Следующие две недели богаты событиями. Но самое главное следующее: Нелли прекращает благословенный денежный поток.

Я понимаю ее соображения. Вот уже шесть недель, как я не написала ни единого слова, рукопись валяется в полуготовом виде, никакого прогресса. Думаю, я на ее месте поступила бы точно так же.

Месяц Нелли терпеливо выжидала. Потом предложила выделить мне комнату на Голливуд-Брайт-Стар-Ранч, чтобы мы вместе могли продолжить работу над ее книгой. Но я не хочу уезжать из Парижа. Я уверена, что вскоре смогу возобновить работу. К тому же у меня такое чувство, что я должна здесь остаться. Произойдет что-то важное, я не хочу в Калифорнию.

– Хорошо, – согласилась Нелли, – ты можешь оставаться в квартире. Но ты поймешь меня, моя крошка, лень я не финансирую. Пока не начнешь опять работать, тебе придется перебиваться самой.

– А поездка в Лондон в июле?

– На «Би-би-си ток-шоу»? Это работа. Ее я оплачу в том случае, если к тому времени ты дойдешь до пятидесяти пяти килограммов.

На этом мы и порешили.

Целыми днями я ломаю себе голову, что мне предпринять. Прикасаться к моим собственным деньгам мне бы не хотелось, но на что жить? Нелли переводила мне ежемесячно пятнадцать тысяч франков. От последней выплаты ничего не осталось. Даже две тысячи в минусе, поскольку со дня нападения я непрерывно трачу деньги. У меня вошло в привычку всюду разъезжать на такси. Я хожу на концерты, в дорогие вегетарианские рестораны, покупаю книги, пластинки и билеты в оперу по пятьсот франков на лучшие места. Мне вообще нечего было надеть, так как все, привезенное из Канады, болтается на мне, и я была вынуждена купить пару легких платьев, брюки и туфли, симпатичные вещи, идеальные для теплой погоды. Но теперь я буду экономить.

Из одежды мне в ближайшее время ничего не нужно.

Если отказаться от ресторанов и готовить самой, мне хватит на еду две тысячи франков в месяц, вегетарианская пища действительно дешевая. Только теперь мне ясно, какие огромные суммы уходят на мясо.

Поездки на такси придется сократить, днем можно ездить на автобусе. От оперы тоже откажусь, все равно репертуар в этом сезоне довольно посредственный. Но концерты я не отдам, и джаз-клубы тоже. Уроки плавания также продолжу. В банке я могу взять кредит в десять тысяч франков. Я узнавала: десять тысяч – не проблема. Пару недель продержусь, и если потом все еще буду не в состоянии писать, надо будет что-нибудь придумать.

Сегодня первое воскресенье июля. В Люксембургском саду цветут розы, солнце сияет, деревья на площади Контрэскарп покрыты светло-зелеными листьями в форме сердец. Сейчас час дня, и я решаю поехать на Монмартр.

После нападения я частенько бываю там. Медленно прохожу по узким кривым улочкам, от Пигаль до площади Тертр, от улицы Кункур через улицу Лямарк наверх к Сакре-Кер, но не ради того, чтобы полюбоваться маленькими живописными домиками и романтическими садиками. Нет. Я их не замечаю. Зато останавливаюсь у каждого часовщика, золотых дел мастера, ювелира и ищу в витринах свой перстень.

Я знаю, что это глупо. Криминалист дал мне недвусмысленно понять, что украденные украшения всегда остаются два года на дне, чтобы потом всплыть в другом городе или даже в другой стране. Но я ищу и ищу и ничего не могу с собой поделать. А вдруг мой случай – исключение? Вдруг, убегая от полиции, вор обронил мой перстень, кто-то нашел его на улице и продал ювелиру? Чудеса случаются в жизни, я не должна терять надежду. Я не рассказывала ни маме, ни тете Офелии об утрате, и каждый раз, когда я вспоминаю о моем огненном опале, я чувствую укол в сердце и готова расплакаться.

Сегодня я еду на Монмартр еще и по другой причине. Я хочу заказать свой портрет на площади Тертр и, если поможет бог, наконец познакомиться с французом. Прямо какое-то наваждение, но повсюду я встречаю только иностранцев. В джаз-клубах преобладает американская колония, в «Шекспире и K°» и в моих любимых кафе на Сен-Жермен-де-Пре – тоже. Стоит мне покинуть то, что я называю «американской тропой», и сесть на скамеечку в Люксембургском саду, ко мне тут же подходит араб или черный как смоль студент из Сенегала и хочет завязать беседу.

В кафе я неизбежно попадаю на туристов, которые заблудились, неправильно читают карту города или беспомощно смотрят на сдачу, со звоном брошенную на стол официантом. Поскольку все они чудовищно говорят по-французски (если вообще говорят), я с готовностью перевожу, помогаю и объясняю, ведь мы, канадцы, как я уже не раз упоминала, дружелюбный народ.

Но мне не нужны туристы с фотоаппаратами и картой города. Я не хочу американца, англичанина, японца или испанца в джинсах, футболке, натовской куртке, с рюкзаком на спине. Я хочу премьер-министра, а если это не получается, то хотя бы не иностранца. Иностранка я сама.

Да-да. Я вытравила все следы. Преодолела свой канадский акцент. Не произношу раскатистое «р», не прибавляю неуклюжее «г» к словам. Меня принимают за парижанку, я болтаю по-французски так же лихо и непринужденно, легко и очаровательно, как местные жители. Я стала своей. И я хочу мужчину, который может то же самое. Который заглянет мне глубоко в глаза и без малейшего акцента скажет: «Я обожаю тебя!»

Я хочу этого, и Нелли тоже. Но, наверное, мы слишком много хотим. Я живу в центре Парижа – но где французы?

