Естественно предположить, что подобное положение вещай не могло меня устраивать, однако же Верити не оставляла мне иного выхода, кроме как терпеть и смиряться. В мечтах я лелеял жутчайшие способы казни, которым предавал Верити; можете поверить, многие из этих способов сделали бы честь фантазии любого из писак, сочиняющего бульварные романы, настолько они были изощренны и кровожадны. Однако что толку было предаваться мечтам? Верити прочно держала меня на крючке.

Так я промучился год, лишь изредка благословляя тетку, болезненность которой доставляла мне такую приятную и – увы! – такую быстротечную возможность снова пожить на Бейкер-стрит, ощущая себя холостяком, не обремененным ни женой, ни домом, ни практикой.

Кстати о практике. В одном из своих рассказов, относящихся к тому периоду моей жизни, я писал, что купил практику задешево, воспользовавшись тем, что преклонные года и слабое здоровье моего предшественника свели ее почти на нет; на самом же деле хитрый старикашка отнюдь не был слабоумным и не желал уступить ни единого шиллинга; в конце концов пришлось согласиться на его цену, поставив все-таки условием - плачу я ему одну сумму, а звучать везде будет другая, в несколько раз меньшая. Почтенный старикан и сам был женат, обладал многочисленной родней и понял меня с полуслова. Он хитро и, надо признать, довольно мерзко подмигивал мне, когда мы ударили по рукам, и сделка наконец была заключена. И, слава Богу, мне не пришлось объяснять ни Холмсу, ни Верити, откуда у меня деньги на то, чтобы сделать эту покупку.

Доходы с практики были невелики, Верити, как я уже упоминал, оказалась хозяйкой довольно бестолковой, денег постоянно не хватало, но я был тверд и не трогал поступлений со стороны – от полковника М. – даже когда Верити, размахивая своей трубкой, начинала укорять меня нашей нищетой. Оберегая глаза от мечущегося в воздухе чубука, я укрывался в кабинете и, если у меня не было в тот момент пациентов, просто писал рассказы. К моей литературной деятельности Верити относилась терпимо, потому что это начинало приносить вполне материальные плоды. К слову сказать, писать мне вообще-то хотелось о чем угодно, только не о Холмсе, тем более что и "Этюд в багровых тонах" прошел как-то незамеченным публикой, однако, когда я запирался в кабинете, прячась от летающего чубука и высокого, чтобы не сказать визгливого, голоса своей супруги, все замыслы неуловимо выскальзывали из головы и единственное, на что я был способен – это скучно и без всякой фантазии пересказывать то, чему был свидетелем, когда проживал на Бейкер-стрит с моим незаурядный другом. Даже странно, что эти рассказы стали пользоваться таким успехом у читающей публики.

Холмсу, надо заметить, эти мои рассказы не нравились так же как и мне, хотя и по другой причине. Оставаясь равнодушным к литературным достоинствам, он отмечал, что я вновь и вновь концентрирую внимание читателя на второстепенных мелочах, опуская в своем повествовании детали чрезвычайно важные.

Моей же супруге эти рассказы представлялись чем-то неправдоподобным, насквозь вымышленным, и она порой упрекала меня – мол, что я пишу скучные новеллы о среднем классе, вместо того чтобы выдумывать скандальные анекдоты об аристократах. Деньги, однако, которые высылали издатели, она проматывала в одно мгновение.

Возможно, именно очередной чек привел Верити в столь хорошее настроение, что однажды весной она испугала меня непривычной игривостью. Я успел вовремя вспомнить, что сегодня нашему супружеству исполнился ровно год. Я попросил ее минуточку подождать, вышел в кабинет и вернулся с припасенным на подобный случай подарком – колечком с рубином. Верити пришла в еще больший восторг и – то ли под влиянием чувств, то ли с заранее обдуманным намерением преподнесла мне сверточек, кокетливо перевязанный золотистой ленточкой.

Этим подарком она подписала себе смертный приговор.

В нарядной обертке под золотистой ленточкой были мои часы – те самые, которыми Верити держала меня на крючке.

Она была уверена, что теперь я никуда от нее не денусь.

Зато я теперь знал, что скоро освобожусь.

Когда речь идет об убийствах, совершаемых врачами, чаще всего вспоминают об отравлениях, а когда вспоминают об отравлениях, чаще все вспоминают о мышьяке. Мне пришлось тут же отставить мысль о мышьяке именно потому, что этот яд у всех на слуху и симптомы отравления способен распознать любой врач. К тому же Верити принимала в малых дозах мышьяк для лечения модных болезней – анемии и неврастении, и в случае ее внезапной смерти в первую очередь было бы заподозрено отравление мышьяком.

Однако я недаром грезил о смерти Верити целый год. Более того, в моем кабинете в шкафчике с медикаментами стояла небольшая бутылочка с белым порошком, снабженная этикеткой "Глистогонное. Применять строго по рецепту". Я мог быть уверен, что этот яд мало кому известен: в литературе я упоминаний о нем не встречал, досужих разговоров о нем тем более не слышал, да и сам-то узнал о нем, когда один мой пациент, борясь с глистами у своего сенбернара, несколько переусердствовал. Жаль сенбернара, красивая была собака, для ее хозяина так и осталось тайной, почему пес сначала облысел, а потом сдох; а я взял порошок на заметку и произвел несколько опытов над бездомными собаками. Эффект был поразительный! Все они, от болонок до догов, в зависимости от дозировки и веса в течение одной-двух недель умирали, потеряв при этом изрядную долю шерсти. При этом при вскрытии никаких патологических изменений в организме я не обнаруживал. Все эти эксперименты я производил в лаборатории той самой больницы, где познакомился с моим другом Холмсом.

