У края Евразии

Вот когда «Фрам» впервые показал себя — при встрече со льдами. Послушный рулю, он легко вертелся в их гуще, по словам Бернта Бентсена, «как колобок на тарелке». Даже Свердруп похвалил:

— Экое славное судно!

Экспедиция продвигалась на восток вдоль полярных окраин России.

Без особых приключений «Фрам» прошел в пролив Югорский Шар, соединяющий Баренцево море с Карским. С берега, из поселка Хабарово, приплыл на лодке коренастый рыжебородый человек. Он назвался Александром Ивановичем Трондхеймом, поздравил Нансена и сказал, что отменные ездовые собаки, заказанные. Эдуардом Васильевичем Толлем для норвежской экспедиции, могут быть хоть сию минуту доставлены па «Фрам».

Нансен поблагодарил и осведомился, откуда собаки. Оказалось, что Трондхейм проделал с псами поистине головокружительный путь из Сибири к Югорскому Шару по бездорожью, по раскисшей тундре. Родом Александр Иванович был из Риги, сносно говорил по-немецки и производил впечатление хорошо знающего Север человека.

По его словам, ледовая обстановка в Карском море была благоприятной. Нансену не терпелось убедиться в этом. Наутро он и Свердруп отправились на моторной лодке к берегу возле конца пролива и зашагали по тундре, расцвеченной бледно-желтыми маками, незабудками, пушицей. Полярные совы привидениями белели на камнях. Было сыро и тихо. С небольшого холма Нансен долго глядел на свинцовые карские воды. Так вот он каков, этот «ледяной погреб», ловушка для кораблей! Море как море, и льды нетяжелые, во всяком случае — возле пролива.

— Я бы пожил здесь, — мечтательно сказал Свердруп, когда они, выбрав место посуше, сварили кофе и блаженствовали возле костра. — А что? Тут добрая охота и плавника сколько угодно.

Этот человек, такой замкнутый на людях, оживал в пустынных местах.

Даже порча мотора на обратном пути, даже кровавые мозоли от весел, которыми пришлось изрядно поработать, не испортили настроения.

Нансен велел поднять лодку на корабль и, надев старую рабочую куртку, сам принялся за починку мотора. Но дело пе клеилось. Когда он, потный, перепачканный маслом и копотыо, сидел в раздумье над поршнем, черт принес из Хабарова русских купцов. Они, видите ли, явились «засвидетельствовать почтение»: напялили пыжиковые шапки, парадные суконные поддевки, выпустили по животу массивные золотые цепочки.

Увидев Нансена, купцы остолбенели. Как?! Этот перепачканный, чумазый машинист и есть главный норвежский начальник? Нет, тут какое-то надувательство! Потоптавшись немного на палубе, купцы отбыли восвояси.

А потом приплыл Александр Иванович и рассказал о переполохе в Хабарове: купцы и слышать не хотят, будто Нансен — важный барин; собираются «отписать по начальству», что норвежцы, наверное, не те, за кого себя выдают.

Отплытие из Хабарова было назначено в ночь на 5 августа 1893 года.

Нансен пытался уговорить Александра Ивановича пойти на «Фраме» матросом. Такой расторопный и умелый, он был бы славным пополнением команды. Но у него осталось много дел в Тобольске, ему нужно было рассчитаться за собак. Как же уехать на три года, не отдав долг?

К счастью, Бернту Бентсену, который нанимался только до Югорского Шара, пришлось на «Фраме» по душе. И, когда Нансен предложил ему остаться на хорошем жалованье, моряк протянул широкую лапищу:

— Ладно уж. Пусть мой сундучок еще постоит в каюте. Смерть не люблю таскаться с вещами на суше! К полюсу так к полюсу — моряку везде дорога.

Близится полночь. Пора поднимать якорь. Русское селение в тундре — последнее, что связывает «Фрам» с остальным миром. Сейчас эта связь оборвется. Еще не изобретено радио, и корабль, уходящий в море, глух и нем. Три года, а может, и пять лет они не будут знать, что делается дома, и те же томительные годы их родные будут мучиться неизвестностью.

