Это была самая прекрасная ночь в моей жизни.

Из целого моря других ночей она выдается как купающаяся в солнечных лучах горная вершина из облаков. Собственно говоря, я считала, что знаю все о любви и страсти в свои сорок один год и со своими сорока тремя любовниками (не считая парижских), и казалась сама себе экспертом. Но век живи – век учись.

Встреча с Тристрамом в день моего тридцатилетия открыла новую эру. Долгое время я полагала, что ничто не сможет превзойти тот мой опыт. Но Проспер Дэвис подарил мне еще один звездный час, подняв меня на целую ступень выше. С ним я испытала вершину того, что мужчина и женщина могут дать друг другу: полный экстаз! Но не буду забегать вперед, все по порядку.

Положив трубку, я соображаю, что у меня очень мало времени. В шесть утра Париж пуст, и чтобы добраться от Порт-Мэйо до Пантеона, нужно максимум двадцать минут. Слишком мало времени, чтобы принять ванну или всерьез заняться туалетом. Поэтому я быстро мою тактически важные места (между пальцами на ногах, между ног и под мышками), кладу чистые пушистые полотенца и новое, гвоздичное мыло и как раз успеваю застелить постель свежим бельем, самым красивым, какое только обнаруживаю в шкафах моего оперного директора. Бледно-розовое, из мягкого, блестящего шелкового сатина. На подушках широкие плиссированные края, простыни украшены по периметру вышивкой.

Управившись, я разглаживаю покрывало и бросаю взгляд на роскошный балдахин из индийских тканей. Когда я спала здесь в первый раз, я грезила о романтических приключениях. И что произошло? Ничего. И наконец сегодня, три месяца спустя, большая французская кровать будет освящена! Кто бы мог подумать, что на это потребуется так много времени?

Я задергиваю тяжелые шторы, наношу капельку розового масла за уши и босиком возвращаюсь в салон. Вот уже раздается звонок в дверь. Проспер! Он уже здесь! Сердце колотится, в животе колет, силы покидают меня, я не в состоянии сделать ни шага. Опять раздается звонок, долгий, настойчивый, еще один.

– Офелия, – слышу я его низкий голос, – это я. Открой!

Голос возвращает меня к жизни. Я мчусь к двери, открываю, и вот он уже стоит передо мной, темнокожий исполин, в легком смущении. Еще красивее, еще элегантнее, чем на концерте. Он переоделся, на нем светлый льняной костюм, свежая рубашка в красную полоску, а вместо галстука – красный шейный платок. На мне только белый махровый халат. Все равно меня скоро разденут!

– Извини, – говорит Проспер, – все-таки вышло дольше, чем десять минут.

– Ничего. Заходи!

– Это твоя квартира? – удивленно спрашивает он. – Потрясающе! – Он проходит через салон, открывает концертный рояль, берет несколько аккордов. – Хорошее пианино. Ты играешь?

– К сожалению, нет. – Я все еще стою у двери и завороженно наблюдаю за ним. Это действительно самый красивый мужчина в моей жизни. Он оборачивается и быстрыми шагами подходит ко мне.

– О, малютка! – Он берет мое лицо в свои руки, нежно смотрит на меня, прикасается своим лбом к моему и находит губами мой рот. Долгий, бесконечный, жаркий поцелуй.

У него мягкие, чувственные губы, по-детски нежные.

– Офелия, – он берет обе мои руки и смотрит на меня долгим взглядом, – ты сердишься, что я пришел?

– Нет! Я рада! Ты голоден? – Глупый вопрос. – Или, может, хочешь выпить?

– Нет, спасибо, – его взгляд скользит вниз по мне, – этого мне достаточно. – Мой халат от страстного поцелуя распахнулся, обнажив грудь. Я сбрасываю его на пол, теперь все правильно. Я нисколько не стесняюсь. Стою перед ним обнаженная и с улыбкой говорю:

– Если этого достаточно, я покажу тебе свою спальню.

Через несколько секунд мы уже лежим на широкой постели. У Проспера дивное тело. Сильное, крепкое, мускулистое, но с нежной, бархатистой кожей. Он держит меня в своих объятиях, и мы долго лежим неподвижно рядом. Мне нравятся его сильные руки, его густо заросшая грудь. Только волосы на голове немного пугают поначалу. Они жесткие, как проволока, и чужие. С опаской провожу по ним рукой. Он это сразу чувствует.

– У тебя уже был черный любовник? – спрашивает он и внимательно смотрит на меня.

– Нет. Еще не было. А у тебя? Ты знаешь много белых женщин?

– Только белых. Моя мать белая, она датчанка. У меня две кузины в Копенгагене, такие же белые, как ты.

– Чем занимается твоя мать?

– Она фотограф, весьма преуспевающий.

– А твой отец?

– Преподаватель истории религии. Методист. Но живут они порознь: он в Филадельфии, она в Бостоне.