Конечно, я уже знаю, что первый год в Париже иностранцы всегда знакомятся только с иностранцами (хорошенькая перспектива для того, кто, как я, приехал на полгода!). Я знаю, что французы неохотно общаются друг с другом, могут двадцать лет проработать в одной комнате, стол к столу и никогда не назвать друг друга по имени или задать вопрос личного свойства.

Французы сотканы из противоречий, они остроумны, гостеприимны, жизнерадостны – но по сути своей глубоко недоверчивы! Охотнее всего проводят время с собственной семьей, каждый, кто не связан с ними родственными узами, подозрителен им. С чего это им вдруг сближаться с иностранцами?

Тем не менее я не оставляю надежды. Напротив, перехожу во фронтальное наступление. Еду на Монмартр. Там, согласно статистике городской администрации, существует триста шестьдесят официально зарегистрированных художников, и больше половины из них – французы.

Мой план прост. Если мне кто-то приглянется, я закажу свой портрет. Если он мне потом не разонравится, приглашу его домой на ужин. Остальное будет видно.

На улице жарко. Что мне надеть? Долго не раздумываю. Конечно, мой новый «салопет», он мне особенно идет. Нежно-розовый хлопок в мелкую крапинку, легкий, воздушный и удобный. Последний крик моды в Париже в этом сезоне. Забавная вещь, смесь детского комбинезона и костюма астронавта, состоящая из длинных брюк с пришитой к ним верхней частью, без рукавов, с глубоким вырезом, скрепленной на плечах лишь тонкими бретельками. К нему белые лаковые туфли на низком каблуке, никакого белья и узкий поясок из розового жемчуга.

Свои пышные волосы я заплетаю в косу. Кроме легкой розовой помады, не наношу никакой косметики. Выгляжу, как школьница. Это не преувеличение. За последние недели, с тех пор как перестала есть мясо, я значительно помолодела. Круги под глазами исчезли, кожа стала чище, и все лицо выглядит свежее.

Засовываю тысячу франков в карман брюк, прихватываю свои новые белые солнечные очки и выхожу из дома. Вернусь с французом. Если уж не могу писать – то хотя бы набираться опыта мне под силу. Продвину работу над книгой Нелли хотя бы таким путем. Это самое малое, что я могу для нее сделать.

На Монмартр еду не на такси, а на автобусе. В четверть третьего я на знаменитой площади Тертр. Там настоящее столпотворение. Я совсем забыла, что сегодня воскресенье, и по уик-эндам тут все забито людьми. Сегодня особенно худо. Погода прекрасная, и весь Париж, похоже, устремился сюда. Люди толпятся вокруг маленькой площади в шесть рядов. Тут французы из провинции. Туристы со всего света. Дети и собаки.

Слышны языки и наречия всего мира, настроение у всех самое радужное, и под красивыми красными зонтиками в середине площади нет ни одного свободного стула. Мне все-таки удается найти одно местечко – за столиком группы канадских туристов из Квебека (которые тут же принимают меня за француженку). Меня приглашают выпить с ними, и я заказываю себе маленькую чашечку крепкого кофе и бутылку «Перрье». Пока мы беседуем о Лувре, Моне Лизе, Нотр-Дам и парижских мужчинах, я с нетерпением жду, что хаос уляжется и я смогу наконец добраться до художников, которые вплотную друг к другу сидят на тротуарах.

К пяти часам толпа немного рассеивается. Я благодарю земляков и встаю. На площади хотя и осталось порядком туристов, но по крайней мере можно передвигаться без того, чтобы тебя толкали и пихали со всех сторон.

Я медленно обхожу площадь, и настроение мое значительно поднимается. Скажу сразу: количество художников впечатляет. Среди них, правда, на удивление много художниц, но мужчины преобладают и весьма радуют глаз. Есть высокие и маленькие, плотные и худые, черные, белые, желтые и красные (да-да, индейцы тоже умеют рисовать!). Есть кудрявые блондины и лысые, длинноволосые и модно причесанные, очаровательные мальчишки и интересные мужчины в зрелом возрасте – словом, есть все, и с каждым тут же завязывается разговор, стоит только остановиться.

– Прошу, мадемуазель, хотите свой силуэт в профиль? Всего за девять франков. Будет готов через две минуты. Я не хочу свой профиль, вырезанный ножницами. Не хочу и теневой силуэт за тридцать франков или портрет маслом за триста. Меня интересуют портреты, выполненные углем. Они стоят двести франков и делаются за полчаса. Но кого же выбрать?

С многообещающей улыбкой я обхожу ряды и выискиваю тех, кто без обручального кольца и похож на француза. Наконец я останавливаю свой выбор на трех и даю им лучший шанс в их жизни.

Я прекрасно провожу время. Заказываю три портрета: у юноши с черными вьющимися волосами из Лиона, у чувствительного брюнета с голубыми глазами из Марселя и забавного блондина с ежиком на голове, позирование которому пролетает как одно мгновение. (Он из Монружа, парижского пригорода.)

Всем троим я обещаю прийти вновь и с картинами под мышкой удаляюсь, довольная собой. Вернее, сворачиваю за угол, на маленькую площадь Кальвэр, где под деревьями расставлены белые столы и стулья. Относящийся сюда ресторан называется «Шез Плюмо». Он выглядит как что-то временное и больше похож на деревянную беседку, но очень уютный и явно еще из прошлого века, когда город был вдвое меньше и гораздо менее опасный.

Сажусь в свободном углу на белый плетеный стул из проволоки. Боже, до чего неудобный! Вот он точно из нашей эпохи. Ладно, не буду ворчать. Заказываю себе стакан лимонада и разворачиваю все три портрета. Сейчас сравню картины и решу, кому оказать честь. Через две минуты решение принято.