Последние письма Еве. Старой Марте Ларсен: «Не могу не написать тебе нескольких слов на прощание и не поблагодарить тебя за всю твою бесконечную доброту ко мне и Еве, за твою постоянную готовность приютить и приласкать».

Бьёрнстьерне Бьёрнсону: «Я хотел бы по возвращении найти нашу Норвегию свободной».

…Уходит, тает в тумане лодка, где прощально размахивает руками Александр Иванович. Только всхлипывания весел слышны еще некоторое время. «Фрам» медленно, ощупью идет к выходу из пролива.

Карское море припасло для «Фрама» и шторм, и туманы, и льды, но всего этого в меру. Плавание было скорее однообразно-спокойным, чем опасным. А на четырнадцатый день карского похода Свердрупу, высматривавшему из бочки медведей и моржей, посчастливилось даже открыть небольшой плоский остров.

18 августа «Фрам» был против устья Енисея. Продолжая продвигаться на северо-восток, корабль постепенно приближался к мысу Челюскин. Временами мешали сильные встречные течения и противные ветры, но Нансен утешал себя мыслью, что именно терпение есть то, чем каждая полярная экспедиция должна запасаться в первую очередь.

События конца августа лишний раз убедили его в этом. «Фрам», только что исправно давивший корпусом волны, вдруг почти остановился на месте, словно щупальца фантастического подводного исполина присосались к его днищу. Прибавили оборотов машине — не помогло. Подняли давление пара, рискуя взрывом котла, — «Фрам» пополз вперед, но так вяло, что в состязании с черепахой ему не было бы обеспечено безусловное первенство.

— Мертвая вода, — определил Свердруп.

Весь экипаж толпился на палубе, перебрасываясь замечаниями. Только двое или трое слышали о такой воде раньше.

— Ребята, похоже, что мы тащим море за собой! — удивлялся Бентсен. — С таким шлейфом далеко не уйдешь.

Нансен делал промеры, брал пробы. Зачерпнули сверху — вода совсем пресная. Бентсен даже выпил большую кружку и очень хвалил. А немного поглубже оказалась обычная морская вода.

Дело было в том, что какая-то река поблизости вливала в море много пресной воды. Она не сразу смешивалась с более тяжелой морской, а, скапливаясь, разливалась на поверхности. «Фрам» вошел в верхний, пресный слой, который заскользил по более тяжелому, плотному соленому слою. Энергия корабельного винта тратилась не столько на продвижение судна, сколько на образование внутренних волн у границы слоев.

Свердруп тщетно вертел «Фрам» туда и сюда, кружил на месте. Мертвая вода лишь бугрилась волнами, которые иногда забегали от кормы вперед до середины корабля.

Почти пять дней корабль полз в мертвой воде, которая наконец отпустила его только затем, чтобы вытолкнуть в сплоченные льды.

Сентябрь начался тихой снежной погодой. Плоские, стертые берега побелели. Где-то неподалеку бродила зима. Нансен с тревогой думал, что к началу сентября Норденшельду на «Bеre» уже удалось в свое время обогнуть мыс Челюскин, тогда как «Фрам» был еще довольно далеко от этого мыса, и льды не обещали легкого пути к нему.

Укрыв судно в бухте. Нансен погнал крепкую лодку в разведку. Он вернулся только под утро, когда разыгралась нешуточная пурга. Ему удалось найти проход, но кто мог сказать: не замкнут ли он льдами в нескольких милях восточнее?

Раздвигая льды, вслепую тычась во мраке по мелководью, не обозначенному на картах, которые вообще иной раз больше путали, чем помогали, «Фрам» к утру 9 сентября вошел в разреженный лед. Вскоре подул попутный шквалистый ветер. Нансен, совсем окоченевший в «вороньем гнезде», но довольный переменами, спустился к Свердрупу:

— Сознаюсь тебе — еще вчера я думал о зимовке по эту сторону Челюскина и, значит, о потере года. А сегодня… Ты видишь — лед отнесло к северу и у берега образовался канал?

