«— ХВАТИТ, Даббе. Замолчи» И без твоего пения тошно.

Европейцу тяжко от жары, и он раздражен. Большой челн медленно плывет по реке сквозь лесные африканские дебри.

Гребец умолкает. И снова длинное весло ритмично погружается в темную, лениво текущую воду. «Какие эти белые бестолковые, хуже детей, — думает он, улыбаясь про себя. — Ведь легче грести, когда поешь». Его черное щуплое тело покрыто испариной. В тени широких полей войлочной шляпы светятся белки глаз.

На западе, над темно-зеленой стеной девственного леса, появляются облака.

Словно крепкие кулаки, грозят они знойному небу, становясь все больше и больше. На лес находит благодатная тень.

Белый снимает с головы грязный пробковый шлем и носовым платком вытирает с лица пот. Затем осторожно, чтобы не накренить челн, поднимается на ноги и натягивает на железные сундуки и канистры брезент. Рядом на берегу зашумели кроны деревьев. Зашелестели листья. Над рекой с клекотом кружится черно-белый орлан. А вот и первые капли дождя; они тяжело падают в воду, булькая, как камушки.

— Наконец-то, — вздыхает европеец.

Его спутник на мгновение кладет весло, чтобы спять с головы теплую войлочную шляпу, и продолжает грести с удвоенной энергией.

— Эйгидивайао, эйгидивайао, — поет он на своем языке, «начало тихо, потом все громче и громче: — Эйгидивайао, эйгидивайао, вайя бигидио, вайя бигидио…

Белый улыбается. Пение уже не мешает ему. Приятная свежесть успокаивающе действует на нервы. Со своего места на носу челна он смотрит туда, где река делает поворот.

Дождь барабанит по крыше покосившейся жестяной хижины, затерянной в лесной чаще на берегу. Ржавые степы опутаны лианами; вороха листьев со всех сторон теснят хижину и, кажется, готовы раздавить хрупкое строение. По узким желобкам дождевая вода стекает на красноватую лесную почву. Кругом ни души, а наверху, в вершинах деревьев, бушует буря. Трещат и ломаются сучья; тучами опадают сорванные вихрем широкие листья. Силен смерч, но ему не проникнуть в чащу леса; лишь густые кроны, образующие сплошное штормовое море, да поднимающиеся над ними деревья-исполины испытывают на себе страшную силу бури. Плотная дождевая завеса опустилась на лес, и бешеный вихрь вырывает из нее серые водяные клочья.

Лодка с трудом продвигается вперед. Поворот реки уже близок. Но буря противоборствует течению, обращая его вспять. Оба мужчины стоят (теперь и белый взял в руки весло) и из последних сил удерживают челн посередине реки: только бы не попасть в быстрины прибрежного течения, скрывающие под собой опасные камни! Короткие волны сердито ударяются о борт лодки. При каждом порыве ветра челн останавливается. Но едва наступает затишье, как он вновь делает быстрый рывок вперед.

И вдруг воющий смерч, вцепившись в сухие сучья мертвого хлопчатого дерева, вырывает его с корнем и с размаху швыряет в реку. На секунду пронзительный крик словно заглушает рев бури. Но прежде чем огромная крона всей своей массой обрушивается на челн, европеец успевает прыгнуть в воду. Своего черного спутника он сразу теряет из виду.

* * *

…Плыть по взбаламученной реке трудно. Сносимый течением, европеец долго высматривает свободное место в зарослях на берегу… Вот между деревьями узенькая тропинка. Собрав остаток сил, он кое-как достигает берега. Здесь белый пробует встать, но ноги его подкашиваются, и он падает ничком в ил. Долго лежит он без движения, только плечи его конвульсивно вздрагивают. Наконец, набрав в легкие воздух, белый делает отчаянное усилие и очень медленно ползет на четвереньках к тропинке, ведущей в лес. Дождь немилосердно сечет измученное тело. Под деревьями сумрак. Европеец озирается но сторонам. Он еще слишком слаб, чтобы встать на ноги. Как раненый зверь, ползет он дальше. И вдруг перед ним покосившаяся хижина. Не веря себе, он проводит рукой по мокрым глазам.

Неужели в этом лесу есть люди? Но ведь здесь, в нижнем течении реки, сплошные болота, и местность абсолютно необитаема.

Из последних сил он ползет дальше. Дверь хижины сорвана и висит на ближнем суку. Лианы густой паутиной закрыли темное отверстие — не только войти, по даже не заглянуть внутрь.

Нет, люди здесь не живут, хижину покинули уже давно.

«Но, в конце концов, хижина есть хижина. Будет хоть крыша над головой, — думает белый. — Только бы не было змей. Нужно осмотреть с карманным фонарем все углы. — Ах, карманный фонарь остался в лодке; у меня нет даже спичек… Но, черт возьми… должен же быть какой-то выход!..»

Только бы не начался приступ малярии… Хотя, почему именно сегодня ему не быть? Ведь каждую ночь, с тех пор как Андрэ покинул плантацию, его в этих проклятых лесах треплет лихорадка. Конечно, приступ будет; его уже сейчас знобит… Впрочем, это, вероятно, от холода: он же весь мокрый.

Колени Андрэ дрожат. Еще с минуту он отдыхает.

«А где негр? Как теперь выйти из лесу?..»

Андрэ знобит. «Надо бы принять хинин… но хинин тоже в лодке. Бог мой, что теперь делать?»

Андрэ собирается с духом: «Не хныкать, — приказывает он себе. — Голова сейчас должна быть предельно ясной!»

Черт возьми, что это? Разве можно мерзнуть и потеть одновременно?.. Проклятая малярия!

Андрэ снова пробует встать, но в глазах у него сразу темнеет. Он падает. Обеими руками хватается за голову. Будто клещами сдавило череп. От боли Андрэ стонет и теряет сознание.

* * *

Когда дерево обрушилось на челн, Даббе не растерялся и крепко ухватился за сук.

Теперь он с трудом выбирается наверх. Полотняные штаны прилипли к щуплому телу. Курчавые с проседью волосы запачканы илом. Мелкие морщинки бороздят уже немолодое лицо. Он оглядывается. Один берег покрыт непроходимыми зарослями, другой почти не виден из-за дождя. Где же белый? Даббе видел, как тот спрыгнул в воду и слышал его крик. А потом дерево упало на челн… «Его унесло течением», — думает Даббе. Он подтягивается на сучьях и перебирается на ствол, лежащий поперек реки как мост.

Ветер несколько приутих. Смерч умчался дальше; только серые тучи продолжают низвергать на лес потоки воды. «Мсье Андрэ!.. Мсье Андрэ! А-а-а!» — кричит Даббе. Он держит руки рупором и после каждого крика внимательно прислушивается. Ни звука; даже эхо не откликается: слова будто растворяются в ливне. Кричит еще раз. Нет ответа. Только дождь шумит — непрерывно, однообразно.

