Однажды я былъ у банкира Блюменташа, который давалъ обѣдъ по поводу полученія имъ ордена за устройство купаленъ. Послѣ обѣда стали курить, пить кофе и ликеры. Увидавъ, что я нахожусь въ кругу избранныхъ людей, я сталъ жаловаться на невозможность изучить мѣстную культуру. Всѣхъ страшно озадачили мои сѣтованія, и никто не проронилъ ни слова; только хозяинъ сказалъ, поглаживая свои черные бакены:

— Молодой человѣкъ, а были ли вы хоть однажды въ предмѣстьѣ? Старое гнѣздо тамъ!

Я же легкомысленно подумалъ:

«Не зачѣмъ мнѣ туда итти. Не представляетъ никакого интереса».

А жизнь становилась все скучнѣе и скучнѣе и непріятно дѣйствовали на самочувствіе разныя тѣневыя стороны. Такъ въ нижнемъ этажѣ того дома, гдѣ мы жили, нанимала комнату старая фрейлина, княгиня X. Она была отвратительна, какъ больная крыса, и сварлива; была она далеко не бѣдна, но жила страшно замкнутой жизнью. Бывало, еще девять часовъ вечера, а ужъ она стучитъ въ потолокъ, чтобы не ходили и не двигались. У ея дверей всегда стоялъ цѣлый рядъ какихъ-то горшковъ и кувшиновъ для молока; какъ-то я въ темнотѣ разбилъ одинъ изъ нихъ. Это обострило наши отношенія до крайности.

— Грабитель! Разбойникъ! — стала кричать дама на весь домъ.

Подобныя сцены случались не рѣдко. На одномъ этажѣ съ нами жилъ студентъ, съ выразительнымъ лицомъ, на которомъ красовались шрамы на обѣихъ щекахъ; казалось, что у него три рта. Онъ страшно шумѣлъ и каждый разъ по ошибкѣ стучался къ намъ въ дверь, когда возвращался домой. Не было ночи, когда бы мы не вскакивали въ страхѣ. Онъ извинялся, но что было пользы въ его извиненіяхъ.

Чего только не случалось! Каменщикъ хотѣлъ однажды замуровать наши окна. Передъ нашими дверями дали разъ концертъ цыгане; подъ разными предлогами являлись къ намъ посѣтители. Однажды пакетъ со старымъ сыромъ пролежалъ у насъ двѣ недѣли, доставленный не по адресу: наконецъ, явились три офицера и грубо потребовали свою собственность. Какъ-то вечеромъ, когда уже смеркалось, вошли одѣтые въ черное люди и принесли гробъ!

— Можно поставить? — спросили они вѣжливо.

Вообразите, что было съ моей женой!

Но бывало еще и нѣчто худшее. Взяли мы въ служанки старуху, которая постоянно жаловалась на зубную боль, и голова ея была повязана тремя платками; готовила она хорошо и вкусно. Прошло двѣ недѣли, и я готовъ былъ поклясться, что у насъ уже служитъ совсѣмъ другая особа. Не было ничего общаго съ прежней.

— Гдѣ наша Анна? — спросилъ я.

— Анна перекрасилась, какъ мнѣ кажется. Со вчерашняго дня она бѣлокурая, а все время вѣдь она была брюнетка.

Вскорѣ я опять обратилъ вниманіе, что Анна, которая была среднихъ лѣтъ, стала старухой. Мы переглянулись съ женой и остолбенѣли.

— Но вѣдь у ней тотъ же самый платокъ на головѣ! — сказалъ я.

Мы обмѣнивались словами вполголоса. Анна внушала намъ такой ужасъ, что мы ее, наконецъ, расчитали, и я повелъ переговоры съ парикмахеромъ, чтобы намъ служилъ Джіованни. Женѣ очень понравился этотъ послушный звѣрекъ. Я же помогалъ тѣмъ, что ходилъ на рынокъ. Но однажды, когда я дешево купилъ на рынкѣ пару котлетъ и съ гордостью принесъ ихъ домой, и когда я, наконецъ, распаковалъ ихъ, то, вмѣсто нихъ, въ бумагѣ оказались двѣ деревянныя лопаточки съ придѣланными къ нимъ мышиными хвостиками.

Какой шумъ происходилъ по цѣлымъ ночамъ! Изъ Французскаго квартала къ намъ, то и дѣло, заходили цѣлыя банды публичныхъ дѣвокъ… Слышался ревъ, свистъ, крики, раздавались пѣсни подъ самыми окнами. Пьяницы, выйдя изъ кафе, произносили длинные монологи и страшно ругались, и грязные звуки, ударяясь объ углы стѣнъ и улицъ, многократно повторялись многозвучнымъ эхомъ. Нельзя было узнать причины, изъ-за чего люди ругались. Проходить ночью по улицамъ Перла было истиннымъ мученіемъ. Ругань неслась изъ-за рѣшетчатыхъ оконъ и изъ отдушинъ фундаментовъ, стонала и переливалась на всѣ лады. Она становилась какой-то призрачной: изъ полуоткрытыхъ дверей слышались подавленные вздохи; незримые голоса бѣжали по берегу рѣки, и чудилось, что самые дома внимаютъ ругани съ затаенной безстыдной радостью. Я обыкновенно искалъ убѣжища по дорогѣ домой въ кафе, а бѣдная жена моя между тѣмъ дрожала дома. Трещала мебель, и лопались стекла, изъ всѣхъ угловъ комнаты неслись таинственные голоса. Часто я заставалъ жену покрытою болѣзненнымъ потомъ и изнемогающею отъ тоски и ужаса. Такія безсонныя ночи разрушительно дѣйствовали на ея нервы, и она стала подозрѣвать, что вокругъ нея движутся призраки и живыя тѣни.