Свердруп покачал головой:

— Как бы он не был ловушкой. Я бы остался на месте.

— Чтобы потом ругать себя за упущенный случай? Нет, давай рискнем!

Поставили паруса. Ветер дул ровно и сильно. «Фрам» пошел со скоростью 8 миль в час. Вскоре он выбрался в открытую воду, простирающуюся до самого горизонта.

Мысы уплывали назад один за другим, и Нансен различал уже в подзорную трубу смутные очертания заветной возвышенности.

Вечерело. Сверху, из бочки, земля казалась особенно плоской и пустынной. Солнце медленно опустилось в море. Зажглась первая звезда. Она стояла прямо над мысом Челюскин и одиноко мерцала в бледном небе.

Рассвет 10 сентября 1893 года Нансен встретил в «вороньем гнезде». Свердруп тоже не ложился в эту ночь. «Фрам» был у самого северного выступа Евразии.

На мачте взвились флаги. Трижды громыхнул над морем салют. Задымилась чаша с пуншем па столе кают-компании. Нансен поднял стакан:

— За ваше здоровье, ребята, поздравляю с Челюскиным!..

— А меня — с выигрышем! — добавил Бентсен.

Штурман Якобсен протянул ему две пачки табаку: оказывается, штурман держал пари, что «Фраму» не удастся в этом году обогнуть Челюскин.

Пока довольный Бентсен засовывал табак в карман, удивляясь, почему штурман нимало не огорчен проигрышем, к Якобсену подошел Нурдал и протянул три табачные пачки. Якобсен, этот отчаянный игрок, поспорил и с Нурдалом, утверждая на сей раз, что «Фрам»… непременно обогнет злосчастный мыс в этом году!

…Итак, сгинул колдун Челюскин, угрожавший зимовкой. Перед «Фрамом» — прямой путь к цели, во льды, дрейфующие севернее Новосибирских островов. Корабль спешит туда — и снова, против ожидания, все идет гладко, разреженные льды сменяются чистой водой, темное небо на горизонте обещает беспрепятственный путь.

18 сентября — исторический день для команды. В 12 часов 15 минут «Фрам» меняет курс.

Экспедиция находится под 75°35’ северной широты. Нос корабля обращен теперь на северо-восток. Скорее вперед, туда, где течение подхватит, понесет и льды и корабль к полюсу!

За кормой «Фрама» пенится бурун. Далеко на востоке маячит светлое пятно — отблеск покрытого снегом острова Котельного. Подойти к нему, к складам продовольствия, устроенным Толлем? Нет, на это уйдет слишком много времени. Вперед, под всеми парусами вперед! «Это самое прекрасное из плаваний, какие я когда-либо переживал», — записывает Нансен.

За борт летят засмоленные бутылки — почтовые голуби моряков. В них короткие записки на норвежском и английском языках: «Все благополучно, широта 76°», «Все отлично, широта 77°, идем на север».

На корабле не смолкают смех и шутки. «Фрам» несется все дальше и дальше, а из бочки дозорный неизменно кричит:

— Чистая вода! Чистая вода!

Нансен едва сдерживает торжество. Как хочется ему сообщить друзьям в далекую Норвегию, что Челюскин взят, что путь вперед открыт, что корабль несется все дальше на север. Ведь чем севернее им удастся вмерзнуть во льды, тем вероятнее, что «Фрам» окажется возле полюса!

Даже рассудительный, не торопящийся со своими суждениями Свердруп поддается общему настроению:

— Мы, пожалуй, дойдем до восьмидесятого градуса. Или дальше? До восемьдесят пятого? И по чистому морю!

Но «Фрам» не дошел ни до 85-й параллели, ни даже до 80-й. 20 сентября судно уперлось в кромку льдов.

Прохода не было.

