Кое-кого из моих читателей в свое время посещала мысль, что это доктор Ватсон до Великого Исчезновения Холмса был вроде бы женатым человеком, а после вроде бы как стал холостым? Что случилось с милейшей миссис Ватсон? Неужели доктор овдовел?

Нет, все было гораздо хуже.

То есть, благодарение Богу, милая моя Мэри жива и сию минуту, когда я пишу эти строки. Однако же случилось так, что ее ясные глаза взглянули на меня с невыразимым укором и родной голос произнес:

– Ты для меня умер.

Меня как громом поразило.

День начинался так хорошо.

Я только что вернулся от издателя в отличном настроении, ибо уговорил его принять к публикации сборник моих юмористических рассказов о приключениях французского офицера наполеоновских времен, и чек с авансом приятно грел мой карман.

– Бог мой, Мэри, что случилось? – с испугом спросил я.

Она молча указала мне на стол и я увидел там обычную толстую папку из зеленого дерматина. Поверх папки лежал небольшой листок бумаги. Рядом – разорванный плотный серый конверт под размер папки.

Я подошел и посмотрел. «М-с Дж. Ватсон в собственные руки,» – было написано на конверте.

«Дорогая м-с Ватсон, – значилось в записке. – Пожалуйста, не сочтите за труд ознакомиться с этим плодом моих трудов, который я в шутку иногда именую своей диссертацией. Полагаю, что вы узнаете много нового о д-ре Ватсоне. С уважением, О. М.»

Я открыл папку и увидел свой фотопортрет, один из тех, что я сделал недавно по просьбе редактора. Скорее всего, его купили у фотографа, который напечатал несколько лишних снимков, чтобы продавать желающим изображения автора шерлокианы, как продавал изображения государственных и общественных деятелей, признанных красавиц света и полусвета, а также преступников, известных громкими злодеяниями.

«Д-р Дж. Ватсон», – вывела на широком нижнем поле рука, знакомая с каллиграфией не понаслышке.

Фотография была наклеена точно на середину листа, и больше здесь ничего не было.

Я перевернул страницу.

«Предлагаемая Вашему вниманию диссертация ставит своей целью раскрыть некоторые стороны жизни известного своими литературными опытами доктора Ватсона…» – начиналась рукопись. Строго говоря, сей труд был напечатан на машинке и действительно был оформлен как диссертация, фотографии были аккуратно подклеены, пронумерованы и подписаны, приводились какие-то схемы, таблицы и графики, щедро цитировались самые разные источники.

Мой идиотизм университетских времен был расписан даже более живо, чем это вставало в моих воспоминаниях; в другой момент меня бы это умилило, но сейчас я был зол: Мэри пришлось читать о моей тайной жизни.

Причем все факты трактовались весьма тенденциозно. Из диссертации явно следовало: что бы я ни совершил в своей жизни, хорошее или плохое, все это я делал только потому, что я негодяй и преступник.

Меня обвинили даже в смерти Джона: слишком уж своевременной она оказалась. Что же касается моей службы в качестве помощника врача на пассажирском судне – оказывается, ничего подобного, я просто совершил кругосветный круиз, причем ухитрился влипнуть в какую-то темную историю в Сан-Франциско. Автор задался вопросом, откуда у меня взялись деньги на такой круиз. Ответа на этот вопрос у него не нашлось, однако из обтекаемых формулировок следовал вполне отчетливый вывод, что честным путем я получить деньги не мог.