На основе своих опытов я пришел к соответствующим выводам, но, порывшись в картотеке ядов Холмса, не обнаружил ни одного упоминания о подобных прецедентах в криминалистической практике.

А посему коварный план, вопреки моему желанию, к моменту возвращения часов созрел в моем мозгу полностью.

Теперь следовало подождать пробного момента; я выбрал день, когда Верити получила очередное послание от любимой тетушки с призывом о помощи, мигом собралась, и я уже было испугался, что она уедет не пообедав, но расписание поездов позволяло, а ее аппетит на том настаивал, и содержимое заветной бутылочки перекочевало в суп и баранье рагу. Потом Верити уехала, а я перебрался на Бейкер-стрит и стал ожидать вестей.

Первым пришло письмо, в котором Верити сообщала о простуде, которую, очевидно, подхватила в поезде, весна выдалась холодной, с резким ветром, в этом не было ничего удивительного. Я немедленно выслал ей письмо, в котором давал несколько медицинских советов и настаивал на том, чтобы Верити берегла себя от сквозняков. Следующее письмо было более оптимистичным: Верити сообщала, что простуда почти прошла и она скоро вернется домой. Она действительно скоро вернулась, но еще в дороге ей стало хуже, и домой она прибыла совершенно разбитой. Я немедленно вызвал врача-соседа, который нередко подменял меня, когда я переселялся к Холмсу, и мы вдвоем пришли к выводу, что недолеченная простуда перешла в воспаление легких.

Мы долго и усердно лечили пневмонию, однако, чем дальше, силы оставляли Верити, и не прошло и восемнадцати суток, как я стал вдовцом.

У моего коллеги не возникло и тени сомнений в том, что смерть Верити была совершенно естественной; в должный срок ее похоронили, и с чувством большого облегчения я начал расставаться с семейной жизнью. Прежде всего я рассчитал кухарку. Потом продал практику – ниже той цены, которую я уплатил старому доктору, но все же много выше той, которая была номинально объявлена. В конце концов я рассчитал служанку и вернулся на Бейкер-стрит в свою старую комнату.

Какое-то время – месяц или два я еще опасался, что Верити оставила где-нибудь – у адвоката или у своей подруги, Серой Мышки, – компрометиру¬ющие меня бумаги. Но время шло, все было тихо, и я осмелел до такой степени, что однажды показал часы Холмсу. Началось с того, что в тот день Холмс, демонстрируя умение наблюдать и логически мыслить, сделал вывод, что я сегодня заходил на почту на Уинмор-стрит посылать телеграмму. Поскольку на почту я заходил, чтобы послать телеграмму полковнику М., мне это замечание не очень понравилось, сразу показалось, что я сделал оплошность, чем-то выдал себя. Чувство опасности, похожее на холодок между лопатками, подстегнуло меня вынуть из кармана часы и притянуть Холмсу:

– У меня есть часы, они попали ко мне недавно. Будьте так добры, скажите, пожалуйста, каковы были привычки и характер их последнего хозяина?

Возможно, вы помните, каков был ответ Холмса, этот эпизод я описал в одной из своих историй о Холмсе. Надо заметить, что в повести я пощадил Холмса; на самом же деле его выводы были далеки от истины.

Он предположил, что ранее часы принадлежали моему отцу – в этом он не ошибся, а потом перешли к моему старшему брату – вот здесь логика ему изменила, так как моим старшим братом был я сам. Было неприятно услышать о самом себе такое:

– Ваш брат был человек очень беспорядочный, легкомысленный и неаккуратный. Он унаследовал приличное состояние, перед ним было будущее. Но он все промотал, жил в бедности, хотя порой ему и улыбалась фортуна. В конце концов он спился и умер...

Не надо было обладать талантами моего друга, чтобы заметить, как на меня подействовало подобное умозаключение. С присущей ему мягкой деликатностью Холмс извинился, добавив, что он ничего не знал о сущест¬вовании моего брата.

Его извинения позволили мне собраться с духом и подтвердить его выводы; если бы я ответил, что он попал пальцем в небо, Холмс из самолюбия стал бы доискиваться, в чем ошибка; вместе с тем я попросил его объяснить, на основе каких фактов он пришел к таким выводам.

— Если вы внимательно рассмотрите тыльную сторону часов...

Мы рассмотрели.

Я вынужден был признать, что все очень просто. И, разумеется, не стал говорить, что неаккуратностью отличалась Верити, у которой в сумочке разве что булыжники не водились. В ломбард часы относила тоже она, считая это вполне надежным местом, чтобы прятать их от меня, и не забывала их вовремя выкупать и перезакладывать. Что же касается царапин вокруг отверстия для ключа, то их оставила подружка Верити, Серая Мышка, в те времена, когда Верити доверяла ей хранение часов и, естественно, право заводить их вечерами. Серая Мышка вовсе не была алкоголичкой – она просто была ужасно близорукой и не носила ни очков, ни пенсне – у нее не тряслись руки – она просто толком не видела, куда должен попасть ключ.

Я, разумеется, не мог ему об этом сказать.

А он, по своему обыкновению хандрить в дни безделья, потянулся за несессером со шприцем и ампулами, однако же тут появилась наша хозяйка, неся на медном подносе визитную карточку.

И несколько минут спустя я впервые увидел Мэри.