Две медсестры в белых халатах привезли Таню в светлую комнату, уложили в белую постель. Ослепительно светило полуденное солнце. Под действием наркоза Таня крепко спала. Только что ей сделали операцию — был удален гнойный нарыв, образовавшийся в результате внутреннего кровоизлияния от ударов резиновой дубинкой. Об этом Ян узнал от сестры. Он остался сидеть возле спящей Тани. Под окнами гудели машины. В белой палате было тепло и светло. Танино лицо покрылось румянцем. Во сне она была спокойной, тихой и такой прекрасной, какой Ян еще никогда ее не видел. Дыхание было ровным. Лишь уголки рта были вялыми и иногда слегка вздрагивали.

Неделю назад Янку привез ее в Прагу и поместил в санаторий. Вначале она не могла ни сидеть, ни лежать. Все тело было в синяках. Нетронутым осталось лишь лицо, но оно пылало жаром. Прошла целая неделя, прежде чем врач-хирург установил, что причиной высокой температуры является нарыв у левой почки. «Очаг гноя от кровоизлияния, увеличивающийся с каждым днем!» — таков был диагноз врача.

Часами сидел Ян возле постели больной. Бывал у нее и Еничек. Сестры удивлялись: пани Попова и пан Мартину с сыном вели себя так, как будто были одной семьей. В этом было нечто таинственное, но тогда ведь многие вещи казались такими. Температура у Тани не поднималась, но и не падала. Лекарства не помогали.

Бабушка охала дома день и ночь, все хотела навестить больную Таню и по-христиански с ней помириться, повторяя, правда, без конца, что она ее из Праги не выгоняла. Главный врач санатория, однако, разрешил доступ к больной только Яну и его сыну. А родным — нет, так как готовилась операция.

И вот привезли спящую Таню, перевязанную бинтами, с тонкой прядью белых волос, выбившейся из-под повязки на лбу. Было в прошлом несколько счастливых лет, потом бесконечно долгие годы разлуки, и вот она лежит рядом, на больничной койке, а может быть — на самом пороге смерти. Одна ее рука покоилась на простыне, но пальцы не были сжаты в кулачок, как обычно она делала во сне. Он наклонился и припал губами к маленькой бессильной руке. Смотрел и не мог насмотреться на близкое, любимое лицо, словно высеченное из розового мрамора.

«Какое будет ее первое слово? — думал Ян. — Руское или чешское? Если русское — значит, во сне видит далекую родину. Наверное, позовет маму, как зовут ее тяжелораненые на поле боя. Но если произнесет чешское слово, то это будет признаком того, что и во сне она вернулась на эту землю, за которую ей приходится так страдать. А может, позовет Еничека? Конечно, ведь это ее сын! Но если скажет «Енда», значит, она все ему простbла…»

Яну вспомнилась избушка в тайге возле Байкала. Там ждала Таня, пока проснется больной Ян. Тогда тоже был солнечный день. На улице солдаты пели чешскую сокольскую песню. Ту песню недавно опять распевали по всей Праге: «Пока борьба не прекратилась…»

Да, борьба не прекратилась!

В соседнем Доме пожарников кто-то разучивал на трубе сигнал тревоги. Гудели автомашины, звонили трамваи. Хлопал дверьми лифт, и по коридору шлепали тапочки сестер, разносивших больным обеды.

И тут Таня открыла глаза, вытащила из-под головы руки, раскинула их в стороны и произнесла ясно и четко:

— Енда…

Он приблизился на цыпочках:

— Я здесь, Танечка!

Но Таня снова впала в забытье.

У Яна на глазах выступили чистые, счастливые слезы.