С трудом ползет он по скользкому стволу к берегу. Река бурлит, дерево качается. Даббе смотрит вниз. Там, в глубине, между сучьями застряло весло, и вода толкает его то вверх, то вниз. Ветер хочет унести его прочь, но с каждым шквалом какая-то невидимая рука тянет весло под воду. «Веревка не пускает», — догадывается Даббе. Значит, челн лежит еще под деревом, его держат сучья. И снова он громко зовет своего белого спутника. Но ответа по-прежнему нет.

Медленно ползет он дальше и, наконец, осторожно соскальзывает со ствола на землю. С минуту он отдыхает, прислонившись к мокрому дереву. «Где же мсье Андрэ?..»

По реке плывут сорванные ветром кисти тростника, обломанные сучья и целые зеленые острова листьев.

«Его унесло течением», — думает Даббе. И начинает пробираться сквозь прибрежные заросли вниз но реке.

Небо как серые, грязные клочья парусины. Таким оно кажется из сумеречной чащи леса. С листвы деревьев на Даббе стекает дождевая вода. Но он не обращает на это внимания. Штаны его порвались, острые шипы оставили на черном теле красные полосы, босые ноги болят от ран.

«Мсье Андрэ! А-а-а!» — Даббе охрип: он уже давно кричит.

Где теперь искать белого? «Надо караулить у воды», — го-норит себе Даббе. Но другой голос шепчет: «Зачем искать, бросайся на землю и спи. Спи!» — Нет: «Караулить у воды!»

«Мсье Андрэ! А-а-а!» — Голос Даббе тонет в густой чаще. Кругом шумит дождь. Крупные капли с брызгами разбиваются о листья.

«Мсье Андрэ подарил мне пестрый платок и маленькую бутылку с пахучей жидкостью для Майюмы, — вспоминает Даббе, приседая на корточки, чтобы передохнуть. — Мсье Андрэ сказал: «Майюма будет натирать ею лицо, руки, грудь, бедра…» — Ах, Майюма, Майюма!.. И еще мсье Андрэ сказал: «Приедем в Ован, и я дам тебе три пачки табаку…» — «Ах, табак, табак…» — шепчет Даббе. Потом встает и снова продирается сквозь лесную чащу. Небо над ним — грязные, серые клочья парусины.

Даббе держится ближе к реке. Идти трудно, то и дело он спотыкается и падает. Ноги по колено увязают в зыбком, тягучем иле. На стеблях растений висят пиявки; они присасываются к икрам, и приходится на каждом шагу останавливаться, чтобы снимать их. Икры болят, как от ожогов.

Даббе часто поднимает глаза. Но по-прежнему меж темных крон деревьев на него смотрит тусклое, серое небо. «Скорее на свет, к реке!» — решает он.

Даббе не знает, сколько времени прошло с тех пор, как он оставил место катастрофы. Возможно, не прошло еще и часа, но он уже совершенно выбился из сил. А вот и снова река. Даббе медленно бредет по топкому берегу дальше. И вдруг — что такое? Почти с испугом нагибается он к земле и озирается вокруг. Проходит целая минута, прежде чем Даббе сознает: перед ним следы человека, они ведут от реки в лес.

В первый момент, когда Даббе находит белого лежащим без сознания в мокрой траве, ему кажется, что тот мертв. Он наклоняется над Андрэ и ощупывает его. Андрэ стонет, по глаза его по-прежнему закрыты. Словно взывая о помощи, Даббе оглядывается по сторонам и замечает хижину.

Мрак в лесу сгущается — скоро наступит ночь.

Даббе осторожно пытается заглянуть в темное отверстие хижины. Там все тихо, только дождь барабанит по волнистому железу крыши. Он свистит и прислушивается. Хижина не отвечает. Подняв сломанный сук, он сильно ударяет им по жестяным стенам. Тишина. Даббе колеблется. «Только бы мсье Андрэ не разболелся всерьез». Ему страшно одному с мечущимся в бреду белым.

Даббе вырос на побережье. И только с тех пор, как он впервые пошел с белыми людьми в глубь страны, неся на голове их железные сундуки и длинные раскрашенные палки, он узнал, что такое большой лес. Еще ребенком он слышал от взрослых, что лес населен злыми духами, но в обществе людей ему не было страшно.

А сейчас он один. Скоро наступит ночь, и в хижине ничего по будет видно. Собравшись с духом, Даббе рвет лианы, преграждающие доступ в хижину. Еще раз стучит палкой по жестяным степам. От этого ему не по себе, но он знает — у белого приступ малярии, его нельзя оставлять на ночь под дождем.

Осторожно вступает Даббе в хижину, держа наготове палку. «Не спят ли здесь змеи?». Он дрожит. И вдруг, словно одержимый, начинает изо всех сил колотить по земле палкой. На секунду он останавливается. Вокруг по-прежнему тихо. И снова с ожесточением молотит палкой прелую землю. Все еще колеблясь, но уже смелее, делает он шаг вперед. Хижина не так мала, как кажется снаружи. Узкая и очень длинная. В заднем углу совершенно темно. У боковой стенки что-то сложено в штабель. Даббе ударяет по нему палкой. Металлический звук. Ага, железные ящики. Он осторожно ощупывает их. Поверх штабеля сложенный вдвое холст, грубый и жесткий. Парусина.

Парусина тяжелая. Он расстилает ее посреди хижины, втаскивает белого и садится рядом на корточки. Холодно. Даббе стягивает с себя мокрые штаны. У белого стучат зубы. «Мсье Андрэ тоже нужно раздеться», — думает он и пытается разбудить белого.

— Что случилось?.. Лодка готова?.. — спрашивает в забытьи Андрэ.

Даббе чувствует себя беспомощным. Что скажет белый человек, увидев негра с собою рядом? До этого каждую ночь он, Даббе, спал в лодке, а для белого разбивали палатку. Как же будет теперь?

— Мокрый платье — нехорошо. Мсье Андрэ, раздевайся. Как Даббе. А то мсье много-много болеть, — говорит африканец на ломаном английском языке. Он несколько раз повторяет эти слова, пока белый не приходит в себя.

— Ох, замерз… Завари-ка чаю, да побыстрее! И хинин…

— Чай — нет, огонь — нет, хинин — нет. Все пропал. Большой дерево падал на лодка. Все тонул.

— Что?.. Ах, да… — Андрэ стонет. — Согрей-ка воды… Я замерз, — вдруг снова требует он.

— Даббе нет спичка. Нет огонь. Все тонул. Был лодка — нет лодка. Большой дерево…

— Замолчи, знаю! Вспомнил…

— Мсье Андрэ нужно снимать мокрый штаны, мокрый рубашка. А то мсье много-много болеть.

Он помогает белому раздеться. Они сидят рядом, белый и черный, — голые, дрожащие от холода.

Стало совсем темно. По крыше непрерывно барабанит дождь. Но земляной пол хижины сух. «Если бы развести огонь!», — думает белый.

— Даббе!

— А?

— Ты не умеешь добывать огонь, как буши? Взять кусок дерева и быстро-быстро его крутить… Ох, я весь закоченел.

— Даббе — не буш. Даббе делал огонь из спичка. Люди кру — не буши, — говорит он гордо.