– Ты их любишь?

– Очень. Мы часто видимся. – Он улыбается мне и начинает нежно гладить. – Какая у тебя красивая, крепкая грудь, – говорит он и кладет на нее свою голову. – Ты и не представляешь себе, ты просто спасла меня. Я несколько недель был один. Я был так одинок, думал, что умру!

Мы лежим, тесно обнявшись. Моя светлая кожа мерцает, как слоновая кость, на его мощном золотисто-коричневом теле. Я словно лилия, а он великолепное тропическое дерево. Мне вспоминаются фрески с острова Крит, изображающие прелестных белых женщин и их горделивых коричневых мужчин.

– Ты никогда не бываешь на солнце, – замечает Проспер, – это хорошо. – Через какое-то время спрашивает: – У тебя есть свеча? Свечи так романтичны.

Я с улыбкой встаю и приношу из столовой большой серебряный подсвечник с пятью голубыми свечами из душистого пчелиного воска. Я зажигаю их и ставлю рядом с кроватью.

– Красиво, – вырывается у него вздох из глубины души. – О беби, давай любить друг друга! – Он гладит мои волосы и приступает к делу.

У Проспера Дэвиса прирожденный талант. Он овладевает мною медленно, кусочек за кусочком, сантиметр за сантиметром. Опершись на локти, любуется мною, наклоняется потом вперед и размеренно целует меня, спускаясь от шеи вниз. Я чувствую его губы, его язык, его дыхание. Я исхожу от желания! Мне то жарко, то холодно, я хочу этого мужчину!

Однако он не торопится. Спокойно берет в руку мои ноги и целует каждый пальчик. Я схожу с ума! Я хочу почувствовать его в себе!

– Поцелуй меня сюда, – говорю я и показываю на свой рот. Он смеется и, притянув меня к себе, находит мои губы и покрывает меня поцелуями. Я едва дышу, у меня замирает сердце. Я видела его член, и он показался мне гигантским. Слишком велик для меня, во всяком случае, слишком велик для того предохранительного средства, которое я (если быть честной) купила вчера. Или, может, все-таки попробовать? Почему бы и нет?

– Дорогой, – говорю я нерешительно, – я не знаю, любишь ты это или нет, но, если тебе все равно, не могли бы мы…

– Конечно! – Он понимает с полуслова. – Давай сюда. – Протягивает руку и берет у меня свернутую резиновую штучку. Передо мной он не стесняется. Между нами все ясно. Но происходит то, чего я боялась. Проспер слишком крупного телосложения. Его украшение длинное, толстое, изогнутое и, конечно, обрезанное, как у большинства американцев, родившихся после второй мировой войны. И как мы ни стараемся (сначала он, потом оба вместе), упрятать предмет нам не удается! Колпачки слишком маленькие. Два рвутся сразу, третий никак не налезает, и я раздосадованно швыряю их на пол.

– Знаешь что? – решает наконец Проспер и целует меня в губы. – Я здоров и могу вынуть. Не беспокойся! – Потом он ложится сзади меня и мягко входит. Фантастика! Медленно и осторожно, чтобы не причинить мне боли своим большим членом. Не слишком глубоко, именно так, чтобы задеть изнутри мое самое чувствительное место.

– О-о-о! – Он страстно стонет, обхватывает меня обеими руками, прижимает к себе, и я подчиняюсь его воле, утопаю в его тепле, чувствую вокруг себя его большое темное тело. Ощущения совершенно новые, но я ждала этого всю свою жизнь. Мы занимаемся любовью целых два часа.

Самое главное: мужчина-исполин нежен, как дитя. Он движется легко, мягко, размеренно. Он гибок. Даже Тристрам в такой степени не подстраивался под меня. Он любит так же хорошо, как играет. Моя интуиция не подвела меня. Это мужчина, который либо делает что-то хорошо, либо не делает вовсе. И который ничего не делает впопыхах. Это мой мужчина!

Какое блаженство! Мои мышцы внизу сокращаются. Что сейчас произойдет? Он потеряет над собою контроль? Нет. Проспер не убыстряет темп. Но я ощущаю его горячее дыхание у своего уха.

– Кончи, беби! Кончи! – Я смогу с ним кончить. Я уверена в этом и Проспер тоже.

Вот он начинает ласкать меня. Нежно, медленно, на нужном месте. И вдруг я вижу разноцветные огни, слышу несуществующие звуки. Иногда, незадолго до оргазма, перед моими глазами прокручиваются целые цветные фильмы. На этот раз у меня странное видение. Мы занимаемся сексом в шумном, ярко освещенном павильоне с игральными автоматами. Мое тело превращается в белую машину. У Проспера в руке рычаг. Каждый удар – попадание! Серебряный шарик взлетает наверх, зажигает разноцветные лампочки, скатывается вниз и снова посылается вверх.

