Я прилежна, как пчелка.

Нелли умиротворена, книга практически готова. Двести семнадцать страниц я уже отправила в Калифорнию. Недостает короткой заключительной главы, я должна получить ее через несколько дней.

Париж опустел. В августе все французы в отпуске. Осиротели целые улицы, в иных районах не найдешь ни одного открытого магазина. Две трети всех кафе и ресторанов не работают, окна застеленных террас закрашены белой краской, столы и стулья нагромождены друг на друга. Только туристов громадное количество. Гораздо чаще слышна английская, а не французская речь, в августе город еще более интернациональный, чем обычно. Или лучше: Париж летом – это космополитическая деревня, потому что вся жизнь ограничивается Сен-Жерменом, Монпарнасом, Монмартром и Елисейскими Полями. Между ними лежит ничейная земля закрытых магазинов.

За прошедшие четыре недели многое произошло. Я вешу всего лишь пятьдесят пять кило! ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ! И владею двумя платьями и костюмом от Ив Сен-Лорана. Кроме того, я научилась плавать, правда, еще не отваживаюсь на глубину, но на мелком месте – часами. Поступили мои деньги, и неожиданно объявился мой издатель. Якобы он проходил курс лечения. По слухам, однако, был на Мальдивских островах со своей австралийской подружкой! Загорелый, в радужном настроении, он продает мне права на вожделенные книги за смехотворную сумму. За это я рассказываю ему о рукописи Нелли и обещаю французскую версию, как только она у меня будет готова. Кто знает, может, он приобретет ее и благодаря мне сделает самый большой бизнес в своей жизни!

Доллар опускается как миленький, хвала Всевышнему! В первую неделю, после того как был продан мой капитал, он подскочил сразу на десять пунктов! Я чуть рассудка не лишилась. Невозможно описать, что я пережила. Ночами я не могла заснуть. Меня мучили кошмары о загубленных миллионах, продажах с молотка и банкротстве. Утром я вставала с замиранием сердца, в ужасе искала в газетах валютный курс. Что? Опять поднялся? Я была на грани отчаяния!

Да, родные мои, я убедилась на собственной шкуре, что спекуляция отражается на здоровье. Никогда больше не буду. Клянусь. Ни за что больше не ввяжусь в подобную аферу. Но потом произошел перелом. Доллар начал падать. Сразу все стало выглядеть иначе. Какое блаженство читать утром газету и осознавать, что ты опять чуточку разбогатела. Весь день ты в прекрасном настроении, забыты страх и ноющая боль в животе, ты поздравляешь себя, ликуешь и думаешь: это было гениально! (И действительно было. На сегодняшний день я заработала уже семь тысяч долларов!)

Нури, к счастью, не приехал. Однако Юсуф, его кузен, все еще помогающий в тунисской кондитерской на площади Контрэскарп, привез мне от него подарок. Симпатичный серебряный браслет с бирюзой и лиловую шаль с бахромой, великолепно подходящую к моему гардеробу. Еще он привез весточку для меня: у Нури все в порядке, он работает со своим отцом, я должна хранить ему верность, он меня любит и приедет навестить осенью.

Мировая знаменитость, дирижер Реджинальдо Ривера тоже звонил дважды, один раз из Рио-де-Жанейро и один раз из своего личного самолета.

– Мы высоко над облаками, моя прекрасная канадка, – можно было подумать, что он звонит с Марса, – под нами пролив Ла-Манш. Вспоминаете ли вы иногда меня? У меня для вас сюрприз. Он уже на пути в Париж. Через пару дней прибудет. Гуд бай, май лав! Вы еще обо мне услышите!

Сюрприз состоял из пяти килограммов дорогого брюссельского шоколада, и не успела я убрать его в холодильник, как Реджинальдо позвонил из Южной Франции. Здесь, правда, жутко жарко, дом полон гостей, но найдется местечко и для меня. Нет ли у меня желания приехать? Он пробудет тут две недели, а затем отправится дальше мотаться по свету.

Я отказываюсь, и после долгих препирательств он принял отказ. Дом полон гостей? Знаем мы это. Опять встреча с розовыми серьгами? Спасибо! Без этого я проживу.

