Повесть

Рис. Н. К. Кутилова

Сухой душный жар шел от спальника. Карабанов на миг открыл глаза и сейчас же, совсем ослепший, крепко зажмурился. Яркое, разбитое на платиновые самородки солнце висело за мокрыми от росы еловыми лапами. Карабанов тяжело перевернулся на бок и только тогда решился снова открыть глаза.

Напротив, прислонившись к замшелому стволу, сидел Харитон и чинил уздечку. Его узкие вытянутые губы смеялись, тонкий нос морщился и даже, кажется, двигался из стороны в сторону.

Карабанов выполз из спальника и присел на корточки. Острое солнце защекотало грудь и глаза.

— Нехарашо долго спать.

— Я дежурил ночью, — сказал Карабанов.

— Все адно, — проворчал Харитон и, отложив уздечку, сильно потер вялый небритый подбородок. — Все умываться пошли. Давно, понимашь…

Лицо у него больше не смеялось и глаза не щурились, только бегали с предмета на предмет, быстрые и равнодушные.

Карабанов отвернулся. Харитон был занудистый мужик. И слова зачем-то коверкал на алтайский манер: растягивал «а», шипел. Вечно он чудил и по пустякам мог довести до соленых слов.

Карабанов зевнул и встал. По свежевытоптанной тропе он спустился к реке. Весь в злых белянках катился быстрый Айрык. Прозрачная, до синевы, вода обжигала тело, и было зябко смотреть, как она проливается между задубевшими от холода пальцами и, звонкая, сыплется дробью на крутолобые потные от росы валуны.

Карабанов умывался долго: тер лицо и плечи полотенцем, смотрел на тайгу, на сопки с выступающими из высокой травы глыбами зеленых скал, на Айрык.

За четыре месяца все это примелькалось, и уже не было прежнего чувства новизны и свежести.

Так с ним бывало всегда к концу лета. Уставало непроходящей усталостью тело, глаза, и тогда он просто работал и уже ни о чем не хотелось думать. Нужен был заряд бодрости, совсем небольшой: другая обстановка и разговоры не про модуль стока, не про суточные и месячные расходы воды в реке. Потом снова можно в тайгу, в тундру, в пустыню, в общем куда угодно, лишь бы новые места и настоящее дело.

Карабанов оглянулся. Три обветренные палатки стояли у самого обрыва. Называлось все это громко: лагерь гидрографического отряда. А какой это отряд? Одно название: начальник, повариха и шесть работяг в разных должностях, хотя делают они одно и то же. С утра шли к реке, измеряли расходы воды, рубили в пойменных зарослях просеки, нивелировали русло вдоль и поперек. Раз в полмесяца меняли место стоянки и все дальше уходили от жилья к виднеющимся вдали вершинам с белыми пятнами снежников.

За раскладным алюминиевым столиком сидели все, тесно прижав друг друга локтями. И только во главе стола, где обычно садился Назаров, оставалось свободное место. Начальника не было. Он ходил где-то у реки, придумывая на день работу.

Люди сидели молча, еще вялые и равнодушные после недавнего сна, но уже следили голодными глазами за стряпней поварихи Саши.

Карабанов присел рядом с Валеркой на край сухой валежины, заменяющей скамейку. Радист подвинулся неохотно, чуть-чуть.

— Давай, что ли? — недовольно сказал он Саше. — Кого ждем?

Саша подняла голову.

— Сейчас Назаров придет…

— А что Назаров? — обозлился Валерка. — Подумаешь, и один пожрет…

Ехидно улыбнулся Боев.

— Неудобно как-то… — сказал Жора. — Может, действительно подождать?..

Валерка зло выругался.

— Ты бы попридержал язык, — посоветовал Харитон.

— А что! — Валерка скривил губы и мотнул челкой.

— Женский персонал здесь… — сказал Харитон не очень уверенно.

— А-а-а…

— Он всегда так. Всегда… — сказала Нина. — Хам! Невежа!

— Эй, ты! — скосив глаза, процедил Валерка. — Сделай из Назарова образок. Бей лоб, молись. Я тебе чурку выстругаю, чтоб было обо что стучать.

— Придет Назаров, тогда… — упрямо сказала Саша.

Валерка вдруг успокоился и сказал с усмешкой:

— Ну раз вы такие… Мне клади… Девки красные… Посидите, подождите… Сейчас или через час ваш бог явится. Эх, люди…

— Ты Назарова не тронь, — недовольно сказал Харитон и бросил окурок под ноги. — Чего он тебе?

— И правда… — сказал Жора.

Нина прикусила губу.

— Тоже мне… — неопределенно сказал Боев, но все поняли, кого он поддерживает.

— Бросьте, братцы, — попросил Карабанов, — Противно даже… Нашли о чем… Завтракать так завтракать. Накладывай мне, Саша. Придет Назаров, сам поест…

— И мне давай, — сказал Валерка. — Я в бога не верую…

Саша взяла поварешку.

— Каша — пища наша, — шумно втягивая носом воздух, сказал Боев.

Никто не ответил ему. Жора сглотнул слюну. А Валерка уже ел: топил ложкой кусок масла, чавкал и пачкал губы.

И глядя на него, Карабанов с неприязнью подумал: «Работничек… Как жрать, так первый… Назаров вон с утра мотается…»

А Саша наложила уже вторую чашку, к ней потянулся Жора.

— Подожди, — сказала она. — Не тебе…

Саша щедро, две ложки, положила в кашу масла, прикрыла ее второй, пустой чашкой и поставила на стол, напротив свободного места.

Ели быстро, потому что солнце уже вылезло над сопками и наступало время идти «на расход».

А Карабанову не хотелось есть. Он отодвинул кашу. Зато компот пил с удовольствием, не торопясь. Компот был холодный, настоявшийся, сваренный еще с вечера.

Давно все ушли к палаткам. Скуластая Саша, позевывая, лениво мыла посуду. Была она вся измятая, с припухшими узкими глазами. Ее распаренные ладони вяло гоняли в тазике скользкие от жира алюминиевые чашки.

— У тебя добрый сегодня компот, Саша, — сказал Карабанов, допивая вторую кружку.

— А-а-а, — протянула она.

По берегу, загребая ногами гальку, шел Назаров и смотрел на вершины сопок. Лицо у него было хмурое. Начинался новый день, новые заботы.

Назаров был «железный» начальник, умел работать сам и мог заставить других. За десять лет в экспедициях и партиях Карабанов научился ценить это качество. Назаров груб, но всегда справедлив и находчив, а за последнее можно простить многое.

— Парень, дрыхнуть дома будешь. Здесь работа… — сказал Назаров, круто останавливаясь напротив.

И ему, как Харитону, Карабанов ответил:

— Я дежурил с двух до четырех.

— Все равно. Здесь не курорт.

Взгляд у Назарова тяжелый, в упор.

— Ладно, — сказал Карабанов. — Учтем… — А сам подумал, что Назаров явно встал сегодня не с той ноги.

Такое бывало часто, и обычно люди спешили скорее уйти, чтобы не попадаться ему на глаза. Впрочем, плохое настроение у начальника проходило быстро, и он мог деловито, спокойно и просто говорить с человеком, которого совсем недавно обругал.

И, слушая Назарова, Карабанов вдруг подумал, что он прекрасно знает, что будет дальше. Ведь каждый раз все повторялось, словно было заранее рассчитано. Глухое раздражение поднялось в груди, и он с укором, зло повторил:

— Учтем…

Едва заметный интерес мелькнул в глазах Назарова и сейчас же погас. Он кивнул головой и сказал сухо:

— Учти…

Усмешка выгнула его губы, и он медленно повернулся спиной. Карабанов увидел худую, длинную шею, разрубленную вкривь и вкось глубокими морщинами. Коллектор Нина говорила, что Назаров очень болен, у него «нервы»… Захотелось вдруг посмотреть ему в лицо, но Назаров уходил к гидроствору, и была видна только очень прямая, очень строгая спина. «Подожди, Назаров, — хотел сказать Карабанов. — Раз так, нужно поговорить. И о ночных дежурствах, и вообще… Я ведь не проспал и не отлынивал от работы. Только встал на двадцать минут позже обычного. Подожди! Я хочу поговорить с тобой.

Я скажу, Харитон скажет, Боев… Мы все… Между собой мы часто говорим об этом. К чертовой матери… Пора кончать… Мы устали. Ты ведь понимаешь? Это совсем на пределе… Целый день в полную силу и еще несколько часов ночью… Целое лето». Он: «Ну и что?» Карабанов: «Мы ведь люди…»

Назаров будет неотрывно смотреть прямо в глаза, и, когда начнет говорить, в голосе у него появятся усталые, чуть-чуть скорбные нотки. И что он скажет, Карабанову известно досконально.

Действительно мы здесь первые, и действительно надо сделать как можно больше. Назаров прав. Что из того, что в программе работ не записаны измерения суточного кода температур воды и воздуха, из-за которых ночные дежурства? Назаров прав. Так надо. Алтайские реки в этом отношении белое пятно. Другим после нас будет легче. Мы составляем гидрографическое описание реки Айрыка, потому что в его бассейне геологи открыли месторождение свинцово-цинковых руд и на будущий год здесь будут строить ГЭС. Работа срочная, важная… Тем, кто придет сюда, нужно знать о реке все: и про секундные расходы воды, и про режим, и про температуру, и про уровни. Назаров прав: «Мы описываем лицо реки… Другим облегчаем путь…» Красиво и убедительно говорит: «Без наших материалов никак нельзя… Мы делаем первый шаг…»

Карабанов, не торопясь, закурил. Спина Назарова мелькает далеко за кустами. Вопросов больше нет… Все ясно… Нужно работать и не ныть. Только обидно, почему, зачем это злое «Учти»? У Назарова не в порядке нервы… Другим будет легче… Здорово, хорошо сказано: «Мы описываем лицо реки». А разве мы сами не понимаем всего этого?..

Стынет на столе чашка с кашей. Ушел Назаров. Так и не поел. Железный начальник… Сначала работа, потом все остальное… Чашка на пустом столе как укор. Саша укутывает ее телогрейкой. Красивая чашка с желтой эмалью и розовыми цветами на выпуклых боках… Сначала работа…

Жора собирает на разостланной штормовке вертушку. С блестящих лопастей стекает желтое масло. Сейчас он с Харитоном пойдет измерять расход. Жора, спокойный очкарик Жора, поет:

Голос у него вздрагивает, чуть срывается и фальшивит.

Ушел Назаров. У него усталая походка, и во всем он прав. И еще он часто говорит, что гидрографический отряд не курорт… Все мы обязаны работать.

Жора поет:

И еще про то, что выстрел грянет и будет кружить ворон… Фальшивит Жора…

Карабанов подумал, что не выносит, когда фальшиво поют хорошие песни…

Он хрипло выругался. Солнце встало в небе, и выпрямлялись, обсыхая, травы. Снова нужно было идти на пойму, рубить просеку, и снова будут жалить потное тело жирные слепни…

Карабанов сощурился. В тени от палатки сидел курносый Боев и, поднося к глазам логарифмическую линейку, считал расходы. На толстом пне, подогнув под себя ноги, как бог, красивый и скучный, курил Валерка.

— А Назаров-то тебя… — сказал Боев и ухмыльнулся, не поднимая головы.

— Чего?

— Побрил, постриг, сбрызнул…

— Ну…

— Вот тебе и ну. Баранки гну. Здорово это у него получается. Словно семечки щелкает. Раз — и готово. На целый день зарядочка.

— Пошел ты… — хрипло сказал Карабанов.

— А вообще-то ты лопух, — сказал Боев, скаля редкие зубы. — Нужно было ему все выговорить… Как есть… Эх! Надоело мне здесь, братва, до чертиков. И когда-нибудь все выскажу. Разделаю Назарова под орех, возьму расчет, и прости прощай, Алтай, уезжаю к милой в Кустанай.

Он засмеялся легко, свободно и погладил острые колени. Наверное, собрался рассказать, как заживет после экспедиции.

— Трепло ты, Боев, — с сердцем сказал Карабанов.