— По мне, лучше бы ты был бушем, по крайней мере не пришлось бы мерзнуть.

Африканец удивлен. Этого он не понимает. Обиженный, он опускает голову. Даббе и вдруг — буш! Какая нелепость!

Европеец не замечает, что происходит в душе африканца.

— Эх, был бы огонь!.. Сигареты в кармане размокли.

Остальные — в лодке. И табак там же. Все в лодке, все, черт возьми!

Даббе поднимает голову, забывая об обиде.

— О, Даббе, тоже курить. Один, два, три сигарета. Большой голод!

Белый смеется. Приступ малярии кончился, и он снова приободрился. «Как быстро меняется человек, стоит ему только попасть в другое окружение», — думает он. Если бы раньше Андрэ сказали, что он будет спать в одном помещении с негром, да еще совсем голый, он ни за что не поверил бы. А теперь это самая обыкновенная вещь… «Большой голод», — сказал Даббе. И у Андрэ сейчас то же самое желание — закурить.

Только бы перестал дождь! Еще есть надежда спасти сундуки и провиант. Ну, а как поднять лодку?..

Два года проработал Андрэ под тропическим солнцем и теперь возвращается домой. Через две недели из Либревиля в Европу отплывает корабль. Во Францию, в Марсель! О, как истосковался он по родине за все эти долгие месяцы. Там его ждет невеста: Рашель. Его Рашель! Нет, он не может, не должен увязнуть в этих жутких болотах. Только бы перестал дождь, иначе течение усилится и… Сейчас еще, наверно, дерево держит своими сучьями лодку. Утром надо попробовать вытащить сундуки: нельзя же, в конце концов, жить без еды…

Уже ночь. «Огня бы!» — мечтает Андрэ. Он ощупывает ящики и канистры. Под руками влажное, прелое дерево. Пахнет плесенью. Что-то пробегает по его руке. Паук? Он быстро отдергивает руку. Лучше подождать до утра — сейчас слишком темно.

Даббе сидит на корточках в углу. В этом положении он засыпает. Андрэ тоже начинает дремать. Парусина сильно пахнет дегтем. А дождь все идет и идет.

С первым криком птиц в хижину проникает хмурый утренний свет. Над рекою туман. Поломанные сучья и сверкающие на листьях дождевые капли напоминают о вчерашней буре.

Андрэ и Даббе давно уже бодрствуют. Француз зябко ежится. Он голоден и зол. Почему-то именно с ним должно было случиться это несчастье. И в самом конце пути. Кроме Даббе, нет никого, на ком он мог бы сорвать свою злость.

— Слушай, ты! Принес бы чего-нибудь поесть: плодов каких-нибудь, что ли, или рыбы наловил бы!

Даббе делает печальное лицо и качает головой.

— Лес — плохо, очень плохо. Большой голод. Река — хорошо, много рыба. Но нет крючок, нет леска, нет маленький рыба на крючок. Ничего нет.

— Что же мы — с голоду подыхать будем? Это в тропическом-то лесу, где полно всяких диких плодов? Поди поищи чего-нибудь. Может, бананы или кокосовые орехи найдешь.

Даббе встает и, как был голый, выходит из хижины. Тело у него щуплое, как у мальчика; только темная кожа немного одрябла и покрылась морщинами. Выйдя наружу, он еще раз оборачивается.

— Лес — плохо, очень плохо. Бананы — нет, орехи — нет. Но Даббе будет искать.

С секунду европеец смотрит ему вслед. В этот момент он ненавидит африканца. Почему, и сам не знает. Сейчас он ненавидел бы любого на его месте.

«Вот лентяй! — злится он. И передразнивает: — Лес — плохо, очень плохо». Он и сам, без этого черного знает, что лес плохо, да не подыхать же им здесь с голоду. От бессильной ярости белый готов рвать и метать.

Едва солнечные лучи пробились сквозь туман, Андрэ начал обследовать дальний угол хижины. К счастью, в кармане мокрых брюк оказался складной нож. Ножом Андрэ открывает ящики. В первом из них — промасленные тряпки, небольшие щетки и два пузырька: один с тавотом, другой с керосином. С нетерпением он ищет дальше. Но следующие ящики пусты. В полусгнившем ящике Андрэ обнаруживает банки с консервами; они сильно раздулись. Значит, консервы испорчены. Все же, с трудом, он вскрывает их. В нос ударяет запах тухлого мяса. Одну за другой швыряет он банки в дверь хижины. В стороне стоит еще банка. Калифорнийские абрикосы. Андрэ с жадностью поглощает плоды, выпивает сладкий, тягучий сироп и немного оставляет про запас, пряча остаток в один из ящиков.

А вот банка с пальмовым маслом. В заржавленных канистрах он находит затвердевший каучуковый сок. «Ага, охотники за каучуком», — догадывается Андрэ и вспоминает один случай.

…Это было два года назад, когда он только что прибыл из Европы в Порт-Жантиль. В трактире за одним из столиков сидели трое небритых мужчин в потрепанных хаки. Они пили, пили жадно, словно последний раз в жизни. И угощали всех подряд. При появлении Андрэ его тоже заставили присоединиться к компании.

Один из трех, мужчина с черной всклокоченной бородой и болезненно бледным лицом — как оказалось, ему было только двадцать четыре года, — рассказывал о диких охотниках за каучуком, шестерых молодых людях, долгие месяцы скитавшихся в дебрях тропического леса. Из шестерых обратно вернулись только эти трое. Глаза их пожелтели от тропической лихорадки, руки нервно дрожали.

— Заработали кучу денег, братва! — Глаза рассказчика возбужденно блестели. — Можем пить, сколько влезет. А сегодня вечером… сегодня вечером к девочкам… Вот это жизнь!

— А где же те трое? — спросил Андрэ.

— Что?.. Те трое? — повторил чернобородый, будто не понимая, о чем идет речь. И вдруг с сердцем: — Что, мы виноваты, что ли?.. — Он закашлялся, и лицо его побагровело. — Вы думаете, мы?… Мы не такие, черт побери! — И быстро осушил свой стакан. Красное вино текло по его подбородку, по руке, по потной рубашке.

— Жак и Эжен сами увязались с нами, — продолжал он. — Я им тогда еще сказал — сразу, как мы приехали, — поживите маленько на берегу, привыкните к климату; следующий раз пойдем вместе. Слушать не захотели… Уже на третий день, — помнишь, Жан? — обратился он к своему веснушчатому соседу, — Эжен еще с тобой в палатке лежал, — уже на третий день оба схватили лихорадку. Я это предвидел: ребята были слабые, чувствительные. Помнишь, я говорил тебе… Или нет, Мартину… — Он толкнул в бок другого парня с красным, отекшим лицом и с очками на носу. — Эй, Мартин, не спи. — В ответ очкастый только невразумительно хрюкнул. Чернобородый снова обратился к остальным.

