Я всегда удивлялся, почему писатели так часто пишут в начале книжки, что все ее герои —выдуманные и не имеют аналогов в реальной жизни? Это же не документальный фильм. Тут вообще все выдуманное, вся книга. Какие тут могут быть сомнения? Оказывается, когда ты что-то выдумываешь, удобнее всего отталкиваться от реальных историй. И вот, когда ты изрубил пяток историй в мелкий винегрет, десять раз поменял местами героев и злодеев, поменял место, время, пол, вино на воду, красавиц на чудовищ, дерьмо на клубнику... После всех этих махинаций кто-то может достать из этого винегрета маленький кусочек огурца и сказать: «Постой-ка, знакомая тема... погоди-погоди, это же мой огурец, это я, что ли, чудовище, а Колян — красавица?» Все герои моей книжки выдуманные. Все они не ангелы и ведут себя не как реальные люди в реальных ситуациях, а так, как мне захотелось; как мне было нужно, чтобы рассказать мою выдуманную историю. Более того, когда ты много лет играешь в группе, то замечаешь, что истории, которые происходили с тобой и твоими друзьями (казалось бы, самые невероятные и дебильные) со временем начинают повторяться. Тогда ты понимаешь, что это просто истории из тех, что случаются с рокерами. Типичные истории. Думаю, что музыкантам, ездившим в туры, многое здесь покажется знакомым. Все, что я хотел, это рассказать несколько типичных и смешных историй и порассуждать о том, что это за занятие такое — играть в панк-рок-группе.

 

Оупен

Девочки лет семнадцати, повизгивая от восторга, что-то кричат вокалисту. Тот смотрит на них на всех разом каким-то одним общим голодным, влюбленным взглядом и кричит что-то в микрофон. Никогда не мог разобрать, что он там поет. Наверняка какую-нибудь остросоциальную фигню. Нет, не то чтобы я не верю в панк-рок... Свобода, равенство и братство – нет вопросов, просто... Просто я слушаю эти песни уже лет двадцать, они почти всегда похожи одна на другую, как братья близнецы. Мягко говоря, меня ими удивить сложно. Вокал на панк-концертах слышно плоховато, мне доносятся только: «...уджа-уджа, уха-ха-ха...» Пытаться разобрать, что там поется на самом деле – тяжело, и не особо хочется. Может, он и вправду поет там: «уджа -уджа у-ха-ха». По крайней мере, это лучше, чем панк-рок штампы. Не удивлюсь, если так оно и есть. В голове у него живут очень странные цветные тараканы, порой он несет такое, что мы с ребятами из группы думаем, не отправить ли его на какое-то время подлечиться... Его полоумные идеи и неосуществимые планы, философствования, в основе которых лежат знания, полученные им на бесплатном вводном занятии йогой, а также из фильма «Пятый элемент»... Иногда кажется, что его завербовали в какую-то секту. Возможно, даже инопланетную. Иван Болотин aka Джонни Болт, основатель и единственный человек в группе из первого состава, бессменный лидер и кумир молодежи, на самом деле является городским сумасшедшим. Пойдите, попробуйте рассказать это подросткам, которые прыгают перед сценой, и они разорвут вас на части. Все в группе так или иначе хотя бы раз задумывались о том, чтобы сдать его санитарам и стараются не разговаривать с ним без повода, чтобы не нарваться на лекцию о происхождении кругов на полях. К тому же в последнее время Болотин стал достаточно прижимист, чем настраивает ребят против себя, но группа же не может без фронтмена.

Рядом с ним гитарист Леха – Лелик. Поставив одну ногу на монитор, Лелик рубится, качая головой с серьезным лицом. На руках его вытатуированы кресты. Леха серьезен, панк-рок для него – больше, чем шум. Лелик проповедует со сцены, говорит о свободе и о любви, о добре и зле, об угнетателях и о рабочем классе. Лелик еще никогда не работал, он студент. Иногда, мне кажется, что он пересказывает Библию или Коран своими словами, только Лелик говорит, что религия – плохо. Лелик - очень правильный парень, всегда улыбается, побрит и подстрижен, одежда его выглажена, спортивна и опрятна. Глядя на Лелика, подростки начинают верить, что веселиться можно и без алкоголя и наркотиков. Наверное, это хорошо, но я все же предпочитаю по старинке. Лелик – стрейтэйджер и веган. Лелик настолько правильный, что иногда хочется треснуть ему гитарой по голове.

Рядом с ним Лёнька. Лёнька не спал уже трое суток и сейчас с выпученными глазами скачет по сцене. Его гитара как пулемет, а он отстреливается от невидимых демонов. За последние три дня он употребил целую аптечку наркотиков. Лёнька замедлился, ускорился, окислился, напился, проглотил горсть каких-то обезболивающих, снова замедлился, посмотрел мультики на пачке сигарет, устал от этого, напился, поспал ровно пятнадцать минут перед концертом, ускорился и вышел на сцену. Каким-то чудом он не умер от перегрева. Я не уверен, что он сейчас понимает где он и зачем, что узнает остальных ребят из группы и что хотя бы примерно знает, какие партии в каких песнях ему нужно играть. От Лёньки пахнет несвежестью. Последнее время мне кажется, что Лёнька начал перегибать палку.

Лёнька и Лелик, как ангел и демон: сидят на плече, шепчут в ухо и тянут в разные стороны. Даже внешне: Лелик - блондин с правильными чертами лица, Лёнька - брюнет, пониже ростом, с густой черной бородой и огоньками в глазах. Им не хватает только крыльев и нимба с рогами.

Сразу за ними – Димон, барабанщик, самый беззаботный человек на земле. С расслабленной улыбкой он колотит в тарелки. Ему хорошо и ему плевать на то, что будет завтра и на то, что было вчера. Он думает... Собственно, он не так уж много и думает, он думает: «По-моему, я выгляжу круто!».

Слева, чуть впереди от него, покачиваясь в такт, трясет головой басист. Ему за тридцать, и он гораздо старше большинства публики и музыкантов. Хочется спросить, что он делает на этом празднике жизни, в толпе подростков? Я тоже часто задаю себе этот вопрос. Дело в том, что он – это я. Я – панк-рокер с двадцатилетним стажем. Профессиональный, я бы сказал, панк-рокер.

Большинство моих друзей, с которыми мы собирали наши первые группы, еще школьниками давно забросили это занятие. Те, кто громче всех кричал о «true till death» и «eat the rich», строят загородные дома и покупают дорогие тачки. У них растут жирненькие, упитанные и счастливые детишки, у которых есть все. Все, чего не было в детстве у их папаш, и даже больше. Им кажется, что если у детей будет все, чего не было у них, то их дети будут счастливее и лучше. Я совсем в этом не уверен, хотя, кто знает. В их домах комфортно и уютно, в их домах есть все, что нужно и даже гораздо больше, я люблю бывать у них в гостях. Мы закручиваем джоинт и вспоминаем, как мы делали панк-рок и революцию. Они любят погрустить: как жаль, что сейчас у них уже нет на это времени, что нельзя ходить на работу с малиновым ирокезом, а если даже и можно, то он не прорастет на лысой голове. Как жаль, что работа отнимает так много времени, и так мало времени остается на жизнь. И тут же спрашивают, не кажется ли мне, что я застрял в пятнадцатилетнем возрасте? Не пора ли мне двигаться вперед? Они гордятся тем, чего добились, и, пожалуй, им есть, чем гордиться. Я молчу. Двигаться вперёд хорошо, в этом я уверен. Только я так и не знаю, в какую сторону для меня «вперед». Пожалуй, больше всего на свете я люблю играть панк-рок. Это занятие не принесло мне ни славы, ни денег, но мне нравится сам процесс. Панк-рок остается панк-роком, независимо от того, играешь ли ты его на черенке от лопаты, к которой в качестве струн прикручены пружины от эспандера, или на гитаре за три тысячи евро, или выстукиваешь на семплере AKAI. Играешь ли ты в баре, и на твой концерт кроме тебя пришли еще два человека, один из которых – бармен, или на полном стадионе. Поешь ли ты о веселых приключениях блевотины или о категорическом императиве – все это панк-рок. Я могу найти пять убедительных причин, почему нужно двигаться в каждом из этих направлений. И где тут «вперед»? А ведь кроме панк-рока есть масса вещей, которыми я тоже с удовольствием могу заниматься. Выбирая один путь, ты всегда отказываешься от какого-то другого. Так не хочется ни от чего отказываться. Я иду по своей дорожке, мне комфортно на ней, я не хочу с ней расставаться. Непохоже, что она куда-то приведет меня, но мне ведь просто нравится идти.

Несколько моих знакомых стали профессиональными музыкантами, я вижу их загримированные лица по телевизору. Когда мы встречаемся, они говорят: «Что, все еще играешь в этих своих группах? Панк-рок? Как оно там называлось, эээ... Бухло-Мухло?» - тут они обычно показывают козу и трясут башкой.

– Что, нужно это еще кому-то? – говорят они.

– Ну да, – говорю, – только не Бухло-Мухло, а Шнапс-Коллапс (так называется моя первая группа, она до сих пор еще существует). Вроде нужно. Вчера вот играли концерт, человек двести по билетам, – говорю я с недовольной миной. Могло бы, мол, быть и больше.

– Ну, ясно, ясно, – они улыбаются мне в ответ натянутой улыбкой. Они заранее знали, что я отвечу, они уже давно не играют панк-рок, потому что это глупо и никому не нужно. Они собирают многотысячные залы и получают нормальные гонорары. Я понимаю, что можно было и не врать про количество публики: что двести, что двадцать, которые были на самом деле – для них это абсолютно одинаково. Они смотрят на меня сверху вниз, они знают, что я занимаюсь полной фигней, все это надо было бросить еще лет пятнадцать назад. Взрослому человеку глупо тратить на это свои дни, это путь в никуда. Иногда я думаю, что мог бы, наверное, тоже играть в какой-нибудь вот такой модной группе. Или даже не в модной: не надо всех этих MTV, и журналов «Cool Girl», клипов. Играл бы в такой интеллектуальной, высоколобой, всеми уважаемой группе. Вот это было бы действительно круто. Такой, чтобы 99,9% населения планеты не в состоянии было понять нашу музыку, но всем бы было стыдно в этом признаться. Может быть, джаз... Лупил бы себе на контрабасе бибоп... Летом фестивали в Архангельском, зимой гастроли по Штатам или Японии... Я ведь правда мог бы. Если бы умел или хотя бы много занимался. Я играю панк-рок вот уже двадцать лет. Я даже ноты выучил за это время. Как оказалось, их всего семь. Получается, примерно по одной ноте в три года. Может, я все же ошибся со своей дорожкой? Свернул раньше времени? Через двадцать лет пейзажи вокруг начинают казаться однообразными. Кое-кто из моих дружков уже мертв, кое-кто, как и двадцать лет назад, только с более распухшим лицом, стреляет деньги на алкоголь у метро. Похоже, они зашли в тупик, dead end. Когда долго идешь и никуда не приходишь, начинаешь волноваться, что там за следующим поворотом. Хорошо бы шоссе, но вряд ли. Того и гляди, асфальт закончится, дорога перейдет в грунтовую, и, постепенно сужаясь, растворится в поле не оставив даже тропинки. У всех оказались свои пути, я вот сейчас играю на фестивале под открытым небом с группой BandX. Несколько лет назад Джонни Болт позвал меня в новый состав после реюниона – я согласился, почему бы не поиграть в более-менее популярной панк группе?

Кто-то из первых рядов вопросительно протягивает мне косяк. Я иду к нему, не переставая играть, затягиваюсь из его рук. Киваю: «Спасибо, друг», - выпускаю густую струю дыма. Музыка начинает мне ужасно нравиться, как будто я играю ее в первый раз. Мне хочется прыгать, а музыка как раз усиливается - самый момент, чтобы прыгнуть. Я прыгаю куда-то вверх, кручусь, размахивая гитарой, и понимаю, что гриф ударяется обо что-то мягкое. Я оборачиваюсь - Лёнька лежит на сцене с отпечатком одного из моих колков на лбу. Похоже, что он тоже заметил протянутый косяк и ринулся в очередь. И вот тут-то я его и сразил своим балетным прыжком. «И с Лёнькой неудачно вышло, и гитара, наверное, расстроилась... – проносится у меня в голове, как в старом анекдоте про басистов. – И как теперь узнать, какая струна расстроена?» Песня заканчивается, я нагибаюсь к Лёньке – он спит.

Джонни Болт, заметив, что у нас небольшая проблема с Лёнькой, развлекает зал своими историями. Я слышу краем уха, как он переходит от «панк-рок, наша сцена, музыка протеста» к «аура меняет цвет внутреннего тела», но девочки и мальчики в зале пищат и улыбаются. Аура его, кстати, видимо, не меняет цвет от того, что он мне пятьдесят евро должен с прошлого тура. Я занят Лёнькой, а Болотин сосредоточил на себе внимание тысячи подростков, пришедших на концерт.

А может быть, это и называется хороший шоумен? Ведь какая, к черту, разница, хороший он или плохой на самом деле. Они смотрят на него, они хотят верить, что он крутой чувак, и он тоже хочет в это верить, он харизматичен настолько, что может нести любую чушь, а они будут его слушать. Они дают друг другу то, что им надо. В следующий раз они увидят его через год, когда мы опять будем играть здесь на фестивале (хотя, наверное, через год части из них уже стукнет двадцать, и они поймут, что уже слишком стары для панк-рока). В общем, они не будут долго и плотно с ним общаться, не будут вместе решать бытовые проблемы: решать, кто будет мыть посуду, делить деньги и так далее. Они получают своего рок-героя, он получает их скоротечную любовь, славу и какое-то количество денег. Все счастливы. Через год он снова выйдет на сцену и будет им улыбаться. Кому нужна эта долбаная реальность, кого она волнует? Лёнька тем временем не реагирует на попытки его разбудить, вообще. Он спит крепким и ровным богатырским сном. Мы думаем, не вызвать ли скорую. Понимаем, что перечисление всего того, что он съел, выпил и выкурил за эти три дня может вызвать серьезные проблемы с законом у нас у всех. Решаем дать ему поспать за сценой какое-то время. Если вдруг станет хуже – вызовем врача. «Наш гитарист трое суток писал для вас новые песни, и уже очень скоро вы услышите их на нашем новом альбоме, а пока мы дадим ему немного отдохнуть и сыграем вам нашу специальную программу вчетвером», – говорит Болт в микрофон, толпа аплодирует. Мы переглядываемся, и Димон говорит: «Ну, а что, бывает. Помнишь, как-то на Дистемпере в клубе «Свалка» Носатый упал со сцены в толпу и там уснул». Мы доигрываем вчетвером. Получается гораздо лучше, чем с Лёнькой.

На последней песне кто-то из публики выдает джоинт Болотину. Тот с радостью принимает. В одной руке у него джоинт, в другой – микрофон. Болотин поет песню о том, какие мусора тупые ублюдки, и о том, что скоро наступит лигалайз, и в этот момент на сцену поднимается человек в голубой рубашке с погонами и в фуражке. Они о чем-то говорят с Болтом, и оба уходят со сцены, но всего этого я не вижу, я играю на гитаре и рублю рок. Когда я оборачиваюсь, я вижу, что Болт ушел, а в микрофон теперь поет какой-то пьяный в жопу чувак из толпы. «Ну, Болт совсем охренел, – думаю я, – получил джоинт, ему тут же стало лень петь, он сделал красивый жест – отдал микрофон в зал. Пусть поет весь зал, это панк-рок, и у нас тут равенство и братство. А на самом деле просто свалил со сцены и сидит теперь там где-то сзади, дует свой косяк, смотрит, как мы здесь играем. Потом подойдет и скажет: «Да, ребят, без меня как-то вы не очень смотритесь»».

На самом деле он в этот момент разбирается с милиционером. Тот, не замечая джоинта в его руке, пытается переорать музыку: «Выключайте все на хрен, концерт прекращается, кто главный?». Болт, пряча за спиной косяк, ища глазами место, куда бы его спрятать, кладет его на колонку и уходит с милиционером, объясняя ему, что он не главный, он просто известная рок-звезда Иван aka Джонни Болт, приехал выступить на этот фестиваль по приглашению, он понятия не имеет, как это все тут включается, выключается, и вообще – разбирайтесь с охраной, ко мне-то какие вопросы. Все это стараясь сделать так, чтобы милиционер стоял спиной к колонке, на которой лежит косяк. Наконец наш гитарист Лелик замечает проблему Болта, подходит к колонке, на секунду отпускает гитару и щелчком сбивает косяк с колонки.

Он улетает за сцену, где сидит усталый паренек – техник, который целый день бегал с генератором, прокладывал проводку и аудиокабели. Он сидит на земле, прислонившись спиной к сцене, он устал, музыка ему уже совсем не интересна. Хочется есть и спать, и тут к его ногам падает джоинт. Он осторожно берет его, затягивается, и на его лице появляется улыбка. Он поднимает благодарные глаза к небу, пославшему ему такой подарок.

Кто-то отрубает часть электричества. Наши комбики замолкают, остаются только барабаны и вокал. Охрана пожимает плечами, показывая на милиционера. «Извините, ребята. Кто-то делает музыку и поет песни, а кто-то мешает петь песни – у всех своя работа», – говорит Лелик в микрофон. Мы сматываем шнуры. В воздухе витает напряженность. В толпе снуют туда-сюда несколько милиционеров, злобно и презрительно требуя чего-то. Не то расходятся, не то сходятся, сами, видимо, еще до конца не определились. Публика напрягается. Пьяный парень, подхвативший микрофон у Болта, продолжает в него орать, и над толпой разносится все, что он думает по поводу ментов, и куда они могут его поцеловать. Оттащить от микрофона его некому: охрана, состоящая из бригады местных скинхедов, в этот момент разбирается с ментами, пытаясь «мирно договориться». И, надо сказать, что то, что над полем из колонок в несколько киловатт разносится: «Чего вы стоите? Чего вы боитесь?! Давайте сейчас все вместе дружно поднимемся и покажем этим мусорам! Их всего один наряд, а нас несколько сотен!» – не очень им в этом помогает. Звукорежиссер куда-то исчез, я иду к пульту и отключаю ему микрофон. Нехотя, потому что, по большому счету, он прав, ментам абсолютно плевать на всех, кто здесь есть. На публику, на музыкантов. Я не знаю, зачем они сюда приехали, но они готовы все испортить просто так. Просто потому, что они тут, и у них власть. До них тут был хороший концерт. Я уверен, много людей потратило немало сил, чтобы организовать его, найти деньги, аппарат, позвать группы, сделать рекламу, поставить сцену, бар, дистро, обеспечить охрану и миллиард прочих важных и сложных мелочей. Несколько сотен человек приехало сюда, чтобы встретиться, послушать любимую музыку, сбросить пар в танце, да просто порадоваться жизни, и все было просто замечательно, пока не появились они.

Пара разгневанных стражей порядка подбирается к пьяному парню, все еще что-то орущему в уже выключенный микрофон, и пытается его скрутить. До них, видимо, еще не дошло, что их действительно здесь не так много против более чем тысячи человек, и это не детский утренник. Один из них хватает парня из-за спины и толкает, второй рядом бросается помогать первому. Видимо, они делают это в каком-то безумии от окружающей их ненависти, не осознавая, чем это может закончиться. А это совсем не то же самое, что пенсионеров на митинге разгонять. Оба они молодые, не больше двадцати пяти, они чувствуют, что их статус милиционера по какой-то причине больше не работает. Но им все еще кажется, что форма защищает их, как волшебные доспехи. Они пытаются скрутить парня, и тут же вокруг них смыкается кольцо из панков. Я только вижу, как, радостно улыбаясь, оттуда выбегает парень с кольцом в носу. На голове у него трофей – милицейская кепка. Через пару секунд толпа расползается, на поле боя остаются два мента. Лица у них в крови, форма помята, озираясь по сторонам они пробираются назад к машине.

«Ну, вот, ментам наваляли», – говорит Димон. Мы вместе стоим у сцены и молча наблюдаем эту картину. Хорошо бы уехать до приезда ОМОНа и Эшников. Он скручивает свои тарелки и барабаны. Я пытаюсь отыскать машину, которая должна была отвезти нас на поезд.

Болотин, тем временем, ищет организатора, который должен был отдать ему еще часть

гонорара за выступление, процент со входа. Где-то в глубине разума он понимает, что если мы задержимся здесь на лишние десять минут, мы рискуем встретиться с ОМОНом. И объяснить им, что у нас вечером поезд, а завтра следующий концерт, что даты забиты, билеты проданы, будет довольно сложно, что мы круто влетим, подставим кучу людей. Но проснувшаяся в нем в последнее время жадность, вкупе с ощущением суперчеловека, способного решать любые вопросы, заставляли его идти искать организатора. Он уверен в себе, у него все получится. Организатор в это время пытался договориться с милицией. Он стоял рядом с милицейской машиной и отгонял от нее толпу панков, пытаясь донести до них в простых и лаконичных фразах русского языка, что будет гораздо лучше, если милиционеров сегодня не убьют и машину их не сожгут. Все ближе и ближе пробираясь к организатору, а заодно и к милицейской машине, Джонни Болт оказался в толпе подростков, жаждущей крови.

И тут случается с ним что-то странное. То ли ярость юности окружающих его подростков проникла в него, то ли он вдруг вспомнил, что он тоже панк, то ли вспышки фотоаппаратов, застигнувшие его в толпе, заставили его играть на публику, а скорее всего даже все эти чувства вместе будят в нем страшную агрессию. Кто-то должен ответить за испорченный концерт. Прокуренная кровь закипает в жилах.

В науке это называется «перенаправление агрессии». Агрессия спонтанна, внезапна, живые существа не могут ей управлять, но что делать, если агрессия опасна для самого агрессора или его вида? Хитрая природа, эволюция придумала выход: перенаправить ее на безопасный объект. Типа как пнуть камень вместо обидчика. Кровь Болотина кипит, он видел свои будущие фотографии на разворотах журналов, но мозг его вместе с инстинктами подсказывает, что драться с милицией, наверняка уже успевшей вызвать подкрепление, глупо и опасно. Он уже позабыл, что пришел сюда за деньгами, он чувствует себя революционером на баррикадах, партизаном, пускающим под откос фашистские поезда, Че Геварой, Сапатой и Эбби Хоффманом одновременно, он стал борцом за свободу и песней этому борцу. Он твердо уверен, что не отступит ни на шаг, что он готов погибнуть ради идеи... Хотя, конечно, драться с ментами было бы глупо. Нет, ну действительно глупо. И тут какой-то мальчик, на вид лет пятнадцати, особенно рьяно кричавший «бей мусаров», внезапно икает, краснеет, замирает на секунду и блюет на Болотина и девочку, стоявшую рядом с ним. В следующее мгновение Болт уже нещадно лупит парня изо всех своих, не таких уж и больших, сил. Болт дерется на баррикадах и побеждает, Болт защищает честь женщины, Болт в свете фотовспышек – Болт счастлив. Бедный маленький панк так и не успел понять, как же так произошло, что его кумир так жестоко его отметелил.

К этому моменту мы уже собрали все вещи в машину и кладем Лёньку в багажник. В салоне место закончилось, а Лёньке явно все равно, где ехать, он спит и так и не проснется до самого поезда. Мы оттаскиваем Болта от маленького панка и запихиваем его в машину. Он порывается выскочить обратно, грозясь продолжить свою битву. Когда он окончательно нас достает, мы отпускаем его со словами, что оставляем его тут, а сами едем. Тогда он спокойно усаживается на заднем сидении. В воротах парка на выезде мы разъезжаемся с двумя автобусами с ОМОНом. В самом парке посетители концерта готовятся к встрече: кто-то прячет под деревьями алкоголь и наркотики, чтобы не попасться с ними ментам, кто-то собирает камни, чтобы кидаться в окна милицейских машин. Наша тачка несется к железнодорожному вокзалу. Болт рассказывает, как он дрался с ментами, Лёнька спит в багажнике, Лелик с Димоном смотрят в окно. Мы чувствуем себя убегающими с поля боя, хотя битва была нелепа и обречена на провал, а впереди у нас множество концертов и городов. Но все же мы сбежали. Мы чувствуем себя вовремя и очень мудро убежавшими с поля боя, от этого как-то грустно.

 

37

Мы едем в поезде. Когда ты играешь в панк-группе больше десятка лет, плацкартный вагон становится тебе родным. Ты начинаешь встречать знакомых проводников, можешь ночью с закрытыми глазами дойти до туалета, перестаешь замечать, что стены засалены, а окна немыты. Ты точно знаешь расположение полки по номеру. «Место тридцать семь», – говорит тетя в окошке, передавая тебе билет, или «37» высвечивается на мониторе терминала, – ты улыбаешься им в ответ. Конечно, тридцать семь – боковая возле туалета. Последнее место, которое остается, когда все остальные уже проданы, место, которое достается тебе, потому что ты или организаторы забыли вовремя купить билеты. Когда ты играешь в панк-группе, место 37 – это твоя кровать в спальне с тумбочкой и ночником. Впереди концерт, позади концерт, по бокам мелькают в окнах поля и деревья – Русь-матушка. Под тобой место тридцать семь, над тобой – тридцать восемь, храпит какой-то хмырь, не дает уснуть.

Раньше группа BandX перемещалась купейными вагонами и самолетами, но из-за прогрессирующего скупердяйства Болотина пересела на плацкарты. Следующий тур, наверное, будет вообще автостопом. Впрочем, мне нравится ездить плацкартом, я никуда не спешу, умею получать удовольствие от дороги. Я отлично понимаю европейцев, которых мы встречаем в тамбурах вагонов поездов, идущих за Урал: молодые или не очень, улыбающиеся, бородатые, с загорелыми подругами, компаниями или поодиночке, все они твердят на один голос: «Я мечтал проехаться по Trans-SiberianRailway, выйти на Байкале, а потом отправиться в Монголию, и вот я здесь, и это удивительно!». Я кручу пальцем у виска: «Да, – говорю, – это круто, безумная идея, отличное путешествие». В поездах, идущих в обратную сторону, встречаются еще более отчаянные путешественники, возвращающиеся домой. Например, англичане, проехавшие на велосипедах из Англии в Японию, или немцы, перегонявшие машину из Чехии в Улан-Батор, поляк, проехавший автостопом всю Индию и Китай, и еще, и еще, и еще. На самом деле, не так уж много я вижу безумного в том, чтобы просто купить билет на поезд и прокатиться пару дней. Где еще почувствовать европейцу, что такое расстояние? В Европе практически нет спальных вагонов, им просто некуда ехать больше нескольких часов. Большинство стран поместятся в Московскую область, ну, может, в две. Тысяча километров – путь через пол-Европы, пересекающий несколько стран. Площадь Московской области составляет меньше одного процента от площади России, меньше трети процента. Тысяча километров в России – не расстояние, а так, ночь на поезде.