Зато у меня было забавное приключение в нашем посольстве. Я туда пошла, чтобы расспросить о канадской писательской колонии в Париже. Меня тут же пригласили на чтения (в наш аристократический институт культуры на площади Инвалидов), не принесшие, однако, нужных знакомств. Очевидно, преуспевающие авторы не ходят на приемы в собственное посольство, а те, которые ходят (в надежде на финансовую поддержку), неинтересны мне. С этими не построишь издательство.

Эх, мне бы какую-нибудь книгу Новой романтики! К примеру, издать книгу Нелли, вот был бы феноменальный успех! Одна большая удача – и я уже в обойме. Тогда не надо гоняться за новыми рукописями, авторы сами придут ко мне. Они ломиться ко мне будут. И тогда мое будущее обеспечено. Ах да, я ведь хотела рассказать о приключении в посольстве.

Дело было так: только я вхожу в холл, как меня подзывает к себе швейцар.

– Ну, наконец-то вы пришли! – радостно ухмыльнулся он, хотя я его видела в первый раз. – Вы уже знаете? Вам пришло письмо!

– Какое письмо? – удивленно спросила я. Он покровительственно засмеялся.

– Ну как же, письмо для вас, мадемуазель!

– Для меня? – Это, наверное, ошибка. – Мне кто-то прислал письмо в посольство? Кто же, интересно?

– Понятия не имею. – Швейцар с таинственным видом порылся в каком-то ящике. – Может, месье Пикассо? – Он протянул мне большой белый конверт. – Ведь это вы, не правда ли? Я вас сразу узнал.

Письмо было адресовано «Солнечной королеве». Под этой строкой красовался мой портрет, который Фэдди, он же Фабрис, начал писать с меня в то прекрасное июльское воскресенье на Монмартре.

Только меньше. И уже законченный. С золотом между рыжих локонов, подобно солнечным лучам (или огненным языкам) обрамляющим голову. Прелестная картина. И самое главное: потрясающее сходство. Высокие скулы, большие карие глаза, рот сердечком, это, вне всякого сомнения, я.

Кто бы мог ожидать этого от Фабриса?

В кафе за углом, одном из немногих, открытых в августе, я потом прочитала его послание (за стаканом свежевыжатого апельсинового сока).

«Дорогая Офелия! Я не знаю ни адреса твоего, ни фамилии, ни телефона. Твой портрет готов! Позвони мне. Я обожаю тебя! Фабрис». Датировано 25 июля.

По правде говоря, это мне нравится. В постели мужик отвратителен, но зато в оригинальности ему не откажешь. И в таланте! Я восхищенно рассматриваю свое изображение. Если оригинал так же хорош, как эта маленькая копия, тогда Фэдди из Дублина удался шедевр. Надо срочно позвонить ему. Картина должна поехать со мной в Канаду. Я помещу ее в красивую раму, как знать: может, она еще станет эмблемой моего издательства? Будет роскошно смотреться – солнечная королева на корешках моих книг. Любопытно, сколько он потребует за нее денег.

Поначалу Фабрис не требует ничего. Он надеется заполучить меня в постель. Я категорически отказываюсь, и, когда он видит, что ничего не помогает, тут же становится очень деловым.

– Двадцать тысяч франков, – отрезает он.

– Это слишком много. Она стоит десять, не больше.

– Не больше? Ошибаешься! В Риме я продавал по тридцать тысяч, и меньшего формата!

– Картина даже не подписана.

– За двадцать я подпишу.

– Двадцать слишком много!

Мы торгуемся целый час на площади Тертр, попивая клубничное молоко и красное вино. Наконец сходимся на пятнадцати тысячах франков, которые я приношу ему наличными. Сейчас портрет (конечно, подписанный, так он более ценен) стоит в моей спальне. Я прислонила его к стене, чтобы можно было разглядывать с кровати. Каждый раз, когда мой взгляд падает на него, сердце наполняется радостью. Он такой красивый! Настоящий шедевр! Вселяет в меня уверенность и силу!