— Нет, ты послушай. Я ведь культурник. На балалайке играю — раз, на гитаре тоже, на аккордеоне опять же… Меня везде с руками оторвут. Люблю веселить публику. Легко живется, просто. Кавалеры слева, дамы справа… Возьмемся за руки… Так… Под счет раз-два шаг правой, вперед…

Боев взмахнул руками, хотел встать на ноги, но вместо этого взял линейку и сказал уже другим, тихим голосом:

— Ну и жизнь же… веселая, раздольная… Почтение, уважение…

Валерка вдруг засмеялся, но ничего не сказал.

Ему легко смеяться. У него работа легкая: два раза в день «выходить» в эфир, и все. Еще в начале полевого сезона пытался Назаров приспособить радиста к делу, но Валерка похлопал начальника по плечу, легонько толкнул ладонью и сказал ласково: «Вались-ка ты, дядя…» И Назаров оставил его в покое. Теперь Валерка целыми днями шарит по кустам — обрывает малину, вечером таскает на «муху» хариусов, спит с Сашей и помогает по пустякам…

Пришла с нивелиром Нина. Очень старательная, послушная и тихая.

Карабанов вдруг подумал, что в отряде, как на подбор, дерьмовый народ — грызутся между собой, все, кроме Валерки, работают как лошади, а за себя постоять не умеют.

— Пошли, что ли? — сказала Нина.

Назаров посмотрел вокруг, сел на валун и неторопливо разулся. Шумел вверху на перекате Айрык, а здесь была глубокая заводь, и в ней зеленоватая, как расплавленное стекло, вода. Острогранные глыбы лежали на дне.

Назаров глубоко вздохнул и закрыл глаза. Очень хотелось искупаться, но он сейчас же подумал, что вода ледяная и можно схватить воспаление легких. Этого только и не хватало.

Он еще раз вздохнул и раскрыл полевую сумку. За последнюю неделю скопилось много дел, вот поэтому-то он сегодня и ушел подальше от лагеря. Нужно сделать кое-какие записи, подвести итоги.

Было душно, и Назаров подумал, что к вечеру наверняка соберется гроза.

Он развернул карту и начал водить по ней пальцем. Извивалась синяя жила Айрыка, и там, где горы были закрашены в густо-коричневый цвет, становилась тоненькой, а потом и совсем пропадала у белых пятен ледников.

Назаров отыскал на карте место, где стоял лагерь. До истоков оставалось совсем мало, а значит, и работе скоро конец. Все по плану.

Большим пальцем он измерил расстояние до ледников. Всего двадцать пять километров. И он вдруг решил, что нужно просто послать в верховья Карабанова: парень он смекалистый, составит описание, измерит несколько расходов, и делу конец. А кто будет знать, что работ там не выполняли? Весь состав отряда временный. Получат расчет, разъедутся…

Назаров отложил бумаги в сторону и задумался.

Последнее время люди стали раздражительными. Это и понятно, все устали. Нужно быть помягче. Сегодня огрызнулся Карабанов. А ведь всегда был спокойным, уравновешенным… Плохо дело. И посылать его в верховья одного нельзя, нельзя по технике безопасности. Не хватало только, чтобы в конце сезона случилась неприятность.

Скоро будет город, длинная тихая зима, и за это время он обработает весь материал, собранный за лето, а к весне положит на стол отчет и… диссертацию. Пора уже. На висках бобровая седина, а все в рядовых.

Назаров поднялся с валуна и, осторожно ступая по горячей гальке, пошел к обрыву. На пути лежали стволы наносника и тихо потрескивали, прокаленные насквозь солнцем. Он остановился и долго слушал мелодичный звон. Дома у него есть старые пластинки с цыганскими песнями. Там гитара звенит вот так же. Хорошо! А Карабанова надо подготовить к маршруту… И с ним Боева. Верховья и они могут «сделать»… Самое важное — устье и среднее течение. Люди устали…

Диссертацию весной он положит, это уже без всяких, Ни у кого нет данных по суточному ходу летних температур воды и воздуха. А у него есть… Недаром потрачено лето. Все поработали как следует… И перерасхода по смете нет. Лишних людей не брал. Сумел заставить тех, кто есть… За срочную работу благодарность… Нужно уметь заставить людей работать… Они все могут… Только уметь заставить… Самое главное…

С обрыва свисали тяжелые лозы малины в дымчатых ягодах, и Назаров, осторожно приподнимая их, стал выбирать самые спелые.

Высыпая в рот пригоршню чуть придавленных ягод, он блаженно щурил глаза и, совсем как мальчишка, облизывал пальцы и ладони.

На обрыве вдруг зашевелились кусты. Назаров вздрогнул. Он быстро вытер руки о штанины, и лицо его приняло обычное постное выражение.

Из кустов высунулась острая мордочка с угольным носом. То был барсук. Назаров с минуту наблюдал за ним, потом шикнул, и зверек, треща кустами, исчез.

Назаров посмотрел на часы. Нужно было идти в лагерь. Он вернулся к валуну и стал собирать бумаги.

Взял в руки потрепанную общую тетрадь и записал: «Отчитал Карабанова за отсутствие трудовой дисциплины…» Потом сложил бумаги в сумку, обулся и зашагал привычной твердой походкой в сторону лагеря.

Они спустились к реке. Пахло шиповником, теплыми смородиновыми ягодами, и на душе было тоскливо, сильно захотелось, чтобы скорее кончился полевой сезон. Почему-то не в радость была в этом году работа.

Карабанов подумал, как приедет из экспедиции, возьмет путевку в дом отдыха. И если там все осталось по-прежнему, то будут танцы с сумерек до полуночи, подберется хорошая компания. Можно будет валяться на мягкой постели, курить хорошие папиросы, читать книги и думать о пустяках. Раз в году такое можно себе позволить.

— Ты не расстраивайся, — сочувственно сказала Нина, — Серафим Иванович быстро отходит.

Карабанов искоса посмотрел на нее. Нина всегда говорит, что Назаров самый справедливый, самый умный.

Карабанов представил, как присядет она сейчас на ящичек от нивелира и старательно округлыми буквами начнет заполнять журнал и будет просить, чтобы он чаще покачивал рейку. «Потому что отчеты тогда будут точнее». Назаров пообещал ей аспирантуру. Старательным и послушным улыбается жизнь.

— Ничего ты не понимаешь, — морщась, сказал он.

В конце узкой просеки, прорубленной еще вчера, был забит колышек, а дальше стояли дремучие кусты и среди них резные и тонкие молодые елочки.

Карабанов снял рубаху. Просеку надо было тянуть как раз до них. Он поплевал на ладони, глубоко вздохнул и привычно, не сильно замахиваясь, врубился в чащу.

Кусты качались, пружинили, не хотели сдаваться, и Карабанов, крепко сжав зубы, вдруг подумал, что больше всего на свете он любил работать, и именно так, чтобы двигался и вздрагивал каждый мускул, чтоб падали на лоб влажные пряди, горело лицо. И чтоб никто не путался под ногами, не портил жизнь.

Через час он бросил топор и сел на кучу срубленных кустов. Было душно. Пахло скипидаром и влажной землей. Над нивелиром, прикрыв его носовым платочком, колдовала Нина — выгоняла пузырек уровня. Она закусила полные губы и затаила дыхание.

И снова не понравилась Карабанову эта детская старательность, окаменевшее простенькое лицо.

Он подумал, что, когда ему было двадцать один, он таким не был. Да и сейчас любил делать все быстро и умел соображать.

Карабанов стал смотреть на тайгу, на небо в легких облаках, и больше не было никакой Нины, а только приятная истома в теле, и пришли мысли о том, что будет после возвращения в город.

— Я не могу… Просто не могу… — сказала с отчаянием Нина.

Лицо от напряжения стало у нее розовым, а под носом блестели мелкие капельки пота.

— Жидкость нагрелась, и пузырек не выгонишь.

— А ты брось, — посоветовал Карабанов.

— Ты что, — испуганно сказала Нина. — Ты что. Мы сегодня должны все закончить.

Карабанову стало смешно. Он вдруг сделал туповатое лицо и ленивым придурковатым голосом сказал:

— А че спешить? Наше дело такое: что на боку, что торчком — все одно. Зарплата идет.

И сейчас же он прочел в ее глазах такое презрение, что ему даже стало не по себе.

Карабанов представил себе, как он выглядит со стороны: большой, тяжелый, с приплюснутым круглым лицом, и ноги в скособоченных сапогах, и засаленные на коленях штаны.

Ему даже показалось, что он угадал мысли Нины. Глаза ее говорили: «Вот дожил ты до двадцати семи, а все так же остался просто техником. Самым заурядным. Без роду, без племени, без семьи… Не станешь ты человеком…»

Карабанов хорошо знал, что понимали старательные и умненькие под словом «человек».

У них чтоб все спокойно, без вольностей, по инструкции. По инструкции — хоть в лепешку. И жизнь для них — лестница. Цепляются, ползут, извиваются, а ступенька, до которой они долезут, последняя, — вершина всего. А ведь настоящей работы они не знают. Злиться не умеют, веселиться тоже. Все по инструкции. Таких людей не переубедишь, ничего им не докажешь.

Неслышно раздвинулись кусты, на просеку вышел Назаров. Цепкий взгляд за секунду увидел все и сейчас же утратил настороженность. Добрая усмешка затеплилась в глазах.

— Вот, — сказал он и протянул Карабанову плоский камень. — Нашел для тебя. Хорошо топор точить…

Теперь он улыбался открыто, совсем не зло и оттого незнакомо.

Карабанов встал и взял камень. Это был обломок крупнозернистого песчаника. Им можно было точить топор, но не так чтобы уж очень хорошо, потому что песчаник царапает.

Оттого что Назаров улыбался и не кривил свои тонкие губы и как будто забыл про их утренний разговор, отлегло от сердца. Но где-то в глубине души затаилась настороженность. Трудно было смотреть в глаза Назарову, словно прощал начальник ему какую-то вину.

— Дай-ка, — сказал Назаров и наклонился за топором.

Не снимая штормовки, он врубился в кусты. Работал он умело, всаживая топор под самые корни. Кусты почти не дрожали, а сразу пучками заваливались направо.

Карабанов встал и посмотрел на часы. Была половина десятого.

Через пятнадцать минут Назаров отбросил топор и сказал довольно:

— Вот так…

На лбу в морщинах блестел пот.

Карабанов смотрел поверх его головы. Елочки, до которых нужно было рубить просеку, стояли рядом, работы на полчаса.

А Назаров уже возился у нивелира и толково объяснял Нине, что нужно сделать, чтобы не врал уровень.

Она заглядывала ему в лицо очень серьезными глазами и кивала головой: вся внимание и почтение.

Карабанову захотелось, чтобы Назаров отругал Нину за эту собачью преданность. Ведь он всегда такой резкий, прямой… Но тот объяснял ей все спокойно, подробно и, наверное, ничего не замечал.

И тогда Карабанов стал лениво бродить по просеке, обрывать спелую фиолетовую ежевику и все ждал, что сейчас повторится то, что было утром, потому что отдыхал он уже давно. Ждал и хотел этого с непонятным волнением.

А Назаров говорил с Ниной, словно советовался, и почему-то слишком уж громко. Говорили о том, что завтра нужно сходить в маршрут, подняться к истокам Айрыка и описать бассейн, а идти некому. У всех по горло работы.

Потом он ушел, и слышно было, как трещали и шумели за ним кусты.

— Вот видишь, — сказала Нина с восторгом, словно продолжая прерванный разговор. — Это человек…

А Карабанов думал совсем о другом. Он знал: в маршрут придется идти ему… Назаров говорил громко… И не ругал за безделье.

В лагерь они вернулись в одиннадцать. Млела в зное тайга. Зыбкий сухой жар тянулся в небо от лысых валунов, и впитывали его рыхлые, затемневшие по краям облака.

Бродил по лагерю нога за ногу Валерка, да сгибалась над костром Саша. Остальные еще не вернулись.

Карабанов разбросал под елкой спальник и ткнулся лицом в ладони. Туманил голову сон, ломило виски. Хрипло, со всхлипами запела под обрывом Саша. Песня была блатная. Карабанов накрыл голову майкой.