Я люблю ночи в поезде: так часто они наполнены случайными встречами, пьянками с попутчиками, джоинтами в тамбуре, походами в вагон-ресторан за дозаправкой. Но в этот раз ночь другая – все тихо. Весь вагон спит, а я брожу в темноте, спотыкаясь о ботинки в проходе, от курящего тамбура до проводника и обратно, с чаем в подстаканнике. Время как будто замирает, час длится вечность, но от этого не скучно, а спокойно. Стучат колеса, слышно дыхание нескольких десятков людей.

Мысли мои прерывает неожиданно распахивающаяся дверь тамбура, появляется Лёнька. Вид у него не очень, Лёньку трясет, он мычит что-то.

– Что? – переспрашиваю.

– Самое жуткое похмелье в истории человечества!

– А, это да.

– Попить бы, а то голова... а еще руки и ноги... затекли, не шевелятся.

Я вставляю ему стакан с чаем в руки. Он постепенно приходит в себя.

– Проснулся – нога не шевелится, вообще. Думал, все, гангрена. У нас пацанчик на районе один так вот пороху понюхал: бегал, прыгал, веселился, потом уснул на сутки, ногу подогнул неудачно, там тромб какой-то. Отлежал, короче. Проснулся – нога не шевелится и вся синяя, например. Думал, пройдет. Дополз до магазина, выпил коньяка бутылку. Ему друзья посоветовали: кровь, мол, разгоняет. В общем, к вечеру на скорой его увезли и через два дня ногу отрезали. Грустная, в общем, история. Глупо как-то парень без ноги остался. Поначалу в депрессию впал, из окна даже выпрыгнуть пытался, но не доковылял до окна. Не привык, наверное, еще на одной ноге. Мать его эту попытку катапультирования вовремя пресекла. А сейчас освоился, подрабатывает в метро чеченским ветераном. Мы к нему приходили, предлагали похороны ноги устроить всем районом: красиво, с оркестром и цветами. Но он что-то совсем чувство юмора потерял. Наверное, оно у него в ноге этой было как раз.

– Ты зачем мне это все сейчас рассказал?

– Ну, ты же собирался сейчас опять начать нытье, что чрезмерное употребление вредит вашему здоровью, что ты за меня переживаешь и бла бла бла. Видишь, я задумываюсь о последствиях злоупотребления, осознаю, что встал на порочный путь... Как я буду на одной ноге по сцене скакать... И форма мне не идет, и потом, я кеды купил новые только на прошлой неделе. Два кеда, если ты меня понимаешь... Голова болит, – он потрогал волосы над левым ухом, с удивлением обнаружил шишку и рану. – О, а это откуда?

– Это... ммм... Не помнишь ничего? Ну, в общем, ты в припеве соль диез вместо соль сыграл, я психанул... вырубил тебя грифом.

– На твоем месте я поступил бы также.

– Угу, колок погнулся, «шаллеровский», жалко.

– Это моя вина, брат, я тебе обязательно возмещу убытки, может вот это немного смягчит боль утраты колка, – Лёнька лезет в карман и достает джоинт.

Лёнька – не просто прожигатель жизни, у него есть научная база. Не особо затейливая, но красивая, что-то вроде фильма «Бойцовский клуб». Однажды у Лёньки даже была девушка, в смысле постоянная девушка, они жили вместе. Ну, то есть у девушки была квартира, и Лёнька в какой-то момент тоже стал там жить, начал ходить на настоящую работу, пять дней в неделю, но... сбежал через несколько месяцев. Он сидел субботним вечером в кресле перед телевизором, сказал: «Дорогая, схожу за пивом», - вышел в тапочках во двор и больше не вернулся.

«Я вдруг почувствовал, – говорил он, – что жизнь моя ограничивается этой квартирой, этим человеком, работой с маленькой, но стабильной зарплатой, завтраками, ужинами, телеком, комфортом и уютом. Меня все устраивает, я со всем смиряюсь. Да, мир несправедлив, да, я – нищеброд, и таких как я миллионы. При этом несколько негодяев захватили ресурсы и контролируют весь мир, но у меня есть дом, и в нем горит свет, и есть миллиарды нищебродов еще более нищих, чем я, и в сравнении с ними у меня вообще все прекрасно. Точнее даже, я не вдавался в детали, я просто чувствовал, что все идет своим чередом, мир такой, каким он должен быть. Бедные бедны от того, что они дураки, надо было лучше учиться в школе и усерднее работать, а богатые богаты, потому что они энергичны и предприимчивы, что мир справедлив и правилен, а если и неправилен, то пытаться менять его глупо. Но где-то в глубине души я хотел верить в другое. Я заплывал жиром, становился мягким и бесконфликтным, конформистом. Я обрастал вещами, строил планы на будущее. Мне стало неприятно возвращаться домой ночью темными подворотнями оттого, что мне было, что терять. Я стал чувствовать ответственность, я стал бояться. Это было невесело. Я вышел из лифта, слышу какой-то звон. «Что это, – думаю, – так гремит?» Да это же мои цепи! Все, что я делал и думал в последние месяцы – это же не я, не хочу это делать, не хочу это думать, не хочу иметь ничего общего с этим человеком. Не хочу ходить на работу, втыкать от усталости в телевизор, копить на отпуск, ремонт, тачку, квартиру, что там еще по списку? Хочу быть диким и неугомонным, смотреть на мир открытыми глазами, легко и беззаботно. Зайцы, медведи и белки в лесу не ходят на работу, не берут кредиты, не ждут весь год отпуска, чтобы несколько дней побыть свободными. Чем человек хуже? Зачем посвящать свою жизнь каким-то бесполезным целям, бессмысленному труду, когда можно не посвящать?

Дошел до магазина, купил пиво, открыл... Позвонил ей, объяснил ситуацию. Она молодец, все поняла. Выбросила мою гитару в окно. Из всех моих владений самыми любимыми были гитара и девушка, теперь с обеими было покончено. Я снова стал свободен и счастлив. Я вернулся в сквот художников, где часто ночевал до этого. Оказалось, они даже не заметили, что я уходил».

Лёньке повезло, он от природы хорошо рисует. В свободное от концертов, алкоголя, наркотиков и революции время Лёнька подрабатывает аэрографией и татуировками. Не то, чтобы много, но ему хватает. Лёнькин джоинт загоняет меня во все эти мысли о том, как он сбежал от девушки. Мне нравится Лёнька, он настоящий бунтарь, бесстрашный и неугомонный. Парень с баррикад, правда, без баррикад. Я думаю, действительно ли чувство свободы победило в нем любовь и семейный комфорт? Или это была обычная лень? Страх ответственности? Или он просто не очень-то любил эту девушку? Девушка была не та, что нужна его буйному духу?

Лёнька отправляется спать, а я снова остаюсь один. Я включаю музыку в плеере, и давно уже мертвые люди оживают и поют мне свои песни. Я пьян от усталости, от многих дней дорог, от напряжения концертов и бесконечных кутежей, от вчерашнего дня, усталость эта – приятная. Сквозь музыку и грохот колес доносятся звуки вагона, кто-то, ворочаясь, храпит вдалеке так, что я слышу его сквозь две закрытые двери, сейчас это не раздражает. Мысли путаются, летают где-то в стране фантазий. Я чувствую покой и умиротворение, как ребенок, засыпающий после сказки на ночь. Я в вагоне и одновременно где-то далеко-далеко. Стоит только включить музыку, и я перемещаюсь в другой мир.

Как поражали, наверное, первые фотографии тем, что могли запечатлеть мгновение, сохранять лица, образы, те, что раньше оставались лишь в памяти, бледнели и растворялись со временем. Японскому туристу наших дней, бредущему по европейской улице со скоростью пять-шесть фотографий в минуту, никогда не понять истинную ценность фотографии. То же самое с музыкой. Раньше я никогда не думал о том, что слушаю песни людей, которых давно уже нет. Песни эти, получается, продлевают их жизнь. Вот, например, Бадди Холли поет у меня в ушах, Курт Кобейн, Элвис, Джо Страммер, Боб или даже Виктор Цой. Вот, Эмми Вайнхаус поет, что не пойдет в реабилитационный центр. Все знают, что мертвые не поют, но я отлично слышу их голос, значит, в этот момент для меня они живы? А если кто-то другой поет их песни, тоже происходит что-то похожее? Бетховен умер двести лет назад, но современные люди говорят о нем, слушают его музыку, обсуждают так же, как текущего президента или актрису. Что-то, что он вложил в свою музыку, осталось. В случае с египетскими пирамидами или Тадж Махалом это что-то можно потрогать, это памятник, напоминающий о том, что кто-то когда-то жил на свете, это неподвижные мертвые камни. Музыку потрогать нельзя, она существует только пока ты ее слышишь. Она движется, она начинается и заканчивается, она кажется мне гораздо живее, чем каменные дворцы. Я не задумывался об этом, пока мои приятели из группы Штабеля не записали альбом, на котором пел давно уже мертвый вокалист, их друг Старый. Спустя много лет после его смерти, уже давно переехав в Москву, они раскопали старые омские записи, выбросили все инструментальные партии, записанные в ужасном качестве, и, оставив только его голос, записали под него все песни заново. Где-то перепев, где-то исправив, где-то оставив один его голос, читающий стихи. Получилась новая пластинка, с новыми песнями, с другими аранжировками, с другой музыкой, на которой поет человек, которого давно уже нет. Я понимаю, все просто – потрековая запись, отбросили все лишнее, современная техника позволяет многое. И все же я чувствую в этом какое-то чудо – оживили.

Дверь тамбура распахивается, и снова появляется Лёнька. За окнами уже начинает светать. Лёньку опять трясет. Я снова даю ему чай, воодушевленно рассказываю ему что-то из своих путающихся и прыгающих мыслей. Он смотрит на меня грустными больными глазами, при всем желании сейчас он не в состоянии меня понять. «Погоди, погоди», – говорит Лёнька, – я знаю, вот», – он достает из кармана еще один джоинт. Мы выкуриваем его, Лёнькино здоровье восстанавливается до уровня, на котором он способен воспринимать человеческую речь, а мои способности спускается примерно до этого же уровня. Теперь мы на одной волне. Ловко придумано.

– Я думал о том, что останется после меня. Музыканты должны быть с претензией на великое. От великих остаются музеи, мемуары, переписка, трофеи, дворцы или даже города, а от меня останется коробка из-под ботинок, в ней десяток записанных дисков, две пары трусов и носки. И то только потому, что я копил мои достижения. Мы не создаем ничего нового, мы не великие музыканты. Музыка наша, максимум, неплохая, не больше. Все, что мы делаем, все наши успехи, вершины, которых мы достигаем — пыль, – передаю джоинт.

– Не знаю, пыль там или не пыль, но вчера перед концертом я давал автограф какой-то девице прямо на сиськах, на отличных сиськах! И, кстати, я договорился с ней встретиться после концерта, но кто-то угандошил меня гитарой. Она, бедняжка, может быть, до сих пор ждет меня там...

– Ну, да, да, Лёнь, это все ясно. Я пел на баррикадах, меня любили женщины, скучно не было. Но на самом деле, эта девица оказалась там, потому что... ну, не знаю, например, у друга бойфренда ее подруги был день рождения, и ее пригласили за компанию. От скуки она выпила чуть больше, чем хватит, и подумала, что раз уж она на панк-рок концерте, то почему бы и не оторваться по полной. Она забудет об этой истории на следующий день и больше никогда не вспомнит. Для нее это пустяк, не имеет абсолютно никакого значения, а у тебя из таких историй соткана вся жизнь. Можно сказать, ты ради этих сисек и живешь. Даже если мы поем какие-то серьезные песни и вкладываем в них какой-то смысл – все это не больше, чем развлечения, то, на что мы тратим время, нашу жизнь...

– Я, например, ничего не трачу. Если я провел день в компании алкоголя, наркотиков, девочек и рок-н-ролла, то день не прошел зря. А если еще оказывается, что этот рок-н-ролл заставляет благовоспитанных студенток-отличниц пускаться во все тяжкие, завершать вечер в компании со мной где-нибудь в гостиничном номере, а то и туалете клуба, то день более чем успешен. Я прямо уже вижу – у нее такой строгий пучок на затылке и даже очки... и такая юбка, знаешь, как у японских школьниц, и, ну, не знаю, учебники под мышкой, зачетка, а в ней одни пятерки, например. И тут я, у меня усы, шляпа, вот такой косяк в зубах и гитара. Красиво! Что еще нужно? Почему это обязательно надо посвящать жизнь чему-то великому? По-моему, это совершенно не обязательно. Впереди пустота, позади пустота, живи как хочешь. Хочешь – кути, не хочешь – не кути. Ну, может, постарайся делать поменьше гадостей окружающим. Чего еще выдумывать? Думаешь, существует занятие достойное, чтобы на него тратить жизнь? Что достойно? Быть пожарным или врачом? А если ты спасешь какого-нибудь мерзавца, ну там Гитлера, например, спасешь? Ученые – они вообще далеки от добра и зла: им что атомную бомбу изобретать, что пенициллин – главное удовлетворить собственное любопытство. Сложно найти занятие без изъяна. Музыкант – не такая уж и плохая работа. У военных вон работа – убивать людей, и многие мемуары пишут, а еще больше их читают. И все так серьезно и солидно, и памятники им стоят бронзовые, и не баловство совсем, а на самом деле они людей убивали, и самое главное, что даже не от того, что они кровожадные такие, а так сложилось, так мир устроен. Например, фашисты напали, и все – либо они тебя, либо ты их, вариантов больше нет. Чтобы наступил мир, нужно убить кучу людей.

И они все, ну, те, кто пишет, и те, кто читает, не обращают внимания на то, что это безумие какое-то. А если попробуешь им намекнуть, то услышишь в ответ: «Вы все пацифисты-педерасты, живете в своем розовом мире. Вернитесь в реальность».

Нет, играть музыку – совсем не самая последняя работа. Один мой знакомый говорил, что он человек, обреченный быть свободным, а я вот человек, обреченный быть пьяным. Меня категорически не устраивает эта реальность, и я совершенно не собираюсь с ней бороться. Я просто вне игры, раз, - тут Лёнька показал, как пьет из воображаемой бутылки, - и готово. Чик-трак, я в домике. Способ из детского сада. Не нравится эта реальность – сделаю другую.

Он умолк на минуту, достал сигарету и продолжил:

– Каждому свое – кто-то встраивается в этот мир, ходит на работу, заводит семью и строит планы на будущее. У них вырастают дети, пузо, у жен вырастают вот такие жопы, - он широко развел руки, чтобы было понятно, насколько большие вырастают жопы у жен, - и я даже допускаю, что они от этого счастливы. Ну, то есть, не от жоп они, конечно, счастливы, хотя наверняка и до этого есть охотники, но у них такое тихое обывательское счастье, с цветочками на подоконнике. Кажется, что все надежно, ничего не происходит, и слава богу, и не надо, чтобы что-то происходило. Я же – не знаю, что будет через двадцать минут, и мне это очень нравится. У меня нет денег и всего, что на них можно купить – машины, квартиры, страховки, зато у меня полные карманы свободы. Отец говорил, это всегда для меня было самое главное, даже в раннем детстве, если мне давали что-то нести в руках, когда мы выходили из дома, я всегда старался от этого избавиться. Руки должны быть свободны, должно быть свободно – это важнее всего, - тут он надолго задумался, мне даже показалось, уж не заснул ли он, но Лёнька продолжил. – Хотя и тут реальность поднимает свою уродливую голову с ее ограничениями. Если ты не хочешь сидеть ни у кого на шее, быть свободным за чужой счет, разбивать сердца и все такое, ты должен быть один и без пожитков. Они тянут на дно. Это такая плата за свободу – полное одиночество. Бомжи у метро, похоже, самые свободные люди на свете.

Поезд грохочет колесами. Встает солнце. Одежда наша насквозь провоняла тамбурным перегаром и остывшим утренним дымом, но мы этого не чувствуем. За окном рассвело, мелькают деревья, леса, поля. Прошло, наверное, уже часа три. Я смотрю на эти поля опухшими узкими глазами. В чем-то Лёнька прав, хотя, конечно, какая свобода у бомжей? Человеку надо что-то есть, значит им надо клянчить еду деньги у прохожих, значит, они зависят от прохожих. От постоянного угара и дерьмовой жизни их тело слабеет и ломается, они передвигаться-то нормально не могут, какая тут свобода без движений. Внутренняя? Духовно богатые бомжи, греющиеся на солнце у метро, и проезжающие мимо них рабы на Бентли. Смешно, конечно, но может так?

Человека, обреченного ходить каждый день к девяти утра на работу, человека, который только четыре недели из пятидесяти двух в году может делать то, что он хочет, свободным тоже назвать сложно. Впрочем, встречаются люди, которые любят свою работу и делают это с удовольствием... Свобода эта все время упирается в какой-то забор и одновременно проходит в ворота. Голова никак не справляется с такой сложной задачей, мысли прыгают. Пора закругляться. Я говорю: «Пойдем, может, спать?». А еще думаю: «Хорошая все-таки у Лёньки травка».

 

Просто бомба

– Здрасьте, документы предъявите, ажаста, колюще-режуще-огнестрельно-наркотические... – продолжает без остановки мент заученную фразу.

– Не, не, у нас ничего нет...

– Прямо ничего нет? Музыканты и без косячка? Да ну, не может быть! – смеется второй мент, и в его улыбке нет и тени веселья, – вещи давайте посмотрим.

Тут все просто: они остановили нас, чтобы найти в наших карманах наркотики и вытрясти потом денег, угрожая тюрьмой, сумой и всеми сопутствующими приключениями. Музыканты – значит, наверняка есть что-нибудь запрещенное. Звучит обидно для музыкантов, вообще, хотя, надо признать, в нашем случае обоснованно. Есть среди нас такие, у которых часто бывают полные карманы запрещенного. Не будем указывать пальцами. Мы идем своей маленькой толпой по Лиговке от Фишки к вокзалу, шутим про взрывные панк-рок вечеринки и про то, что наши концерты – это проста бомба... Кто-то первым замечает зацепившийся за нас взгляд ментов, стоящих где-то впереди. Он чувствует, что сейчас, вполне вероятно, начнется что-то неприятное, он умолкает, продолжая улыбаться, но уже не от того, что весело, а только для того, чтобы не переставать улыбаться, чтобы ментам было видно, что улыбка не исчезла с их появлением. Остальные, пока еще ничего не замечая, продолжают смеяться, один за одним затихая, почувствовав опасность. Опасность. Смешно даже, какая опасность? Они вроде как охранники порядка и покоя мирных граждан, мы вроде как раз те самые мирные граждане, но – опасность. Ничего хорошего от встречи мы не ждем, несмотря на то, что после истории с бомбой запрещенного у нас с собой нет. Вчера, уходя из клуба, открыв дверь служебного входа, Лёнька обнаружил на улице такое количество нарядов ППС, ОМОНа, кинологов с собаками, что ему не захотелось выходить наружу со всем содержимым его карманов. Сзади уже подпирали охранники, которым надо было скорее очистить клуб от посторонних. Размышлять особо времени не было, и он на всякий случай «доел» все свои запасы запрещенного прямо там в дверях, не выбрасывать же. Я, честно говоря, думал, у него пена изо рта пойдет, но он даже глазом не повел. К вечеру, правда, он начал трястись и покрываться мурашками, налег на алкоголь и в итоге все же подустал – наблевал в такси, но в целом держался очень бодро. В общем, ничего запрещенного у нас нет, соответственно, нам вроде как ничего не угрожает, но неприятное ощущение все равно присутствует, как у собаки Павлова, условный рефлекс. Может в Европе это происходит как-то не так, но в России, думаю, меня поймет каждый.

Мы останавливаемся. Никто не торопится искать документы. Я смотрю на Лелика и вижу гнев у него на лице. Лелик молод и бескомпромиссен, любое ограничение его свободы вызывает в нем раздражение. Лелик не любит государства и границы, потому что все люди – братья, а земля – это общий дом. Лелик отрицает законы: «мне не нужен закон, чтобы отличать хорошее от плохого». Лелик совершенно уверен, что не совершил ничего плохого, и он не понимает, почему он, свободный человек, обязан подчиняться приказам этих не самых приятных ему людей? На самом деле мы все испытываем похожие эмоции, но воспринимаем эту проблему более философски, в таком ключе, что через сотни тысяч лет, когда люди действительно будут друг другу братьями, не будет ни границ, ни законов, ни денег, и, конечно, не будет ментов. А пока нужно смириться с тем фактом, что мир полон всего вышеперечисленного, и существование в этом мире требует определенных компромиссов. То есть теоретически вы можете уйти в глухую тайгу, основать там коммуну со своими порядками, но только что-то редко кто так делает... Да, через сотни тысяч лет, при условии, что люди не перебьют друг друга и не уничтожат к чертям планету, все будет хорошо, а пока нет. Пока мы стоим перед ментами, требующими от нас показать им содержимое наших карманов, и изо всех сил глазами говорим Лелику, что нет смысла доказывать им, что само их существование – плевок в лицо свободолюбивому человечеству, кривая усмешка капитализма...

Менты мысленно отвечают мне: «Чоооо!? Это кто плевок на...?». Тем более мы рискуем опоздать на поезд. Но Лелик молод и бескомпромиссен. «Это с какой стати? Мы не будем вам ничего показывать!» – говорит он. Менты в легком недоумении.

– Да! Мы не будем вам ничего показывать, грязные прихвостни режима, – тихонько, так, что только я его слышу, говорит Лёнька противным голоском шакалов из советского мультика про Маугли. – А теперь, – продолжают шакалы, – перейдем к вашим обязанностям.

– Вы! Вы должны представиться и документы... предъявить документы. Покажите документы! И путевой лист предъявите! И бляху! – Лелик сбивчиво пересказывает памятку по общению с полицией. Голос его дрожит от негодования, давая ментам намек на слабость.

Я слышу, как за спиной у меня Димон тихонько переговаривается с Лёнькой:

– Он сказал "Б Л Я Х А"?

– Не-не, он сказал: "предъявите, бляха", – отвечает Лёнька, – «предъявите, бляха, путевой лист», так им и сказал.

– Дерзко!

– По-пацански!

Менты похожи на периферийных гопников. Собственно, они, наверное, и есть периферийные гопники, просто в форме. Лица у них вроде бы и не грубые, с правильными чертами, но какие-то неприятные, недобрые, с пустыми глазами. Как будто это и не лица совсем, а маски, снимут их вместе с кепками и положат на полку. Короткие стрижки с челками - прическа из дембельского альбома, гнусавые голоса, съедающие куски матерных слов: «Документы, ...ля, чо, на...?». Они по-военному как бы ругаются матом, но при этом как бы и не ругаются. Форма и устав, призванные привести всех к единому стандартному благообразному виду (в данном случае поднять до минимального необходимого уровня), не справляются с задачей. Они как братья близнецы, но вместо молодцеватости и выправки от них веет какой-то помятостью, безнадежностью, одинаковыми унылыми историями из маленьких заброшенных городов. О том, как все детство и юность они, точно так же как и их сверстники, ненавидели ментов. Ну, не то, что ненавидели, но кто их любит? Даже в детском саду уже давно не играют в доблестных милиционеров. Им никто не верит. В двадцать вернулся из армейки, бухал, отмечал свободную жизнь. Пора искать работу. Работа кругом дерьмовая, зарплата нищенская. Из корочек образовательных учреждений – школьный аттестат и военный билет. Что делать? Учиться? Уехать? На что учиться? На что жить? Куда ехать? Колян пошел в ЧОП, просиживает штаны на проходной, Саня в менты – там пенсия, зарплата, отпуск, форма. Какая-никакая, а власть. А больше никуда и не зовут. Выбор небольшой. Так он оказался в милиции. Это ведь не навсегда. Так вышло. Внутри там и подавно выбирать не приходится, круговая порука – если ты не со всеми, не удержишься. Этот этому заносит, тот – друг начальника отдела. Вверх по служебной лестнице: от ППСников до генералов – все в одной связке, и ты в самом низу. Ниже только гастарбайтеры, но они вообще ни на что не влияют, они в этой пищевой цепочке даже не травоядные, а вообще трава. Постепенно привыкаешь. А что ты можешь поделать? Жалобы писать? Так заявление «по собственному желанию» без даты лежит подписанное у начальника в сейфе. Тут свои правила... и план никто не отменял – хочешь, не хочешь, а палку сделай. Квартиру обещали – обманули... Зарплаты как у дворников: кто будет за такую зарплату жизнью рисковать? Постепенно привыкаешь, не замечаешь даже...

«И это их нисколько не оправдывает, – говорит Лёнька, хотя я не говорил ни слова, – Человек должен всегда оставаться человеком. Должен пытаться оставаться человеком. Пока он борется – он человек. Пока дух не сломлен – у него будут силы. Сломленный уже не встанет». Немного странно слышать это от человека, который, вчера был в таком состоянии, что... ну, разве что в штаны себе не наложил. «Ты бы вчера, когда чесался и плевался, как животное, себе об этом напомнил!» – говорю я ему, но на этом наш диалог заканчивается.

– Кто-то, ... умный очень, – говорит мент в ответ Лелику и не торопится доставать документы. Ему так же как и Лелику эта ситуация кажется унизительной: с какой стати он должен показывать удостоверение какому-то истеричному малолетнему торчку с татуированными кистями?

– Если вы отказываетесь предъявить удостоверение, значит, я имею право просто уйти.

Вы не имеет права требовать от меня... а я имею право, – Лелик опять сбивается, голос у него становится писклявым.

– Я тебе-вам уйду, на... – говорит мент. – Я тебе покажу права, на...

Лелик уже быстро набирает (или делает вид, что набирает) на телефоне номер: «Алло, здравствуйте, мы находимся на Лиговском проспекте. Тут два человека в милицейской форме требуют от нас предъявить документы, пытаются произвести досмотр вещей. Свои документы они предъявлять отказываются, угрожают физической расправой. Поскольку настоящий милиционер не может себя так вести, я подозреваю, что это оборотни в погонах...».

Мент потянулся было к Леликовскому телефону, но, видимо, передумав, достал удостоверение и показал Лелику: «Ладно, не хотите по-хорошему – будет по-плохому, поедем в отделение. Административное задержание», – мрачно говорит он. Второй показывает удостоверение.

Затем бурчит что-то в рацию: «...у нас там понятые еще остались?». Рация хрипит в ответ.

Идти пешком с инструментами мы отказываемся. Нам вызывают дополнительный наряд, и мы едем в отделение кортежем. Лелик чувствует себя человеком, которого силы зла пытались втянуть в какую-то жуткую унизительную авантюру, но ему удалось с честью выдержать все испытания, не уронив собственного достоинства. Лёнька настроен более пессимистично: «По-моему, мы зря поехали кататься с этими ребятами. Мало того, что на поезд опоздаем, нас там еще и окучат по полной программе», – говорит он мне на ухо. Лёньке есть от чего предполагать такой ход событий. Как-то летом в Москве он пил пиво с ребятами у метро Сокольники. Вы, может быть, слышали эту историю... Встреча с ментами тогда для Лёньки закончилась на следующий день утром. Ничего не соображающего, его выкинули из отделения, всю ночь их лупили дубинками через картонные коробки, чтобы не оставалось синяков и били электрошокерами. Протокол о том, что они напали на ментов Лёнька так и не подписал. Про эту историю потом много говорили, даже по телеку показывали. Подключались правозащитники, писали жалобы... Служебное расследование нарушений не выявило. Начальник ОВД так и сказал: «Я своих парней в беде не брошу!». «Главное в коллективе – это чувство локтя!» – согласен с ним Лёнька.