«Только не бойся, – говорит мне улыбка на алых губах, – справимся и с этим. Во всех наших начинаниях нам сопутствует успех!»

Вот что я могу рассказать о Нури, Ривере и Фабрисе. Мои мужчины помнят обо мне, этого нельзя отрицать. Проспер Дэвис тоже звонил два раза, из Нью-Йорка и Вашингтона. Говорит, что и письмо мне отправил. Это я ценю. Американцы не любят писать. Слишком утомительно и слишком долго. Джазовые музыканты (неважно – белые или черные) не пишут вообще никогда! Это письмо я сохраню, оно станет раритетом.

Честно говоря, по Просперу я очень грущу. Его поцелуи, ласковые манеры, глухой медлительный голос, красивое лицо, крупная фигура – первые дни мне казалось, что я не выдержу. Он говорил такие интересные вещи. Как-то мы говорили о мужчинах и женщинах и о том, что до сих пор нет равноправия.

– Вот что я вспомнил, – сказал Проспер, – тебе понравится. Слушай: «Мир – это красивая птица. Два ее крыла – мужчина и женщина. Если будет повреждено хотя бы одно крыло, птица не сможет больше летать». Правда, красиво? Только это не я придумал. Один индус мне рассказал.

И вот что еще произошло. Неделю, которую мы провели вместе, я жила воздухом и любовью. Никогда не думала о еде, продолжала стремительно худеть, и в среду утром (когда я провожала его в аэропорт) я впервые весила пятьдесят пять килограммов. Казалось, цель была достигнута. Но стоило мне оказаться опять дома и одной, начался голод. Я лихорадочно начала есть все подряд: шоколад с орехами, каштановое пюре, круассаны с миндалем. Впервые в жизни пила чай и какао с сахаром. Но это было только начало.

На ужин я приготовила себе восхитительные американские блинчики, пышные, толстые и круглые, так как случайно обнаружила у Фошона настоящий канадский кленовый сироп. Кто тут устоит? Во всяком случае, не я! За один присест я съела десять штук, и на следующий день еще десять. В промежутках я держалась на брюссельском шоколаде Риверы – он был изумительно вкусным и таял, как снег в пруду.

Каждый раз, когда я думала о Проспере, мое тело требовало калорий! Проспер! Я голодаю! Я позабыла все правила, мешала белки с углеводами, ела яичницу с жареной картошкой и фондю из сыра с хлебом и вином. Запивала еду молоком (строго запрещено, если хочешь похудеть!), иногда даже пивом и шампанским. Мне было все безразлично. За неделю я поправилась на три кило! Вернулась к пятидесяти восьми! Шок образумил меня.

Сегодня (как я уже говорила) у меня больше самодисциплины, чем раньше, и я решительно перешла к действиям. В четверг я обнаружила лишний вес, а в пятницу ела только коричневый рис. В субботу – сыр с яблоками. В воскресенье – салат с яйцами в мешочек. В понедельник – спагетти с чесноком и сливочным маслом. Во вторник – овощное рагу с жареным картофелем и салатом. В среду – коричневый рис с сырыми овощами. В четверг – грибы, запеченные с сыром. В пятницу мне страшно захотелось жареной капусты с сырым яйцом (напоминает японское блюдо), а в субботу – натертой моркови с яблоками и лимонами. Каждый день я ела одно-единственное блюдо, зато вдоволь. Одно правило я, правда, соблюдала железно: после семи вечера я не брала в рот ни крошки, чтобы пощадить пищеварение и кожу. На следующее утро я просыпалась как огурчик, с чистыми глазами и без всяких кругов под ними, с незабитыми порами и плоским животом.

И что я еще заметила: от той соли с солеварни, которая была в доме моего директора, у меня иногда вокруг рта появлялись маленькие красные прыщики. Как только я купила морскую соль, они исчезли за неделю.

И вообще из диетического курса вышел косметический! У Жанны на улице Ласепед я приобрела три крема: из лепестков роз, из ромашки и тимиана. Каждый день я пользовалась другим. Этот совет дает Нелли. «Коже нужно разнообразие, так же как и телу, – пишет она в своей главе «Красота, которая не проходит». – Мы ведь не едим каждый день одно и то же.

