу из сокровищницы, потому что императорский род уж несколько сотен лет жутко должал за верную службу.

Хедер против воли хихикала.

— Императрица зашла в сокровищницу именно в тот момент, когда я, вероломный гость, сжимал в руке рубин и радостно улыбался. Арестовать она меня, конечно, не сумела. Но с тех пор отношения изрядно подпортились. Старый конфликт вылез наружу вновь, когда Пралотта собственноручно доставил меня в тюрьму. Я был в менее презентабельном виде, но Клементина Первая меня не могла не узнать. Как видишь, я опять сбежал. Что тебе будет за укрывательство?

— Дополнительный заработок, — хмыкнула Хедер и облизнула пальцы, сладкие после орешков, — если решу выставлять тебя как достопримечательность. Девочки уже все знают, между прочим. Осторожнее. Кажется, ты объект пари.

— Дождусь астрономической ставки и войду в сговор со спорщицей.

— Да, где горец прошел, там кочевнику делать нечего. Ну ладно, воришка, обменял рубин по курсу или нет?

Джерард улыбнулся уголком губ и демонстративно бросил в рот орех.

Рубин он обменял.

Фрок жадно схватил огромный камень и отдал сердце. Казалось, проблемы кончились.

А сердце, ощутившее близость хозяина, стало стремительно согреваться в ладони даже через перчатку. Джерард поспешно сжал его и подставил шкатулку, но поздно. Пошло первое неуверенное сокращение, и сердце дрогнуло, запульсировало, и начало наливаться алым.

— Уххххххх ты-ыыыыы!!!! — завыли фро-ки. — Ооооооооуууууу!!

Красношерстый захлебнулся слюной, а когда открыл рот, то барабанные перепонки человека едва не лопнули от визгливого вопля:

— Теплое!! Живое!! А это — холодное!! Человек обманул меня, надул меня, выманил мой живой рубинчик! Не хочу холодное! Хочу вон то! Верни мою игрушку, обманщщщик!!

— Фигу тебе! — тихо огрызнулся Джерард. — Все твои горы свидетели тебе вот в этой фиге! — и незамедлительно продемонстрировал оный жест.

— Отдаааааааааааай!! — бесновался фрок и вертелся спиной на камне, дрыгая лапами в истерике. — Отдай, обманщик!!

Джерард поспешно захлопнул шкатулку и, не вникая в дискуссию, перерубил крепеж балласта. Веревка пошла вверх, и он взлетал вместе с нею.

Фроки зашипели и стали прыгать. Он отбивался ногами, одной рукой сжимая канат, а другой — шкатулку, но после вылета на поверхность все-таки стряхнул с себя не менее дюжины увлеченно грызущих подземничков.

— Мы будем жаловаться, жаловаться! — пропищали они на прощание, когда Джерард деликатно, носками сапог, поспихивал их обратно вниз.

Сумка стояла там же, где он ее спрятал, прежде чем идти менять рубин. Иноходец вытащил из сумки свою теплую длинную накидку, одел, бросил шкатулку в сумку и пошагал обратно, к Лестнице. Время пока есть, сердце — живое. Когда он спустится с гор и выйдет из зоны влияния магии, то пойдет через Межмирье.

Земля загудела.

Прислушавшись, Джерард понял, что из-под камней доносится монотонный низкий вой. Фроки, догадался он. Вой был вовсе не хаотичен, а очень слаженный, очень четкий. Какой-то ритуальный, что ли… Чего они там угрожали? Пожалуются?

И все-таки он пошагал быстрее. Длинные ноги порой вязли в снегу, и дорога обещала быть непростой. Заночевать здесь и речи быть не может! Того и гляди, снегопад начнется, вон какой ветер, в деревьях так и шумит! Стоп. В каких деревьях?

— Хорошш, — дыхнули за спиной, потом откликнулось везде, гулко, почти как лавина. — Ах, хорошшш, таких не найдешь.

Джерард быстро прокрутился вокруг своей оси — чистота, белая пустыня и сквозь туман торчат синеватые вершины. Никого.

— Повтори, не расслышал, — мрачно сказал Иноходец, поставил сумку на снег и осторожно нащупал в поясе нож.

— Хорош, говорю, — уже высоким, звонким голоском зазвенели льдинки на ближайшем камне. — Обидел маленьких, обидел?

— С кем имею честь беседовать? А то ведь и не отвечу!

— Меня это не удивит.

На снегу резко проявилась синяя тень и поднялась в полный рост. Хороший такой рост, едва ли не больше, чем у Иноходца.

— Люди обладают не очень гибким воображением. Конкретики требуют. Постоянно.

— Скольких людей ты знал? — спросил Джерард, осторожно обходя тень сбоку.

Впрочем, тень перестала быть таковой и превратилась в очень худого мужчину неопределенного возраста. Сие обстоятельство сразу выдавало в нем не человека, а лишь некое существо, для удобства принявшее такую форму. Мужик был ошеломляюще синеглаз и ошеломляюще не одет.

— Жарко? — посочувствовал Джерард. Незнакомец оглянул себя, потянул руку к ближайшему облаку и окутался белой хламидой.

— Кстати, оставь в покое нож, человек. Ты стоишь почти на самом Магнит-камне. Не думаю, что удастся воспользоваться оружием из железа! Да и любым другим оружием.

— Мне так спокойнее, — отозвался Джерард.

— Боишься? Тогда зачем обижал глазастиков?

— Кого? Фроков? Я их не обижал.

— Иначе они бы меня не будили. Как тебя зовут, человек?

— Джерард.

— Рассказывай свою версию, Джерард-обманщик. Так или иначе, но мне придется тебя наказать.

— Мы договорились об обмене с таким фроком… с красной шерстью. Он согласился.

— Это она, человек. Красненькая — это она.

— Прошу прощения. Так вот. Я обменял один предмет на рубин, который заработал честным трудом. После обмена дама решила, что продешевила и пыталась отказаться. Но договор же был! Я взял свой предмет и ушел.

— Она сказала, ты не открыл истинной ценности вещи, и обманул.

— Истинную ценность это представляет только для меня, — тихо проговорил Иноходец и отчего-то только сейчас понял, как устал.

— Покажи мне свою вещь, — непререкаемым тоном произнес Хозяин Гор, — и я сам решу, чего она стоит.

Джерард достал шкатулку, протянул, но готовился в любой момент сражаться. Бесполезно, конечно, но и не стоять же да смотреть!

Мужчина открыл шкатулку. Сердце, видимо, чуть успокоилось, но все же подрагивало, — изнутри легонько светилось, вспышками.

— Это не рубин и тем более вообще не камень, — покачал головой дух. — Но красиво, да. Как называется такая игрушка?

— Такая игрушка, как ты изволил выразиться, называется сердцем. Это мое сердце.

— Ты лжешь, — мягко улыбнулся Хозяин, — люди не живут отдельно от частей своего тела. Я не так уж плохо помню людей.

Порыв ветра бросил прямо в лицо Джерарду увесистый кусок льда. Уроки Эрфана не проходили даром, Джерард отбил глыбу и даже как-то ухитрился расколоть надвое.

— Люди — нет. Иноходцы — да, — раздраженно повысил он голос, потирая ноющее ребро ладони.

— Чем отличается Иноходец кроме умения нечестно торговаться?

— Иногда мне приходится жить отдельно от своего сердца. Чтобы ходить в Межмирье.

— Все эти названия мне незнакомы, человек. Но допустим. Как же ты отдал свое сердце глазастикам? Разве ты не знал, что они не любят возвращать однажды полученное?

— Мой учитель сделал это, — сквозь зубы признался Джерард. Допрос утомлял. — Против моей воли. Он счел это хорошим испытанием для меня.

— М-м? А что бы случилось, если бы ты не прошел испытание?

— Если в назначенный срок я не приму свое сердце обратно в грудь, оно умрет, и Межмирье сделает меня тенью, которая вечно скитается его туманными тропами, забыв дорогу в мир людей.

— У вас с учителем были очень нежные отношения!

— А теперь верни мне его.

— Учителя?

— Сердце.

Дух не двинулся с места, просто предостерегающе обжег Джерарда синим пламенем взгляда.

— Не спеши, Иноходец. Делать тебя навсегда тенью будет, конечно, слишком. Но видишь ли — эти горы не так уж обширны, зато это мои горы. Глазастики жадный и капризный народец, но они тоже мои. А ты их обидел. Они расстроены. В недрах неспокойно. Зачем мне это нужно? Я люблю порядок, спокойствие. И за твою излишнюю сообразительность и самоуверенность ты должен получить хороший урок, человек-с-сердцем-в-шкатулке.

— И как ты собираешься это сделать?

— Очень просто, — сказал Хозяин Гор и как-то очутился очень близко. Джерард не умел проделывать такие штуки без Межмирья.

— Я лишаю тебя памяти на два месяца. Ты ничего не будешь знать, даже имени. Ты забудешь даже то, для чего предназначен.

Джерард вскинулся — и упал без сознания, наткнувшись на выставленную вперед руку существа. Хозяин Гор склонился над лежащим и поставил шкатулку рядом с телом.

— У тебя хорошее сердце, Иноходец — горячее, светлое. Потому наказание довольно мягкое. Жаль только, что в момент, когда ты обижал мои порождения, это сердце лежало в твоей шкатулке, а не в груди. Я могу позаботиться лишь о том, чтобы эту «игрушечку» ты не потерял из-за беспамятства. Охранное заклинание для драгоценностей сделает ее безразличной и нежеланной для всех. Все. Вставай, безымянный человек.

Хедер перевела дыхание.

— Вот это да! То есть тебя наказали?

— Вообрази!

— А потом?

— Потом уже проще. Меня подобрали в горном лесу жители одной деревни, люди барона Рос-Брандт. Я там жил два месяца, был учеником кузнеца. Как раз в тех местах объявился оборотень или то, что таковым считали. Императрица Клементина прислала для разбирательства советника по имени Пралотта, а он привез с собою Лайоли.

Я очень сожалею, Хедер. Я сожалею, что заклятие спало с меня в день, когда ее убили, а не днем раньше. Я только отомстил, а ведь мог бы уберечь.

— Это не твоя вина, Джерард.

— Моя, Хедер. Я мог бы повести себя так, чтобы не навлечь заклятие!

— Именно поэтому ты не Эрфан. Ему не по силам было бы признать сейчас то, что признаешь ты.

— Ну, Пралотта оттранспортировал меня на показ в столицу. Я сбежал, как только достаточно вспомнил. А ты была одним из последних кусочков этой мозаики. Мне необходимо было увидеть тебя. Это не доставило радости никому из нас, правда, госпожа?

— Особенно то, в каком состоянии ты явился.

— О, да.

— И Рэми.

— Рэми… Ах, вышивальщица. Я извинялся.

— Кажется, переусердствовал. Девочка ходит за тобою, точно тень. Она тебе уже все рубашки перештопала?

— Что значит — все? У меня их только пять! Я нищ и скромен!

— Как мышь. Это не Эрфан ли называл тебя «мышка Джерри»?

Улыбка пропала. Спряталась в изгибы губ и попрощалась.

— Да, — уронил мужчина, — было такое.

— Прости. Не самое лучшее, что я могла ляпнуть. Зато гляди, какой ты неутомимый сказитель.

Но веселье уже не вернулось. Беседа расползлась, как разварившееся тесто. Джерард неловко простился, вышел, поднялся на крышу кабаре. Свежий предутренний час, самые сладкие сновидения. Пустые улицы. Редкие огоньки фонарей, которые вот-вот станут не нужны, и фонарщики погасят их. Его высокая фигура неуместно маячит на этой крыше, над всем городом, и вряд ли кто-то сказал бы — глядите, ангел. Скорее, демон. Развеваемый ветром халат вполне сойдет за пару черных крыльев.

Посты у выходов давно не подавали сигнала. Его пока никто не звал. Затишье перед бурей? Дает ему возможность надышаться, насладиться нормальной жизнью хотя бы теперь? Да и местечко подходящее — кабаре!

Когда-то Джерард мечтал иметь свой театр. То есть, Джерри мечтал. Грезил о Большом Карнавале Силь-иль-Плены, о первом призе. Тут бы играй не хочу, ан нет — актеры должны менять свои маски, на то они и актеры.

Сердце… В какие игры ты со мною играешь, мой магический стеклянный шарик? Исподволь, болью и трепетом, слезами и смехом, горем и радостью, сочувствием, жалостью и стыдом мстишь мне за годы забвения? Отбиваешь, как четверка почтовых скакунов, тройную норму в день? Всего сразу, полной ложкой, не захлебнись, хозяин. Спешишь чувствовать. Сбиваешь меня с толку. Толкаешь меня на странные неожиданные поступки. Но ты мое сердце, и я виноват перед тобою. Играйся, жестокое. Потерплю.

Джерард неосознанно затаил свое дыхание, чтобы услышать чужое. Тут еще кто-то бродит, по крыше. Ну не сюрприз, он сразу заметил, как обожают эти девицы подслушивать, подсматривать и сплетничать. Только кто? Он их пока плохо выучил. Близнецы, Моран и Гейл? Или та брюнетка, Джорданна? Он вспомнил лорда Ферт и передернул плечами. Какие неприятные воспоминания.

Там, за трубой, маячит кусочек оборки. В три шага Джерард пересек расстояние от края крыши до нехитрого укрытия и вытащил оттуда своего соглядатая.

Вышивальщица.

— Не спится, госпожа?

— Я случайно… зашла, а вы тут…

— Да так, знаешь ли, прыгнуть хотел.

— Зачем?!

— Я пошутил, Рэми. Я же не сумасшедший. Просто тут интересно. Высоко. Никогда не видел Сеттаори с такой высоты.

— Это самое высокое здание в городе после собора. Императорский дворец гораздо больше, но ниже. А вот там — парк!

Она подошла к бортику и начала указывать пальчиком на город.

— Там — частные дома, там — здание Совета, здесь живут министры, здесь — Купеческий Дворик. Дальше пристань, ее сейчас не видно. А по каналу идет почтовая лодка! Видите?

— Занимательный урок, госпожа.

— Зачем вы дразнитесь, — она смутилась. — Госпожа — мистресса Хедер. Я швея.

Девочка-тростинка. Руки вполовину его руки, ножки, наверное, как у олененка. Дались тебе ее ножки? Тпру, стоялый!

И «гусиная кожа» на этих лапках, лен особо не греет в такое утро.

Джерард вздохнул, снял халат, положил ей на плечи. Рэми хотела возразить, но — было видно — уж очень теплой оказалась одежка. Правда, полы халата тащились по крыше сзади, ни дать ни взять, шлейф.

— Как вам подошли бы два юных пажа, — нарочито печально сказал Джерард, покачивая головой. — Вместо этого тут один далеко не юный бездельник. А что же вам понадобилось на крыше кабаре, царственная особа?

Как раз в это время через слуховой люк на крышу выбирались зевающая Маранжьез и злая как тридцать чертей Джорданна. Вчера поклонник спьяну пообещал Белой Пчелке, что выложит ее имя на мостовой перед кабаре цветами. То же самое он пообещал и Джорданне, то ли перепутав, то ли еще чего. Блондинка измучилась от любопытства и ревности, и подскочила чуть ли не с рассветом. Растолкала соперницу, потянула на крышу лицезреть обещанное.

— Ни черта вообще, тебе говорила! Ну, ты получишь у меня сейчас! Пьянь всякую слушать, — зашипела брюнетка, сузив синие глаза. — Лучше начинай бежать, Map. Че ты ржешь??

— Это не я, — отступила Маранжьез. — Это кто-то смеется там.

Острый разрисованный ноготок указывал влево. Обе танцовщицы осторожненько высунули носы из-за скрывавшей обзор трубы дымохода.

— Ты тоже это видишь? — проговорила блондинка. — Я не тронулась умом?

— Ты тронулась, и давно. Но я тоже это вижу. Ущипни меня… А-ай! Дура! Я в переносном смысле! Это ребенок-Рэми? Это она так смеется? Ты вообще видела хоть раз ее вот так смеющейся?

— Только в мечтах. Но что Рэми, лучше посмотри, кто перед ней эти смешные сказки сказывает. Твой незабвенный призрак! Не кажется ли тебе, что мы многое пропустили? А что это на ней надето? ЕГО халат! Можешь такое представить?

— Чего тут представлять, — почесала нос брюнетка. — Однако от кого, но от Рэми я не ожидала. Это твое влияние, проститутка!

Подзатыльник был осторожный, но тяжелый. Любопытство взяло верх над природным желанием завизжать и вцепиться, поэтому Маранжьез промолчала, только скорчила рожу. Действо на крыше затягивало. Джерард как раз разыгрывал «в лицах» некую сценку, Рэми заинтересованно вникала, приоткрыв рот, и иногда хихикала.

— Что-то не так, тебе не кажется? — шепнула блондинка, почесывая нераспутанную гриву. — Он себя ведет как-то…

— Не как любовник, ты это хочешь сказать? — несколько кривовато усмехнулась Джорданна и начала обкусывать ноготь на мизинце правой руки.

— Ну-у, не знаю… Может, он когда-то в детстве хотел переспать с младшей сестрой?

Как раз в этот момент Рэми была взята за талию и аккуратно поднята повыше для обозрения городских видов. Джорданна отгрызла ноготь под корень и без слов удалилась в тот же люк, откуда и пришла на крышу.

— Кажется, за эту сахарную косточку здесь передерется немало салонных собачек, — глубокомысленно сказала Маранжьез, потянулась со вкусом и вышла из-за трубы.

— Доброе утро, ребенок-Рэми. Доброе утро, рид Джерард, — одарила она их ослепляющей улыбкой.

Рэми сказала «ой» и судорожно попыталась спуститься вниз. Джерард спокойно поставил вышивальщицу на парапет и кивнул блондинке.

— Что интересного в городе? — мурлыкнула Маранжьез, кончиком пальца указывая вдаль.

— На Судебной Площади повесили парочку шпионов, — Джерард зевнул, — и четвертовали одного любопытного дворецкого.

Рука его по-прежнему лежала на талии вконец сконфуженной Рэми. Пчелка поняла намек, но никак не собиралась сдаваться.

— Рэми, солнышко, ко мне придут в восемь. Мне просто позарез нужно зеленое платье, ну то, с перышками. А я похудела, висит — жуть. Зашьешь по быстрому? Само собою, с меня весь ассортимент кондитерской!

И увела вышивальщицу за собой.

— Кошачьи прятки, — улыбнулся Джерард. Взялся за ограждение — и тут его «накрыло». Жаром обдало лицо. Кожу стянуло. Камни нагрелись.

Кому-то срочно нужен Иноходец.