Итак, Лион можно забыть. Этот малый положил мне на щеки слишком много агрессивных теней. Что это значит, мне ясно. Он завидует моей красоте, а это опасно. В Голливуде я знаю одного художника (с очень похожим стилем), так он всем подругам отстригает волосы. А одной даже выбрил лысину накануне большого вручения Оскаров, куда она была приглашена. Все, конечно, во имя искусства. Бедолага выглядела чудовищно. Долго не могла это пережить. Нет-нет, от художников-разрушителей я принципиально держусь подальше.

Но Марсель тоже ненамного лучше. Кажется, я потратила деньги впустую. Он подчеркнул только мои губы. На всем лице нет ничего, кроме рта. Что это значит, тоже нетрудно догадаться. Этот – чувственный эгоист, в постели думает только о себе, а мне такого больше не надо. После Нури и Риверы этот тип мужчин слишком утомителен для меня. К тому же у него нет таланта.

Блондин однозначно лучше всех. В его картине я узнаю себя. Прекрасно схвачено выражение; глаза, лоб, губы – все хорошо. И тем не менее о нем не может быть и речи. У него изуродованный ноготь на большом пальце. Очень жаль! Грубый ороговевший кусок, с глубокими поперечными бороздками коричневого цвета, безобразящий всю левую руку. Я это заметила только в конце, когда уже забирала портрет. И желание сразу пропало.

С изуродованными ногтями я тоже не желаю иметь ничего общего. У мужа одной моей знакомой в Торонто было даже два таких (не в результате несчастного случая, как это частенько бывает, а врожденные). Так она сегодня в клинике для нервнобольных. Он систематически обманывал ее с мужчинами и женщинами, которых без стеснения приводил в дом, чтобы развлекаться с ними в супружеской постели, в ванной или в саду. После чего требовал обильной кормежки, которую должна была готовить и подавать в голом виде его жена. У него был самый дурной характер, который мне когда-либо попадался.

Но это еще не все. В Голливуде у меня был один знакомый фотограф. Он постоянно звонил мне и набивался в гости. А когда я наконец пригласила его после какого-то вечера, на котором он не отходил от меня, держал за руку и глубоко заглядывал в глаза, так он несколько часов просидел у меня на диване, скрестив руки на груди и не проронив ни слова. Я ставила пластинки, варила кофе, а он все не двигался. Когда я к нему подсела, он побагровел и отодвинулся. Так продолжалось до двух часов ночи.

– Ты хочешь спать здесь или пойдешь домой? – спросила я, потеряв терпение. Он резко вскочил, пробормотал что-то невразумительное и ретировался. У него были деформированы оба ногтя на больших пальцах.

На следующий день я все рассказала секретарше.

– Но ведь он живет с мужчиной, – сказала она, – разве ты не знала? – Я этого не знала, зато поняла, в чем дело. Страх перед СПИДом! Другой берег больше ненадежен. Кто испытывает хоть малейшую тягу к женщине, пытается переметнуться. В тот вечер одному не удалось. Больше он мне никогда не звонил. Бедняга, я бы охотно помогла ему.

Это мой личный опыт, другие, быть может, испытали нечто противоположное. Но для меня это был урок, я никогда не подпущу к себе мужчину с обезображенными ногтями. И я напрасно потратила шестьсот франков. Все три художника были ошибкой. Нелли придется еще немного подождать. Мне не везет с французами.

Складываю свои три портрета друг на друга и злюсь. Один еще к тому же выскальзывает на землю. Быстро наклоняюсь за ним, а выпрямившись, обнаруживаю за своим столиком чужого мужчину.

Честное слово, это уже чересчур!

– Бонжур, мадемуазель! – Он делает вид, что знает меня уже не первый год.

– Бонжур, – отвечаю я ледяным тоном, поскольку проигнорировать его приветствие не позволяет мое канадское воспитание. Потом я молча встаю, разыскиваю официанта, чтобы заплатить, и шагаю к автобусной остановке. Моя потребность в чужих мужчинах удовлетворена – по крайней мере на сегодняшний день.

Но далеко мне уйти не удается. Мужчина догоняет меня и перегораживает мне дорогу, так что я вынуждена остановиться! Вот обратная сторона медали. Когда молодо выглядишь, любой идиот чувствует свое превосходство и набирается наглости приставать к тебе.

– У вас не найдется для меня ласкового слова?

– Нет.

– Жаль. Я уже несколько часов за вами наблюдаю. Вы трижды заказывали свой портрет.

Я упорно молчу.

– Можно посмотреть на картины?

– Нет.

– Неважно, они наверняка посредственны. Вы потратили много денег, дорогая барышня, на три плохих портрета. Но небожители благосклонны к вам, и вот я перед вами. Лучший художник во всем Париже. Я сделаю из вашего лица шедевр. Лувр купит его у вас. Мир будет рвать его у вас из рук. Начнем прямо сейчас. Согласны? – Он нахально улыбается и не сдвигается ни на миллиметр. Мне приходится рассмотреть его повнимательней. Скорей всего ему сорок с небольшим, хотя выглядит старше. Глаза голубые, волосы жидковаты, а вокруг рта две глубокие складки. Лицо худощавое, фигура тоже. На нем просторные серые брюки, сшитые по последней моде, и, несмотря на жару, дорогой голубой свитер из кашемира. Хорошие зубы. Манеры по-мальчишески неуклюжие и трогательные. Его французский безупречен. Он на полголовы выше меня. В общем и целом привлекательная внешность.

– Вы действительно художник? – недоверчиво спрашиваю я.

– Лучший, мадемуазель, лучший!

– На следующей неделе я приду снова, – говорю я, чтобы избавиться от него, – а сегодня у меня нет времени. Уже половина седьмого. Меня ждут дома.

Я иду дальше, но это его не смущает. Он непринужденно идет рядом.