Разнообразие дает свежесть и предотвращает появление морщин!»

Да, родные мои. С тех пор, как я перестала есть мясо, я худею с легкостью, которая удивляет меня саму. Я никогда не устаю. После еды чувствую себя легкой и скорой на подъем. Растительная пища сразу превращается в энергию. Все ухищрения для улучшения пищеварения – поспать, погулять, выпить капли – мне больше не нужны. За десять дней я избавляюсь от трех килограммов лишнего веса. В воскресенье утром я опять вешу пятьдесят пять кило. ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ! И на этот раз уже удерживаю их.

Вместе с жиром тает и тоска по Просперу. С каждым днем все лучше. Его облик бледнеет, зато четко проступает реальность. Джазовый музыкант в моей жизни? Да что я, с ума сошла? Я ведь знаю, что это такое. Джазисты – дикий народ. Они никогда не ложатся раньше четырех утра (зато потом спят целый день). Они не от мира сего, разбрасываются и так же непредсказуемы, как их музыка. Все курят, много пьют, играют на слишком высокие ставки – и всегда все отрицают.

Для совместной жизни они просто не приспособлены. Если им удается прославиться, они постоянно в турне, и их почти не видишь. Если это не получается, они сидят у тебя на шее. Приходится кормить их и их безработных друзей, которых они с доверчивой улыбкой притаскивают с собой на обед.

За них надо делать буквально все: приводить в порядок контракты, вести переговоры о гонорарах, печатать длиннющие списки названий (для комиссий по авторским правам, чтобы композиторы могли получить свои деньги).

Но это еще не все.

По дому они не помогают. Джазовые музыканты не моют посуду. Проспер тоже ронял пепел на красивые дорогие персидские дорожки. Вечно надо готовить, скрести, мести – да еще ухаживать за их громадным гардеробом.

И за все это тебе прилежно изменяют. Жена, любовница, а в промежутках – новая очаровашка, я это видела сотни раз.

Пусть Проспер останется со своей семьей. Время от времени тайная любовная встреча в Монреале или Нью-Йорке. Конфетка, как говорят французы. Этого вполне достаточно.

Кстати, французы! У меня до сих пор так ни одного и не было! Я четыре месяца в Париже, но аборигены прячутся от меня. Кроме Пьера Доваля, оказавшего мне недавно добрую услугу. Пьера я знаю по одному джаз-клубу. Когда нет Бадди, он всегда садится рядом со мной. Он маленького росточка, брюнет с красными щеками и автомобилем. После настоятельных уговоров я разрешила вчера отвезти себя домой. Перед тем как выйти из машины, он хотел меня поцеловать, а когда я дала ему отпор, он стал вульгарным и объявил: все женщины фригидные, каждую нужно силком тащить в постель. К тому же ни одна не знает (а меньше всего иностранки вроде меня), что в действительности нравится мужчинам.

– Что же им нравится? – спросила я с любопытством.

– Тебя это в самом деле интересует? – удивился он.

– Конечно, очень.

Тут он начал читать лекцию об оральных наслаждениях, которую я слушала с большим вниманием, но не для того (как он надеялся), чтобы сразу применить на практике, а единственно из научных соображений. (Посвящу вас тоже: штуковину берут не в рот, а в руку, оттягивают кожу и обращаются как с мороженым на палочке, высовывая при этом язык как можно дальше.)

Как только Пьер закончил свою лекцию, я вылезла, поблагодарила за злободневные подсказки и за то, что проводил, и решила никогда больше не встречаться с этим человеком. Уже в лифте я забыла о нем. Выбрось рухлядь за борт! Меня волновали более важные вещи.

Передача Би-би-си о похудении была перенесена на август. Завтра я лечу в Лондон, эфирное создание, да-да, и я расскажу людям о Неллиной диете, да еще как. Время выбрано удачно, я в блестящей форме, к тому же по спутнику передача будет показываться в Америке. Ее увидят миллионы, в том числе моя крестная. Вот уж она подивится, что стало со мной за четыре парижских месяца! Думаю, она меня просто не узнает.