Моя истинная роль в смерти Верити осталась для автора диссертации неясной, хотя и отмечалось как уличающий косвенный факт слишком короткое время, которое прожила моя жена после своего опрометчивого подарка. Однако каким же я был описан негодяем в семейном быту: грубый, нечуткий, я только что не бил Верити смертным боем после бутылки-другой бренди. Да-да, рюмочка на сон грядущий значительно увеличилась в объемах! Прекрасно понимаю, кто был источником сведений обо мне, мне даже не пришлось смотреть, кто дал свидетельские показания – разумеется, наша искусная кухарка, обожающая баранье сало. И у аккуратнейшей из горничных нашлось для меня доброе слово: я разбрасывал свои туфли по всему дому, стрелял из револьвера в гостиной, шлялся ночи напролет по притонам и возвращался из своих походов в таком виде, что оставалось удивляться, как это я умудрялся принимать пациентов да еще писать рассказы. Кстати о рассказах! Мне приписали пошлейший порнографический романчик, который был анонимно опубликован в 1886 году. Ну, в студенческие годы я был бы польщен, если бы узнал, что меня обвиняют в подобном авторстве, дело молодое, сами понимаете. Сейчас мне было противно. Я посмотрел, кто свидетельствовал об этой мерзости. Два однокашника из Лондонского университета, в те времена прыщавые ничтожества, истекавшие слюной при виде любой низкопробной девки. Судя по приведенным показаниям, они ничуть не изменились.

Дружба моя с полковником М. как-то прошла мимо внимания диссертанта. Зато – совершенно неожиданно – я обнаружил выдержку из письма профессора Мориарти его брату, где упоминалось мое имя, причем в таком контексте, что спутать меня с каким-нибудь иным доктором Ватсоном не представлялось возможным. «Доктор Ватсон, который как марионеткой управляет фигляром с Бейкер-стрит, который выдает себя за непревзойденного сыщика, который…» Покойный профессор, может быть, и владел математической логикой, но логикой английского языка или не владел вообще, или совершенно вышел из себя, потому что у него не нашлось сил закончить фразу. Диссертант закончил за него скромненькими квадратными скобками, заключающими в себе слово «клякса». Тут, вероятно, профессор сделал значительный перерыв, ибо с ремаркой «другими чернилами» цитирование письма было продолжено, и Мориарти в более сдержанных выражениях описал следующую схему:

1. Доктор Ватсон задумывает и подготавливает десятки, а то и сотни преступлений в неделю.

2. Преступления осуществляют люди, которые абсолютно ничего не знают о том, кто ими управляет.

3. Какой-то ничтожный процент исполнителей – людей, которые неугодны ему, либо же таких, услуги которых больше не понадобятся, – доктор сдает полиции через посредство так называемого гениального сыщика. Сыщик этот просто наемный статист, хорошо стреляющий и неплохо боксирующий, но не более. Поскольку внятно объяснить, каким образом он раскрывает преступления, сыщик не может, он затуманивает головы окружающим смехотворной сказочкой о «дедуктивном методе» (тут профессор со свойственной математикам педантичностью разъяснил брату, что означают термины «дедукция» и «индукция», а заодно еще, что такое «синтез» и «анализ».)

4. После чего доктор Ватсон создает рекламу своей марионетке ловко состряпанными рассказиками.

На первом этапе у доктора заметные проблемы, ибо фантазией он, мягко говоря, не блещет, для того и понадобилась ему дружеская помощь профессора. А на последнем этапе возникли проблемы у самого профессора, ибо «гениальный сыщик», привыкший читать о себе только хвалебные отзывы, понемногу спятил и возомнил себя настоящим сыщиком. И, возомнив, решил засадить профессора за решетку (понятно, что доктора, который пел ему дифирамбы, «сыщик» трогать не собирался).

Я читал письмо, холодея от запоздалого ужаса. Становилось понятным, почему Мориарти относился к Холмсу без должной серьезности. Мне вспомнился случай в Индии, когда молодому офицеру, недавно прибывшему из Англии, подарили на дружеской вечеринке полоза – сначала желая испугать, потом с хохотом объяснили, что полоз не ядовит. Ночью полоз удрал в сад, а в комнату приползла гадюка, случай в том климате обычный. Утром молодой офицер нашел змею и начал забавляться так же, как накануне – таская за хвост или обматывая вокруг шеи. Несколько часов спустя зашедший приятель окаменел, застав эту сцену. У него все же достало выдержки попросить молодого человека снять с себя змею и отвести его в сторону, только после того он схватил саблю и зарубил гадину.

