В тот весенний день Ян вышел из своего ольшанского дома рано утром. На домах висели флаги. Трамваи были полны людей, едущих на работу. Люди молчали, читали газеты, зевали и неохотно проталкивались к выходам. По Карловой улице вниз, к центру Праги, шли разнаряженные «соколы». И легионеры вышли из ворот домов. Маленькие, большие, растолстевшие, худые, в фуражках русских легионов, в беретах французских полков и в шляпах с пером, которые означали, что человек этот попал в плен к итальянцам и потом при участии генерала Штефаника и его эмиссаров вступил в итальянский легион. Все старались держаться прямо. Однако им теперь было за тридцать, а фабрики и канцелярии не щадят даже героев. «Соколы», легионеры и школьники, которые шли на построение, полагали, что все на них смотрят, — ведь они шествуют по улицам Праги не просто так, а по случаю выборов президента. Но на них никто не смотрел. Люди спешили в учреждения, на фабрики, к прилавкам магазинов, и этот майский день был для них обычным днем. Если их что и интересовало в газетах, так это заметки об американском летчике Линдберге, впервые перелетевшем из Америки в Европу через Атлантический океан. Его портрет уже почти три недели не сходил со страниц утренних и вечерних газет.

То, что сегодня будут выборы президента республики, никого не волновало. Президентом республики является Масарик!

Однако все это было не так просто. В течение долгих месяцев многие пытались убедить самих себя и других в том, что Масарик не должен быть президентом республики. Он что, взял себе эту функцию в аренду? В этом отношении и пан Крамарж был за демократию, хотя всем было известно его изречение: «Спасибо фашистам», что звучало отнюдь не демократично. Аграрии с большим удовольствием видели бы в президентском кресле Швеглу.

…Ян вышел из трамвая. На здании Живностенского банка развевались четыре огромных шелковых флага. Два пожилых господина в серых шляпах — один маленький, другой высокий — стояли на углу и подсчитывали шансы Масарика остаться президентом: Крамарж со своей партией наверняка не будет голосовать за него. Глинка с людаками тоже против Масарика. Голосовать за него будут немцы, а также немецкие социал-демократы. Семнадцать голосов. Если кто-нибудь не придет голосовать, а это может вполне случиться, Масарик избран не будет. Коммунисты выдвигают Штурца. Но они не могут повлиять на ход выборов. Будет позор, ужасный позор, если Масарик станет президентом по милости немцев…

Господа считали на пальцах, как ученики, и у них все время выходило, что Масарик не будет избран, если на выборы по каким-либо причинам не явятся хотя бы пятнадцать из тех депутатов, которые должны отдать за него свой голос.

— Именно депутатам от аграрной партии следовало бы остаться дома! Но у Антонина Швеглы своя собственная философия. Он называет ее чердачной, хотя сам на чердаке никогда не жил. Суть его проповеди заключается в том, что он считает, что крестьянство представляет собой социальный стабилизатор.

Человек, который говорил эти слова, был не кем иным, как паном Соваком.

Совак выкрикивал:

— Если бы Швегла когда-либо присоединился к стихийному сопротивлению правых против Масарика, он бы одержал над ним победу. Но здесь на помощь Граду подоспела теория Швеглы о стабильности. Швегла видит в Масарике необыкновенное явление и ни в коем случае бывшего взбунтовавшегося учителя, который нахватался англо-американского воздуха. Швегла принимает естественный гнев патриотической Праги против аристократической масариковой богемы за бунт карликов против великана. Швегла ошибается.

— Пан профессор, у Швеглы ум крестьянина…

— Ум, направленный на достижение стабильности…

— Да, ум крестьянина, и тот говорит ему: «Масарик, избранный по моей воле, находится в моих руках, и править буду я…»

— Возможно, возможно, пан коллега… Однако исторический момент требует: низвергайте идолов!

Профессор Совак, маленький, подвижный, приподнял серую шляпку и поспешно удалился пружинистыми шажками к Пршикопам, а может быть, пошел в парламент на выборы президента…

Время еще было. Ян зашел в кафе Обецного дома. В нем почти никого не было. Газеты писали о плохих результатах Женевской экономической конференции, о постепенной трансформации Британской империи в конфедерацию независимых государств, а также о сегодняшних выборах в Праге. Коммунистическая печать публиковала биографию сенатора Штурца.

Из крепостных ворот казармы Иржи из Подебрад в колонне по четыре вышел военный оркестр. На карнизе здания бывшей таможни у Хибернов ворковали голуби. На перекрестке у Пороховых ворот звонили трамваи. Люди спокойно переходили проезжую часть дороги, машины тормозили и снова набирали скорость, и не будь флагов, и в этих местах все бы выглядело, как в обычный день.

Ян думал о Тане. Она написала ему несколько коротких писем. Он ответил ей.