Приснилась ему длинная, очень извилистая дорога с теплой, мягкой пылью, а вокруг седые чии. Из кустов прыгали крупные зайцы и, как собаки, рыли пыль задними ногами. Пыль поднималась столбами в небо, крутилась со слабым шорохом.

Карабанов хотел сойти с дороги, но колея вдруг стала глубокой. Он карабкался вверх и срывался, осыпая глину. Стало трудно дышать, и от этого он проснулся.

Кругом было сумрачно, и Карабанов вскочил на ноги.

Во все небо висела над тайгой вздыбленная пороховая туча, и, раздуваясь, бились и дрожали на ветру туго привязанные палатки.

Белая молния протянулась от тучи к вершине ближней сопки и несколько секунд трепетала, не гасла, словно сверлила землю.

И вдруг раздался взрыв, резкий и такой сильный, что Карабанов присел. Гул катился над тайгой. Ему показалось, что скалу разнесло вдребезги и теперь камни, как ядра, сталкиваясь, летят во все стороны.

Снизу по тропе бежал Жора и хватал застрявшие в кустах листки бумаги. То были таблицы с измерениями расходов за все лето. И тогда Карабанов тоже бросился их ловить.

Он не видел, как появились остальные. Теперь в лагере были все: бегали бестолково, тащили разбросанные вещи в палатки.

Багровые зигзаги падали с неба, впивались в тайгу, и не было больше одиночных ударов. Земля качалась.

Сухая ель напротив вздрогнула, стала прямой, как свеча, и медленно начала падать навстречу ветру.

— …И-и-ись… — услышал Карабанов и метнулся в сторону.

Рядом стоял Валерка и поводил плечами. Саша сидела у своей палатки, втиснув между коленями ладони. У Жоры за толстыми стеклами очков были круглые, как речные гальки, совсем незрячие глаза, и матерился Харитон, отбежав от палаток дальше всех. Как черные вороны, по ветру летели взъерошенные еловые лапы. От скользящего света молний лица людей казались неживыми.

Карабанов увидел: одинокие деревья на склонах долины дрожат до самых корней, а тайга сопротивляется, и гнутся только вершины, хватают и поддерживают друг друга за раскинутые руки-ветви старые и молодые деревья.

— Под обрыв!.. — резко и с натугой крикнул Назаров.

И только сейчас увидел его Карабанов — спокойного, собранного, как кулак перед дракой.

Он поднял голову. В небе, похожем на темный омут, кружили на месте тучи и изломанными ветками среди них всплывали и тонули молнии.

Самым разумным был сейчас назаровский приказ. Тайга трещала. Только под обрывом было не опасно.

Карабанов зажмурился. А когда открыл глаза, люди уже летели по ветру к обрыву, размахивали руками. Последним, спотыкаясь и оглядываясь, спешил Назаров.

И Карабанов не подумал, а скорее всем нутром почувствовал, что нервы у Назарова железные, из проволоки…

Он побежал вслед за всеми. Хотелось только одного: чтобы скорее пошел дождь, чтобы прекратился этот жуткий беспорядочный ветер.

Но дождь так и не пошел. Сухая гроза пронеслась над тайгой. Где-то далеко, за горизонтом, выплакалась туча.

Карабанов первым выбрался из-под обрыва. Туча еще тащила свой черный хвост над долиной, и только по самому краю земли, там, где река делала поворот за плоскую сопку, светилась полоска чистого неба.

Карабанов не успел обрадоваться. Откуда-то с верховьев потянуло гарью, и он увидел тонкие столбы белого дыма на черном небе. Их сносило в сторону, и они качались. Там, наверное, был ветер. Кто-то за спиной очень тихо, почти шепотом, выдохнул:

— Горим…

Замелькали лица. Еще увидел Карабанов, как тряс Жору за плечи Назаров и яростно хрипел:

— За лошадьми… Быстро.

Голова у Жоры моталась…

Недоуздки висели высоко на сучке. Жора, хотя и был длинный, два раза подпрыгнул, чтобы достать их.

Сильно размахивая руками, он побежал вверх по склону. Там утром паслись лошади. Пот затекал в уголки губ…

Полоса чистого неба над горизонтом все расширялась, и от нее сочился дрожащий свет. Тайга стояла измочаленная, усталая, и ели лениво стряхивали поржавевшие хвоинки.

Пожар был далеко. И конечно, пока он вернется, остальные успеют свернуть лагерь. Потом они завьючат лошадей и уйдут вниз по реке. А может быть, к этому времени Валерка свяжется с Большой землей и за ними пришлют вертолет.

Жоре вдруг показалось, что бежит он очень долго и все не может обежать сопку, а на прогалинах среди тайги и по логам не видно было ни лошадей, ни их следов — измятой травы. И тогда он принялся громко кричать:

— Серко! Серко! Серко!

Серко был самый умный конь в отряде. Он всегда отзывался на зов ржанием и работать любил, не то что другие лошади. Но сейчас Серко не отзывался.

Жора свернул с тропы и полез на гребень отрога, чтобы взглянуть на противоположный склон сопки.

Он споткнулся, едва не упал, на секунду остановился, удары сердца отдавались в кончиках пальцев. Сцепив зубы, Жора снова полез вверх, а когда взобрался на гребень, задохнулся от страха.

Совсем рядом по распадку чадила тайга, и дым тянулся вправо, к реке, и, значит, уйти вниз было нельзя. Пока они соберутся, огонь отрежет путь к отступлению…

Он увидел лошадей. Они тоже были рядом, поднимались по южному почти безлесному склону и почему-то прямо бежали к пожару…

— Серко! Серко! Серко! — отчаянно закричал Жора, замахал руками и побежал вниз.

А лошади шли споро, не останавливались, видно было, как блестели их тугие мокрые от пота ляжки. И Жора понял, что, если сейчас не догонит их, никто из отряда не выберется по этой щели между двумя стенами пламени.

Он настиг лошадей, когда они были у самого огня, и, забежав вперед, попытался поймать Серко. Тот шарахнулся в сторону, и Жора упал прямо под ноги второй лошади. Падая, он успел схватить ее за гриву, повиснуть.

А за Серко уходил ленивый конь, по кличке Адам. Жора взнуздал пойманную лошадь, взобрался на круп и, нахлестывая ее недоуздками, поскакал за уходящими. Очки у него запотели, а он все никак не мог понять, почему так плохо видно, и думал, что это от дыма.

Кобыла Соня, на которой он сидел, была неповоротливой, не слушалась повода. Жора кружил вокруг Адама и все продолжал звать Серко, а тот уходил и равнодушно кивал головой. Самый умный конь в отряде…

Тогда, зверея, ударил Жора каблуками по брюху Сони. Кобыла шарахнулась, и он коснулся потной ладонью Адама. Тот замедлил шаги. Жора впился в гриву, наворачивая жесткий волос на кулаки.

Когда он оглянулся, Серко был уже далеко. Подлая лошадь скакала навстречу огню: только сейчас Жора увидел, что в дымной стене пожара, как трещина, извивается зеленый ложок и Серко с развевающейся гривой мчится прямо туда и догнать его уже нельзя.

Жора оскалил зубы, рванул Адама за повод и поскакал к лагерю. Теперь впереди и сзади был дым, слева — река, а справа — бесконечная тайга. Огонь двигался в ту сторону, и уходить было некуда.

Очень ясно понял все это Жора, и вдруг ему показалось, что на всей земле он остался совсем один.

Он оглянулся. Исчез Серко, и не было больше спасительного прохода, от ужаса зашевелились на голове волосы.

И тут Жора вспомнил о Назарове и поверил только в него, как в бога. Только начальник мог теперь спасти и его, и весь отряд. Жора стал нахлестывать лошадей.

Соня неслась галопом, а Адам, отставая, рвал повод и больно дергал руку. Густел дым, першило в горле.

Соня сама свернула на тропу, и с вершины сопки стал виден лагерь. Огонь, что шел с верховьев, был уже совсем рядом и кольцом охватывал суетившихся вокруг темных свертков маленьких людей.

И Жора закричал зло и отчаянно:

— И-и-их!..

И совсем распластался на Сониной спине.

Потом он увидел, как побежали к реке люди и пламя взметнулось над елью, с сучка которой он полчаса назад снял недоуздки.

Лошадь скакала к лагерю, а там уже вставало белое густое облако.

Сквозь дым и огонь увидел Жора две тени. Одна гнулась к земле, и что-то черное стояло перед нею, вторая, тонкая и маленькая, тянула первую за плечо и махала рукой в сторону реки. А звуков совсем не было слышно, только с сочным чавканьем и хрустом взрывались снизу пучками огня кусты и деревья.

Горящая ветка упала на голову лошади. Соня встала на дыбы, но Жора все-таки усидел на ней и, выворачивая шею, увидел, как приподнялась от земли большая горбатая тень и сильно, обеими руками, толкнула маленькую в грудь. Та упала и покатилась по земле. Женский голос кричал что-то бессвязное.

Пласты дыма вдруг раздвинулись, как занавес, и Жора рассмотрел большую тень. Человек снова сидел на корточках у черного ящика и, закрыв лицо ладонями, качался из стороны в сторону.

Жора рванул повод, хотел подскакать к нему, но рухнула поперек пути пылающая ель, и Соня, совсем как дрессированная лошадь на ипподроме, растянув тело, прыгнула сквозь искры. И, падая, Жора увидел, как валятся красные деревья на тех двоих. И тут он понял, что большая тень — это Валерка, а маленькая — Нина.

Он катился вниз, сквозь кусты, закрыв глаза руками, чтобы их не выхлестнуло. Он застрял в черемухе, а когда попытался подняться, то увидел, что рядом, ерзая на спине и раскинув ноги, колотилась головой о землю Соня с розово-зеленым вспоротым брюхом.

Мимо протрусил на лошади высокий человек, плотно прижимая к бокам локти. Жора, цепляя чудом уцелевшие очки, признал Назарова и разглядел Адама.

Конь стоял в кустах, ноздри у него дрожали.

Жора хотел крикнуть, но из горла вырвался только сдавленный хрип. А Назаров метнулся к Адаму, и бешено зацокали в дыму по камням русла копыта коня.

Жора встал. На груди дымилась штормовка. Он очень спокойно похлопал ладонями себя по груди и, всхлипнув, полез вверх по обрыву, щурясь на желтое, нестерпимо яркое пламя.

Саша мотала головой и терла глаза. Липкие, едкие слезы жгли щеки. А когда она отрывала от лица ладони и ничего не могла рассмотреть, ей казалось, что и глаз больше нет, а есть только глубокие, болючие раны. Тогда она начинала тихонько подвывать низким, совсем волчьим голосом и ломилась сквозь кусты, раздвигая их твердым, выпуклым животом. Искры падали на шею, жалили руки.

Запнувшись, Саша упала ничком и уже не смогла подняться. Тогда, вытянув руки, она поползла вперед, с трудом волоча по земле тяжелое тело.

Неведомая сила толкала ее вперед, и Саша косила ослепшими от дыма глазами.

Кончиками пальцев она вдруг почувствовала мокрый песок и, потянувшись всем телом, ткнулась лицом в воду. На секунду боль в глазах стала невыносимой. Она открыла рот в крике и захлебнулась ледяной водой.

Боль вдруг прошла, и она увидела: серебряные тени проносились у самых губ и сворачивались в вихри струйки песка на дне. Не поднимая лица, она еще дальше вползла в воду и перевернулась на спину.

Дым волокло над самой рекой. Сильный ветер летел с верховьев, мял его и дыбил, рвал в клочья. Черное с желтым вставало в просветах.

Ей снова стало очень страшно, как в ту минуту, когда она впервые увидела огонь. Были беспорядок и паника. Сворачивали лагерь, кричали, матерились. И она была в те минуты, как все, только вдруг просочилось и вытеснило все одно желание — выжить, уцелеть, спастись. Голова стала ясной, взгляд цепким. Она больше не металась. Руки обрели привычную ловкость. В один миг она представила себе весь путь, пройденный за лето: и реку, и повороты звериной тропы, и приметные камни.

Валерка развернул рацию в стороне у трухлявой валежины и стонал, стоя на коленях: «Дымка, Дымка, Дымка! Я Туман, я Туман, я Туман!..»