В отделении нас передают какому-то усатому капитану, дядьке постарше и поспокойнее, чем те, что пристали к нам на улице. Лицо у него вполне нормальное, не такое как у тех двоих. Обычный такой нормальный мужик из поколения наших родителей. На нас он не реагирует никак, молча ведет нас за собой. Мы проходим мимо обезьянника, из которого на нас грустными карими глазами смотрят какие-то узбеки, мимо окошка дежурного и попадаем в узкий коридор, откуда нас загоняют в небольшую комнатушку с пластиковым окном с решеткой, протертым и рваным линолеумом на полу и советским канцелярским столом посередине – лакированная фанера на железных ножках. Туда же заводят понятых, двоих парней со скорбными лицами. Мы галдим, требуем объяснить причины нашего задержания, требуем немедленного освобождения, объявляем певческую голодовку. Лёнька даже затягивает «Интернационал» мимо нот. Мы требуем адвоката, право на звонок, пятьдесят на пятьдесят и помощь зала. Усатый молча пишет что-то в бланке протокола, потом смотрит на нас спокойным ровным взглядом, и говорит понятым: «... так, задержаны... э... ну вот документы, произведем личный досмотр». В глазах его нет особого энтузиазма, он не собирается вымогать из нас денег, он не ненавидит нас, ему, в общем, на нас плевать, он просто делает свою работу. Усатый поочередно заглядывает в наши гитарные кофры и рюкзаки, выкладывая на стол всякие мелочи, с интересом разглядывает барабан, тарелки и педаль Димона, но не находит там ничего запрещенного. У Лелика в сумке он находит стопку журналов «Ножи и Вилки» которую попросили передать кому-то в следующем городе.

– Это что? – спрашивает Усатый.

– А это журналы против ментов! – отвечает Лелик.

Мы хватаемся за головы и за животы от смеха, но Усатый спокойно листает пару журналов и откладывает. Видимо, они не производят на него особого впечатления. Наконец он доходит до последней Лёнькиной сумки, он открывает большой внешний карман – что тут? Лёнька делает большие глаза и, молча, начинает глупо улыбаться. Усатый воспринимает это как знак. Значит, все-таки не зря понятых искали. Мы тоже начинаем нервно переглядываться: черт его знает, что там у него. На самом деле в кармане Лёнькиной сумки леопардовые трусы-стринги и шапка, в которую Лёнька вчера вечером наблевал в такси, да так и оставил до лучших времен. Шапку ему после концерта подарил кто-то из парней из Casualties, с которыми мы вчера вместе должны были играть, так что даже заблеванная она представляла ценность: «Положу в карман, при случае постираю». Леопардовые стринги мы с Димоном подарили ему в Тольятти на день рождения с месяц назад. Думаю, они ему понравились, потому что в тот же вечер в них и только в них он ходил в магазин за пивом, что для Тольятти, прямо скажем, было достаточно смело. Тольятти – город высокой морали, сексуальная раскрепощенность пока еще не пришла туда в полной мере. В том плане, что там и за серьгу в ухе еще можно получить в зубы. Крепкие моральные устои делают общество сильнее.

Усатый достает шапку, на ощупь чувствует, что внутри что-то есть, он открывает ее. Лицо его морщится, даже до меня доносится отвратительный запах протухшей блевотины. Мы переглядываемся, беззвучно хихикая. Он брезгливо кладет ее на стол и еще более брезгливо лезет дальше в карман, нащупывает что-то, достает... В его руке мятые леопардовые трусики стринги. Мужская модель с мешочком спереди.

«Да что же вы за люди-то за такие!» – срывается у него. Понятые начинают ржать в голос. Он рвет протокол: «Забирайте свое дерьмо и проваливайте отсюда!»

Мы уходим. Скоро поезд, надо спешить. Жизнь несправедлива, содрать с нас денег хотели одни, а заблеванная шапка досталась Усатому, который, возможно, вполне приличный человек.

У вагона мы встречаемся с Болотиным. Редкий случай, когда я так искренне рад его видеть. Надеюсь расспросить его о вчерашнем. Все шутят на тему бомбы, но толком никто не знает, что там произошло. Дело было так: мы играли на реально большом фестивале. Почти с десяток известных команд из России и Европы, и даже одна из Штатов - Casualties. Огромный клуб битком, около трех тысяч человек по билетам. Наше выступление. Мы играем один из бессменных хитов BandX «Дорога в ад». Песне больше десяти лет, мы все ее дружно ненавидим, она надоела уже даже Болту. Песня слишком тупая даже для панк-рока: примитивный текст, банальные гитарные рифы, но... но публика требует ее каждый раз, это хит. Шлягер, как говорит Лёнька. Мы играем. Димон лупит что есть мочи, бочка с малым, упакованные в хэт, рассекаемые брейками по томам с крешем и райдом, задают точнейший ритм, заставляющий толпу скакать козлом. Божественный танец пого. Димон крут, и он это знает. Лелик выпиливает какое-то техничное хевиметаллическое соло. Это, конечно, ужасно. Мы постоянно ругаемся с ним из-за этого. Лелик, это панк-рок, никаких соло, вообще, никаких! Тем более, эти твои тирли-тирли-тирли-тирли. Если ты уж совсем никак не можешь без соло, то не больше трех нот! Запомни не больше! Лелик смущенно кивает головой. На самом деле эти разговоры бесполезны, где-то внутри у Лелика живет лохматый металлист в лосинах и высоких кроссовках, металлист этот бессмертен. Стоит зазеваться – и он вылезает наружу. Болт только спел припев, и прикидывает, как ему поэффектнее поставить ногу на монитор так, чтобы он не опрокинулся. Напольные мониторы ужасно неустойчивые, но Леликовское соло его сбивает, вместо крутой рок-позы у монитора он вынужден показывать Лелику кулак – ну-ка немедленно прекращай эти свои запилы! Лёнька играет практически не шевелясь, только пальцы левой руки ходят по грифу, да мелькает медиатор в правой. Он стоит, откинув голову, на нем темные очки, в уголке рта дымится сигарета, он расслаблен и уверен в себе. Похоже, он опять пьян, играет он ужасно – грязно, неровно, но с большим удовольствием. Ну а я... я сосредоточен на своей партии, мне надо попадать в Димона – ля, замолкаю, три удара по малому, ми, фа, соль, ля, замолкаю, три удара по малому, ми, фа, соль, ля.

Лелик наконец замечает злобные знаки Болотина, внутренний металлист умолкает, вместо него появляется соло на четырех нотах в октаву. Зал в восторге, публика заводит огромный хоровод - серкл пит из пары сотен человек. Болт возвращается к монитору, ставит на него ногу, делает «крутое лицо» и начинает в такт вертеть микрофон, держа его за провод. Что-то начинает страшно вонять, и он понимает, что все его кривляния пропадают зря – от зала его отделяет столб дыма. Под монитором лежит зеленая брезентовая сумка, из нее прямо ему в рок-лицо нагло идет дым. Он хватает сумку и несет ее к левому краю сцены к охраннику. Очень раздражен. Уже второй раз только он ставит ногу на монитор, как что-то ему мешает. То Лелик со своим чертовым соло, то эта долбанная сумка. Он злобно отдает сумку охраннику: «Вот, уберите эту хреновину, будьте любезны, нам это мешает».

На следующей песне концерт оканчивается. В коридоре охранник заливает сумку водой из чайника и обнаруживает внутри будильник на батарейках, какие-то провода, ведущие к замотанным изоляцией коробочкам... В сумке бомба. Он звонит в милицию. Звукорежиссер отрубает аппарат на сцене. Мы не успеваем понять, что происходит. Лёнькин комбик почему-то не сразу отключается, и он еще с минуту наигрывает что-то в тишине, пока не замечает, что все уже давно остановились. К Болту подходят два мента с охранником. Они быстро о чем-то переговариваются, и он возвращается к микрофонной стойке. «Друзья, – говорит Джонни Болт, – к сожалению, мы вынуждены прекратить концерт». «Уууу» - огорченно гудит зал. «Похоже, что кто-то пытался нас взорвать, так что теперь надо спокойно и быстро всем выйти из клуба». Снова огорченное «Ууууу». Доносится крик «ACAB! Опять мусора все испортили!». «Друзья, на этот раз это не звонок о заложенной бомбе, бомбу нашли по-настоящему. Вы видели, она дымилась вот тут на сцене, все серьезно, поэтому надо расходиться. Нам тоже очень жаль, что так вышло, но, слава богу, это не последний концерт, хотя, похоже, что мог бы». Несколько голосов из зала орет: «Так уже нашли бомбу-то, че теперь останавливаться?». Настоящие тусовщики, ничем их не возьмешь. «Тут уже полно милиции, а скоро будет еще больше, – говорит Болт – так что в любом случае на сегодня это, к сожалению, все. Простите, друзья, не мы в этом виноваты, мы обязательно устроим еще концерт». В зале действительно становится все больше милиции, толпа потихоньку вытекает на улицу. Мы сматываем провода и, подгоняемые ментами, идем собираться в гримерку. Клуб огромный, в нем аж три гримерки. Это, конечно, удобно, с учетом того, сколько тут сегодня групп, музыкантов, гитар и всякого их барахла. Наша гримерка самая маленькая, зато тут всего две группы: мы и Casualties. Нас, видимо, как наиболее неадекватных панков, отселили. Все группы, что играют сегодня, достаточно известны. Нас раскидали по гримеркам как-то случайно, но, вообще, в засценном мире существует строгая гримерочная иерархия: самая крутая группа тусуется в отдельной гримерке, группы поменьше – все вместе в общей гримерке, самые неизвестные группы ставят свои гитары у барной стойки. Конечно, это логично, они такие беспонтовые, что гримерки им не полагается. Пусть сгорят в аду на медленном огне те, кто это придумал: три четверти групп, в которых я играл, ставили свои гитары у барной стойки. «Ну, пойми, чувак, гримерок мало, а групп много! Все не поместятся! Если удается всех разместить – я всегда размещаю», – объясняет мне организатор. Ладно, пусть не горят в аду. Вообще-то, мне плевать, где стоит моя гитара, какая разница? Главное, чтобы ее не сперли.

Мы вваливаемся в гримерку, стулья завалены шмотками. Хорхе с Джейком из Casualties сидят на полу и пьют пиво. «Эй, вы, старые говнари, собирайтесь, концерт окончен», – говорит Лёнька ласково. Мы собираем шмотки и уже на английском пытаемся объяснить им, что концерт действительно закончился. Джейк долго что-то шутит в ответ, ему все кажется, что это мы неудачно или непонятно из-за плохого английского шутим. «Bomb, blast..? Blast beat!? Yeah!» – он играет на воображаемых барабанах. Но вот в гримерку заваливаются менты с автоматами и грозно нас подгоняют, вместе с организатором возвращаются их басист с барабанщиком, парни наконец врубаются, что мы не шутим. Они делают удивленные лица.

– Бомба? Нихрена себе у вас тут в России концерты.

– Да, обычное дело, – говорит Димон. – Could you pass me the beer?

Мы, конечно, ко многому привыкли, но бомба для нас дело все же необычное. Все приятно возбуждены, приятно от того, что мы явно не взорвались, и скорее всего уже ничего нам не угрожает. В то же время кто-то пытался нас взорвать – как не крути, это делает нас немножко героями, значимыми фигурами, хотя по большому счету мы к этому не имеем никакого отношения. Определенно, сейчас происходит та самая история, которую мы потом будем рассказывать друзьям. Интересно. За сценой по коридору бродят взбудораженные, слегка пьяные музыканты, у всех похожие эмоции. Кто-то расстроен, что не успел сыграть, кто-то его утешает, что нечего париться, бабло все равно уже заплатили, зал был полный, музыканты не слажали – можно считать, что все прошло круто, концертов еще миллион будет, а тут такая история! И только бедный организатор концерта Стейк бегает по всему зданию, как ужаленный, решая миллион свалившихся на него проблем. Мы договариваемся погулять по городу с парнями из Casualties. Стейку, похоже, сегодня будет не до них, а нам, конечно, в радость пообщаться со знаменитыми заграничными коллегами. В дверях служебного входа Лёнька замечает ментов с собаками и съедает все свои запасы наркотиков, испугавшись, что собаки вместо бомбы найдут его, а Болотин замечает кучу телекамер, набросившихся на Стейка, и ничего не съедает, но планы его меняются. «Так, парни, вы тусуйтесь с Casualties, меня не ждите, я сегодня поеду к Маррадеру, завтра встретимся у поезда», – он бодрой походкой направляется к телекамерам. «Здравствуйте, я Иван Болотин из группы BandX. Дело в том, что бомбу первым обнаружил я... Вы, конечно, спросите, что я почувствовал, когда увидел дымящуюся сумку... Я просто понял, что кто-то должен унести ее оттуда, пока не случилось непоправимое...». Дожидаться его действительно не было смысла, еще несколько часов после Болотин с большим удовольствием в красках рассказывал различным каналам и газетам, как он спасал посетителей и обезвреживал бомбу. Рассказывал он очень искусно, вроде бы даже не привирая, лишь слегка приукрашивая, но выходило у него удивительно геройски, как в голливудском фильме, ну разве что только он не летал по небу с буквой S на груди. Настолько складная и красивая у него получилась история, что вскоре он сам в нее поверил и впредь даже не сомневался, что все так и было, и страшно обижался, если кто-то из нас ему намекал, что к сумке этой он притронулся, вообще, случайно.

Итак, мы встретились у вагона. Болт в прекрасном расположении духа. За утро он три раза видел себя по телеку, но хоть он и провел несколько часов с журналистами и ментами у клуба, и даже ездил потом со Стейком в отделение (туда ездили еще две съемочные группы, так что и он посчитал своим долгом) практически ничего нового он рассказать он не может. Пятьсот грамм тротила и еще килограмм болтов и гаек, при такой плотности народа без жертв бы не обошлось точно. Всем крупно повезло. Пока никого не нашли... «А что, Болта бы убило болтом, очень романтично, а? Ты мог бы дать по этому поводу интервью!» – перебивает Болотина Лёнька. Джонни Болт морщится: «Это все для группы, вот NoFx могут себе позволить выступать с баннером сорок на шестьдесят сантиметров, они и так уже известны всему миру, им дальше некуда, если мы будем всему миру известны, мы тоже, знаешь... и потом я действительно был там и нашел эту чертову бомбу!» Они быстро успокаиваются, Болт продолжает: «Есть какие-то видео с камер наблюдения, допросили Стейка, администрацию клуба и еще несколько человек... Все подозревают, конечно, фашистов, но менты по этому поводу заявлений никаких не делают, завели дело за незаконное хранение оружия и боеприпасов. Вот вроде и все».

 

Фашики

Фашисты, нацисты, национал-социалисты, ультраправые националисты, язычники и православные хоругвеносцы – не вдаваясь в детали и исторические подробности и основываясь на советских фильмах о Второй Мировой, мы называли их «фашики». Так как-то смешнее. Фашики были нам врагами. Точнее, мы были им врагами. Нам, вообще говоря, на них было бы абсолютно наплевать, мы просто считали их идиотами, но они вмешивались в нашу жизнь. Со временем значение слова «фашики» расширилось и стало обозначать не только фашиков, но и вообще все негативное: «Вот, фашики, не пускают бесплатно в туалет на вокзале!». Лет в тринадцать я подружился с уличной тусовкой арбатских панков. Спустя пару недель знакомства мне пришлось отбиваться с моими новыми друзьями от внезапно напавшей на нас толпы гопанов в китайских бомберах. Это были загадочные «скенхэты», футбольные фанаты. Я с удивлением обнаружил, что есть люди, которые ничего обо мне не знают, но уже не любят меня, например, просто за то, что я панк. В сущности, я был еще ребенком, для меня это была неприятная новость. Выбирая друзей, я одновременно выбирал врагов.

С тех пор фашики достаточно регулярно напоминали мне о своем существовании, в основном немотивированным насилием. Уличные драки, столкновения - все это было очень недалеко от панк-рока, концертов, от моих друзей и знакомых, от всего, что меня окружало и было мне интересно. Я с каждым годом становился все старше, и все эти глупее мне казались их выходки, а на смену одним юным фашикам приходили следующие юные фашики, и их насилие оставалось все таким же бессмысленным. Так было в конце девяностых, когда, внешний вид панков воспринимался гопанами как гомосексуальная провокация. Так было и все нулевые, когда у фашиков сформировались «политические претензии», чтобы оправдывать свою никчемность и садистские замашки. Все это было очень трагично и жестоко, изредка смешно. Думаю, об этом еще кто-нибудь обязательно напишет книжку. Бессмысленное насилие бывает веселым и не очень.

Наш барабанщик Димон ходил на занятия боксом. Кроме него контингент занимающихся на сто процентов состоял из пацанов с района, простых и незатейливых, проводивших по шесть дней в неделю в качалке, а на седьмой ходивших на дискотеку «вырубать всяких чмошников с двух ударов». Впрочем, хоть они и занимались с утра до вечера, профессиональными спортсменами они не были, ничто человеческое им не было чуждо. После занятий пацаны иногда общались в неформальной обстановке, в смысле глушили пивко в раздевалке и резались в буру. Проигравшему пробивали в голову. Иногда к ним присоединялся и тренер. Как-то раз тренер проиграл, и подопечный его должен был прописать ему в голову. Через несколько занятий Димон, который на эти посиделки не ходил, обратил внимание, что один из парней пропал. Он поинтересовался, а куда, собственно, тот исчез? Тренер хмуро ответил: «Травмировался». Димон уточнил у пацанов. Оказалось, парень-таки пробил в голову тренеру. Тренер хмыкнул и пригладил на голове короткий ежик, а парень, вопя, свалился на пол, держась за сломанную об мозолистую голову тренера руку. Он получил какой-то жуткий перелом, от которого восстанавливался потом еще несколько лет, путешествуя из больницы в больницу. В этой истории присутствует абсолютно бессмысленное насилие, мы находили эту историю забавной.

Ему было восемнадцать лет, и на щеках его еще был такой детский румянец, который невозможно скрыть, даже если ты очень хочешь казаться старше. Розовощекие панки. Мама ждала его дома, перед выходом она спросила: «Когда придешь? Оставлять ужин?» Она волновалась за него, эти клубы – там же сплошной алкоголь и наркотики, полное моральное разложение! А он такой юный, задурят ему голову, но ведь не запрешь же его дома, не запретишь гулять после десяти. Он уже не маленький, ее сын, студент первого курса, сдал первую сессию на отлично. Он выбрал панк-рок, потому что панк-рок – это весело, панк-рок – это музыка, от которой трясешь башкой и скачешь в слэме, панк-рок – это люди, ныряющие со сцены в толпу, панк-рок – это клубы, алкоголь и полное моральное разложение, а если повезет, то и папироса с марихуаной. И если для тебя это слишком громко – значит ты слишком старый. И, кстати, он тоже немного умеет на гитаре и очень скоро он соберет свою группу, ну и уж тогда эта бестолковая девица наконец поймет... В общем, у него все было впереди. Они шли с друзьями от метро к клубу на концерт. Несколько человек в хирургических масках, с ножами в руках бросились на них со спины. Руки у них были в перчатках. Все побежали, а он даже не успел понять, что происходит. Удар в шею, удар в голову, удар под сердце. Он падает, а в него все летят, летят удары, в глазах недоумение. Нападающие разбегаются врассыпную. Кровь на асфальте. Он умер до приезда скорой.

Люди из клуба вышли на улицу и тихо стояли с унылыми лицами, переговариваясь вполголоса. Мелькала мигалка скорой, менты о чем-то разговаривали с врачами. Он лежал неподвижный в неестественной позе... беззащитный, совсем еще ребенок. Наша машина, притормозив, медленно катилась мимо, водиле было интересно, что там случилось. Разговор остановился, мы смотрели в окно, зазвонил телефон. Организатор объяснял, что концерт прекращен из-за убийства. Мы вышли из машины, нам нечего там было делать, помочь мы никому и ничем не могли.

Разделение на чистых и нечистых. Они разделили мир на врагов и своих. Кем на самом деле были враги, чем они занимались – не имело значения. Подробности все усложняют. Они убили его за то, что он шел на концерт. Все, кто шел на этот концерт – враги. Его или следующего, или предыдущего – это не имело значения. Они готовились, собирались, обсуждали, кто, что и как будет делать, говорили, что время пришло. Как будто они собирались совершить подвиг, а не впятером убить человека, напав из-за спины. Они делали общее дело, они чувствовали, что теперь они не никому не нужная шпана, они – борцы. Борцы за что-то такое, очень важное.

Однажды они выросли и почувствовали, что у них есть мускулы, никто не объяснял им, что с ними делать. Они дрались на улице и узнавали, что они – сила. Избивали дворников и одиноких прохожих. Драка – победа. Еще драка – еще победа. Они думали: «когда уже кто-нибудь нас остановит?» Они даже стали нападать меньшим составом на большие, чтобы понять, где грань, но им везло – они все время выходили победителями. Они решили, что так и должно быть, грани нет. Они искали то, что их остановит снаружи, и не догадывались, что стопор должен был быть внутри. Никто их не остановил, они нападали внезапно, яростно и безжалостно. Они сделали татуировки – смешной заводной апельсин танцует со свастикой на ножках. По выходным они тренировались в заброшенной больнице. Никаких сомнений, только вперед.

Наше такси уже давно укатилось мимо, но мы молчали, как будто были еще там, еще и еще раз прокручивая в голове эту картину: они идут на концерт, шутят, смеются, вдруг все бегут, белые перчатки, лезвие ножа, кровь. Он даже не успевает понять. Еще раз и еще раз. Вот милиционер звонит его матери, и сообщает, что ее сына убили. Позже мы узнали, что он был единственным сыном, отца не было. Не знаю, кричала ли его мама, когда услышала, что ее сын больше не вернется, или беззвучно зарыдала, отвернувшись. Это тоже история о бессмысленной жестокости, смешного в ней не было ничего, хотя какие-то совсем уж жалкие шакалы захлебывались от ликований и глумливых шуток в Интернете. Может, они действительно думали, что именно это и есть победа белой расы. Может, они повзрослели и теперь им стыдно вспоминать, о том, что они тогда писали, хотя, скорее всего, они просто забыли. Мало ли кто чего написал, это же Интернет.

Однажды ночью Димон возвращался домой дворами. Двое хмурых ребят появились у него на пути, и он сразу почувствовал, что будет что-то нехорошее, но не знал что именно: выяснения кто с какого района, попытка отжать мобилу, а может просто парням не хватает на бухло, и они хотят стрельнуть у него пару десяток? Они поравнялись, резкая фраза: «Чо не качаешься?» – потом бам, и первый же удар сбил его с ног. Ему сломали два ребра и нос. Самое забавное, что Димон шел с тренировки, «просто не успел парням объяснить, они меня метелят, я лежу и думаю: «я же такой же как и вы, спортсмен, мы же одной крови, вы же ответ на свой вопрос не получили еще»». Ни мобила, ни деньги их не интересовали. Бессмысленное насилие, даже Димон находил эту историю смешной. Бокс Димон в итоге бросил. Полезно, конечно, но не помогло. Честных драк на улице не бывает. Если вам кто-то рассказывает о победах в уличных драках, скорее всего речь идет о том, как те, кого было больше и кто был сильнее, били тех, кого было меньше и кто был слабее.

Когда ты играешь в панк группе, бессмысленное насилие всегда в двух шагах. Иногда это очень и очень трагично.

ень и очень трагично.

 

Сократ

Играть мы закончили около одиннадцати. Гостиницы никакой не было, у организатора была здоровая трехкомнатная квартира, в которой и предполагалось, что мы все и остановимся. Сам организатор был из тусовки местных красных скинхедов и ужасно достал нас разговорами на тему антифашизма: «Вот почему мы тут у себя победили фашизм, а вы у себя в Москве не можете?» Вдобавок к нему, у Болта включилась активная фаза его шизофрении, и в этот вечер он рассказывал нам о контактах с внеземными цивилизациями, о мировом и его персональном опыте в этом вопросе. Как оказалось, Джонни Болт с раннего детства начал общаться с внеземным разумом, неоднократно наблюдал неопознанные летающие объекты, и сегодня он решил в подробностях рассказать нам о каждом из таких случаев. В общем, в планах на вечер сегодня был межпланетный антифашизм, так что, когда к Лёньке подошел какой-то его интернет-знакомый и предложил пойти после концерта к нему, мы с радостью согласились. Публика вывалилась из здания старого ДК, в котором мы играли, и медленно вытекала в город по дорожкам парка, которые освещали сквозь густую листву полтора недобитых фонаря. Где-то впереди шел со своей девушкой Сократ (парень, любезно предложивший нас вписать). Мы еще подумали: Сократ – какое культурное имя, не Череп, не Костыль, а Сократ! Глядишь, впишемся сегодня в мажорной квартире у приличных людей, и только мы это обсудили, как подруга его споткнулась и, не пытаясь смягчить удар руками, рухнула лицом вперед, ударилась лбом об асфальт и замерла. Люди, идущие за ней следом, перешагнули через нее, не проявляя ни малейшего интереса, как будто так и должно быть, и спокойно пошли дальше. Следующие стали аккуратно обходить ее сбоку. Сократ присел на корточки рядом и смотрел на нее с каким-то укором, мол, ну что же ты меня так подводишь, и тихонечко говорил: «Вставай, пошли, что ли». Подбежали мы с Лёнькой, и я впервые увидел, как у человека на лбу прямо на глазах огромным рогом вырастает шишка, как в мультиках, когда мышонок съездит коту по голове чем-нибудь тяжелым. Девчонка была в отключке, глаза у нее были открыты, но ничего не видели. Ей было лет восемнадцать. Худая, прямые темные волосы, губы чуть улыбающиеся, большие глаза, теперь вот еще рог на лбу – красивая. Сейчас, правда, бледновата слегка.

Мы аккуратно встряхнули ее за плечо, отвесили пару пощечин. Она не подавала никаких признаков жизни. Чего еще с ней делать – мы не знали и ходили вокруг нее, подавая друг другу нелепые советы в духе: «укол адреналина в сердце, я видел это в «Криминальном Чтиве»». Сократ отошел на пару шагов и спокойно взирал на нас, сложив руки на груди, как рефери, наблюдающий за поединком. Народ с концерта, не обращая на нас внимания, шел мимо, видимо, считая, что раз уже с ней кто-то возится, то и нечего и лезть. А может, у них в городе юные девицы после рок-концертов регулярно падали головой об асфальт, и дело это было заурядное, нечего на него тратить свое время, а скорее всего и то, и другое одновременно. Как сказал нам Сократ, городок небольшой, развлечений мало, поэтому на концерт пришли все. Публика была простая, без изысков. В туалете парни дышали освежителем воздуха, разбрызгивая через тряпочку его себе в рот.

– Хотите «освежухи» пацаны? Рецепт простой – вся ядовитая химия остается на тряпке, а в рот идут одни витамины! Кайф, попробуйте! – предлагали они нам с Лёнькой. Брррр.