– Через час мы закончим, и вы успеете вовремя домой к ужину. – Его мальчишеская походка вразвалочку нравится мне. – Я должен вам кое-что сказать. – Тон настойчивый. – Я должен написать ваш портрет. И я напишу его. Я вас сразу заметил. Только вы вступили на площадь, как я видел только вас. Это не обычная туристка, сказал я себе, у нее невероятное обаяние. Вы кинозвезда? Или принцесса? Откуда вы родом? Кто вы? Как вас зовут?

– Я из Канады, и зовут меня Офелия.

– Офелия! Это вам подходит.

– Вы француз?

– Разве это не слышно? Меня зовут Фабрис. – Он останавливается и заклинающе смотрит мне в глаза. – Офелия, я должен нарисовать вас. Вы моя судьба. Понимаете? – Этот человек удивительно умеет уговаривать. Я глубоко вздыхаю.

– И где же вы хотите меня рисовать? – спрашиваю я, помедлив. – И сколько это стоит?

– Это ничего не стоит. А рисовать я вас буду наверху, в своем ателье.

– Где, простите?

– В моем ателье. Я не уличная проститутка, как эти, – он делает красноречивый широкий жест, в который вкладывает все свое презрение, – я профессиональный художник. Я не бегаю за туристами. У меня заказы, выставки по всему миру. Того, чем занимаются эти, – он опять показывает на усердно малюющих коллег, – я никогда не делал. Я гений. А эти все – барахло. Итак, вы идете?

– Где ваше ателье? – спрашиваю я, чтобы выиграть время.

– Здесь рядышком. Не бойтесь. Мы можем дойти пешком. Там, прямо на Сакре-Кер. Знаете что? – Он замечает, что я все еще колеблюсь. – Вы нанесете мне ни к чему не обязывающий визит и посмотрите мои картины. Если мои вещи вам понравятся, вы будете позировать. Если нет, мы выпьем по бокалу, и вы поедете домой. Честная игра! Никаких обязательств. Согласны?

Я все еще не соглашаюсь. Но он не падает духом. Наоборот.

– Собственно говоря, мы старые знакомые, Офелия. Вы это знаете?

Я недоверчиво смотрю на него.

– Вы в самом деле не узнаете меня?

– Нет.

– Вы ходите на джазовые концерты. Вас можно видеть почти каждый вечер в клубах. – Он смеется. – Я прав? Пару дней назад вы были в «Сансете» на Чете Бейкере. С молодым американским гитаристом. Жуткий бездарь!

– Да? – ошарашенно спрашиваю я. – Я вас вовсе не видела. Где вы сидели?

– Сзади у стены. Вам понравился концерт? – Он ловко втягивает меня в разговор о самых знаменитых трубачах-джазистах, которых он всех слышал, знает и даже имеет дома их пластинки. Лед тронулся. Я пойду с ним, ведь теперь Фабрис не просто уличный знакомый, а родственная душа. Мы любим одну и ту же музыку. Мы автоматически переходим на «ты».

– О'кей, я иду. Я хочу посмотреть твои картины.

– Прекрасно. Подожди меня перед Сакре-Кер. Я быстро кое-что куплю. Это недолго. Через две минуты я вернусь. Сейчас, Офелия!

Пока я его жду, меня опять одолевают сомнения. Фабрис чересчур самодоволен. «Я самый лучший. Гений. То, что делают другие, – барахло». Мне это не нравится. А эти глубокие складки у рта. Я их называю «чувственные складки», потому что такие часто бывают у старых гомосексуалистов и мужчин, которые не могут обуздать свои инстинкты. Какой-то у него потасканный вид.

Ну да ладно! Он француз, да еще художник с собственным ателье на Монмартре, и я хочу попасть туда. Страха я не испытываю, потому что смогу постоять за себя, если он станет назойлив.

Через две минуты Фабрис действительно возвращается, слегка запыхавшись, с капельками пота на лбу. В руке у него плотный коричневый бумажный пакет с двумя бутылками вина. Дом недалеко, сразу за углом. Это красивое старое здание, старше того, в котором живу я, с высокими прямыми окнами и внушительной полукруглой входной дверью. Лестничная клетка скромная и чистая, однако лифта не видно.

– А где лифт? – интересуюсь я.

– Отсутствует, – сообщает Фабрис, – да тут невысоко. – Он энергично начинает подниматься. Мы шагаем и шагаем.

– На каком это этаже? – спрашиваю я наконец, тяжело дыша.

– Еще три этажа.

– Еще три этажа? Но мы уже прошли четыре!

– Верно. Я живу на седьмом. Четыре плюс три будет семь. – Больше он ничего не говорит.

– Надеюсь, я это переживу. – У меня вырывается стон.

– Не сомневаюсь. Подниматься по лестнице очень полезно!

Я действительно справляюсь с этим, и зрелище, которое предстает перед моими глазами, когда Фабрис открывает дверь, все компенсирует. Мастерская огромных размеров, это одно-единственное помещение с высоченным потолком и прекрасными пропорциями. Вся длинная стена напротив входной двери сделана из стекла, и открывающийся вид еще грандиознее, чем из моей квартиры.

Прямо предо мной – мощный белый купол Сакре-Кер на фоне бесконечного голубого неба. Внизу – многомиллионный город, простирающийся до горизонта. Все выглядит таким нереальным и фантастическим, что мне кажется, будто я парю над Парижем на воздушном шаре.

Панорама, открывающаяся из ателье, приковывает все внимание. Только потом я обнаруживаю, что стены обтянуты черным. Паркетный пол тоже выкрашен в черный цвет, а потолок покрыт черным лаком. Случайно вижу свое отражение в громадном зеркале на правой узкой стороне мастерской. Со своей светлой кожей, обнаженными плечами, в розовом «салопете» в белую крапинку я выгляжу как свежий цветок в темной теплице.