А Саша была в мыслях уже далеко и смотрела на всех пустыми глазами. Была еще в груди настороженная, пугающая тишина, как в большой пустой квартире. Отчего это, она не знала. Становилось не по себе. Но и это прошло, когда кто-то закричал, что внизу по реке тоже горит.

Тогда она лихорадочно подумала, что уходить было надо вдвоем с сильным человеком. И Саша вспомнила про Валерку. Она подбежала к нему и толкнула в спину.

— Брось… Давай сматываться.

Дуга с черными бляхами охватывала Валеркину голову, закрывала уши.

— Подожди, Саш…

— Ты дурак?! Да?! — сказала она и мелко задрожала.

Валерка замахал руками.

— Я, может, докричусь. — И он стал бодать головой наплывающий дым и сквозь кашель бубнить: «Прием…Прием… Прием…»

А куда мог докричаться Валерка? Было только половина первого, и до выхода в эфир оставался еще час. И радист на базе, наверное, или спал, или читал что-нибудь занимательное.

— Валерка, — сказала Саша, чихая, — бросай все. Своя шкура дороже. Пока трос натянут, пока лодка там…

Валерка, не переставая, звал «Дымку» и сутулил плечи над рацией. Саша ударила его в плечо. Он не обернулся.

И тогда пробормотала Саша свирепо сквозь зубы:

— Пропадай, еловый корень…

И, оглядываясь, стала пятиться, приседая, пританцовывая и спотыкаясь.

Харитон грозил ей кулаком и искал кого-то растерянными, плачущими глазами. Саша вдруг заметила, что нет Назарова. Оттого и суетились бестолково люди, не знали, что делать. А надо было, не теряя ни секунды, уходить к реке. Огонь стремительно шел по верхушкам елей, хрустел и чавкал кустами. Дым накрывал лагерь.

И Харитон, сжав кулаки, вдруг закричал:

— Трос, трос, трос возьми!

Саша увидела Назарова. Тот выползал из палатки задом и зажимал под мышкой брезентовый сверток. Харитон не видел его, рылся лихорадочно в груде снаряжения и, срывая голос, орал:

— Карабанов!.. Документы захвати… Все бумаги… Куда тебя?.. К реке, быстрее!..

Назаров выпрямился. Лицо у него стало белым, словно выстиранным, а глаз совсем не было. Что-то оборвалось в груди Саши. Она колебалась только секунду. Прыгнула за ель и, виляя в стороны, словно убегая от пуль, побежала к реке… Позади отчаянно колотили землю чьи-то сапоги. Харитон гнался… Она побежала шибче… Только бы успеть к разметочному тросу раньше всех, пока огонь не отрезал путь.

Сейчас, лежа в воде и чувствуя, как немеет спина, как под лопатки входят хрупкие иглы холода, она поняла, не Харитон гнался за нею. То удирал Назаров…

Саша зло усмехнулась… Всегда был такой справедливый… И все боялись Назарова… Она молилась на него… Вспомнился вдруг Валерка, и Саша всхлипнула.

Она попыталась сообразить, где сейчас находится. Можно было рискнуть поплыть, но ниже лагеря посредине реки торчали гнилые клыкастые скалы и могло разбить о них быстрой водой.

Саша совсем не жалела, что убежала первой. Может, задержись она еще на минуту, и ей вообще бы не пробиться к реке. Троса она не нашла, словно сгинул он, растаял в дыму. Почему Назаров побежал в другую сторону? Бешеный огонь был вокруг… Каждый спасается в одиночку.

Саша вылезла из воды и, прикрывая голову полой штормовки, затрусила вдоль берега, прыгая через камни. Дым был горячий и сразу высушил лицо. Обрыв маячил сквозь дымную завесу то грудой камней, то упавшим деревом. Она споткнулась о что-то мягкое и тихо охнула.

У воды ничком лежал человек. Лохмотья чадили на нем. Он не стонал, а только слабо шевелился.

Саша остановилась и стала черпать ладонями воду и лить на лежащего. Потом сообразила, что проще втащить человека в реку, и ухватила его под мышки.

Человек замычал. Лохмотья стали сваливаться с него, и под ними показались лоскуты белого, розового и черного тела.

— Закройся, — хрипло сказала Саша.

Она говорила еще что-то, а сама не знала, кто это.

У человека там, где кожа обуглилась, появились тонкие щелочки, и из них сочилась розовая сукровица. Нестриженый затылок был знаком, и сосульки черных волос на шее, и две макушки… Две макушки — две жены будет…

Саша перевернула человека на спину. Это был Боев.

— Саня… — сказал он шепотом. — Пропадаю… Четвертая степень… Сорок процентов…

— Чего ты? — не понимая, спросила она.

— Четвертая степень… — Он моргнул, и не стало видно зрачков. — Жить охота. Спасешь, Саня? А?

Только сейчас поняла Саша, что Боев говорил про ожог четвертой степени и про то, что у него обгорело сорок процентов тела. Саша выпустила его плечи. Но сорок, а все восемьдесят…

— Может, выживешь, — сказала она и оглянулась.

Боев метался в бреду, расплескивая дергающимся телом воду вокруг, и вдруг успокоился, стал говорить бессвязно о какой-то санитарке Вале, о воронке, о танках…

Саша наклонилась к его лицу. Боев совсем не бредил, а смотрел ясно, в упор, не мигая. И вдруг, болезненно дрогнув губами, сунул руку в лохмотья на груди и торопливо протянул тонкую пачку размокших бумаг, перетянутых резинкой.

Саша замерла, не понимая.

— Бери… — тихо и упрямо сказал Боев. — Бери, что ли…

И Саша взяла. А Боев для чего-то повернулся лицом к реке и, упираясь в скользкие камни руками, попытался подняться, но подломились руки. Очень тихо закачала его вода, потянула от берега. И вдруг схватили Боева быстрые, крученые струи Айрыка и понесли, понесли…

Саша отпрянула от воды и, спотыкаясь о розовые валуны, побежала прочь.

Вздыбилась в дыму огромная фигура. Саша в страхе шарахнулась в сторону.

— Ну, ты… Ну, ты… — сказал человек, закашлялся, упал на колени.

А Саша знала: останавливаться нельзя. Нужно сквозь огонь и дым бежать туда, вниз по реке, где торчит посредине русла лохматый остров с обрывистыми галечниковыми берегами. Там река в две протоки. Там уже и глубже и можно рискнуть плыть.

Человек загораживал дорогу. На спине у него был большой черный куль. Он весь дымился, как груда тряпья.

Саша всмотрелась. Лицо у него было изодранное в кровь и распухшее. В уголках губ висели черные нитки, и она поняла, что это тоже кровь. Человек беспрерывно сморкался и никак не мог подняться с колен. И тогда Саша догадалась, что это Жора Дибич.

— Пошли спасаться, — с придыхом крикнул он и резко нагнулся к земле. — Валерку спасем… Кругом огонь… Кругом огонь…

Саша снова побежала, и Жора, с трудом встав на ноги, потрусил вслед за нею, стучал горными ботинками и не то урчал, не то просто хрипел.

Саша вдруг подумала: «Валерку спасем…» И поняла, что черный куль на спине у Жоры — это… Валерка. Она резко остановилась.

— Помер?

— Живой, — прохрипел Жора.

— Помер! Врешь!!!

— Живой…

Жора вдруг качнулся и осел на землю. Валерка соскользнул с его плеч и ткнулся лицом в галечник, вывернув неловко плечи, как сломанные крылья.

Саша присела над ним и хватала его ладонями за черное лицо, зачем-то пыталась открыть ему веки.

Самым родным, самым близким показался ей сейчас этот обугленный человек. И внезапно Саша со страхом подумала, что ей не спастись от огня, не спастись, потому что там, в лагере, она бросила Валерку, убежала одна. Он жалел ее… Она бросила… Бог теперь наказывает… Не спастись…

Никогда не верила Саша в бога, а сейчас вдруг почудился он ей — всевидящий, гневный, с суровыми бровями.

Губы у Валерки дрогнули.

— Живой, — прошептала Саша и задохнулась. Жесткий ком встал в горле.

Жора навалился грудью на валун, обнял его и икал часто, звонко.

— Давай, — сказала Саша. — Давай понесем вместе…

Жора не слышал, мотал отчаянно головой.

— Слышишь, ты…

Саша рванула Жору за полу штормовки.

Они скрестили руки под животом у Валерки и пошли, качаясь, заваливаясь то вправо, то влево.

— Стой! Стой! — закричали рядом.

Саша остановилась лишь на секунду и опять упрямо пошла вперед.

— Стой, язва…

Горячий ветер с пеплом хлестал в лицо. Сильная рука рванула за ворот. Это был Карабанов. Саша вдруг обмякла телом, затравленно оглянулась. Кругом плавали в дыму кусты и но горели, и Жора стоял рядом понуро и тер подбородок о грудь. А по кромке берега, у самой воды, бегал Харитон и быстро то нагибался, то разгибался, словно делал зарядку. Саше вдруг показалось, что Карабанов сейчас начнет ее бить.

— Где наши? Остальные? Где документы?.. Ты взяла?..

Саша затрясла головой и заголосила:

— Чего прицепился? Чо держишь, еловый корень? Не видела никого. Одни мы… Никаких документов не видела…

Карабанов потащил ее к берегу. А Саша, сама не зная, почему, упиралась и наступала на его босые ноги.

Трещала невидимая в дыму тайга, дышала смертным жаром.

— Там, — крикнула Саша, — там Боев помер!.. — махнула в дым. — Вот… — она протянула Карабанову боевские бумаги.

Харитон сунул ей в руки клубок веревок, и Саша бессмысленно стала дергать конец и удивлялась, что веревка у нее легко распутывается. Харитон собирал веревку в кольца.

Суетился рядом Жора, всхлипывал и скрипел зубами.

В разрывах дыма увидела Саша остров, бешено быструю воду в протоке и поняла, что одна бы она не переплыла. Ей стало понятно, зачем нужна Харитону веревка. Она вдруг успокоилась и, ежась от жары, уставившись в спину Харитона, сказала:

— Погубите, гады! Зачем остановили?.. Бежать… У-у-у-у!

Больше не было сил бежать. Назаров прислонился спиной к еловому стволу, закинул назад голову и затих. Гудел басовито ствол, а может, просто гудела земля. Не было больше ни страха, ни ужаса, только тоскливое ожидание конца. Он облизнул сухие губы.

Прямо перед ним была маленькая полянка с короткой, будто остриженной, травой, и в траве красные бусины земляники, мелкие, как горошины.

Ноги у Назарова задрожали, и он, скользя спиной по шершавой коре, присел на корточки. Дым клубился, свиваясь в кольца, и был синий, совсем как табачный.

Назаров вдруг увидел: прямо из кустов ковыляла через поляну тетеря. Крылья у нее висели, как у курицы в жару, и волочились по земле. Вернее, крыльев у тетери не было, а вместо них торчали обгорелые культи. Чудом уцелел только хвост в серую рябину.

Тетеря шла прямо на Назарова, и он долго, с тупым равнодушием смотрел на нее. Она часто останавливалась, падала грудью на землю и бессильно открывала клюв. Назаров сидел неподвижно, и, может быть, птица не боялась его, приняв за корягу.

Назаров отвернулся. Не было сил даже пошевелиться. Зачем он приказал Боеву снять разметочный трос? Решил не посылать Карабанова в верховья, решил еще раз перенести лагерь… Побоялся, Карабанов потом скажет, что истоки описывали на глазок, не выполнили положенного.

Боев снял трос, сложил лодку, но почему-то не оставил ее на берегу. Наверное, утащил в лагерь. Назаров не знал этого. Никто не знал.

Потом он долго бегал по берегу, то вниз, то вверх по реке, спасаясь от огня, задыхался, терял силы, но не хватало решимости броситься в воду, потому что знал: с Айрыком шутить нельзя, река бешеная, ледяная. А к омуту, где отдыхал утром, где можно было переплыть, преградил путь огонь.

Кто-то ткнулся ему в ноги. Назаров вздрогнул.