– Нет, спасибо, ребята, мы перед выступлением ни-ни, – соврал Лёнька.

Это были как раз те самые ребята, которые попадают в сводки новостей, когда там рассказывают о том, что кто-то умер от передоза, ослеп, отравившись метиловым спиртом или впал в кому, надышавшись лаком для дерева. Т.е. это были не такие модные английские торчки из фильма «Транспотинг», это были простые, даже, пожалуй, простоватые ребята из российской глубинки. За сценой бродили парни в мешковатых рубашках или футболках неопределенного цвета заправленных в джинсы, в пыльных туфлях с тупыми носами, коротко стриженные, с дурацкой челочкой, в руках у них были слегка смятые двухлитровые пластиковые бутылки с пивом. Некоторые висли на своих подружках, положив им руки на плечи, как бы обнимая, но при этом слегка придушив, чтобы не убежала. Парни распахивали дверь нашей гримерки и, стоя на пороге, видом своим сходу давали понять, что столичные рок-артисты им вообще-то малоинтересны. У них тут у самих такие дела вертятся, что ого-го, но если тут кто собирается нос задирать, то, кстати, можно и по сопатке получить. Вид у них был лихой, готовый к приключениям. Организатор, который мог бы снять лишнее напряжение, куда-то растворился, и Лёнька, улучив момент, на всякий случай положил найденную в гримерке отвертку в карман. Всех наших нежданных гостей он стал называть гангстерами, отвечая на все реплики без разбора: «Да, ну, ты, вообще, гангстер, паря». И поскольку не было точно понятно, шутит он или в серьез, парни постепенно прониклись к нему уважением. «Что-то мне не очень нравится сегодняшняя публика. Наверное, все ровно будет, но я на всякий случай отвертку с собой возьму, и ты бы тоже захватил бы что-нибудь, – объяснял он, – а то эти ребята, знаешь, живут чувством, а не разумом. В том плане, что умом может и понимают, что нехорошо, но навалять могут нормально, если вдруг что не то пошутишь. Я-то в принципе готов последить за языком, а вот Болт с Леликом точно что-нибудь ляпнут. У меня в детстве на районе такие были: то проломят охраннику ночного магазина голову арматурой, чтобы спереть две бутылки пива, то отберут у прохожего телефон, чтобы выменять на бутылку водки. Никогда не заглядывают на два хода вперед, почему-то предполагают, что им все сойдет с рук. О том, что что-то пошло не так, обычно, они догадываются уже только, когда захлопывается дверца милицейского бобика. Ну, или если из кого-то нож торчит или еще что-нибудь в таком духе. Но для нас, боюсь, это будет уже поздновато». В какой-то такой атмосфере прошел концерт, так что и нечего было удивляться, что девчонка без сознания не производила на проходящих мимо особого впечатления.

Несмотря на вялые протесты Сократа, мы, наконец, сообразили, что надо звать врачей. Лёнька, орал на прохожих и Сократа, требуя, чтобы они вызвали скорую, сами мы не могли сообразить, как это делается с сотового с московским номером. Пара человек вняли его призыву и остановились рядом поглазеть.

– Не надо скорую, – тихим голосом повторял Сократ, – все будет нормально.

– Ты совсем, что ли, охренел, твоя девушка без сознания, я даже не уверен, что она дышит! А если она сейчас тут умрет?

– Она не моя девушка, я с ней сегодня познакомился только, Оля зовут, но это не важно, просто скорую все равно не надо, – и добавил уже менее уверенно, – мне кажется, это скоро пройдет.

Спокойствию этого парня можно было позавидовать. Видимо, недаром его звали Сократ, мир он воспринимал отстраненно и созерцательно, хотя у меня уже начали закрадываться некие подозрения.

– Ты, вообще, адекватный, чувак? – Поинтересовались мы с Лёнькой.

– Она под таблетками. Они, когда поймут, у нее проблемы будут, врачи ментов вызовут...

Подозрения мои оправдались. Одна из остановившихся рядом девушек, наконец, позвонила со своего телефона в скорую и объяснила адрес, куда ехать. Сократ смотрел на нас как на нерадивых учеников, делающих глупость, вопреки его мудрым словам.

Мы остались ждать скорую. Минут через десять девчонка очнулась. Она, видимо, ничего не соображала, но хотя бы шевелилась – уже неплохо. Мы перетащили ее к выходу из парка, к дороге, куда могла проехать машина скорой и усадили на огромный камень. Она, определенно, ожила. Не зная, чем еще помочь, мы стояли рядом, курили в ожидании врачей. Поток людей с концерта постепенно рассосался. Кроме Сократа с нами остались девушка, вызвавшая скорую, представившаяся Таней, ее приятель Колян – здоровый парень, более похожий на тракториста колхозника, чем на посетителя панк-концерта, и собственно Оля, протаранившая асфальт. Оля, слегка покачиваясь, сидела на камне, иногда пытаясь с него свалиться. Она хлопала глазами, беззвучно шевелила губами и пускала пузыри. Странная компания. Ночь, мы где-то у черта на рогах, с обдолбанным приятелем и его переусердствовавшей подружкой, с какой-то девицей, с Коляном-трактористом... ждем скорую. Я посмотрел на Лёньку и только было хотел открыть рот, но он сказал первым: «А что, мне нравится, по-моему, рок-н-ролл!»

Таня изрыгала беспрерывный поток ругани на Сократа, что-то вроде: «Таких, как ты, надо в тюрьму сажать! Убрал девчонку какой-то дрянью! Вот сейчас приедет скорая, я им все скажу сразу! И чтобы они милицию вызвали и тебя сдали, скажу!» – она даже бросалась на него с кулаками, но мне показалось, что как-то не совсем по настоящему, как бы думая: «А не перебарщиваю ли я с этим?» Сократ отвечал ей совершенно спокойно. Видно было, что вся эта шумиха происходит у него где-то на заднем плане и не слишком его тревожит. Судя по всему, он был изрядно обдолбан, но держался молодцом, сразу и не догадаешься. Несмотря на то, что он чуть не угробил подружку, он мне нравился. В отличие от большинства окружающих, что-то в нем было, какой-то стиль – в манере говорить, в прическе, в одежде. Видно было, что разговаривать ему тяжело, и уж точно не хочется обсуждать все эти темы, но он брал себя в руки, и, уперевшись взором куда-то в носки своих кед, явно стараясь, чтобы было четко и разборчиво, произносил:

– Она пила просто зачем-то. Мы перед концертом познакомились, я курил на лестнице в ДК, она подошла, постояла что-то, потом говорит:

– Ты какой-то странный, хочешь пива?

– Нет, спасибо, я клона съел, алкоголь не надо, – отвечаю.

– О, ух ты! Дай мне тоже?

Ну, я дал. Я ей сказал, что с алкоголем нельзя, вообще, а она тут же взяла и бутылкой пива его запила и потом еще наверняка накатила, пока я не видел. А это, между прочим, вообще, нормальный транк, это тебе не феназепам какой-нибудь. В общем, очень глупо с ее стороны.

– Взял, из незнакомого человека наркомана сделал! – завела свою песню Таня.

– Она просила, а я не жадный. Она знала, что просит.

Тут в разговор включилась еще одна остановившаяся рядом девица:

– Сократ, я ее знаю, это сестра Миши Синего, которого в армию забрали. Ей шестнадцать лет, она, вообще, приличная девочка, откуда ей знать.

– Да что же ты за гад-то за такой, школьницу таблетками накормил! – тут уж Таня действительно набросилась на него с кулаками. Сократ неловко от нее попытался отбиться, но координация у него была нарушена, поэтому он рухнул на газон.

Колян-тракторист оттащил от него Таню:

– Что ты набросилась на парня - он не знал, у нее же не написано на лице: «я школьница, нифига не понимаю», они же сейчас вон какие, акселераты вот с такими сиськами, посмотри на нее.

– А что он стоял рядом и не делал ничего, когда она грохнулась об асфальт лицом?

– Ну, он же под клоназепамом, для него, вообще, сейчас ничего в этом мире не является серьезной проблемой.

– Ментов он тем не менее боится, и побольше, чем угробить школьницу бухлом с таблетками. И откуда, кстати, ты знаешь под чем он?

Была в ее словах правда. Лёнька помог Сократу подняться. Тот, похоже, почувствовав какие-то угрызения, подошел к Оле и сказал: «Эй, ты как там? Прости, что-то неудачно как-то вышло, в следующий раз все нормально будет». В принципе, он мог бы с тем же успехом поговорить с деревом, на Олю это не произвело никакого впечатления, она так же усердно продолжала пускать пузыри, но всем стало немного легче, какое-то напряжение снялось. Скорая ехала почти час, со всеми переносами и разборками время пролетело незаметно. Для нас незаметно, не исключено, что для Оли прошли годы. Мы помогли загрузить ее в машину, кого-то надо было отправить с ней в больницу. Логично было бы отправить Сократа, он напортачил – ему и разгребать, но тогда бы мы остались без вписки, да и в его состоянии вряд ли бы он ей сильно помог, отправили в итоге вместо него ее подружку. Ту, что признала, что это была чья-то там сестра.

Машина уехала, цирк вроде бы закончился. Мы шли по темной улице к ближайшему работающему магазину: Я, Лёнька, Таня, проклинающая Сократа, Сократ, с трудом управлявший своим телом (у него получалось три шага вперед, один в бок – ход конем), и Колян-тракторист. Сократ объяснял нам что-то: «Город у нас небольшой, развлечений для молодежи мало. Вечерами скучно, Интернета нет, делать нечего, ну а это же интересно на самом деле. Необычный опыт, понимаешь, расширение сознания, это как Тимоти Лири... И тут вдруг я заметил, что походка Коляна-тракториста стала удивительно напоминать запинающуюся походку Сократа. Колян сделал еще несколько шагов, рухнул в цветочную клумбу и благостно заржал оттуда. Похоже, его тоже волновали вопросы познания собственного разума, расширения сознания и Тимоти Лири.

Мы втроем посмотрели на Сократа с укором – похоже, что девочка Оля была не единственным человеком, которого накормили таблетками в этот вечер.

– Ну, когда она упала, он спросил, под чем она. Я сказал, что под клоном, он спросил, а есть ли еще. Я говорю: «Ну, в принципе, есть». Он говорит: «Ой, а дай мне тоже, я тоже так хочу». Пока скорая ехала, пока мы тут шли, как раз часа полтора прошло, самое время - его и накрыло – медленно и невозмутимо объяснял Сократ.

– И я тоже так хочу, – говорит Лёнька, покатываясь от смеха. – Я надеюсь, что мы все вот так один за другим будем отключаться, а тем, кто не согласен (тут он подмигнул Тане), мы подбросим таблы в бухло! Вот это будет вечеринка!

Сократ начал было что-то ему отвечать, но Таня снова бросилась на него с кулаками:

– Да что же ты за гад! У человека дома жена с ребенком, а ты и его нахлобучил своей дрянью.

Коляна тащить было намного тяжелее чем Олю, весил он раза в два больше. Чувствовал он себя великолепно, вот только не мог ходить. Хорошо, хоть жил где-то поблизости. Так мы и шли дальше, мы с Лёнькой под руки тащили Коляна, Колян пел какие-то песни на птичьем языке, Таня несла наши гитары, Сократ героически нес себя. Коляна мы дотащили до подъезда, указанного Таней, подняли его на второй этаж по узкой лестнице, позвонили в звонок. Дверь открыла довольно милая девушка, она кивнула Тане, смерила взглядом Коляна, сказала: «Ох... спасибо, ребят, что притащили». Колян, что-то промямлив, виновато юркнул в открытую дверь комнаты, оттуда раздался грохот его падения. Мы попрощались, дверь закрылась.

И тут, казалось бы, уже ничего не мешало нам пойти, наконец, спать, но, Сократ, похлопав себя по карманам, неожиданно заявил, что он потерял ключи от дома. «А поехали на дискотеку, сегодня в центре отличная ночная тусовка», – предложил Сократ, подразумевая, что это даже круче, чем домой. Я представил себе, как он там с такой координацией собирается отплясывать. На дискотеку хотелось меньше всего, хотелось пива, в душ и спать. Лёнька по очереди позвонил Болотину, Лелику и Димону, но, как всегда это бывает в нужную минуту, все они были недоступны. Мы слегка приуныли, и тогда Таня предложила переночевать у нее: «Там, правда, родители дома, но это не проблема и тоже очень близко». Ломаться мы не стали. Таня постепенно стала менять гнев на милость в отношении Сократа, и по пути к ней домой он уже держал ее под руку. Он был красавчик, бывают люди, которым удается производить приятное впечатление даже в состоянии, когда они с трудом могут ходить. Харизма. Таня, видимо, не устояла.

Мы вошли в Танину квартиру, позвякивая пакетами с бутылками, в коридоре нас встречал подвыпивший усатый мужик в майке алкашке и семейниках с узором огурец. Мужик смотрел на нас с удивлением. Таня тоже, видимо, не рассчитывала на эту встречу. Мы поздоровались.

– Пап, привет, это мои знакомые ребята, известные музыканты из Москвы, они у нас сегодня переночуют, хорошо? Так получилось, что... - договорить она не успела.

– Да хоть из Бостона, на... Водишь какую-то шантрапу, алкоголиков-наркоманов, клеем дышат. Мне они тут не сдались, пускай катятся в свою Москву...

Надо сказать, доля истины в его словах, определенно, была. Пока он говорил, Лёнька рухнул на пол с уже знакомой мне благостной улыбкой – подлец наглотался таблеток по-тихому, пока я не заметил. Я не удержался и пару раз пнул его ногой – бросил меня одного, а сам отправился в волшебную страну пускать слюни. Таня, шипя на Сократа, уже проталкивала нас по обшарпанному коридору, к себе в комнату лишая нас удовольствия общения с родителем. Я тащил Лёньку – благо, тащить оставалось пару метров. Дверь закрылась. Лёньку я бросил на пол, сел на диван, щелкнул колечком от пивной банки и понял, что до завтра не сдвинусь больше с места. Сократ немного потоптался посреди комнаты, а потом предложил: «А не поехать ли нам все-таки на дискотеку в центр? Спать что-то совсем не хочется». Лёнька с пола начал было интересоваться этим проектом, но я его быстро обрубил. «Спасибо, – говорю, – у нас поезд завтра, мы уже достаточно познакомились с местными традициями и способами проведения досуга. Леня вот так назнакомился, что устал совсем, еле ходит. Мы точно остаемся тут». Неожиданно поездку на дискотеку поддержала Таня. Она выдала нам какое-то одеяло, и через две минуты они ушли.

Мгновенно отрубиться не получалось, и мы лежали в темноте на одном диване, как поссорившаяся семейная пара:

– Ты видел? – говорит Лёнька, – час назад она бросалась на него с кулаками, а теперь они идут на дискотеку!

– За час многое меняется. Час назад ты твердо стоял на ногах, а теперь вот тоже падаешь.

– Я просто подумал, это транквилизаторы делают его неотразимым. И тоже решил попробовать, чтобы охмурить провинциалок, но что-то не сработало! Ну, то есть сработало, но как-то не так. И неотразимым я вроде не стал.

– Это точно, ты не неотразимый, ты просто придурок – намешал бухла с транквилизаторами, сдохнешь сегодня ночью, а я с папашей этой девицы на пару буду с утра разбираться, что делать с твоим обосранным телом.

– Ага, и напевать песню «Что нам делать с мертвой шлюхой». Ну, видишь, я очень осторожный, я не пошел с ними на дискач. И у него только одно колесо оставалось, так что проснусь я, все будет хорошо.

Я злился на Лёньку за то, что он такой идиот – готов сожрать любую дрянь, от которой даже кайфа никакого нет, а только ноги заплетаются. Просто ради прикола, и у него никаких сомнений, так как он знает, что если что-то с ним случится, то я всегда буду его спасать.

– Ты навел меня на грустные мысли, я размышляю о вреде наркотиков, это ведь все может плохо закончиться. Если я умру, поставишь мне ирокез?

– Блин, Леня, давай спать!

– Не-не, это важно, понимаешь.

– Да, окей, выбрею виски, все поставлю по высшему классу.

– Только поставь, пожалуйста, на блевотину. Представляешь, я лежу такой весь мертвый в гробу, и все такие: «О, у него что, ирокез? Круто. Мы такие унылые, на похороны пришли, а у парня ирокез». Потом, такие, приглядятся: «Блин, да он же на блевотину поставлен, что за фигня! У него ирокез поставлен на блевотину!»

Я поворачиваюсь к нему и понимаю, что говорит он абсолютно серьезно. Из всего, что связано со смертью, его реально волнует только вопрос его внешнего вида. «Окей, – говорю, – на блевотину – так на блевотину. Поставлю, если мама твоя разрешит». Мы засыпаем.

Просыпаемся мы от будильника за три часа до поезда. На одном диване мы, на другом – Сократ с Таней, которая тут же вскакивает и убегает куда-то на кухню. Как выяснилось, пока мы одевались-умывались, она гостеприимно напекла нам блинов. Хороший завтрак в туре – половина успеха. Сократ вел себя тихо и скромно. Проснулся он с Таней под одним одеялом. Видимо, после дискотеки они окончательно подружились. Довели дружбу до логического финала, как сказал Лёнька. Я спросил у него, когда мы доведем нашу дружбу до логического финала, но он сказал, что это другой вид дружбы. Сократ тихонько наворачивал блины с чаем. Спрашивал нас какие-то банальные вопросы о концерте и наших планах, и только после того, как Таня, поцеловав его в щеку, закрыла за нами дверь, и мы сели в приехавшее такси, он сказал:

– Классная девчонка... ребят, а кто это, вообще? Я что-то с начала концерта вчерашнего очень плохо все помню, как мы тут оказались? Нормально вчера день прошел?

– Спорим, ты сейчас залезешь в карман, а там два билета на вчерашнюю ночную дискотеку, и судя по твоему вчерашнему состоянию, тот парень с полиомиелитом там отплясывал жарче, чем ты. Просто хотел спросить, был ли смысл за нее платить, если ты все равно нифига не помнишь?

 

В телеке

Нас пригласили на телепередачу. Какой-то местный канал со своим дерьмовым ток-шоу. Вы когда-нибудь слышали, как панк-группа ходит на телепередачу? Ну, конечно! Группа приходит, играет песню в прямом эфире, ругается с ведущим, разносит студию к чертовой матери, дерется с операторами и охраной, и все в таком духе? Ничего подобного. Местный организатор говорит:

– Парни, я тут договорился, что вы выступите на телевидении!

– О, круто!

– Только, пожалуйста, ведите там себя прилично! Это все благодаря Коляну, он сделал так, что вас позвали. Он работает приспешником доктора Зло на местном телеканале, и если вы накосячите, его выгонят, а панк-рок группы больше никогда не позовут. Парни, вы же будете в телеке! Да еще играть вживую. Вы знаете, какая редкость, когда на телевидении группы играют вживую? Осознавайте величие момента и собственную никчемность по сравнению с ним. В общем, ведите себя там, пожалуйста, обаятельно, мило и слегка испуганно, как обоссавшиеся котята.

Какая трагедия, они не позовут больше панк-рок! У меня, честно говоря, не хватает фантазии, что такого в наше время еще можно натворить в ток-шоу, чтобы шокировать кого-нибудь. Измазывать друг друга фекалиями, завернувшись в нацистский флаг, одновременно ставиться героином и призывать вступать в Аум Сенрике?.. И то пресыщенный современный зритель скажет: «О! Не знают уже, как им извернуться, педерасты проклятые, лишь бы в телеке покрасоваться, на прошлой неделе то же самое было в ток-шоу на Первом!» – и переключит канал. Не славы ради, а только для развития группы, естественно, Болотин соглашается, и мы идем на местное TV.

И вот мы в студии. Свет софитов, пара камер стоит по углам, еще пара летает где-то под потолком. Мы на сцене играем песню «Дерзость и молодость». Двойная бочка, темп под двести ударов в минуту. Принципиально решили, что сегодня никакого регги, хотят панк в телевизоре – получат панк, никаких соплей. Амфитеатром стоят ряды с креслами. В основном там сидит молодежь, студенты, пара теток, пара бабок. Лица у них вытянуты, они, вообще, не врубаются, что это. Несколько панков выбегают на небольшую площадку между сценой и первым рядом, и заводят там пого. Две девочки, которые выступали перед нами, играли что-то классическое на скрипках, бросают свои скрипки и присоединяются к ним, прыгают и скачут, улыбки до ушей. Похоже, что им реально весело. Это, конечно, всегда подбадривает. В креслах в первом ряду несколько ведущих, плюс гости программы – классические музыканты из местной консерватории, эстрадные певцы. Я, честно говоря, не могу понять, кто из них кто. Те, что постарше, осуждающе хлопают. Можно, оказывается, хлопать осуждающе. Один из ведущих, молодой парень, бьется в безумных конвульсиях, показывает козу, таращит глаза и играет на воображаемой гитаре. Видимо, он думает, что именно так и надо себя вести на концерте. Выглядит он, конечно, нелепо. Хотя, по большому счету, он не очень далеко ушел от истинного стиля пого, как я его понимаю. Он явно никогда в жизни не был на панк-концерте и, думаю, никогда не будет после. Скорее всего, он знает, что панк-рок – это что-то для придурков ПТУшников или подростков-фриков, но сейчас он чувствует себя свободно, трясется, будто схватился за провод под напряжением, улыбается, и это, пожалуй, хорошо. Панк-рок ему «чужд как искусство», но он пытается выжать по максимуму, не стесняется быть дебилом и выглядеть нелепо, пытается уловить хоть что-то, может немножко понять нас, такой подход мне нравится. Мы заканчиваем. Ведущие что-то натянуто шутят и заводят разговор с аудиторией, противопоставляя нас девочкам со скрипками. Подходят к какой-то бабке, я видел, как она зажимала уши, пока мы играли. Она, естественно, говорит, что скрипки – это музыка, а мы – мракобесие, которое, естественно, надо запретить, и, вообще, раньше песни были лучше, душевнее, а сейчас только «тыц-тыц» и повторяют по тысяче раз одно и то же, куда это годится. Ведущие провоцируют конфликт (они же профессионалы, в каждой передаче должен быть конфликт, интрига), хотя нам, в принципе, понравилось то, что играли девчонки, а они, в свою очередь, вроде бы с удовольствием скакали под нас. Конфликта нет, но у ведущих творческая задача – вызвать дискуссию, а может они действительно непоколебимо уверены, что мы несовместимы, как молоко с соленым огурцом.

– Зачем же вы играете так громко, ведь невозможно разобрать мелодию, вот девочки играли классическую композицию...

– Классика... – мечтательно говорит Джонни Болт нашему оппоненту, мужику в пиджаке, заведующему каким-то отделением местной консерватории. – Понимаете, все меняется. Сегодня я написал эту песню, а лет через сто это будет классикой, будет у вас в консерватории факультет ди-бита, и ваш концертный зал имени Чайковского переименуют в концертный зал имени Джонни Болта Болотина.

Мужик представляет, что концертный зал переименуют в зал Джонни Болта Болотина, и крестится. С чувством юмора у него плохо, подозреваю, впрочем, как и у Болта. Не берусь утверждать на сто процентов, но вполне вероятно, он вправду думает, что концертный зал назовут в честь него. Мог бы для приличия какого-нибудь другого панк-рокера привести в пример.

– Это музыка индустриальных городов, железобетона и ревущих моторов! – продолжает он. – Классика практически не менялась последние двести лет, а мир изменился решительно! Двести лет назад люди ездили на лошадях, не было реактивных самолетов, подводных лодок, небоскребов, компьютеров, Интернета... да тех же звуковых носителей! Не было атомных бомб, СПИДа, Гитлера, глобального потепления, в общем, много чего не было. Было бы странно, если бы все изменилось, а музыка осталась на месте.

Что-то в его словах есть. Панк-рок, конечно, музыка городов. Тут он прав. Однажды я навещал моего друга, который уехал жить на метеостанцию в прибайкальских горах. Я думал, что за те три недели, что планировал провести у него, допишу тексты для нового альбома группы, в которой тогда играл. Я не написал ни строчки. Оказалось, что между многокилометровыми выматывающими горными походами, зарядками с топором и пилой, приготовлениями еды на огне, охотничьими историями, закатами и восходами не было для этого времени, а самое главное, необходимости и желания. Политика, социальные проблемы, левые, правые, панки, скинхеды, хипстеры, экологи, заводы, офисы и магазины, глобализация, ВТО, цены на нефть, клубы и бары – все это не имеет никакого смысла в тайге, когда вокруг тебя на сотню километров нет больше ни одного живого человека, а только горы, перевалы, ручьи, брусника, грибы и медведи. Бесконечная мощь природы и вполне ограниченная мощь твоих мускулов, борьба, по итогам которой ты понимаешь всю слабость и силу человека. Рядом с горой я – муравей, я никогда не смогу сдвинуть эту гору, я даже не буду пытаться, но, черт возьми, я на нее залезу! Я помню, как я лежу на рюкзаке на привале и мысленно дорисовываю бас-гитарный комбик в колее от вездехода рядом с поваленной сосной. Вокруг кусты и валуны, торчащие из мха, сзади лес. Ставлю прямо на заросли брусники рядом парня в проклепанной куртке с ирокезом – жуткая нелепица, ему тут нечего делать. Из всей музыки в плеере я слушал только регги, да и то нечасто. У меня даже проскакивала мысль, не завязать ли мне со всем этим панк-роком, раз это так легко потеряло всякий смысл, не перебраться ли к нему на метеостанцию, может, тут и есть настоящая жизнь? Я вернулся домой и очень быстро дописал все тексты, в городе это все мгновенно снова обрело былое значение и важность, а способ установки коптильни и умение развести огонь под дождем, наоборот, полностью потеряли свою значимость. В мире есть место и тому, и другому – есть что выбирать. Болт прав, панк-рок – музыка городов и ревущих моторов, и крестьянин из глухой провинции, возделывающий землю плугом, ее не поймет, а вот мужик из консерватории вполне мог бы, но не пытается. Он ведет себя хуже, чем абориген, впервые встретившийся с консервной банкой. Понятия не имея, зачем она нужна, абориген с интересом и удивлением рассматривает новый предмет, не догадываясь, что внутри, и не представляя, что ее можно открыть. Мужик же ведет себя как старший брат этого аборигена, который тоже не имеет ни малейшего понятия, что это и зачем оно нужно, но уверенно говорит: «Ну, да, я знаю, это называется консервная банка, я видел такую однажды, выбрось, ее, она бесполезна». Ему кажется, что если он ее уже видел и дал ей название, то знает о ней все, нет смысла возвращаться к этому вопросу и искать там что-то новое. Так часто бывает. Кажется, что ты знаешь что-то, хотя на самом деле всего-навсего услышал или придумал для этого название. Адронный коллайдер – а, ну да, это такая... ммм, ну физики придумали такой большой бублик, чтобы поскорее приблизить апокалипсис. Я понятия не имею, что это, но я столько раз слышал это название в новостях, в анекдотах, шутках и мнениях людей, которые понимают в этом не больше моего, что у меня создается ощущение, что я знаю, что это такое. Или пример попроще - холодильник – конечно, я знаю, что такое холодильник, он охлаждает, у меня дома есть холодильник.