Самолет летит в одиннадцать утра. Ровно в полдевятого я в Руасси (так французы называют аэропорт Шарля де Голля), полная надежд, невыспавшаяся и немного оробевшая. В наше время никогда не знаешь, приземлишься живым или нет. Может, какой-нибудь шалун подложил динамит? «Священные войны» и террористы размножаются, как тля. С каждым днем их все больше и больше.

Черт бы их побрал! Потому нас и заставили явиться на полтора часа раньше, чем обычно. Одного часа уже недостаточно. Обследуют с головы до ног: нет ли дистанционного взрывателя в губной помаде? Взрывчатки в сумочке? Не превратится ли беременная палестинка в бомбу замедленного действия? Но я не даю себя запугать. Тем более сегодня. Сегодня совершенно особый день, и у меня предчувствие, что произойдет что-то чудесное. Из ряда вон выходящее! Но что?

Внимательно разглядываю попутчиков. Их немного, и выглядят они уныло в своих темных плащах, с зонтиками в руках. Дело в том, что произошел резкий перепад в погоде – с тридцати трех градусов в тени до шестнадцати на солнце. День неприветливый, сырой и холодный. Но на мне голубой костюм от Ив Сен-Лорана, и это невозможно не заметить. Стоил он целое состояние (это по нему видно). Но для сегодняшнего дня мне ничего не было жалко. И Нелли тоже. Она оплатила без возражений. Костюм сидит как влитой!

Юбка узкая, пиджак с фалдочками, рукава отстоят от плечей, словно ангельские крылышки. Вырез до ложбинки между грудей. Три большие черные пуговицы. Широкий черный лаковый пояс. И ко всему этому новая прическа!

В порядке исключения я обуздала свои рыжие кудри и связала их узлом на затылке. Это была тяжелая работа. У меня чересчур много волос. Но результат превзошел все ожидания: шея смотрится тоньше, голова грациознее. Немного румян, чуточку розовой губной помады. Пара капелек настоящего болгарского розового масла. Чулки со швом и изящные черные лаковые туфельки с пряжками на пятках, в которых хочешь не хочешь, приходится семенить.

Но самое лучшее – это мои ногти. По такому случаю я их не покрыла лаком, а тщательно отполировала, как это раньше было принято в высших кругах. Эту идею я почерпнула из своих книг. Я все время натыкалась в старых романах на места, подобные этому: «Дитя сладко дремало, мать с улыбкой на устах полировала свои ногти». Или: «Она полировала свои изящные ногти и думала о любимом на чужбине». Это не давало мне покоя. Чем они полировали, я вскоре выяснила: белой пудрой и кусочком кости, обтянутой оленьей кожей. В Канаде я это искала тщетно. А здесь, в Париже, дамы все еще полировали свои ногти. Я приобрела сей предмет в симпатичном синем футлярчике и принялась за дело. Отполированные ногти кажутся покрытыми бесцветным лаком. Но блеск тоньше, и знаток это сразу заметит. Выглядят благородно – и отлично подходят к моему перстню с огненным опалом.

Напротив только что сел господин, в нем что-то есть. Одет в темно-серое суконное пальто с черным бархатным воротником. Шея небрежно обернута длинным белым шелковым шарфом. У него такой вид, будто он прямо из оперы.

У него длинные ноги, широкие плечи, густые вьющиеся каштановые волосы. Лицо загорелое, с крупным прямым носом и большим ртом. Ртом сибарита, с красивыми полными губами, однако подбородок мелковат. Слишком слабый для такой выразительной головы.

Я с любопытством разглядываю его, пытаясь делать это не в открытую. Этот мужчина мне знаком. Но откуда? Напряженно размышляю, но не могу вспомнить. В любом случае он не ординарный человек, у меня наметанный глаз. Он явно отдает себе в этом отчет, знает, что бросается в глаза, и не смотрит ни вправо, ни влево, а только прямо перед собой и время от времени на часы.