Тетеря жалась к его босым ступням. Он схватил ее обеими руками. Птица не вырывалась. Назаров вдруг вскрикнул и отбросил ее прочь. Тетеря была слепая…

Легкие разодрал долгий, хрипящий кашель. «Вот и все, — подумал Назаров с тупым безразличием. — Вот и конец. Как тетеря… Огонь не пощадит».

Он съежился, подтянул колени к подбородку, как замерзающий в пургу, прижал к груди теперь уже ненужный сверток.

В свертке была диссертация. Ему она обещала и спокойную, обеспеченную жизнь, и авторитет, и известность, и, может быть, славу, пусть даже маленькую.

Здесь, в заветном свертке, были таблицы с измерениями температур воды и воздуха за три последних лета. Никто не вышиб бы его теперь из седла… Будущее было в свертке, мечты… Три года возил эти бумаги с собой, и вот теперь…

Черный ком пролетел в дыму и с силой шлепнулся о землю. Назаров метнулся за ель. Колесом сквозь кусты прокатился человек, потом заворочался, застонал.

Обрыва не было видно, но Назаров вдруг отчетливо вспомнил его десятиметровую террасу и понял, что человек убился. И стонет, уже умирая.

Назаров выглянул из-за ствола. Растопырив ноги, стоял в кустах Адам, жалко щерил вызеленные зубы. И Назаров понял, что это спасение, а потом, что человек, который упал с обрыва, — это Жора.

Он оглянулся. В кустах шевелился Жора. Инстинкт толкнул Назарова вперед, но он вдруг задохнулся от дыма и замер на месте. А вдруг тот всего лишь покалечился?..

Сноп искр сыпанул сверху, словно разворошили в небе большой костер. Назаров, пригибаясь, метнулся к Адаму. Вдруг в уши ударило истеричное:

— Серафим Иваны-ыч…

Назаров обернулся. Окровавленное лицо гримасничало в кустах. Блестели очки.

Адам поскакал, вскидывая задом. Назаров зажмурился и обхватил коня за шею.

Потом и паленым воняло от гривы, но он не поднял лица, потому что кругом опять летели горящие сучья и крутил ветер искры.

— Счастье… счастье, — бормотал Назаров и хватал зубами жесткий волос гривы.

Адам резко остановился. Назаров едва не перелетел через голову лошади. Он в страхе открыл глаза. Под ногами коня дымилась земля, и тогда Назаров вздрогнул и выпрямился. Ощупью бродили в дыму длинные, торопливые языки огня.

Назаров с ужасом подумал, что его искал огонь. Слишком поздно пришло счастье. Судьба смеялась.

Крупная дрожь прошла по телу Адама. Спасения не было.

Сам не зная, зачем, Назаров начал бессильно сползать с коня. Адам рванулся, и Назаров, растопырив руки, грудью ударился о землю. На миг потерял сознание. В широко открытые глаза хлынуло мутное небо.

Валерке казалось, что он идет по бревну. В теле странная легкость. Он раздвигает руки, пытается удержать равновесие, но дует ветер, и его качает и сейчас сбросит в пропасть. Но он знает, что не разобьется, потому что легкий, потому что может летать. Это очень хорошо, когда умеешь летать. Не нужно будет идти, бежать, и тайга перестанет дыбиться прямо в лицо. До ближнего жилья шестьдесят километров. Пусть все идут, а он полетит вперед и скажет пасечнику деду Иннокентию, чтобы топил баню, чтобы приготовил больше меда. Дед Иннокентий будет трясти кудлатой башкой, чесать в бороде и говорить с расстановкой: «Ах, бузуй! Ах, варначье! Догулялись…»

Валерка вдруг увидел себя уже на пасеке. Все было так, как и представлялось. Только дед Иннокентий вдруг выдернул из забора кол и, заулыбавшись, хватил им Валерку по черепу. «Не ходи на танцы. Парни у нас вострые», — сказал он. Валерка вскрикнул от боли. Дед побежал прочь, и все пропало. Не было больше ни деда, ни пасеки.

Стучала в виски кровь. Не открывая глаз, Валерка понял, что все это бред. А до пасеки еще шестьдесят километров.

Он открыл глаза. Небо было коричневым, и клочья не то облаков, не то дыма плыли высоко, обтекали солнце. Закружилась голова. Ему вдруг показалось, что кто-то плачет, горько, со всхлипами. Валерка слабо пошевелил головой. Теплая струйка скатилась по скуле, и он понял, что это плачет он сам. Как в детстве. И тогда ему бывало очень горько. Осиротел в годы войны. А потом…

Однажды вечером забрел на вокзал. Мчались мимо темные товарняки, и пахло от них полынью, смолой и теплой пшеницей. Красные огоньки уплывали за станцию, манили, обещали другую жизнь. И Валерка решился.

На тормозной площадке было темно, хлестал по глазам ветер, и ничего не было видно по сторонам, только прощально мигнули и остались позади спокойные и равнодушные станционные фонари.

Валерка хотел сесть в угол и вдруг почувствовал, что здесь кто-то есть. Длинная рука крепко взяла его за плечо.

— Ты куда, парень?

Валерка едва не закричал от страха и неожиданности.

— Да не бойся, — сказал человек. — Не съем. Иди сюда…

И он потянул Валерку к себе.

В углу площадки было тихо, и он рассмотрел попутчика. Тот был без ног, а культи были обмотаны мешковиной. Еще на человеке была черная рубаха с широко распахнутым воротом и клин черно-белых полос — матросская тельняшка. На непокрытой голове ветер закручивал густые кудри.

— Ты кто? — спросил человек.

— Валерка…

— Валерка-лерка… Гы-ы-ы… — Он поскреб под мышками. — Куда едешь-то, а? Воруешь, да?

Валерка молчал.

— Я, братишка, морячок. Ты мне можешь доверять. На-ко…

Безногий порылся в черном узелке и сунул Валерке кусок хлеба и ломоть сала.

— Жри, малец. Я с понятием…

Моряк был пьяный. Валерка ел и плакал. Он рассказал безногому о себе. Тот гыкал, мотал головой, жалел. Потом развязал узел, достал тальянку и, тихо наигрывая, стал напевать дребезжащим голосом.

Еще было в той песне про то, как заметает пургой паровоз, как замерзают люди.

Песня понравилась.

С того дня стал Валерка поводырем у безногого. Они пересаживались с поезда на поезд, из вагона в вагон, пели песни. Обещал моряк, как только доберутся до Владивостока, устроить Валерку в юнги. «У меня там знакомых братишек тьма…»

Шел сорок шестой год. Ехали с войны солдаты, слушали душещипательные песни и подавали щедро куски и монеты.

А Владивосток был далеко. И моряк оказался совсем не моряком, а просто пьяницей, и ноги он отморозил еще до войны. Напился и отморозил.

Ездили они всегда по одному маршруту: Арзамас — Муром и Муром — Арзамас. Их часто не пускали в вагоны, ссаживали на долгих разъездах, но даже на самом глухом полустанке были у безногого «кореши». Жилось легко.

А однажды ночью их просто выкинули из воинского эшелона.

Безногий ярился, рвал на груди рубаху, бил себя в грудь и орал про морскую пехоту, про пролитую кровь «на Сапун-горе, что под Севастополем».

— Зачем ты врал? — спросил потом Валерка.

— А я, может, и не врал, — раздумывая, сказал безногий. — Я, может, сам во все поверил. Мне так жить легче. Тебе-то сколько лет?

— Четырнадцать.

— С мое отживешь, все понятно станет. Жизнь в сопатку бить начнет, опять же приспособишься. Королем себя придумаешь и будешь верить. Иначе хана. Все себе придумывают чего-нибудь. Один, чтоб за прошлое не мучиться, другие, чтоб ныне лучше жить. И вся жизня есть спектакль.

Валерка ушел от безногого и стал пробираться на восток. Во Владивостоке взяли его в команду рыбаки со старого карбаса.

Так и пошел с того времени Валерка по земле худым, высоким парнем с русой челкой и спокойными глазами. Но навсегда у него осталась ненависть к тем, кто играет в жизни, как в театре.

— Харитон, — позвал Валерка. — Слышь, Харитон?..

Татарин не отзывался, суетливо распутывал веревку и тревожно смотрел на реку.

— Карабанов, ползи сюда, — попросил Валерка.

— Чего тебе?

— Иди…

Карабанов торопливо нагнулся.

— Ну…

— Ты вот что, Карабанов. Село Печи на Бухтарме знаешь?

— Ну… Ты скорее…

— Ладно… Там у меня баба осталась и… дочка. Так ты зайди. Расскажешь все, значит. Привет, мол, передавал…

Карабанов поежился. Огонь подкрадывался где-то рядом в дыму, дышал жаром.

Валерка трудно перевел дух, пошевелил искусанными губами, хотел сказать еще что-то, но только слабо пошевелил головой.

Карабанов смотрел на Валерку широко открытыми глазами и вдруг понял, что тот умирает.

— Ты чего? — сказал, робея, Карабанов. — Сейчас трос перекинем. Спасемся… А там пойдем… Не думай особенно…

Валерка скривил в усмешке губы.

— Назаров — падаль. Сквитаться бы с ним. Бросил всех… Вы уж за меня… В душе грязь, гниль, а всегда человека играл…

— Путаешь, — сказал Карабанов. — Темнишь… Всегда ты путал. А он Сашку спасать бросился… Сгорел где-нибудь…

— Такой не сгорит, я знаю… Приползет… И что бросил знаю… Не простите ему, а?..

Валерка смотрел на Карабанова, и глаза его тускнели.

— Ты к бабе моей зайди… обязательно, — тихо сказал он. — Нинку жалко. Совсем дура. Меня от рации все тянула. Спасала. Я ее ударил… Жалко.

В горле у Валерки булькнуло, задрожали ресницы, и он заскрипел зубами, проваливаясь в забытье.

Харитон размахнулся и бросил веревку через протоку. Последнее кольцо не долетело до противоположного берега, упало в быструю воду. Он торопливо потащил веревку назад. Теперь она была мокрой и отяжелела. Харитон замер от страха.

Скулила рядом Саша, лезла под руку, мешала.

— Уйди! — бешено закричал Харитон. — Уйди, баба… зашибу…

Саша шарахнулась в сторону, заслонила рукой лицо. Страшен был Харитон.

— Я сейчас, — сказал Харитон. — Я ее, проклятую, заброшу…

Он полез в воду.

Петля зацепилась за черную, вросшую в песок корягу. Харитон натянул веревку, завалившись назад всем телом, испытал ее крепость. Веревка провисала почти до воды и раскачивалась. Он торопливо замотал свободный конец вокруг выбежавшей к самой воде тонкой елки.

— Давай, — сказал Харитон и толкнул Сашу.

Та затравленно оглянулась.

— Ну-ну-ну…

Саша вбежала в воду. Быстрая и холодная, она сдавила грудь.

— Еловый корень, — пробормотала Саша и едва не выпустила из рук веревку. Течение отрывало ноги от дна. Она оглянулась назад. На берегу были Харитон, Жора, Карабанов, Валерка…

Ей вдруг стало страшно остаться один на один с ледяной стремительной водой. Она попятилась к берегу. Убежал в дым Карабанов. «Пропадет», — подумала Саша и полезла из воды.

— Назад! — крпкнул Харитон. Глаза его слезились.

— Я с Валеркой. Я потом… — торопливо сказала Саша.

— Мне не переплыть, — пробормотал Жора и покосился на быстрину кровавыми глазами.

Огонь облизывал на берегу голые камни. Харитон пронизывал глазами.

— Я с обрыва упал, — сказал Жора и стал жевать губу. — В голове звон, и сил нет… Тошнит… Все качается…

Харитон задрал по-цыплячьи лысую голову и закричал:

— Сергей!.. Караба-а-анов!..

— Что? — сказал Жора. — Никого не видел. Пропалп остальные…

— Серге-ей! — орал Харитон.

— Отстань, — рассердился Жора. — Я же говорю: не видал… Я потом вспомню… Что-нибудь…

Жоре показалось, что Харитон спрашивает его о чем-то. Тот стоял к нему спиной, а голова была повернута задом наперед. Тошнота подступала к горлу, цветные палочки кололи глаза, и Жора злился.