— Когда маленький Жак слег, я сразу понял: черная рвота! А через две недели Эжен уже тоже лежал на брюхе. Так и не встал. Я же предупреждал… — снова начал он, поднимая для вящей убедительности указательный палец. Но не закончив фразу, налил в стакан вина и залпом осушил его. Потом тупо уставился перед собой. Все присутствующие не спускали с чернобородого глаз. Он ведь еще не кончил. Что же стало с их шестым товарищем? Воцарилась напряженная тишина: никто не решался спрашивать.

— Луи отдал концы, когда мы уже возвращались, — заговорил он опять, — всего с неделю назад.

И снова молчание. Хозяин трактира зазвенел стаканами. Заработал вентилятор.

— Черная мампа его укусила… Мы перебили ей палкой хребет, да уже поздно было…

Чернобородый выпил, потом быстро запустил руку в карман и швырнул на стол горсть смятых банкнот.

— Вот его деньги… Тут не все, еще есть. — Повернулся и крикнул: — Гастон! Самого лучшего бордо… На всех!.. Мартин, браток, чего ты дрыхнешь? Проснись!

Андрэ тогда вышел из трактира, но пьяные голоса пропащих молодых людей еще долго преследовали его.

«Значит, охотники за каучуком, — думает Андрэ. — Гастон! Самого лучшего бордо!»

Под прелыми клочьями парусины он находит рваный башмак. Задумчиво смотрит на него и выбрасывает в дверь. Спрыскивает керосином земляной пол. Жуки и сороконожки в страхе выползают из-под канистр и разбегаются в разные стороны. Андрэ давит их сапогом. Потом берет мокрую одежду и вешает ее на низкий сук просушиться.

Запыхавшись, приходит Даббе. В обеих руках он несет большой кусок древесной коры, свернутый трубкой.

— Лес — плохо. Река — хорошо.

Из коры на землю, к ногам Андрэ, сыплются ракушки с улитками.

— Река — хорошо. Много рыба.

Даббе взволнован. Белый смотрит на него с недоумением. Абрикосы немного утолили его голод, но отнюдь не улучшили настроения.

— Ты думаешь, я буду есть это дерьмо? Лучше уж подохнуть с голоду!

При этих словах ему становится неловко: он вспоминает лро абрикосы. Но оттого, что Андрэ стыдно смотреть Даббе в глаза, он злится еще больше. Даббе удивлен и опечален.

— Горячие — очень вкусно. Но нет огонь. Если голод, и так хорошо. Даббе приносит еще.

— Убирайся ты с этой дрянью! — кричит белый. — Меня от одного их вида тошнит. Неси их отсюда прочь, живо!

— Но Даббе много-много голодный.

— Можешь съесть все сам. Только не здесь, слышишь?

Качая головой, африканец собирает ракушки обратно в кору и идет с ними к реке. Тут он видит вскрытые консервные банки с мясом. Поднимает их, но белый кричит:

— Не ешь, мясо протухло.

Даббе бросает банки в воду.

— Много мясо, хороший мясо, — бормочет он с сожалением, — много хороший мясо.

Даббе разбивает палкой ракушки и высасывает их содержимое. «В горячей воде очень вкусно, очень». Глотая мягкое мясо улитки, он морщится.

Солнце поднимается все выше и выше. Его теплые лучи пробивают холодный утренний туман и сушат листья деревьев. Лес кричит на все голоса.

Река вздулась. Ее большие пожелтевшие волны разливаются по берегу, омывая белесые корни деревьев. Небо чисто; еще минуты — и оно сияет яркой голубизной. Потом уже нельзя поднять глаз: белое раскаленное солнце словно заполняет небо до самых краев. Жужжат комары и песчаные мухи, над рекой порхают пестрые бабочки. Многоголосый птичий хор оглушает лес. Другие обитатели леса не дают о себе знать: они прячутся в густой, темной чаще, куда едва проникает дневной свет.

Горячие солнечные лучи жадно поглощают воду, обильно пролитую на землю серыми тучами. И вновь собираются над лесом облака, вновь набегают на землю тени. Проходит час-другой, и на западе вновь вырастает черная грозовая стена. Вдалеке видны первые вспышки молний. По верхушкам деревьев проносится порывистый ветер, небо разверзается, и снова шумит дождь. И так каждый день.

А вечером снова показывается солнце — большое и красное. Перед заходом оно еще раз посылает благодатные лучи на дымящийся влагой лес, обещая вернуться наутро во всей своей непобедимой силе. Наступает ночь, сверкающая мириадами звезд, ночь, полная томительных и жгучих надежд для одиноких людей. И снова день: прохладное, туманное утро и полуденный зной, послеполуденная духота и грозовой ливень. Потом вечер — в воздухе шуршат крылья летучих мышей и калонгов. И опять ночь — тишина, нарушаемая призывным воем зверей.

И так все время: ночь за днем, день за ночью.

* * *

Маленький темнокожий человек спрыгивает с небольшого плота на землю и веревкой подтягивает примитивное плавучее сооружение к берегу. На европейце серая широкополая шляпа. Рубашка цвета хаки — вся вымокла от воды и пота. Штаны заправлены в блестящие коричневые сапоги.

— Табак тут. Лови! Оп-ля!

Африканец, улыбаясь, подхватывает брошенный моток веревки и относит его в кусты.

— Табак — хорошо, очень хорошо. Один час, два часа, три часа — все доставать из вода…

— Ладно, хватит болтать, а то один час, два часа, три часа — так и будем торчать здесь, — прерывает его белый, — Поди-ка, помоги перенести сундук.

— О, Даббе нести один. Не тяжело. Тут Даббе сильный, очень сильный. — Он стучит пальцем себя по темени. — Голова крепкий, как у буйвол.

Андрэ скептически улыбается, но Даббе настаивает. Он вынимает из кармана сложенный платок и кладет его себе на голову.

— Свалишься в воду. Понесем-ка лучше вдвоем.

— Даббе несет. Один. Даббе сильный.

— Как ты его понесешь, когда одному человеку его даже с места не сдвинуть? — сомневается Андрэ.

Африканец улыбается.

— Белый человек — слабый голова, нехорошо. Черный человек — сильный голова, как буйвол, очень хорошо.

— Белый человек — слабый голова, говоришь? — смеется Андрэ.

Они кладут ношу краем на высокий пень. Даббе встает на колени и снизу упирается в дно сундука головой. Еще раз поправляет платок. Потом маленькие, цепкие руки схватывают сундук по бокам. Жилистое тело напружинивается, колени медленно выпрямляются. Вот он стоит уже совсем прямо. Слегка покачивается, но стоит. Потом осторожно делает первые шаги. Тяжелая ноша на его голове колышется, как большой цветок на тонком стебле. Но постепенно шаг становится шире и тверже. Наконец руки опускаются вниз, и сундук словно прилип к голове щупленького африканца.

Белый поражен. Он многое видел, но чтобы тщедушный негр мог нести такую тяжесть, этого он никак не ожидал. С чувством неподдельного восхищения идет он следом и спешит помочь Даббе опустить сундук на землю.

За последние два дня Андрэ и Даббе сблизились: оба почувствовали себя товарищами по несчастью.