Я со вздохом расправляю юбку своего ценного костюма. И почему, черт подери, я никогда не знакомлюсь с такими мужчинами? В самолете он наверняка сидит как-нибудь обособленно, а если даже нет, у меня все равно нет шансов. Такие господа с чужими не заговаривают. Если только произойдет чудо!

Да, мои дорогие, это самая большая проблема преуспевающей женщины. Они не знакомятся с ровней. Стоит только выбраться наверх, стать образованной, интересной и опытной, как обнаруживаешь, что нет поклонников того же уровня. Где генеральные директора, министры, президенты и продюсеры, ищущие женщину, которую не стыдно показать в обществе? Где они?

Теперь я, впрочем, знаю, где они. Сидят по домам и очень часто женаты на кошмарных страхолюдинах. Истинная правда! А нам остаются только Бадди, Фэдди и Нури да изредка Тристрам и Проспер Дэвис! И это правильно. Кошмарные страхолюдины тоже имеют право на счастье. Им просто необходимо выходить замуж за высокопоставленных, иначе им труба. Я их благословляю. Потому что мы и сами всего добьемся.

Однако было бы неплохо иметь в друзьях великого мира сего. Настоящего джентльмена. Мужчину, с которым можно поговорить, а не только спать. Мужчину, с которым можно обойти все элитарные клубы и рестораны Парижа, мужчину со связями в Елисейском дворце или в знаменитом «Секл Интераллье» с самым красивым бассейном в мире, расположенным в огромном парке, с видом на цветущий кустарник и свежую зеленую траву в центре Парижа.

Наш рейс по-прежнему не объявляется.

Проходит час, и ничего не происходит. Мы сидим и ждем. Я давно уже не думаю о «Секл Интераллье», а все больше о бомбах и террористах. Как бы в подтверждение моих темных мыслей, в половине десятого нам объявляют, что рейс задерживается на час. В одиннадцать мы узнаем, что наш самолет до сих пор не приземлился, вернее, он стоит в Лондоне на взлетной полосе и ждет разрешения на вылет.

– Всего лишь маленькая техническая неполадка, – утешает нас служащий «Бритиш Эрвейз», – ничего серьезного. Выпейте за наш счет кофе и возвращайтесь к половине двенадцатого. К тому времени уже будет ясность.

Элегантный мужчина в белом шарфе вскакивает, явно разгневанный, и удаляется вместе с другими по направлению к буфету. Может, мне тоже пойти? Вдруг завяжется разговор? По опыту знаю, с этими людьми можно познакомиться, только если будешь им представлен.

Время идет. В чем же дело? Двенадцать, половина первого, все еще никакого самолета. Когда в тринадцать часов нас опять уговаривают подождать (снова не называя конкретной причины), когда мы все вскакиваем, словно отара вспугнутых овец, толпимся вокруг окошечка и в один голос спрашиваем, как, когда и вообще попадем ли мы сегодня в Лондон, мужчина в белом шелковом шарфе вдруг оказывается рядом со мной и говорит:

– Неслыханное безобразие! Понятно, почему никто больше не летает на «Бритиш Эрвейз»!

Чудо произошло! Настоящий джентльмен заговорил со мной. И как заговорил! На том блестящем, безукоризненном, слегка экзальтированном оксфордском английском, на котором говорит Тристрам и который так же очаровывает нас, канадцев, как литературный французский образованных парижан. От этого английского я теряю дар речи. И так происходит каждый раз.

– Вы так не считаете? – спрашивает мужчина, удивленный моим молчанием и слегка обеспокоенный, поскольку он рискнул сделать первый шаг и теперь боится услышать резкий ответ. – Это уже чересчур, не правда ли?

– Конечно, – подаю я голос и проглатываю слюну. – Я просто возмущена. Вы англичанин?

– Да. У вас срывается деловая встреча?

– Если так пойдет дальше, то да. Мне надо на телепередачу.

– Когда она начинается?

– В три. То есть в три мы все встречаемся в театре «Гринвуд». Я даже не знаю, где это. А запись будет в четыре. В четыре я обязана быть там!