Я оборачиваюсь. За мной тоже большое зеркало. Над ним, на потолке, два ряда прожекторов. Кухонная дверь, за которой исчезает Фабрис, тоже зеркальная. Оглушенная, присаживаюсь на сколоченную из досок подставку, тянущуюся вдоль стен и покрытую плоскими черными бархатными подушками. Не слишком удобно, но больше сесть не на что.

Фабрис приносит мне бокал красного вина.

– Твое здоровье, Офелия! – Он чокается со мной и исчезает вновь. Из кухни доносится стук тарелок. – Я сейчас приду, – кричит он мне оттуда, – осмотрись пока у меня.

Этим я и собираюсь заняться. Прислоняюсь к стене и отдаюсь во власть необычной обстановки. Одно ясно: кто бы ни был владелец этой квартиры, он потратил много денег. У меня наметанный глаз на дорогие вещи. Стены обтянуты не обычной материей, а лучшим шелком. Паркет дубовый и скорее всего сделан на заказ.

Кровать – тоже архитектурное творение. Она покоится на высокой платформе сзади у стены, опирается на четыре дорические колонны, и попасть в нее можно по веревочной лестнице. Под кроватью расположены шкафы и полки, на которых лежат стопки картин. Мольберт стоит посередине ателье, рядом большой низкий стол из стекла, заваленный кистями, палитрами, смятыми тряпками, пустыми и полупустыми бутылочками со скипидаром.

В общем и целом отрадное зрелище, хаотичное и в то же время красивое, лишь зеркала меня раздражают. Они решительно действуют мне на нервы. У меня был случай в Канаде, когда один художник смертельно обидел меня, предпочтя мне зеркало, и я это никогда не забуду.

Это случилось во время какого-то праздника в загородном доме моих друзей. Я сидела на земле, а рядом этот самый художник, который мне так нравился, что я сразу начала флиртовать с ним.

– Знаешь, – изрек он вдруг, – я чувствую силу твоего воздействия и охотно соблазнил бы тебя. Но если хочешь знать правду: женщины для меня – пройденный этап. Гораздо интереснее делать это одному перед зеркалом. Сам себе партнер. Понимаешь?

«Идиот», – подумала я и тут же забыла об этом. Исключение. Чокнутый. Но вот я сижу здесь, спустя несколько лет, в ателье, нашпигованном зеркалами, и старая история никак не выходит у меня из головы.

К тому же к художникам я питаю давнюю слабость. Мне всегда хотелось вдохновлять кого-нибудь, став его музой. В мечтах я видела своего художника совершенно четко: стоящим перед мольбертом в убогой мастерской, полным вдохновения, устремленным ввысь. Если я правильно трактую все эти зеркала, то этот художник устремляется в своем ателье не вверх, а вниз. Да-да, не кисть держит он в руке, а кое-что совсем другое!

Бог ты мой, вот это разоблачение. Я утрачиваю одну иллюзию за другой.

Залпом выпиваю свой бокал. Но что это за странное вино? Какое-то острое, оно моментально ударяет мне в голову. Это не обычное вино: оно слишком сладкое и слишком крепкое. Может, Фабрис отравил меня?

В этот момент открывается кухонная дверь. Спокойно, Офелия, не подавай виду.

– А вот и подкрепление, – довольно кричит хозяин и появляется, держа в одной руке поднос с хлебом, маслом, сыром и печеночным паштетом, а в другой – стеклянный кувшин с вином. Отшвырнув ногой черную подушку, он ставит угощение между нами на подставку.

– Что ты добавил в вино? – спрашиваю я невзначай, без малейшей дрожи в голосе.

– Клубничный ликер. Вкусно, правда?

– Вкусно, но довольно крепко.

– Конечно. Это аперитив! Во Франции так принято. Дай мне свой бокал. Вот, теперь бордо. Моя домашняя марка. За твое здоровье! – Он пьет, глядя мне глубоко в глаза. – А теперь поешь. Тебе надо закусить. Ты уже пять часов ничего не ела!

– Откуда ты знаешь?

– Ровно в два ты выпила на площади Тертр маленькую чашечку кофе и потом разжевала два кусочка сахара. С тех пор ты постишься.

Я растрогана.

– Ты наблюдал за мной все это время? Он кивает и намазывает мне хлеб маслом.

– Сыр или паштет?

– Сыр, пожалуйста. – Камамбер очень вкусный. Только сейчас я чувствую, как голодна. Вино тоже превосходное. Темное и густое, я такое люблю.

– Твое ателье очень красивое, – говорю я через какое-то время. – Роскошное оформление. Это ты поместил сюда столько зеркал?

Фабрис сразу понимает. Он смеется, встает и ставит пластинку с джазом. Знаменитый номер Чета Бейкера «Моя смешная Валентина». У него хороший вкус, этого у него не отнимешь.

– Зеркала остались от моего предшественника, – говорит он, вновь сев на свое место, – я не нарцисс, можешь быть спокойна. Я здесь живу только полгода. Знаешь, что тут было раньше? Балетная школа. – Он залпом выпивает свой бокал и тут же наполняет его снова. – Но зеркала мне нравятся. Заднее отражает мой цветок, – он показывает на темно-зеленое тропическое растение, забравшееся по дорической колонне рядом с кухонной дверью почти до самого потолка, – а большое – Сакре-Кер. Хочешь еще бутерброд? С паштетом?

– Нет, спасибо.

– Слишком жирный?

– Я больше не ем животных. Он удивленно смотрит на меня.

– Это не животное, это печеночный паштет.

– А откуда берется печенка? Отгадай с трех попыток. Я не ем ничего, что приходит с бойни.

– Почему?

– Мне жаль животных. Фабрис жует.