Она здорова, Еничек тоже. Она посещает журналистские курсы. Будет журналистом, как и Ян. Но советским! Будет писать под своей девичьей фамилией: Попова. Ей хорошо на родине, хотя она и очень скучает по Яну. На курсы ей помог устроиться товарищ Иванов, с которым Ян встретился в Праге. Окулова Таня еще не видела. Он в Красноярске. С родителями она уже связалась. Мама болеет, и отец не может ее оставить на такое длительное время, требующееся для поездки. По этой причине родители пока отложили поездку в Москву. К тому же это стоит много денег. Таня пошлет им немного из своих сбережений.

Он медленно шел по Целетной улице, потом по Староместской площади, где на часах башни как раз кричал петух и смерть звонила в колокол. Перед зданием парламента стояли толпы людей, «соколы», солдаты в касках, рота почетного караула, школьники в национальных костюмах. Инструменты военного оркестра блестели на фоне портика роскошного здания, которое республика из концертного зала переделала в здание парламента.

Люди на площади пребывали в хорошем расположении духа. Они радовались весеннему солнцу, теплу майского дня, ярким краскам флагов и цветов. Они очень хотели посмотреть театрализованное представление, которое вскоре должно было разыграться перед их глазами, а главное, им хотелось поприветствовать пана президента.

Все долго ждали, но вот наконец к ступенькам подъехал автомобиль, в который сели два человека, вышедшие из здания парламента.

— Едут в Град за президентом! — раздалось в толпе, и площадь затихла в ожидании.

Вскоре на обезлюдевшем мосту от Кларова показалась открытая машина, имевшая регистрационный номер 1. В ней сидел Масарик. Все сняли шляпы. Президент приложил к широкополой шляпе руку. Он вышел из машины, в темном демисезонном пальто, сосредоточенный и серьезный. Его сопровождал канцлер, человек с красивой бородкой, от которого во время войны Маша Градская получила приказ отправиться в Швейцарию. Стеклянные двери открылись, и на площади вновь воцарилась тишина. Только в кронах лип на набережной чирикали стайки веселых воробьев.

Но вот с крыши зазвучали фанфары, игравшие мелодию из «Либуше». Заколыхался государственный флаг. Рота почетного караула застыла по стойке «смирно». Послышалась команда: «На кара-ул!» Президент республики выходил на ступеньки парадного входа. Он остановился со снятой шляпой. Он был похож на те памятники, которые ему поставили при жизни. За ним толпились члены правительства во главе с Антонином Швеглой, генералитет. Среди генералов Ян узнал и Горжеца. Тот потолстел, лицо его стало еще краснее. И Ян Сыровы, с черной повязкой на глазу, был более обрюзгшим, чем раньше.

За рекой, в крепости, прогремел орудийный выстрел. Со стороны Града с гулом появились самолеты и начали кружить над толпами людей, над парламентом, над Прагой… Орудийный салют продолжался. Испуганные голуби взвились над крышами и полетели на Летенское поле. Музыка играла берущую за душу мелодию об этой прекрасной стране, сущем рае на земле. Толпы людей застыли в неподвижности.

Гром орудий заворожил Яна. Они не убивали, а стреляли в честь президента. Они стреляли в честь этой богатой, счастливой, по-весеннему радостной, молодой и прекрасной страны.

Артиллерийский салют закончился. Над головами затрепетали платки, в воздух полетели букеты цветов. Будто появившись из-под земли, на площади уже стоял эскадрон кавалеристов в шлемах, с обнаженными саблями. Кони ржали.

Президент вошел в машину и помахал собравшимся рукой. Конники тронулись. За ними, по направлению к Кршижовницкой улице, медленно поехал автомобиль.

— Слава! Слава! — кричали собравшиеся.

Дети прыгали от радости, бежали на набережную, чтобы еще раз увидеть кавалерийский эскадрон, когда он через ворота в Мостецкой башне выйдет на Карлов мост.

Звонили колокола. Обнаженные сабли и шлемы снова появились и вскоре исчезли на древнем мосту.

— Господин… — Ян взял за рукав мужчину, в надвинутой на лоб фуражке, который стоял у перил и неотрывно смотрел в воду. — Вы видели эти шлемы, знамена, обнаженные сабли? Эту гуситскую конницу? Вот так было и тогда, у Оусти, у Домажлице и всюду на земле, где мы прошли по полям битв…

Мужчина еще сильнее надвинул на лоб фуражку с поломанным козырьком. У него были уставшие, измученные глаза.

— Может быть, — тихо проговорил он. — Но где сам гуситский народ?

У Яна по спине пробежал мороз. Он оглянулся, желая показать незнакомцу этот самый гуситский народ, но тот уже исчез в толпе нарядных детей, которые с визгом бежали за военным оркестром, возвращавшимся под звуки громкого марша в казарму.

Однако в редакции Ян все же написал возвышенную статью, в которой говорил о гуситском народе.