Нас пригласили на телепередачу. Какой-то местный канал со своим дерьмовым ток-шоу. Вы когда-нибудь слышали, как панк-группа ходит на телепередачу? Ну, конечно! Группа приходит, играет песню в прямом эфире, ругается с ведущим, разносит студию к чертовой матери, дерется с операторами и охраной, и все в таком духе? Ничего подобного. Местный организатор говорит:

– Парни, я тут договорился, что вы выступите на телевидении!

– О, круто!

– Только, пожалуйста, ведите там себя прилично! Это все благодаря Коляну, он сделал так, что вас позвали. Он работает приспешником доктора Зло на местном телеканале, и если вы накосячите, его выгонят, а панк-рок группы больше никогда не позовут. Парни, вы же будете в телеке! Да еще играть вживую. Вы знаете, какая редкость, когда на телевидении группы играют вживую? Осознавайте величие момента и собственную никчемность по сравнению с ним. В общем, ведите себя там, пожалуйста, обаятельно, мило и слегка испуганно, как обоссавшиеся котята.

Какая трагедия, они не позовут больше панк-рок! У меня, честно говоря, не хватает фантазии, что такого в наше время еще можно натворить в ток-шоу, чтобы шокировать кого-нибудь. Измазывать друг друга фекалиями, завернувшись в нацистский флаг, одновременно ставиться героином и призывать вступать в Аум Сенрике?.. И то пресыщенный современный зритель скажет: «О! Не знают уже, как им извернуться, педерасты проклятые, лишь бы в телеке покрасоваться, на прошлой неделе то же самое было в ток-шоу на Первом!» – и переключит канал. Не славы ради, а только для развития группы, естественно, Болотин соглашается, и мы идем на местное TV.

И вот мы в студии. Свет софитов, пара камер стоит по углам, еще пара летает где-то под потолком. Мы на сцене играем песню «Дерзость и молодость». Двойная бочка, темп под двести ударов в минуту. Принципиально решили, что сегодня никакого регги, хотят панк в телевизоре – получат панк, никаких соплей. Амфитеатром стоят ряды с креслами. В основном там сидит молодежь, студенты, пара теток, пара бабок. Лица у них вытянуты, они, вообще, не врубаются, что это. Несколько панков выбегают на небольшую площадку между сценой и первым рядом, и заводят там пого. Две девочки, которые выступали перед нами, играли что-то классическое на скрипках, бросают свои скрипки и присоединяются к ним, прыгают и скачут, улыбки до ушей. Похоже, что им реально весело. Это, конечно, всегда подбадривает. В креслах в первом ряду несколько ведущих, плюс гости программы – классические музыканты из местной консерватории, эстрадные певцы. Я, честно говоря, не могу понять, кто из них кто. Те, что постарше, осуждающе хлопают. Можно, оказывается, хлопать осуждающе. Один из ведущих, молодой парень, бьется в безумных конвульсиях, показывает козу, таращит глаза и играет на воображаемой гитаре. Видимо, он думает, что именно так и надо себя вести на концерте. Выглядит он, конечно, нелепо. Хотя, по большому счету, он не очень далеко ушел от истинного стиля пого, как я его понимаю. Он явно никогда в жизни не был на панк-концерте и, думаю, никогда не будет после. Скорее всего, он знает, что панк-рок – это что-то для придурков ПТУшников или подростков-фриков, но сейчас он чувствует себя свободно, трясется, будто схватился за провод под напряжением, улыбается, и это, пожалуй, хорошо. Панк-рок ему «чужд как искусство», но он пытается выжать по максимуму, не стесняется быть дебилом и выглядеть нелепо, пытается уловить хоть что-то, может немножко понять нас, такой подход мне нравится. Мы заканчиваем. Ведущие что-то натянуто шутят и заводят разговор с аудиторией, противопоставляя нас девочкам со скрипками. Подходят к какой-то бабке, я видел, как она зажимала уши, пока мы играли. Она, естественно, говорит, что скрипки – это музыка, а мы – мракобесие, которое, естественно, надо запретить, и, вообще, раньше песни были лучше, душевнее, а сейчас только «тыц-тыц» и повторяют по тысяче раз одно и то же, куда это годится. Ведущие провоцируют конфликт (они же профессионалы, в каждой передаче должен быть конфликт, интрига), хотя нам, в принципе, понравилось то, что играли девчонки, а они, в свою очередь, вроде бы с удовольствием скакали под нас. Конфликта нет, но у ведущих творческая задача – вызвать дискуссию, а может они действительно непоколебимо уверены, что мы несовместимы, как молоко с соленым огурцом.