– Убить я тоже никого не могу. Но эта штука такая вкусная. Расскажи о себе. Что ты делаешь в Париже? Ты замужем?

– Знаешь что, – перевожу я разговор, – покажи-ка мне свои картины. Это интереснее, чем рассказывать о себе.

– С огромным удовольствием! – Фабрис проворно вскакивает (его движения мне нравятся) и ведет к нише под его кроватью. – Это все для моей следующей выставки в Риме. – Он дает мне в руки одну картину за другой. – Через три недели вернисаж. Хочешь полететь со мной? Подумай. Как тебе нравятся мои вещи? Это не то, что мазня с площади Тертр. Ты так не считаешь? – Он выжидательно смотрит на меня.

Я молча киваю.

С точки зрения таланта он на несколько ступеней выше, чем уличные художники, в этом нет никакого сомнения. Линии четкие, выразительные, краски хорошо подобраны, это сильные картины, и они впечатляют. Это что касается техники. Но то, что он рисует, я нахожу отвратительным. Это исключительно женщины, и причем самые уродливые, которых я когда-нибудь видела. Тощие, морщинистые лица и тела. Отвисшие до пупка груди. Раскрытые в крике рты со щербатыми зубами. Во всем мире не найдется женщины с такой отталкивающей внешностью.

– Сильно, – говорю я, возвращая последнюю картину. – Но я не дам тебе рисовать себя.

– Почему?

– Потому что я не желаю выглядеть, как эти. Думаешь, мне жить надоело? С такой картиной в квартире я через неделю покончу жизнь самоубийством.

– Не бойся. Тебя я напишу иначе. Как солнечную королеву. У тебя такие обалденные цвета. Белая кожа. Изумительные волосы. Я много лет мечтаю о такой модели. Был бы я женат на тебе, я бы вообще рисовал только тебя. – Он складывает картины на полку, несколько других прислоняет к стене. – Ты красиво оденешься, – продолжает он, стоя спиной ко мне, – розовое тебе идет. Вот, – он протягивает мне пустой подрамник с натянутым белым холстом, – формат для твоего портрета. Если хочешь, начнем прямо сейчас.

– Сейчас? Ведь слишком темно. Тебе не нужен дневной свет?

Фабрис трясет головой, забирает у меня подрамник и закрепляет его на мольберте.

– Мне не нужен. Я всегда пишу ночью. С прожекторами. – Он показывает на потолок. – Я могу работать только тогда, когда темно. Становись туда. Расплети косу. Я хочу, чтобы твои волосы свободно спадали на плечи.

– Я могу куда-нибудь сесть? – протестую я. – От долгого стояния мне становится плохо.

– Ну, конечно!

Он приносит с кухни высокий табурет и помогает мне забраться на него.

– Минутку, – кричит он, прежде чем начать рисовать, – сначала быстренько фото. – Он включает лампы, снимает меня со всех сторон. – Чтобы освежить в памяти, когда ты уйдешь. Сегодня я скорее всего не управлюсь.

Потом он начинает работать. Я с интересом наблюдаю за ним. Он стоит в непринужденной позе перед мольбертом, слегка склонив голову набок. У него тонкие пальцы, красивые, сильные руки. Время от времени по лицу пробегает улыбка, словно он смеется над собой. Это тоже располагает к нему. Лучше, чем считать себя центром Вселенной. Но через два часа я уже не в силах больше сидеть.

– В чем дело? – спрашивает Фабрис, оторвав взгляд от холста.

– У меня все болит. К тому же мне пора домой.

– Хорошо. Иди сюда и полюбуйся моей работой! Ну, солнечная королева, нравится она тебе?

Сгорая от любопытства, подхожу поближе.

– Я использовал только три краски. Твои цвета. Слоновая кость, оранжевый и розовый. Что скажешь?

– Браво! – Я приятно поражена.

Фабрис и в самом деле нарисовал меня солнцем. Лицо в центре (пока только намечено), волосы вокруг, как огненные языки, во всю картину. Действительно очень красиво. В стиле модерн! Возвышающе! Радостно!

– Быть может, место между солнечными лучами я заполню золотом, – задумчиво говорит Фабрис, не отрывая глаз от картины, – но я должен еще подумать. Когда ты можешь снова прийти? Я свободен в среду. Ты тоже? Хорошо. Тогда выпьем еще на прощание по бокалу.

И он исчезает за маленькой дверцей под кроватью, которая, как я уже знаю, ведет в ванную. Его долго нет. Я слышу плеск воды. Принимает душ.

«Ага, – думаю я. – Сейчас время для полчасика нежности. И от этого мне не уйти! Фабрис хотя и симпатичный, но физически не мой тип».

Я люблю высоких мужчин. Минимум метр девяносто. Остальное не так важно. Блондин или брюнет, толстый или худой, это мне безразлично. Главное, чтобы был на голову выше меня. Если уж мужской интеллект не всегда вызывает мое уважение, то по крайней мере я хочу с восхищением смотреть на большое, красивое тело.

Фабрис слишком маленький. Но он француз, а французы – мое задание. К тому же это страна довольных женщин. Здесь мужчины по-настоящему любят женщин. Во всяком случае, так не устают утверждать сами французы в своих фильмах, книгах, стихах и песнях. Здесь целуют и ласкают, нежат и любят, всегда превосходно, в нужном темпе, и если нужно – всю ночь. Правда это или преувеличение? Это многое еще только предстоит выяснить. Правда, не сию минуту. Это было бы слишком поспешно и не в моем стиле.

Я не люблю в первый же день знакомства ложиться с мужчиной в постель. Малознакомые меня не возбуждают. Когда уже знаешь друг друга, постепенно растет напряжение. Когда уже невозможно взглянуть в глаза, чтобы тебя не пронизала дрожь, вот тогда поцелуй действительно хорош! Когда ты ничего не соображаешь, кровь стынет, в желудке резь и все плывет вокруг.