Мориарти полагал Холмса безобидным полозом и забавлялся, дергая его за хвост.

«Эта сумасшедшая мартышка Холмс начинает мне надоедать, – писал профессор брату, – пора уже заканчивать эту игру. Думаю, дорогому доктору Ватсону будет его сильно недоставать. Я еще порядком развлекусь, когда буду наблюдать, как уважаемый доктор будет подыскивать нового «гениального сыщика». Надеюсь, в следующий раз он придумает что-нибудь правдоподобнее, чем пресловутый дедуктивный метод».

Я поднял голову. Мэри стояла у окна. Мне не было видно ее лица.

– Я должен оправдываться по всем пунктам? – спросил я.

– Нет, – голос Мэри был спокоен и не внушал надежды. – Это анонимка, хотя и странного вида. Нагромождение чудовищной лжи и чудовищной правды. Я не собираюсь их разделять.

– Мэри…

– Я получила это четыре дня назад. Читала и забавлялась. А потом задумалась.

– О чем?

– Откуда у нас деньги.

– Но, Мэри…

– Джон, у нас три источника дохода. Твоя пенсия, твои литературные заработки и твоя практика. Джон, на этой неделе я догадалась взять в руки карандаш и сложить некоторые цифры. По самым скромным подсчетам мы тратим в год в два-три раза больше, чем ты получаешь. Это в основном незаметные траты, и создается впечатление, что мы живет по средствам. Только не говори, что ты столько выигрываешь на бильярде. Эта мерзость, – она ткнула пальцем в папку, – права по крайней мере в одном. У тебя есть еще один источник дохода. Вероятно, незаконный, раз ты предпочитаешь помалкивать о нем даже наедине со мной. И тогда я отнесла ювелиру свои драгоценности.

Она помолчала, выжидая, не скажу ли я чего-нибудь.

– Ты ведь любишь дарить мне подарки, Джон, – наконец сказала она. – Всякие брошки с самоцветами, колечки, сережки… Та брошь с огромным солитером, несомненным стразом, потому что бриллианты такого размера по карману лишь герцогам да королям. Мои знакомые всерьез уверяли, что будь камень поправдоподобнее, брошь не выглядела бы так эффектно. Этот страз, Джон… он не страз. Он настоящий. И серьги индийской работы с гранатами, которые ты подарил мне в сочельник… Это не гранаты, Джон. Это красные алмазы староиндийской огранки. Серьги работы двенадцатого века, Джон. Им место в Британском музее, а я постоянно забываю их в ванной на полочке. А бусы, которые ты подарил мне на годовщину свадьбы? Горный хрусталь, яшма, нефрит. Ничего особенного, Джон, вполне нам по карману. Яшма и хрусталь – ладно, ничего особенного, но нефрит, Джон! Эти резные бусины были изготовлены в Китае еще до рождества Христова. Им более двух тысяч лет, Джон. Или Джеймс? – вдруг спросила она резко. – Откуда у тебя деньги, Джон-Джеймс? Откуда у тебя такие деньги?

– Это твое приданое, Мэри, – сказал я глухо.

– Мое приданое? – переспросила она. – Тот самый сундук майора Шолто?

– Ну, сундук… – протянул я. – Крохи, которые удалось поднять со дна Темзы. Крохи.

– И много этих крох?

– Примерно сто тысяч.

– Фунтов стерлингов? – уточнила она, и тон ее не предвещал ничего хорошего.

– Разумеется.

– Тадеуш Шолто получил хоть гинею?

– Чего ради? Не он же нанимал землечерпалку.

– Великолепно, – отметила она. – Ладно, Джеймс, – ядовито выделила она, – я вполне допускаю, что женился ты на мне по любви – собственно, раньше у меня не было в том сомнений. Но, Джон, почему ты мне ни слова не сказал? Почему я не имею права знать, что мы, оказывается, такие богачи?

– Мэри, я был уверен, что ты… Разве тебе не нравится наша жизнь? Мы живет так уютно, так мирно. У нас есть все, что нам нужно: дом, друзья, книги. Разве была бы ты более счастлива, если бы мы устраивали пышные приемы? Я уверен, такие развлечения не по тебе.