Началось это со второго дня после катастрофы. Вода в реке снова спала, и после полудня они на самодельном, построенном с большим трудом плоту отправились вверх по реке к поваленному дереву. Лесом идти не рискнули, так как путь этот был слишком тяжел. Челн лежал на том же месте, под кроной дерева, на что указывала густая тень на дне реки.

Даббе нырнул, но тут же вынырнул обратно. И так несколько раз. С непривычки было страшно.

— Как там лодка, цела? — крикнул сверху Андрэ. Даббе кашлял и отплевывался. Андрэ ничего не мог понять.

— Ничего не видеть: много-много сучья. Снова нырять.

Он опять исчез под водой. Наконец ему удалось отвязать от лодки веревку. Даббе вынырнул и взобрался на ствол к Андрэ.

— Бррр! Много-много холод!

Андрэ крепко привязал один конец веревки к суку дерева, другой ее конец Даббе намотал себе на руку и снова нырнул.

Андрэ не хотел возвращаться в хижину, пока им не удастся вытащить хотя бы один сундук. Но когда совместными усилиями первый сундук был вытащен, Андрэ сказал тяжело дышавшему Даббе:

— Тут нет табака, он в одном из ящиков.

Африканец энергично закивал.

— Даббе все понимать, хорошо понимать.

— Вытащи еще один ящик, и поедем домой. — Голос Андрэ звучал почти умоляюще: было видно, что Даббе уже выдохся.

На этот раз африканец долго не появлялся из воды. Андрэ уже начал опасаться за него и несколько раз дернул веревку. Наконец Даббе вынырнул — лицо его налилось кровью. Отдуваясь, он энергично работал в воде ногами и тряс мокрой головой.

— Достал?.. — не утерпел Андрэ.

Даббе поднял голову из воды, лицо его радостно осклабилось.

— Ящик крепко… на веревка. — Дыхание его было прерывистым.

Белый что было сил потянул за веревку и вытащил серый водонепроницаемый ящик. Довольный, он улыбается. Даббе взбирается на ствол дерева.

— Даббе, дружище, здесь табак! — ликует Андрэ. Лицо Даббе расплывается в улыбке.

Они возвращаются.

Когда Андрэ дрожащими от нетерпения руками зажигает спичку, чтобы прикурить, зрачки Даббе расширяются от зависти. Андрэ закашливается.

— Кури, Даббе, — говорит он по-дружески, — у нас с тобой целая коробка.

Даббе не ослышался: Не «у меня», а «у нас с тобой», — сказал Андрэ.

— Спасибо, мсье Андрэ. Много-много спасибо. — И Андрэ кажется, что с этого момента глаза Даббе излучают какой-то особенный свет.

Позже, когда зашло солнце, они сидели у шипящей керосиновой горелки. И хотя к чаю у них были только твердые как камень галеты, сладковатый табачный дым наполнял их давно не испытанным блаженством.

Долго сидели они возле хижины и разговаривали. Даббе рассказывал о своей родине на западном побережье Африки. Рассказывал он несвязно, многие фразы обрывал на середине. Говоря об одном, он неожиданно перекидывался на другое, словно забывал, с чего начал.

Андрэ в этот вечер долго не мог заснуть и все думал, думал. Даббе что-то напевал себе под нос.

Белый ловил себя на том, что подолгу смотрел на маленького темнокожего человека. Что было бы с ним, Андрэ, если бы Даббе не нашел его тогда?..

Вокруг хижины на натянутых, как веревки, лианах висит белье. Сохнет оно медленно. И то, лишь когда солнечные лучи падают на него прямо: воздух слишком влажен.

Хижина обжита. У ее обитателей уже ни в чем нет нужды. Белый вновь спит на своей походной койке. Над входом в хижину колышется сеть от москитов.

Но ничто уже не радует Андрэ. Скорее, скорее отсюда. Целых четыре дня живут они в этой хижине, и француз боится, что опоздает на пароход. Да и климат здесь для него пагубен: приступы малярии повторяются каждый вечер. Но пока не поднята лодка, они пленники леса. А вдвоем ее не поднять — нужна помощь.

Лес кругом безлюден. Андрэ внимательно изучает карту — до ближайшего селения двое суток пути! Языка лесных жителей они не знают, к тому же неизвестно еще, захотят ли те помочь. До Ована можно добраться только по реке; лесами не пройдешь; по обеим сторонам устья сплошные болота. Единственное, что остается — идти за помощью к лесным жителям.

Наутро Даббе собирается в путь.

— Смотри, чтобы спички не отсырели. И не потеряй листок с маршрутом! Береги компас, он у меня только один.

Африканец утвердительно кивает.

— Даббе ничего не терять. Даббе хорошо смотрит, очень хорошо.

— С бушами не разводи канители. Возвращайся скорее — пароход не будет ждать.

Даббе показывает на пальцах.

— Один день, два дня, три дня — Даббе опять здесь. И много-много буши. Теперь Даббе уходить.

Он надевает через плечо парусиновую сумку. В ней несколько голов табаку, спички, сигареты, провиант и листок с маршрутом. Потом он берет катану и на секунду задерживается в нерешительности, словно вспоминая, не забыл ли чего еще.

Андрэ подходит к нему.

— Ну, счастливый путь!

И впервые подает негру руку. Даббе смущен. Неловко пожимает он руку белого.

— Даббе быстро идти, очень быстро.

Он удаляется и вскоре исчезает в темно-зеленой листве. Время от времени Андрэ слышит еще удары катаны. Потом все смолкает.

Долго стоит европеец в задумчивости. «Я никогда раньше не принимал негров всерьез: они казались мне большими детьми», — думает он. На строительстве железной дороги было занято много африканцев. Андрэ обращался с ними как вздумается: высмеивал их, ругал… Господин Мулен, французский инженер, мог позволить себе все, черные же работники должны были беспрекословно повиноваться его распоряжениям.

Андрэ давно живет в этой стране и не может не знать, как труден и опасен путь через сумрачные тропические леса к незнакомым лесным племенам. Даббе это тоже известно. И все-таки он сразу согласился идти… Невольно Андрэ вспоминает про абрикосы, которые спрятал от Даббе. Вчера он их выбросил: сладкий сок перебродил и стал несъедобным. Андрэ злится на себя. Потом резко поворачивается и идет к хижине. «Ах, стоит ли, право…» — пытается отогнать он назойливые мысли.

Пусто и одиноко в хижине. Теперь европейцу самому нужно готовить себе еду и заботиться о будничных мелочах. Но он слишком вял, чтобы заниматься всем этим. Открыв банку с мясными консервами, он ест их холодными. Потом вносит в хижину высохшее белье и аккуратно его складывает. За исключением отдельных мелочей, ему удалось спасти все свое имущество; теперь бы только поднять лодку, и можно плыть дальше. Но приходится ждать, ждать сложа руки, пока не вернется Даббе.

Андрэ нужно как следует выспаться: предыдущие дни отняли слишком много сил. Устало ложится он на походную койку, стоящую ножками в банках с керосином. Не мешало бы сначала вымыться и побриться, но как-то вдруг сразу он чувствует себя до крайности изнуренным. Даже табак не имеет вкуса — не докурив, он гасит сигарету. Голова болит и начинает гореть. Но он уже привык к этому. «Для жизни в тропиках это характерно», — успокаивает он себя.