Каждый удар – попадание! Все время вспыхивают новые лампочки. Я дрожу от вожделения. Мерцаю под стеклом. Подрагиваю и сияю. Сверкают красные, желтые, синие цифры. Каждый удар – попадание! Уже горят все самые важные цифры. Я вся состою из ослепительного света. Пора. Еще один-единственный удар. Последний серебряный шарик взвивается вверх! Цель достигнута!

Свершилось! О, дорогой! Я растворяюсь в фейерверке. Взрываются краски, по моим венам разлетаются искры, в кончиках пальцев покалывает, в ушах звенит. В полуобморочном состоянии я погружаюсь в море наслаждения.

– Ты кончила, ангел мой?

– Да! Да! Да!

– Мне надо вынимать! – выдыхает Проспер прерывающимся голосом.

– Нет! Кончай, любимый, кончай!

Голубые свечи почти догорели и пахнут воском. Проспер переворачивается на спину, не отделяясь от меня и увлекая меня наверх. Я лежу на его животе, мои плечи покоятся на его груди, он держит меня в своих объятиях.

Теперь начинается самое прекрасное. Вознаграждение!

Я люблю эти последние мгновения перед мужским оргазмом. Движения становятся иными. Честнее, жестче! Теперь, когда ему не надо больше сдерживаться, когда он может думать только о себе, о своем удовольствии, прорывается стихия.

В первый раз он вонзается в меня на всю глубину. Этот темный член непомерных размеров, внушавший мне сначала страх, вдруг заполняет меня всю целиком. Но мне не больно! Я раскрыта, растворена, принимаю его на всю длину, он пронзает меня до самого сердца, открывает последнюю, сокровенную дверь. Еще один удар! Последний! Самый прекрасный!

– Ай лав ю, беби! – Он у цели!

Темнокожий исполин вздымается, стонет и начинает конвульсивно подергиваться во мне. Это фантастика! Потрясающе! Это столь же волнующе, как мое собственное рождение. Потом мы долго лежим неподвижно, счастливые, расслабленные, удовлетворенные, изнеможенные.

Проспер прижимается носом к моей шее и нежно целует меня в ухо. Все еще слитые друг с другом, мы засыпаем.

Незадолго до полудня мы просыпаемся. В комнате темно.

– Сколько времени? – Проспер ищет свои часы. – О, господи! Мне надо вернуться в отель. В два за нами заедут. Мы поедем на студию куда-то за город, записываться на пластинку. – Он выпрыгивает из постели. – Что ты делаешь сегодня вечером?

– Ничего. – Я зеваю и уютно потягиваюсь.

– У нас сегодня нет концерта. Пойдем куда-нибудь поедим? Я зайду за тобой. Допустим, в восемь? Хорошо. В восемь я тут. Если задержусь, позвоню. Но приду в любом случае. Жди меня, моя ненаглядная девочка!

– Что мне надеть? У тебя есть какие-нибудь пожелания?

– Что-нибудь обтягивающее. У тебя такая красивая фигура!

– Не слишком рельефная?

– Рельефная? – Он смеется. – Ну что ты! По мне так ты могла бы прибавить десять кило. Чем больше рельефа, тем лучше!

Голая провожаю Проспера до двери, потом сплю дальше. Встаю только в пять, завариваю себе чашку великолепного чая и с наслаждением выпиваю ее у открытого окна в своей большой, обшитой деревом кухне. Я не испытываю ни малейшего желания выходить из дома, чтобы очутиться среди людей. Беспокойство, мучившее меня со дня нападения, ушло от меня. Навсегда. Я выздоровела.

Мою голову, долго принимаю ванну и, лежа в теплой воде, радостно вспоминаю подробности прошлой ночи. Благослови господь всех музыкантов, они спасают людей от гибели. Еще в Канаде один кларнетист оказал мне неоценимую услугу, хотя музыканты, играющие на духовых инструментах, в подметки не годятся играющим на смычковых.

Трубачи производят громкие, пронзительные звуки. Они оглушительно трубят, гремят, заливаются, и это действует на нервы! А скрипачи, виолончелисты, контрабасисты ласкают ухо, обволакивают и гладят тебя. Нежно выводят свои ноты. На миллиметр слишком высоко или слишком низко – все уже звучит фальшиво. Не зря же на небе для влюбленных поют скрипки, а не грохочут трубы. Да, смычковые музыканты – это предел желаний. Очень рекомендую!

Но контрабасисты непревзойденны. Контрабас, мои дорогие, все определяет в музыке. Это фундамент, на котором другие возводят свое здание из звуков. Он мягкий, полновесный, глухой, теплый, не вылезает на передний план, нет, он дает блистать другим. И разве он не похож на женское тело? Точно! Мужчина, укрощающий этот большой предмет, извлекающий из толстых стальных струн сладостные, вибрирующие звуки, касающийся их тонким смычком и заставляющий не душераздирающе скрипеть, а благозвучно петь, этот мужчина – да что говорить, все и так уже сказано.