– Да, – сказала она, – Джеймс. Пышных приемов мне не надо. Тихая мирная жизнь меня вполне устраивает. Я вполне могу позволить себе отдых, Джеймс. У меня ведь была такая бурная молодость. Я бывала в Африке и Австралии, Индии и Афганистане, была хирургом, получила рану на войне, а потом еще ассистировала великому Шерлоку Холмсу, подставляя себя под пули и отравленные стрелы преступников. О да, мне есть о чем вспомнить и от чего отдохнуть, Джеймс. Господи, Джон, у нас есть сто тысяч фунтов, а я не могу позволить себе нанять вторую горничную, чтобы было кому принимать пальто у твоих пациентов и убирать в приемной и кабинете. И я постоянно не укладываюсь в те суммы, что ты выделяешь на хозяйство, и вынуждена идти к тебе просить еще. Это так унизительно, Джон, признаваться, что я плохая хозяйка, и просить у тебя твои деньги. Я экономила три месяца, чтобы купить себе хорошие ботинки. Я перелицовываю старые юбки. Я гордо отворачиваю нос в сторону, когда иду мимо фруктовой лавки, чтобы не смотреть на персики. Джон, я с детства мечтала съесть корзину персиков. Я их обожаю. Но персики пробивают такую дыру в семейном бюджете.

– Мэри… – пробормотал я растерянно.

– Я таскаю из библиотеки стопки книг о самых невообразимых приключениях. Живут же люди! А у меня каждый день штопка, стирка, глажка, проверка грошовых счетов, неисправная канализация, кухарка, за которой нужен глаз да глаз, сопливая горничная, которую пинками надо отрывать от бесед с посыльными, и пыль, постоянная пыль, от которой я начинаю чувствовать себя диким зверем. И если я встречаюсь с подругами, то разговор у нас идет все о том же: о нерадивой прислуге и проблемах с канализацией. Джон, я отдыхаю только вечером, когда ты с книгой садишься у камина. Тогда и я могу присесть и почитать. И то только потому, что у нас пока нет детей. Джон, зачем мне неправдоподобный бриллиант и красные алмазы, если я ощущаю себя загнанной ломовой клячей? Так вот, Джон, я от тебя ухожу. Я тебя люблю, но ты для меня умер. Я продала солитер и купила билет на пароход. Теперь моя очередь путешествовать по всяким Австралиям. И я намерена совершать все глупости, на которые смогу решиться. Миссис Форестьер составит мне компанию. Надеюсь, ты будешь вести себя благоразумно. Давай расстанемся по-хорошему. Лично мне скандал не нужен, но если ты захочешь, я на него пойду со спокойной душой, Джон. Ты меня очень обидел. Прощай.

Потрясенный и подавленный, я слушал ее речь и ужасался. Господи, каким самодовольным слепцом я был!

– Мэри, – сказал я поспешно. – Это сто тысяч – они, разумеется, твои. Пожалуйста, Мэри. Я не прошу тебя остаться – но позволь мне поехать вместе с тобой.

– Джон Ватсон, – сказала она. – Я видеть вас больше не хочу и слышать вас больше не желаю. Если у меня когда-либо появится желание общаться с вами – я вам сообщу. А пока позвольте пройти. Меня ожидает кэб.

И я, дурак, позволил ей уйти. Конечно же, я не мог позволить, чтобы она оставалась без присмотра, и пустил за ней неких мистера и миссис Джонс. Уж в них я был уверен, что они проследят и оберегут мою жену на пути приключений. Они оправились вслед за ней в путешествие и присылали мне подробные донесения из всякого места, где только могли найти почтовый ящик. Краткие сообщения о передвижениях я получал по телеграфу.

Восемь месяцев спустя я узнал, что у Мэри родился сын. В Стокгольме. Узнал я об этом от мистера и миссис Джонс. Мэри не прислала мне ни строчки.