Когда приближаешься к большому городу, то чувствуешь его издалека. Угадываешь его по одежде людей, но их жилищам, по более чистым асфальтированным дорогам, по машинам, едущим в одном направлении, по дыму и гари в воздухе.
Распаханные поля, пустые лесочки, покинутые скамейки под увядающими кленами, распятия на перекрестках дорог, серые заборы складов, запыленные вагоны на дворах фабрик, небольшой костел над плотиной, мутная лужа, в которую падали желтые листья, пойменные луга, окруженные вербовыми рощицами, рыжеватые холмы, прудик, поредевшие леса, белые домики с красными крышами, стоящие в садах, где отцветали багровые розы, опавшая сливовая аллея, стадо жирных гусей, направляющихся по тропинке к мутной речушке, забытый плуг в разбитом сарае — все это еще была деревня.
Но вот замелькали семафоры, виадуки, раздались встревоженные звонки у шлагбаумов. Увеличилось число путей, убегавших направо и налево.
И тут между скалами и рекой, окутанный туманом и гарью, но при этом воздушный и легкий, как песня, их взорам открылся город. Дома на окраине приветствовали поезд мокрым бельем. Чумазые дети скакали под акациями на обожженной солнцем насыпи. Дома, крыши до самого горизонта, дома, из-за которых выплыли трубы заводов и старинные башни. Вдали блестела река.
А над ней, на одном из до сих пор зеленевших холмов, взметнулся над легким тумаком, над крышами и позолоченными башнями, окаменевший свет Градчан.
Поезд пронесся через туннель и выскочил на мост.
— Мы дома, ничего не бойся. — Ян поцеловал побледневшую Таню.
Она взяла Еника на руки. Ян открыл окно. Поезд заскрипел тормозами и остановился.
— Прага! Прага! — выкрикивал проводник.
В коридоре вагона послышались голоса носильщиков в полосатых пиджаках:
— Вы выходите в Праге?
На перроне стояло несколько человек, и среди них Ян увидел отца и мать.
Позднее, вспоминая об этой встрече, он удивлялся, насколько она была тихой. Мать протянула к нему руки, глухо произнесла сквозь слезы:
— Ян, Еничек, ну вот ты и дома! Боже, боже… боже! — и схватилась рукой за сердце.
Мать была вся седая и все же еще красивая.
— Танечка! — Прекрасными, полными слез глазами мать посмотрела на Таню. Тут она увидела ребенка: — А это?..
— Еничек! — сказала Таня.
Отец, высокий, седой, похудевший, протягивал в окно к Яну и Тане трясущиеся руки, повторяя:
— Ну, дети, выходите же наконец!
Тут только Ян вспомнил, что все это не сон, что надо выходить из вагона, потому что они уже дома.
На перроне они расцеловались. Таня отдала ребенка бабушке.
— Ты бабушкин? — спросила бабушка внука.
Еник не испугался бабушки. Не боялся он и дедушки, и его усов тоже.
— Ну, как вы здесь? Все здоровы?
Мать вздохнула:
— Нам уже хорошо… Наконец-то и для нас война кончилась.
— Хватит нам здесь стоять. Надо домой ехать, — сказал отец.
Носильщики зашевелились:
— Куда нести ваши чемоданы?
— На привокзальную площадь, — ответил отец, — поедем на извозчике.
У вокзала их ждал старинный фиакр. Они сели. Таня застенчиво улыбалась. Еник смотрел на лошадей. Мать обняла Таню за талию и рассматривала ее ласковым взглядом.
Вышли они в Ольшанах, у дома, постаревшего, пожалуй, еще больше, чем родители.
— Обветшали мы за время войны, — сказала мать, словно извиняясь.