Проспер стоит в девять у двери – с огромным букетом роз и двумя бутылками шампанского. Мы вкусно (и дорого) едим в симпатичном французском кафе прямо за углом. В угоду мне он отказывается от мяса, заказывает овощной паштет, суфле из сыра, салат и груши в красном вине. Платит за обоих, не жалуется на большой счет и оставляет приличные чаевые.

Потом мы рука об руку бредем теплой летней ночью по улице Муффетар. В маленьком клубе под названием «Джаз о Бразиль» пьем кокосовое молоко с ромом и слушаем отличную певицу из Рио. Мы сидим впереди, в лучах прожекторов, тесно прижавшись друг к другу.

На мне черные, блестящие сатиновые брюки, к ним красный малюсенький верх. Он похож на кусок чулка (по правде говоря, это и есть вязаная труба), плотно облепляет тело и подчеркивает фигуру. Для белья места нет, зато на лбу у меня черная бархатная лента, обуздывающая мои пышные волосы. Проспер весь в белом и так хорош, что все женщины беззастенчиво разглядывают его.

Да, мы оба в центре внимания. Могу себе представить, как мы смотримся: белая женщина, прильнувшая к черному исполину, положившая голову ему на грудь, узкие блестящие брюки в обтяжку, обнаженные плечи со струящимся водопадом рыжих кудрей, – ей-богу, маму хватил бы удар! (Нелли поздравила бы меня с отменным вкусом!)

Супружеская пара в дальнем углу поглядывает на нас крайне враждебно. Она загорелая брюнетка, он типичный спортсмен, в футболке и с задубелой кожей. Они даже сдвинули головы и шепчутся про нас – но меня этим не смутишь. Спортсмены – паршивые любовники. Точно! Вся их сила уходит в мускулы, все идет наверх, в плечи, а для нижних областей (в которых-то вся суть) ничего не остается. У мужчин со стальными мускулами часто бывают самые жалкие кочерыжки (пардон!). Скажу прямо: мужчина с развитыми мускулами ни на что не годится в постели. Мне очень жаль его спутницу.

Через час Просперу надоедает.

– Я устал, – тихо говорит он своим глухим, хрипловатым голосом и мягко проводит по моей руке. – Знаешь что? Давай немного поспим, а потом побродим по ночному Парижу!

В полвторого мы дома, открываем бутылку шампанского и забираемся на широкую французскую двуспальную кровать, не подозревая, что нас ждет.

– Это самая красивая комната, которую я видел в своей жизни, – объявляет Проспер. Он сидит голый рядом со мной, одной рукой обвив мои плечи, в другой держа бокал шампанского, на лице написано восхищение. Моя спальня и в самом деле роскошна. Шестиугольная, с расписанными вручную индийскими обоями, которые смотрятся как картины: на тонких ветвях сидят райские птицы, тропические растения увивают решетки из бамбука; можно часами лежать в постели и любоваться ими. Но это еще не все.

Розовый ковер покрыт изумительными персидскими дорожками, посреди комнаты стоит ценный спинет XVIII века, рядом низкая оттоманка вишневого цвета с разбросанными по ней яркими подушками из бархата. Кровать стоит в эркере (на возвышении, как я уже рассказывала), справа и слева от нее широкие застекленные двери ведут на балкон с двумя лавровыми деревьями.

Есть здесь и камин из белого мрамора, а рядом черная витая колонна со статуей красивой индийской танцовщицы. Это чудесная комната. И самое главное: здесь царит дух Новой романтики! Здесь можно снова мечтать, здесь творятся чудеса.

– В этой кровати я напоминаю себе восточного принца, – подает голос Проспер.

– Ты действительно похож на него, – откликаюсь я и целую его в губы. Он ставит бокал на пол и притягивает меня к себе.

– Чувства приходят и уходят, – изрекает он медленно и степенно. – Но сейчас, в данный момент, я люблю тебя. Я люблю тебя, Офелия! Я хочу быть в тебе.

Этого мгновения я ждала весь день.

– Я тоже люблю тебя, – говорю я. А потом мы теряем всякую власть над собой. Мы входим друг в друга, с самого начала я сверху. Возбуждение прошлой ночи еще не отзвучало, напротив, малейшая ласка – и оно взрывается с новой силой. Пожар! Я сгораю! Такого я никогда не испытывала. Каждый волосок, каждый нерв, каждый миллиметр моей кожи электрически заряжен. Проспер и я!

Чем дольше это длится, тем острее неожиданности. И вдруг происходит невероятное. Проспер глубоко проникает в меня, и каждый его толчок – словно взлет. Каждый удар – оргазм, только вожделение не затухает, а остается. Блаженство не кончается. Разве бывает такое?