В первый день такого не бывает. Семь раз примерь, один отрежь. Познакомившись, нужно расстаться. Сидеть дома и тосковать друг о друге, почти не спать от волнения. Мечтать о том, как он тебя целует, стонет и внедряется в тебя. И каждый раз, представляя это, чувствовать укол в сердце. (А если не чувствуешь – забудь его!)

Но если сердце по-настоящему болит, тогда вперед! И что самое прекрасное: получается всегда иначе, чем думаешь. Даже если ты мысленно проиграла девяносто девять вариантов любовной ночи, реальность имеет сотый про запас. И эти сюрпризы я люблю в жизни.

Фабрис возвращается. Я сижу на подставке, волосы опять заплетены в благопристойную косу.

– Я должен тебе кое-что показать, – говорит он. – Минутку, – и выключает свет. Что это значит? Хочет накинуться на меня в темноте? Нет, решил продемонстрировать мне величественный вид из окна.

Большой белый купол собора Сакре-Кер подсвечен гигантскими прожекторами и освещает наше ателье. Небосвод темно-синий, внизу красноватый, озаренный отблеском вечернего города. На самом верху стоит белая, лучезарная звезда. Это настолько красиво, что кажется декорацией.

Фабрис садится рядом со мной и берет мою руку. Я не отнимаю. В среду он получит больше. Мы сидим молча и наслаждаемся роскошным видом. Порой его взгляд уходит в сторону моей груди, но потом опять устремляется вперед. Человек владеет собой. Слава богу. Когда я встаю, чтобы идти домой, он не принуждает меня остаться. Провожает до двери, мы дружески обнимаемся, он целует меня в обе щеки. Потом кладет свою голову мне на плечо и замирает на пару секунд. И как раз когда я думаю: чудесная будет среда, все идет вкривь и вкось.

Ни с того ни с сего Фабрис начинает дрожать всем телом, обхватив меня руками и тяжело дыша в ухо, стискивает так, что у меня перехватывает дыхание. Моя первая реакция – ударить его коленом в пах. Но ведь он же не враг. К тому же мужчина такого деликатного телосложения, что как бы не сломать ему что-нибудь.

Пока я раздумываю, Фабрис не теряет времени. Его дрожащие пальцы отстегивают бретельки моего «сало-тепа», одна рука уже на груди, другая стремительно опускается вниз. Вот она уже приближается к весьма интимным местам. Нет, честное слово, это заходит слишком далеко.

– Ты не можешь подождать два дня? – громко подаю я голос. – Я приду опять в среду!

Тут он начинает жутко стонать.

– Я не могу. Я не могу. О беби! Сколько лет я ждал такую женщину, как ты. Я больше не отпущу тебя! – Он хватает мою руку и сует между своих ног.

Я вздрагиваю. Милостивый боже! Еще один. Если я что-нибудь действительно не выношу, то именно это. Если мне нравится мужчина, я все равно рано или поздно попаду туда. Но когда – решать мне.

Мой испуг имеет еще и другую причину: Фабрис подвел мою руку к своим брюкам – но брюки пусты! Именно так. За всю мою жизнь я такого не встречала. Непонятно. Это и есть знаменитое французское искусство любви? Сверху – огонь, а внизу все мертво?

Но мне не приходится долго ломать себе голову.

Несмотря на мои громкие протесты, мой художник, сопя и постанывая, срывает с себя одежду. Этого я бы на его месте не делала. То, что в одетом виде кажется стройным, теперь оборачивается жалкой худобой. Грудная клетка узкая, плечи острые, бедра – одни кости. Теперь я понимаю, почему он даже летом носит толстые свитера. У бедняги нет ни полграмма жира! Но самое безнадежное – ляжки. Дряблые и сморщенные, коричневые, словно из пергамента. Хоть плачь!

И между этими морщинистыми ляжками висит маленькое, съежившееся коричневое нечто, которое вдруг на моих изумленных глазах, как по мановению волшебной палочки, начинает подниматься. Медленно, рывками оно устремляется вверх и наконец – о чудо! – самостоятельно стоит. Сейчас оно размером с мой указательный палец. Это самый маленький членик (пардон!), который мне попадался. От удивления я застываю.

Фабрис купается в блаженстве.

– О, дарлинг! Я знал, что тебе это удастся. Я, как увидел тебя, сказал себе: эта женщина сможет все! О беби! Летс гоу ту бед энд мейк лав!

Это второй сюрприз за сегодняшний вечер.

– Почему это ты вдруг заговорил по-английски? – в тревоге спрашиваю я, мой голос слегка дрожит.

– Потому что это мой родной язык. Пошли в постель.

– Ты не француз? – Я отпрянула в ужасе.

– Я из Дублина!

Сраженная, прислоняюсь к стене. Опять иностранец. Черт побери! Но, может, это неправда?

– Я не знаю никого с родным английским языком, кто бы идеально говорил по-французски, я имею в виду без акцента, – твердо говорю я.

– Значит, теперь ты знаешь одного.

– Ты здесь родился?

– Нет. Я пятнадцать лет был женат на парижанке. Это помогает.

– Почему ты меня обманул?

– Потому что ты явно интересовалась французами, как все иностранки.

– Ну и что? Это не разрешено? Это преступление?

– Нет. Но если бы я тебе сказал, что я ирландец, ты бы не пошла со мной сюда.

Собственно говоря, он прав. Но это его вовсе не извиняет. Я отворачиваюсь и пристегиваю бретельки.

– Где твоя жена? Она ушла от тебя? – Я тут же раскаиваюсь в заданном вопросе. Но Фабрис вовсе не слушает. Он внимательно смотрит вниз на свое тощее тело. Маленькая коричневая штучка из-за короткого перерыва опять съежилась.