– Да, знаешь? Почему тогда, черт возьми, он охлаждает? Сделай мне холодильник?

– Ну, это физика, там фреон... переходит из жидкого состояния в газообразное...

– Вот тебе ведро фреона и мешок железной руды, сделай мне холодильник!

Так же и этот мужик из консерватории, он знает, что панк-рок – это какая-то дерьмовая антимузыка для дегенератов. Ему кажется, что этих знаний достаточно, чтобы делать выводы.

Лелик пытается примирить их:

– Ну, это же все музыка. Так или иначе, все делается из нот и аккордов. Мы можем взять вот то, что девочки сейчас играли на скрипках, и сделать подкладочку: барабаны, гитары с тяжелыми риффами, и получится рок. Или, там, в слабую долю гитарки – и будет регги.

– Вот это-то и грустно, – отвечает консерваторский работник, – ваше поколение так воспитано, что вам нужно, чтобы были обязательно подкладочки, понимаете. А подкладочка-то не нужна!

– Да я и не говорю, что нужна, я говорю, что можно! И то, и то – музыка, зачем ее разделять? Может быть хорошая, может быть плохая, разная... – отвечает Лелик, но мужик уже не слышит его, он говорит:

– Я считаю, мы должны в первую очередь прививать вкус молодежи! – На самом деле он имеет в виду: «Я считаю, мы должны в первую очередь прививать мой вкус молодежи, ведь только я знаю, как хорошо и правильно».

Может, он и не такой уж и плохой, этот консерваторский мужик, детей там любит или животных, но мне не хочется прощать ему такую надменную ограниченность. Он может написать диссертацию на тему «Проблема гармонии в поздних сочинениях Карло Джезуальдо», но не врубается, что музыкой можно наслаждаться сидя с бабочкой под подбородком в четвертом ряду концертного зала, а можно и летя в толпу со сцены клуба. Мы, дебилы, тоже имеем право наслаждаться своей дебильной музыкой. Это разная музыка, но и то, и то имеет своих поклонников (кстати, не так уж и редко это бывают одни и те же люди), и то, и то по-своему хорошо. Ведь на самом деле нет никаких правил, какой должна быть музыка. Его уверенность – это его ограниченность. Вот так, хотите – смейтесь, хотите – нет, но сегодня в студии свободомыслящие ПТУшники и ограниченные доценты. Моя подруга Ляо, гитаристка безумной нойз-группы Naked Women On The Web, психиатр по профессии, говорит, что самые запущенные пациенты, которые к ним попадают, – это люди с повышенным авторитетом: школьные учителя, директора крупных предприятий, министры, чиновники и политики. Эти люди могут всерьез и давно поссориться со своей крышей, а окружающие все никак не позволят себе усомниться в их адекватности. Ну, как же, такой большой человек! Однажды к ним привезли учительницу по химии, которая на протяжении нескольких лет ставила ученикам оценки, вслух советуясь с портретом Менделеева. Дети же не знали, может на химии всегда так ставят оценки. Да и кто им поверит, что училка рехнулась? Кто мог предположить, что подвох был так близко, в таком уважаемом месте?

Похоже, что вообще в мире не так много правил и авторитетов, которые нельзя было бы подвергнуть сомнению, только ты сам можешь выбрать, во что верить. Я благодарен панк-року за эти знания. Сомневаться во всем, в том числе и в панк-роке. Нет ничего абсолютного, нет авторитетов. “Nothing is written in stone”, – поет Джонни Кэш в своей известной песне. Сомнения порождают размышления и возможность понять чуть больше и чуть глубже. Перестать сомневаться, знать на сто процентов – наверное, это и значит перестать быть молодым. Перестать удивляться и восхищаться. Думаю, будет скучно.

Между тем я что-то отвлекся, а дебаты-то продолжаются. Все пытаются что-то друг другу сказать. В спор вступил местный эстрадный певец, дядька за пятьдесят. Ему примерно столько же, сколько моим родителям, может чуть младше, столько же, сколько Джонни Лайдену. На нем голубой пиджак, очки в роговой оправе, светлые волосы, лицо, пожалуй, приятное, слегка круглое, имеются щеки, но не огромные, он гладко выбрит, он, вообще, весь такой гладенький. Он говорит (у него поставленный, глубокий и, пожалуй, приятный голос), что не смог разобрать мелодию, так как мы играли слишком громко, и могли бы мы играть потише? Говорит что-то о профессиональности. Все галдят, говорят об экспрессии, потом до микрофона добирается Лёнька. Я вижу по его глазам, что он уже нашел где-то выпить. Он говорит, выдерживая театральные паузы: «Знаете, есть такая известная фраза: «Если для тебя это слишком громко, значит ты слишком старый». Это вас всех, кстати, касается!» – многозначительно говорит он и обегает глазами первые ряды. Режиссер объявляет, что мы уходим на рекламу, а после эстрадный певец вылезает петь. Поет он хорошо, по крайней мере, лучше, чем я, да и все мы, но мне скучно, и песня никакая: «Снег идет, любовь плывет, сердце поет». Что-то такое, штамп на штампе. В целом вроде неплохо, почти как Муслим Магомаев, только гораздо хуже. «Почему так получается, вроде и петь человек умеет, и старается, а получается дерьмо?» – думаю я.

– Да он же поет под фанеру! – Лёнька подошел ко мне, и открывает мне глаза. – Сейчас мы разоблачим этого сукиного сына.

Я приглядываюсь и вижу, что он прав. Каждый, кто пел в динамический микрофон, знает, что если петь в него под углом и при этом еще держать на большом расстоянии ото рта, то микрофон перестает улавливать звук. Так делают все поп-певцы, когда поют под фанеру, но делают вид, что поют по-настоящему. Они лишь слегка подпевают себе и иногда подносят микрофон поближе, вставляя что-нибудь вроде «я не вижу ваших рук» в паузах. Выходит, что этот мужик упрекал нас в непрофессионализме, а сам поет под фанеру – да уж, более чем не солидно. А на вид такой приличный дядя – в костюме, в очках, мог бы быть Бадди Холли, если бы был помоложе. Лёнька уже возле сцены, в первом ряду, и вот в аккурат перед припевом он в прыжке выхватывает у мужика микрофон и с видом человека, поймавшего карманника в трамвае, показывает пальцем на мужика – ага, попался, фонограммщик! Он имел в виду, что вот теперь у мужика нет микрофона, а голос в колонках по-прежнему поет. Но голос пропал. Мужик с недоумением смотрит на Лёньку и поет теперь уже без микрофона, ища глазами на сцене другой. Он очень удивлен. Его немного слышно на фоне музыки и гула – он пел по-настоящему, просто такой чувствительный микрофон и громкий голос, бывает. Лёнька пытается сделать хорошую мину при плохой игре, начинает заявлять, что это была символическая акция изъятия рупора у производителей так называемого массового поп-искусства, бессмысленного и не несущего в себе... Кто-то уже отнимает у Лёньки микрофон, он, естественно, не отдает, и начинается потасовка, появляется охрана, в столкновение включаемся мы с Леликом...

Нас выгнали с телека. Оказалось, что все-таки у нас панк-группа, и не так уж и сложно сделать что-то такое, чтобы тебя удалили со съемочной площадки.

«Ты знаешь, я, если честно, еще подозревал, что он в парике был, просто не успел проверить, – говорит мне Лёнька уже на улице, открывая пиво, – в чем-то же там должен был быть подвох». Бедный Колян, приспешник доктора Зло на местном телеканале, чем он будет кормить своих семерых детей?

 

Монокоммуна

Мы в Барнауле и будем здесь еще целую неделю. Случилось это вот как: обычно у музыканта есть две руки. Когда музыкант выступает, на него смотрят несколько сотен, а бывает и тысяч человек. Ему надо, чтобы обе эти руки выгодно смотрелись, надо, чтобы они что-нибудь делали. Чтобы они не висели как веревки, чтобы было видно, что он старается, что ему там, на сцене, весело, хорошо и совсем не страшно, и чтобы публике от этого тоже становилось весело и хорошо. Так вот, гитаристам в этом плане удобно, их руки заняты гитарами, у барабанщиков руки заняты барабанами, у клавишников –клавишами. Все при деле. И только у вокалистов рот поет сам по себе, его не надо ни держать руками, ни нажимать на него, ни дергать. Максимум, что может потребоваться – это держать микрофон, и то при условии, что он не установлен на стойке. Бедным вокалистам вечно приходится выдумывать, чем же занять свои руки: они воздевают их к небу, лупят кулаками невидимых противников, танцуют, сгибая их в локтях. В отличие от всех остальных музыкантов, процесс игры не заставляет их находиться в каком-то определенном положении, они свободны выбирать, как им стоять, ходить или бегать, и им приходится мучиться свободой этого выбора. Джонни Болт в этом плане был классический вокалист. За много лет на сцене он так и не смог придумать никакого определенного стиля поведения. Впрочем, у него была одна фишка, подхваченная у иностранных хардкорщиков – когда ему не нужно было петь, он хватал микрофонный провод в метре или около того от микрофона и раскручивал его в вертикальной плоскости или горизонтально над головой. Фишку эту не любили ни мы, ни клубные звукорежиссеры, у которых просто сердце кровью обливалось, когда они это видели. В отличие от Болотина, они были в курсе центробежной силы, и знали, что Shure sm58 (самый популярный сценический микрофон) стоит полторы-две сотни долларов. На их глазах Болотин раскручивал эти две сотни на веревке, и ох как часто соединительный разъем не выдерживал, и микрофон улетал куда-нибудь, в лучшем случае, в пол, а в худшем – в толпу или Лелику в голову. После этого микрофон, как правило, навсегда замолкал, а Болт делал удивленное лицо: как же это, мол, такое могло произойти? Срочно дайте другой микрофон! Мне же надо петь! Может, вокалисты, у которых Болотин подрезал эту фишку, носят с собой запасные микрофоны или перед шоу приматывают микрофон к кабелю скотчем, не знаю. Болт то ли считал это ниже своего достоинства, то ли ему просто было все равно, но из концерта в концерт он крушил микрофоны и окружающих, вызывая праведный гнев.

На предыдущем концерте Болт в очередной раз принялся вертеть микрофоном. Лелик, завидев это, испуганно спрятался за колонкой, я спрятался за Леликом, микрофон вращается, Болт трясет головой, вдруг бам - Болт попадает микрофоном себе по зубам. Изо рта его хлещет кровь, он кое-как допевает песню, оборачивается к нам, и тут обнаруживается, что переднего зуба у него больше нет.

Болт возвращаться на сцену без зуба отказывался: «Я же вокалист, на меня все смотрят, а я буду без зуба, нет, так не пойдет!» Все стали по очереди его утешать, мол, все окей. Одетый с иголочки Лелик, поправив веганский клепаный ремень с interpunk’а, сказал: «Эй, это же панк-рок, мы несем свою энергию, наши мысли, ярость юности. Это то, что у нас в сердцах, какая разница, как ты при этом выглядишь, есть у тебя зуб или нет?» Все посмотрели на него с презрением: молчал бы, модник, и тут он, кажется, впервые задумался, насколько его щегольский наряд не соответствует этой мысли. Ленька намекнул, что были некоторые вокалисты, у которых сразу по несколько зубов не хватало, и они этого ничуть не скрывали и даже, наоборот, пользовались определенным успехом. Еще предложил на время выступления вставлять вместо зуба жвачку, предложил петь в хоккейной маске, но все это Болотину не подходило. Димон просто сказал: «Они даже если очень захотят, все равно не заметят сколько там у тебя зубов. Ты далеко, кроме того, рот закрыт микрофоном, а главное, на наших концертах в зале все всегда в ноль пьяные, им просто плевать!» Но Болт был неумолим.

Следующим утром он первым делом отправился в местную стоматологию, где ему сказали, что зуб они сделать готовы, но займет это около недели. Зуб нужен какой-то неправильной формы, нужен слепок, на месте его сделать невозможно, надо заказывать в специальном центре. Один из следующих двух концертов слетел по вине какого-то нерадивого организатора, второй Болотин отменил сам (позвонил им и сказал, что ему выбили зуб в драке с фашистами, и у нас тут трудности, но нет, организовывать сбор денег не стоит, спасибо, мы справимся своими силами). Свободная неделя в Алтайском краю. Ну, почему бы и нет? Тем более, что где-то тут живет мой старый друг Серега Карандаш.

С Серегой мы познакомились много лет назад. Мой приятель ТиДжей выпускал довольно популярный тогда зин, как обычно, обо всем: музыке, политике, субкультурах. И вот ему пришло письмо откуда-то из Кирова. Письмо примерно с таким содержанием: «Я работаю грузчиком в магазине и учусь на первом курсе института, а в свободное от учебы и работы время я ненавижу государство. Иногда я ненавижу государство и в рабочее время». Письмо было крутое, и когда мы вскоре попали с концертом в Киров, я нашел его автора. Мы были в клубе, сделанном в бывшем ДК. На сцене фигачили Unsubs, Серега сидел за столиком с дистро и впитывал как губка все происходящее вокруг. Ему было восемнадцать лет, и все это было ему в новинку. Вокруг был панк-рок. Музыка рубила с ног. Хардкор со сцены, зины со столов призывали бойкотировать транснациональные корпорации, не есть мясо, не верить политикам, гасить фашистов, делать все самому, не ходить в армию и все в таком духе. Насколько я помню, мы сразу стали бойко обсуждать гуманность говномета Панча из Колеса Дхармы и безопасность его использования для мирных жителей. У Сереги как раз был раскрыт какой-то зин не то с интервью, не то со статьей об этом смертоносном оружии, применявшимся в столкновениях в Волжском. Суть оружия заключалась в том, что перед концертом панки усердно отливали и собирали всяческие экскременты в большую пластиковую бутылку, потом в верху бутылки проделывались отверстия. В случае нападения нациков бутылка на веревке раскручивалась над головой, и все ее содержимое равномерно разбрызгивалось на нападавших и всех окружающих. Еще можно было бить прицельной струей, как из брызгалки. Интересная, в общем, вещь, старик Джи Джи бы одобрил. Не то, что банально проломить кому-нибудь голову арматурой.

Серега читал, кажется, все diy-зины, которые мог достать, не ленился со словарем переводить «Maximum Rock’n’roll», и, наверное, от того, что был юн и почти не читал книжек, воспринимал информацию из этих зинов чересчур буквально. В общем, он был слегка зомбирован идеями о том, что современное общество зомбировано. Он много говорил об этом, призывал окружающих любить свободу, быть личностью, бороться за свои права. Сам, впрочем, тогда еще не очень знал, как быть этой самой личностью.

Через полгода Серега приехал в Москву и потребовал, чтобы я познакомил его с московской анархо-тусовкой. В то время у меня было много таких приятелей и знакомых. С кем-то он уже был заочно знаком через переписку, и ему казалось, что где-то тут существует такое вот анархистское подполье, состоящее из сильных и крепких духом мужчин и им подстать красивых женщин, которые не могут спокойно жить и мириться с несправедливостью. День изо дня эти Че Гевары и Ульрики борются с Вавилоном. Они путешествуют по свету, они лечат и учат бедняков, они организуют демонстрации и всякие безумные акции в духе Эбби Хофмана, они готовят восстание с оружием или клавиатурой в руках, и, если надо, взрывают приемные ФСБ, а по вечерам они пишут стихи и поют свободолюбивые песни.

Я, конечно, мог бы быть умнее и познакомить его для начала с какими-нибудь людьми поприличнее. У меня было полно самых разных друзей, называвших себя анархистами, от анархистов, которым анархизм не мешал работать в банке, до анархистов, которые, вообще никогда в жизни нигде не работали, потому что человек создан не для рабского труда. Были пара ребят, работавших со Стасом Маркеловым, несколько довольно активных журналистов, экологи, философы, но все они были люди занятые. Серега спросил анархистов, и я отвел его к тем, кто всегда был готов принять гостей – моим знакомым анархам, снимавшим квартиру поблизости, за которую, кстати, они не платили месяцами, потому что дом – это право, а не привилегия. С этой мыслью сложно не согласиться, но я не представляю, как им удалось объяснить это тетке владелице квартиры. В общем, в квартире этой тогда жил мой приятель и собутыльник Коля Коралл. Он, конечно, не совсем соответствовал романтическому образу анархиста, описанному выше, точнее сам-то Коля был уверен, что на сто процентов ему соответствует, но на самом деле от Че Гевары в нем, пожалуй, была только небритость. Девяносто процентов своего времени Коля посвящал бухлу и марихуане, оставшиеся десять всем сердцем отдавал революции. В общем-то, он был довольно милым парнем, он жил так, как будто вот-вот должно что-то произойти, что изменит его жизнь, а может быть, и весь мир, но ему и в голову не приходило, что для того, чтобы что-нибудь произошло, надо что-то сделать самому. Он с удовольствием и вполне обоснованно ругал коррумпированные власти, ментов и олигархов, ходил на демонстрации, дрался с ментами, любил всякие красивые акции. В нем было достаточно протеста, но маловато со знаком плюс – он ничего не создавал. В его комнате черной краской из баллончика поверх обоев было написано «протест и бухло». Какие-то оголтелые стрейтэджеры, вписывавшиеся в комнате, зачеркнули слово «бухло», а потом кто-то подписал его еще раз, но уже спереди, так что получилось «бухло и протест», что, пожалуй, наиболее соответствовало истине. Было одиннадцать утра, Коралл открыл нам дверь с полторашкой пива в руке. Вот, говорю, это Серега Карандаш из Кирова, интересуется левым движением, а это Коля Коралл – часть левого движения. Мы пошли в Колину комнату и уселись на полу и на диване. В углу стоял шкаф с отломанными дверцами, из которого горой выпали вещи, старые обои были исписаны надписями из баллонов. Рядом на полу спала какая-то парочка из Уфы. Серега был таким розовощеким панком. Коралл, почувствовав себя перед ним гуру, сразу начал вещать что-то о Кропоткине и Махно, отхлебывая из баклахи. Когда он переходил от того, что собственность – это кража, к тому, что люди, отменив собственность и деньги и объединившись в свободные союзы свободных людей, полностью уничтожат эксплуатацию человека человеком, исчезнет зло, насилие грабежи, т.к. они станут бессмысленными, так вот, в этот момент, из кухни кто-то прокричал: «Коралл, ты достал уже неделями не мыть посуду! Почему только я убираюсь в этом доме? Ты вещаешь там что-то про анархию, равенство и самоуправление, а на деле по всему дому твои неубранные шмотки, гора посуды, и ты до крика рубишься, кто будет жить в лучшей комнате, сколько можно!» Я-то улыбнулся, я привык к своим дружкам и к тому, что убогое платье реальности плохо сидит на стройном теле идеи. Мне казалось, что это смешно, а вот Серега поморщился. Спустя полчаса мы уже были на улице, Серега неожиданно вспомнил про неотложные дела и мы пошли. Колян предлагал остаться, намекал, что в холодильнике еще четыре баклахи, правда соседских, но у них все общее...

Когда мы вышли, он сказал только одну фразу: «И этот человек в дырявых носках и с перегаром будет рассказывать мне о свободе и о том, как делать революцию?» Очень он был строгий, Серега. Постепенно мы стали как-то меньше общаться. Серега собрал группу, я в его группу не попал, в группе могли играть только вегетарианцы, а лучше веганы, зато там играл мой приятель и рассказывал мне потом, как он Серегину группу покинул. Дело было так: «Мы сделали уже программу песен из шести и стали задумываться, о том, что можно было бы и сыграть где-нибудь. Тогда на одной из репетиций Серега сказал: со всеми подряд мы играть, конечно, не можем. Нам нужны качественные профессиональные группы, близкие нам по духу, с которыми было бы не стыдно разделить сцену. Группы, искренне придерживающиеся левых позиций, не запятнанные связями с правыми и прочим дерьмом. На сегодняшний день в России таких групп нет. Теперь о клубах. Где попало мы играть не можем, нам нужно достойное место, не буржуйский кабак, не хипанский притон и не грязная дыра. Желательно, чтобы это место держали какие-нибудь леваки. На сегодняшний день таких клубов нет. И о сотрудничестве с лейблами. Нам нужен достойный лейбл, который делал бы качественный продукт и не пытался бы нажиться на издании музыки. Лейбл должны держать леваки, вегетарианцы не замеченные в порочащих связях. На сегодняшний день... как ты думаешь?.. Конечно, на сегодняшний день такого лейбла нет. Ну, тогда я подумал, а нафига вообще играть в группе, которая не играет концерты и не издает записей?» Какое-то время Серега еще вращался в Москве, и я узнавал кое-какие новости о нем то от одного, то от другого знакомого, потом он уехал и на несколько лет пропал из моего поля зрения. Однажды я узнал, что он создал коммуну на Алтае. Учитывая все вышеописанное, я представлял себе ее чем-то вроде концлагеря с эсесовцами со шмайсерами, где самые свободные люди на свете трудятся от заката до рассвета и по расписанию ходят в туалет. Никакого хиппанского раздолбайства он бы не допустил. Я нашел его телефон через общих знакомых, Серега обрадовался и позвал нас в гости – это было относительно недалеко: часа четыре на электричке и еще столько же на автобусе, попутках или такси. Болт остался в городе лечить свой зуб, а мы с Ленькой отправились в дом на окраине деревни Каменка. Как сказал бы какой-нибудь писатель-славянофил-почвенник, хозяйство у Сереги оказалось добротное. Здоровый участок земли с аккуратным забором, внутри - дореволюционный деревянный дом, но не покосившаяся и вросшая в землю развалюха, а отремонтированный и сияющий на солнце лакированными бревнами. За домом еще какие-то постройки, трава подстрижена, дорожки из бетона и гравия, лавочки. Выходит Серега. Обнимашки, легкая неловкость друзей, которые не виделись кучу времени и теперь не уверены, что найдут общую тему для разговора:

– Ну, как ты тут?

– Да вот как-то так, а вы там как? Все играете?

– Играем, клево тут у тебя.

Вечером Серега заканчивает свои дела, запускает парочку европейцев, показывает им, как пользоваться душем с туалетом, выдает белье. Мы сидим во дворе у костра, обложенного камнями. На соседнем бревне, выкуривая косяк за косяком, Ленька о чем-то болтает со своим новым другом австралийцем. Серега повзрослел на десять лет, его маниакальный идеализм превратился теперь в суровую мужицкую философию, твердость. Это больше не Серега Карандаш, это Сергей Платонов. Он рассказывает, как восстанавливал развалившийся дом и обустраивал землю вокруг него, как сбежала отсюда его девушка, а я удивляюсь, как с его характером она у него вообще появилась:

– ...Ну и не выдержала она всей этой жизни, сбежала. Вроде в Германии сейчас живет, работает фотографом. Ну, а впрочем, тому, у кого есть УАЗик-буханка, баба не нужна. С ним того... надо каждый день. А у меня как раз есть УАЗик-буханка.

Ну так вот, началось все с того, что я понял, что меня больше не интересует вся эта субкультурная тусовка. Все варятся в собственном соку, а толку ноль, топтание на месте да показ мод. У меня бабка умерла, от нее в наследство досталась квартира. Я ее продал, на нее купил этот дом, тут тогда еще совсем дыра была, недорого было. Отремонтировали, ветряки поставили, солнечные батареи и генератор. Тут с электричеством туго: то есть, то нет. Купили компрессор, колодец пробурили, канализацию сделали с нормальным туалетом, а то зимой в минус тридцать не очень-то охота бегать в отдельный домик. На следующий год огород разбили. Тут еще тогда большая тусовка была, но я бездельников всех потом разогнал. У них то запой, то закур, то у них вдохновение, они песню придумывают, то друзья приехали, то погода хорошая – в общем, как на картинке с сайта pinaygovno: «Пылесос «Автоном» – не буду сосать, это для меня работа», - работать никто особо не хотел. Я им говорю, мол тут вам не плантация, не на дядю работаете, а на себя, тут все общее, все наше, мы все и будем хозяева. Но им пофигу. Или приезжал, скажем, Петрушевский, вроде нормальный человек, а через три дня после его приезда к нам приходит участковый и говорит, что местные жители жалуются, что кто-то распространял на селе самиздат журналы «Трава и воля» и «Сельпокор» под видом журналов о растениеводстве, а там, как ты понимаешь, сплошная анафема, краст и прочая грайндкор-порнография. Я с местными людьми иногда завожу разговоры о самоуправлении, о каких-то местных делах, о государстве, о том, что кое-что мы можем менять сами. Ну, то есть так, без давления, так, чтобы людям, обычным живым людям, а не активистам «Автономного действия», понятно было, о чем вообще все это, чтобы это их конкретно касалось. А он, понимаешь, людям с животноводческой фермы приносит статьи о вивисекции, вегетарианстве, Кропоткина и рецензии на альбомы хардкор-команд. Типа, все, чего им не хватало – это просветительского журнала «Сельпокор», и сегодня они его начитаются, а завтра они тут местный Black Flag в коровнике создадут и ячейку «Автономного действия». В общем, с людьми сложно. Осталась в итоге пара человек, наездами иногда приезжают, а в основном я один. Подружился с местными бурятами, они мне трактором поле вспахали, недорого. А пару лет назад неожиданно туристы стали приезжать, иностранцы в основном, я сначала у себя оставлял бесплатно, ну, еду они какую-то покупали, а потом они поперли толпами. Оказалось, кто-то написал в «Lonely Planet» здоровый раздел про нашу коммуну как про лучшее место, где можно остановиться. Ну, оно, в общем, и не удивительно – у нас тут на триста километров единственный дом с горячей водой и туалетом не типа «дырка в полу», а они, знаешь, на это дело падки. В общем их стало много, и я их теперь на постой пускаю за плату, как хостел. Построил кровати двухэтажные, потому как коммуну почти всю разогнал – все равно большинство комнат пустует, а так на жизнь какие-то деньги получаются, на бензин для генератора, поле вспахать трактором, доски купить, дом починить, химию там и инвентарь купить. Я, конечно, когда мне восемнадцать лет было, хотел, чтобы вообще без денег, но некоторые вещи без денег все же сложно тут доставать. А так-то я овощи выращиваю, на охоту хожу, рыбу ловлю. Я сам не пью и не курю, но вот парни жили, пиво варили сами, бочка еще в сарае стоит. Даже ганжу выращивали, хотя тут чего особо выращивать, она тут вокруг колосится. Жил тут у меня как-то с полгода один растениевод - привез все эти лампы, выращивал зимой свою голландскую смертельную дурь. От него в подвале остался шкаф, ну я иногда запускаю, чтобы аппарат без дела не простаивал. Этой зимой вот куст помидоров вырастил для разнообразия, хорошие помидоры получились, только электричества установка эта жрет много...

Ленька с австралийцем порядком накурились и теперь замерли и внимательно слушают. Когда речь зашла про гидропонику и лампы, они одобрительно закивали, давая понять, что в курсе этой темы. Точнее, австралиец-то просто из уважения, вслед за Ленькой, он, естественно, ни черта не понимает по-русски. Серега замолкает, и повисает небольшая пауза.