Ладонь еще хранила тепло прикосновения к застенчивой кареглазке. Потянуло запахом свежего хлеба — булочная была немного ниже по улице. Звякнуло чье-то окошко. Кратковременный всплеск неприятных ощущений прошел, и прохладный утренний ветер обласкал пока что не остывшие камни на маске. Джерард постучал по ним кончиками пальцев, и принял решение остаться. Судя по силе призыва, не более чем пара человек. А вдруг вампир, причем местный? Никакой пользы в дальней дороге не будет. А то, что дорога дальняя, не обсуждается — сердце нельзя вынимать из груди, пока нельзя.

Ну вас ко всем псам Гарда, уважаемые!

Я — в отпуске!

Я видел его, и он мне понравился. Очень понравился. Мой долгий путь оправдан. С дрожью во всем теле, как в день первого любовного опыта, я перебираю в памяти каждую черточку его запоминающегося облика и предвкушаю, каким восхитительным источником развлечений он станет. Не успев появиться, он уже сумел меня немного огорчить, и я насладился даже этим крошечным, будто вылупившийся змееныш, чувством. Он меня не замечает! Как славно и как горько. Почему же? Меня очень это волнует. Что это за мир, если прибытие полубога никем не замечено?

Я жажду обратить на себя его дивный взгляд, сверкающий, как клинок, цветом подобный листве на деревьях. Сколько здесь деревьев, и они такие огромные… В моей пустыне все будто растянуто, расплющено вдоль горизонта, а тут — тянется ввысь и вширь без ограничений. Сколько здесь оттенков одного цвета, и разных цветов. Но мне нужен этот, этот — искрящийся и зеленый, как спинка геккона, не желающий обращаться ко мне. Кожа чешется, так хочется вылезти из нее, но мне это не дано. Посмотри же на меня, посмотри, я не имею права находиться в твоем мире, и все же я здесь. Сделай мне подарок в честь минувшего дня рождения и заинтересуйся мной!

Я хочу занять все твои мысли, войти в твои сны и твою кровь, стать для тебя единственным на этой земле. Я не встречал еще человека, более достойного меня. Ты нравишься мне, ты прекрасен, мой будущий враг.

Жалкое и отвратительное существо, которое я то и дело пинаю носком башмака (в сандалиях здесь холодно и мокро), не солгало мне, ничего не упустило, но и не приукрасило в твоем портрете. Я учту это, и покормлю его на ночь.

Ты и вправду высок и силен, и хорошо двигаешься, и похож на больших кошек моей родины.

Глаза женщин увлажняются, когда они смотрят, как ты идешь мимо, и я легко читаю в их глазах жажду обладания и подчинения одновременно.

Существо, пародия на слугу, ненавидит тебя. Я — нет. Ненависть рождается страхом, а мои чувства к тебе чисты и возвышенны. Мы оба прекрасно созданы природой. Ты не столь совершенен физически, и лицо лишено абсолютной симметрии, ну да это было бы странно. Жаль, что я не могу видеть твоего лица целиком, хотя маска хороша и уместна.

Я обязательно найду способ представиться, и сделаю это со всем тщанием. Мне нужно хорошо изучить тебя. Неужели о тебе не сочиняют каких-нибудь сказок, небылиц, легенд? На сбор информации уйдет время, жаль, что пока придется проститься с тобою, бороться с желанием смотреть, следить, приходить каждый вечер, но результат того стоит, поверь.

Совсем недолго ждать, и к концу вашего единственного теплого сезона я уже буду готов занять достойное место в твоей жизни.

Верь мне. Я единственный, кому ты по настоящему нужен. Никто не оценит тебя полной мерой, как могу это я. Ничего не подозревая, ты уже мечтал обо мне, ты это поймешь.

Как только я появлюсь.

 

Хедер-2

Он свое отходил по канату.

Теперь настала ее очередь. Жаль, что настала так поздно, когда ноги дрожат, и зрение ни к черту. До пола всего лишь несколько ладоней, а кажется бездной. Кто сказал, что людям маленького роста падать не так страшно и не так больно, чем высоким? Безбожно врут, пресвятой Гард.

У твоего ученика сильные руки, Хедер. Они всегда были сильными, и уже тогда — нежными.

А твоя старость — сентиментальна.

Не смеши людей, не ходи по этому канату. Ежедневно, из своей комнаты — как гвардеец на конный смотр: копыта начищены, хвост расчесан, грива заплетена, иго-го! Но судьба уже занесла хлыст, и вонзила шпоры, и только живодеры не смотрят в зубы дареному коню: остановись, Хедер. По старой привычке твой ученик полон щенячьего задора, и валяется, открывая незащищенное розовое брюхо, и улыбается до ушей. Но ты знаешь: он уже давно тренированный одиночка, и упаси тебя Гард протянуть руку, чтобы потрепать его по загривку.

Если бы только он знал, какую чушь ты думаешь в тот самый момент, когда вы проходите левый полуповорот. Твои пчелки пританцовывают на месте, запоминая увиденное, приглашенные кордебалетные мальчики осторожно косятся на будущих партнерш, зеркала ослепляют, когда вы проскальзываете мимо, и шатающийся с утра каблук постоянно подгибается вот на этой паркетине.

Кто учитель, кто обучаемый, мистресса? Не криви душою, рассказывая о том, что тебе больше некого попросить помочь перед праздниками подготовить специальную программу. Что все лучшие танцоры разъехались, спились, заняты, умерли, провалились в преисподнюю, обезножели, а худших мы не держим. Когда, в кои-то веки кабаре «Дикий мед», подхватив переходящее знамя этих благотворительных ежегодных концертов для детских приютов, вдруг с таким тщанием готовится к столь нетребовательной аудитории?

Твой канат только начался, Хедер. Когда ты позволила ему остаться. Когда заранее простила всю боль, предсказала и тут же простила. Кто он тебе?

Наверное, сделала его своим партнером только, чтобы обрести хоть какой-то ответ на этот вопрос.

И каждое его движение, которое кажется тебе незнакомым, не таким, как учила ты когда-то, рождает внутри вопрос ревнивый и неуместный. Словно муж оценивает жену, которая съездила без него разочек отдохнуть «на воды»: «Кто тебя этому научил, а? »

Смешно, Хедер?

Ох, не надо так высоко. Мне уже больно держать спину. Еще секундочка, и все. Что-что, а терпеть балерины умеют. Девицы (неблагодарные создания, хоть бы пару хлопков в ладоши) тут же стукнули каблучками о пол, как застоявшиеся кобылки, и скрипачи вновь потянули смычками ту же самую мелодию.

Он примостился на подоконнике, потирая указательным пальцем кончик носа, деланно-безразлично следит за кружащимися парами, но ты-то, Хедер, видишь — по одной ямке в уголке губ, по одной морщинке, как распирает его изнутри самодовольство!

И опущенные ресницы, потому что огня в этих глазах хватит, чтобы поджечь все заведение. Но изредка все-таки сверкает в ее сторону: не похвалишь? Как же так? Я ведь и вправду лучше!

Так же безразлично ты, Хедер, отпустишь его привычным взмахом руки, иначе пары не прекратят ошибаться, не прекратят в ущерб процессу то-же ловить изумрудных солнечных зайцев из-под занавеса его ресниц и ожидать одобрения. Не твоего — его одобрения.

Джерри. Здесь и везде, такое чувство, что он уже в каждой точке этого маленького кабаре. Изучил, пробрался, и теперь исчезает и появляется как чертик из коробочки с детскими пугалками. Любимец всех юных подмастерьев, какие только тут существуют. От поварят до хористов. Живая сказка. Да, для них Иноходец — сказочный персонаж. Шутка ли, был человек перед глазами и пропал, и р-раз — он уже за твоей спиной.

Они тебя не беспокоят, выполняют свою работу и ладно, а если в свободные минуты предпочитают виснуть на Джер… рарде и донимать его, то, как говорится, ваши крокодилы — ваши проблемы.

Когда в вечер годовщины битвы у переправы Дэсса забежала, перепуганная, прижимая к груди какую-то очередную вышивку, и сказала, захлебываясь от волнения, что там, внизу, уже полный погром, и не справляются ни Маранжьез, ни Джорданна. Троих вышибал гвардейцы засунули головами в вазы для цветов, но вазы оказались односторонней проходимости: сунуть голову можно, а вытащить нет. Вазы уже обсуждаются на предмет разбить, и кроме шпаг предметов больше не нашли, но не это главное, а то, что господа недовольны, и, кажется, еще собираются что-то поджечь, если им не станцуют, а музыканты уже давно сбежали от такого разгула.

— Счастливые люди, — процедила тогда сквозь зубы Хедер, имея в виду музыкантов.

Как назло, болела голова, надвигался ливень с грозой, и до чертиков надоела эта пьяная бесшабашная вооруженная молодежь. И у каждого второго папаша советник, а у каждого первого министр или генерал, а сегодня один из самых важных военных праздников в империи. Храни тебя Гард, Сеттаор, долго ли проживешь, если это — лучшие твои граждане?

— Может, мне сказать… ему? — предположила скороговоркой Рэми, и с надеждой заглянула в глаза мистрессе.

— И что?

— Я просто так спросила, — покраснела она. Какая вера, надо же. А не хочешь увидеть его в качестве содержимого четвертой вазы? Чудес не бывает. Едва не полсотни пьяных задиристых парней, да еще с такими поджигательными наклонностями. Да к тому же Джерард сегодня сидит в архиве, читает бумаги по Иноходцам, какие ему обещал найти один знакомый Хедер.

Хедер, плохо представляя себе свои дальнейшие действия, сошла вниз, в холл, и поняла, что дела обстоят хуже, чем столько раз до этого. Гвардейцы вошли в раж. Они уже перестали разбирать, где находятся — то ли в третьесортном борделе, то ли в кабаре, то ли в Императорском театре, то ли на приеме с иностранными послами. Им было абсолютно все равно.

— Мистресса, — повернула голову Эрденна, — мы… Что нам…

Никогда еще Хедер не видела Эрденну такой бледной, а Джорданну — такой сдержанной.

— Ты кто? — вдруг сказал ближайший гвардеец и потянул ее за платье, а мадам удивилась его вопиющей молодости.

— Я хозяйка этого дома, — сообщила Хедер, вырывая край платья. — И мы закрываемся. Попрошу на выход, господа офицеры.

Про офицеров им понравилось, про выход — нет.

— А если ты хозяйка, то где твои му… музыканты!

— Дома, чего и вам желаю, — проговорила Хедер, дошла до двери, распахнула ее. — Прошу!

Резкий удар ноги захлопнул дверь. Демарш не удался. Гости сочли, что она им хамит, и вечер приобрел пикантность. Назревало мордобитие. И Хедер поняла, что отвертеться удастся вряд ли. В том смысле, что первой мордой явно будет ее собственная.

Потом показалось, что от страха начались слуховые галлюцинации.

— Кто здесь заказывал музыку? — услышала она голос.

Музыка Межмирья!

Похожая на марш, легкая, осторожная, но скрывающая в себе непредсказуемые повороты. Его собственная музыка.

— О! — сказал кто-то из гвардейцев.

Это «О» относилось к Джерарду. Видок у него был тот еще. Где он берет эти похоронные костюмы? Белый верх, черный низ. Отвратительно хорош. По-театральному хорош.

— Колыбельная к вашим услугам, — пояснил Джерард, и почесал за ухом.

Он делал это так, что Хедер всегда спрашивала — почему не ногой.

— Пора спать.

Джерард встал с любимого подоконника, сделал шаг навстречу гвардейцам. Такой особенный шаг, после которого все как-то похватались за оружие, и Хедер поклялась бы, что протрезвели.

На самом деле он ничего не делал. Точнее, болтал. Вроде о детях, которым давно пора спать. Да, они и впрямь были детьми, разбалованными, хмельными, но эти дети уже приобрели опыт битв, и этот опыт на данный момент удерживал их от того, чтобы напасть первыми. Хедер на всякий случай отступила. Джерард был мастером тонко раздражающей болтовни. Кто-то из них обязательно не выдержит.

Не выдержал. Тот же, который хватал Хедер за платье.

Джерард смотрел на свою руку, с которой капала на пол кровь. Просто стоял и смотрел. Есть всего лишь два типа людей: те, кого собственная кровь пугает и заставляет отступить и те, кого она приводит в еще большую ярость. У этого был удивленно-исследовательский вид. Хедер взялась за перила. Перила дрожали.

Дрожали ступеньки лестницы. Дрожали, наверное, и стены, но только Хедер не хотелось их трогать.

Джерард рассматривал свою руку, кровь все не останавливалась. Он перестал обращать внимание на окружающих, отчего каждому из гвардейцев вдруг показалось, что следят за ним лично. Контуры стен поплыли, разогревшись, и дело было не в количестве выпитого.

Музыка грохотала, как прибой у скал Немефиса.

Посыпались последние стекла из основательно пострадавших окон. Как от удара тараном, вынесло входную дверь. Наружу.

Джерард перематывал пострадавшую руку носовым платком, критически прилаживая каждый новый виток.

«Сейчас дела пойдут поживее», — подумала Хедер.

Утро Хедер встретила под аккомпанемент сдержанной ругани и стука столярных инструментов надежды и опоры сеттаорского войска, под руководством Джерарда осваивавших на скорую руку ремесло стекольщика и плотника. Похмельное воинство проклинало каждый удар молотка, а не работать не получалось.

Хедер, зевая, выглянула из окна, и бросила Джерарду крошечную иголочку, завернутую в записку с предложением ткнуть себя куда-нибудь, не то лопнет от гордости. Он скривил любимую гримасу, но вскоре орда с молотками убралась прочь. Должно быть, в ближайший кабак.

Спустившись, мистресса задала только один вопрос: отыскал ли он что-нибудь в архиве полезного и познавательного?

— Только одно, — ответил Джерард, — что я — последний.

— А что будет потом? — как-то глуповато отреагировала Хедер.

— Потом придет время богини, и в Иноходцах не будет нужды.

— Подумай, чем придется заняться. Может, станешь гвардейским старшиной?

Это наспех слепленное замечание его не рассмешило. Джерард остановил на ней взгляд, и кивнул:

— Я подумаю.

Ей стало холодно и неуютно. С Иноходцем Джерардом она разговаривать не умела и не желала.

С кем тогда говорит Рэми?

Возможно, с кем-то третьим, Хедер. Тебе этого человека не узнать.

Он позволяет прикасаться к себе, он шутит с тобою, он танцует с тобою, наконец. Но слишком много воспоминаний на двоих. Ты не смеешь дотронуться до его щеки, опасаясь опять почувствовать под пальцами эти проклятые камни.

Рэми — смеет, потому что ее сила — в незнании.

Ты уже хуже Моран и Гэйл, вместе взятых. Ты то и дело оказываешься в роли соглядатая, отговариваясь тем, что боишься за свою вышивальщицу.

Что самое сложное? Смотреть, как эти двое сидят на крыше, его голова на ее коленях, и Рэми перебирает-лохматит его сильно отросшие волосы, а он болтает свои смешные глупости, на которые мастер… Или — не столкнуться на обратном пути с Джорданной?

Гард и псы, девочка, а тебе-то он зачем? Ты уже видела, как он убивает, и тебе интересно, как он умеет ласкать? Прости, но, кажется, этот зверь уже обрел свою дрессировщицу.

Итак, я готов к судьбоносной встрече!

А ты, Иноходец? Ты ведь человек?

Я знаю теперь о тебе много, но все это разрозненно и несистематизировано.

Я даже знаю твое имя. И знаю, что по старому пророчеству ты должен стать последним из Иноходцев. Полоумные старцы не сказали почему, но сладкий холод в солнечном сплетении подтверждает мои догадки. Должно быть, я выйду победителем. А ученик у тебя есть? Наверное, нет.

А дети?

Ну, конечно же, нет, потому что Межмирье ревниво и делает своих любовников бесплодными. Оно и само бесплодно, как и положено такому шлюховатому пространству.

Пора взглянуть на тебя поближе. Я соскучился. Мне нестерпимо хочется захлопнуть за твоей спиной двери в построенный мною лабиринт и понаблюдать. Хочется дотронуться до тебя. Узнать, так ли ты несгибаем, как кажешься.

Ты придешь сразу или чуть подождешь? Я не убил этих людей, а всего лишь немного изменил их. Достаточно для того, чтобы они испугались. Чтобы стали звать на помощь.

Я специально искал тех, кто знает все сказки про тебя.

Джерард.

Обычно здешние имена ничего не означают, но твое имя много значит для меня.

Это мое освобождение, моя воля к жизни, вкус вина, шум ветра, цвет и запах, и даже острый шип цветка, вонзившийся в ладонь… Это ожидание и гнев, и страсть, и холодный расчет. Неоцененные и неоценимые чувства. Чувства, неведомые прежде.

Ты готов?

Я — да.

 

Иноходец Джерард-4

— Это ваша несравненная дива? — полюбопытствовал Джерард, выглядывая из-за края декорации.

Мадам Хедер фыркнула, заметив его скепсис:

— Ну да. Ты подумай только! Некоторые театры, в том числе и в столице, месяцами ждут, пока она соизволит ответить на приглашение.

— Угу, — пробормотал он. — А простите, госпожа, это мальчик или девочка?

— Донна Мариско? Ты что, смеешься?

— Может, и смеюсь. Нельзя?

Не проявляя особого уважения к несравненной диве, Джерард куснул пирожок, зажатый в руке, и лениво куда-то двинулся. Хедер пренебрежительно махнула в его сторону веером и сосредоточила свое внимание вокруг драгоценной приглашенной звезды. Не дай Гард покажется что-то не так, и потом такая слава пронесется, что любая самая фальшивая блоха будет плеваться в сторону ее кабаре!

Спасибо пчелкам — тише воды, ниже травы, только изредка прорываются наспех проглоченные амбиции икотой в виде острых взглядов и оценивающих замечаний. Рэми вообще выше всяких похвал — такое чувство, что сама королева фей одолжила свою волшебную иглу маленькой швее на сегодняшний вечер. Успевает все, и при этом кажется, будто она занята одной только дивой Мариско. Но и туалеты у певицы — сложнейшие, а какие тонкие ткани. Хедер подивилась быстрому прогрессу мастерства ее юной кареглазки. Божий дар, что уж тут сказать!

Еще час — и занавес поднимется. Особенно Хедер беспокоил третий дуэт. Первые два — романтическо-игривого толка — вытянет кто угодно. Блистает одна донна Мариско — за тем и приглашена. Но третий — ведь это же музыка Дорра, это же пламя в его чистейшем виде. Партнер не может потеряться, партнер должен соответствовать. И более того, двигаться не хуже кордебалета. У того, кого смогла найти мистресса, был без сомнения роскошный тенор и достаточно презентабельная внешность… пока он стоял на месте. В движении же сей господин напоминал дубовый шкаф. Привинченный к полу. Даже со спокойной и терпеливой Бьянки сошло семь потов, пока он затвердил все шаги. До этого мадам Хедер совершила ошибку, пригласив к нему в пару Джорданну — уже через час та упала мистрессе в ноги с криком: убейте меня или я убью его.