– Зачем же вы играете так громко, ведь невозможно разобрать мелодию, вот девочки играли классическую композицию...

– Классика... – мечтательно говорит Джонни Болт нашему оппоненту, мужику в пиджаке, заведующему каким-то отделением местной консерватории. – Понимаете, все меняется. Сегодня я написал эту песню, а лет через сто это будет классикой, будет у вас в консерватории факультет ди-бита, и ваш концертный зал имени Чайковского переименуют в концертный зал имени Джонни Болта Болотина.

Мужик представляет, что концертный зал переименуют в зал Джонни Болта Болотина, и крестится. С чувством юмора у него плохо, подозреваю, впрочем, как и у Болта. Не берусь утверждать на сто процентов, но вполне вероятно, он вправду думает, что концертный зал назовут в честь него. Мог бы для приличия какого-нибудь другого панк-рокера привести в пример.

– Это музыка индустриальных городов, железобетона и ревущих моторов! – продолжает он. – Классика практически не менялась последние двести лет, а мир изменился решительно! Двести лет назад люди ездили на лошадях, не было реактивных самолетов, подводных лодок, небоскребов, компьютеров, Интернета... да тех же звуковых носителей! Не было атомных бомб, СПИДа, Гитлера, глобального потепления, в общем, много чего не было. Было бы странно, если бы все изменилось, а музыка осталась на месте.

Что-то в его словах есть. Панк-рок, конечно, музыка городов. Тут он прав. Однажды я навещал моего друга, который уехал жить на метеостанцию в прибайкальских горах. Я думал, что за те три недели, что планировал провести у него, допишу тексты для нового альбома группы, в которой тогда играл. Я не написал ни строчки. Оказалось, что между многокилометровыми выматывающими горными походами, зарядками с топором и пилой, приготовлениями еды на огне, охотничьими историями, закатами и восходами не было для этого времени, а самое главное, необходимости и желания. Политика, социальные проблемы, левые, правые, панки, скинхеды, хипстеры, экологи, заводы, офисы и магазины, глобализация, ВТО, цены на нефть, клубы и бары – все это не имеет никакого смысла в тайге, когда вокруг тебя на сотню километров нет больше ни одного живого человека, а только горы, перевалы, ручьи, брусника, грибы и медведи. Бесконечная мощь природы и вполне ограниченная мощь твоих мускулов, борьба, по итогам которой ты понимаешь всю слабость и силу человека. Рядом с горой я – муравей, я никогда не смогу сдвинуть эту гору, я даже не буду пытаться, но, черт возьми, я на нее залезу! Я помню, как я лежу на рюкзаке на привале и мысленно дорисовываю бас-гитарный комбик в колее от вездехода рядом с поваленной сосной. Вокруг кусты и валуны, торчащие из мха, сзади лес. Ставлю прямо на заросли брусники рядом парня в проклепанной куртке с ирокезом – жуткая нелепица, ему тут нечего делать. Из всей музыки в плеере я слушал только регги, да и то нечасто. У меня даже проскакивала мысль, не завязать ли мне со всем этим панк-роком, раз это так легко потеряло всякий смысл, не перебраться ли к нему на метеостанцию, может, тут и есть настоящая жизнь? Я вернулся домой и очень быстро дописал все тексты, в городе это все мгновенно снова обрело былое значение и важность, а способ установки коптильни и умение развести огонь под дождем, наоборот, полностью потеряли свою значимость. В мире есть место и тому, и другому – есть что выбирать. Болт прав, панк-рок – музыка городов и ревущих моторов, и крестьянин из глухой провинции, возделывающий землю плугом, ее не поймет, а вот мужик из консерватории вполне мог бы, но не пытается. Он ведет себя хуже, чем абориген, впервые встретившийся с консервной банкой. Понятия не имея, зачем она нужна, абориген с интересом и удивлением рассматривает новый предмет, не догадываясь, что внутри, и не представляя, что ее можно открыть. Мужик же ведет себя как старший брат этого аборигена, который тоже не имеет ни малейшего понятия, что это и зачем оно нужно, но уверенно говорит: «Ну, да, я знаю, это называется консервная банка, я видел такую однажды, выбрось, ее, она бесполезна». Ему кажется, что если он ее уже видел и дал ей название, то знает о ней все, нет смысла возвращаться к этому вопросу и искать там что-то новое. Так часто бывает. Кажется, что ты знаешь что-то, хотя на самом деле всего-навсего услышал или придумал для этого название. Адронный коллайдер – а, ну да, это такая... ммм, ну физики придумали такой большой бублик, чтобы поскорее приблизить апокалипсис. Я понятия не имею, что это, но я столько раз слышал это название в новостях, в анекдотах, шутках и мнениях людей, которые понимают в этом не больше моего, что у меня создается ощущение, что я знаю, что это такое. Или пример попроще - холодильник – конечно, я знаю, что такое холодильник, он охлаждает, у меня дома есть холодильник.