Ленька оглядывается по сторонам, видно, что тишина для него мучительна, ему надо, чтобы люди разговаривали, и он спрашивает, кажется, только чтобы спросить:

– Слушай, Карандаш, ну у тебя какая-то странная коммуна получается: во-первых, у тебя только один коммунар, а во-вторых, это больше похоже на обычный платный хостел с постояльцами, не? А как же мировая революция, хиппи, лсд, вот это все?

– Так и есть, – отвечает Серега, – но все же не совсем так. Двери открыты – приезжай, работай, живи, сколько хочешь. Коммуна есть, коммунаров нет. Летом сюда часто приезжают на пару недель, иногда кто-то на пару месяцев, но никто не остается, тут ни клубов, ни супермаркетов – диджей белочка в лесу и эмси бобер в реке. Тут лопата, топор, пила, дела по хозяйству. Зато тут почти все в твоих руках, сам построил – сам живи, сам вырастил – сам съел. Это другая веселуха, не всем подходит, не все видят в этом смысл. Вот вы, музыканты, видите смысл в самовыражении, в вашем творчестве (при слове «творчество» Ленька начинает сдавленно пыхтеть и хихикать, как будто он ребенок, при котором взрослые впервые сказали слово «жопа» и он одновременно и смущается, и веселится). А я оживил этот дом и землю, заново создал это место, и людям, которые оказываются здесь, от этого хорошо, и пока это важно для меня. А насчет хостела – так и есть, я держу хостел в глухой дыре, он помогает и мне, и туристам, и тем редким коммунарам, которые здесь бывают. Всем от этого польза. Видишь, дом стоит, свет горит. Я живу так, как хочу, никому не должен и ни от кого не завишу, сам себе хозяин. Я свободен, о чем мечтал, того, получается, и добился. Никаким капитализмом тут и не пахнет: это не бизнес, это – жизнь.

И тут австралиец начал блевать, причем с таким трубным звуком, как будто он раненый слон, и он уже никогда не дойдет до водопоя. А все потому, что пока Серега вещал, Ленька скрутил еще один огромнейший джоинт и, не обращая внимания на протесты, заставил австралийца его с ним разделить, хотя тому и так уже было неплохо. Все помолчали, посмотрели как блюет австралиец. Блевал он довольно мощно. Потом Ленька сказал:

– Похоже, ты своей речью поразил его в самое сердце! Я даже думаю, может, он теперь бросит все и останется тут вторым коммунаром, будете вместе картоху сажать... если он выживет сегодня.

Австралиец доблевал, извинился, пообещал убрать все с утра и пополз спать, но сразу же упал в какие-то кусты возле дорожки. Серега, проявив человеколюбие, а может заботу о кустах, пошел проводить его до кровати.

Я поворачиваюсь к Леньке, который, откинувшись на спину и зажав зубами сигарету, пересчитывает звезды на небе:

– Знаешь, - говорю, - мы с австралийцем с этим еще днем начали – видимо он от этого так упоролся. Сидели тут на бревне, пока вы где-то бродили. Пили пиво, как раз обсуждали все эти коммуны. Потом мы накурились и отменили деньги, и мир сразу стал намного лучше. Потом мы еще покурили и отменили ментов, потом политиков и военных, и всяких злодеев, отменили зубную боль, стоматологов и, вообще, все болезни и еще, и еще, и еще. Так мы строили свой идеальный мир, отменяя все, что нам не нравилось, пока не оказалось, что мы парим в абсолютной пустоте, в космосе. Только я, он и кусты марихуаны. Тогда я подумал, может быть, это путь в никуда?

– Не знаю, не знаю, парень, кроме кустов марихуаны на земле есть еще масса замечательных вещей, а вот тебя с этим блевуном как раз можно было и не брать. Но самое главное, вот это...

Тут Ленька меняет голос на занудный и нравоучительный:

– Может быть, не надо бороться со всем миром, может быть, полюбить его таким, какой он есть, – он продолжает уже обычным, – Знаешь, как это звучит? Звучит как начинающаяся склонность к компромиссам, то есть звучит как старость. Скоро окажется, что весь этот панк-рок протест слишком мало несет в себе созидательного, одни только карнавальные костюмы и понты, а если хочешь донести что-то до кого-то, то не стоит одеваться как клоун. Потом ты поймешь, что надо быть мягче, что, конечно, cops are bastards, но не all, ведь есть Дукалис! Без них города погрузятся в хаос, а совсем не в анархию. Потом окажется, что невозможно существовать без армии – ведь нас всех завоюют враги, затем ты поймешь, что просто некому взять на себя функции государства, и поэтому бессмысленно с ним бороться. Ты поймешь, что все на своих местах: честные и трудолюбивые бизнесмены живут достойно, соответственно своей чести и трудолюбию, а ленивые и тупые алкаши, рабочие и прочий плебс с окраин живут в дерьме в соответствии со своим плебейским образом жизни. Те, кто хочет чего-то добиться, берут и добиваются. Ты будешь против легализации, поскольку есть люди, которым точно нельзя ничего такого употреблять, и их обязательно надо оградить от наркотиков, да и с мигрантами надо что-то делать и так далее, и так далее... – он замер на секунду, в поисках финала, – ну, а закончишь ты, естественно, вступив в казачий полк.

– Да, звучит правдоподобно, – говорю, – у казаков красивая форма. Но что же делать?

– Есть такая фраза: «никогда не доверяй тому, кто старше тридцати».

– Да, это отличная фраза, тут все просто и понятно, когда тебе до тридцати, но мне-то уже больше тридцати. Что же мне, не доверять себе?

– Ну вот, ты уже начинаешь эти послетридцатные песни: «все не так просто, и в каждом вопросе миллион подводных камней», боюсь, это как волосы в носу, однажды ты просыпаешься, и они у тебя есть, и это уже навсегда.

– Что поделать, я стал умнее, чем тот я, которому было восемнадцать. Мне казалось, что становиться умнее – это хорошо. Что мне теперь, взять дрель и высверлить у себя из головы все эти лишние знания, усложняющие устройство мира, чтобы оставить только панк-рок? Оставаться верным себе – не значит не меняться. Не меняются только камни. Если ты не меняешься, значит, нет движения, значит, ты мертв.

– Важно не то, что ты стал умнее, а что стал мягче и нерешительнее, тебе есть что терять. Кстати, в сарае как раз есть дрель! Мы еще можем остановить это занудство!

– Но это нормально. Точнее, это хорошо! Не меняется чувак, который стоит у магазина «Зиг-Заг» уже лет двадцать и говорит: «дайте ялтинским панкам на водку!» Вот это, конечно, true! Или перед отъездом в Москве я смотрю, какая-то толстуха-хипстерша едет на самокате в детских штанах на лямке, одетая во всякие такие их пестрые одежды, а когда она подъехала ближе, я понял, что ей лет шестьдесят. Это, конечно, тоже true.

– Ах, ну да, одиннадцатая заповедь, про нее все время все забывают – «старикам нельзя ездить на самокатах!». Да ты эйджист! Как твой психиатр, хочу тебе сказать, что ты боишься старости и от этого ненавидишь стариков!

– Да не в самокате дело. Можно, конечно, кататься на самокате в любом возрасте. Глупо обманывать себя и делать вид, что тебе шестнадцать, когда тебе шестьдесят. Будь собой, принимай себя таким, какой ты есть...

– Но, чувак, она чувствует себя на шестнадцать, она раскрепощена, и, например, готова загорать голой в сквере на Болотной. Ей совершенно нечего принимать.

– Хорошо, может это глупо только для меня. Хотя я уверен, ты меня понимаешь, это такое же ощущение, как когда ты видишь, как бывшие леваки разъезжают на тачках за миллионы, но при этом по-прежнему ведут разговоры о Кропоткине, будто бы они все те же «старые добрые волосатые хиппари» из шестьдесят восьмого. Все должно меняться, все должно быть органично. Вот Игги Поп – органичен. Он рокер, он верен себе, он старый и морщинистый, но по-прежнему крутой. Он больше не бьет бутылки об голову, не достает член на концерте, наверное, не бухает и не колется героином – потому что всему свое время, это было круто в двадцать пять и было бы неестественно сейчас. Вообще, со временем понимаешь, что «True till death» – это скорее о death, чем о true. К моему возрасту большинство приличных оголтелых рокеров были уже мертвы, разве что Джи-Джи каким-то чудом протянул на пару лет дольше, да Горшок умудрился дотянуть почти до сорока с менталитетом пятнадцатилетнего, а все остальные... Сид Вишез навсегда останется малолетним придурком и рок-звездой, как и Джим Моррисон, и все эти ребята из клуба 27, которые справились с собой сами, они останутся true. Они уже точно никогда не будут как Игги. Или наши друзья... Моня навсегда останется обаятельным кудрявым раздолбаем панк-рокером на скутере, другом всего мира, парнем с татуировкой «Thanks mom I’m punk» на заднице. Если ты несмотря на то что уже пару раз убрался, продолжаешь гонять на скутере накуренным и пьяным, потому что это твой стиль жизни, и ты не собираешься его менять, а шлем неприемлем, поскольку портит тебе прическу – у тебя мало шансов, нужен хотя бы небольшой компромисс.

Тимур навсегда останется романтичным студентом-философом, вокалистом группы Sandinista! Ваня Костолом и Федяй навсегда останутся скинхедами-антифашистами, потому что их убили, у них не будет шанса изменить свою точку зрения, стать мягче или жестче, перейти в большую политику, стать папашами или дедами, или, как Серега, отказаться от всего, уехать жить в лес. У них все решено, они остаются true. Все остальные обязательно меняются.

Я понимаю, что разогнался и выпалил все, что было в голове, а Ленька совершенно не в том состоянии, чтобы сказать мне хоть что-нибудь в ответ. Я смотрю на него вопросительно, а он уставился куда-то в бесконечность.

– Что? – говорит Ленька.

– Что «что»?

– Прости, я отвлекся, рассматривал свой кед, не слышал, что ты сказал. Может, скажешь еще раз?

– Бесчувственная ты скотина. Не буду я тебе ничего повторять, ты опять увлечешься своим кедом или еще чем-нибудь, смысла в этом все равно никакого...

– Ну не обижайся, чувак, ты же знаешь, все, что я люблю и умею – это рисовать картинки, играть рок и упарываться алкашкой и наркотиками. Такой стиль жизни, знаешь, I hustle every day, это накладывает некоторые... в общем, иногда могу переборщить и пропустить пару фраз в разговоре. Большое дело, люди только и делают, что говорят с утра до ночи. Не услышал сегодня – послушаю завтра, – говорит Ленька.

– Примерно об этом я и говорил, – продолжать разговор не хочется. Я оставляю его лежать на лавке возле костра, все в той же позе, с сигаретой в уголке рта. А сам иду пройтись по деревенской улице, там тихо и темно, горит пара фонарей, орут кузнечики, никаким панк-роком не пахнет, пахнет яблонями. Заборы, трава в канаве, дома, грядки, курятник, коровник. Трещат сверчки. Все просто и понятно. Там все true, без надрыва и без лишних вопросов. Когда я возвращаюсь, Ленька спит в той же позе, в углу рта – потухшая сигарета.

 

Кисуля и Цыпуля

Одну звали Кисуля, а другую – Цыпуля. Точнее, их, конечно, не так звали, у них были какие-то настоящие имена. Но мы, естественно, их тут же забыли после того, как они представились. Сначала они немного сопротивлялись, но быстро привыкли и стали хорошо отзываться на Кисуля и Цыпуля.

Звучит не очень, но когда у тебя примерно пятнадцать-двадцать новых знакомых за вечер, иногда понять такую слабость можно. Вообще, когда ты рокер в туре, не так уж и много ты можешь сделать для человека, который помогает тебе сегодня с твоими проблемами в этом городе. Ты можешь не забыть сказать ему «спасибо», запомнить его имя и поболтать с ним за пивом у барной стойки, вам обоим будет приятно, а можешь забить на все это, наблевать в кровать у него дома и уйти не попрощавшись, а барабанщик еще и трахнет его сестру. На самом деле нет правил для рокеров в туре: ты можешь быть дерьмом, а можешь не быть, ты всегда выбираешь сам. Запомнить имя не так уж и сложно, надо просто постараться его запомнить, приложить к этому хоть какие-то усилия. Например, повторить его про себя, а не выбрасывать его из головы, приговаривая «да нахрен мне надо твое долбаное имя, все равно забуду» сразу после того как его обладатель его произнес и вы пожали друг другу руки. В крайнем случае, если ты реально хочешь запомнить имя, а мозг уже разрушен бухлом и наркотиками, можно записать на бумажке или в телефон что-то вроде: «Организатор – Леша, его девушка – Олеся, их друг – Максим».

Записывать я ни хрена не стал – забыл как их звали сразу же. Виски и пиво. Не до них было, честное слово, тем более я их никуда не звал. Цыпуля мне совсем не понравилась. Не то что я эстет какой-то или там чего, но она была мелкая, на пару голов ниже Леньки, раза в два толще, с грубым таким колхозным лицом, которое ассоциируется только с комбайном или доильным аппаратом, и при этом еще у нее не хватало переднего зуба. Кисуля была повыше и постройней, кроме того, «Кисуля» как-то созвучно с «косуля», что придавало ей определенной грациозности и романтики. В общем, она мне нравилась несколько больше. Правда, надо отметить, что у нее были настолько мужские черты лица, что я опасался, уж не склеили ли они трансвестита. Откуда, конечно, в этой-то глуши, но кто знает?

Четыре часа назад мы отыграли концерт вместе с финскими панками Paska Paikallisesti – отличные ребята, веселые алкоголики, исповедующие такой характерный тип панк-рока, который у нас ласково называют «ой, ну это же финские говнари». После концерта Ленька спустился в бар и вернулся уже не один. Что ни говори, а какая-то польза от того, что ты играешь в группе, все-таки есть. Он просто купил пиво, и через минуту к нему подошли две девицы и стали о чем-то болтать. Девицы были симпатичные и были готовы провести этот вечер с кем-нибудь поэкзотичнее, чем их земляки. Заезжие панк-рокеры вполне на эту роль подходили. У Леньки в голове уже нарисовалась довольно радужная картина сегодняшнего вечера: пьянка в приятной компании, вполне вероятно, секс, гипотетически даже, возможно, с двумя девицами сразу. Он излучал довольство человека, уверенного в том, что сегодня впереди его ждет все самое лучшее. Он сделал только одну ошибку – привел девиц в гримерку. Гримерка в клубе была одна, и, соответственно, в ней тусовались все выступавшие группы. В том числе и финны. Увидев финнов, девицы довольно быстро переключили на них свое внимание, Димон с Ленькой заволновались. Они стали активно угощать девиц бухлом, выдавали блестящие шутки одну за другой, подарили им по диску с последним альбомом, Димон даже сделал стойку на руках, но все было тщетно. Исход этой битвы был предрешен. Мы были заезжие рокеры, потусоваться с которыми почетно, финны тоже были заезжие рокеры, но плюс к этому еще и иностранные, так называемые заграничные рокеры, и это значительно поднимало их котировки, буквально ставило нас в разные весовые категории, делая соревнование бессмысленным. Все равно, что устраивать гонки «велосипед против автомобиля»: велосипед – отличная штука, но всем же ясно, кто тут победит. Финны, если честно, не шли ни в какое сравнение с модными столичными франтами Ленькой с Димоном, уж очень они были крастообразны: какие-то чумазые, в грязных рваных черных шмотках с нашивками, пьяные (я давно заметил, что цены на водку в России действуют на финских артистов примерно как валерьянка на котов). Они рыгали и пукали, они не говорили по-русски (кроме слов «водка», «жопа», «менты-дерьмо-помойка», ну и еще пары матерных), а девицы, соответственно, как раз только по-русски и разговаривали, но они были финны. В общем, когда мы выходили из клуба с инструментами, девицы помахали Димону с Ленькой ручкой из отъезжающего финского вэна. Ленька с Димоном были пьяны и расстроены. Они злобно смотрели им вслед:

– Это как дать ребенку конфету, а потом отобрать.

– Да, очень подло с их стороны.

– Ну и плевать, сейчас в момент найдем еще девок, да получше этих.

– Мы же рок-звезды, в конце концов!

И они нашли Кисулю и Цыпулю. Концерт давно кончился, почти вся публика уже разошлась. Они потоптались у входа в клуб, никто с ними не заговорил. Они пробовали заговорить первыми – без особого успеха. Наконец, где-то на задворках за клубом они нашли двух девиц, которые бухали коктейль из полторашки, сидя на бордюре. Как оказалось, на сам концерт они не ходили, не было денег на билет, просто пришли потусоваться к клубу, да и о BandX ни черта не знали, так что Димону с Ленькой пришлось потратить какое-то время на то, чтобы объяснить им, что они как раз и есть заезжие знаменитости. Девки отреагировали с интересом, согласились ехать тусоваться, но потребовали купить им по «Ягуару». Организаторы сняли нам гостиницу, два номера: двухместный и трехместный. Лелик, почувствовав, что сейчас будет происходить что-то непотребное, что-то непереносимое его нежному и трезвому духу, убежал спать в двухместный. Болотин, бегло взглянув на девок, тоже пробормотал, что он до такого не опустится, и ушел вслед за ним. Я бы, может быть, тоже сбежал, сказав что-нибудь, показывающее мой высокий моральный уровень, но было уже некуда, оставался только уже оккупированный потенциальными любовниками трехместный. Ленька с Димоном, не зная как подступиться к дамам, в глубине души понимая, что только обида и отчаяние бросили их к ним в объятия, но все еще не готовые принять поражение и отправить девок домой, решили, что наилучшим вариантом будет отпустить руль и довериться ветру – купить три бутылки водки и пива, а дальше все уж как-нибудь получится само. Девицы, гакая и шокая, поддерживали беседу и с большим удовольствием и рвением заливали фары, не отставая от рок-артистов и фотографируясь на мобилы. Часа через полтора две бутылки были пусты, они разбились по парам, обозначив намерения. Я лежал на оставшейся свободной кровати, в глазах у меня вертелся потолок, я думал: «Я вертолетчик, мы летим над вьетнамскими джунглями. Сейчас в рации раздастся приказ, и мы к чертовой матери зальем напалмом джунгли под нами». Упавшая на пол сигарета прожгла ковер и потухла в пивной луже. Из телека, к которому подключили mp3-плеер, уже по третьему разу орал альбом «Life Won’t Wait». В комнате витал дух порока, притом самого низкого качества. Ленька, чувствуя, что подходит к состоянию “too drunk to fuck”, пока не стало слишком поздно, слегка икая, но стараясь придать голосу нежности, стал заводить разговор в нужное ему русло:

– Чикуля, красотка, может быть, ты хочешь чего-то большего?

– Красотка, да на какой планете... – только и успел подумать я.

– Я не Чикуля, я – Кисуля! И... я хочу... блевать!

И тут она, собственно, и начала блевать, побежала в ванную, оставляя за собой лужи на ковре. Путь ее лежал мимо моей кровати. Я вернулся из своего Вьетнама облеванным – лужа на одеяле и пятна на джинсах, - точно как возвращавшиеся домой американские солдаты, в которых местные хиппи кидались дерьмом. Кисуля в ванной издавала низкие трубные звуки и звериный рык. Если бы не знал, что там девушка, сказал бы, что там мечет коржи огромный мужик или даже слон. Я прикинул: при такой дислокации было весьма вероятно, что на обратном пути она снова на меня наблюет. И если все пройдет не так удачно, как в этот раз, или я, например, буду не так проворлив, то у меня вполне будет шанс умереть как Джимми Хендрикс, захлебнувшись блевотиной. Вряд ли кто-то будет спорить, что это и есть самая идеальная рок-смерть. Ну, типа, как для воина погибнуть в бою, но я всегда был уверен, что речь идет о том, что герой захлебывается собственной блевотиной. В общем, я сбежал: взял подушку и рванул в номер к Болту с Леликом – посплю на полу или на кресле, зато живой, и никто на меня больше не наблюет. Ленька смотрел мне вслед: «Уже уходишь? А я, пожалуй, еще посижу!» – он мне подмигнул. – «Думаю, сейчас она там освежится, и мы приступим к интиму!» Я даже вздрогнул, как мороз по спине в жаркий день. Сквозь открытую дверь ванной был виден силуэт Кисули, стоящей на коленях перед унитазом. Не стал ничего отвечать и вышел в коридор. В полутьме торшера было видно, как в этот момент в дальнем углу комнаты Димон стягивал джинсы с Цыпули, оголяя под их общее не то сопение, не то хихиканье, что-то белокожее.

Ленька делает глоток из только что открытой пивной бутылки:

– В общем, я проснулся, смотрю, рядом со мной она лежит, спит. Сначала испугался, конечно. Боже мой! Я и она, как же это такое могло произойти? Потом успокоился. Ладно, думаю, сейчас тихонечко соберу шмотки, отвалю и забуду, как страшный сон! И тут понимаю, что она спит на моей руке. Лежу и чуть не плачу, не знаю что делать, руку что ли себе отгрызть. Я в капкане, понимаешь... Ну а потом она проснулась, и та вторая тоже. Димон, естественно, слинял...

– Ну, ну... и что дальше? – говорю я. Это было уже следующее утро. Я проснулся от того, что об меня споткнулся Димон с фразой: «О, гран пардон, я тут у вас, парни, перекантуюсь, пока они не свалят. Нас с Ленькой вчера опоили два ужасных инопланетных пришельца, и теперь они у нас в номере, и, скорее всего, пришли на Землю, чтобы сожрать мой мозг и перенять таким образом мастерство барабанного искусства». Спать дальше не получилось, я умылся и пошел посмотреть, как там Ленька. Он был в комнате один, Кисуля с Цыпулей заперлись в ванной.

– Дальше... Ну, а что делать, когда тебя заперли в клетке со львами? Я посмотрел им в глаза и говорю: «Ты и я одной крови». Они хохочут, думают, это шутка. Не разорвали на куски – и хорошо.

– Леонид, я надеюсь, ты понимаешь, что это моральное падение!

– Не согласен! Я бы, скорее, назвал это «секшуал дауншифтинг», сейчас очень модно у среднего класса. И потом, обрати внимание, я не сбежал, а как приличный человек предложил дамам душ и накатить по пятьдесят. Что-то они, кстати, надолго заперлись. Надеюсь, они там не дышат клеем...

– Ты не сбежал, потому что не смог. Если бы ты был приличным человеком, ты бы не упоролся до такого состояния и не привел к нам в номер этих ужасных девок, а вместо этого открыл бы благотворительный фонд или школу-приют какую-нибудь, в которой бы по воскресным дням для них проводились занятия. Они бы там учились отличать хорошее от плохого и познавали бы всякие науки, не знаю, математику с астрономией!

– Ну, ладно тебе, Лев Толстой. Я же не миссионер, я – панк-рокер, мои задачи практически противоположные, то есть, в основном, тусить. И, кстати, я не думаю, что на самом деле стоило бы их чему-либо учить. Невозможно сделать из человека Человека, если он сам этого не хочет. Как говорили в кино, нельзя осчастливить насильно. А если отбросить эти формальности, мы прекрасно провели время.

– Осчастливливать не обязательно, но можно подтолкнуть к правильной дороге, вместо того, чтобы упарывать водкой. А почему, собственно, за них решаешь, что ничего им не надо и ничего они не хотят?

– Да хотя бы потому, что они пьют «Ягуар»! Ну, вот что такое «Ягуар»? Вообще говоря, это зверь, но первая ассоциация, которая приходит в голову у современного молодого человека – это не зверь. Я бы даже сказал, есть два варианта первой ассоциации: для кого-то ягуар – это коктейль в банке, энергетик с алкоголем, а для кого-то ягуар – это машина такая. И миры этих людей не пересекаются никогда. Ну, то есть только в каких-то исключительных случаях, когда, например, владелец компании, выпускающей «Ягуар» в банке, вдруг купит себе автомобиль «Ягуар». Или автомобиль «Ягуар» сбивает пешехода, выпивающего напиток «Ягуар». Суть такая, что человек, связанный с коктейлем «Ягуар», всегда в явном проигрыше, а тот, который связан с машиной «Ягуар»... ну, скорее всего, дела у него идут неплохо. Казалось бы, какая разница, кто что пьет? Но нет, получается, что употребляя напиток «Ягуар», ты как бы сразу закрываешь себе дверь к автомобилю «Ягуар» просто потому, что эти миры не пересекаются. Ты ставишь себя на определенную социальную ступень, и пока ты не прекратишь выпивать коктейли в железных банках, ты никогда из нее не выйдешь. То есть, конечно, логичнее было бы сказать наоборот, что люди из определенного социального слоя пьют ягуар, но это работает в обе стороны. Я уверен, люди, пьющие ягуар – из определенного социального слоя, и пока они его пьют, они никуда из своего слоя не денутся. Я не о достатке сейчас говорю, не о заработке, я об отношении к жизни. Дело, конечно, не только в коктейлях, но это такой характерный признак.

– Слушай, ты пьешь, и куришь, и глотаешь все, что попадается тебе под руку. И тут вдруг – «Ягуар» не из того социального слоя. Панк-аристократ? Где-то тут за углом запаркован твой «Ягуар»?

– Но, согласись, ты же не пьешь «Ягуар» в банках и хотя бы слегка презираешь тех, кто пьет. Да и вообще, речь не про тачки, ты же понимаешь, речь про жизнь. Нечего ныть, что ты дерьмово живешь, если на самом деле ты не хочешь ничего делать, кроме того, как провести жизнь с банкой «Яги» в руке. И вот эти девки отвратительные, они такие ужасные не потому, что их окружает такой ужасный мир, не потому, что их плохо учили и они от этого тупые, ну, то есть, может и от этого тоже, но если бы их что-то не устраивало, они могли бы хотя бы попытаться что-то изменить.

И как раз в тот момент, когда он говорил, что девки тупые, Кисуля вышла из ванной и посмотрела на нас:

– Я все слышала. Высокомерные вы московские уроды, правильно вас все ненавидят, – она стала завязывать кеды. – Если хочешь знать, мы пьем «Ягу», потому что она нормально кроет за свои деньги, и вкус нормальный. А на другое бухло у нас денег нет, мы не московские мажоры, коньяк «Мартель». Ты поживи у нас в городе, поработай на наших работах за наши зарплаты, а потом уже мы поговорим, кто что пьет и что делает в выходной. Тоже мне, панки, на «Ягуарах».

Она хлопнула дверью. Потом дверь открылась, она вошла назад, взяла бутылку пива из холодильника и, снова хлопнув дверью, ушла уже насовсем. Вслед за ней вышла Цыпуля, но у нее обид не было, она взяла пиво и села на кровать. Ленька посмотрел на нее: «Твоя гордая подруга тут трусы, кажется, забыла. Ты ей передай их, пожалуйста, при случае, и скажи, что это хорошо, что она такая обидчивая: это может привести ее к каким-то положительным переменам».