Это экстаз! Я вдруг осознаю это с четкостью. То, что я испытываю в объятиях этого смуглого мужчины, ни с чем не сравнимо. Это экстаз! Эта страсть имеет другие измерения. Слепой становится зрячим. Глухой впервые слышит музыку. Какими словами это передать? Я благозвучное пианино, на котором до этого играли этюды, детские песенки, изредка сонаты.

И вдруг приходит мастер, садится за клавиши и играет целый концерт для фортепиано. Великолепная гармония, разнузданные, бурные пассажи, арийские аккорды. Вселенная вожделения. Кто бы мог предположить во мне такое?

По сравнению с Проспером Дэвисом все мои предыдущие мужчины были из камня. Они жесткие, угловатые, твердые, негнущиеся, напряженные. Проспер – мягкий, гибкий, нежный, артистичный. Он никогда не делает больно, даже в самом безудержном порыве. После ночи с ним не остается синячков, царапин, вырванных волос. Мы занимаемся любовью часами, но не до боли. Если так выглядит черная любовь, я могла бы стать ее приверженкой!

Однако стоп! Осторожно! Это не «черная любовь», а Проспер Дэвис. Не надо обобщать. Повсюду есть хорошие и плохие, талантливые и бездари. Не существует черной любви, так же как и белой.

Ах, родные мои, и такие мысли лезут мне в голову в моей грандиозной кровати, на белье из шелкового сатина, в объятиях красивейшего из мужчин. Но я не хочу размышлять. Не хочу вечно ломать себе голову, анализировать, делать выводы, философствовать, мучительно думать о белых и черных, о любви и измене, о будущем человечества и спасении мира. Выбрось рухлядь за борт! Раздумывать я могу и потом, когда опять останусь одна. А сейчас я хочу чувствовать, наслаждаться, упиваться, целоваться.

Мы стоим на четвереньках на кровати, я – опершись на локти, Проспер за мной, глубоко внедряясь в мое тело. Эту позу я люблю больше всего, так я сильнее чувствую. Путь прямой, ведет прямо внутрь, глубже, чем обычно. Проспер держит мои бедра обеими руками, иногда лаская мою грудь. Какое упоение! Мой мозг отключается, я больше ни о чем не думаю. Он может вечно. Его самообладание граничит с чем-то запредельным. Я теряю всякое чувство времени и не соображаю, где я.

– Кончи, дорогая, кончи, – хрипло шепчет он и прижимает меня к себе. На улице светает, заспанно начинают чирикать птицы. – Ты можешь кончить?

– Нет! – Я не хочу, пусть так продолжается всегда. Тогда он выскальзывает из меня, переворачивает меня на спину, становится на колени и кладет мои ноги себе на плечи. Я почти в беспамятстве покоряюсь его воле.

Проспер начинает меня целовать, я чувствую его язык в самом сокровенном месте, я на грани взрыва. Десять секунд – и я готова. Сладостное чувство захлестывает меня, как гигантская волна. Поглощает меня, и я тону в блаженстве.

Вот Проспер поднимается, выпрямляется во весь свой рост и смотрит на меня своими темными глазами. Он нависает надо мной, как огромная скала! Стоя входит в меня и движется словно в трансе. Обхватывает мои бедра. Вот! Вот! Вот! Я чувствую его оргазм как свой собственный. Он конвульсивно подергивается во мне, потом громко и облегченно смеется и довольный валится рядом со мной на кровать. Нащупывает бокал с шампанским и выпивает его.

– Прогулка по городу не состоялась, – резюмирует он, – что и следовало ожидать. – Потом прижимается ко мне, закрывает глаза и спокойно засыпает.

Есть мужчины – великолепные любовники, но спать с ними абсолютно невозможно. Только спадает эйфория, как они отворачиваются, зарываются в одеяла, закрываются с головой, что означает – руки прочь. Я опять принадлежу себе самой! Мой немец-переселенец был этого сорта, австриец, швейцарец и голландец – тоже. Может, это свойственно всем германцам? Слава богу, англосаксы ушли дальше. Они хотят тепла всю ночь. Назад к материнской груди, куда же еще? Они хотят чувствовать, прижиматься, ласкать, держаться – любовь не должна остывать. Это по мне. Какие бы претензии ни предъявлялись к англичанам, американцам, канадцам, одно точно: спать с ними лучше всего! После секса они ласково прижимаются, пусть хоть рушится мир.

Проспер Дэвис – не исключение. Мы дремлем, тесно прижавшись друг к другу, без единого зазора, как две серебряные ложки. Если один переворачивается, другой автоматически делает то же самое. Ничто не мешает – ни локоть, ни нога. Ни рука не затекает, ни коленка не нарушает гармонию. Мы идеально подходим друг другу, даже сердцебиение и дыхание кажутся настроенными друг на друга. Я сплю с чувством полной защищенности.

Незадолго до одиннадцати я просыпаюсь. Настроение великолепное.