— Да отстань ты! — со слезами в голосе выкрикнул он.

Харитон упал на колени, поднял обрывок веревки и стал вязать петлю. Голова у него опять была на месте, и Жора вдруг успокоился, вздохнул.

— А Карабанова нет, — сказал Харитон, посмотрел в глаза Жоре и вдруг заплакал, стал обвязывать Жору веревкой под мышками.

Тело у Жоры было вялым и вздрагивало, как студень. Его рвало.

«Сотрясение мозга», — с тревогой подумал Харитон и всхлипнул.

Все погибли. И Назаров, и Валерка. Зачем хотел вернуть Назаров Сашу? Она жива, а его нет. Назаров не один год проработал в тайге, должен знать, что от пожара не спасаются в одиночку… Оттого и побежал догонять…

Харитон быстро накинул скользящую петлю на веревку и стал приподнимать Жору.

— Ну давай, давай! — просил он, а сам едва шевелил ногами.

Карабанов теперь не вернется. Огонь не пустит. Значит, еще один… Зачем побежал? Бесполезно ведь… Кто остался в живых, тот пробился к реке…

Харитон обхватил Жору поперек тела и потащил к воде. Саша возилась с Валеркой.

— Ты переставляй ноги, переставляй… За веревку держись… Крепче. Мне тяжело… Понимаешь?.. Я не сильный…

Жора кусал губы и поднимался в рост. И уже в воде он вдруг схватил Харитона за грудки.

— А ты не бросишь?..

Харитон замер. Жора тянулся к его горлу скрюченными пальцами. Взгляд его вдруг стал осмысленным.

— Харитон, Харитон… А Назаров убежал. — В глазах появилась звериная немая тоска. — Я как упал… Соне сразу конец. Я как упал… А он на Адама…

Глаза Жоры были широко открытыми, но Харитону показалось, что он мигнул, потому что зрачки его вдруг сразу стали снова безумными.

Жора изогнулся и исчез под водой. Натянулась веревка.

Пара белок прыгнула из травы. Они поставили пушистые хвосты трубой и, подскакивая на беляках, как резиновые игрушки, поплыли к острову.

Харитон присел и стал шарить в воде руками. Вода попадала в рот, и ломило зубы. Зелень на берегу исчезла, встала ровная стена огня.

Тело Жоры было тяжелым, течение валило с ног, и приходилось поднимать его одной рукой, потому что второй надо было держаться за веревку. Тогда Харитог сжал зубы и до черноты в глазах натужился… Жора бредил, проклинал Назарова.

Валерка не дышал. Саша опустилась на колени, прижала ухо к его груди. Под лохмотьями совсем слабо, чуть-чуть, стучало сердце.

Она схватила Валерку за плечи и волоком потащила к реке. Харитон и Жора были уже посреди протоки. Вокруг них кипела вода.

А Саша вдруг стала говорить тихо, ласково, будто и не было кругом огня и никуда не нужно было торопиться…

— Потерпи, Валера… родной… Переберемся через реку… Я тебя выхожу… Мы с тобой тогда заживем… Вдвоем хорошо будет… Ой как хорошо будет… Только потерпи… Ладно?

В эту минуту обо всем забыла Саша. И про то, что никогда и ничего не обещал ей Валерка. А зачем ей было это помнить? Зачем? Самым родным, самым лучшим человеком показался Валерка ей в этот миг. Только он жалел, ласкал… И про жизнь ев знал только он… Никогда не попрекал, не смеялся…

— Я тебя спасу… — говорила Саша и кривила губы, и плакала от дыма крупными мутными слезами…

Огонь бушевал рядом. Прямо из его желтой стены вышли двое. Карабанов вел Назарова… Начальник прижимал, как икону, к груди прожженный брезентовый сверток…

— Скорее! — задыхаясь, прохрипел Карабанов. — Чего возишься?..

Саша подняла голову и с досадой сказала:

— Иди, иди… Сами ходим, своими ногами…

И, тихонько охнув, снова потащила вперед Валерку. А когда забрела по колени в воду, остановилась и оглянулась. Карабанов с Назаровым были уже на острове, и Харитон махал рукой…

Тогда она взвалила Валерку на плечи и, оступаясь на скользких камнях, медленно пошла. Позади, как свеча, вспыхнула ель, к которой был привязан трос. А Саша не видела этого и все дальше входила в воду. Холодными тисками сдавило тело.

И вдруг она почувствовала, как ослабла в руке тугая струна троса. В страхе она оглянулась. Обугленная ель шипела в воде… Сашу сбило с ног течением и поволокло по камням. Валерка давил на плечи… Она попыталась встать, но ее несло вниз, потом сильно рвануло в сторону, и сразу стало легко. Она вынырнула на поверхность и поняла, что больше нет с нею Валерки… Мелькнула в прозрачной воде в бурунах зеленая штормовка…

И, до судорог впившись в веревку, Саша дико, чужим голосом закричала. Эхо запрыгало по бурунам, растаяло в дыму. Несло ее к острову, крутило веретеном…

Вершина сопки закрывала полнеба. Последним усилием воли Харитон удержался на ослабевших ногах и снова полез вверх.

Там можно было остановиться и положить голову на землю. Никогда в жизни голова не казалась Харитону такой тяжелой. Она все время падала на грудь, и ему чудилось, что он несет ее, как пудовую гирю, а руки почему-то затекли, плечи отваливались.

Он очнулся от тяжелого дыхания. Рядом на корточках сидел Карабанов и пристально рассматривал свои в кровь исцарапанные ноги.

— Ну вот, — сказал Харитон. — Ну вот… Кажется, и ушли от огня… Кажется…

Он с трудом поднял голову и посмотрел вдаль. Стояла тишина. Харитон облизал растрескавшиеся губы.

Может быть, совсем и не следовало останавливаться. Даль тонула в дыму, и пока еще можно было идти, пока были силы, надо уходить, потому что река, хотя и широкая, но кто знает…

Харитон посмотрел на часы. Было ровно четыре.

— А что дальше, — сказал вдруг Карабанов, — делать будем?

Харитон пристально посмотрел ему в глаза. Карабанов ждал.

Он хотел ответить, что знает не больше, чем все остальные, но вдруг понял, что что-то изменилось. Саша неотрывно смотрела на него и тоже ждала.

Бессмысленно всем бледным осунувшимся лицом улыбался Жора. Назаров лежал на спине, прижимая к боку ладонь и плотно закрыв глаза.

— Уложи Жору, — сказал Харитон Карабанову. — Видишь?..

Карабанов повиновался. И тогда, уже уверенно, приказал Харитон:

— Короткий отдых. Скоро пойдем. Отсюда все видно. Если что… вообще увидим… А теперь отдыхать.

Он полез в карман, достал пачку мокрых документов и медленно стал раскладывать их на траве.

Саша легла навзничь, вытянув вдоль тела длинные руки, и, тихая, как будто заснула. Рядом о Жорой примостился Карабанов. Харитона тоже вдруг потянуло в сон.

Он уткнулся лицом в траву. Шумело в голове и мучительно болела обожженная спина. Он вспомнил сегодняшний день и сразу расхотелось спать.

Не торопясь, он перебрал в памяти все, что случилось за эти четыре часа — с двенадцати до четырех. Как вышло, что больше нет Валерки, Нины, Боева?

Не то от дыма, не то от усталости ломило глаза, и Харитон придавил опухшие веки пальцами.

У Жоры сотрясение мозга. Он заговаривается. «Назаров ускакал на Адаме». Врет все, бредит… Железный человек Назаров. И за Сашей он побежал, чтобы вернуть… А потом заблудился в дыму. Только зачем унес все документы?.. Почему не сказал?..

Харитон поднял голову. Сидел, похожий на статую Будды, голый Карабанов, рвал пучками траву и прикладывал к обожженной щеке.

Почему так смотрел на него этот парень, чего ждала Саша?.. Почему никто не обратился к Назарову? Даже у умирающего командира просят совета, потому что командир всегда остается им до конца. А здесь, сейчас?

И вдруг он понял, что последние четыре часа он, Харитон, был командиром. Поэтому так смотрели на него Карабанов и Саша. Они ждали его приказа. Там, в дыму, когда исчез Назаров, он, не думая, стал командиром. Кричал, матерился, грозил и не понимал, что ему подчиняются. Не убежал Карабанов, остановили Сашу, вынесли из огня Жору и Назарова.

Очень тихий лежал рядом Жора, и Харитон со злостью посмотрел в его заострившееся, в саже лицо. Растяпа… Если бы он уберег лошадей… С ними легко через реку.

Жора попробовал сесть и сейчас же завалился на бок. Перед глазами плыли сопки. Он плотно закрыл глаза. Гудела в голове кровь.

Жора со страхом подумал, что до жилья ему не дойти, а для остальных он обуза…

В отряде его недолюбливали. Студент-недоучка… Выгнали с третьего курса гидрофака за академическую задолженность. Пошел работать. Было безразлично, какую работу делать, лишь бы никто не дергал, не трогал.

Валерка говорил: «На кого работаешь, Жора? На науку? Нет! Не-ет! На Назарова спину гнешь…»

Неправильным человеком был Валерка, насмешником, неустроенным, без места в жизни, а всегда над чем-то раздумывал и Назарова понимал, как никто. Может, и злым был от неустроенности.

И ему, Жоре, надо было думать про жизнь. А он совсем не умел сопротивляться таким, как Назаров.

Не любил Валерку. А тот у рации до последнего… Знал радист, что разметочный трос перед грозой сняли. Назаров собирался после обеда менять лагерную стоянку. Знал еще Валерка, что с рацией и аккумуляторами через реку не уйти… Была единственная надежда вызвать базу, спасти всех… Таким человеком был Валерка, только казался другим… Не играл в хорошего…

А Назаров?.. И вдруг, впервые в жизни, Жора задохнулся от ненависти и заплакал, не разжимая век. Никогда и никого он не мог ненавидеть… Просто не умел…

— Ребята, — сказал он хрипло. — Ребята!.. Я когда за лошадьми бегал, так уйти мог… Там проход был… А лошадей не довел… Вы простите… Нельзя было… Назаров сволочь… Зачем Карабанов спас его? Зачем?.. Я видел, он на Адаме ускакал. А Нина сгорела… Я видел… Черная такая лежала… Их лесиной сразу… Только Валерка живой был… Я его и тащил…

Жора широко открыл глаза. Еще многое нужно было сказать. Но вдруг быстро, как падучая звезда, прямо в лицо покатилось по черному небу солнце. Жора вздрогнул и вытянулся.

— Закурить бы, — хрипло сказал Карабанов и сглотнул колючий ком.

Харитон повернулся на бок и посмотрел вокруг, словно ждал, что кто-то даст сигарету.

— Слышишь? — спросил он и насторожился.

Глаза у Саши блуждали, щеки стали розовыми. Назаров лежал все так же неподвижно, казалось, не дышал.

— Могилу надо… — сказал Карабанов и вдруг закричал истерично, выкатывая белки; — Встать! Встать!..

Назаров медленно открыл глаза.

— Поверил? — совсем тихо спросил он, — Кому поверил? Жора был не в своем… Эх! — И снова закрыл глаза.

Наступила тишина. Внизу, в тайге, стучал по сушине дятел. Удары были размеренными, точными, как у маятника. Всем стало почему-то жутко.

Сухими валежинами они выскребли на вершине сопки неглубокую могилу, и Карабанов снял с Жоры ботинки, штормовку. Жору полошили в яму, прикрыли хвоей. Торчали вверх растопыренные желтые пальцы. Тайга молчала. Дымное небо плыло над его могилой. И люди прощались молча….

Почему всю жизнь он молчал? Почему не умел сказать то, о чем думал? Всегда что-то удерживало.

Харитон споткнулся о валежину, Снова вокруг стояла тайга и сквозь стволы почти не пробивалось солнце. Он прислонился к лиственнице. Мимо прошел Карабанов.

Почему молчал? Как будто кто-то невидимый всегда стоял впереди и предостерегал; берегись! Оттого и молчал Харитон.