 

Домой

Мы едем уже больше суток, до ближайшей остановки четыре часа. Мы выпили все хоть сколько-нибудь приемлемое пиво в поезде, в ответ на наши вопросы проводники разводят руками – все кончилось. В вагоне-ресторане осталась только «Балтика №9». Я всегда думал, кто же пьет эту дрянь? Оказывается, я и мои друзья. Пиво отвратительное, теплое, от него несет спиртом, но остановиться уже невозможно. Абсолютно пьяные, с распухшими перекошенными рожами, с заплывшими глазами, мы шатаемся по поезду, падаем, кричим какую-то непотребщину, ползаем по полу, снимаем штаны. Кто-то вырубается и засыпает, сидя с банкой в руке. Его изрисовывают маркерами. Если перевернуть три банки от «Балтики №9» и поставить рядом, то получится «666». Бабушка из соседнего отсека плацкарта, проходя мимо нас, крестится.

Просыпаюсь я лежа на верхней полке, поворачиваюсь, смотрю вниз, и к похмелью прибавляется некое неприятное чувство. Становится стыдно за наше пьянство, за то самое «состояние, позорящее человеческое достоинство», за все дни и за вчера в частности. На нижней полке сидят две девочки лет по двенадцать и болтают о чем-то, изредка поглядывая в проход. В проходе в пивной луже лежита Ленькина футболка с большим значком «А» в кружочке, в футболке лежит Ленька, голова его где-то под столом, а ноги торчат в общий проход вагона. Рядом лежат бутылки, сигаретные пачки, плеер, в общем, все, что упало со стола после того, как на него с верхней полки упал Ленька. Лёнька тихонько похрапывает. Одна из девочек, поглядев на него, говорит:

– Стася тоже анархистка!

– А что это?

– Ну, это когда против правительства... Я ей говорила, что правительство – это неплохо, без него было бы хуже!

– Ясно, да.

– Ей просто ее парень подарил такую цепочку, с анархистским знаком... и она стала анархисткой поэтому.

Вот она, думаю, любовь и свобода, анархия и ярость! Молодость и радость, ты главный партизан. Когда-то со мной произошла практически такая же история. Рядом в проходе лежит чуть повзрослевшая анархия, небритая и с перегаром. Я слезаю и, стараясь не дышать на девочек, извиняюсь за своего приятеля и расталкиваю его. Поезд тормозит, покачивается в последний раз и замирает на станции.

Мы медленно вытекаем из вагона в конце потока пассажиров, Джонни Болт пьет чай до последнего момента, пока в вагоне уже совсем никого не остается, затем неожиданно что-то осознает и ломится к проводнику, молодому парню.

– Вы не могли бы открыть туалет?

– К сожалению, у нас не «био», и в городе нельзя пользоваться, санитарная зона.

– А я... не буду им пользоваться!

– А зачем вам тогда туда? – удивляется проводник.

Вопрос явно застал Джонни врасплох. Он секунду думает и выдает:

– Понимаете, у нас с друзьями игра. Мы в поездке прячем золотую монету в разных местах и ищем ее по очереди. Вот в поезде сейчас в туалете спрятали, а найти не успели, а вы его закрыли уже.

Проводник смотрит на него, не мигая, с каменным выражением лица. Кажется, что сейчас он скажет: «Ты что, совсем идиот?», но спустя долю секунды, с вежливой улыбкой, он говорит:

– Пойдемте! Оставите на чай что-нибудь.

– Конечно! – говорит Болт.

Ленька крутит пальцем у виска. На самом деле Болт в данном случае не такой уж и псих. Хотя в интервью он обычно говорит, что не употребляет алкоголь, наркотики и мясо, но это не относится к марихуане, пельменям и бутылочке пива. Трава – не наркотик – это знают даже дети. В пельменях мяса нет – один картон с соей, так что раз в год – можно себе позволить. Ну а пиво, это же пиво – иногда-то можно! Может, это не такой уж и глупый подход, в целом ограничивать себя, не ставя фанатичных запретов, но молодежь не любит компромиссов, поэтому в интервью Болт обычно раскрывает только ортодоксальную часть своих взглядов. Вчера он не удержался, и оставил подаренный кем-то косяк. Но помня историю, как менты в поезде нашли у пьяного Леньки с собой мешочек запрещенного, и что потом было, Болт перед сном спрятал свой заветный косячок в туалете, а туалет закрыли, но косячок-то ему жалко, и вот он выдумывает какую-то чушь с монетой для проводника.

Они возвращаются, Болт недоволен. Очевидно, ничего в туалете он не нашел, проводник за его спиной показывает нам, как он дует воображаемый косяк, а потом показывает большой палец и подмигивает:

– Аккуратнее с монетой, так и потерять не долго!

– О чем он? – говорит подошедший нас встретить организатор.

– Да так, не важно – отвечает Болт.

– Ну, пойдемте, машина уже ждет!

Мы едем на вписку к местному организатору. Заваливаемся большой толпой в квартиру, снимаем кеды, знакомимся с его девушкой. Я люблю, когда девушки здороваются за руку, хотя у нас это и не очень принято. Всякие обнимашки поцелуйчики, конечно, тоже хороши, если они не слишком жеманные, но с ними гораздо сложнее – я никогда не понимаю, когда уже наступил тот момент, когда вы достаточно близки, чтобы здороваться и прощаться поцелуями. Испанки в Барселоне целовали нас при первом знакомстве, моя строгая одноклассница, в которую я тайно был влюблен, отказывалась меня обнять даже на выпускном после десяти лет учебы в школе, за соседними партами, так и сказала: «Нет, дорогой, даже если ты будешь последним мужчиной на земле». Рукопожатия как-то демократичнее, с ними проще. Мы стоим у входа, Алена (девушка организатора) здоровается со всеми по очереди за руку.

Знаете, как отличить, кто есть кто в рок-группе, которую вы видите в первый раз, и они стоят перед вами без инструментов? По футболкам. У вокалиста, скорее всего, будет футболка с его собственным изображением. У гитаристов – футболки с крутыми и малоизвестными рок-группами, название которых вам ничего не скажет, если вы не являетесь человеком, хорошо разбирающимся в этом стиле музыки. У барабанщика – футболка с фирмой производителем тарелок – «Paste», «Zildjan», «Sabian» и так далее. Барабанщики на самом деле не очень любят слушать музыку и не особенно в ней разбираются, они играют на барабанах. У басиста... у басиста будет футболка, которую ему подарила бабушка на двадцать третье февраля. Одному богу известно, что на ней может оказаться нарисовано.

Так вот, мы здороваемся, и когда она подходит ко мне, она говорит: «А ты, наверное, басист?» Все, естественно, ржут. А я думаю, что если я уже лет двадцать в игре, а она с первой секунды догадывается, что я басист, значит, у анекдотов про басистов есть все основания, и я действительно именно такой. Но тут она добавляет:

– Я просто слышала твой сольный проект, мне очень нравится. Коля сказал, что приезжает BandX, я прочитала про вас в инете и поняла, что это ты!

Все прожекторы на меня, оркестр, играет туш. Ну, и кто тут теперь рок-звезда? В мире есть как минимум один человек, которому нравится мой сольный альбом! Кажется мало? А сколько людей говорило, что им «очень нравится» твой сольный альбом?

Мы раскидываем вещи, достаем зубные щетки с полотенцами и чистые футболки. Последние дни Димон особенно жестко троллит Болотина, и сегодня уже раз сто спросил у него: «Угадай, где я спрятал свою золотую монетку?» И когда Димон отправляется в душ, Болт подходит ко мне и говорит:

– Ты только пока не говори никому, но, ты же знаешь, я энергию сразу вижу. У Димона черная аура, сияющее тело очень маленькое, вообще, нет сияющего тела, от него и у группы аура плохая. Это все вот эти его сатанинские татуировки. На прошлом концерте я пою, вдруг чувствую – теряю энергетический контакт с залом, не понимаю в чем дело. Обернулся, а над ним горгульи летают, посланники тьмы. Реют прямо над ударной установкой. Я думаю, как вернемся из тура, придется нам ему замену искать.

– Горгульей я не видел, – говорю я политкорректно, – ну, выпал парень из метронома пару раз, с кем не бывает. Не думаю, что это повод, чтобы выгонять человека из группы. Да и ты знаешь, у нас хорошие отношения.

Он приобнимает меня за плечо, давая понять, что мы-то с ним – лучшие друзья и прекрасно друг друга понимаем:

– Ну, ладно, в Москве разберемся, – видимо это означает, что вопрос решен. Впрочем, у Болотина семь пятниц на неделе.

Я подхожу к Леньке, который курит на балконе.

– Болт с тобой о Димоне не разговаривал?

– Что над ним горгульи кружат?

– Ага.

– Да, только что обсудили. Я ему предложил тайно освятить установку перед концертом и посмотреть, не загорится ли Димон адским пламенем. Если не загорится, значит, Болту показалось, а если загорится, значит, Болт прав, барабанщика автоматом придется менять, т.к. текущий просто сгорит в адском огне. В любом случае все в выигрыше. Во-первых, не нужно будет всех этих сложных разговоров: «бла бла бла, Димон, группа приняла решение, бла бла бла, нам надо двигаться дальше, бла бла бла, нам надо расстаться», во-вторых, это какое же будет шоу и информационный повод! Публика на концерте в восторге, горящий барабанщик – да это круче, чем Rammstein, плюс потом еще полгода на всех желтых страницах газет и Интернета: «Барабанщик BandX загорелся во время выступления, ШОК ВИДЕО». Но Болотин же у нас скучный умалишенный, унылый даже, без чувства юмора. Выслушал меня, и говорит: – Лёнь, ты сегодня что-нибудь употреблял? Я говорю: – Нет. – Тогда, – говорит, – я тебе советую, вообще, завязывать, – И ушел. Не умеет парень шоу делать.

Вообще, панк-рок шоу – это очень странная штука, оксюморон. Панк-рок подразумевает отсутствие границ между группой и публикой, никаких звезд. В маленьких залах, гаражах или столовых, где проходят концерты, нет сцены, а публика состоит из музыкантов других групп и их друзей, которые в нужный момент могут выйти к микрофону и подпеть пару строк. Все максимально честно, никто из себя ничего не строит, каждый является самим собой. За микрофонами и в зале такие же ребята, как ты.

Шоу же подразумевает, что ты пришел посмотреть на что-то такое, что произведет на тебя впечатление – как пляшет и поет Филипп Киркоров с павлиньим пером в заднице, ну, что-то такое. Шоу – это киловатты звука и света, двадцать трейлеров с декорациями и пиротехникой, кордебалет... Когда ты можешь постоять в двух метрах от сцены, рядом с рок-звездой небожителем, услышать, как он скажет тебе «привет», взять автограф у артиста – это шоу. Если загорится барабанщик – это, конечно, тоже шоу. Кстати, клавишник Kings Of Nothing каждый раз в конце выступления поджигает пианино.

Этика панк-рока подразумевает, что все шоу состоит в том, что шоу нет – чистая ярость юности. Группам, внезапно выросшим из столовок и прочих дыр, приходится непросто. Часто оказывается, что не так уж и интересно смотреть на кого-то, кто является самим собой на сцене, потому что будучи технически прекрасным музыкантом, как шоумен, как личность он ничего примечательного из себя не представляет. Зачем публике смотреть на таких же точно чуваков, как они, ты можешь посмотреть в зеркало или на соседа по лестничной клетке, зачем для этого покупать билет и куда-то идти? И вот приходится бедным рокерам достигать невероятной скорости исполнения, раскрашивать лица, наколачивать татуировки, надевать лосины и ставить лаком волосы, подсматривать фишки у иностранных артистов, выдумывать, как удержать внимание публики...

И только изредка фронтмен или группа могут позволить себе быть на сцене тем, чем они являются в действительности, и при этом у них будет получаться настоящее шоу. Их музыка, песни, манера поведения на сцене являются органичным продолжением их самих. Им есть, что сказать, их энергии достаточно, чтобы держать в напряжении большие залы, заставлять их танцевать и петь, смеяться и грустить.

Чтобы быть рок-звездой и быть самим собой, надо быть яркой личностью с жизнью, насыщенной взлетами и падениями. Надо быть хоть немножко философом. Музыка же по сути – такой же язык, как русский, английский или китайский. Ты можешь прекрасно владеть языком, но никогда не сможешь написать роман. Если тебе нечего сказать словами, то, скорее всего, и нотами ничего фантастического не получится, максимум – хорошая копия чего-то чужого.

От этих мыслей меня отгоняет гневный голос философа Джонни Болта:

– Банда Четырех, Бироцефалы, а где BandX? Нет, ты посмотри, какие-то дерьмовые Ноги Винни-Пуха, которые вчера собрались и завтра развалятся, тут есть, а BandX – двадцать пять лет на сцене – нет! Кто составлял эту долбанную энциклопедию?

Болт нашел в квартире, где мы вписываемся, на полке «Российскую панк-энциклопедию» и собирался прочитать заслуженную хвалебную статью об основателе российского панк-рока Джонни Болте и группе BandX, но составители энциклопедии про него забыли, а может сознательно не включили по каким-то своим соображениям или личным обидам. Ведь на самом деле каждый может написать панк-энциклопедию и включить в нее кого ему будет угодно, а потом вот так вот раз – и потомки, которые найдут эту книгу где-нибудь на свалке через двести лет, не узнают о существовании Джонни Болта, какая потеря.

– Ой, ладно, Джонни, кому нужна эта бумажная энциклопедия, когда есть Википедия и Вконтакте. Мою группу вон они тоже не включили, а мы, между прочим, тоже пятнадцать лет отыграли, но мне плевать, честно говоря, – успокаивает его организатор.

– Да с твоей-то все ясно, – говорит Болт, – но вот BandX-то могли бы уж не забыть. Я выброшу эту книгу, она плохая.

Он встает и идет на кухню, видимо, выбрасывать книжку. Организатор в недоумении, он не понимает, как на это реагировать. Ленька крутит пальцем у виска: «Не волнуйся, если ты поймешь, что уже совсем край – просто вызывай санитаров».

Все поели и помылись, и мы приезжаем на саундчек. Мы с Ленькой стоим у входа в клуб, он курит. Концерт начнется часа через два, Болотин с Леликом и Димоном приехали в первом такси, и из клуба уже доносятся барабаны и голос звукорежиссера:

– Давай бочку!

– Туц, туц, туц, туц.

– Накручу щелчок тебе, вот так, да?

– Туц, туц, туц, туц...

– Малый!

– Дыщь, дыщь, дыщь, дыщь...

У входа ошивается самый ранний, первый посетитель концерта, абсолютно пьяный, просто еле ходит, панк лет пятнадцати. Он подплывает к нам и говорит:

– О, это же вы! Это ж BandX, я вас узнал! – и он называет имена барабанщика и гитариста из прошлого состава. Мы, не вдаваясь в лишние подробности, киваем и расписываемся ему на флаере, когда он просит.

– А где ваш Джонни Болт, позовите его, чтобы он тоже мне расписался?

– Не, чувак, давай ты сам его найдешь попозже? После концерта там или еще когда?

– Не, давай сейчас, – говорит панк, потом отходит и начинает блевать, попадая прямо под ноги прохожему.

Тот резко отскакивает, и, будучи довольно крупным парнем, отвешивает ему такую затрещину, что панк падает на асфальт как мешок с дерьмом. Лежа на асфальте маленький панк неумело матерится и показывает прохожему средние пальцы обеих рук, прохожий окончательно свирепеет и начинает лупить его ногами, высказывая все что он думает по поводу панк-рока, алкоголя, чистоплотности и уровня культуры. Ленька кричит ему: «Эй, хватит, он маленький, покалечишь! Ты что делаешь?» – но тот не унимается, и когда Ленька подходит, чтобы оттащить его (юный панк, конечно, придурок, но не убивать же его за это), тот переключается на Леньку: «Тебе тоже надо? На!» Ленька уворачивается от удара, они начинают толкаться рядом с панком, лежащим на асфальте. Как в кино про ковбоев в баре, откуда-то появляются еще два придурка, которые вступаются за прохожего. Приходится мне идти на помощь Леньке, я долю секунды думаю, не огреть ли их гитарой, благо наши чехлы стоят рядом, но потом решаю, что гитару все-таки жалко. Пока мы с Ленькой скачем между тремя гопниками, на шум прибегают Димон и Лелик. Димон абсолютно бесцеремонно хватает мою гитару и окучивает ей ближайшего гопана по голове и по ногам сзади, тот падает. В это время Лелик стреляет из удара в кого-то из двух других, попадает, правда, в меня. Два оставшихся гопана понимают, что им шах и уже практически мат, и ретируются.

Из дверей клуба выходит Джонни Болт. Он видит, как на асфальте рядом с лужей блевотины лежит маленький панк, рядом, потирая голову, валяется гопан, еще двое отбегают на безопасное расстояние, а Лелик, Димон и Ленька грозят им вслед, я стою рядом и что-то ору, схватившись за лицо. Болт смотрит на все это и говорит: «Ну, вы зачем драку-то устраиваете, позвали бы меня, я бы им все объяснил. Словами надо решать конфликты!» Никто ему даже не отвечает. Маленький панк, очухавшись, подходит к Болотину со своим флаером и просит автограф, ему все как с гуся вода.

Через три часа мы уже играем на сцене. Где-то в первых рядах я замечаю того маленького панка с улицы, колбасится в слэме. Будет завтра рассказывать своим друзьям, что познакомился с BandX и вместе отбивался от гопников, и страшно гордиться, а через два года забудет весь этот панк-рок как страшный сон, и будет заниматься нормальными взрослыми делами, одеваться как человек, зарабатывать бабло, может, гонять на техно. Панк-рок как война – дело молодых. Я порой даже удивляюсь, как BandX удается со своими песнями на протяжении уже стольких лет оставаться на плаву, а главное, подпитываться новой публикой, когда вырастает старая. Время несется стремительно, поколения меняются чуть ли не каждый год, особенно у нас в стране. За двадцать пять лет подростки, попадавшие на концерт BandX, сменились с тех, кто стоял на пионерской линейке перед белым гипсовым Лениным, на тех, кто видел жизнь без сотовых телефонов и социальных сетей только в кино. Просто невероятно, что можно написать песню, которая будет подходить и тем, и тем. Но Джонни Болту, видимо, удалось. Может, он и не такой уж и бездарь, как мне кажется, а может молодежный протест – беспроигрышная карта.

Панки непрерывным потоком залезают на сцену и прыгают обратно в толпу. Специально обученные охранники стараются пресекать это дело. Вообще, мы обычно против охраны на сцене, но администрация клубов почти всегда настаивает на этом, боятся за свое оборудование. Говорят, был бы у вас балет – никаких вопросов, но у вас же панк-рок. Иногда на концертах без охраны на сцену выползает человек пятьдесят, выдирают провода, ломают стойки. Тем, кто остался в зале, приходится смотреть на эту адскую кашу, музыки не остается уже никакой, но с другой стороны, кому она нужна? Это весело. А тут панкам приходится улавливать момент, пока охрана отвлечена на скидывание со сцены других ребят, и именно тогда выскакивать на сцену, подбегать к Джонни Болту, показывать козу и быстро нырять обратно в толпу, пока охранники до них не добрались. В принципе, убегать от охранников – это даже интереснее, чем просто прыгать со сцены. Если бы охранников не было, их следовало бы выдумать.

Иногда, когда играешь что-то в тысячный раз, можешь просто отключаться и играть на полном автомате, а в голове какие-то свои мысли. Вообще – это плохой знак, настоящий рокер должен каждый раз умирать на сцене, каждый концерт должен быть как последний, только тогда тебе поверят, и это будет иметь какой-то смысл. Но, что поделать, ко всему привыкаешь. Я думаю, о том, что песни отвечают на вопросы поколений, твои любимые песни – это такой пароль, я из таких-то. Старшее поколение не врубается в панк-рок, потому что для них это ответы без вопроса. «Без пятнадцати девять, чтоб они все сдохли!», – орет со сцены рок звезда. «Господи, но я же не спрашивала сколько времени, и зачем он так орет?», – удивляется бабушка, как-то так они это слышат. Все верно, это я спрашивал. Ничего удивительного, на вопросы их поколения отвечают другие песни. Высоцкий, Окуджава и вся толпа походников с гитарами и кострами, где-то рядом стоят Битлз с Муслимом Магомаевым, где-то в глубине – компания классических композиторов разных эпох. Не то чтобы их песни совсем не подходят нам, а наши им, они вроде бы даже о том же самом, суть не менялась, наверное, тысячу лет. Просто наше поколение говорит об этом уже по-другому, у нас слегка иные вопросы и ответы. Что-то кажется слишком наивным, а что-то – чрезмерно усложненным. Поп-хиты устаревают за несколько месяцев, некоторые удачные держатся несколько лет. Некоторые суперудачные песни могут прожить столетия, перепеваемые разными музыкантами, иногда корректирующими мелодии и текст. Джонни Болту удается облапошивать подростков уже не один десяток лет – неплохой результат. Может, это и вправду талант?

Я смотрю на него – он поет какую-то свою партию, он очень серьезен, и опять нервничает, видимо теряет «энергетический контакт», сейчас полетят горгульи. Тут я замечаю, в чем дело: на сцену выскочила какая-то девчонка и стоит, держа футболку за нижний край. «Давай-давай!» – кричат ей из зала и показывают пальцем вверх. Хорошо, что есть все-таки вещи на порядок выше музыки, какие-то незыблемые принципы. Девчонка, видимо, дождавшись полного энергетического контакта с залом, получив сто процентов внимания, наконец, решается, задирает футболку и показывает все, что у нее там есть хорошего, а затем прыгает в толпу, ее там носят на руках чуть ли не до конца концерта, а может и домой еще отнесут. Все в клубе, кроме Болотина, чрезвычайно довольны. Ну, и мы немного расстроены: нам-то было видно только спину. Я вдруг понимаю, что мне скучно. Я все это уже видел по сто раз.

Мы отыгрываем и быстро собираем свои музыкальные пожитки, через сорок минут у нас поезд.

– Сиськи и панк-рок – вот ради этого и стоит жить, – говорит Лёнька, отхлебывая пиво.

– Даже и не знаю, даже и не знаю, Лёнь, для Атоса это слишком много, а для Графа де ля Фер слишком мало...

– Чего?

– Я что-то устал от тура и от всего этого рок-угара в целом. У меня до сих пор еще слезятся глаза от газа, болит живот, я не спал нормально уже две недели, и как-то нет ощущения, что я много получил взамен. Хорошо, что скоро уже домой.

– Вот уж не ожидал, что ты начнешь скулить!

– Знаешь, когда мне было тринадцать лет, я начал играть на гитаре. Я стоял в ванной перед зеркалом и пел в мамин фен, я мечтал, что однажды у меня будет группа, и я вот буду с ней выступать, и будут полные залы фанатов, и я напишу гениальную песню, и буду давать интервью музыкальному каналу: «хеллоу, зис из Жако Вутен фром Шнапс Коллапс энд ю а вочин ньюс блок» и все такое. Я, знаешь, мечтал как-то гипотетически. Я же не знал, что конкретно это значит. Я не знал, что на самом деле это будут плацкарты, алкоголь, марихуана и усталость, тысячи репетиций и только полпроцента из всего этого концерты с полными залами, и то в качестве басиста у Джонни Болта. И вот теперь я сижу на полу какого-то клуба хрен знает где, сворачиваю свой провод, только что передо мной был полный зал. И у меня есть даже не одна, а несколько групп: у одной куча фэнов, в другой я написал песню, которой горжусь, с третьей давал интервью в телевизоре. В общем, можно сказать, что формально тринадцатилетний я был бы полностью удовлетворен. Когда ты чего-то по-настоящему хочешь, рано или поздно это происходит. Но, похоже, что так страстно можно мечтать только о том, чего на самом деле не знаешь. Это как заказывать на востоке в ресторане еду наугад - соседу принесли салат из помидоров, а тебе жареных кузнечиков. Когда мечты твои сбудутся, вполне вероятно, тебя может ожидать разочарование. Хорошо бы понимать заранее чего ты хочешь. Я ведь надеялся, что стану настоящим музыкантом, поэтом и бунтарем, а не просто алкашом с гитарой. Не знаю, может их и не существует вовсе, этих настоящих рок звезд, может у всех так же? Или может быть, если бы это все случилось, когда мне было двадцать, это было бы просто супер, но сейчас-то мне уже за тридцать, посетительницы наших концертов обращаются ко мне на «вы», и все это не производит уже такого впечатления – ну, концерт, ну тусовка, ну полный зал... и чего? Людям в зале плевать кто там играет на басу, я или кто-то другой, да и мне, честно говоря, уже все равно. Для меня это все уже не ново, уже не так много эмоций, чтобы играть с утра до ночи песни Болта. Мой скудный творческий фонтан найдет себе другое применение (в конце концов, должен же кто-то играть в пустых барах в ночь со вторника на среду), а даже если он засохнет – как ни печально, большой беды не будет. На все это ушло довольно много лет моей жизни, и пора признать, что рок звезда, в том виде как я представлял (или точнее не представлял) себе это в тринадцать из меня не вышла. Я все иду за своими детскими мечтами, но я за это время стал уже другим, также как и мои представления о том, что круто. Если моей харизмы, таланта, энергии, умения быть в нужном месте в нужное время хватает только на то чтобы собрать пять человек в баре – значит это мой путь, без музыкальных каналов и без полных залов, зато мой, без песен Болта, играя которые я засыпаю. BandX - слишком мало оплачиваемо чтобы быть работой, и слишком скучно чтобы быть призванием. Я хочу музыки на сто процентов своих возможностей, умирать и рождаться заново каждом концерте. Возможно, потом, однажды, я так же пойму, что нет смысла умирать каждый раз ради пяти человек в зале, двое из которых просто зашли выпить пива, а один пришел из жалости... наверное, тогда я закончу с музыкой совсем. Но сейчас, я точно знаю, что играю здесь по инерции, стараясь не задумываться, что может мне уже и не нужно вкладывать все свои силы в погоню за угаром. Все это уже не так важно для меня как раньше.

– Так в этом же и есть кайф рок-н-ролла! Не стареть! - Говорит Ленька - При чем тут рок звезды? Что с тобой творится? Ты трезвый что ли? Погоди, сейчас мы это исправим!

Он убегает и вскоре возвращается с бутылкой коньяка. И мы выпиваем. И действительно, минут через пятнадцать всю эту муть полностью снимает, и становится абсолютно ясно, что нет ничего лучше, чем быть музыкантом панк-рокером, и ничего не сравнится и не заменит зал, скачущий в едином порыве, как один огромный организм под твои песни. Но где-то в глубине я уже знаю, что скоро я перестану играть в BandX, да и в остальных группах тоже. Оставлю одну. Пусть даже она будет самая непопулярная группа на свете. Я буду рубиться в ней, настолько хорошо и настолько безумно насколько смогу. Если вдруг она станет пользоваться успехом – отлично, но я совершенно не рассчитываю на это, я все равно буду продолжать играть в ней настолько долго, насколько она будет нужна хоть кому-нибудь, и даже потом еще какое-то время, пока хватит сил. Кажется, это и есть мой панк-рок и больше мне ничего не надо. А Джонни Болт – не тот человек, с которым я хочу проводить столько времени вместе. Мне стало скучно тусоваться в поездах и гримерках, мне больше не интересно все это в таком количестве. Все это похоже не на рок, а на какой-то унылый шоу-бизнес, только без бизнеса... да и без шоу. Это не то место, где я хотел оказаться. Мне нужен перерыв, нужны перемены, пора попробовать что-то новое, а значит, придется расстаться с чем-то старым.