Проспер! Я протягиваю руку и глажу его по спине. Он тут же притягивает меня к себе, благостно вздыхает, бормочет что-то непонятное своим медлительным, глухим голосом. Еще не окончательно проснувшись, мы опять любим друг друга. Он тихо входит в меня, ненадолго, так, чуть-чуть, чтобы начать новый день. Легко, приятно, мечтательно, не больше четверти часа. Это нежность, не страсть. Когда все позади, сна у обоих нет ни в одном глазу. Хватит любви, пора вставать.

Мы вместе выскакиваем из постели и бежим к окну. Я нетерпеливо раздвигаю тяжелые шторы. В Париже никогда не знаешь, какая будет погода. Вдруг она переменилась? Нет, такая же хорошая, как вчера. Яркое солнце, лазурное небо. Жарко, полное безветрие. Мы вместе моемся, намыливаем друг друга, фыркаем, плещемся, брызгаемся, радостные, как дети. Проспер вытирает мне спину и втирает в кожу лосьон.

– У тебя нет ни одного шершавого места, – замечает он потом с восхищением, – твоя кожа мягкая, как детская попка!

Затем мы проходимся по моему гардеробу.

– Вот это симпатичное, – говорит он, когда я влезаю в свой бело-розовый «салопет», – это тебе идет. Ты выглядишь как настоящая парижанка. – Он обнимает меня сзади, прижимается щекой к моим волосам, глубоко вздыхает – и вдруг отпускает, почти отталкивает, словно чего-то испугался.

– В чем дело? – Я удивленно оборачиваюсь.

Он сконфуженно качает головой и кладет руки мне на плечи.

– Ничего, малышка. Ничего. Все в порядке.

Мы завтракаем на террасе с видом на Пантеон. Что особенно хорошо – сегодня достаточно жарко, чтобы раскрыть навес от солнца, что в Париже бывает не так уж и часто. Желтая маркиза с широкими белыми полосами разворачивается нажатием кнопки. Под ней чувствуешь себя, как на Ривьере. Белая плетеная мебель с красными льняными подушками тоже создает южную атмосферу.

Проспер сидит напротив, в белых брюках и белой расстегнутой рубашке, высоко положив ноги. На завтрак у нас тосты, масло, яйца, настоящий английский апельсиновый джем, горько-сладкий, с большими кусочками корочки, я это обожаю. К этому кофе, апельсиновый сок и шампанское. Я принесла с кухни грубую деревенскую синюю посуду, толстые, пузатые керамические чашки, положила к ним желтые салфетки и поставила на стол красивый букет роз. С улицы не доносится шума, большинство парижан уже отправились в отпуск. Здесь наверху спокойно, тихо, тень и прохлада, будто за городом.

Проспер потягивается и наливает себе еще один бокал шампанского. Мы начали вторую бутылку, она уже наполовину пуста. Этим утром он молчалив, что-то его гложет. Насколько я знаю мужчин, ему не дают покоя мысли о жене. Скоро он мне деликатно сообщит, что женат.

– Съешь еще что-нибудь? – нарушаю я тишину. – Если хочешь, я быстренько сбегаю к булочнику и принесу миндальные круассаны.

– Нет, спасибо. – Он вздыхает и задумчиво смотрит в свой бокал. – Как было бы хорошо просыпаться вместе каждый день и завтракать. Над крышами Парижа. Но не получится. Мне надо возвращаться в Нью-Йорк.

– Я это знаю.

Он поднимает голову и серьезно смотрит на меня своими добрыми карими глазами.

– И я женат.

– Разумеется. Твое обручальное кольцо трудно не заметить.

– Тебе это мешает?

– Нет.

Он задерживает взгляд на своем кольце.

– Мы уже пятнадцать лет вместе. И у нас двое детей. Я не хочу делать им больно, понимаешь?

– Ты счастлив?

– Нет! – Он выпаливает это, не раздумывая ни секунды. – Мы больше не спим вместе. Или почти не спим. От силы раз в месяц.

– Давно?

– С тех пор, как появились дети. – Он снова смотрит на кольцо.

От силы раз в месяц? А потом? Такой великолепный любовник не может оставаться невостребованным.

– Ты изменяешь своей жене?

– У меня есть подруга, – честно отвечает он.

– Давно?

– Год. Она хочет, чтобы я развелся. Она очень красивая. Почти такая же красивая, как ты. Но совсем другая. Черные волосы и очень светлая кожа. У нее два взрослых сына от первого брака. Она старше меня. На десять лет. Моя жена тоже старше меня. Я всегда влюблялся в женщин старше себя. Ты первое исключение.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать четыре. А тебе?

– Сорок один!

Проспер начинает хохотать и долго не может остановиться. Закидывает голову назад, его белые зубы сверкают, наклоняется вперед и бьет себя по коленкам. Он просто покатывается со смеху.

