Ян Мартину сидел на галерее для журналистов в старом зале Дома выборов в Женеве, который Лига Наций временно использовала для сессий своих ассамблей. Монументальное здание Лиги было построено в очаровательном городе на берегу Лемана несколько позже.

Ян Мартину впервые с 1925 года находился за пределами родины. Он не знал, кому пришло в голову послать его в Женеву от «Демократической газеты». Сам он не добивался этого. Шеф-редактор коротко приказал: «Поедете!» — ив руках Яна без всяких хлопот оказался заграничный паспорт. Пан шеф-редактор определенно советовался по этому вопросу с отделом печати министерства иностранных дел и со своим другом Кахой.

Ян с радостью поехал в Женеву. Нет, не потому, что его привлекала работа Лиги Наций. Просто он очень хотел увидеть Женевское озеро, сам город и Монблан, возвышающийся за озером. Поэтому он чаще бывал под платанами на Кэ дю Монблан, нежели в зале Дома выборов. Он наблюдал за детьми, игравшими у причала, за небольшими пароходиками, привозившими из Эвиана туристов. Хорошо было на Кэ дю Монблан!

И все же надо было присутствовать в зале заседаний.

Ян сидит на своем месте на галерее и смотрит вниз, на зал. Там собрана вся Европа, Азия, Южная Америка. Нет только представителей Северной Америки и Советского Союза. В первом ряду стоит бледнолицый беспокойный немец Куртиус и разговаривает с социал-демократом Брейтшейдом. К ним подходит Шобер, австрийский полицейский с кругленьким брюшком и забавной бородкой. Он временно представляет здесь независимую Австрию. Француз Бриан согнулся в кресле так, что кажется, будто он спит. У него желтое уставшее лицо. Но вот он поправляет свои, с проседью, волосы, наклоняется к Лавалю, который сидит, согнувшись, в сером пиджаке с белой бабочкой под стоячим воротником. Начинает с ним шептаться. Тонкие пальцы Бриана зашевелились. Лаваль что-то коротко ему ответил.

Чехословацкая делегация сидит слева в самом конце зала. Ян смотрит на лысину Бенеша. Бенеш беспокойно роется в бумагах. В целой куче бумаг. Надел очки и показывает что-то в листках Осускому, благодушно настроенному после хорошего завтрака. За спиной Бенеша громко спорят югославские делегаты.

Ян сидит вдали от других чехословацких журналистов. Впрочем, он знаком с ними весьма поверхностно. Он не испытывает большого желания общаться с ними, так же как с господами Жувеником и Сауэром, статьи которых он переводит на русский язык для «Демократической газеты». Но к мистеру Викэму Стиду, старому красавцу с узкой бородкой и умными бегающими глазами, надо присмотреться получше. И не только потому, что его размышления об английской политике он должен — один раз в месяц — переводить, но и — это главное — потому, что между этим человеком, о котором говорят, будто он незаконнорожденный сын лорда, и Масариком существуют какие-то загадочные связи.

Председательское место занял великан с монгольским лицом и шишковатой головой. Это Николае Титулеску, румын, которого Аппони ненавидит так, что выходит из зала сразу после его первых слов. Титулеску высокопарными французскими фразами открывает пленарное заседание сессии ассамблеи Лиги Наций. Предмет дискуссии — обсуждение деятельности Лиги Наций со времени последнего ее заседания.

Титулеску говорит очень громко, потому что зал не приспособлен для такого большого количества слушателей и на галереях, где сидят корреспонденты, его плохо слышно. А для Титулеску очень важно, чтобы его все слышали.

Первому Титулеску предоставляет слово министру иностранных дел Франции Аристиду Бриану.

На пути к трибуне Бриана сопровождают аплодисменты. Он нервно вступает на трибуну. На нем широкий поношенный пиджак. Морщинистую шею огибает воротничок с узким старым черным галстуком. Под рыжими с проседью усами висит с выражением какого-то пренебрежения губа сибарита. Очень часто в нравом углу его рта торчит сигарета. Он выкуривает их ежедневно штук по пятьдесят. От этого его средний и указательный пальцы покрылись коричневыми пятнами. Сейчас курить нельзя, и это, видимо, влияет на его настроение.

Бриан начинает говорить так тихо, что Ян на галерее почти ничего не слышит. Он различает единственное — часто повторяющиеся слова «война» и «мир». Докладчик начинает прохаживаться, опустив руки в карманы пиджака. Ян чувствует, что он не подготовил свой доклад. Кроме того, что этого человека трудно причислить к великим ораторам, он еще и необразованный. Наверное, правда, что до сих пор он читал только Жюля Верна и что он не философ, не поэт и не политик, хотя именно сейчас он как раз произносит патетическое предложение, в котором говорится, что государственные деятели должны быть в одном лице и философами, и поэтами, и политиками. Бриан говорит об этом с жестикуляцией азартного игрока. Теперь он говорит уже четко и ясно. Без выражения цинизма на губах, без равнодушия, с которым он еще несколько минут назад прохаживался из одного угла трибуны к другому. Сейчас он стоит выпрямившись, с растрепавшимися волосами. Руки подняты вверх. Он говорит как во сне о Пан-Европе…

С галереи на него пристально смотрит граф Р. Н. Коудено-Калерги, наполовину японец, наполовину австриец, который эту Пан-Европу усиленно пропагандирует уже ряд лет. Это будет Пан-Европа, в которой снова найдется место для обедневших феодалов. Мать господина графа, японка, живет в замке Роншперк в Чехии. Граф доволен. Теперь сам Бриан говорит то, о чем господин граф и его сподвижники уже так давно пишут в газетах.