Днемъ городъ становился, по обыкновенію, пустымъ и мертвымъ.

Какъ-то я вышелъ изъ кафе и сталъ пробираться по ступенькамъ къ себѣ. По условленному знаку, жена отворила мнѣ дверь. Она была заплакана, а на столѣ лежалъ кожаный футляръ съ портретомъ Патеры.

— Зачѣмъ онъ здѣсь, что произошло? — спросилъ я.

— Я его видѣла, вотъ что, — отвѣчала жена. — Я ничего не понимаю, но глаза мои не обманываютъ меня.

— Прошу тебя, скажи яснѣе!

— Я шла съ рынка и хотѣла пройти на Длинную улицу. Уже смеркалось, такъ что я ускорила шаги, — начала жена: — вдругъ я услышала позади себя чьи-то торопливые шаги. Это былъ фонарщикъ; онъ догналъ меня и толкнулъ; бросивъ на меня взглядъ, онъ тихо сказалъ: «виноватъ». Такъ видишь ли, это былъ твой другъ! — почти закричала она, и слезы градомъ полились изъ ея глазъ.

Я самъ испугался, но сталъ ее успокаивать.

— Подумай, — Патера, собственникъ всего, что здѣсь есть, и какъ же онъ станетъ зажигать фонари на улицѣ?

— Нѣтъ, не говори, — продолжала она: — мнѣ только еще хуже сдѣлается. Представь, лицо его было неподвижно, какъ восковая маска, и только глаза горѣли какимъ-то особеннымъ блескомъ. Смотри, я вся дрожу!

Она дала мнѣ руку, и рука ея была горяча и лихорадочна, такъ что я уложилъ ее въ постель. Я сталъ ей разсказывать разныя сплетни, которыя я услышалъ въ кафе, но это нисколько не помогло, и самому мнѣ стало грустнѣе.

Въ кафе, надо замѣтить, я часто встрѣчался съ Кастрингіусомъ, которыѣ приводилъ съ собою двухъ друзей — нѣкоего Неми и фотографа англичанина. О Кастрингіусѣ надо сказать, что рисовалъ онъ очень просто: проведетъ четыре линіи, и картинка готова. У него была маленькая мастерская во Французскомъ кварталѣ; тамъ онъ жилъ сообразно со своими наклонностями. Тамъ же встрѣтился онъ съ поручикомъ Неми, который былъ настоящей свиньей и пропадалъ у нѣкой мадамъ Адріанъ, содержавшей веселый домъ. Одѣтъ онъ былъ крайне неопрятно; глазки у него были воспаленные. А фотографъ былъ бѣлокурый. Онъ снималъ по старому способу съ выдержкой въ десять минутъ. Случалось, мы говорили о театрѣ, въ которомъ я былъ только одинъ разъ. Давали тогда «Орфея въ аду». Публики было всего три человѣка, хотя играли недурно. Зрительный залъ при безлюдьи казался еще огромнѣе. Странно звучала музыка въ пустотѣ. Напомнилъ мнѣ этотъ театръ старый, что въ Зальцбургѣ. Сцена находилась противъ большой темной ложи, на которой золотыми буквами изображено было: «Патера». Во мракѣ этой ложи мнѣ чудилось, я вижу пару близко расположенныхъ другъ отъ друга свѣтящихся точекъ. Неми сообщилъ мнѣ, между прочимъ, что театръ падаетъ.

— Зачѣмъ намъ театръ? Мы сами театръ — говорили жители и не ходили.

Театръ вскорѣ разорился; ансамбль былъ распущенъ. Женскій персоналъ похуже попалъ въ веселый домъ, а персоналъ получше перебрался въ Варьетэ. Банкиръ Блюментишъ далъ на это денегъ.

Однажды, кагда мы разговаривали о театрѣ, я подошелъ къ окну и увидѣлъ двухъ дамъ; онѣ ѣхали въ экипажѣ. На головахъ у нихъ были волосяныя сѣтки, и ботинки ихъ были со старинными пряжками.

— Знаете, кто это такіе? — спросилъ меня Неми: — это ваша хозяйка, супруга доктора Лампенбогена.

Онъ цинично засмѣялся, остальные гости стали гримасничать. Карета остановилась около дома.

Я позвалъ кельнера Антона и заплатилъ по счету, а Антонъ хотѣлъ дать мнѣ сдачу дешевыми деньгами, — ассигнаціями временъ первой республики; но я во-время замѣтилъ обманъ.