– Все ясно, – стонет он, наконец обретя снова дар речи, – не говори ничего! Это судьба. – Он продолжает хихикать. – Но я должен тебе еще кое в чем признаться. – Его голос становится серьезным. – Я надеюсь, тебя это не обидит. Я этого вовсе не хочу. Поверь мне. Я не хочу причинить тебе боль, Офелия. Но я не знал, что познакомлюсь с тобой… – Он вдруг осекается, опускает глаза.

– Ну и? Скажи же наконец.

– Рашель приезжает в Париж. – Его голос становится совсем хриплым.

– Твоя жена?

– Моя подруга. Она еще никогда не бывала в Европе. Я устроил ей дешевый билет. Она приезжает через три дня. Он выжидающе смотрит на меня.

Я тоже жду.

– Мы хотим нанять машину и поехать на Лазурный Берег. На десять дней. Я собираюсь показать ей Францию. Я ей обещал. А потом мы вместе полетим в Нью-Йорк. Но если ты хочешь, – он берет мою руку и сжимает ее, – если ты хочешь, Офелия, я позвоню ей и все отменю. Сегодня после концерта я могу ей позвонить и сказать, чтобы она не приезжала.

– Она очень настроилась? – спрашиваю я после раздумья. – Я имею в виду: она будет очень разочарована, если все сорвется?

– Наверное! – Он мнется. – Дело в том, что мы еще ни разу не проводили вместе всю ночь. Мы знакомы почти год, но каждый раз я уходил домой. Иногда в четыре, иногда в пять утра. Всегда поздно. Мы хотели это наверстать в Париже. Этому она рада больше всего. Я вздыхаю.

– Она тебя любит?

– Очень!

– А ты?

Он долго смотрит на меня, не говоря ни слова.

– Я откажу ей, если ты хочешь.

– У нее есть профессия?

– Она секретарша в одной рекламной фирме.

Я тянусь через весь стол к кофейнику и наливаю себе полную чашку.

– Оставь все, как есть, – говорю я наконец. – В нашем распоряжении еще три дня. Осенью я опять вернусь в Канаду, и мы наверняка увидимся. Может, у тебя будут гастроли в Монреале? Или я навещу тебя в Нью-Йорке.

Проспер встает. Бог ты мой, какой же он высокий. И красивый. Это невыносимо.

– Мы еще поговорим об этом, – глухо говорит он. – О'кей, крошка? Сегодня после концерта мы спокойно все обсудим. – Он подходит ко мне, берет за руки и приподнимает. Держит меня в своих объятиях. Его щека лежит на моем проборе. – Мне так трудно расстраивать людей. Я ни в коем случае не хочу терять тебя. Офелия, родная, ты мне веришь?

– Конечно! Мы целуемся.

– Ну вот, – говорит Проспер с облегчением, радуясь, что исповедь прошла благополучно, – я предлагаю пойти погулять. Ты покажешь мне знаменитый Люксембургский сад? И еще я хочу посмотреть на Эйфелеву башню.

Полдня мы бродим по Парижу. Время пролетает незаметно. В семь Проспер должен быть в отеле. К Эйфелевой башне мы уже не успеваем, расстаемся у павильонов и разъезжаемся на такси в разные стороны. Расстаемся легко, ведь в полдесятого мы встречаемся в «Меридьене» у бара.

Когда я прихожу домой, все еще сияет солнце. Босиком иду на террасу, сажусь под желтую маркизу и допиваю остатки холодного кофе. Кладу повыше ноги, наслаждаюсь видом на город, заговорщицки подмигиваю Сакре-Кер. Вуаля! Свершилось! Я действительно влюбилась телом, не поплатившись за это душой.

Проспер упомянул свою жену, и мне не было больно. Рассказал о своей подруге – острая игла не вонзилась мне в сердце. Пусть приезжает подруга. Она мне не помеха. Напротив! Если она появится, вся история вовремя закончится. Я буду спасена от искушения серьезно влюбиться и разрушить хороший брак. Я не хочу разрывать браков. Упаси господь.

Раньше я была менее щепетильна. Но теперь я старше. Я знаю, что страсть проходит. Через пару лет (а часто гораздо раньше) от нее ничего не останется. Неужели из-за этого я буду ввергать в несчастье женщину, которая мне ничего не сделала, и двоих детей? Ни за что. Это не в моем стиле.

Кроме того, ясно как божий день: мужчина, который ни разу не проводил всю ночь вне дома, относится к своему браку серьезно. Он может изменять своей жене, критиковать ее и жаловаться на ее недостатки, но если он каждую ночь паинькой приходит домой, у него и в мыслях нет разводиться. Это я знаю по опыту. И, надеюсь, бедняжка Рашель из Нью-Йорка тоже знает об этом.