Следующие два дня не принесли ни перемен, ни новостей. Было похоже, что «Фрам» достиг северной границы открытого моря. Солнце, пробившее тучи, позволило определиться: 77°44’ северной широты.

Да, мечты о проникновении в более высокие широты, пожалуй, приходилось забыть. Не здесь ли «Фраму» суждено вмерзнуть во льды? А почему бы и нет? Место достаточно удобное, способное стать надежной ледовой гаванью.

«Фрам» причалил к большой льдине. Команда затеяла генеральную чистку и стирку. На корабле развелось немало «безбилетных пассажиров». Усилия одиночек помогали плохо, и расторопный Бентсен взялся истребить зловредных насекомых с помощью новейшей техники. Собрав белье команды в большую бочку, он по шлангу пустил туда пар из котла:

— Сейчас они запоют у меня лебединую песнь!

С этими словами Бентсен прибавил пару. Вдруг — трах! Бочка не выдержала давления, белье разлетелось по палубе, насекомые — тоже.

— Каждый собирай своих! — заорал Бентсен.

В конце сентября похолодало. Рассеялся туман, висевший над морем. Команда увидела, что «Фрам» уже окружен быстро смерзающимися льдинами.

С тех пор как человек впервые проник в полярные моря, захват судна в ледовый плен всегда заставлял тревожно биться сердца мореплавателей. Люди «Фрама» были, наверное, первыми в мире моряками, созерцавшими его совершенно спокойно. Нансен записал в этот день: «Да, мы здесь, видимо, застряли. Ну что же, пусть так. В таком случае: добро пожаловать, льды!»

Первая часть его плана была выполнена, в общем, удачно. Отсюда попутное течение должно понести «Фрам» в сторону полюса.

 

Год уходит…

31 декабря Нансен просыпается раньше обычного. Ему не хочется сразу вставать. Он лежит на своей жесткой постели — обитые войлоком доски, никакого матраца, маленькая подушка — и перебирает в памяти события уходящего длинного года.

В крохотной каютке совершенно темно. На «Фраме» нет иллюминаторов — они уменьшили бы прочность судна. Все еще спят. Тихо. Только временами слышно, как с гулом трескается лед.

Что же, 1893 год принес много хорошего. Он помог осуществить мечту, унес необыкновенный корабль в центр Полярного бассейна. И уж если говорить о главных героях Первой норвежской полярной экспедиции — так ее назвали, — то начинать надо с «Фрама».

Не счесть всех сжатий, небольших, сильных и даже чудовищных, выдержанных его крепкими боками. На него ползли огромные глыбы, давили, толкали, а он только приподнимался, выжатый ими, чтобы потом своей тяжестью ломать очутившуюся под ним подстилку, — и так до нового сжатия. Теперь даже самый жуткий треск и оглушительный грохот пугают самого робкого из команды не более, чем гром отдаленной грозы. Никому не приходит в голову хотя бы просто выйти на палубу, чтобы взглянуть, что делается вокруг.

Спасибо старому году и за то, что все на судне бодры, веселы, здоровы. Доктор Блессинг ноет, что он уже совершенно разучился лечить людей. Лишь псы, постоянно и остервенело грызущиеся между собой, доставляют ему кое-какую практику; впрочем, последнее время доктор увлекся научными наблюдениями.

Ведь вокруг открывается новый, почти неведомый человеку мир. Наблюдения за погодой — их производят днем и ночью, через каждые два или четыре часа, — наблюдения за свойствами воды, ее обитателями, атмосферным электричеством, над льдами и подледными течениями дают иногда такие неожиданные результаты…

Однако довольно нежиться. Прочь одеяло! Бр-р, холодно! Нансен тянется к выключателю. Как ослепителен свет электрической лампочки! Наверное, там, наверху, крепкий ветер особенно усердно вертит сегодня парусиновые крылья электрической машины.

Теперь гимнастика: двадцать минут, ни секундой меньше. От ледяной воды захватывает дыхание. Так, посильнее разотремся жестким полотенцем.