«Дзынь!» - я чокаюсь бутылкой коньяка с Ленькиным кулаком и пью из горла.

-Ты бы смог играть в группе, которую вообще никто не слушает? – спрашиваю я.

-Только истинный поклонник садо-мазо может годами играть в группе, которую совсем никто не слушает, это ведь даже не BDSM, это по-настоящему мучительно.

-Но ведь ясно, что на самом деле группа нужна только тем, кто в ней играет, все остальные могут послушать и другую группу, так какая разница...

-Разница очень простая в BDSM у них есть стоп-слово, он не делают это по-настоящему, тогда как мазохисты...

-Да я не про BDSM!

-Ты, конечно, редкостный зануда, пока ты не выпьешь, с тобой вообще невозможно разговаривать! Я тоже про все эти тысячи безнадежных групп околачивающихся на реп базах - говорит он, - все они - шайка грязных извращенцев, другого логичного объяснения почему они годами играют свою беспонтовую никому не нужную музыку нет. Любой нормальный человек, если он однажды осознает, что делает что-то бесперспективное, никому не нужное и приносящее ему одни мучения, должен немедленно это прекратить. Есть всего четыре варианта: ты играешь отличную музыку и у тебя куча фанов, ты играешь так себе музыку, но у тебя куча фанов, ты играешь очень хорошую музыку и у тебя практически нет фанов, и последнее – ты играешь какое-то дерьмо и у тебя нет фанов. Первые три варианта приемлемы, последний - нет. Чтобы на выходе получился не ноль, хотя бы что-то одно из слагаемых должно быть не ноль. Если ты вдруг замечаешь за собой, что ты играешь в группе и музыка у вас - третий сорт не брак, и на концерте в зале только девушка вокалиста, значит нужно срочно что-то предпринять. Либо привлечь публику (ну, это вряд ли), либо начать играть что-то, что не было бы стыдно показать людям, либо прекратить эти мучения.

-Но я же говорю, о случае, когда, пусть музыка получается не очень, но человек получает удовольствие от игры в...

-Да, и это как раз тот случай, о котором писал Мазох в своей книге, редкостное говно, кстати... пей - прерывает меня Ленька.

Я слушаюсь его совета и делаю настолько большой глоток, насколько могу. Такой, что мне приходится зажмуриться, из глаз льются слезы, и я еще долго задыхаюсь. Абсолютно ясно, что нет ничего лучше, чем быть музыкантом панк-рокером, и, кажется, я знаю, что для этого надо делать.

 

Дома

Знаете, о чем первом думает музыкант, очнувшись на утро после концерта дома, лежа в одежде поперек кровати, ничего не помня, не понимая, где он и кто он? Он думает: «ГДЕ ГИТАРА?!!!» И уже только потом он думает обычное, что думают все остальные люди: «Ну что же я опять так нажрался-то, опять нихрена не помню, сколько раз уже это проходили...» Он пытается встать, сползает на пол, возле кровати он обнаруживает стакан с водой и мысленно ставит пятерку тому себе вчерашнему, так заботливо его здесь оставившему, об этом человеке он не знает практически ничего. Жадно пьет. Выползает из комнаты, вещи свалены грудой у входной двери: сумки, куртки, из них торчит гитарный кофр. Ну, слава богу.

Я совсем не из тех музыкантов, которые испытывают к своим инструментам что-то вроде сексуального влечения. Есть такие, гордо рассказывающие: «На прошлой неделе пришла из Штатов моя детка: махагони, двадцать четыре лада, два хамбакера, кастом серия, мейд ин уса... и вот, пока они ее делали, представь себе, вдруг какие-то странные обертона в районе 5 килогерц... в мастерской долго мучились с этим, покрыли дополнительным пятым слоем лака, и, знаешь, звук, прямо раскрылся как бутон! Ты должен это услышать!» Угу, бутон... на прошлом концерте у Леньки выскочил кабель из разъема, вместо звука гитары на протяжении нескольких песен он издавал только треск и шум. Никто, включая его самого, ничего не заметил, пока звукорежиссер не сказал в мониторы загробным голосом: «Парни, кабель проверьте, сожжете мне гитарный стек!» Девяносто процентов слушателей никогда в жизни не отличат звук хорошей гитары от плохой, да даже не отличат звук бас-гитары от обычной. Они просто не вдаются в такие подробности, но музыканты, конечно, предпочитают играть на хороших инструментах. Некоторые, как я уже сказал, перегибают палку. «Ты знаешь, вот сейчас, когда этот парень говорил о гитарах, у меня была такая эрекция!» – говорит Ленька в курилке репетиционной базы, когда за влюбленным в гитары металлистом из группы, репетирующей в соседней комнате, закрывается дверь. Людям вообще свойственен фетишизм, кто-то два раза в день полирует свой автомобиль и называет его «моя ласточка» (это про «ВАЗ 2109»), кто-то разговаривает со своим планшетом, кто-то собирает пивные пробки и беседует с ними – люди полны безумия. Я стараюсь не забывать, что гитара – это всего лишь кусок дерева с проводами и ничего больше. Впрочем, надо отдать ему должное, мне достался хороший, удобный кусок дерева. Я к нему привык, такой не купишь в каждом магазине за углом, да и стоит он не дешево. Так что даже если вы никогда не видели гитару в эротических фантазиях, потерять ее – большое огорчение. А сколько их уехало забытых на заднем сиденье такси, в метро, было украдено в клубах, пропало в ходе уличных потасовок... Поэтому, очнувшись на утро после концерта, ничего не помня, первое, в чем хочет убедиться музыкант – это в том, что гитару (бас, железо, саксофон, трубу, тромбон, банджо, клавиши, волынку, лютню, арфу, орган и т.д. и т.д.) он до дома донес.

Мы дома, снова Москва. Непросто было объяснить Джонни Болту, что ехать из Иркутска плацкартом домой слишком долго, что нечего жаться, надо купить самолет... Не знаю уж, наши ли уговоры или то, что Ленька пообещал ночью всыпать Болту яд в ухо, пока он будет спать, в случае если мы поедем плацкартом, но что-то подействовало, домой мы летели. Уверенность и успех – это когда в аэропорту открывается лента с багажом, и твоя сумка едет первой. Ты не спеша берешь ее, плавной походкой идешь к выходу. Лицо твое не выражает никаких эмоций, на нем написано обычное удовлетворение: я привык, что у меня всегда все отлично, моя сумка приехала первой, потому что так оно и должно быть. Люди бывают разных категорий: есть люди, которые стоят и ждут до посинения свои баулы у ленты транспортера, и есть люди, у которых есть дела поважнее. Они просто берут свой багаж, идут по своим делам. По делам идешь ты, а вот все остальные двести пассажиров, видимо, принадлежат к другой категории. Ленька взял выехавший первым кофр, и именно так, как описано выше, вышел из терминала D Шереметьево. Вышел и сразу за дверьми остановился, поскольку на самом деле дел у него никаких не было, да и идти ему было особенно некуда. Он достал сигарету и закурил, чтобы выиграть еще пару минут перед тем, как придется признать, что нигде и никто его не ждет. Единственное место, которое условно можно было бы назвать домом – сквот художников, но это совсем не то место, которое хочется назвать домом. Говорят, где-то там в Кройцберге есть сквоты, в коридорах которых растут апельсиновые деревья, а на полу, покрытом мягким ковром, играют счастливые улыбающиеся дети. Московские сквоты, по крайней мере те, в которых доводилось бывать Леньке, больше напоминали бомжатники с обшарпанными стенами, обставленные трухлявой мебелью с помойки, в которых иногда появлялись вода и свет, иногда бывало тепло, изредка кто-то прибирался, и почти всегда были водка и гашиш. Художники были отличные ребята, Ленька с ними дружил, с ними всегда можно было выпить, с ними было о чем поговорить, и нельзя сказать, что они не были бы рады его возвращению, нет, они бы были рады, просто они не замечали, что он уезжал.

Дом – это дом, где уютно и где тебя ждут, а сквот художников – это сквот художников.

Вот вышел из дверей аэропорта Лелик и, пожав всем руки, помчался на маршрутку домой, где его ждала мама с пирогами и младшая сестра школьница. Попрощавшись со всеми, отправился на электричку экспресс к своей молодой подруге Джонни Болт, я подождал, пока они разойдутся, и тоже отправился в свою берлогу. И остались стоять у выхода только Ленька и Димон. Димон тоже никуда не спешил. Прямо перед туром его семнадцатилетняя подружка куда-то безвозвратно исчезла, прихватив с собой все деньги, что нашла дома. Надо было заплатить за учебу в институте. Она молодец, пошла учиться. Димон воспринимал их отношения как «серьезные», ну, насколько он вообще мог воспринимать что-либо всерьез. И хотя он и смотрел на мир без излишней трагичности – «ну, ушла и ушла, хрен с ней» – сейчас, почти вернувшись домой, он почувствовал где-то в животе тоску. Плотная, насыщенная жизнь в туре заканчивалась, впереди маячили спокойные дни, он остается наедине с собой, будет время подумать обо всем, поставить точку, а думать ему как раз и не хотелось. Где-то в глубине души он чувствовал, что ничего хорошего он не надумает. В Димоне было что-то от настоящего сурового мужика, такого практически карикатурного мачо, в духе героев фильма «Неудержимые». Однажды в поезде у него сломался зуб. Он не говоря ни слова достал мультитул, которым обычно чинил и настраивал барабаны, сложил пассатижи, встал у зеркала и выдернул изо рта осколок. Затем достал надфиль и спилил видимо мешавший ему во рту скол. Затем также молча сел обратно на свою полку, абсолютно невозмутимо, как будто он зубочисткой воспользовался. Обвел глазами наши изумленные лица и сказал: «Что?.. Ну, зуб сломался, мешал». Вот сейчас, он также сурово без лишних эмоций он посмотрел на Леньку: «Может ко мне?» Тот с радостью согласился.

Съемная квартира на краю Москвы, старая советская мебель вперемешку с «Икеей», из окна вид на МКАД, до метро на автобусе, до автобуса на другом автобусе поменьше – тот еще район. Именно в таких квартирах и живут рок-звезды. Ленька обратил внимание, что если выбросить пустые пачки из-под сигарет, какие-то забытые сбежавшей подругой флаконы, то вещей у Димона набиралось ровно на один чемодан, плюс барабаны. Кофр с тарелками (круглый), кофр с малым барабаном (круглый), кофр с педалями (прямоугольный), большой кофр со стойками (прямоугольный), сумка с футболками, штанами и носками, а также нотами, ноутбуком и солнечными очками. Все. Больше своего у Димона ничего не было. Если считать в вещах, то вся его жизнь, все достижения умещались в: «Большой квадратик, маленький квадратик, два кружочка и сумка. Парни, погрузите, пожалуйста, в поезд меня и шмотки, не бросайте нас на перроне. Вы же видите, я пьяный...» По-спартански аскетично. У Леньки была похожая картина. Отсутствие балласта делает человека свободным. Человек, правда, не всегда стремится к свободе.

Два дня они неторопливо стирали провонявшие клубами футболки, Димон полировал тарелки какими-то специальными лаками, перебирал пружинки на педалях. Ленька над ним издевался, говорил, что он как Скрудж Макдак купается в своем богатстве, только вместо золота медь. Свою гитару он, как вошел, поставил в угол и больше к ней не притрагивался – она для него богатством не считалась. Добра у него, похоже, не было, вообще. Каждое утро Димон занимался по два часа на пэдах. Они спали, ели, смотрели телек. У Димона пиво, у Леньки минералка. Тур закончился, и Ленька подумал, что это могло бы стать точкой. И тело, и разум подсказывали ему, что устали развлекаться. Подлый организм отчаянно сопротивлялся саморазрушению, от пива начинал болеть живот, крепкий алкоголь застревал где-то в глотке, вкус сигарет был противен, болело горло, от трех плюшек гашиша его вырвало. Выглядел он ровно так, как должен выглядеть человек, который уже пару месяцев каждый день пьет и злоупотребляет всем, что попадается ему под руку. Выглядел он очень паршиво. Бледный, заросший, усталые, мутные красные глаза, нездоровая кожа, прыщи, как у подростка... Это был подходящий момент для остановки.

– Бухло и наркотики – как соль и перец к еде под названием «Жизнь». Без них она может показаться пресной. Но блюдо не может состоять только из одних приправ. Ты начинаешь солить и понимаешь, что это существенно улучшает вкус. Проблема в том, что у тебя нет чувства меры. Ты начинаешь солить изо всех сил. Просто солишь и солишь. И чем больше ты солишь, тем меньше думаешь, собственно, о самой еде. Тебе говорят: «Эй, чувак, ты, кажется, пересолил, ты полегче там, что ли, а то копыта отбросишь». А ты думаешь, надо намутить еще немного соли и хорошенько все просолить, остальное потом, – объяснял Ленька Димону. Тот смотрел на него не мигая и потом говорил:

– Я что-то не понял, ты повар что ли?

Первые два дня его трясло, была температура, он почти все время провалялся на диване, спал, смотрел с Димоном кино, сварил вареники. Пересолил. Они почти не разговаривали, как-то не было повода, и все же оба были рады, что не одни.

На третий день после возвращения мы играли последний концерт тура, большой сольник в Точке, Ленька был бледен, лицо его было уныло, вяло шутил из последних сил. Наверное, первый раз на моей памяти я видел его с минералкой вместо пива, и первый раз он везде попал в свои партии – звучало вяло и неубедительно. Он приехал за пятнадцать минут до выхода на сцену и сразу после концерта собрал шнуры и ушел, не остался тусоваться, чтобы не искушать себя. Мы договорились встретиться завтра в сквере на Болотной площади. Казалось бы, уже должны были устать друг от друга за время тура, а нет, наоборот, не хотелось расставаться. Я, правда, не пришел. Честно говоря, похоже, я бросил своих дружков, сбежал, как Марк Рентон, когда выдался случай. На следующий день я лежал у себя дома поперек кровати и не мог пошевелиться, и тут зазвонил телефон. Это была она. Она сказала:

- Привет, проснулся? В общем, я иду от врача, похоже, что я действительно беременна!

А я, естественно, отвечаю ей:

- Девушка, я понятия не имею, о чем вы говорите, вы, наверное, ошиблись номером.

А она говорит:

- Слушай, ты, придурошный (придурошный, булошная, люблю этот мягкий московский выговор), мы женаты уже пять лет, я сейчас приду домой и надеру твою рок-задницу – может, это поможет тебе вспомнить...

- Да-да, действительно, я начинаю что-то припоминать! – говорю.

Я кладу трубку, она идет домой, а я понимаю, что у меня остались буквально последние тридцать минут, до того как... до того как я стану официально будущим папашей. Я переворачиваюсь на кровати. Почему-то мне кажется, что этот момент наступит только при личной встрече. Я трезвею от важности момента, туман похмелья на секунду развеивается. Да я буду отличным папашей! Ну и что, что я до сих пор пьян со вчера, к тому моменту, как ребенок вылезет, я буду в форме. Все будет хорошо. Одновременно меня начинает грызть червь сомнения:

- Ну, все, давай до свидания, тусовки и концерты, пока-пока, туры-шмуры, привет, ответственность, бессонные ночи, вопли. А потом в шестнадцать лет этот хмырь скажет, что не желает становиться таким занудой, как ты, в мире есть вещи поважнее, чем учеба и уйдет в битники, за твой счет, естественно, а ты будешь скулить, зачем кормил этого подонка...

- Погоди, погоди, - ловлю я червя на слове, - ты сказал, «этот хмырь», с чего ты решил, что это будет мальчик? Ведь это еще не известно!

Чертов червяк затыкается.

- На самом деле, подлый червяк, ты не знаешь, как все будет на самом деле! Просто пугаешь меня. Мне вполне хватило двадцати лет круглосуточных тусовок, я расстаюсь с ними легко, ты больше не возьмешь меня этим, я как раз собирался что-то изменить – и вот оно. На самом деле все будет совсем не так. Мы будем жить в домике у моря, где всегда солнечно и ясно, и будем сниматься в Боливуде... Да даже если и не будем, все будет хорошо, мы найдем способ заниматься тем, чем хотим. Мы будем самой счастливой семьей на свете, а ребенок у нас родится сразу с ирокезом и татуировками и двумя записанными альбомами. Хотя, может быть, и без ирокеза и татуировок, может, он или она захочет что-то другое, не знаю, другую музыку, что-нибудь типа регги или что там тогда будет модно, или, упаси боже, балет...

- Все будет хорошо, One love, брат, червяк просто проверял тебя - говорит мне неизвестно откуда появившийся Боб, и я успокаиваюсь. Я понимаю, что таблетка нурофена подействовала, и я засыпаю.

А Ленька с Димоном тем временем валялись в сквере на газоне. Был выходной, в сквере было полно народу. Рядом с ними какие-то дредастые хиппаны довольно слаженно вчетвером играли на барабанах. Ленька смотрел в одну точку где-то в бесконечности неба. Его мрачная пост-алкогольно-наркотическая депрессия была в разгаре. Димон неторопливо пил пиво и поглядывал на небо, на дредастых и на попадавшие в его поле зрения ножки проходящих мимо девиц – такие летние, в цветных колышущихся легких платьях – и если были действительно хороши, то сделав усилие, задирал голову и разглядывал их обладательниц целиком. Всегда приятно смотреть на красивых девиц, даже когда они проходят мимо. Иногда ему даже улыбались в ответ, иногда, чувствуя его спиной, смущенно одергивали платья, не оборачиваясь, иногда бросали ему в ответ испепеляющие взоры. В ответ на них Димон говорил:

– Нет, ну, а что они так реагируют-то? Если у них есть такие замечательные части тела как ноги и то, что выше, и они их мне показывают, естественно, я буду на них смотреть, мне это искренне интересно. Вот я, например, красивый, и что мне, жалко, что ли? Смотри на меня, сколько хочешь, я готов поделиться с миром своею красотой, нет, мне не жалко, от меня не убудет.

– И скромный.

– Что?

– Красивый и скромный.

– Нет, ну а что лукавить? Я клёвый. Да я больше скажу, я такой крутой, что я бы сам себя... если бы мог, ну ты понимаешь. А если бы я хотел скрыть свою красоту, ходил бы как ниндзя мусульманки в парандже да в хиджабе, завернувшись в черное с ног до головы. И не нужно никаких испепеляющих взглядов.

Ленька был раздражителен и всерьез пустился в какие-то разъяснения, что дело даже не в приличиях, а в том, что у Димона потребительское отношение к женщинам, а у них может быть душа, но быстро устал. Замолчал где-то на середине фразы, потом понял, что завелся от того, что его все раздражает, что все нормально, мальчики смотрят на девочек, и нечего тут обсуждать, и не стал продолжать.

– Может, тебе сигарету? Что-то ты напряженный какой-то, – Димон протянул ему сигарету.

– Ну... что бывает после любой хорошей вечеринки? Правильно, похмелье! Соответственно, после любого хорошего тура рокер должен ложиться в клинику Маршака на две-три недели, а если ему туда не надо – значит тур был так себе. Все просто – химия. Ничто в этом мире не появляется из ниоткуда, – Ленька закурил и отвечал, не поворачивая головы. – Чтобы чувствовать радость, ее надо как-то заслужить. Человек общается с друзьями, занимается любимым делом, гонит на автомобиле, слушает музыку, покоряет волну или гору, играет в футбол, смотрит, вот, на небо, на солнце, обнимает любимых... В общем, совершает какие-то действия, благодарный организм синтезирует и посылает ему немножко химии в мозг, человек чувствует радость. Человек вынюхивает колпак спидов, получает бодрость и радость в мозг просто так. Радости в организме ограниченное количество, в какой-то момент она заканчивается, и наступают отходняки. От регулярного употребления мозг привыкает, что радость ему поставляют извне, и разучивается ее синтезировать. Я как-то так себе это представляю. Как раз мой случай, у меня депрессия, мне ничего неохота, никакое дело не доставляет мне удовольствие, поскольку мозг за него не получает радостной химии. Единственное, что ободряет – я знаю, что рано или поздно это должно пройти. Ничего нельзя изменить за один день, так что надо подождать... Ну, еще я выпил полтюбика ново-пассита. Наверное, он тоже как-то приободряет. У меня такая оптимистическая депрессия.

– Ну, успехов, – говорит Димон, – я думаю, тебе стоит немного потерпеть, потому что последнее время, извини, ты был похож на чмо... Так музыку играть нельзя.

«Да при чем тут музыка. Что ты думаешь, человек существует только для того, чтобы играть музыку?» – хотел сказать Ленька, но посмотрел на Димона и подумал, что он, возможно, существует как раз только для того, чтобы играть музыку, и ничего плохого в этом нет, и даже более того, это делает его счастливым, и, пожалуй, это лучше, чем долбить наркотики с утра до ночи.

Хиппаны еще немного поиграли на барабанах, голоногие девицы продолжали прогуливаться по дорожке, несколько облаков проползли по небу, Димон открыл еще одно пиво. Солнце жарило, день был великолепный.

Из толпы отделились две фигуры и подошли к ним. Их общий знакомый гитарист Люк с каким-то парнем. Рукопожатия.

– Привет парни, что делаете?

– А мы вот гуляем с Вованом, вечером на канцик, а пока вот решили в парк зайти. Вы из тура? Ну как, что было? А мы из Питера вчера.

Они сели рядом и стали пересказывать Димону истории о последних похождениях. Ленька лежал с унылой миной, практически никак не реагируя на их появление, пока Люк вдруг не произносит, слегка понизив голос:

– А вы не хотите, кстати, парни немного?.. – он шмыгает носом.

– Нет-нет, спасибо, я на диете, – быстро отказывается Ленька. Все ржут.

– Вы что, прямо тут что ли собрались? – возмущается Димон. – Тут менты ходят за пиво кузьмичей забирают, а вы вообще распоясались!

– Ну, а что, хиппаны вон замедляются, а мы ускоримся! – улыбается Люк.

И действительно, дредастые парни невозмутимо передавали косяк по кругу и, докурив, снова начинали настукивать в барабаны. И когда уже Люк зачерпывает фильтром парламента из своего пакета, Ленька не выдерживает и говорит:

– Знаешь, давай я, пожалуй, юзану... последний разок.

Димон хотел было сказать, что может не стоит, раз уже решил тормознуть, но потом подумал, что как-то глупо будет. Что он ему, мамка? Чего ему лезть в чужие дела? Если человек сам не хочет, то никто его не заставит, это всем известно. Так что через полчаса Ленька улыбался и смотрел на мир через две черные блестящие шайбы в глазах, и Димон с удивлением обнаружил, что Ленька, наконец, стал сам собой, веселым шутником. Он пересказывал парням бесконечные истории из тура, да так, что те лежали, согнувшись пополам от смеха, показывал что-то руками, подпевал хиппанам, только теперь Димон почему-то отчетливо видел другое. То, чего не замечал за ним раньше, какую-то гниль. Он видел две огромные стеклянные, как у куклы, бусины вместо глаз, видел его почесывания и скрежет зубами, его ужасные чрезмерные гримасы, словно у Петросяна в Аншлаге. Все это он, конечно, видел не в первый раз, но сейчас он отчетливо видел, как все это неестественно. Он слушал его речь впервые за несколько последних дней и вдруг осознал, что девяносто процентов времени он говорил о наркотиках, и это была тема действительно его интересовавшая, в отличие от всего остального только лишь вращавшегося вокруг них. Ленька говорил: «...Когда будем готовить тур на следующее лето, я, нахрен, лично вычеркну этот долбанный город Мирный из списка! Там просто адский ад, сплошные гопаны и обрыганы, весь город – трущобы вокруг завода, мрачнейшие серые бетонные дома, заваленные грудами мусора. Они там, похоже, гадят прямо в окна, при этом там вымутить нихрена невозможно...» А Димон думал: «Да, такими темпами через год ни в Мирный, ни вообще в тур ты не поедешь, такими темпами через год я тебя увижу на ютюбе в ролике про крокодиловых торчков, будешь по ночам вскрывать тачки по спальным районам, а потом вымучивать по знакомым, задолжав и рассорившись со всеми друзьями». Но ничего не сказал, потому что решил, что это не его дело. Не обращая внимания на их болтовню, он думал, правильно ли, что он его не притормозил, ничего не сказал, могло бы это что-то изменить? Но он же ведь не нарколог, он музыкант. В то же время он же друг, вроде как друзья помогают друг другу. Но это было бы так глупо, как училка в школе: «Леонид, одумайся, ты в объятиях сатаны!» Чем, интересно, это закончится? Что с ними будет через год?

Он все никак не мог успокоиться и пошел отлить к туалетным кабинкам, они были в другом углу парка. Народу там было мало, на повороте в аллее сидели трое уличных музыкантов, явно профессионалы. За барабанами был совсем старый, наверное, столетний дед с кустами седых волос в носу и ушах. Димону даже показалось, что он видел, как при движении из него сыпался песок. Из инструментов у него были малый и хэт на одной стойке, щетками он выстукивал на них какой-то джазовый рисунок. Иногда он останавливался, глаза его закрывались, и он, свесившись над барабаном, полностью замирал на полминуты, видимо засыпал. Такой он был старый, что засыпал посреди песни, но потом просыпался и снова вступал. Рядом на банджо играл дядька помоложе, но тоже преклонного возраста, все еще довольно неплохо поющий приятным низком голосом с хрипотцой, и молодой басист ровно и отстраненно навешивал свои партии, сидя верхом на комбике. Треньканье банджо мешалось с ударными и басом, голос поверх выводил мелодию, и получалась Музыка. Что-то из советского джаза. Никто не проходил мимо. Прохожие останавливались, завороженные, и оставались слушать, бросали деньги в чехол от банджо и рассаживались вокруг на газоне. Какая-то парочка пританцовывала. Кто-то хлопал. И тогда Димон понял: «Мне надо так же». Вот так и должно быть, важна только музыка. Музыка всю жизнь. Никто не хочет быть глубоким стариком в маразме, но это уже совсем не так страшно, если умереть летом, сидя за установкой, играя джаз в парке. Все очень просто, правильный ответ – только музыка. И нечего мудрить, нечего думать, правильно ли он сделал, что ничего не сказал Леньке или нет, ответа он все равно не найдет, да это и не важно, не нужен ему ответ, у него есть музыка. Кому-то, может быть, действительно необходимо строить планы, делать карьеру, искать ответы на вопросы, но уж он-то никогда не задумывался о будущем дальше, чем на пару дней, и все всегда как-то получалось само собой. Зачем усложнять? Он просто играет музыку и получает от этого удовольствие, и собирается дальше делать то же самое, а все остальное идет своим чередом, так что нет никакого смысла заглядывать в конец, все равно от этого ничего не изменится, разве что только будет менее интересно.

#_9.jpg