Третий дуэт. Как хороша в нем Мариско — у зрителей по жилам потечет лава вместо крови, гарантированно. Ладно, пускай партнер хотя бы не потеряет шаг. Несмотря на великолепие голоса, для Дорра его темперамента все равно не хватит. Мистресса вздохнула, попеременно приложила к вискам холодную металлическую ручку веера. Такие вечера выматывают, но представление все равно подобно наркотику. Когда-то Хедер мечтала хотя бы одну пьесу поставить. Теперь же — подумать только — Мариско! На ее сцене! За работу, не расслабляться! А то погляди, что там вытворяет Эрденна на левом фланге. До подъема занавеса — менее часа. В холле уже вовсю разгуливает публика, которая приезжает в кабаре показать себя, а таких много. Сидя ведь не продемонстрируешь, сколько украл муж на государственной службе — ни фасон, ни покрой, ни чистоту огранки.

— Маранжьез, где Джерард? — невзначай спросила Хедер у пробегавшей мимо блондинки.

— Не знаю, мадам, но мне бы найти ребенка-Рэми! У меня в корсаже лиловый шнурок, а я хочу золотой!

И — унеслась. Мадам медленно покачала головой. Кого волнуют чужие проблемы, когда не подходит цвет шнурочка.

— Джорданна, где Джерард? — повторила попытку мистресса.

— В ателье, мадам, — исчерпывающе ответила девица, заправляя за уши выбившиеся пряди. — Рассказывает Рэми анекдоты и мешает ей работать. Привести?

— Веди обоих. Мы почти начинаем.

Брюнетка всегда была оперативна в выполнении поручений. Хихикающая ежесекундно вышивальщица и спокойно-отрешенный Джерард словно возникли за кулисами из ниоткуда.

— Мистресса, — полупоклонился он, — поскольку я уже здесь, можно начинать представление!

Хедер на глазах у всех отвесила ему подзатыльник, и это — о чудо! — принесло несказанное облегчение.

Когда Мариско запела, в зале все еще продолжался некоторый гул. Невоспитанная столичная публика. Ехидно усмехнувшись, Хедер посчитала до пяти и удовлетворенно констатировала ошеломленную тишину. А то!

На первом дуэте голос певицы взлетел на недосягаемую высоту так, что время, казалось бы, остановилось.

Хедер стояла за кулисами и иногда посматривала вокруг — вот те пчелки, что пока не танцуют, с отпавшими челюстями и благоговением в глазах. Вот нервничающий тенор, чего он тут прыгает, пусть распевается. Но нет, голос дивы подобен магниту и, не дослушав, уйти невозможно.

Джерард. Что-то в его лице задержало Хедер. Восхищен — да. Удивлен — да. Но как-то странно удивлен.

— Не может быть, не может быть, — говорил он, покачивая головой. — Нет, ну надо же… не может быть!

Тонкая, знакомая улыбка тронула его губы. А через минуту, стоило Хедер отвернуться, он уже нырнул в декорации, и только его видели. Больше ни один человек за кулисами не пошевелился! Что он задумал? По спине Хедер пробежал холодок. Пусть только попробует выкинуть какую-нибудь штуку.

Приближалось время третьего дуэта, и это волнение так захватило мистрессу, что она даже забыла о Джерарде. Тенор нервничал очень сильно и Хедер испугалась, как бы не пропал голос у певца. Но все оказалось еще хуже! За пять минут до выхода этот господин куда-то убежал, а посланная на поиски Фиалка пришла, не зная, плакать или смеяться, и сказала, что тенор сидит в уборной и явно оттуда не выйдет в эти пять минут.

Хедер поглядела на часы и сочла уместным объявить антракт. Пусть люди погуляют, подышат, поделятся впечатлениями. Дива Мариско жеманно улыбнулась, отправляясь в гримерку, прощебетала, что все очень прилично, что театр «маленький, но милый, душа моя, очень милый», и что она надеется исполнить третий дуэт «с кем-нибудь весьма симпатичным, вы же подобрали, верно?» Хедер возблагодарила в душе снобистскую привычку известных певцов репетировать партии по отдельности и приходить только на представление. Может, еще удастся заменить тенора? Но кем??? Мальчики, бегающие при театре, все одно не потянут…

Маранжьез сообщила, что певец вроде как оклемался за антракт и даже возможно будет здесь!

Занавес пополз вверх. Первые завораживающие ноты. Музыка Дорра всегда находилась на грани приличия — дерзкая, напряженная, нереально чувственная. Мариско играючи продемонстрировала парочку переливов нижнего регистра — этакое любовное мурлыкание львицы. Под мужчинами в зале явно вспотели даже сиденья. Хедер всерьез забеспокоилась, не выпустят ли рабочие сцены из рук канаты. Этим деревенским битюгам в принципе было наплевать на высокое искусство, но тут шел однозначный призыв не к сердцу и разуму, а к плоти человеческой, которая, как известно, слаба. Маранжьез со свистом втянула воздух и, глянув на мистрессу, развела руками — мол, запредельно. Нам до этого далеко. Где-то в глубине, покусай его псы, замаячил застегивающий штаны тенор. Выражение его лица было кислым и задумчивым — а не вернуться ли обратно в уборную. Хедер энергичными и не очень приличными жестами пыталась показать ему, что уже пора.

Но незадачливый певец еще и не дополз до своего края сцены, а уже опоздал.

Кто-то очень удивленно выматерился. Кажется, это была Джорданна.

— Мадам Хедер, — зашептала подбежавшая Рэми. — Боже мой, мадам Хедер…

— Это не боже, Рэми, — спокойным голосом смертницы отозвалась мистресса. — Это — идиот.

Мариско была единственной ничего не подозревающей особой, и потому сохраняла на лице призывную безмятежность.

— Воды, — прошептала Хедер. — Нет, лучше — водки.

Глянув на сцену, тенор застонал фальцетом и умчался обратно на исходную точку.

— Обалдеть, — констатировала Маранжьез, хлопнув себя по бедру.

— Катастрофа, — в один голос воскликнули Моран и Гейл.

Перед всем залом стоял Джерард, и он вышел туда явно не плясать вприсядку.

Хедер судорожно пыталась вспомнить, слышала ли она хоть раз, как он поет. Поет ли он вообще?! Ни у Эрфана, ни здесь — ни одной ноты. Какие же цели преследует, появившись на сцене не когда-нибудь и не где-нибудь, а в дуэте с самой Мариско? Вроде бы мстить ей, Хедер, не за что. Для шутки слишком опасно. Впрочем, кто их знает, Иноходцев. Ничто не покажется слишком странным для человека, умеющего вынимать из груди сердце и в то же время неспособного снять с себя маску.

— По крайней мере, смотрится неплохо, — попыталась подбодрить хозяйку Маранжьез; — И держится так… э-э… Уверенно держится.

Слабое утешение.

Вступление его партии. Хедер зажмурилась. Лучше бы театр рухнул прямо сейчас, и спас ее от позора.

Пять минут спустя она открыла глаза, перевела дыхание и, уцепившись за перекладину конструкции, стала судорожно анализировать происходящее, стараясь не паниковать.

Итак, все не слишком ужасно. Голос у него есть. Не тот голос, от которого рушатся колонны, но слушать можно. Дыхание, разумеется, невпопад. Лишь бы не мимо нот. Что ты там вообще делаешь, хотела бы я знать? И тут же мысленно споткнулась — вот на такое был способен только Джерри. Никакому Иноходцу Джерарду эти штуки даже не снились.

После первых фраз голос его окреп, и интонация стала варьироваться.

— Ему высоко! — сказала Джорданна. — Ему же высоко! Эй, помашите дирижеру.

Но свой оркестр «Дикий мед» не на помойке набирал — корректная виолончель быстренько повела основную мелодию, давая певцу возможность, так сказать, опереться на что-либо, и в то же время не дергать основной состав.

Куплет прошел достойно. Хедер три раза глубоко вздохнула и сказала себе, что если бы дива Мариско хоть на секунду заподозрила «внеплановость» своего партнера, то «Дикий мед» уже был бы разобран по камню.

Неожиданно Хедер поймала его взгляд, и Джерард подмигнул ей. Ах ты, скотина такая…

— Это не тот танец, — убитым голосом заметила Маранжьез. — Мадам, девчонки выпадают из смысла.

— Уберите всех со сцены, немедленно, — указала Хедер.

— Некрасиво получится.

Джорданна не нашла ничего лучше, как резко отмотать веревку — и задний занавес в одно мгновение закрыл весь танцсостав. Даже удачно, даже в такт. Брюнетка улыбнулась мистрессе и пошла успокаивать возмущенных и разозленных пчелок, так резко лишенных сцены.

Джерард и Мариско остались одни, если не считать пары сотен зрителей.

Хедер пришлось признать, что именно это гениальный разбойник Дорр и хотел сказать: обнажите оружие, к барьеру, и пусть победит сильнейший. Его дуэт — не тур салонного вальса, а схватка.

— Мадам, я не настаиваю, но, может, пойти и запереть уборную снаружи? — блеснула зубами Фиалка.

Дружное хихиканье было ей ответом и одобрением. Мистресса Хедер хмыкнула и продолжила созерцать и, главное, слушать действо. А оно было занятным.

Несмотря на отсутствие и сильного голоса, и мало-мальски приличной школы Джерард каким-то образом не позволял Мариско над собою доминировать. Весь зал уже тонул по горло в сладкой отраве, которую щедро разливал голос певицы, но этот зазнавшийся хоровой мальчик вел себя так, словно только у него в кармане фляжка с противоядием, и он успел сделать пару хороших глотков. И все равно брал верх, и, приглушая голос, непостижимо заставлял ее переходить на шепот.

Его легкий акцент, так хорошо уже изученный Хедер, стал гораздо сильнее. Мягкое «л», и слишком повелительное «р», — с хрипотцой, как рычание, — выдавали нешуточное усилие, которое он над собою совершал.

— Она бесится, — прокомментировала Джорданна, появляясь. — Улыбается, конечно, но взгляните, как теребит пришитый цветок в складке платья. Бедняжка Рэми полчаса крепила.

В тот же момент, как Хедер посмотрела, цветок был оторван и зажат в кулаке.

— Внимание, тяжелая артиллерия, — нараспев произнесла Гортензия, жадно вслушиваясь. — Дамы, подставьте своим кавалерам специальные горшочки. Охрана, не допускайте развратных действий в зрительном зале.

Пчелки прыснули и тут же замолкли.

Донна Мариско решила показать, на что на самом деле способна. Танец не был особо контактным — касания рук, синхронные повороты, игра взглядов, — но голос дивы наполнял каждое движение убийственным смыслом. Голос звал, приказывал, упрашивал, умолял, угрожал, издевался, стелился низом и взмывал под крышу, тек как ручей и бился как пламя, рыдал, насмехался, грустил, ликовал, бил наотмашь, нежно шептал, царапал розовым шипом и ласкал шелковой удавкой.

Творилось что-то несусветное. А Джерард игнорировал все это так, будто имел право. И продолжал неуклонно вести свою партию, всего лишь приближаясь, на шаг, на два.

Хедер проморгалась. Ей показалось, будто между двумя поющими воздух сгустился до плотности предрассветного тумана.

— Скажи придуркам, чтобы убрали дымовой эффект, — раздраженно рявкнула на Джорданну, — она же закашляться может!

— Никаких эффектов нет, мадам, их просто некому делать, все смотрят! — обиженно прошептала Джорданна.

Но туман был и расползался, багрово-алый, в тон смертельной страсти, вырывавшейся со сцены, как адское пламя. Они сейчас либо поубивают друг друга, либо прямо там займутся любовью.

— По-моему, это называется «объезжать», — ляпнула Эрденна.

— Объезжать? Что? — не поняла Фиалка.

— Не что, а кого.

Сопрано теряло апломб. Приглушалось, выцветало, как старый ковер. Донна Мариско выглядела так, словно допеть рефрен до конца будет непосильным трудом. Но все-таки последняя, чистая, сильная нота, принадлежала ей.

Зрители не были в силах даже аплодировать, такая слабость обнаружилась в суставах. Только что-то полетело на сцену, и Хедер, разглядев, утратила ориентацию в пространстве, потому что это было кольцо с бриллиантом. Расползалась же публика в гробовом молчании. Назавтра газеты захлебнутся в славословиях, прыгая до небес, а сейчас эти самые журналисты с круглыми глазами плелись на выход, позабыв, как слова пишутся, а говорить не в состоянии.

Джорданна в последний раз за вечер выполнила миссию опускающей занавес. Они же еще стояли там, Мариско и Джерард, и, наконец-то получив возможность молчать, беззастенчиво целовались. Брюнетка почесала плечо — мурашки по коже от них, стервецов, и наткнулась на влажный олений взгляд Рэми. Джорданна усмехнулась и взяла швею за руку. Мол, пошли, чего глазеть. Алая пчелка эти уроки уже давно выучила и даже сдала экзамены. Рэми наука давалась с трудом, и она выдернула свою руку, вцепившись в бутафорскую лошадь, как в родную. Продолжала смотреть. Было на что, по правде говоря. Джорданна усмехнулась, глядя, как авторитет мистрессы Хедер терпит поражение в борьбе с любопытством слаженного коллектива.

Джерард и донна Мариско оторвались друг от друга, улыбнулись и, как будто просто поздоровались, невозмутимо разошлись в совершенно противоположные стороны. Певица — в свою шикарную гримерку, а он привычно нырнул в ближайшую занавесь, и только его и видели.

— Ничего не понимаю в этой свадьбе, — сказала старшая из пчелок, Ардженто. — Это что, и все?

Наконец-то Хедер удалось восстановить обратную связь со своими подопечными и бодрым строем отправить их отдыхать. Все равно будут чесать языками ночь напролет.

За кулисами осталась лишь Джорданна, что-то толкующая Рэми, до сих пор нежно обнимающей статую неизвестной лошади.

— Джерард, я ведь знаю, ты здесь.

Сдержанно-странноватый звук. Ага, вот. Сидит спиной.

Опять истерика, что ли? Плечи сидящего дрожали мелкой дрожью. Ну что такое-то?

Потом он откинулся на спину, держась за пояс, и Хедер наконец разглядела — задери его псы, смеется! Захлебывается, кривится от боли в перенапрягающихся мышцах живота, и хохочет без устали.

— И что это было, Джерард, я хотела бы знать? Он помотал головой, чего-то объяснил жестами, но ржать точно годовалый жеребец не прекратил. Хедер и сама с трудом удерживала расползающиеся уголки рта.

— Джерард! — окрикнула.

Он вытер слезы, глубоко вздохнул. И предостерегающе выставил руки ладонями вперед.

— Предупреждая все расспросы и обвинения, заверяю — болезнь певца была счастливой для меня случайностью, а вовсе не подготовленной акцией.

Хедер хмыкнула и присела рядом:

— Но ТЕБЯ какой ветер понес на сцену? Ты же поешь как мартовский кот в феврале.

— Не умаляйте моих достоинств, госпожа. Я звезда! Я этот… как его… примадон!

Съездить еще раз по затылку или обнять — неизвестно, чего хочется больше.

— Эрфан, светлая ему память, говорил: Иноходец не может переупрямить каменного идола, переторговать фрока и перепеть сирену. Но может хотя бы попытаться! Каменных идолов я не встречал, фрока переторговал, но закончилось это очень печально, а вот сирены в списке пока не было.

— Ты считаешь, что донна Мариско — сирена?

— Я увидел, но не был уверен, пока она не запела. В Межмирье эта магия действует еще сильнее. Там ведь многое основано на музыкальной гармонии. Честно говоря, живую сирену впервые видел. Ну, вот и выкинул такую штуку. Не удержался. Она меня тоже узнала, гарантирую.

— Но там было ощущение, что на тебя-то как раз магия не действует.

Джерард постучал ногтем по одному из камней на маске:

— Полагаю, отражает… неизвестным способом. А музыка, наоборот, как-то усиливается. А я так уж отвратно пел?

— Нет, Джерард, — вздохнула Хедер, — нет. Ты был очень хорош, правда. Но больше никогда, никогда так не делай. И еще, скажи на милость, к чему было с нею целоваться?

Он опять улыбнулся той улыбкой, за которую хотелось стукнуть по голове.

— Не все на свете имеет объяснение, госпожа Хедер. Некоторые поцелуи просто случаются, и все.

А это уже запрещенный удар. Хедер сглотнула, встала.

— Иди ты ко всем тварям, Джерард. Лучше бы Эрфан зашил тебе рот!

Он тоже вздрогнул и проглотил комок в горле. Но — смолчал. Заработанное не выбрасывают.

На самом деле поцелуй был со стороны сирены актом благодарности за то, что ее прямо с этой сцены не отправляют восвояси, в родной мир. Хедер очень повеселилась бы, узнай, что удовольствие Джерарда от процесса было крайне сомнительным, ибо сирены по природе своей андрогины, то есть, проще говоря, обоеполы, и диапазон голоса это показывает. Пускай даже донна Мариско предпочитает свою женскую сущность — он-то знал, что она еще и парень.

Мимо, синевато-белый, точно призрак, проплелся «припоздавший» тенор.

О, Гард и псы. Вот кому сегодня не повезло, так не повезло.

Тенор шарахнулся от здорового мужского смеха, раздавшегося из-за декораций, и бочком-бочком спустился по ступенькам в зрительный зал — так путь до дверей короче.

Час проходит за часом, день за днем, и деревья уже покрываются странными прозрачными кристаллами, и мне холодно. А тебя все нет.

Почему ты не приходишь? Я ведь уже столько раз заявлял о себе.

Я отправил противнейшую тварь от себя подальше, в город, где ты должен сейчас быть, если верить моим ощущениям. Отправил, боюсь убить. Он мне еще нужен, но так раздражает долгое ожидание…

Может быть, ты провидец и игнорируешь меня намеренно? Снимаешь маску, чтобы меня не слышать?

Не много ли даров для одного человека, пусть и столь притягательного? Нет, ты не можешь быть провидцем. Межмирье должно иметь какой-то безусловный рычаг воздействия на тебя, иначе я бы ни за что не поверил в такие чудеса. Есть какой-то сигнал, по которому ты кинешься, если в тебе останется хотя бы капля крови. Я отыщу способ.

Холодно. Тут, где я сейчас остановился, очень холодно. Это мешает думать. Можно попробовать согреться в постели. Но болтовня посторонних мешает думать еще больше. Разве нет здесь немых прислужниц?

Посмотри, какие неудобства я терплю ради встречи с тобою, а ты все не идешь.

По здешним меркам я немыслимо богат — что поделать, если магия легко превращает слезы в жемчуг, а угольки в драгоценности? Хозяин большого дома, в котором я сейчас мерзну, несмотря на два больших камина, недавно спросил, не желаю ли я посетить развлечение, именуемое Большим Карнавалом?