Я придаю голосу панические интонации, потому что замечаю, что это действует.

– Может, мы могли бы полететь на «Эр Франс»? – Я с беспомощным видом распахиваю свои карие глаза.

– Возможно. Постойте тут. Я позвоню и дам вам ответ.

Я наблюдаю, как он удаляется большими спортивными шагами. Мужчина в хорошей форме, это приятно. Он быстро возвращается, на его капризных губах играет довольная улыбка.

– Ни за что не догадаетесь! Все аэродромы в Лондоне были блокированы!

– Почему? Бомбы?

– Нет. Град! Был такой сильный град, что все взлетно-посадочные полосы стали непроходимыми.

– Град? В августе?

– Вы не знаете английскую погоду. Она вечно преподносит новые сюрпризы. – У него вырывается короткий смешок. – Но не беспокойтесь. Все уже убрали. Самолет в пути, через час мы полетим.

Мы действительно летим. Ровно в два мы поднимаемся на борт, и мой благородный спутник садится, естественно, рядом, хотя потом обнаруживается, что у него билет первого класса.

– Меня зовут Офелия, я родом из Канады, – говорю я, справившись с пристегиванием.

– Уинстон Хоторн-Рид, – представляется он. Звучит как-то очень знакомо. Странно. Откуда я его знаю?

– Я где-то слышала ваше имя. Но не могу вспомнить где.

Он польщенно улыбается.

– Я директор банка. И еще политик. Если моя партия победит на выборах, я буду новым английским министром финансов.

Теперь все ясно. Он написал знаменитый доклад о долгах, который недавно горячо обсуждался всеми финансовыми газетами. Там же я видела его фото.

– Вы написали «Доклад Хоторна-Рида»!

Он кивает, удивленный моей осведомленностью.

– Неужели вы читали его?

– Конечно. Весьма увлекательная тема. (Речь идет о продлении сроков выплаты безумных долгов стран восточного блока и третьего мира, притом что Запад должен постоянно предоставлять новые кредиты.)

– Может, вы тоже заняты банковским делом? – спрашивает он меня, окинув внимательным взглядом.

– Нет. Нисколько. Но деньги меня интересуют. Он усмехается и снимает свое элегантное пальто.

Аккуратно кладет его на свободное место между нами. На нем великолепный костюм, явно сшитый на заказ лучшим английским портным, серый, в белую елочку, вишневый галстук и блестящая красная шелковая жилетка. Белый шарф он не снимает. Теперь я обнаруживаю, что у него не карие, а серо-зеленые глаза, с завораживающим золотым промельком. Его глаза тревожно поблескивают. Наверняка в зависимости от погоды они меняют свой цвет. К тому же они слегка красноватые. У мужчины такой вид, будто он пропраздновал всю предыдущую ночь.

Самолет стартует. Я, как всегда, прилепляюсь к окну. Земля остается позади, мы проносимся сквозь темно-сизые тучи, нависшие над Парижем, и устремляемся в сторону солнца. Вот и марь далеко позади, и наконец небо, насколько хватает глаз, ярко-голубое.

Солнечные лучи врываются в салон, настроение становится летним, отпускным. Подаются напитки, курильщики вытаскивают (к сожалению) свои сигареты.

Уинстон улыбается мне и ослабляет узел своего галстука.

– Чем вы занимаетесь, если позволите спросить? Мода, кино?

– Я создаю издательство. Дома, в Канаде. В Монреале. Если все пойдет хорошо, в октябре открою. А до тех пор я в Париже.

Это вызывает его живейший интерес. Он сразу же хочет все обо мне знать. Что я изучала, как англоязычные канадцы относятся к французскому языку, какие книги собираюсь издавать. Расспрашивает подробно, видно, что не просто из вежливости. Очевидно, я его и в самом деле интересую.

– Такие женщины, как вы, встречаются редко, – убежденно резюмирует он потом. – Эмансипация эмансипацией, а если женщина красива, она хочет замуж, так же как и раньше.

– Я в этом не уверена.

– А я уверен. Знаю по своему опыту. – Он ухмыляется. – В этом плане вообще ничего не изменилось.