Взгляд падает на большой портрет, прибитый к стене. Его нарисовал Эрик Вереншельд. Ева держит на коленях Лив. Через восемь дней Лив исполнится год. Она уже, наверное, лепечет первые слова. Или, может быть, уже ходит.

Когда-нибудь Лив прочтет дневник отца. Вот он, на столе.

Сколько страниц уже исписано в нем! Ему доверено самое сокровенное из пережитого и перечувствованного. Заставь же время побежать назад — и пусть весь уходящий год, оставивший следы на твоих страницах, промчится в памяти в эти утренние часы.

Нансен садится на койку, листает дневник. Наверное, описание их экспедиции — если только ему суждено когда-нибудь увидеть свет — будет донельзя пресным и скучным. Где драматические приключения? Где полярные трагедии? Все тихо и благополучно — не корабль, а плавучая гостиница! Просто удивительно, до чего мало было у них происшествий!

Впрочем, вот запись 2 октября. Скотт-Хансен, доктор Глессинг и Иохансен ставили палатку для научных наблюдений и, увлекшись, долго не замечали, что к ним с живейшим интересом присматривается отощавший медведь. Ружей у них с собой не было, и Блессинг, уговаривая остальных не шуметь, чтобы пе спугнуть зверя, вызвался сходить к «Фраму» за подмогой.

Но едва доктор стал на цыпочках красться к кораблю, как медведь, который и не думал пугаться, отрезал ему путь: с какой стати упускать добычу! Доктор с необыкновенной поспешностью вернулся к товарищам. Втроем они принялись вопить и размахивать руками. Но медведь попался не из робких.

Нансен улыбается, вспоминая, как преследуемая зверем тройка мчалась к «Фраму». А медведя он, спустившись на лед, уложил тогда с первой пули.

В другой раз дело кончилось не так благополучно. Когда это было? Вот, совсем недавно, в среду, 13 декабря.

Ночью многие слышали какой-то шум на палубе и ожесточенный лай собак. Псы ссорились довольно часто, так что в ночном шуме не было ничего необычного. Однако Педер Хенриксен, позже поднявшийся на палубу с фонарем, чтобы накормить собак, не досчитался троих из них. Чертыхаясь, он спустился на лед для разведки. Тут-то на него в темноте и напал зверь. Ошеломленный Педер по чувствовал сквозь одежду острые зубы и, защищаясь, со ксей силой хватил медведя фонарем по башке. Зазвенели стекла, медведь остолбенел, а Педер помчался прочь о скоростью, какой трудно ожидать от человека в зимнем одежде и тяжелых сапогах.

Конечно, медведь догнал бы Педера, но зверя отвлекли собаки. Надо было видеть, как задыхающийся Педер влетел на «Фрам» с криком: «Ружье! Ружье! Он цапнул меня за бок!» Уложил зверя Иохансен.

Медведь, оказывается, утащил с палубы трех псов. Собак привязывали на ночь к железным крюкам, и они не могли спастись. Истерзанные трупы валялись на льду. Погиб пес, которого Бентсен окрестил «другом Иохансена». Эта собака почему-то возненавидела лейтенанта и никогда не упускала случая злобно облаять его.

Гибель псов — событие, конечно, печальное. Но как раз в этот день собака Квик, взятая еще из Норвегии, принесла тринадцать щенят. Опять тринадцать! И 13 декабря. Лишний повод для пустословия о «роковом» числе.

Должно быть, под конец старый год изрядно одряхлел и обессилел и потому унес «Фрам» не так далеко на север, как следовало бы. На карте линия их дрейфа ужасно зигзагообразна. «Фрам» то несло в одну сторону, то тянуло в другую. Временами казалось, что корабль попал в заколдованное место, где лед бестолково движется взад и вперед.