Андрэ все лежит и лежит. Солнце уже заходит за мрачный лес. Сеть от москитов слегка колышется. Вниз по реке пробегает легкий ветерок, теплое вечернее дуновение тропического леса. «Дыхание смерти» — называют его здесь, потому что он несет с собой лихорадку. День гаснет, и в хижину закрадывается ночь.

Француз мечется в горячке на скрипучей койке. Он бредит… С оглушительным треском падает на него исполинское дерево, воздев к небу тысячи черных рук — сучьев. Дрожа от страха и обливаясь потом, он пробует увернуться. Но к ногам будто привязаны тяжелые свинцовые гири. Во сне он слышит свой крик, но не в силах проснуться… И снова дерево… Сухой треск — и оно с грохотом валится на землю, увлекая за собой остальные деревья. Голые, острые сучья глубоко впиваются в топкий, чавкающий ил. Тяжелые сапоги вязнут… Внезапно резкий запах плесени одурманивает лихорадочно возбужденный мозг. Он валится с ног, из последних сил пробует встать и бежать дальше. И снова его настигает шум падающего дерева. Теперь уже не уйти: узловатые ветви хватают его за руки и ноги, и твердый, как железо, сук кинжалом вонзается в тело. Душераздирающий вопль проносится по хижине, прорезая тишину ночи.

Со стоном Андрэ просыпается. Его руки инстинктивно ощупывают липкое, потное тело в поисках зияющей раны — настолько еще сильно действие кошмарного сна. Лишь постепенно возвращается он к действительности. Ему хочется встать и выйти из душной хижины на свежий ночной воздух. Но тело словно режут изнутри острые ножи. Глубоко вздохнув, он откидывается обратно на койку.

Чтобы сбить температуру, Андрэ глотает большую дозу хинина. Но боль не проходит — тело страшно ломит. Наконец он засыпает, возвращаясь к кошмарным видениям.

Жар не спадает и на другой день. Еда вызывает отвращение — его рвет. Головная боль и жжение во всем теле заставляют Андрэ снова лечь. Лобные пазухи словно сдавило клещами, череп того и гляди лопнет.

Андрэ еще не знает, что неподалеку от хижины, в болотах, обитают желтовато-белые комары и что миллионы их затем и поднялись вверх по реке, чтобы попить крови белого человека; что редкие, глухие деревни в низовьях реки почти обезлюдели и жители в смертельном страхе перед злыми болотными духами, покинув землисто-желтые трупы своих односельчан, бежали на холмы в глубь страны; он не знает, что над всеми селениями атлантического побережья подняты желтые флаги, предупреждающие о страшной опасности. Если бы больной все это знал, мужество окончательно покинуло бы его. А так он, в минуты облегчения, снова видит сияющее солнце и слышит плеск волн о лесные берега — одним словом, живет. Его пожелтевшие глаза подолгу задерживаются на сундуках и ящиках: с этим богатством связано его будущее.

Почему-то падающее дерево все-таки пощадило его. Не для того же, чтобы потом он погиб здесь от болезни! Нет, Андрэ верит, что судьба к нему благосклонна; она непременно приведет его домой, во Францию. Дома его ждет Рашель! Наконец-то они поженятся. Разве может малярия задержать его здесь?! Ни в коем случае! Он знает, что такое малярия с первых дней пребывания в Африке. Как часто она трепала его и все-таки не смогла расшатать его железный организм… Когда температура падает и в голове немного проясняется, Андрэ вновь набирается мужества.

И снова заходит солнце, заходит снаружи и заходит внутри хижины. Подобно тому, как луна управляет приливами и отливами, приводя в движение огромные массы воды, так и солнце непрерывно заряжает нас своей энергией. Утром под его яркими лучами мы пробуждаемся к новой жизни; поднимается солнце — поднимается и наша жизнедеятельность; опускается оно — и мы погружаемся в ночной сон.

Больной боится вечера, запускающего в хижину свои темные щупальца, вечера, по следам которого идет черная тропическая ночь с проливными дождями. Андрэ не спит. Он чувствует гнилостный запах умирающих, но вечно вновь возрождающихся растений, слышит шорох крыльев летучих мышей, крик вечно бодрствующего павлина и тонкое пение комаров — сейчас они небольшими тучками вьются над кустами, но скоро роем окружат его, будут пить его кровь и разносить лихорадку другим…

Другим? Кому другим?.. С тех пор как ушел Даббе, Андрэ здесь совершенно один… Мысли его лихорадочно устремляются за черным спутником. Может быть, Даббе дошел уже до какого-нибудь селения? О, если бы желания Андрэ могли догнать Даббе и ускорить его шаги! Если бы они могли рассказать ему о бедственном положении Андрэ, о его страхе и одиночестве. Если бы… если бы… Ах, проклятие! И мысли Андрэ бегут уже в обратном направлении, бегут, перегоняя друг друга, в прошлое. Но у того порога, где память обычно еще хранит образы былого, вдруг разверзается бездна. Мысли низвергаются в нее, судорожно цепляясь за мечты и грезы.

Какое беспомощное состояние! Один в постели с этой коварной болезнью… Андрэ — человек не из слабых, но от мучительной боли во всем теле на глазах у него выступают слезы. Даббе! Надежда только на Даббе, только Даббе может помочь. «Не падать духом, — шепчет Андрэ. — Ждать Даббе, держаться! Держаться и держаться, иначе лихорадка сломит меня!».

Он догадывается, что его мучит не только малярия: никогда еще температура у него не была так высока и не держалась так долго. «Только не падать духом! Завтра утром, — решает он, — нужно хоть немного поесть».

Лихорадка, как море, качает на своих волнах больного вверх и вниз. Борющемуся организму она дает лишь короткие передышки. Но и их достаточно, чтобы вновь воспрянула почти захлебнувшаяся воля к жизни.

Даббе, дружище, спаси своего белого брата!

На топкой, давно не хоженой тропинке оставлены следы: отпечатки широкой ступни, оборванные листья, клочки материи на колючих шипах; на стволах замшелых деревьев — глубокие раны от топора, из которых сочится белая кровь; в лесных зарослях прорублены ходы; тут и там красно-бурая земля исчерчена большим пальцем ноги; и снова отпечатки широких ступней. Это следы Даббе.

Буйная растительность во многих местах прерывает тропинку: лес жадно борется за каждую отнятую у него пядь земли. Потом след исчезает: его затягивает вязкая и тягучая, как каучук, глина. Но едва тропинка обозначается вновь — раньше она, по-видимому, была значительно шире, — как вновь появляются и следы. Все дальше и дальше ведут они — меж плотно сомкнувшихся деревьев, через лесные завалы, пересекают узкие ручьи и снова петляют по казалось бы непроходимой чаще.

Недалеко от хижины Даббе вышел на тропинку, ведущую к селениям лесных жителей. К вечеру второго дня он увидел первую деревню и пустился было бегом. Но уже спустя какие-нибудь минуты в страхе бежал обратно — вслед ему из двери покинутой хижины корчила гримасы Желтая смерть.