– Да, знаешь? Почему тогда, черт возьми, он охлаждает? Сделай мне холодильник?

– Ну, это физика, там фреон... переходит из жидкого состояния в газообразное...

– Вот тебе ведро фреона и мешок железной руды, сделай мне холодильник!

Так же и этот мужик из консерватории, он знает, что панк-рок – это какая-то дерьмовая антимузыка для дегенератов. Ему кажется, что этих знаний достаточно, чтобы делать выводы.

Лелик пытается примирить их:

– Ну, это же все музыка. Так или иначе, все делается из нот и аккордов. Мы можем взять вот то, что девочки сейчас играли на скрипках, и сделать подкладочку: барабаны, гитары с тяжелыми риффами, и получится рок. Или, там, в слабую долю гитарки – и будет регги.

– Вот это-то и грустно, – отвечает консерваторский работник, – ваше поколение так воспитано, что вам нужно, чтобы были обязательно подкладочки, понимаете. А подкладочка-то не нужна!

– Да я и не говорю, что нужна, я говорю, что можно! И то, и то – музыка, зачем ее разделять? Может быть хорошая, может быть плохая, разная... – отвечает Лелик, но мужик уже не слышит его, он говорит:

– Я считаю, мы должны в первую очередь прививать вкус молодежи! – На самом деле он имеет в виду: «Я считаю, мы должны в первую очередь прививать мой вкус молодежи, ведь только я знаю, как хорошо и правильно».

Может, он и не такой уж и плохой, этот консерваторский мужик, детей там любит или животных, но мне не хочется прощать ему такую надменную ограниченность. Он может написать диссертацию на тему «Проблема гармонии в поздних сочинениях Карло Джезуальдо», но не врубается, что музыкой можно наслаждаться сидя с бабочкой под подбородком в четвертом ряду концертного зала, а можно и летя в толпу со сцены клуба. Мы, дебилы, тоже имеем право наслаждаться своей дебильной музыкой. Это разная музыка, но и то, и то имеет своих поклонников (кстати, не так уж и редко это бывают одни и те же люди), и то, и то по-своему хорошо. Ведь на самом деле нет никаких правил, какой должна быть музыка. Его уверенность – это его ограниченность. Вот так, хотите – смейтесь, хотите – нет, но сегодня в студии свободомыслящие ПТУшники и ограниченные доценты. Моя подруга Ляо, гитаристка безумной нойз-группы Naked Women On The Web, психиатр по профессии, говорит, что самые запущенные пациенты, которые к ним попадают, – это люди с повышенным авторитетом: школьные учителя, директора крупных предприятий, министры, чиновники и политики. Эти люди могут всерьез и давно поссориться со своей крышей, а окружающие все никак не позволят себе усомниться в их адекватности. Ну, как же, такой большой человек! Однажды к ним привезли учительницу по химии, которая на протяжении нескольких лет ставила ученикам оценки, вслух советуясь с портретом Менделеева. Дети же не знали, может на химии всегда так ставят оценки. Да и кто им поверит, что училка рехнулась? Кто мог предположить, что подвох был так близко, в таком уважаемом месте?