Вот она, запись от 8 ноября:

«Мой план рухнул. Построенный из теорий дворец, который я гордо и самоуверенно воздвигал, свысока относясь ко всем вздорным возражениям, при первом же дуновении ветра рассыпался, словно карточный домик. Можно строить самые остроумные гипотезы — будьте уверены, действительность над ними посмеется… И все же… Нет, нет. Нельзя отбросить такие, например, доказательства, как сибирский плавник. Но если мы все-таки на ложном пути, что тогда? Чьи-то надежды будут обмануты — вот и всё. Если мы даже погибнем — что значит наша гибель в бесконечном круговороте вечности?»

Эти строки не назовешь бодрыми. Но ведь в тот день «Фрам» находился на 77°43’ северной широты. Это после того, как в самом начале дрейфа ему удалось было пересечь 79-ю параллель! Поневоле напишешь о рухнувшем плане, когда через полтора месяца их в конце концов унесло не к северу, а к югу.

Потом дела немного поправились, и несколько дней назад, в прошлое воскресенье, «Фрам» снова был севернее 79-й параллели. Да, старый год мог бы потрудиться и получше. Пусть теперь их продвижением к полюсу займется со свежими силами новый!

Уже восемь часов. Пора на прогулку. Нансен натягивает серую куртку с капюшоном, толкает дверь и оказывается в кают-компании. Вкусно пахнет тестом. Должно быть, затеяна грандиозная стряпня.

На трапе скрипит смерзшийся снег. В полнеба пылает северное сияние. Цветные полосы дрожат, переливаются, меняя оттенки. На другой половине небосклона теплятся звезды. Тихо и морозно. Сейчас, в середине полярной ночи, ледяная пустыня окутана серой мглой даже в полдень.

Нансен идет по дорожке, протоптанной к снежной хижине. Там приборы для научных исследований. Сзади плетутся псы. На их хвостах — сосульки. Когда собака лиляет хвостом, они гремят. Над каждым псом — облачко выдыхаемого пара.

«Фрам» тоже дышит: влажный воздух из вентилятора тянется по ветру белесым дымком. Корабль придавлен снегом. На нем ни одного огонька, только разноцветные блики сияния перебегают по заиндевевшим мачтам, по белым шапкам на реях.

На палубе появилась темная фигура, закачался тонкий лучик света. Это Иохансен вышел с фонариком к своим термометрам. Наверное, как всегда, налегке: он уверяет, что нечувствителен к морозу.

Нансен возвращается к «Фраму». Из люка тянет теплом. В кают-компании над столом уже натянута гирлянда норвежских флажков и вывешено разрисованное меню праздничного ужина.

К вечеру стол сервируют эмалированными железными тарелками и такими же чашками. Зажигают во всех уголках кают-компании свечи — больше света, тьма так надоела!

Все собираются задолго до полуночи. Смотрите-ка, Скотт-Хансен надел офицерский муцдир, накрахмаленную сорочку. Ну и франт этот Скотт-Хансен! Нарядился, словно на прием во дворец, только вот беда: из белых манжет торчат красные, обмороженные руки. Остальные тоже принарядились в чистые фуфайки, выскоблили щеки, расчесали бороды и благоухают туалетным мылом.

Торжество начинается с чтения «Фрамсии» — так называется выходящая на корабле газета. Ее редактор — доктор Блессинг. У доктора стремление к возвышенному, и потому в газете много стихов. Доктор читает обращение к Новому году, которое заканчивается так:

Иохансен открывает праздничный концерт. Он здорово играет на гармони. Его коронный номер — песня «Переход Наполеона через Альпы в открытой лодке».

— Браво! Браво! А теперь — на руках!

Иохансен не заставляет долго просить себя. Он встает на руки и идет вокруг стола, забавно болтая ногами в воздухе. Легко отталкивается от пола, пружинно разгибается — и даже лицо не покраснело от натуги.

Иохансен ведь один из лучших гимнастов Норвегии. Недаром он получил в Париже золотую медаль.