Там, на полу, валялись желтые обезображенные трупы, облепленные комарами и мухами, и копошились большие толстохвостые крысы. Но больше всего его напугал чей-то вопль, вопль живого существа среди мертвецов. Этот вопль до сих пор стоит у него в ушах, преследуя его по пятам. Страх перед демонами смерти гонит его в кусты, под высокое дерево, где, дрожа всем телом, он ожидает утра.

Вместе с солнцем к нему возвращается мужество. Ночь миновала, и демоны больше не страшны. Даббе вспоминает о своем задании и снова пускается в путь. Пока в небе стояло солнце, он семенил по лесу. Тропинка здесь была протоптана, и он надеялся встретить вскоре людей.

Но и в следующей деревне, куда Даббе пришел еще засветло, тоже побывала смерть: перед глазами предстала та же наводящая дрожь картина.

И опять его сердце екнуло от страха. Опять превратился он в маленького, слабого, беспомощного человечка, как и в прошлую ночь. Он нарушил покой мертвых и навлек на себя месть демонов. Что будет, если демоны собьют его с пути пли лишат зрения, чтобы он не нашел хижину? Тогда, значит, он уже не вернется в свой Крутаун, к родне, к Майюме? Майюма у него — единственная жена, потому что он беден. «Мой крысенок», — называла она его, когда была еще молода и нежна. Он уже не увидит ее, свою Майюму, не увидит ее сильных рук и тяжелых бедер. Да, Майюма большая и сильная, и все-таки она чуть не оставила его вдовцом, когда в чреве ее умер ребенок. Ах, как хочет он ее видеть! Но, может быть, староста забрал Майюму себе: Даббе так много ему задолжал. Он уже год, два, три не был в Монровии… Майюма — сильная, работящая женщина, но теперь ее кожа увяла и высохла.

Маленький темнокожий человек в страхе бежит обратно по тропинке, бежит до тех пор, пока не падает в изнеможении. Но ненадолго. Тут же он вскакивает и ковыляет дальше. С ужасом думает он о новой ночи, которую опять придется провести в лесу одному. Сумеет ли он уйти от демонов?.. Его тянет к белому человеку, оставшемуся в хижине-на темном берегу лесной реки.

Природа тропиков ни в чем не знает меры: палящее солнце изнуряет; влажный лесной воздух удушлив; ливни — как гигантские водопады; бури — яростны и беспощадны; и буйная, неукротимая, всепоглощающая растительность!

Ужасы тропиков тоже безмерны.

В хижине под густыми деревьями чадит керосиновая горелка. Мерцающие блики огня пляшут в темном пространстве. На ржавой походной койке под толстыми одеялами лежит Андрэ. Его знобит. Он уже не отличает дня от ночи, не чувствует времени — оно идет мимо него. Лицо Андрэ пожелтело, осунулось и обросло густой жесткой щетиной; глубоко ввалившиеся глаза обведены широкой черной каймой; лишь изредка они устало и апатично смотрят на дверь.

Андрэ тяжело болен. Его воля к жизни слабеет с каждой минутой. Дотянет ли он до прихода Даббе?.. Рядом с койкой на железном сундуке — осколок зеркала. Увидев себя однажды в нем, Андрэ сразу понял: желтая лихорадка. Теперь и обе руки от кисти до плеча обтянуты желтой пергаментной кожей… Он вспоминает о своем друге, Роберте, который работает врачом в госпитале Либревиля.

Это было примерно год назад. Над Рио Бенито и Кого были подняты желтые флаги. Роберт сказал тогда с серьезной миной: «Желтая лихорадка! Плохо дело. Две трети больных умирает в первые три дня». — «А остальные?» — спросил Андрэ. Врач помолчал с минуту, потом, пожав плечами, сказал: «Всяко бывает…»

Теперь и у него, Андрэ, то же самое. Оп принадлежит к последней трети. Есть ли еще надежда?.. «Всяко бывает», — сказал он, подражая голосу своего друга. И горько усмехнулся. Нет, Андрэ точно знает… Он уже не тешит себя никакими иллюзиями. Болезнь подведет под его жизнью черту. Тридцать два года — крышка!

Жизнь его проходит перед глазами, как фильм, кадр за кадром. Не молниеносно, как в минуту внезапного страха перед смертью, а медленно, ясно, отчетливо, несмотря на высокую температуру.

Он видит и заново переживает отдельные моменты своей жизни. Вот перед ним холмистые гряды родины и между ними город, залитый солнцем; рядом — голые светло-коричневые скалы, а вдали, в голубом тумане — горы. Андрэ сидит на мокром каменном молу и смотрит на синюю гладь моря. На верфях погромыхивают клепальные молотки, пронзительно кричат пароходные сирены. Над городом густая, серая пелена дыма от фабричных труб; только в одном месте ее прорывает высокий шпиль собора Нотр-Дам де ля Гард. Это — Марсель, город его детства и его последняя греза. Он видит Рашель: девушка лукаво улыбается, темные локоны игриво вьются на ее щеках. Она смотрит на больного материнском взглядом. «Это ты…» — говорит она тихо… «О, Рашель! О, Франция!»

Мучительно долго тянется время. Горелка коптит. Только бы не погас огонь!

Ночь безмолвна. Лес словно оцепенел. Вокруг горячего, закопченного цилиндра вьются комары. Вьются и падают в огонь. Тишина становится угнетающей — не крикнет ни один зверь. Неестественное, зловещее затишье. Что-то непременно должно произойти. Чувства Андрэ обострены до предела. Неужели температура спала?.. Его трясет, но сейчас это не лихорадка. Андрэ, затаив дыхание, прислушивается, и вместе с ним прислушивается весь лес. Минуты великого лесного безмолвия! В чем же дело? Андрэ пробует приподняться на койке, но от слабости падает на спину.

И вдруг — пронзительный крик! Душераздирающий звериный крик. Мимо хижины что-то проносится. И словно по сигналу к атаке все кругом приходит в движение. Ломаются ветви и сучья, на хижину тяжело падает чье-то тело. Царапанье, шипение, и кто-то глухо спрыгивает на землю… Андрэ еще ни разу не видел здесь крупных зверей, откуда они взялись? Кругом жалобные стоны, а в промежутках — снова шипение и быстрый топот… Андрэ охватывает ужас: звери спасаются бегством! От чего? От пожара? Нет, лес не может гореть: он пропитан водой, как губка. Так откуда же этот дикий страх?..

С визгом, ломая сучья, мчатся по деревьям стада обезьян. А это что? Тонкий писк и возня. «Крысы! — проносится в голове Андрэ. — Крысы тоже бегут, покидают тонущий корабль!» Он снова пробует приподняться. «Что случилось, черт побери? Что случилось?» — кричит он в отчаянии, но голос его тонет в паническом шуме леса.

Постепенно шум ослабевает. Обезьяны бегут уже в одиночку. Затем снова воцаряется тишина — тяжелая и гнетущая. Андрэ обливается потом. Дыхание его часто и прерывисто.