Я читал об этом. Туда приезжают и правители. Мне не зазорно появиться на таком сборище. Карнавал. Маскарад. Маски. Иноходец…

Ну, где же ты?

Хочешь побывать там со мною? Я приглашаю.

И кажется, уже придумал, как оформить пригласительный билет.

Дверь оказалась незапертой. Рэми остановилась и решила отдышаться. Маленький шаг, еще шаг.

— Кто там? — раздался звучный и довольно веселый голос. — Госпожа Хедер?

Нет, это просто я. Только лишь я. Но я уже ухожу.

Дверь широко, гостеприимно распахнулась.

— Рэми? А что ты там стоишь? Иди сюда!

Он махнул рукой. Вышивальщица потихонечку, будто нехотя, подошла, и мимо, и в двери, и почти до самого окна, и встала спиной.

— Что случилось? — так же весело осведомился он. — По какому поводу от меня отвернулись?

Теплые руки взяли ее за дрожащие плечи, развернули к свету.

Рэми поняла, что если позволит себе закрыть глаза — то слезы уже готовы закапать на щеки.

Нельзя. Совсем за дуру примут. Ну, скажи что-нибудь! Не смейся только.

Однако Джерард давно перестал посмеиваться.

— Я пришла… к тебе, и… — Рэми наконец что-то решилась проронить, но мысль оборвалась и исчезла.

Джерард понял, что это правда. Она действительно пришла к нему. Ощущение оказалось пронзительным. Неописуемым.

«Это моя радость, мой подарок, — сказало сердце капризным тоном фрока. — Мой! Попробуй откажись и увидишь, что я тебе устрою».

Рэми вздрогнула от неожиданно ворвавшегося из форточки сквозняка, и — бросилась из повисшей тягостной тишины, как дельфин выбрасывается на берег. Шагнула — к нему, в его тепло, его силу, точно слепая, ткнулась носом в плечо, провела рукой по бархату халата, вдохнула запах, потянулась выше… Тяжелая ладонь, пробираясь сквозь ее кудри, ложится на затылок, и дрожащим губам становится тепло, жарко. О господи, сжалься надо мною. Как я решу это уравнение, если едва умею считать до трех. Ее ведут. Куда? Зачем?

Ресницы взлетели недоуменно. Пальцы скользнули, обрываясь, по маске.

— Я хочу остаться, — прошептала она, — пожалуйста…

Он протянул руку — и бархатистая щека послушно легла в ладонь, и прерывистое, учащенное дыхание согрело пальцы. Завитой локон щекотал тыльную сторону ладони. На покорно изогнутой обнаженной шее билась синеватая жилка. На этот раз Рэми не понадобилось тянуться, чтобы поцеловать его.

Картинка вокруг изменилась, но вряд ли эти двое оглядывались по сторонам. Стены исчезли, и иллюзия холодного ветра, ветра высоты, промчалась мимо них, застывших как статуи. Межмирье предложило своему Иноходцу Сторожевую Северную башню замка Бежжен. Видимо, самому Межмирью, которое не в состоянии выйти за собственные пределы, эта выходка показалась романтичной.

Он взглянул на нее — странно, вопрошающе, словно не решив еще, как поступит.

Она инстинктивно выбрала лучший способ защиты — просто стояла, молчала и ждала.

Сердце билось в груди. Отвыкшее от хозяина, колотилось в клетку его ребер безумной птицей. Не в такт. С двух сторон, по вискам — до обморока! Губы разошлись, но воздуха все равно не хватало.

Она молчала, она ждала, только нервно взлетали ресницы над испуганными газельими глазами. Ветер бил ей в спину, развевал мешковатое одеяние. Мужчина и женщина на высоте нескольких сотен метров над спящим городом выбирали следующий шаг, как будто бы следующее столетие для всех живущих там, под ними, под этой башней, куда нет входа из мира обычных людей.

Потом все может быть по-другому — до боли сомкнутся нежные, исцарапанные шитьем руки за его спиной, и дыхание, ставшее общим, вскриком вырвется из двух пар опаленных легких, из двух пар закушенных до крови губ. Будет ветер, глумливо перевирающий подслушанные имена и слова, хлещущий плетьми по обнаженной коже. Будут проклятия, мольбы и обещания, острые камни смотровой площадки изорвут в клочья белый батист, а взошедшие созвездия станут молчаливо взирать на безумие тех, кто живет слишком недолго, чтобы вечным светилам было хоть какое-то дело до этих сгустков плоти… Все это может случиться — спустя лишь доли секунды.

А пока, касаясь согревающимися ладонями нежного лица, глядя на доверчиво открытую воротом рубашки шею, охотник вдруг ощутил себя добычей, и это ощущение, длившееся кратко, всегда будет первым приходить ему на ум при виде зубцов Северной башни Бежжена, которые так хорошо различимы в любое утро в столице, если нет тумана.

Даже не крик, а стогласный вой погибающих живых существ. Не мольба о помощи, потому что все закончилось раньше, чем подоспел бы даже находящийся в трех шагах. И удар с двух сторон по барабанным перепонкам, оглушающий удар.

Джерарда едва не вытошнило от неожиданности, от ужаса, от непонимания. Болели уши, во рту стоял гадкий привкус. Рэми что-то сказала — он видел, как шевелятся нежные розовые губы с мерцающими блестками, но не слышал ни звука.

Звук пришел не снаружи, а изнутри, из свежей раны, из пульсирующих, нагревшихся камней маски. Шелестящий тихий звук, как сухие листья, повторялся, становился словом.

И слово это было — «Пора».

Напротив — огромные, недоумевающие, подернутые влажной пленкой нежности глаза Рэми. Растерянная, смущенная девочка, еще не разжавшая неумелых своих объятий, секунду назад бесспорно желанных ему объятий, вглядывалась в его посеревшее, неподвижное лицо.

— Нет, — прошептал Джерард, — нет. Не надо. Не хочу.

Она постояла еще секунду, осознавая, теребя шаль, сползающую с фарфорово-прозрачных плеч, и — взвилась, как серна над пропастью. Шокированно, отчаянно… Толкнула его от себя, толкнула дверь, и долго еще он слышал стук ее каблучков по лабиринтам этого осиного гнезда.

Но сказать было нечего, нечем было даже вздохнуть. Джерард распахнул окно, высунулся наружу, и его все-таки вырвало.

С ним поздоровались уже очень давно. Невежливо не отвечать на приветствия, Иноходец.

Его позвали. Невежливо поворачиваться к гостям спиной.

Прижившемуся сердцу только месяц. Отторгать сейчас просто опасно для жизни. Отторгать и мгновенно скрываться, ибо сердце на таком сроке притянет его обратно со сверхъестественной силой. И тогда прощай, Межмирье.

Потому что незваный и явно разумный гость не остановится, и следующая массовая казнь породит ощущение такой силы, что оно просто убьет Джерарда здесь, на расстоянии. Тошнотой не отделаешься.

Гость «раскрылся», как цветок-насекомоубийца. Распахнул все лепестки, обозначил себя в пространстве. И оставил так мало времени.

У этого создания что-то именно к нему, к Иноходцу. Погибшие люди были не целью, а средством, и вот это вызывало еще большую тошноту.

Джерард невидящими глазами уставился на свои ладони и никак не мог понять, отчего они покрыты мелкими мерцающими частичками.

Рэми рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Горько, безутешно, растирая ладонями и без того красные щеки и нос. Черно-сине-лиловые разводы на ткани покрывала были прощальными воспоминаниями об искусном гриме. Она то захлебывалась, бессвязно что-то повторяя самой себе, то вновь бросалась в подушку, обнимая ее до хруста в суставах. Ее плач, как и все, что с нею происходило до этого, разумеется, не остался незамеченным. Четыре пары прекрасных глаз загорелись яростным огнем, четыре пары чувственных губ выплюнули не очень лестные слова… и четверо тихих-тихих теней просочились в ателье, приперев за собою двери куском картона.

Хедер медленно, по шагу в минуту, поднималась по лестнице.

Дверь не была заперта, но в этом не было ничего хорошего.

Хедер осторожно вошла, зацепилась юбкой за угол, с тихим проклятием оторвала кусок ткани. Разговор явно не удастся.

— Джераард, — позвала она, протянув гласную по своему обыкновению, — это я. Извини, что так поздно, но нужно поговорить.

Он не спал, а лежал на кушетке одетым и смотрел в потолок. Отчего у него так странно запрокинута голова? Почему он держится за грудь?

— Что случилось?

В растерянности, не получая никакого ответа, незамеченная, Хедер только стояла и смотрела на его лицо, повернутое в профиль. А на виске — крупные капли пота, стекающие молниеносно вниз. Одна, вторая, третья. Приоткрытые губы. Спутанные отросшие волосы падают на широко раскрытые глаза.

Мистресса подошла ближе, потрясла за плечо.

— Джерард?

Взгляд нехотя, с трудом сфокусировался на ней. Хриплое, короткое слово.

— Что? — Хедер склонилась прямо к его губам, чтобы услышать.

— Уйди…

В замешательстве женщина еще раздумывала, правильно ли поняла, когда шепот уже перешел в крик.

— Уйди!!!!!

Какой-то предмет, с силой брошенный, угодил в оконное стекло, стекло брызнуло в комнату. Джерард рванул на себе рубашку и свернулся на кровати в той же странной позе, что и во время болезни. Хедер уже не помнила, когда она так быстро бегала. Отчего-то забежала в пустой темный танцзал. Прислонилась к стенке. Так, соберись, соберись. Надо подождать. Все пройдет.

Хедер долго промаялась над книгой, пока уснула.

Утром открыла глаза — и невольно вскрикнула. Первым же движением натянула одеяло до самого носа.

— А что, здесь уже никто не стучится, прежде чем войти? Доброе утро, Джерард, рада видеть, что тебе уже лучше.

Вначале, сконцентрировав пока что сонный, неверный взгляд, она увидела плотно сжатые губы, один уголок которых дрогнул и приподнялся в такой саркастичной усмешке, что сон слетел мгновенно. А потом рассмотрела и остальное. О, только не это опять!

Гладкая безукоризненная прическа, волосок к волоску — это при том, что в последнее время она наблюдала его постоянно таким растрепанным. Только царапины на висках выдавали некоторую самодельность. Гладкие щеки и подбородок. Да и весь он какой-то подобравшийся, холеный, гладкий, точно литая статуэтка.

Или — змея.

На все пуговицы застегнутый темно-вишневый костюм, который Хедер еще вчера вроде наблюдала неглаженым в прачечной. Легкий плащ-накидка. Пара тонких перчаток в руке. Начищенные ботинки. Те самые, с острым, окованным железом носком.

— Что за представление? — проговорила она, чтобы хоть как-то нарушить тишину. — Что репетируем? На какой это карнавал мы так вырядились с самого раннего утра?

— На Большой Карнавал в Силь-иль-Плене, госпожа, — ответил Джерард. — Куда же еще?

Тот самый тон, сладкий и ядовитый, как перебродивший сок белены…

Не надо, Джерард. Ну, пожалуйста!

В руки ей силой втиснута небольшая шкатулка.

— Сохраните это, госпожа. Я еще вернусь.

Взлетающий край плаща — ив комнате никого, как будто развеялся сон, только теплое дерево шкатулки и тонкий пряный запах, которым — она знала — пропитана вся его одежда, даже носовые платки. Узнаваемый из тысячи запах.

Люди не умеют так исчезать.

Хедер подняла крышку шкатулки, и обессилено откинулась на подушки.

Яркий, беспокойно подмигивающий, овально-изменчивый предмет. И записка.

«Дражайшая госпожа, мое сердце отныне принадлежит вам».

И ниже, очень странным, неровным, полупечатным почерком:

«Зовут. Я должен, прости».

Как будто два разных человека попрощались с нею на одном неровно оторванном листке бумаги.

И у нее не было колебаний, которого из двоих ждать обратно.

— Береги себя, Джерри, — прошептала мистресса, вздыхая, — если можешь…

Из камина с шелестом осыпалась сажа. Хедер отчего-то опять вздрогнула. Какой пугливой она стала в последнее время. Надо же, даже грязь из камина пугает.

Что, в конце-концов, там себе думает этот карлик-трубочист? Наняли только неделю назад, а он уже забросил свои обязанности в дальний угол?

Если бы она знала, что в этот самый момент упоминаемый ею карлик висит в трубе, упираясь руками и ногами в кирпичную кладку, и боится дышать, и запоминает каждое нечаянно услышанное слово, она, наверное, вздрогнула бы еще раз, гораздо сильнее.

 

Иноходец Джерард-5

Появись сейчас ангел Прошлого, этот вечно не вовремя встревающий чудотворец, и спроси Джерарда, что же он чувствует, оказавшись на улицах города-мечты, города-карнавала, за день в котором раньше готов был отдать многое — что бы он услышал в ответ?

Ну, может, не услышал, а увидел.

Улыбку. Растерянную, недоуменную улыбку, которая ничуть не изменилась с того дня, как на деревенской ярмарке какой-то принаряженный толстый мальчуган из вредности хлопнул у «актерского сыночка» цветной шарик из крашеного бычьего пузыря. Шарик сделал для Джерри отец, покупных игрушек у того не было сроду. Шарик было жалко. Пятилетний Джерри смотрел на яркую, сдувшуюся тряпочку, в которую превратился волшебный предмет, умевший летать, и улыбался вот такой вот, светлой, заторможенной, неуловимой улыбкой. У толстого нахала потом ведь все равно выросли коренные зубы взамен выбитых молочных, но драгоценный шарик, отцом сотворенное чудо, уже было не вернуть, так что Джерри счел себя по итогам в проигрыше.

Силь-иль-Плена, город-праздник, Большой Карнавал. Кто ткнул тебя сапожным шилом в глянцевый бок? Почему я вижу только сморщенную, грубо размалеванную шкурку, вместо своей мечты?

Где-то там, в недрах карнавального безумия, разыгрывается главный приз — маска. Когда-то она казалась пределом желаний, лучшей наградой за труды. Увы, ангел Прошлого, даже если ты откопаешь и вернешь мне ту самую маску Волшебника, мне не на что ее одеть. Ты опоздал, ангел.

Вот каков был бы ответ Иноходца Джерарда.

Как послушная приманка на веревке охотника, он все кружил и кружил, упорно и бессмысленно, по улицам Силь-иль-Плены, и ожидал второго акта пьесы, пока что не имеющей названия.

И как муха вокруг истекающей соком приманки в полуденный зной, вилась вокруг него настойчивая мысль.

У всех этих кругов, наполненных ни разу вроде бы не повторяющимися встречами с совершенно разноцветным сбродом, наличествовала постоянная деталь. Да, постоянная.

Кто-то в этой толпе попадался на глаза снова и снова?

Двух одинаковых костюмов не было, в этом Джерард не сомневался. Иноходец остановился и пропустил через внутреннее зрение, как через фильтр, два последних круга, которые он прошагал по данному кварталу. Да, в самом деле.

Глаза. Сквозь тончайшую, бело-прозрачную — или ярко-синюю — или кроваво-алую — или молочно-желтую — кисею, как два драгоценных камня, заботливо прикрытые торговцем от пыли сахарной бумагой.

Ткань все время была разной, а глаза — одни и те же. Топазы.

Эрфан так и не научил его разбираться в качестве камней, но различать хотя бы внешне — этого добился. Итак, топазы.

Красивые глаза. Но для беспечной здешней публики — слишком внимательные, слишком вдохновенные.

Джерард не выдержал, и пошел следом. И в тот самый момент, как он сделал первый шаг в интересующем его направлении — Межмирье замолчало. Ушло, закрылось. Так, это становится еще занимательнее.

Два хаотично движущихся существа в толпе себе подобных, если присмотреться, играли в самую старинную игру на свете — в погоню. Метр за метром преследуемый углублялся в средоточие запретных пьес, тайных торгов и не менее тайных преступлений — катакомбы Силь-иль-Плены. Джерард не знал о том, что здесь существуют такие подземелья. И очень удивился бы, узнав, что его противник — не знаток и не завсегдатай подобных мест. Но Джерард часто спотыкался, теряясь во тьме. А догоняемый им — нет. Только изредка Джерард слышал или смех, или ощущал мимолетное касание горячих пальцев.

Глаза, теперь почти не теряемые им из виду, в темноте беспокойно мерцали каким-то внутренним огнем. Черт, да он ведь видит в этой кромешной липкой затхлости. Не осталось сомнений в инородности гостя. Только Иноходец не собирался с почестями провожать того в его мир. Нет, и без почестей тоже не собирался. Есть же предел даже нечеловеческой наглости?!

Неожиданно они выбежали обратно на солнечный свет. Джерард зажмурился, потряс головой, потом поспешно разлепил веки и начал оглядываться.

Преследуемый никуда не провалился, не делся, не исчез. Наоборот, он замер на расстоянии почти неприличном, пол-ладони, и белоснежная тонкая ткань трепетала на ветру, то и дело задевая Джерарда по лицу.

Золотистая рука с длинными пальцами призвала к порядку растрепавшуюся ткань, и затем, помедлив, кисея поползла вниз, открывая лицо. Ничего женского в этом лице Джерард не нашел, и втайне облегченно вздохнул, потому что ему и с мирной сильфидой-то тяжело было разобраться. А это существо вовсе не мирное.

Топазовые глаза были невероятным образом накрашены, смоляные, блестящие волосы падали ниже точеных, золотистых плеч, тонкий нос вздрагивал, чем-то влажным смазанные губы втягивали воздух после долгого бега, гладкие щеки не содержали и намека на возможность щетины.

Гость отступил на шаг. Джерард двинулся следом.

Гость что-то прошептал, похоже на шелест песка.

— Что? — против воли переспросил Иноходец.

— Ашшх-Арат, — повторил тот. — Я, Ашшх-Арат-Змеелов, говорю тебе, что рад твоему приходу. А то уж я было подумал, что ты от меня прячешься, Иноходец Джерард.

— Развлечения кончились, Змеелов, — вздохнул Джерард. — Раз уж ты так хотел меня видеть.

— Ошибаешься. Развлечения впереди. Чтобы сделать следующий шаг, потребовалось согнуть ногу, и только так он понял, что ступает на один из изогнутых мостиков над каналами. Было очень жарко, и люди даже купались.

Но не так жарко, как на самом мостике.

Перила горели. Натуральным, алым, веселым огнем. Огонь поджимал и сзади, пылали все восемь мостиков, ведущих к небольшому островку с фонтанами и беседками, пылали маленькие лодки, пришвартованные у бортов канала… Сбегался падкий до зрелищ народ. Джерард едва успел пробежать вперед, как перила моста рухнули, но огонь продолжал пожирать голые камни.

Более всего этот круглый, со всех сторон и изо всех окон отлично просматривавшийся островок походил на сцену.