Он видел людей с холодными, беспощадными глазами. Такие глаза были у друга в тридцать седьмом. Тогда людей забирали в Татарии. Говорили: враги народа… И сажали… И его взяли. За что, он не знал.

В Казани, в следственной тюрьме, встретил Харитон друга. Друг работал следователем. Он и выручил. «Тебе повезло… — Говорил он и смотрел на Харитона холодно. — На меня наткнулся. Счастье. Мы очищаем землю, чтобы строить новый мир. В великом деле без жертв нельзя. Ты подумай…»

Харитон думал, понимал про жертвы, но не понимал, зачем же людей пачками… без разбора…

И тогда подумал Харитон, что, может, не все он понимает, может, недоступно ему что-то большое, стоящее над обыденностью.

Друг посоветовал молчать и смотреть: «Тогда поймешь». Харитон молчал и не понимал. А потом началась война… Харитон отшатнулся от лиственницы и снова пошел, запинаясь. Тайга заслоняла даль.

А разве только таких людей видел он? Разве только такие были вокруг?..

Выбирались из окружения. Месяц шли. Совсем почти неживые. В одном селе перебили полицаев и устроили митинг. Выводил из окружения политрук.

Он говорил на митинге. Глаза у него были самые обыкновенные, человечьи. Его ударило взрывной волной, и из век сочилась кровь. Он рассказывал про то, что будет победа, а сам прикладывал к глазам платок. Было похоже, что плакал кровью.

Немцы бросали листовки: «Штыки в землю. Захватите с собой котелки и ложки». Замполит улыбался. Вел к своим и не интересовался «темным» прошлым Харитона.

И проклял вдруг себя Харитон за то, как жил. Проклял потому, что из-за всего этого погибли сегодня люди. Он мог спасти их всех… Если бы… Но он привык молчать и повиноваться. А сегодня нужно было командовать и не ждать Назарова. До последнего ждали, думали, сейчас придет, поведет всех… Можно было натянуть снова трос, уйти всем, как в бою из окружения. Один за всех, все за одного… Будь прокляты такие, как Назаров, которые не умели ничего объяснить, которые требовали молчания и подчинения.

— Ночью зажжем костры, — сказал Харитон, — нас будут искать.

Люди молчали. Но он знал: его слышат и будут делать так, как он прикажет. Он стал сегодня тем, кем должен был стать много лет назад.

Карабанов посмотрел через плечо. Назаров шел, хватаясь за стволы, и ветви били его в грудь, хлестали по лиду.

Карабанов попробовал представить, о чем сейчас может думать этот человек. И вздрогнул. Стало страшно. Тяжко человеку. Очень. Так случилось… Что теперь? Не зверь ведь…

Он остановился. Харитон и Саша тоже.

— Сюда. Давай… — хрипло сказал Карабанов.

Подошел Назаров и замер за их спинами.

— Давай, что ли, — повторил Карабанов.

— Зачем? — сказала Саша.

Угрюмо посмотрел Харитон.

— Люди ведь…

Назаров оперся о плечо Харитона. Они снова пошли.

Карабанов опустил вниз лицо. Плыла в глаза земля, и ему почудилось, что он летит на самолете и смотрит вниз.

Карабанов болезненно улыбнулся. Он всегда любил летать на самолетах, и ездить любил, и ходить тоже.

Запутанные петли его дорог пролегли по земле. Он приходил туда, где она была еще непокорной, необжитой. Он не искал опасностей. Жизнь на суровой земле была суровой. А охотников за приключениями не любил. И легко жить тоже.

На люден был свой взгляд. Делил он их только на плохих и хороших. Они приходили обживать землю по разным причинам: одни искали настоящее дело, другие за деньгами, третьи просто так, из интереса, оттого, что по натуре своей были бродягами.

Выходило, что он, Карабанов, умел разбираться в людях. А здесь вышла осечка. Он, как и все, считал Назарова настоящим начальником, человеком, а тот оказался совсем другим. Все прощал ему, мирился, а что получилось… Если бы пе Харитон, уже никого бы не было в живых. И он, Карабанов, убежал бы куда глаза глядят. Харитон победил в нем страх.

Ни разу не слышал Карабанов, чтобы Назаров матерился. Отчитывал только пристойными словами, только правильными и вескими. Анекдоты боевские слушал, но ни разу не улыбнулся. Улыбаться было нельзя. Это ставило всех на одну доску, чего Назаров явно не хотел.

Вспомнился другой начальник. Это было лет десять назад, когда первый раз поехал в экспедицию, после техникума, с колодцекопателями. Работали в Муюнкумах. Начальник был веселый и бесшабашный человек.

Колодцы в Муюнкумах копали глубокие — двадцать, иной раз тридцать метров.

Однажды кончилась вода, кончился материал, которым крепили в колодце стенки. А помощи никакой, ниоткуда. Понадеялись, что скоро сами до воды докопаются. Гидрогеологам сказали: «Через неделю приезжайте». А воды в колодце не было, только песок мокрый. В колодец боялись лезть. Обсадки нет. Вдруг потечет песок…

Тогда сказал начальник:

— Я, однако, попробую, ребята. Может, вода близко.

Докопался до воды, два ведра начерпал, а потом зазвенел вдруг песок… Остался начальник на глубине двадцати семи метров. Навсегда…

Солнце упало в чащу, вытянулись длинные, узкие тени.

Дымное небо светилось сквозь стволы лиственниц. И Карабанову почудилось, что идут они прямо в него, слабые, обожженные… И вдруг он услышал тонкий, совсем забытый звук.

Карабанов остановился. В небе, то пропадая, то появляясь, двигалась маленькая, величиной со шмеля, точка. Это искал их вертолет.

И Карабанов радостно закричал, вертя головой. В глазах Саши блестели слезы. А Карабанов кричал.

— Брось, — тихо сказал Харитон. — Тайга не степь — и отвел глаза. — Сейчас нас не найдут. Только ночью, когда запалим костры. Может быть…

Карабанов осекся, сник…

Он никогда не был импровизатором. Любую фразу готовил расчетливо, заранее. Может быть, поэтому он всегда побеждал в спорах и добивался своего.

Шли годы, и все больше верил Назаров в свои непогрешимые методы. И еще он любил казаться опасным человеком, чтобы его боялись, искали поддержки или на худой конец, чтоб сторонились. Только ни разу он никого не поддержал, не взвесив все «за» и «против». Работников брал чаще всего исполнительных середнячков, мягкотелых, податливых. И в этом году в отряд подобрал, как всегда, по своему принципу: Карабанова он считал бродягой, Боева — балагуром и пустым человеком, Жору — недоучкой, Харитон поначалу внушал опасения, но и с ним сладилось. Хуже было с Валеркой. Тот угадывал его натуру, и чутьем понял Назаров, что с ним лучше не связываться. Да и не он отыскал этот «клад». Дали из партии. Приходилось мириться.

Непокорных Назаров ненавидел, но с местью никогда не спешил, умел ждать. Человек всегда оступиться может. Даже пустяк можно повернуть, как захочется. Мысленно Назаров заранее написал Валерке характеристику. Это тоже была тактика испытанная, бьющая прямо в цель. Иди разбирайся, где правда. Начальникам верят.

Сейчас оставшиеся в живых помогают ему идти. И считают, что он побежал потому, что испугался. Нет, здесь все было обдуманно, только не очень гладко получилось. Все бы сошло, если бы Жора погиб там, в огне.

Назаров вдруг подумал, что идти ему помогают, чтобы потом судить… Три свидетеля рядом. Сердце вздрогнуло.

Назаров разозлился. Он привычно стал разбирать все случившееся по деталям. Он не оправдывал себя перед этими тремя. Здесь нельзя было оправдаться. Все придуманное нужно для тех, кто будет судить по их показаниям. Назаров легко находил нужные, веские слова и, может быть, потому, что перестал волноваться, без труда запоминал их.

Кто видел, как он ускакал на Адаме, бросил Жору? Только Жора. У него было сотрясение мозга, и он умер. Обвинение легко опровергнуть.

Почему убежал, бросил людей? Тут просто. Хотел вернуть Сашу, заблудился в дыму. Кто, кроме Саши, видел, что он побежал в другую сторону? Саша несерьезный противник. Она глупая. На суде будет выть и кричать. Не доказательство. По крайней мере не веское. Против его логики не устоит. Значит, и здесь все в порядке.

Назаров ускорил шаг. Теперь надо было снова стать начальником, отодвинуть Харитона, забрать власть в свои руки. Пока доберутся до базы, надо подавить волю оставшихся в живых, заставить увидеть все происшедшее его глазами.

— Нужно как следует отдохнуть, — твердо сказал Назаров. — Перевязать раны, поделить одежду…

Карабанов посмотрел ему прямо в лицо, неотрывно, дерзко. А Саша брела равнодушно, расслабленно.

— Не юли, Назаров, — устало сказала она. — Хватит! — Саша медленно приблизилась к нему и вдруг рванула из его рук сверток.

И Назаров понял, почувствовал, что спорить нельзя. «Хватит!» Это как приговор. Те, кого он считал совсем недавно прирученными, покорными людьми, кем можно было командовать, больше не подчинялись ему. Они понимали его, читали его мысли. Такое было первый раз в жизни. Назаров жалко усмехнулся. Он не собирался сдаваться.

— Значит, поверили? — в упор, спокойно и скорбно спросил Назаров и вдруг судорожно распахнул на груди брезент.

— Смотри, — вздрагивая, сквозь зубы сказал он. — Смотри… Я не дойду. И отвечать ни перед кем не буду. Я не боюсь. Документы отняли… Я спасал…

Рана у него на боку засохла, стала черной, и только кость ребра на изломе была сахарно-белой и косо выпирала.

— Трус, — с ненавистью сказал Карабанов. — Всегда лгал. Мертвых обокрасть хочешь…

И Назаров понял, что он пропал. Что-то не так он сделал, где-то допустил ошибку. Неумолимые, все понимающие, стояли перед ним эти трое.

Он поднял к небу голову. Оно темнело над тайгой. И Назаров вдруг признался себе, что всю жизнь ненавидел ее, ее буреломы и завалы, путаницу троп и сучья, которые били в грудь. Тайга была равнодушной к нему, а чаще враждебной. Злой колдуньей, замшелой, косматой, полной скрытых угроз, стояла она на его пути. Он боялся тайги, но ее нельзя было обойти и людей тоже… И люди стояли…

— Будь ты проклята! — закричал он в темнеющую даль. — Будь проклята.

Тайга молчала. Даше слабым эхом не ответила. Слишком великой была тайга.

Назарова охватило безумное желание уничтожить ее, запалить под сухим деревом костер. Но он сейчас же подумал, что тогда тайга поглотит его, превратит в пепел. А он еще жив и хочет жить…

Чтобы сократить путь, Харитон решил идти не по реке, а повернуть на водораздел. Здесь было труднее, но зато потом все время по ровному, почти безлесному склону и вниз.

Ночь застигла их почти на водоразделе. Здесь тайга поредела, стала сплошь лиственной. Карабанов наломал веток и сделал для себя, Харитона и Саши настил. В стороне на палой хвое скорчился Назаров.

Густела ночь, и там, позади, откуда они пришли, наливалось, багровело немое зарево, вставало в небе, грозное и неподвижное.

Поднялся ветер, и стало холодно. Саша прижалась к Карабанову. Из чащи тянуло сыростью.

— Ты чего? — спросил Карабанов.

— Так… холодно… Я в воде долго лежала… Руки немеют, ноги… сердце замирает… Вдруг остановится?

Они долго молчали. Карабанову захотелось сказать Саше что-нибудь хорошее, ободрить, успокоить, но или он устал, или просто не умел, нужных слов не нашлось. А Саша вдруг снова сказала:

— Знаешь, а помирать не страшно. Утром боялась, как зверь бежала. Отчего это? Вроде бы через порог переступила. А ведь жить охота, как прежде, а все равно не страшно.

Карабанов смотрел в черноту лиственничной кроны и думал, что Саша просто устала. Устала у нее душа. Что ей сказать, что ответить?