До слуха больного доносится слабый шорох и треск. Он еще ничего не видит, но уже слышит: это совсем рядом, здесь, в хижине. Страшная догадка пронизывает мозг: муравьи!

Он приподнимается, опираясь на локти. По спине бегут струйки холодного пота.

Сплошной копошащейся массой валят муравьи в узкую дверь и тотчас расползаются по всей хижине, взбираясь высоко на стены. «Скоро они доберутся и до меня. Пока их удерживает керосин в банках. Но надолго ли?» Он знает, муравьи — страшная опасность.

Это муравьи-погонщики, или зиафу. Огромные полчища их проходят многие и многие километры, неся опустошение и смерть. Их острые челюсти перемалывают все живое, что попадается на пути, перемалывают с невероятной, почти непостижимой быстротой. От них только одно спасение — бегство. Даже слоны и те убегают, учуяв их едкий запах.

Бегство? Но больной не может бежать: он прикован к кровати. Пока путь к нему прегражден керосином, но скоро банки до краев наполнятся мертвыми насекомыми, и живые по их трупам взберутся к нему на койку. И тогда — конец! Андрэ охватывает дрожь, и он падает на спину.

Лес молчит. Даббе слышит только свои шаги. Страх, только страх придает ему силы. С самого утра он еще ни разу не останавливался. Его цель — добраться до хижины к вечеру того же дня. Но ноги отяжелели и не хотят идти. Вокруг уже ночь.

Мимо проскальзывает чья-то тень. Даббе вздрагивает. Но зверь убегает. Он крепко сжимает в руке катану. Сумку с компасом, картой, табаком и провиантом он где-то потерял — где, и не помнит сам. Мертвенный свет луны падает на тропинку, вьющуюся узкой змейкой по лесу. И вдруг — треск валежника. Справа, слева, кругом. Это бегут животные. «Тью… тью… тью», — жалуется древесный даман. Кричат обезьяны. Даббе бежит. Он не знает, откуда у него берутся силы, он знает только, что нужно бежать… Нужно! Ноги теперь сами несут его. Как и животные, он инстинктивно чует опасность.

Перед ним река. В изнеможении Даббе прислоняется к дереву.

Не заблудился ли он?.. Даббе останавливается. Хижина должна быть где-то здесь. Да, вот она! Вдали мерцает желтый свет. Даббе подходит все ближе и ближе… Внезапно все его существо содрогается: опасность заявляет о себе сразу, мгновенно, как прыжок леопарда. В нос ударяет резкий, едкий запах.

«Скорее к реке — в воду!» — мелькает у него в голове. Даббе бежит, но тут же спохватывается. «А что с мсье Андрэ?» — Он поворачивает к хижине. До нее остается несколько метров, когда Даббе чувствует на теле первые укусы… Под голыми ступнями сухой треск. Вбегает в хижину.

Увидев белого на кровати, Даббе останавливается как вкопанный. Андрэ почти невозможно узнать. «Мсье Андрэ!» — кричит он, срывает одеяла и поднимает больного на руки. Глаза Андрэ — большие, неподвижные. Больной стонет.

Ноша невероятно тяжела, но смертельный страх придает Даббе нечеловеческие силы. Муравьи облепили его, ползут по телу, лезут в нос, в уши, в глаза. Ноги словно ступают по раскаленному железу. Скорее к реке, в воду, иначе оба они погибли. Вот, кажется, и река, где-то тут должен быть их плот…

Вода охлаждает горящее от укусов тело. Даббе опускает больного в реку, выпрямляется и трет глаза. Муравьи вгрызлись в оба века. Превозмогая острую боль, он отдирает их. Но глаза ничего не видят.

С трудом наклоняется Даббе над больным, ощупывает его тело и снимает с лица муравьев. Напрягая остаток сил, втаскивает белого на плот.

Медленно плывут они вниз по реке. В хижине еще горит свет. «Это огонь в моем глазу», — думает Даббе и черпает рукой воду, чтобы смочить глаз. Сознание покидает его.

— Негр лежит в третьем бараке. Левый глаз мы ему спасем. С ногами дело хуже, но в общем самое страшное уже позади. Он очень ослаб от болезни и голода… Ну, а как чувствует себя мсье Мулен?

Молодой врач-ассистент вопросительно смотрит на Роберта Дюбуа.

— Надеюсь, что лучше, — отвечает тот. — Я как раз собираюсь идти к нему. Вы знаете, он ведь мой давнишний друг… Пойдете со мной?

Врач-ассистент отрицательно качает головой.

— Сейчас не могу. Время делать перевязки.

Он идет к двери, но останавливается на пороге.

— Так когда выписываем негра?

— Как можно скорее. Вы же знаете, у нас нет средств.

Молодой врач кивает и по коридору направляется к перевязочной.

Андрэ не спит. Лицо его очень бледно.

— Ну, как дела? Тебе здорово повезло, мой мальчик: был при смерти на неуправляемом плоту и все-таки спасся… Хочешь есть?

Андрэ кивает.

— Кажется, я ничего не ел уже четыре недели. А в общем ничего… Слабость только… Слушай, а где Даббе? Он жив?

— Даббе? Кто такой Даббе?.. Ах, этот черный, что был с тобой на плоту! Да, он жив. Только ослеп на один глаз. Мы положили его в барак для негров… Тебе нельзя, однако, много разговаривать… Я сейчас пришлю чего-нибудь поесть.

На цыпочках он направляется к двери. Андрэ лежит бе» движения. «Даббе потерял глаз», — думает он.

— Роберт!

— Да?

— А можно мне… увидеть его?

— Увидеть? Кого? Ах, этого… Пока нельзя, но через неделю мы его выпишем… Он сделал тебе что-нибудь?

Андрэ молчит, потом утвердительно кивает.

— Да, он спас мне жизнь.

Врач подходит ближе к кровати.

— Ему нужно домой, Роберт, в Монровию. Ведь он потому и поехал со мной… Все, все потерял, как и я. Только я… застрахован, а он нет. Понимаешь?

— Ну и что?

— Нельзя ли отправить его домой на каком-нибудь пароходе?

— Но… кто же будет платить за проезд? Ты? У тебя ведь у самого…

Андрэ поднимает исхудавшую руку.

— Роберт! — Он пристально смотрит на своего друга, тот отводит глаза. — Не будь его, я бы не был сейчас здесь.

Врач делает нетерпеливый жест.

— Об этом поговорим после. Ты еще очень слаб.

Андрэ отрицательно мотает головой.

— Дай мне договорить!.. Я столько пережил, видел такие ужасы! Никогда, никогда мне не забыть этого. Он спас мне жизнь! И я буду говорить об этом везде… У этого негра я в неоплатном долгу, понимаешь? Он пожертвовал ради меня, своим глазом.

Наступает долгая пауза. Наконец Роберт говорит:

— Ладно, Андрэ. Но сейчас пока помолчи. Обо всем мы поговорим после. И я пришлю к тебе этого… — он запинается, — пришлю его к тебе, как только он поправится.

Врач тихо затворяет за собою дверь.