Судя по трюку с пламенем, его нежданный гость вроде заезжего мага.

Джерарду отчего-то захотелось увидеть Эрфана и предъявить претензию — «недоучил».

Людей набралось — тьма.

Горящие лодки отрезали путь к маленькому острову. По мостикам же пройти не осмелился бы сейчас самый распоследний глупец. Лучшей арены было и не придумать.

Оба улыбались. По-разному — Ашхарат одними губами, сощурив подведенные глаза. Джерард — торжествующе, так сильно стиснув зубы, что этот белоснежный, влажно поблескивающий оскал выглядел жутко.

Оба тяжело дышали. Змеелов — откинув голову, вздрагивая, будто в любовном предвкушении. Иноходец — через силу заставляя легкие работать, покрываясь испариной.

Борьба уже шла, пока невидимая шокированным зрителям.

Они, двое, рвали на себя хрупкую ткань Межмирья, чтобы выскочить из этого неудобного пространства в другое, где позволительно гораздо больше, чем простая мышечная сила. Но Межмирье, испуганное и озлобленное, закрыло каждую дверь и каждый лаз. Межмирье отказалось от них. Музыка уже звучала, близкая, знакомая — ноги Джерарда подрагивали, Ашхарат чуть покачивался из стороны в сторону. Музыка звала и манила еще некоторое время, а потом тишина лязгнула, как упавший засов, и окончательно умолк последний звук. И теперь они услышали дыхание друг друга, хриплое, прерывистое, уже не в тумане, а при солнце Силь-иль-Плены увидели жемчужную пленку пота на лицах — и ласковая усмешка одного, и звериный оскал другого наконец утвердились по разные стороны старого разбитого фонтана. Оставалось только «здесь» и «сейчас», без вариантов.

Шаг за шагом они сближались. Неосознанно выставляя вперед плечо, прикрытое карнавальным плащом, и пытаясь угадать, какое именно оружие сжимает противник.

Люди могут так молчать, только когда мертвы! Жители и гости Большого Карнавала решали, стоит ли очередной глоток воздуха того, чтобы этот незначительный и неуместный звук прервал великолепное представление, которое они наблюдали. С хлопком, одновременно, оба плаща, сорванные с костюмов на живой нитке, отлетели в стороны и упали в воду, — белый и зеленый. Так они и плыли рядышком, как два крыла ангела-утопленника. Зеленый у самого моста схватила маленькая рука и через силу потащила вверх. Белый никто не тронул, и он исчез за поворотом.

В руке Ашхарата было зажато проволочное лассо. В руке Джерарда не обнаружилось ничего.

Покачивая золотой петлей, не переставая улыбаться, Ашхарат поманил противника пальцем. Легонько, игриво. Смотреть на него было очень приятно, незаметные движения рук и ног как-то успокаивали, легче дышалось, немного клонило в сон. Веки Джерарда и впрямь слегка смежились. Он не заметил бы летящую петлю, но золото так сверкает на полуденном солнце. Он схватил лассо рукой, намотал на кисть и дернул к себе.

Расстояние исчезло, враги наконец физически ощутили друг друга и сцепились, привыкшие к Межмирью, где отпустить от себя кого-то на один шаг означало потерять его среди тысяч троп, потерять навсегда.

Царь кочевников, опоенный соком дерева смертников, и одержимый священной яростью, был не более чем ребенком в поединке со Змееловом, сыном Солнца и Черной Кобры.

Ярмарочные борцы Силь-иль-Плены, люди-горы из мышц и крепких, как камень, костей, — все равно не представляли бы собою мало-мальски серьезной угрозы для тренированного Иноходца.

Ни один, ни другой до этих пор не встречались с равным. Никогда еще не приходилось им пускать в ход всю силу, атаковать без превосходства и защищаться, едва успевая это делать.

Джерард где-то в уголке сознания изумился той мощи, которую накопило в себе его тело. Ашхарат принимал удары, от которых не поднялся бы среднестатистический воин, и тут же парировал еще резче и страшнее. Это был уже не тот красивый танец, с которого все начиналось — это была обыкновенная драка, без всяких правил, грязная и остервенелая. В борьбе за лассо — единственное оружие, Джерард отчаянно толкнул мага плечом, в ответ получил подножку. И вот они покатились по искусно раскрашенным к празднику плитам, хрипло вскрикивая от напряжения и невозможности расплести руки, накрест перехватившие лассо. Положение рук Ашхарата оказалось выгоднее. Джерард даже в угаре схватки понял перспективу очутиться с отрезанными проволокой пальцами, и отпустил петлю. Маг, правда, не ожидал такой уступки, инерция рывка оказалась настолько сильна, что Ашхарат отлетел и скатился в канал.

Рожденный и всю жизнь проживший в горячей пустыне, где единственная река кишела хищными рыбами и бронированными рептилиями, Змеелов не умел плавать. Он зашипел, не почувствовав опоры под ногами, погрузился с головой, потом, вспенивая руками все вокруг себя, сумел выброситься на бортик канала. Лассо так и осталось в мутной, нехорошо пахнущей воде.

Отдыхая, они вновь стояли — Джерард на двух, а Ашхарат на одном колене, и с прежней ненавистью созерцали друг друга. Зрители придвинулись так близко, что то и дело слышался всплеск: очередной любопытный падал в канал под натиском напирающих сзади. Глаза Змеелова, с которых вода все же не смыла сурьму, сверкали ярче, чем драгоценности на маске его противника. Жизнь сияла и била фонтаном из расширившихся зрачков, глухая тоска больше не мучила мага. Любой мог бы сказать, что это — глаза счастливого человека.

Счастливого возможностью похвастаться своим могуществом.

Упрямо закушенная нижняя губа Джерарда и зеленое пламя в прорезях маски отвечали: но — не всесилием!

— Хозяин! — раздался крик с другого берега канала. — Хозяин!

Ашхарат звонко, неожиданно рассмеялся, и мгновенно весь вытянулся в прыжке за маленьким красным мешочком, который швырнул какой-то карлик.

Иноходец понял, что это. И тоже прыгнул, но неудачно — изрезанные проволокой руки опоздали и ухватили только воздух. Ашхарат стиснул мешочек и крикнул карлику в ответ:

— Пока — свободен!

— Спасибо, хозяин! — тот трижды поцеловал землю у своих ног и припустился прочь от канала и прочь от толпы, которая уже вовсе потеряла нить происходящего.

Джерард держался за сердце — за то место, где оно должно быть у всех нормальных людей. Должно неустанно качать кровь, болеть, сжиматься, любить и злиться, а не дрожать в чужих руках, завернутое в кусок пыльной ткани.

Мешочек тихонько, нежно пульсировал на смуглом лепестке ладони Змеелова. И от этой теплой, живой пульсации с неслышным никому из людей ржавым скрежетом сломался засов, и сияющая щель в воротах стала разрастаться, в нее хлынула праздничная музыка. Межмирье сдавалось, желая заполучить маленькую трепетную драгоценность, что лежала в руке мага. Межмирье заискивало и ластилось к обладателю мешочка.

Джерард ослабел, голова начала кружиться. А чего же он хотел, отчуждая его задолго до оговоренного срока, наперекор всем правилам, едва прижившееся, горячее и неуспокоенное? Разбуженное, оно рвалось к хозяину, и на таком ничтожном расстоянии зов был двусторонним. Сердце не желало сопротивляться слиянию, а Иноходец — просто не мог. Если бы не Рэми, оно осталось бы немножко сонным, еще был бы шанс.

Мешочек запрыгал, почти сваливаясь с ладони. Змеелов нежно поглаживал бархат, выжидающе, торжествующе взирая на очень бледного, а недавно такого несокрушимого противника.

Как же можно было оставить сердце на Хедер? Подвергать ее опасности — откуда теперь знать, что сотворил с ней чокнутый карлик?

Межмирье пело на разные лады, двери широко распахнулись. Ашхарат сделал скользящий шаг вперед, схватил Джерарда за пряжку пояса, а вторую руку резко приложил к его обнажившейся в полуразорванной рубашке груди.

И они вдруг исчезли прямо с острова, при сотнях наблюдателей, при ясном солнце. Исчезли так мгновенно, что ухнувшая по совиному людская масса долго переваривала в себе вопрос о том, чей же крик раздался прямо перед исчезновением — переходящий в рычание, полный безумной боли… Чей? Кого из сражавшихся?

Межмирье знало ответ. Голодное и соскучившееся Межмирье, по туманной тропе которого, в немыслимом удалении от мира, где существуют пустыни, реки, хребты гор и городок Силь-иль-Плена, Змеелов шел сейчас легким уверенным шагом и тащил за собой полубессознательного, но сопротивляющегося Джерарда. Сердце, воссоединенное с хозяином, колотилось так невпопад, что сбивало иногда с ритма даже самого мага, даже победителя! Побежденный же готовился к смерти.

По завыванию стражей можно было определить, что Ашхарат притащил его к самой границе. Джерард задыхался, руки его цеплялись за одежду Змеелова. Маг подтянул его к себе поближе, так, что их носы соприкасались, а то, что произносили губы одного, могли почувствовать губы другого.

— Знаешь, мне очень жаль, — нежно, чуть не плача, зашептал Змеелов.

И слезы закапали из его мучительно сощуренных глаз на щеки Джерарда.

— Было так весело. Мне очень давно не было так весело. Ты такой славный, а у вас такие замечательные сказки.

Какие сказки? Что он несет? Джерард мотнул головой, но тут же заработал болезненную пощечину.

— Не перебивай меня, — всхлипнул Ашхарат. — Что за невоспитанность — перебивать наместника бога на земле. Ты видел когда-нибудь эту землю? Раскаленные камни. Неудивительно, что богу понадобился наместник. И там так скучно, а ты — ты чудо. Нет, правда. И чудо, и чудовище — похожие слова. Я учил ваш язык и читал ваши сказки, я потратил на это целых две ночи! Принц убивает чудовище, получает королевство и принцессу.

Змеелов улыбнулся, вздохнул и отбросил неудачливого противника на маленькую полосу как будто бы твердой поверхности.

— Прощай, Иноходец. Жаль бросать тебя… Ты был прекрасным, великолепным, неподражаемым чудовищем. Но меня ждет королевство, а, главное, принцесса. Надеюсь, с ней тоже будет весело.

Межмирье рассталось со Змееловом, быстро и легко выплюнув его. Джерард рванулся было — но сердце застучало жутко, как барабан, и тропа ушла из-под ног, и пришлось обессиленно рухнуть обратно, на приграничную полосу. Худшей новостью могла быть только цепь мерцающих огоньков справа — стражи границы шли посмотреть на вторженца-человека. Не Иноходца, потому что Иноходец не сверкает на все Межмирье чудесной бабочкой-сердцем. Просто человека.

Такая судьба. Его обучал помешанный, и победил помешанный. Эрфан часто нес про науку и законы, а этот — вот, про сказки. Чудовища, королевства, принцы…

И принцессы. Его ждет принцесса.

Принцесса и чудовище. Пьеса! Конечно!

Джерард был «чудовищем», в огромном каркасном костюме выползал из «подземелий» и полз, извиваясь, к красиво привязанной у «ритуального» столба жертве. «Принцессе».

Рэми.

Надо сказать, на репетициях он был довольно шутовским чудовищем, и привязанная дева хохотала во все горло, а с нею помирали над гримасами и звуками, издаваемыми ползущим на четвереньках Джерардом все остальные, даже сам принц громко и не по-дворянски хрюкал из-за кулис. Но там, на представлении, в костюме, его не было видно. Ворочалась на сцене реалистичная, скользкая, в водорослях, громадная туша, и Рэми так натурально плакала, так мучительно запрокидывала от отвращения к монстру кудрявую головку в диадеме с фальшивыми бриллиантами, так трогательно таращила несказанно увеличенные гримом глаза в зрительный зал, что особо впечатлительные детишки кидали в «чудовище» чем попало. Вот тут спасал каркас.

И тот же каркас помешал понять, когда в зале кроме детишек из сиротских приютов оказался некто, не подходящий ни по возрасту, ни по происхождению.

Принц убивал чудовище (под ликующие аплодисменты сотен пар детских ручонок), развязывал принцессу, та целомудренно целовала спасителя в лоб, и на красивом коне они оба уезжали в сладкую сказку будущей жизни. Занавес. Джерард же валялся, помнится, придавленный каркасом и пришпиленный бутафорским мечом, пока его не извлекали служащие. Но и тогда он еще часа два ржал, как ненормальный.

Досмеялся.

Зачем ему Рэми?! Что с ней можно делать скучающему магу, если любому человеку она не в состоянии грубого слова сказать?

Догадайся…

Вереница огоньков приблизилась. Шипения-завывания стражей продирали морозом по коже. А он привязан здесь, точно больная собака.

Но он еще способен рычать и кусаться.

Пока.

Ашхарат и слуга-карлик встретились на заднем дворе кабаре «Дикий мед».

— Откормили, — брезгливо заметил Змеелов. — Наворовался, наверное.

— Обижаете, хозяин. Тут хорошо платят. Можно купить еды. Но толстею я не потому, а потому что болею…

— Чем? — еще брезгливее переспросил Змеелов. Даже странновато было бы полубогу так бояться болезней.

— Вам лучше знать, господин маг, что вы там во мне поменяли.

Удар ногой отбросил трубочиста к кирпичной стенке.

— Распоясался, — процедил Ашхарат, — охамел. Докладывай!

— Да, хозяин, простите, хозяин. Все на месте. Кроме хозяйки, мадам Хедер. Она от вашего зелья-то… того… Ну…

— Умерла, — подытожил маг. — Что за косноязычие?

— Ну, траур, и так далее. А там все.

— И она?

— Хозяйка? Ну, а куда же она денется. Там и лежит.

— Тупая скотина, — вздохнул Ашхарат и плотнее завернул на плечо вязаный плащ. — Я про другое.

— А-а, его дамочка? Тоже тут. Все тут. Хотите в окно посмотреть?

Ашхарат зевнул и лениво нарисовал кончиком позолоченного ногтя в воздухе прямоугольник. В этом пока еще туманном мираже зажегся свет, и тут же стали видны скорбно-стройные, во всем черном, девичьи фигуры.

— Которая? — спросил он, сделав свою ставку и проверяя, угадал ли.

— Мне не видно, хозяин, — заскулил карлик, подпрыгивая.

Маг легонько повел ладонью вверх — и слуга взлетел, как шарик, точно на уровень волшебного «окна».

— Вот, в углу. Самая молоденькая, кудрявая.

Самая заплаканная.

Честно говоря, остроглазый сын Солнца и не заглядывал в тот угол, о котором сказал его карлик. Это раздражало. Осторожно поводя ресницами, Ашхарат запоминал и в деталях рассматривал указанную ему особу. Ну, здравствуй, змейка, мысленно и ласково обратился он к ней. Надеюсь, ты любишь перемены в жизни?

— Мне туда нельзя больше показываться, — тихо сообщил карлик. — Можно, я с вами не пойду? Можно, хозяин?

Ашхарат засмеялся. Карлик втянул голову в плечи, хотя со стороны маневр заметен не был, потому что найти шею было довольно трудно. Палач проклял бы все на свете, и попросил дополнительную плату за точность прицела.

— Я, Ашшх-Арат Змеелов, отпускаю тебя, мерзкая тварь, — сообщил он. — Отныне и навсегда.

Ладони мага разошлись, сошлись и хлопок прозвучал так резко, что стая кормившихся у помойки птиц очумело сорвалась прочь и полетела, едва не врезаясь по пути в деревья и здания.

Треск одежды — разве ветхие тряпки карлика рассчитаны на размеры нормального человеческого тела?

Тихий стон. Магия — это больно. Полностью обнаженный, дрожащий, испуганный комок плоти.

— С-сильфидин сын, — не без удовольствия повторил Ашхарат фразу, сейчас пришедшую ему на ум.

Привычка повиноваться не изменила Авентро и в прежнем, вполне привлекательном облике. Не взирая на свою наготу, он припустил со всех ног. Остаться рядом с Ашхаратом ему казалось равносильным казни. А так — ну мало ли, что с человеком произошло. Напился, заснул, обокрали, раздели до нитки.

Эту версию он как раз излагал гвардейскому разъезду, когда Ашхарат вошел в двери черного хода кабаре.

Вошел, втянул воздух носом.

— Ну и чем же ты пахнешь, м-м…?

Не договорил. В холл из малой гостиной молча и неторопливо начали выходить девушки. Не накрашенные, гладко причесанные, со следами слез на красивых, но осунувшихся лицах.

Маранжьез шла последней. Чуть ли не силой вытолкнула Рэми, закрыла двери гостиной.

Рэми вздрогнула и подняла голову. Увидела улыбающегося незнакомца. Улыбка, даже чужого, неосведомленного о ее горе прохожего, шокировала вышивальщицу и она, в сотый раз вытерев платком покрасневший нос, передернула плечами.

— Здравствуй, змейка, — сказал незнакомец. — Помнишь Джерарда?

— Джерарда? — пробормотала она. — Вы его ДРУГ?

— Это вряд ли, змейка, это вряд ли.

— Меня зовут Рэми.

— Я знаю, змейка. Мое имя Ашхарат. Запомни его.

С какой стати он так улыбается, и называет ее так странно? Рэми испугалась при мысли, что Джерард, уходя, рассказал своим знакомым про нее что-нибудь плохое. Ну, одну из тех грязных штук, которые, бывает, рассказывают о девушках парни, чтобы похвалиться.

Куда все ушли? Почему она одна?

— Map! — крикнула вдруг отчаянно Рэми. Голос сорвался. — Ма-ар…

— Не услышат, — сообщил Ашхарат, подходя. — Пойдем, змейка. Навестим кое-кого.

И странный посетитель обнял ее за талию, принуждая сделать шаг, и картинка «Холл Кабаре» сменилась, как декорация, вместо нее выехала какая-то ненатурально задымленная местность. Смотреть было очень трудно, походило на болото, посреди которого, как на огромной кочке, полулежал человек, окруженный стайкой животных.

Вид животных рождал желание проснуться, выпить чаю с коньяком и больше не засыпать, а то вдруг опять их увидишь. Вид человека вызывал боль в сердце и дрожь в коленях.

При появлении Рэми и Ашхарата стражи границы исчезли, оставив лишь тающее в воздухе подвывание.

Джерард поднял голову. Он уже думал, что сил отбиться не хватит. И как только стражи отошли, сразу понял, что у него гости.

Ашхарата он ждал. Рэми — нет.

Стало отчего-то стыдно за свой растерзанный вид. Спектакли кончились, моя хорошая. Такой уж я. Смотри.