Он молча провел рукой по ее лицу и, помедлив, сказал:

— Не знаю…

— Нам обоим нельзя спать. Слышишь. Давай по очереди. Этот, — она кивнула в ночь, — все может. Мы с тобой свидетели…

Свидетели… Карабанов открыл сощуренные глаза. Нет, не свидетели они. Они должны стать судьями. Он хотел сказать об этом Саше, но промолчал.

— Спи.

— У тебя есть бумага и карандаш? — спросила вдруг Саша.

— Зачем тебе?

— Я, может, не дойду, — медленно сказала она.

— Бумаги нет, — подумав, ответил Карабанов. — Вот только документы Боева. А вообще-то ты брось… Может, вертолет ночью пролетит. Зажжем сушняк…

Саша усмехнулась одними губами.

— А вдруг… — сказала она. — А вдруг… Давай хоть документы. Сердце я надорвала. Сожмется, а разжаться сил нет… Словно и не мое.

Она взяла из рук Карабанова пачку стянутых резинкой бумаг. В темноте их руки встретились. Рука Саши была холодной, как будто она только что вынула ее из родниковой воды. Карабанов повернулся на бок и сразу же провалился в забытье…

Карабанов вздрагивал всем телом. И во сне он шел. Саша смотрела в звездное небо. Потом поднялась, села. Неторопливо сдернула с документов Боева резинку и стала перебирать бумаги. Здесь был и огрызок карандаша. Тихо сопел Харитон.

Неслышный, лежал в трех шагах под лиственницей Назаров.

Таким людям, как он, Саша всегда привыкла подчиняться. Только сильных людей уважала она и завидовала им.

Когда-то научилась блатным песням, словечкам и, если ей казалось, что ее притесняют, намекала, что у нее темное прошлое. Действовало. Защищалась, как могла, прикидывалась…

Почему ее до сих пор никто не упрекнул, что она побежала первая? Почему молчат? Почему простили ей и не прощают Назарову?

И она вдруг поняла. Все знали, что она слабая. Даже когда притворялась… Не по ней была жизнь на суровой земле. Страх шил у нее в душе. А Назаров не имел права бояться. Он отвечал за всех. Он начальник… А ей простили…

От этой мысли Саше захотелось тихонько заплакать, тихо-тихо, чтобы защемило сердце.

Сильными сегодня оказались другие, не те, перед которыми она всегда преклонялась.

Саша хотела вспомнить что-нибудь очень хорошее и не смогла. «Сашка, ягодка горькая…» — говорила ей в детстве мать… Она зажмурилась и решила больше ни о чем не вспоминать.

Здесь, на водоразделе, под низкими звездами, она перечеркнула прошлое. Ей вдруг представились места, где сегодня прошел огонь. Пусто и мертво было там. Нужны дождливая осень, снежная зима, весна с добрым солнцем, чтобы на месте пожарища появились первые ростки. Если бы гроза была не сухая, а с дождем… Тайгу бы просто омыло и выломало бы сушняк. Пройдет десять-двадцать лет, пока снова встанет на гари тайга. Слишком долго ждать.

Саша вздохнула. Ощупью раскрыла первый попавшийся документ из боевской пачки. Стиснув зубы, она стала писать. Потом спрятала книжицу в лохмотья штормовки и долго слушала, как журчат близкие звезды. Слабело тело, и чаще стало замирать сердце. Жгучая тоска охватила ее, и она закрыла глаза ладонями.

Потом, преодолевая слабость и напрягаясь, чтобы не дрожал голос, она сказала:

— Назаров. Не вздумай чего-нибудь… Я всю ночь спать не буду… Задушу собственными руками, если что.

Назаров молчал. Наверное, спал.

Тогда Саша легла лицом вниз и вытянула вдоль тела руки.

Ночь была страшной. И этот ветер, шевелящий в небе невидимые кроны деревьев, и безлунная ночь, полная торопливо мигающих звезд, — все пугало.

Надо было заснуть, а Назаров не мог. Ворочалась в темноте Саша. От земли пахло гниющей хвоей. Наломать бы лапника, но было трудно шевелиться, корежила тело боль.

Назаров все больше ожесточался. Не было привычного спокойствия, он напрягал всю волю, но оно не возвращалось. Невыносимо болел ушибленный бок, и Назаров чувствовал, как наливается жаром тугая опухоль вокруг раны.

Ему захотелось вскочить, броситься к тем троим, упасть на колени и просить, просить, чтобы не оставили в тайге, чтобы спасли жизнь, а там что бог даст… Раньше Саша говорила: «Серафим Иванович! Вы больше всех работаете… За всех нас. Вот поэтому… вам лучшее…» А сейчас? Совсем другая. Словно и не она… И сверток отобрала…

Назаров больше не думал просить этих троих о чем-либо. Снова захлестнула душу злоба. Зачем отобрали сверток? Десять потраченных лет, десять лет ожиданий, надежд. Теперь суд и… тюрьма. А он не птица феникс. Он не возродится из пепла…

Назаров разжал кулаки и пошарил вокруг себя. Прямо в ладонь лег острый камень. Нужно только встать, подкрасться, и… не будет никаких свидетелей, все пойдет по-старому, он легко оправдается.

Вспотели ладони. Он понял, что здесь у него ничего не выйдет, здесь уже нельзя притворяться сильным, как не смог он на пожаре. Просто он всегда, в любом случае хотел только выжить.

Назаров отбросил камень.

И внезапно ему пришло в голову, что, если бы заветная папка была у него, он смог бы оправдаться, хоть частично.

Он сказал бы: «Спасал документы. Да, был страх. Растерялся… Человек ведь…» Если бы папка была у него… Теперь он ни за что не отдал бы ее.

И, повинуясь мучительному, непреодолимому желанию выжить, любой ценой, во что бы то ни стало, он медленно, открыв от напряжения рот, пополз.

Саша лежала с краю. Назаров знал это, он не мог ошибиться. Папка была у нее. Крепко спали Харитон и Карабанов. Саша лежала вниз лицом.

Назаров пошарил вокруг. Папки не было. Он на секунду замер, затаился, распростершись на земле, мучительно соображая, где искать, и вдруг догадался. Под себя положила Саша папку.

Назаров зажмурился, рывком протянул руку, жадно сунул ее под Сашину грудь и вдруг, еще не понимая, что произошло, в диком ужасе отпрянул прочь.

Он зажал рот ладонью, чтобы не закричать, и, поднявшись с земли, попятился в темноту…

Карабанов проснулся сразу, как и заснул. Холодное небо висело над тайгой. Гасли звезды.

Он пошевелил рукой, и это легкое движение отозвалось во всем теле нестерпимой болью. Через полчаса надо вставать. Будет светло, и можно снова идти. Карабанов хотел разбудить Сашу, Харитона, но передумал. Очень тихо лежали они рядом и крепко спали.

Карабанов стал прикидывать, сколько осталось до базы. Хотелось есть. Он лег на живот и надрывно закашлялся. Острая боль разодрала грудь, и от нее на секунду остановилось сердце. И Карабанов вспомнил, что вчера, когда выводил из огня Назарова, ударился в дыму о лиственницу.

А до базы было далеко. Может два, а может, три дня пути, и кто знает, дойдут они до нее или нет. Тайга не умеет шутить…

Карабанов подумал, что смертельно устал от этих бесконечных скитаний, от забот и дум о завтрашнем дне. Почему одни могут жить на месте, жить спокойно, а другие всегда куда-то спешат? Вода и огонь, холод и голод на пути… Те, кто живет спокойно, знают об этом только по книжкам. Они приходят на покоренную землю самыми последними… И он, Карабанов, уходил на новые места, в бездорожье, когда приходили они. Он не любил покоя, а может быть, просто не умел жить устроенно.

Он провел ладонью по лицу. Щеки были жесткие, как наждачная бумага.

— Саша, — сказал он, — слышишь, Саша, вставай.

Саша молчала. И Карабанов не решился ее тревожить и стал ждать солнца.

Он задремал, а когда проснулся, на зубьях тайги лежало желтое, как яичный желток, и наливалось синевой небо. Харитон уже не спал, смотрел в землю, о чем-то думал. Карабанов охнул от натуги, тоже сел и зажмурился. Кружилась голова.

— Буди Сашу, — сказал Харитон, не поворачивая головы. — Пора идти…

— Дойдем ли? — с тоской спросил Карабанов.

Харитон помолчал, потом сказал угрюмо:

— Дойдем…

— Тайга страшная…

Харитон кивнул, стал рассматривать свои ладони.

И тогда Карабанов легонько толкнул Сашу. Плечо у нее было деревянно-твердым и на затылке блестела роса…

Умерла ночью Саша, тихо умерла. Видно, не выдержало сердце.

И не отводя от нее глаз, задыхаясь от отчаяния, Карабанов глухо сказал:

— Подлая собака… Назаров… Слышишь…

Карабанов осекся, охнул и застонал совсем тихо. Назаров молчал.

— Молчишь?.. А как ты ответишь?.. Что ответишь?.. Каким судом тебя?..

Снова молчал Назаров. Харитон положил на плечо руку.

— Не надо, Сергей, — вздрагивая, сказал он. — Будет все… Потом…

Карабанов обхватил колени руками. Бессильная ярость душила его, дрожали крепко сцепленные пальцы. Судорога передернула тело.

Было страшно то, о чем он подумал. Имел ли он право так поступать? От чьего имени?

Он увидел всех, с кем еще вчера спал в одной палатке, с кем делил хлеб. А он, Назаров, убил их своей трусостью, подлостью. Кто за них отомстит?

Карабанов наклонился над телом Саши. Из лохмотьев штормовки торчала книжица стального цвета. Он раскрыл ее. То был военный билет Боева.

Карабанов перелистал страницы. На последнем листке рукой Саши было написано: «Граждане судьи…» Он зажмурился. Саша не простила. Саша первая голосовала «за».

И тогда усилием воли Карабанов вызвал в памяти лица мертвых. Валерка, Нина, Саша, Боев, Жора Дибич… Они умели просто работать… Никогда и ничего не требовали, не искали выгоды… Что останется после них? Чем их вспомнят?

Они обживали землю. Только тропки легли за ними по великой земле, неприметные, слабые. Еще тонкие книжицы с карандашными четкими записями расходов воды в безвестной таежной реке да нивелировочные журналы остались после них, а за всем этим — зной и холод, туманы и дожди, неуют и тоска…

Карабанов представил, как будущим летом загремят в ущелье Айрыка взрывы. Придут проектировщики, строители…

Встанет, перегородит реку плотина. Только немой бетон будет памятником людям, пришедшим на эту землю первыми, покорившим небольшой кусочек тайги и погибшим по вине труса.

Во что бы то ни стало надо дойти до жилья, донести этот маленький сверток со скупыми записями тайн, которые вырвали мертвые у суровой земли. Идти, если надо — ползти… но дойти. Так они завещали.

Водораздел крут и скалист… Назаров один не осилит подъема… Путь далек… Можно и вот так… Трусов не обязательно расстреливать перед строем… Оставить тайге… Один на один с землей, которую любили погибшие… Она справедливая, она рассудит…

Карабанов низко нагнул голову. Такого ли суда ждали и хотели те, кто ушел из жизни? Они были из великого человечьего племени, и суд должен быть человечий… Земля немая, она ничего не скажет в смертный час, а лишь будет глядеть в глаза… Земля может судить, она сурова, неподкупна, но только люди, живущие на ней, имеют право суда. Они самые мудрые, самые справедливые. Мертвые голосовали за этот суд, а не за расправу. Они были из человечьего племени…

Карабанов вдруг успокоился. Он спрятал книжицу в карман штормовки и, облегченно вздохнув, встал с земли, отряхнул руки. Утренняя тайга была чистой, и небо над нею чистое… Спокойно, сощурив глаза, смотрел вдаль Харитон.

— Пошли, — сказал он. — Пошли, Сергей. Надо спешить.

И Карабанов вдруг понял, что они думали с Харитоном, думали об одном и решили одинаково.

Они медленно двинулись вперед, не оглядываясь, поддерживая друг друга, качаясь. Позади брел Назаров, и они знали, что не дадут ему пропасть, что бы ни случилось, потому что будет впереди еще суд, суд огнем человеческих сердец.

Скоро тайга поглотила их. Только едва видный след остался на суровой, справедливой и великой земле.