— Несмотря на все разногласия, народы согласятся с идеей Пан-Европы, — говорит Бриан. — Даже в малейшем выражении согласия, пусть с многими оговорками, для меня все равно есть зерно надежды… Надеюсь, верю, убежден!

Он несколько раз ударяет по трибуне своим маленьким кулачком, а потом все свое отвращение, которое только может выразить человеческий голос, вкладывает в слово «война». А всю радость, славу и красоту — в слово «мир».

— Мир должен прийти! Он должен стать действительностью, правдой! Или… Но я, пока жив, сохраню мир. Это я обещаю! — Он широко открывает глаза и левой рукой отводит оловянно-серые волосы с морщинистого лба. Затем громко выкрикивает: — Маршируйте, маршируйте к миру!

Докладчик покорно склоняет голову, будто прислушиваясь к тому, что ответят слушатели.

Собравшиеся отвечают бурными овациями. Только англичане остаются спокойными.

Бенеш срывается с места и бежит, чтобы с жаром пожать руку Бриану.

Ян вышел из зала. С телефонной станции, расположенной на первом этаже, он продиктовал в Прагу в редакцию газеты статью о речи Бриана. На сегодня это единственная его задача.

Потом он вышел на улицу. Осеннее солнце Женевы светило теплее, чем в Праге в мае. На отеле «Бо-Риваж» развевался чехословацкий флаг. На втором этаже были расположены комнаты Бенеша. Когда весь город уже спал, в его окнах все еще горел свет. Бенеш привез с собой Регера, который оставил Ланы и ушел в министерство иностранных дел делать дипломатическую карьеру. Регер до позднего времени простаивал у стола министра, с таинственным выражением лица подкладывая ему бумаги. Целую кипу бумаг. Сейчас комнаты в номере министра пусты.

Ян зашел пообедать в «Баварию». У столика в углу сидели знакомые чехословацкие журналисты. Ян поздоровался с ними, но сел за другой столик. На стенах были развешены меню банкетов, которые после каждой сессии ассамблеи устраивались для журналистов, аккредитованных при Лиге Наций. Эти меню имели поистине историческое значение. Карикатуристы Дерзо и Келен рисовали на них портреты государственных деятелей. В этом году на листке меню был изображен Аристид Бриан, спорящий с богом войны Марсом.

Пообедав, Ян вышел на улицу и направился туда, где не было ни государственных деятелей, ни журналистов. Воду озера, озаренного солнцем, бороздили разноцветные пароходики. Когда-то по нему плавали парусники, на которые так любил смотреть Байрон. Фонтан у причала был похож на белую вуаль, колыхаемую ветром. Вдалеке спокойно возносился к небу Монблан. Ян шел по улочкам, похожим на малостранские. Он думал о Руссо, Вольтере, Бальзаке. На ум приходили чьи-то рифмованные строки.

По узкой тропинке, петляющей между старыми виллами, он поднялся по каменистому склону. Мир вокруг него был зеленым и бледно-голубым. Платаны и тополя, буки и кипарисы, небеса и озеро. Только тропинка под ногами была красноватого цвета. Ян очутился в виноградниках. Гроздья уже начали зреть. О да, конечно…

Виноградники, шелковые туманы заговорили давно забытыми строками из «Чайльд Гарольда», переведенного когда-то Элишкой Красногорской. Ян остановился перед старым домом, обросшим диким виноградом, и сел на красную, как киноварь, межу. Слышалось стрекотание сверчков. Байрон, живший на этой вилле, любил их слушать вечерами, когда на небесах появлялись первые звезды. Вилла «Диодати»… Наверное, за этими окнами был стол, и за ним сидели и беседовали Байрон и Шелли. А может быть, он и сейчас находится там?..

Байрон скучал по своей сестре. Ян ни о ком не будет скучать. Ни о Тане, ни о Еничеке! Таня уже долго не писала. Разъезжала по России. Посылала свои сообщения в ТАСС. О строительстве новых фабрик и заводов. Только куда же она дела Еничека? В интернат? Вот оно, его семейное счастье!

По красной тропинке в его направлении шли двое молодых людей. Парень и девушка. Вот они засмеялись и быстро поцеловались. Молодые люди остановились перед виллой и через минуту пошли обратно, обнимая друг друга за талию.

Сверху, из соснового леса, растущего над виноградниками, бежала женщина. Ян узнал Машу. На ней была широкая соломенная шляпа, затенявшая лицо, желтое платье с бледно-фиолетовым поясом, в руке светло-фиолетовый зонтик, а на ногах — туфли без каблуков.

Она остановилась и, засмеявшись, протянула Яну руку:

— Вы пришли навестить Байрона?

Он встал:

— Что вы здесь делаете, Маша?

— Я пришла к тебе. Видела тебя на галерее в Доме выборов. Я здесь уже неделю. Люблю Женеву еще с военной поры.

— Знаю…

— Из того письма, которое я тебе когда-то отсюда написала?

— Да. Почему ты пришла ко мне именно теперь и именно сюда?

— У меня бывают такие идеи. Зайдем внутрь виллы?

— Сейчас не хочу.

— Ты грустишь?

— Нет. Я просто хочу молчать.

— Тогда будем молчать, — сказала она и взяла его под руку, — и смотреть на озеро.

И они смотрели на озеро, на шелковистый туман над водой, на город, освещенный вечерним солнцем, платаны и серебристые макушки тополей.

А потом она сказала ему:

— Это все я тебе дам, если ты будешь мне поклоняться.

Ему бы надо было ответить ей: «Отойди, сатана!» Но он потянулся к ней, как она того хотела, как внушала ему. Они дождались, когда над брошенными виноградниками у виллы «Диодати» зажглись звезды, и, обнявшись, стали спускаться к темному озеру и сияющему огнями городу…