О да, она смотрела. Еще и как. Взгляд перебегал от перепачканной, изорванной одежды к разбитой губе, от растрепанных, кое-где уже безнадежно перепутавшихся волос — к поясу, намотанному на руку, и пряжке, положенной на внешнюю сторону сжатого кулака наподобие кастета. Разбойник с большой дороги, а не галантный ухажер.

Почему она в черном? Она никогда не носила черное, очень любила синее, и малиновое, много шоколадно-коричневого, но черное… У нее не было ни одной черной вещи.

Такой глубокий темный цвет имеет еще ни разу не стиранный лен.

Что случилось, Рэми?

Вышивальщица поняла его немой вопрос и ответила одними губами: «Хедер»…

Слова, которые вырвались у Джерарда после этой новости, даже Ашхарат не вполне понял.

Рэми сильно покраснела, хотя по сути дела она была согласна с оратором в оценке событий.

Джерард вскочил, шагнул…

— М-м, — с этим легким предупреждающим звуком Ашхарат положил пальцы на шею стоящей рядом Рэми.

Она даже и не почувствовала этих пальцев, настолько невесомым, нежным было касание.

«Убью, — подумал Джерард. — Не спрашивайте как, спросите — когда. Скоро».

— Как ты себя чувствуешь? — участливо, ласково спросил Ашхарат, заглядывая своими глазами потустороннего ящера в переполненные безрассудным бешенством глаза противника. — Я имею в виду, как ты себя чувствуешь, потеряв все? Да, кстати, я забираю принцессу. Неплохая змейка. Все по-честному?

— Зачем — ее? — каким-то пыльным, усталым тоном ответил вопросом на вопрос Джерард. — Она-то что тебе сделала? Гард свидетель, она не имеет ко мне вообще никакого отношения.

— Именно поэтому ваши глаза отражают друг друга, — хмыкнул Ашхарат, — не надо врать магу, Иноходец.

И тут же, практически без паузы:

— А я ее хочу, понимаешь? — ноздри Змеелова раздувались, он даже всхлипнул. — Это ведь так чудесно — чего-то хотеть! Опять стремиться, жить! Но ведь ты же не умеешь ни ценить, ни беречь, а все равно собираешься отобрать?!

Истерика прошла так же внезапно, как и началась, Джерард был не в том состоянии, чтобы оценить актерскую игру, зато нашел еще один повод вспомнить Эрфана.

Отчего ему на жизненном пути встречаются одни сумасшедшие?

— Может быть, поиграть с тобой в выбор? Знаешь, когда я читал ваши священные книги, то уяснил, что ваши боги всегда оставляли человеку право выбора, даже если вариантов вообще не было. Ну, значит так: могу оставить змейку в покое…

Ашхарат осторожно прикоснулся губами к щеке Рэми. У той распахнулись глаза так, словно по щеке проползла сороконожка.

— Требовать твоего самоубийства прямо здесь и сейчас не могу, потому что магия Иноходца предполагает защиту от самоуничтожения.

В беспамятстве обрезанная им самим веревка, там, в замке Эрфана. Это и есть — защита?

— Потому, — продолжил Змеелов тоном лектора, — прошу тебя отдать твое сердце Межмирью. Кстати, почему ты не сделал этого в конце обучения? Твоя ошибка, или учитель виноват? Делаю подарок: обещаю помочь и избавить от боли. В конце концов, передал тебе сердце я. Поспособствую.

— Это и самоубийство для меня равноценны, — сказал Джерард. — Мне не подходит твой «выбор».

Ашхарат обратился к Рэми, убирая второй, свободной ладонью, пружинистые завитки с ее лица:

— Даже маленькой змейке, должно быть, отвратительно ползать по холодному камню. День ото дня в нем будет оставаться все меньше и меньше человеческого, и на исходе Межмирье заберет его насовсем. Или же ты желаешь изведать подобной связи, не теряя никого из двоих? Я пойму. Пара лет не срок, я приду как раз, чтобы ты могла соскучиться и броситься в мои горячие объятия, змейка. Слышишь, Иноходец, — я и так получу все, а ты ничего. Впрочем, можешь честно выполнить свой долг и через труп этой змейки дотянуться до моего горла. Ты дотянешься, Иноходец. Если только захочешь. Или останься рядом с нею — но ведь ты даже не осознаешь счастья, не насладишься до конца. Все через призму Межмирья. Без сердца. С каждой неделей становиться все равнодушнее к ней, тяготиться ею. Да не пройдет и пара лет, как ты целиком погрузишься в уничтожение чудовищ и преступников, бросив ее одну, и даже не вспоминая ее имя!

Змеелов глубоко вздохнул, мечтательно улыбнулся, запустил пальцы в кудри Рэми и с наслаждением вдохнул запах, уткнувшись в прядь лицом.

— Я так рад, что не пришел сюда раньше, — пробормотал он потом. — Не узнал ваших женщин и не успел пресытиться ими. Они такие… Другие! У них мягкие волосы, мягкая кожа, мягкий запах. У них шеи длинные, как у речных птиц. К этим шеям просто тянет. Эй, змейка, он когда-нибудь делал вот так?

Ашхарат ни на секунду не опускал левой руки. Ладонь ласкающе-жестко охватывала горло беззвучно плачущей Рэми, а губы двинулись по шее вверх, туда, где в ухе дрожала и качалась расстегнутая сережка.

Так уж получилось, что жизнь способствовала извращенному и исковерканному развитию в них обоих какого-то качества. Из Джерарда иногда выхлестывала через край страсть к актерству, приверженность эффектам и ритуалам. Из Ашхарата — сверхъестественная, болезненная, но околдовывающая чувственность. И при всем при этом Ашхарат выглядел котенком, который чешет лапой за ухом просто потому, что захотелось. Не преследуя вселенских целей. Без самолюбования.

Отдать сердце? Пускай без пугающей боли, без риска для жизни (отчего-то этот раскрашенный шут хочет, чтобы он, Джерард, жил). «Дотянуться через труп»? Не хватит ли трупов на твой короткий век?

— Забирай ее, — сказал Джерард и сложил руки на груди. — Забирай. Желаю счастья.

Думал, что придется отвернуться, иначе ему этого взгляда не вынести — всполошенного вторым предательством, потерянного, испуганного, умоляющего.

Он хотел добавить — я приду за тобой, Рэми, я найду способ. Но не желал давать обещаний, которых не мог исполнить наверняка.

Ведь Хедер он тоже обещал вернуться. Он многим и многое обещал, начиная с отца.

Удачливый должник, он пережил всех своих кредиторов. Почти всех.

Что же говорить теперь? «Рэми, я надеюсь, что он не убьет тебя сразу, а до тех пор я найду способ… » Честно, но гадко.

Ашхарат улыбнулся на прощание и исчез, и стражи ответили радостным воем.

— Ребята, я отдохнул, — сообщил им Джерард.

Судя по распахнутой пасти, звери были очень, очень рады этому факту.

«Жарко, — подумала Рэми, когда сияние полуденного солнца почти ослепило ее. — Ох, как жарко».

Ашхарат убрал с ее талии руку, и стало жарче во сто крат. Прикосновением маг оберегал приобретенную игрушку от знойного внимания отца-божества, теперь же она просто плавилась от беззастенчивых ласк светила.

В черном, вся в черном.

Не меньше, чем жуткое, никогда не виданное ею солнце, обжигали взгляды. Вначале она даже не разобрала, что не так, потом уже поняла: ее карие глаза были самыми светлыми в этом мире. Еще бы, жить при таком освещении. Все время щуриться?

Ашхарат поднял голову и, широко распахнув ресницы, оценил положение диска на небосводе. До заката не так уж много времени, просто сумерки здесь короткие. Разумеется, он заметил, с какой жадностью, хоть и исподтишка, разглядывают Рэми люди. Ну, может, наконец отвяжутся с этой своей глупой женитьбой.

Неплохая змейка. Высокая, тоненькая, светлокожая.

Не похожа ни на кого.

На месте претендентов на супружество он бы попытался избавиться от этой Рэми. Отравить, например.

Может, разрешить им это? Ну, спасти потом, конечно. Женщины любят, чтобы их спасали, чтобы о них заботились.

У Рэми закатились глаза, и она рухнула в обморок.

«Змейке надо в воду, — подумал Ашхарат. — Или хотя бы под навес. Попялились — и хватит».

Стены дворца мгновенно укрыли их двоих, словно только что были возведены из песка прямо здесь. На всякий случай Ашхарат послушал Межмирье, — лениво, вполуха. Ликующая ярость стражей принесла ему успокоение. У Иноходца есть развлечение, возможно, не такое приятное, но тоже достойное.

Приобретет навык в драке.

Ашхарату надоело просто так сидеть и ждать, пока новоприобретенная очнется, к тому же она явно вознамерилась лежать еще долго.

Повеселить себя, что ли? Хотя черное и считается здесь праздничным, но нельзя не признать, что ей совершенно не идет этот цвет. Черное не носят с коричневым, разве ее никто этому не учил?

В жизни он никогда не одевал женщин. И не раздевал, в общем-то. Если уж он, Ашшх-Арат-Змеелов, сын Солнца, и обращал внимание на какую-либо… то «избранница», не помня себя от счастья или от страха, мгновенно сбрасывала свои скудные покрывала и выполняла все его желания. Желания тела, разумеется. Желания его души не мог выполнить никто.

Может быть, постарается она?

Ашхарат всегда мечтал узнать что-нибудь новое. И был, как падший ангел мира Иноходца, наказан всеведением. И всевидением. Он даже немного умел предсказывать будущее. Будущее любого из этого народца он предсказал бы без труда. С ними будет то, что захочет их господин, их повелитель, их божество — он, Змеелов.

Зачем, в сущности, ему нужна чужая женщина? Девчонка. Вроде бы увиденная им на двести лет вперед, — не слишком умная, нерасторопная, пугливая. Странная. Она ничего не умеет, даже не умеет танцевать и петь, не говоря уже о постели. И это Ашхарат мог предсказать по одному только пожатию пальцев, отражению в зрачках, биению пульса, запаху.

Зачем эта маленькая змейка понадобилась Иноходцу? Что увидел он в ней? Что не может до сих пор увидеть Ашхарат? Какую тайну? Какую ценность?

Ради нее отвергнуть свободу, силу, Межмирье? Ради нее отказать себе в удовольствии дотянуться до своего врага? Отступить?

Иноходец презрел свой долг, хотя маска — Ашхарат знал это наверняка, — жгла лицо не хуже нагретого железа. Он поступил вопреки собственному смертельному, разъедающему душу желанию.

Стрела по своей воле отклонилась от цели, потому что на пути стрелы стала она.

Змейка.

Ашхарат, тяжко вздыхая, примерял на неподвижно лежащую девчонку все новые и новые ткани. Трех караванов не хватит увезти обратно все, что он уже отверг. Остался только шелк. Прохладный и тонкий, светлый, как топленое молоко. Белая кисея с вкраплениями настоящего золота. И горка украшений. Легких, недорогих.

Ашхарат будет испытывать свою гостью, пока не доберется до сути. Кривые ножи — оружие ловцов жемчуга — варварское средство, но ведь так хочется добыть жемчужину.

Даже ценою жизни самой ракушки. Проснись, змейка.

Она проснулась. Еще бы! Приказ был очень тверд. Как и все приказы полубога.

Рэми зевнула, потом увидела свое новое облачение и в ужасе вскрикнула.

— Тебе не нравится? — осведомился Ашхарат.

— Кто… меня… платье… где?

— Я тебя переодел. Тебе не нравится?

Рэми икнула, прикрыла рот рукой. И на запястье мелодично звякнула парочка браслетов.

— Ой, — прошептала девушка. — Ой, это…

— Это тоже твое. Пойдем, наконец? Мне надоело ждать, пока ты проснешься. Я вообще не люблю ждать. Запомни это, пожалуйста.

И, взяв за это тонкое (раз нажми — сломаешь), перехваченное дареными драгоценностями запястье, маг настойчиво потянул Рэми за собой, прочь из защищающей прохлады и спокойного полумрака дворца.

— Смотри, змейка!

Самое красивое зрелище на свете — закат в пустыне. Она оценит? Да где уж ей, но, может, научится со временем.

— Рэми, — сказала она. — Меня зовут Рэми.

— Ашшх-Арат-Змеелов, — на всякий случай повторил он ей. У этой кареглазой плохая память.

— Почему Змеелов?

Удивление у нее вяловато, наверное, последствия испытанного шока, но раз уж она спрашивает… Об этом его еще никто не спрашивал, и Иноходец тоже, хотя наверняка не знал.

Ашшх-Арат закрыл глаза. Медленно покачался из стороны в сторону, улавливая направление ветра.

И позволил солнцу, текущему в жилах, свободно выйти наружу…

Два солнца горело теперь в этой пустыне. Но одно уже не выдерживало конкуренции, клонилось ко сну — свет от Ашхарата был ярче, ласковее.

Если бы эту картину узрел Джерард, который видел не одну пустыню в своей жизни, он бы предположил, что тепло, идущее от тела мага, заставляет черную горючую жидкость выступать на поверхность песков подобно тому, как пот выступает на человеческой коже. И она ручейками начинает стекаться к этому теплу.

Джерард был бы логичен и даже поэтичен, но неправ.

Рэми ни разу не бывала нигде, кроме Сеттаори, но истину уловила мгновенно.

Кобры. Гадюки. Змеи всех видов и всех названий. Длинные, короткие, толстые и тоньше нити, яркие и серые, быстрые и лениво-медлительные, с разной скоростью, с разным шипением или вовсе беззвучно, но именно они, создавая иллюзию ручейков, сползались сейчас к Ашхарату со всех сторон. Он просто стоял, даже открыв глаза, улыбался немного сонно, и Рэми, проглотив колючий, как еж, ужас, все-таки заметила, как он в этот момент красив.

В эти три минуты она боялась только змей, но не Ашхарата.

Потом счастье кончилось.

Ашхарат перестал лучиться теплом и светом, что-то выкрикнул, хлопнул в ладоши — и змеи исчезли.

— Я ответил на твой вопрос? — сказал он, поворачиваясь к Рэми.

— Д-да, — запинаясь, ответила она. — Ты маг?

— Я маг, змейка. Но помимо всего прочего — я им брат.

Снулая, пригревшаяся, сытая кобра на ожерелье Ашхарата приподняла красивую голову и приветственно мелькнула черным раздвоенным языком в сторону Рэми. Опоздала, сестренка. Все остальные уже поздоровались. Эх, соня.

На этот раз Рэми благополучно успела продержаться в обмороке до самого рассвета. Все это время магу было нестерпимо скучно, и он просто не знал, куда себя деть. Но все-таки совершил полезное действие, продумав следующий день. Ах, как жаль, что личное время Иноходца в Межмирье бежит гораздо быстрее, и там прошло всего лишь несколько часов. Интересно, он жив? Ашхарат несколько раз вслушивался, и музыка подсказывала — жив.

Невольная гордость охватывала Змеелова. Надо уметь правильно выбирать себе врагов!

Джерард был жив, но измотан. Ему так и не удалось отойти от границы, а стражей не становилось меньше. Возможно, на самом деле они — бессмертные порождения Межмирья, такая же иллюзия, как и все остальное? И Иноходец тоже иллюзия, только приглашенная. Гастролирующая.

Чем яростнее он сражался, тем безумнее становился захлебывающийся ритм его сердца, и тем больше стражей приходило. Ведь это будет продолжаться бесконечно! От них не скрыться ни на одной тропе, ибо все тропы принадлежат Межмирью. У каждой тропы есть своя мелодия, но и они тоже сочинены Межмирьем. Гениальный, но завистливый композитор — не желает слышать тут никаких звуков, кроме собственных.

У каждой тропы своя мелодия.

Джерард остановился, просто застыл, не взирая на рычащих вокруг тварей.

У каждой мелодии — есть своя тропа? У каждой?

Ах, ты шельма!

Неужели все это время я потерял зря?

Нет, не зря. Оно было необходимо, чтобы понять. Чтобы признать ситуацию безвыходной, а потом найти этот лежащий на поверхности ключ.

Находившийся в нем самом. Проклятая розовая, бесстенная уродина! Глупое, ревнивое чудовище! Все до меня, и Эрфан, и учитель его Аральф, свято чтили твои «традиции», и верили, что сердце — гибель для Иноходца, а потому избавлялись от этой «гибели» беспрекословно.

Сердце Иноходца — гибель для тебя, уважаемое! Тайный ход, которым пробираются в крепость захватчики, а потом становятся королями.

Червоточина в яблоке. Ну, принимай червячка!

Джерард вздохнул и, стараясь не слишком отвлекаться на прыгающих стражей, начал успокаиваться. Ему нужно было услышать четкий ритм собственного сердца. «Ритм сердца — гибель для Иноходца. Ты шагнешь мимо тропы и навеки исчезнешь». Да. Мимо любой тропы — да. Кроме своей единственной.

Дай мне Гард, чтобы это оказалось правдой, а не догадкой-бредом, внушенной желающим развлечений Межмирьем.

Сквозь полуопущенные ресницы Джерард видел блики, расходящиеся от бесчисленных троп.

А потом увидел и ЭТО. Алую, тонкую, вздрагивающую ниточку, не тропинку — строчечку, похожую на вышивку Рэми. У себя под ногами. Она всегда была под его ногами. Просто он был очень и очень глуп. И слеп.

И стоило ступить на эту тропку, как стражи завыли. Так воют в деревнях собаки по покойнику. Стражи сетовали о добыче, которая ускользнула навсегда. Межмирью доступны все ритмы и лады, кроме ритма живого человеческого сердца.

Правда, тварь? Хоть ты тресни, но я иду!

Сам по себе.

Кстати, спасибо, Ашхарат. Не оставь ты меня здесь, я и не догадался бы, каким даром обладаю и каким сокровищем пытаюсь пренебречь.

Зевнув, Ашхарат потянулся всем телом и тут же, стоило ему поднять ресницы, как у ложа возникли слуги и служанки. Скривившись, он тут же прогнал всех. Надоели. Лучше приведите мне ту, которой я здесь не вижу.

«Не вижу, но слышу», — подумал Ашхарат, когда резкий, высокий, пронзительный визг достиг его ушей. «Неужели я что-то проспал? О чем-то не догадался? Она вышла погулять или решила сбежать? И что там с нею приключилось? »

На этот раз он решил отдать предпочтение обычному человеческому способу передвижения. Шаг его был неспешен, несуетлив. Действительно, ну что могло произойти со змейкой в пустыне?

Увидела еще одну змейку? И визжать? Пора отучать от пугливых привычек.

Рэми он заметил не сразу, и вообще увидел только потому, что она была на полголовы выше окружившей ее толпы. Народец любопытен, отметил про себя Ашхарат. Любопытен и еще глуп. То ли они думают, что я не узнаю, то ли считают, что я бы одобрил. И вообще, рассматривать — еще куда ни шло, но зачем трогать руками то, что предназначено богу?