– Значит, вы женаты на красавице. Или, пожалуй, на нескольких красавицах. Одной за другой, конечно!

Он громко смеется, но молчит.

– Ведь так? – прихожу я ему на помощь и обворожительно улыбаюсь.

Он с развеселившимся видом кивает.

– У вас острый ум, Офелия. А вы? Вы замужем?

– Нет. Пока нет. Можно задать вам профессиональный вопрос?

– Ради бога.

– Куда, по вашему мнению, идет доллар? Он опять хохочет и машет головой.

– Вниз, – объявляет он и ждет моей реакции. – Фунт, кстати, тоже. Я это предсказывал еще несколько месяцев назад, но мне никто не верил. А почему вы спрашиваете? У вас есть доллары?

– Теперь уже нет! – Я рассказываю о своей спекуляции, не называя точную сумму. Он внимательно слушает.

– Браво! У вас талант. Естественно, теперь вам надо быть начеку и вовремя продать. Доллар опять пойдет вверх.

– Когда?

– Не сразу. Может, через один-два года. Если не помешает какая-нибудь война. Тогда он подскочит сразу.

Время проносится как одна минута. Мы увлечены беседой. Разговор становится доверительным, легким, непринужденным, остроумным, нам хорошо друг с другом.

– Знаете что? – говорит он вдруг. – Мой шофер встречает меня. Я отвезу вас на вашу телепередачу. Нет-нет, не возражайте. Мне это не составит труда, напротив, приятное разнообразие.

Незадолго до посадки он дает мне свою визитку со словами:

– Я давно не получал такого удовольствия от полета. Обязательно позвоните, когда снова будете в Лондоне.

Я обещаю и падаю духом. Не люблю визитных карточек. По мне так они означают конец. Если бы он действительно хотел увидеть меня вновь, он придумал бы что-нибудь конкретное, допустим: «На следующей неделе я прилетаю в Париж. У вас найдется для меня время в четверг вечером?» И тогда все было бы ясно. Я была бы для него чем-то большим, чем просто приятное дорожное знакомство.

Потом он отвозит меня в своем огромном бордовом, сверкающем хромом «Ягуаре» к театру «Гринвуд», и, когда его шофер открывает для меня дверцу, мне жаль расставаться.

– Я действительно была бы рада снова увидеть вас, пока я в Европе, – лепечу я в конце концов и протягиваю ему руку, хотя это не принято в Европе. Он крепко жмет ее и улыбается.

– Большого успеха в вашем выступлении. С удовольствием посмотрю вас сегодня по телевизору.

– Большого успеха в политике. Когда начнется предвыборная кампания?

– Уже началась.

– Я буду болеть за вас.

– Спасибо! Мы будем стараться!

– Оревуар, Уинстон! И огромное спасибо! – Я говорю это по-французски! Так звучит интимней.

– Оревуар, Офелия!

Аристократический автомобиль бесшумно исчезает за ближайшим поворотом, и я чувствую себя несчастной, одинокой сиротой. Чуда все-таки не произошло.

Ну да ладно! Я не для того приехала сюда, чтобы влюбляться, а чтобы бороться для Нелли за Новую романтику. Да и к чему все это? Мужчина женат, живет в Лондоне, а мне скоро возвращаться в Канаду. К тому же ему предстоит предвыборная борьба, и у него не будет ни секунды свободного времени, чтобы вспомнить обо мне. Это ясно. А если он не думает обо мне, то и я не буду тратить на него время. Жизнь слишком коротка для этого.

Я поднимаю голову и решительно вхожу в дверь студии. Портье уже ждет меня.

– Вы опоздали, но еще как раз можно. – Он заметно нервничает, молча показывает мне путь наверх. Я легко взбегаю вверх по лестнице. Я приехала, чтобы развлекаться. Сегодня совсем особенный день, я уже говорила об этом. Меня ожидает масса интересных вещей.

И ни один мужчина на земле не сможет отравить мне эту радость! И уж тем более какой-то англичанин со слабым подбородком, страстным ртом и глазами с золотистыми искрами…