– Послушай, – печально говорит Фабрис, – я видел один фильм, там голый мужчина идет по цветущему саду. Он задевает лепесток розы, и у него возникает эрекция. Всего лишь от лепестка. Можешь себе представить?

– Ну и?

– Это лучшее, что может произойти с мужчиной.

– Интересно. Ты это тоже испробовал? Разгуливал в цветущем саду и терся о розовые лепестки?

Фабрис кивает:

– Не получается. А ты смогла, о беби! Пойдем, пойдем в постель.

– Нет! Я не хочу. Не сегодня. У меня нет желания.

Чудо, но он это принимает. Видит, что я говорю серьезно, и даже вовсе не обижен, что я отмечаю с благодарностью.

– Ты придешь в среду? – спрашивает он, приносит полотенце из ванной и оборачивает им свои худющие бедра. – Я буду ждать тебя.

– Я тебе позвоню!

– В среду мы могли бы начать раньше. Если у тебя есть время. Я в пять буду дома.

– Дай мне свой телефон.

Он записывает номер на клочке бумаги и рисует под ним большое сердце.

– Что ты сегодня еще делаешь? – спрашиваю я у двери, мне вдруг становится его жалко.

– Иду в гости. Но если бы ты осталась, я бы отказался.

На прощание мы целуемся в обе щеки.

– Выбрось это, пожалуйста, – говорю я и протягиваю ему три сегодняшних портрета, – ты прав, они никуда не годятся.

Потом я в одиночестве спускаюсь с седьмого этажа вниз и непрестанно качаю головой. Опять неудача. Уже третья в Париже. Один хуже другого. Кто бы мог подумать? Вот вам и Париж, знаменитый город любви. Для меня это город мужчин с сексуальными проблемами. Если я об этом расскажу в Канаде, мне никто не поверит. И если так будет продолжаться дальше, я к осени стану фригидной.

Да, жизнь – не сахар для женщины в последней четверти двадцатого века. Нас, правда, не выдают насильно замуж родители, мы кормим себя сами и спим с кем захотим. Но что толку, если по-прежнему очень мало мужчин знают, как обращаться с женщиной. Они, эти мужики, думают только о себе и здесь, в Европе!

Честное слово! Я не патриотка, скорее считаю себя космополиткой, но скажу откровенно: у нас дома мужчины стараются больше! Конечно, не все на уровне. Среди моих сорока трех любовников время от времени тоже попадался пустой орех. Но так, чтобы трое подряд? Что же будет дальше? И что мне делать, если здесь все такие? Упаси господь! Я начинаю скучать по дому.

Нет, жизнь не легка. В постели все еще царит не Новая романтика, все идет по старинке. И я знаю почему. Сексуальная революция, которую все так превозносят, еще не состоялась! Обман и предательство! То, что мы имели до сих пор, было не более чем односторонним выкриком мужчин, горько сетовавших на чересчур чопорных женщин.

Женщины после этого стали доступнее, это известно (не в последнюю очередь благодаря таблеткам). Они резво устремились вслед за господами в опочивальни и в большинстве случаев разочарованные высыпали обратно. А почему? Потому что только очень немногие мужчины получились, а именно те, которые хотели! (Благослови их господь!)

Остальные и по сей день строчат над тобой, как швейные машинки, и удивляются, что ты не исходишь от блаженства.

Фабрис того же сорта (собственно, его зовут Фэдди), поэтому я и не осталась. Представим себе опять обратную картину. Что бы почувствовали мужчины, если бы мы, женщины, перестали прихорашиваться для них? Если бы не изводили себя диетами, гимнастикой, плаванием, прекратили бы купаться, намазываться кремами, массировать себя, принимать грязевые ванны для омолаживания кожи – чтобы порадовать их своим видом?

Разве они не почувствовали бы себя обиженными и оскорбленными?

Как бы они поступили, если бы особа женского пола с физическими прелестями Фэдди под выдуманным предлогом заманила их в квартиру, в первый же раз сбросила с себя все покровы и ринулась бы головой в атаку? Ну, честно? Разве они бы не обратились в бегство так же, как я? Обратились! Нисколько не сомневаюсь.

Но вернемся к реальной действительности. Если бы я выглядела как Фэдди, была бы тощая и костлявая, с пергаментной кожей и такими неказистыми ляжками, клянусь, только под наркозом я предстала бы перед кем-нибудь в голом виде. Мужское самодовольство, свободно перешагивающее через все это, навсегда останется загадкой для женщины.

Фэдди всего тридцать девять лет, а выглядит он столетним старцем. Алкоголик? Наркоман? Думаю, последнее. Наверное, годами глотал яд. Это изможденное тело – от проклятого зелья. Принимает ли он его по-прежнему? Бог его знает. Его жуткие женские портреты с острыми акульими зубами – скорее всего плод наркотического дурмана. Или он рисовал сам себя в женском образе?

Так или иначе, в среду я не приду. Одна я больше не рискну появиться в его ателье. Попрошу закончить портрет по фотографиям и принести мне. Конечно, я заплачу. Но не своим телом. Позвоню ему в среду и предложу это.

Еще два этажа – и я внизу. Стало прохладнее, не помешала бы куртка.

Но небо усыпано звездами, в воздухе пахнет карамелью и блинчиками (сразу за углом кондитерская), из кафе доносится музыка, и хотя только что я была абсолютно подавлена, меня вдруг наполняет ощущение невероятного счастья. Я осознаю, что моя полоса неудач закончилась. Я это знаю! Я спасена. Я живу, я в Париже. Должно произойти что-то чудесное.

Вдыхаю воздух полной грудью, закрываю на секунду глаза. Завтра я опять смогу писать.

Потом выхожу в темно-синюю летнюю ночь, приготовившую мне еще один большой, очень большой сюрприз.