Одним прыжком (со стороны никто бы не смог даже сказать, как произошло это перемещение) Ашхарат оказался в самом центре плотного людского скопления, плечо в плечо с перепуганной Рэми. Видно было, что на визг она потратила последние душевные и физические силы. Ее волосы были запутаны и даже кое-где подрезаны, роскошный шелк в пятнах и бахроме от множества прикосновений, монетки на тонком пояске держались на честном слове.

Галдящая толпа замолкла.

Ашхарат стоял прямо, золотые искры из сощуренных глаз были острее стрел.

— Развлеклись? Я тоже хочу, — сообщил он. И хлопнул в ладоши.

Рэми, замешкавшись с приведением одежды в порядок, опомнилась только тогда, когда заметила, что картинка «люди вокруг» выцветает, будто стирается, и сквозь очертания лиц, тел, рук… проступает пустыня.

Это было ужасно. И сами собравшиеся рассмотреть да потрогать чужеземку не успели понять, что происходит, открывали рты, пучили глаза, глядели на песок сквозь свои руки, ступни.

Легкий порыв горячего воздуха отбросил разевающих в безумном, но беззвучном крике рты призраков куда-то за дальние развалины.

Рэми воззрилась на Ашхарата. Тот выглядел довольным.

— Ну вот, я их угомонил. Что тебе сделают эти безмозглые тени? Они будут рассыпаться от ветра! Хочешь отблагодарить меня? — улыбнулся Ашхарат. — Знаю, хочешь. Я вот что придумал. Потанцуй!

Если бы она увидела среди этих белоснежных ровных зубов два складных, опускающихся с неба ядовитых клыка, право, она бы уже не удивилась.

— Надо умолять? — вопросительно-растерянно поднял брови Змеелов. — Ах, да, ваши женщины любят, когда их упрашивают. Когда унижаются. Я еще не пробовал унижаться. Это может оказаться забавным.

Он опустился на колени, поерзал, посмотрел на Рэми снизу вверх и обнял ее ноги, просвечивающие сквозь тончайший шелк. Девушка и так находилась в предистерическом состоянии, а поведение Ашхарата просто вгоняло ее в ступор.

— Я достаточно унижен? Может, теперь потанцуешь? Пожалуйста, змейка! Видишь — я не так уж туп. Я быстро обучаюсь вашим обычаям. Станцуй.

Она протянула магу руку.

— Нет, — удивился-засмеялся он, — на этой земле мужчины и женщины никогда не танцуют вместе. Женщина танцует для мужчины, мужчина танцует только для богов. Ведь ты же сделаешь мне приятное, почтишь и наши обычаи?

Рука Рэми растерянно упала. Наверное, все снится, это не она стоит на заносимой песком площадке в скудном и в то же время роскошном наряде, и лучи солнца безжалостно хлещут, как плети — не по ее спине, обнаженным плечам и рукам. Да, конечно, все — сон. Ведь именно такими были самые пугающие сны, после которых она до рассвета лежала, рыдая…

Там, в кошмарах, она оставалась одна, совершенно одна, против невидимого, необъяснимого зла, и никого не было, чтобы защитить и спасти ее.

Сбылось. Одна. В чужой стране. Во власти непредсказуемого, незнакомого… Рэми все время забывала имя этого человека, но в том, что он — зло, не сомневалась ни на секунду, и не могли обмануть его изнеженно-вкрадчивые манеры. Пока что он не причинил ей боли — физической боли, но Рэми страдала, дергаясь и вздрагивая от каждой его новой выдумки, каждой игры, в которую он заставлял играть свою пленницу. Какая жуткая пародия на ухаживания любовника.

— Пляши, моя змейка! — молитвенно сложил ладони Ашхарат. — А я сыграю тебе.

В его пальцах появилась золотистая дудочка. О боже, есть ли в этой стране иные цвета, кроме золотого, желтого, песчаного, персикового, рыжего, охристо-красного? Даже дерево выглядит так, будто к нему прикоснулся легендарный царь и обратил древесину в драгоценную руду. Даже небо — розоватое, а к закату и вовсе похоже на торт матушки Айови с растекшимся кремом. Даже звук у дудочки тягучий, как струйка золотого песка. Бежевые барханы, сливочные облака, глаза мага — расплавленный топаз, река Ним. Рэми посмотрела на свои ладони, словно впервые увидела их — разрисованные рыжим, чужие. Почему чужие руки повинуются ей? Девушка развела руки в стороны, медленно подняла их, привстала на носочки… Сделала шаг в сторону.

Мелодия стала более тихой и ритмичной. Поощряющей.

Ашхарат удивлялся, как легко пленница впала в транс, ведь он не сыграл еще и половины песни! Разве возможно, что она сделала это по своей воле?

Рэми кружилась, закрыв глаза. Плохо застегнутый браслет сорвался со щиколотки, отлетел в сторону, но босые ноги не прекратили движений. Рэми кружилась, и с каждым оборотом казалось, что уже вот-вот неясные абрисы призраков, взирающих из руин, приобретут теплые, живые, человеческие черты.

Рэми резко остановилась, а мир теперь взвихрился вокруг нее, поднимая полуденный песок. Там, в несуществующей песчаной буре, что-то различалось, знакомое, долгожданное.

Я — одна? — требовательно зазвенели браслеты, кольца и серьги, когда Рэми топнула ногой.

Я — одна? — спросила капля — жемчужина, приклеенная меж ее капризно сошедшихся бровей.

Ашхарат отнял дудочку от губ. Пленница не двигалась, но она танцевала, в этом можно было поклясться! Как интересно…

Рэми не было дела до того, что ей удалось удивить полубога. Рэми была очень занята. Она пыталась сойти с ума.

Тогда будет позволено населить враждебный обжигающий мир собственными привидениями. Тенями тех, кто ей дорог. Тогда во время всех ожидающих ее пыток она ощутит их взгляды, их касания, она будет разговаривать и смеяться вместе с ними, и превратит в призраки все остальное: и проклятую пустыню, и проклятого колдуна. Пусть он пляшет теперь сам, за стеклом ее собственного безумия! А она сыграет ему на арфе! Правда?

Унизанные кольцами пальчики вышивальщицы пробежались по воображаемым струнам. Пожалуй, «Циркачка», она так любит эту оперетту.

Ашхарат сидел на песке, точная копия статуй в гробницах — только посверкивали глаза, и настороженно высматривал нечто в движениях девушки. Она больше не играла в его игру, маленькая змейка! Во что же тогда?

Ну-ка, маэстро, взмахнула рукой Рэми. Ну-ка, занавес.

О, да, они пришли, они были здесь. Все пчелки — подружки, защитницы, ее семья и ее армия.

— Маранжьез, — прошептала Рэми и улыбнулась. — Фиалка, Джорданна.

— Мэй, Гортензия, — различал Змеелов. Он внимательно вслушивался в эти звуки. — Моран, Гейл, Карисси, Дейтра, Лоди…

— Эметра, Эрденна, — называла каждую она. Призраки руин важно кивали ей. — Ортанс, Ардженто, Бьянка.

Слаженно и красиво выходили первые па «Циркачки». Лучший кордебалет столицы, господа! Почему такие неуверенные аплодисменты, песок шуршит громче!

Запах духов приобнимающей ее за плечи Маранжьез, теплая улыбка Фьяметты, игривое подмигивание Деоны. Ободряющее подталкивание в спину от мистрессы Хедер. Сцена!

Змеелов несколько опешил, когда вечно запуганная пленница вдруг устремила четкий, вызывающий взгляд прямо ему в глаза — но явно НЕ ВИДЯ ни его глаз, ни его самого.

Рэми казалось, что она — поет, хотя ни звука не вырывалось из плотно сомкнутых губ.

Ей казалось, она ослепла, и песня единственный способ связи с окружающим миром. Какая волшебная мелодия…

И Ашхарат тоже услышал музыку. Знакомую музыку. Невозможную здесь и сейчас музыку!

Основы вселенной рушились — змейка, трусливая птичка, хрупкая марионетка, до последнего волоска обыкновенная, ни к чему не способная девчонка просто и легко на его глазах открывала Межмирье. Доступное только избранным, после мук и страданий, при условии лишений и боли. Нет, тщедушная плясунья насмехалась над самим Хаосом, отцом закона и беззакония — она широко распахивала ворота одним ударом перепачканных пылью, неровно загоревших пальчиков ног, одним взмахом усыпанных блестками ресниц.

Вот это уже не было ни интересно, ни забавно.

Глаза Рэми и вправду застилал светлый туман. Пустыня исчезла, стало очень прохладно. Она плавала то ли в облаке, то ли в молочном озере, никак не могла найти опору ни ногам, ни рукам. В самом деле, тяжело играть слепую. Но надо пройти по канату, девочка, это твоя роль! Упасть можно будет только в самом конце, только там внизу ждет, распахнув объятия…

Кто ждет тебя?

Ах, холодно. Почему?

Постепенно окружающий мир прояснился. Пустыня исчезла, исчез золотоглавый маг. Она стояла на очень узкой, канатной тропе, и по обе руки что-то плескалось в белом свете. А впереди… о, впереди… Такое Рэми видела лишь однажды, и называлась сия штука — музей. Мистресса водила пчелок по разным таким местам в целях повышения культурного уровня. Чучела звериные всякие, уродцы какие-то в банках плавали, камни за стеклами.

Вот на расстоянии вытянутой руки и был музей. Длинный такой, в одну линию, и ни справа, ни слева не заканчивался. Стекла — круглые, зигзагообразные, — всякие. Мутные, прозрачные. Большие, маленькие. Они очень заинтересовали Рэми, даже вытеснили из памяти мага. Она подбежала ближе и в нетерпении стала заглядывать в каждое. Оттуда порою глядели и на нее. Рэми очень хорошо ощутила чужое нетерпение, и чужой интерес к ней. Разумное и горячее нетерпение. Нет, не музей. В музее все было мертвое. Это живое. Это — зоопарк! Клетки! Стеклянные клетки!

Никто не должен быть несвободен! Никто не должен сидеть в клетках! Никто не должен ни над кем издеваться!

Рэми нахмурилась и даже разозлилась. Что же такое получается? Даже здесь, где она все придумала, есть мучения, пытки, клетки, несвобода? Но ведь я же хозяйка этого мира! Я не могла такое выдумать, я такое ненавижу!

За стеклами шевелилось, мерцало, шептало, умоляло, тянулось, скулило… Горячая волна поднималась из груди и влага выступала в глазах.

Рэми решительно двинулась к стеклам и поискала, чем бы ударить.

Джерард почувствовал Межмирье, как никогда до этого не чувствовал. Ликующее, набухшее невообразимым нарывом, призывающее. Мелодия грохотала так, что даже сердце уже не перебивало ритма. Оно вообще потерялось, крошечный детский барабанчик, какое до него дело оркестру великанов?

Ашшх-Арат ступил в жадный провал Межмирья и понял, что троп больше нет. Гладкая, как лед, сияюще-белая поверхность, куда только хватает взгляда. Твердая! Туман рассеялся. Ничто не спрятано, все на виду. Вон и она, маленькая юркая змейка. Что же она делает у границы? Магу достаточно было увидеть полчища уродливых мохнатых стражей, ковром стелящихся у босых, еще не очистившихся от песка, девичьих ног, чтобы остановиться и держаться подальше. Творилось жуткое. Неслыханное. Неужто это он, Ашхарат, ТАК довел до крайности пленницу?

Чушь! Предназначенное сбывается все равно.

Что ей предназначено, хотел бы знать сын Черной Кобры?

Наконец-то ему стало доступно то, что знал Иноходец. Восхитительно! В самом деле, как мог Иноходец обратить внимание на самую простую, заурядную змейку?

Богиня — иное дело.

На разделе, где раньше (то есть минуту назад!) находилась тропа в ее родной мир, выступила из льдистой белизны высокая фигура. Присоединяйся, Джерард! Кажется, все близится к завершению, и мы с тобою самые дорогие и желанные зрители. И единственные. Как мелка наша вражда, погляди, Иноходец. Если осмелишься. Если не ослепнешь. Я, Ашшх-Арат, боюсь. Я ведь всего лишь полубог.

Рэми размахнулась и ударила — наотмашь, точно пощечина, ладонью по ближайшему стеклу. Хлопок и хрустальный звон знаменовали начало катастрофы.

Джерард быстро шел-скользил по отвердевшему Межмирью. Еще пока не зная, что будет делать, и можно ли вообще сделать что-то с начавшимся слиянием миров. Его силы — мужской, полузвериной, сдерживающей, сопротивляющейся, запирающей двери, силы привратника-вышибалы, силы наемника, силы слуги — все равно не хватит противопоставить силе, которой оказалась наделена Рэми. Силе женской, силе любви, жалости, сострадания, материнского призыва, и — безумия, очевидно! Какой человек в своем уме станет разбивать стекла в Голодные Миры?

Хозяйка Межмирья. Сумасшедшая Богиня. Хруст стекол под маленькими запыленными ступнями, многоголосый хор за спиной. Осанна! Джерард и Ашшх-Арат зачарованно смотрели, как мелькают лики, лица, морды и просто сгустки тьмы, и внушающие ужас тени — единое лицо Хаоса взглянуло бельмами слепца сквозь разрушенные тонкими пальчиками барьеры. Преграды, казавшиеся вечными.

— Они приближаются, — прошептал Джерард, не понимая — кому. — Они сейчас выйдут.

Переполненное Межмирье трещало по швам. Возможно ли еще восстановить? Запереть? Не пускать?

Рэми наконец немного устала и удовлетворенно оглянулась на проделанную работу. Многие клетки разбиты, но еще многие ждут своего часа. Увлекательно! Освобождать так приятно, чувствуешь себя такой… Сильной. Она никогда не чувствовала себя сильной! Это восхитительно! Какие забавные мохнатые звери ластятся к ее ногам. Хорошие, хорошие, вы тоже из какой-то клетки? Больше клеток не будет. Никогда. А кто это там?

Джерард!

Имя выплыло из тех же глубин, что и девичьи имена — Джорданна, Ардженто, Хедер.

И Джерард.

Во рту стало горько. Обида. Невысказанная, невыразимая. Губы Рэми затряслись, еще минута — и она просто заревет, как младенец. Зачем он пришел? Чего он хочет? Он хочет все испортить! Да! Рэми осенило — он пришел, чтобы испортить ей удовольствие иметь собственный мир, лишить вот этого наслаждения силой, лишить безопасности, вернуть туда, где она опять будет бегать за ним, точно голодная дворняжка. Он пришел посадить ее в клетку. Она только что разбила сотни клеток. Управится и с этой! Ну? Подходи! Ближе!

Ашшх-Арат жадно наблюдал.

Джерард не справился. Джерард шел на зов, и удушливый дым Межмирья рассеивался на мгновение, чтобы потом привычно проглотить следы.

В широко распахнутых глазах Рэми плескалась опиумная безмятежность. Искрящиеся сиреневые тени делали эти дивные газельи очи еще более неземными.

Джерард шел. Не как воин, а как танцор приближается к своей партнерше. «Но приходит божественный ритм, кровью в горле и дрожью в коленях…». Ашхарат смотрел на кудрявый затылок змейки-Рэми, приманки-Рэми, предательницы-Рэми.

Джерард шел.

Рэми протянула ладони.

Белые длинные пальцы, ласкавшие его проклятую маску. Слабые нежные руки, так смешно и безрезультатно дергавшие застежки его манжет. И обнаженная, запрокинутая шея, и водопад кудрей, — о, вся она… Хотя Ашхарат знал, что призыв восхитительной воительницы обращен не к нему, все же едва подавлял в себе желание тоже двинуться навстречу.

Джерард шел. Невидимая цепь сматывалась.

Рэми трясло. Но и она выжимала из Иноходца последние силы, до капли. Давила, давила… Шаг, еще шаг. Ближе!

— Рэми, — сказал он, останавливаясь в полуметре, — Рэми, ты такая… красивая.

Не пришло на ум ничего другого, но Гард и псы, как и в самом деле прекрасна была эта чужая, незнакомая, и явно разъяренная женщина.

— Джерааард, — протянула она свистящим шепотом, — почему?

— Что почему, Рэми?

— Я упала, Джерард. Но ты не поймал меня. Я упала, но тебя не было, когда канат… порвался.

— О боги, Рэми. Что с тобой сделал этот змеиный выкормыш?

— Ничего. Он ничего, он играл на флейте, а я на арфе. Помнишь «Циркачку»? Но я уже не слепа, что же теперь делать акробату? Он не нужен…

Джерард схватил свою безумную богиню в объятия. Раньше, когда он касался ее, Рэми нескрываемо дрожала, и приоткрывала губы, и опускала ресницы, и сворачивалась теплым, испуганно-ожидающим клубком на его груди. Теперь она стояла, прямая и гневная, и укоряющий карий взгляд прожигал насквозь.

— Ты не поймал. Тебя не было внизу. Ты был нужен, но тебя не было. Теперь — не нужен.

— Рэми, закрой стекла, закрой, — шептал он, совершенно запутавшись и испугавшись, поглаживая влажной от страха рукой наэлектризованные кудри. — Пожалуйста, нет времени…

— Не хочу! — закричала она. — Не хочу! Клетку!

И — оттолкнула. Со всей силы. Джерард упал на скользкую твердь, проехался спиной почти под ноги Ашхарату.

— Ушибся, любовничек? — поинтересовался Змеелов. — Сильная малышка! Боишься умирать? Я тоже боюсь.

— Надо закрыть стекла, надо закрыть, — бормотал Джерард, поднимаясь. — Она ведь может.

— Но не хочет, Иноходец. Разве не ясно?

Что же делать? Он умел сражаться только с монстрами. Чудовищами. В человеческом или зверином обличье, какая разница. С ней — не умел.

Тонкое шипение, легкий свист. Сквозняки, несущие к выходу из разбитых дверей обитателей таких недружелюбных для людей миров. Человечество — слабый птенец, так говорил Эрфан. Слабый неоперившийся птенец в слишком большом по размеру гнезде. А Иноходец — только нянька при этом нежизнеспособном создании. Есть другие, голодные, открывшие клювы, вываливающиеся из своих маленьких обиталищ. А ты стоишь и бьешь по их острым клювам — вот и вся работа.

— Ты так любишь своих сограждан, Иноходец? — поинтересовался из-за спины Ашхарат. — Кой дьявол тянет тебя защищать то, что невозможно защитить? Одна кошка против ста тысяч мышей!

— Она может закрыть их, — в сотый раз повторил Джерард. — Она может.

— О, да, наверняка.

Ситуация давно уже прошла все стадии критической. Но что терять?

Он просто не желал признаться себе, как хочет увидеть ее лицо еще раз вблизи. Пусть даже этот раз станет последним. И, выбрав момент, Джерард опять подошел туда, где клубились с рычанием стражи.