Похоже, что вообще в мире не так много правил и авторитетов, которые нельзя было бы подвергнуть сомнению, только ты сам можешь выбрать, во что верить. Я благодарен панк-року за эти знания. Сомневаться во всем, в том числе и в панк-роке. Нет ничего абсолютного, нет авторитетов. “Nothing is written in stone”, – поет Джонни Кэш в своей известной песне. Сомнения порождают размышления и возможность понять чуть больше и чуть глубже. Перестать сомневаться, знать на сто процентов – наверное, это и значит перестать быть молодым. Перестать удивляться и восхищаться. Думаю, будет скучно.

Между тем я что-то отвлекся, а дебаты-то продолжаются. Все пытаются что-то друг другу сказать. В спор вступил местный эстрадный певец, дядька за пятьдесят. Ему примерно столько же, сколько моим родителям, может чуть младше, столько же, сколько Джонни Лайдену. На нем голубой пиджак, очки в роговой оправе, светлые волосы, лицо, пожалуй, приятное, слегка круглое, имеются щеки, но не огромные, он гладко выбрит, он, вообще, весь такой гладенький. Он говорит (у него поставленный, глубокий и, пожалуй, приятный голос), что не смог разобрать мелодию, так как мы играли слишком громко, и могли бы мы играть потише? Говорит что-то о профессиональности. Все галдят, говорят об экспрессии, потом до микрофона добирается Лёнька. Я вижу по его глазам, что он уже нашел где-то выпить. Он говорит, выдерживая театральные паузы: «Знаете, есть такая известная фраза: «Если для тебя это слишком громко, значит ты слишком старый». Это вас всех, кстати, касается!» – многозначительно говорит он и обегает глазами первые ряды. Режиссер объявляет, что мы уходим на рекламу, а после эстрадный певец вылезает петь. Поет он хорошо, по крайней мере, лучше, чем я, да и все мы, но мне скучно, и песня никакая: «Снег идет, любовь плывет, сердце поет». Что-то такое, штамп на штампе. В целом вроде неплохо, почти как Муслим Магомаев, только гораздо хуже. «Почему так получается, вроде и петь человек умеет, и старается, а получается дерьмо?» – думаю я.

– Да он же поет под фанеру! – Лёнька подошел ко мне, и открывает мне глаза. – Сейчас мы разоблачим этого сукиного сына.

Я приглядываюсь и вижу, что он прав. Каждый, кто пел в динамический микрофон, знает, что если петь в него под углом и при этом еще держать на большом расстоянии ото рта, то микрофон перестает улавливать звук. Так делают все поп-певцы, когда поют под фанеру, но делают вид, что поют по-настоящему. Они лишь слегка подпевают себе и иногда подносят микрофон поближе, вставляя что-нибудь вроде «я не вижу ваших рук» в паузах. Выходит, что этот мужик упрекал нас в непрофессионализме, а сам поет под фанеру – да уж, более чем не солидно. А на вид такой приличный дядя – в костюме, в очках, мог бы быть Бадди Холли, если бы был помоложе. Лёнька уже возле сцены, в первом ряду, и вот в аккурат перед припевом он в прыжке выхватывает у мужика микрофон и с видом человека, поймавшего карманника в трамвае, показывает пальцем на мужика – ага, попался, фонограммщик! Он имел в виду, что вот теперь у мужика нет микрофона, а голос в колонках по-прежнему поет. Но голос пропал. Мужик с недоумением смотрит на Лёньку и поет теперь уже без микрофона, ища глазами на сцене другой. Он очень удивлен. Его немного слышно на фоне музыки и гула – он пел по-настоящему, просто такой чувствительный микрофон и громкий голос, бывает. Лёнька пытается сделать хорошую мину при плохой игре, начинает заявлять, что это была символическая акция изъятия рупора у производителей так называемого массового поп-искусства, бессмысленного и не несущего в себе... Кто-то уже отнимает у Лёньки микрофон, он, естественно, не отдает, и начинается потасовка, появляется охрана, в столкновение включаемся мы с Леликом...

Нас выгнали с телека. Оказалось, что все-таки у нас панк-группа, и не так уж и сложно сделать что-то такое, чтобы тебя удалили со съемочной площадки.

«Ты знаешь, я, если честно, еще подозревал, что он в парике был, просто не успел проверить, – говорит мне Лёнька уже на улице, открывая пиво, – в чем-то же там должен был быть подвох». Бедный Колян, приспешник доктора Зло на местном телеканале, чем он будет кормить своих семерых детей?