Я закрываю глаза. Хорошо сидеть здесь, когда твое тело еще поет о любви. Сердце постукивает тихо и приятно, я чувствую себя сытой, довольной кошкой. Неожиданно я вздрагиваю. В голову приходят самые негаданные мысли. Не может быть. Я выпрямляюсь.

Дело в том, что за последние три месяца я часто читала эротические книги. Мой оперный директор позаботился, и целая полка в салоне забита ими. У него есть хорошие вещи. Не порнография с убийствами и насилием, садизмом и ненавистью к женщине, а классические произведения, созданные людьми, любившими любовь. И впервые в своей жизни я открыла страницы «Камасутры».

Этот старинный индийский учебник любви (написанный около полутора тысяч лет назад) открыл передо мной новые миры. Ах, что это были за времена!

О цветущих садах, благоухающих беседках, чистых источниках говорится там, о красивых, уравновешенных людях, которые украшали друг друга венками из цветов и любили на мягком, душистом ложе, в тенистых, богато украшенных покоях. И в отличие от сегодняшнего дня, женщины были раскрытой книгой.

Женщина, пишет автор, крайне медленно достигает удовольствия. Иногда только через несколько часов, иногда лишь на третий или четвертый раз. И он объясняет, как с ней обращаться, где ее нужно гладить и как любить, чтобы она пришла в экстаз.

И поэтому сейчас меня будто молнией поразило. Этой ночью я пришла в экстаз. В первый раз за всю жизнь! И это упоение, которое миллионы белых женщин никогда не испытают со своими измученными стрессами мужьями, было естественным для индианок! Значит, те любили лучше?

Библиотека моего хозяина содержит и другие доказательства: путевые заметки с острова Ява, написанные одним немцем после первой мировой войны. В них я с удивлением прочитала о претензиях индонезиек, считавших невозможным хранить верность белому мужчине. Вначале они, пишет Рихар Катц, охвачены его жаром, но, пока они разойдутся, он уже остывает. Белый любит, как гоночный автомобиль: с большим шумом как можно быстрее к цели. А потом долго отдыхает в гараже. Итог: женщина предпочитает слуг. Черный садовник никуда не спешит. То, что его господин успевает за десять минут, у него занимает целую ночь. Во всяком случае, он лучше понимает женщин. У него тот же ритм. Как прикажете к этому относиться? При этом не все белые мужчины так уж плохи. Среди сорока трех экземпляров, с которыми я познакомилась поближе, были и таланты. Проблема в другом. У белых другая установка. Более прогрессивная! И тут зарыта собака. Опять же посмотрим с другой стороны. Наши мужчины не могут прижиматься всю ночь. Прогресс зовет. Им надо рано вставать, чтобы развивать экономику. Им нужно прокладывать автомагистрали и улицы, возводить бетонные коробки и склады, строить атомные электростанции и фабрики.

Прижимание денег не приносит. А если выкорчевывать деревья, цементировать поля, производить оружие и сносить красивые старые дома, какой-то идиот на этом обогащается. Время – деньги! Мы знаем, что котируется: больше бомб, химии и бетона! Да-да! И еще мы знаем, откуда ветер дует (а именно – из Чернобыля!). Это, правда, вредно для здоровья, но прогресс требует жертв!

У меня будто пелена спадает с глаз. Это оттого, что ночами страстно занимаешься любовью. И вот система прочищена! Опять все видишь ясно и свободно говоришь об этом.

Выбросьте в металлолом пневматические молотки! Засыпьте котлованы и посадите деревья! Выкиньте свои еженедельники в окно! Дарите вашим женам на день рождения экстаз, тогда они не будут ворчать весь год! Продайте телевизор! Позвольте себе французскую двуспальную кровать!

Но я не хочу быть несправедливой. Здесь, на моей террасе, под желтой маркизой, над парижскими крышами, я должна признать: они стараются, наши мужчины. Сегодня любят гораздо лучше, чем при Наполеоне!

Я встаю и начинаю убирать со стола. Еще один час, и я поеду в «Меридьен». Радуюсь, как ребенок. Но к чему это приведет? К горестной разлуке, без всякого сомнения. Еще три дня помилования! Сегодня, завтра, послезавтра. Потом суббота. Проклятье!

Расставание действительно оказалось ужасным. Тяжелее, чем я думала. Но в воскресенье, когда я в грустном одиночестве лежу в своей роскошной постели, звонит Проспер. Из Ниццы. Он разругался с Рашель. Она уехала. Он возвращается ночным поездом в Париж. Ура!

На следующее утро приезжает. Я встречаю его на Лионском вокзале. Мы проводим вместе еще три дня и три ночи (для меня уже почти перебор!). Когда в среду он улетает обратно в Нью-Йорк, я не грущу (мне нужен как минимум недельный отдых!). Хорошо было. Замечательно.

Провожаю его на аэродром.

Мы будем перезваниваться, писать друг другу, увидимся. Все остальное предопределено судьбой. И неплохо предопределено!