Рэми обратила к назойливому посетителю зарумянившееся лицо, нахмурилась, поправила легкую ткань на плечах.

— Рэми, — сказал он и без особых усилий опустился на колени. — Умоляю тебя.

— Тебе что, тоже потанцевать? Этот тоже… умолял! А помнишь, как умоляла — я?! Тебя!

— Рэми, я ведь не хотел — так.

— Да ты вообще никак не хотел!

— Рэми…

— Молчи!

— Закрой стекла! Будет поздно, Рэми, пожалуйста. Сделай со мною все что угодно, накажи, убей если хочешь, только закрой их. Я виноват, трижды и четырежды. Я скотина, да. Со мной — все что угодно. Но люди, Рэми, подумай о людях, посмотри, КОГО ты выпускаешь!

— Никто не должен сидеть в клетках!!! — закричала она.

— Очнись же, Рэми, посмотри…

Он искренне, без тени иронии, валялся у этой девочки в ногах, он готов был влипнуть в замерзшую твердь Межмирья, если бы Рэми приказала. Джерри никогда не был гордецом. И героем, в общем-то, не был. Что предпринял бы Иноходец Джерард со своей надменностью и несгибаемостью? Он не знал. Сердце предавало его.

— Ты совсем меня не любишь, — вздохнула богиня. — Ах, Джерард, совсем не любишь. А они — посмотри — любят. Я освободила их.

— Я люблю тебя, Рэми, клянусь, что люблю! Она засмеялась, запрокинув голову, и стражи ответили на этот серебряный смех жутким слаженным воем.

— Ты? Ты очень хороший актер, Джерард. Ты так умеешь говорить о том, чего не знаешь, что можно ошибиться, поверить, а потом погибнуть. Я же поверила. Тогда, на репетиции, именно там и тогда я и влюбилась в тебя. Это была магия, Джерард. На сцене всегда творится магия — например, мертвые встают, когда падает занавес…

— Я люблю тебя, — шептал Джерард как заклинание. — Рэми, я люблю тебя…

— Почему ты выбрал меня, скажи? Зачем ты сделал это со мною? Джорданна сходила по тебе с ума. А я тихонечко сидела в своем ателье и гордилась, как последняя дура, тем, что они все такие неотразимые, а ты выбрал меня. Но мне никто не сказал, что занавес уже упал, и нужно перестать играть, и вот ты перестал, а я нет.

Рэми вдумчиво созерцала коленопреклоненную фигуру, между делом поглаживая стража границы за ушами. Капканокобра исходила радостной слюной.

И он, который раньше властвовал и смущал одним только взглядом, теперь хотел изо всех сил опустить ресницы, спрятаться от обжигающего укора ее гипнотизирующих глаз, хотел и не мог, и покорно продолжал тянуться к ней — и телом и разумом. Наконец-то в раздираемой противоречиями душе наступил ясный покой. Жизнерадостный паренек Джерри и безжалостный эгоист-Иноходец пожали друг другу руки и примирились перед ликом Богини, и не стали подниматься с колен.

— Джерард, — услышал Иноходец странный, слабый голос с умоляющими интонациями.

Туман медленно рассеивался. Рэми стояла очень близко, какая-то поникшая, и, дрожа, обхватывала себя руками.

— Джерард, где я? Очень холодно… Что это за место?

То есть как, что за место?

На кудрях девушки явственно оседали кристаллики инея. Ступни босых ног покраснели. На ресницах копилась талая влага. Или слезы?

— Так холодно.

Гард и псы! Хозяйка Межмирья вновь стала послушной маленькой вышивальщицей как раз в тот момент, когда рушится мироздание? Нашла время!

— Ай! — вскрикнула Рэми.

Капканокобра, еще минуту назад едва ли не лизавшая ей руки, ощерилась и стала подбираться ближе. Стая заклубилась и стала рычать. Джерард поспешил притянуть девушку к себе.

— Участь низвергнутых богов очень незавидна, моя змейка, — пропел нежный красивый голос.

— Джерард, это он… Не отдавай меня, пожалуйста, он опять будет меня мучить, — шептала Рэми и отчаянно жалась ближе.

Ашшх-Арат стоял на соседней тропе и сверкал улыбкой.

— Эй, змейка, не нравятся зверюшки? А ведь ты освободила животных пострашнее. Видишь там тени — вон они идут. Благодарить, не иначе!

— Я? Это неправда! Я никого…

— Ты разбила стекла, сладкая моя, позвала. А теперь вдруг оказывается, что ты их больше не любишь? Они будут не в восторге.

— Джерард, я…

— Не слушай его, Рэми. Он бредит. Двери открылись сами. Так уж вышло. Ты не виновата. А он врет. Такая у него судьба, врать и красть!

— Ну, утешайте тут друг друга, а я пошел. И Ашхарат растворился, будто и не было.

— Вот и славно! — приговаривал Джерард, поглаживая Рэми, спрятавшую лицо на его груди. — Вот и пусть себе идет.

Выход был, но какой выход? Вновь обидеть и разозлить ее? О, нет, он не сможет. Значит, обойдемся без божественного вмешательства. Только очень трудно встать поперек дороги в чистом поле.

— Малышка, — шепнул он в замерзшее холодное ухо. — Видишь, там светло? Это дверь. Дверь домой. Иди. Ты должна идти одна.

— Я не хочу! — навзрыд заплакала Рэми, обнимая его. — Я не могу одна!

— Я приду, обещаю. Немного позже. Главное иди, потому что мне надо защищаться, понимаешь?

Рубашка на груди быстро вымокла от ее слез.

— Защищаться? — икнула она и оглянулась. Первые обитатели — наверное, самые голодные — царственно вплывали в Межмирье. Непередаваемая внешность усугублялась странным хлюпающим звуком. Однако! Воспользовавшись тем, что хватка рук ослабла, Джерард подтолкнул девушку к выходу.

— Беги, слышишь? Ничего не бойся, но беги быстро.

— Их впустила… я? Они тебя у-убьют!

— Это не так просто сделать. Но тебе в детстве не рассказывали, что нельзя жалеть, кого попало? А уж любить, кого попало и вовсе опасно.

— Я никуда не пойду. Если и вправду во всем виновата я, то…

— Ты не виновата, Рэми, ты ни в чем не виновата. Просто уходи.

— Куда они пойдут, если ты их не остановишь? В Сеттаори?

Сеттаори дело не ограничится.

— Я остановлю.

Сколько можно тратить время! Джеррад просто отпихнул ее за свою спину.

Раньше, выполняя свою так называемую «работу», он всегда имел перевес в силе и умении. С Ашхаратом он был на равных.

И подошел черед вести неравный бой, когда проигрывать придется с самого начала.

«За что будешь драться ты, Иноходец, когда против тебя станет тот, кого ты не сможешь победить? Что будешь вспоминать?»

Ничего, черный волк, не буду я вспоминать. В голове ясно, пусто и звонко, как в хорошо вымытом бокале. Ни подруги, ни здоровых крепких щенков. Даже ни одной толком сыгранной роли. Моя жизнь неприметна. И сама по себе ничего не означает. У меня и лица-то нет. Выходит, ты был значимее меня, волк. Тебе было за что драться. А я… просто буду стоять здесь, пока смогу. Пока замерзшая кудрявая девочка не шагнет в нужную дверь.

Я не сказал тебе, Хедер, что вычитал в тот день, когда пьяная молодежь решила разгромить твое кабаре. Одна фраза, которая показалась мне бессмысленной. Теперь же она ясна и прозрачна, как первый осенний лед.

Смерть Иноходца закрывает дверь.

Иди же, Рэми, иди!

Рэми стояла и смотрела, смотрела. Что-то неправильно во всем этом. Ей хотелось плакать, и в то же время закричать от ярости. Что происходит?

О, Джерард. Вот ты снова перевернул мой мир как песочные часы.

Ты ничего мне не должен, Джерард! Ни свою жизнь, ни свою смерть.

И он почувствовал — спиной. А потом — услышал. Не ушами — всем телом. Сознанием, душой. Каждым нервом.

«КО МНЕ».

Вспышки тепла и света. Как два рукава, из которых вот-вот выплеснутся ласковые руки, способные обнять весь беспредельный Хаос.

Не приказ, но просьба. Не страсть, но нежность. Бирюзовое сияние, которое можно вдохнуть и выдохнуть будто воздух. Музыка, вызывающая слезы на глазах, неповторимая, неземная.

Джерард беспомощно, в общем плотном потоке все придвигался и придвигался к средоточию, к центру, источающему призыв. А потом их глаза встретились, и Богиня усмехнулась. Его ноги и руки вновь обрели собственную волю.

Ашхарат, находящийся вдалеке, уже понял, что сейчас произойдет.

Ах, Змеелов, перед кем ты хвастался своим умением призывать кобр?

Посмотри на это!

Сила, изливающаяся из нее, переполняла оказавшееся не беспредельным Межмирье. Обжигающая вспышка — и на одну секунду Джерард словно бы смог увидеть край пространства, заворачивающийся, подобно кокону, оплавляющийся шар, и заключенный в нем некий новый мир. Единый мир взамен всех освобожденных, в который Рэми, использовав все свои силы, властно увлекла жуткие создания Хаоса. И замкнула на себя, закрыла. Опечатала. Потом ткань Межмирья лопнула, не выдержав перегрузки. Полотно рвалось в нежданных местах, и сгоревшей тряпкой пеленало чудовищного младенца.

А потом ничего не стало.

Все кончилось? Да, наверное.

Но проходила вторая неделя, а он все сидел в пыли, на дороге, где его «выбросило», ни на что не реагируя.

Джерард слушал Межмирье. И наконец понимал, что ничего больше нет. Все закрыто и заплавлено наглухо. Навсегда. Один мир, одна жизнь. Ни оттуда, ни туда никому не проникнуть. Был коридор и были двери. Ничего. Сама возможность выйти исчезла.

Он медленно приходил в себя. Встал, отряхнулся. Огляделся. Ну конечно, Сеттаори. Исходная точка. За поворотом, должно быть, «Дикий мед». Помнят ли там Рэми? Помнят ли там Джерарда? Ноги сами свернули за угол. Нужно ухватиться за что-нибудь в реальности. Начать опять жить. Никем. Потому что нет Межмирья — нет и Иноходца. Его — нет. Надо пойти и спросить вон за той зеленой дверью, вправду ли меня — нет? Тогда начну себя придумывать.

Двери распахнулись. Молодое, заспанное лицо. Бьянка.

— О, всесвятый Гард!

Ноги отказали ему, и он под всполошенные крики девушки присел на порог. Здесь его знают. Значит, помогут. Помогут… Он смежил веки, понял, как чудовищно устал. Последнее, на что потратил остатки внимания, было биение собственного сердца. Неотчуждаемого. Никогда больше.

Он отказался от всего, что ему предлагали, кроме ключа от своей прежней комнаты. Единственные несколько метров пространства, которые он мог хотя бы с пятнадцатым приближением назвать домом.

Он спрятал ключ в ладони, но продолжал бродить кругами, из комнаты в комнату, и его оставили в покое. Как ни странно, но прежняя, асболютно бесшабашная, жизнь по-прежнему кипела тут, в кабаре, и только исчез легкий, прозрачный налет утонченности, который придавала ему Хедер. Исчез, как ее запах.

Он не знал, что именно ищет, а ноги уже сами привели его туда, куда нужно.

Он зашел, ткани были все так же разбросаны по столу, по креслам, навернуты на манекен, и было уже видно чужое деятельное присутствие, но уйти не хотелось, уйти не получалось.

На столе стояла шкатулка. Его шкатулка, в которой он оставил свое сердце.

А теперь — что там хранят?

Он подошел и бесцеремонно рванул вверх крышку. Декоративный, игрушечный замочек хрустнул, тут же ослепил пошловатый розовый атлас, которым обили изнутри шкатулочку. На атласе лежали ножницы, наперсток, подушечка с иголками.

Теперь окончательно поверилось, что все окончено.

И глупый неверующий человек беззвучно зарыдал, глядя на маленькие раззолоченные швейные предметы. Сквозь щель в приоткрытой двери чьи-то синие глаза печально наблюдали за ним, тоже наполняясь слезами.

Джерард встал и подошел к зеркалу. Солнце ярко-ярко освещало ателье. Маска сверкала невообразимо.

Нет Межмирья. Нет Иноходца. Пьеса окончена, пора снимать костюмы и грим.

Его рука твердо и уверенно протянулась за ножницами с изогнутыми, остро заточенными концами. Джерард тронул кожу на щеке и потянул за один из камней. Эрфан шил просто, как по учебнику — за четыре точки.

Ножницы тихонечко щелкнули. Что-то покатилось по дощатому полу.

За дверью, зажимая себе рот обеими руками, окаменела осмелившаяся подглядывать. Зеркало хорошо было освещено, хорошо повернуто. Слишком хорошо. И дрожащие ноги любопытной сами отступали, отступали дальше и дальше, прочь, к лестнице.

Но ему не было дела до подглядывающих. Он был очень занят. Сосредоточен. Двести одиннадцать осторожных, но точных щелчков, умноженные на четыре. Двести одиннадцать раз непроизвольно вздрагивали плечи от легкого стука по полу.

В ателье была немыслимая роскошь — умывальник. Он открыл кран, пустил ледяную, еще не нагретую солнцем воду и подставил под струю лицо. Спустя полчаса или больше он лениво закрутил кран и погрузил лицо в мягкий кусок ткани, взятый со столика. Тонкий хлопок. Неважно, чем там суждено было стать этому отрезу. Может, бельем. Но будет полотенцем. Так, с тряпочкой на лице, он покинул ателье, и дня два ни танцовщицы, ни обслуживающий персонал в глаза не видали самого странного из своих жильцов. К полудню третьего дня стали возникать варианты: уехал либо умер. Бьянка на правах новой мистрессы решилась вмешаться.

И Бьянка недрогнувшей рукой постучала в двери его комнаты. Четыре раза, громко и четко. Молчание. Она постучала вновь. Шагов не было слышно, и потому дверь распахнулась внезапно. Достоинством Бьянки являлось то, что при испуге у нее пережимало горло, и она не могла не то, что кричать, но и дышать. Остальные же пчелки в качестве хора за спиной отозвались стройным гармоничным воплем.

Гость был более чем жив. Полностью одет и с дорожной сумкой в руках. Экзотическая маска была уже привычной, и даже в чем-то привлекательной. Но неужели же все время под ней скрывалось ЭТО?

Губы Джерарда расплылись в нескрываемо язвительной усмешке, и он медленно прошествовал мимо зачарованно созерцающих его танцовщиц. Волшебное зрелище, девочки? А вы попробуйте спороть двести одиннадцать самоцветов хотя бы с бархатного платья, вряд ли не испортите ткань. Ну а живая плоть имеет свойство прирастать, а также свойство рубцеваться. Ему и так гостеприимно позволили отлежаться пару суток с мазью. Кстати, о гостеприимстве и благодарности.

Джерард обернулся у ступенек и швырнул маленький мешочек прямо в руки Бьянке. Отработанным жестом она поймала, но потянула за завязки, только когда далеко внизу хлопнула входная дверь.

На ее ладонь переливающимся сказочным водопадиком хлынули бриллианты, изумруды, рубины…

— Какой ужас, — прокомментировала Моран, к которой к первой всегда возвращался дар речи. — Вот это рожа!

— Однако, вот это щедрость! — парировала сестричка Гэйл. — Пять секунд кошмара — и целое состояние в руки.

Поверх самоцветов ложится со звяканьем золотая брошка-пчелка. Бьянка понимает, что это значит, и все понимают, но успевают только проводить взглядом молниеносно сбегающую по той же лестнице Джорданну.

Дробный топот копыт и стук колес — отъезжает двуколка кучера, который всегда дежурит у кабаре.

— Думаешь, догонит? — скривилась Маранжьез. — И что? До первого церковного дворика! С такой-то физией на костер в три счета.

— Не злись, Map, — вздохнула Эметра, — морщины появятся.

На этой скорбной ноте Бьянка очнулась, поморгала, спрятала в мешочек камни и погнала отару разблеявшихся подопечных в танцзал.

Маранжьез задумчиво почесала в затылке и мысленно пожелала Джорданне удачи, и трижды удачи.

Бывают ли счастливые боги? Наверное, нет.

Полубоги — иногда бывают.

Я счастливый полубог. Слепец, которому был подарен один день прозрения. День, оправдывающий ничтожное существование «до» и бессмысленное прозябание «после».

У меня был враг. Он не выжил, не мог выжить, и хоть не я тому причиной, я благодарен за то, что он — был. Слава тебе, последний из Иноходцев. Порой мне кажется, что мы связаны. Что в тот миг, когда я поднимаю руку, ты тоже поднимаешь ее, и когда виски стискивает печаль, принявшая вид бесконечной боли, ты тоже не можешь взглянуть в этот миг на яркое солнце. Но как можно обладать одной судьбой с уже мертвым?

У меня был миг падения, миг бессилия. Это такой восхитительный подарок для всемогущего и прекрасного существа. Я, Ашшх-Арат Змеелов, присутствовал при рождении и гибели Богини. И не посмел приблизиться к ней. А он — посмел.

Народец возносит хвалы Солнцу за то, что возвратившийся правитель стал так добр, хотя и печален. Глупые люди.

Я не добр, я просто безразличен, я мертвое тело. Ашшх-Арат Змеелов навеки там, в Межмирье, в том крошечном отрезке времени, когда человек вознамерился защищать богиню, а она предпочла погибнуть, но не принять его помощь. И я там лишний, но даже зрителем быть уже много, очень много.

На песке — тень. Маленькая, тонкая тень. Это прислужница из храма надеется, что наблюдать за мною можно незаметно. Она приходит сюда каждый вечер посмотреть, как я играю. Теперь только посмотреть. Ибо это не для нее пальцы и губы сына Черной Кобры терзают ни в чем не повинную тростинку. Прислужница не должна слышать музыку, посвященную богине — и вот вчера внезапным всплеском раздражения я сделал малышку глухой. Думаю, она поняла, что случилось, но продолжает приходить. Даже если бы тебе удалось хорошо спрятаться и скрыть свою тень, настойчивая смуглянка — в воздухе все равно разлит пряный запах твоей жалости ко мне. Странное чувство ты выбрала, чтобы испытывать его к полубогу.

Сегодня ты ослепнешь.

Мне просто интересно, придешь ли ты тогда в ночи к моему ложу, чтобы дотронуться до меня?

Ночами мне снится музыка, и я тщетно пытаюсь воспроизвести ее на флейте. Мелодия рядом, но все же поймать ее нельзя.

Как эту тень на песке.

***

Ты мне не нужна. Мне никто не нужен. Даже я сам.

И не следуй за мной, глупая, навязчивая девчонка. Неужели ты не поняла, что тебе не попасть в такт…

Тебе не угадать ритм моего сердца.