Потом Нурдал садится за фисгармонию, а Мугста берет свою старую скрипку. Доктор, волнуясь, пробует спеть популярную арию. Это ему плохо удается, но снисходительные слушатели аплодируют так бурно, что со стены срывается картина, изображающая трех купающихся принцесс, которых врасплох застали три превращенных в медведей принца. У нее тяжелая рама, и тем, кто сидит на диване, достается по затылку. Принцессам в связи с этим приходится выслушать несколько энергичных выражений.

Близится полночь. Скотт-Хансен торжественно вносит пунш.

— Друзья! — Нансен встает, и все тоже встают. — Минувший год принес нам, в сущности, одно хорошее. Спасибо всем вам за доставленные друг другу радости и удовольствия, за дружную, товарищескую жизнь. Пусть и в новом году будет не хуже.

Стрелки часов сходятся, и каждый прижимает свою чашку к сердцу. А потом все кричат «ура» и затягивают песню, сложенную в Норвегии перед уходом «Фрама»:

Тост за тостом, песня за песней. Кто это там притих в углу стола? Скотт-Хансен? Вспомнил свою невесту… Выше голову, дружище! У каждого из нас осталась там, в нашей Норвегии, частица сердца. Но мы ведь вернемся туда.

Вернемся ли?..

Коварен океан, лют мороз, опасны льды. Что «Фрам» с его тринадцатью обитателями перед лицом необузданных титанических стихий? Даже сейчас, сию минуту, может начаться небывалой силы сжатие — и треснет, как скорлупка, корабль.

Но пока в кают-компании тепло, стол заставлен яствами. В чашках осталось по хорошему глотку пунша. И ие спето еще много чудесных песен о верности, мужестве и долге.

 

Новый план

Вскоре после встречи Нового года Нансен заметил Свердрупу, что на судне, пожалуй, слишком много праздников. Не разленились ли молодцы?

Свердруп, причмокивая, сосал свою короткую трубочку.

— Команда делает свое дело, — заметил он, — а дела не так уж много.

— Пока действительно немного…

Свердруп вопросительно поднял брови. Однако Нансен не стал пояснять смысл своей фразы, капитан же «Фрама» не любил задавать вопросы.

А Нансен испытывал сложные, противоречивые чувства. Его расчеты оказались правильными за одним исключением.

Правильными, поскольку «Фрам» совершил благополучное плавание вдоль берегов Азии, зашел на север дальше, чем Нансен предполагал первоначально, выдержал все испытания при сжатии льдов.

Исключение же было одно, но весьма существенное: вместо ожидаемого мелководного моря с ярко выраженными сильными течениями «Фрам» оказался над такими глубинами, что ни один лот не доставал дна. Но это значило, что надежда на продвижение в места, близкие к полюсу, столь же слаба, как слабы течения в глубоководных бассейнах.

А полюс притягивал Нансена. Он сердился на себя, доказывал себе, что достижение полюса — вопрос тщеславия, что тщеславие — детская болезнь, от которой вылечиваются с годами и которую он должен преодолеть. Доказывал, доказывал, но однажды после прогулки на север по гладкому льду, словно созданному для саней, записал в дневнике:

«Чем больше я хожу и присматриваюсь к этому льду по всем направлениям, тем больше у меня зреет план, который уже давно занимает мои мысли. По такому льду можно на санях и на собаках достигнуть полюса, если, конечно, совсем покинуть корабль и обратный путь совершить через Землю Франца-Иосифа, Шпицберген или по западному берегу Гренландии. Это будет даже не такой уж трудный путь для двоих мужчин…

Конечно, пускаться в путь этой весной было бы слишком опрометчиво. Сначала нужно посмотреть, куда и как далеко на север понесет нас летом. Кроме того, меня мучат сомнения: правильно ли будет с моей стороны покинуть товарищей? Подумать только: вдруг я вернусь домой, а они — нет? Но, с другой стороны, разве я отправился в экспедицию не для исследования неизвестных полярных областей? На это жертвовал свои деньги норвежский народ. Значит, первая моя обязанность — сделать все, что в моих силах, для достижения этой цели пли, по крайней мере, для получения наибольших результатов в этом направлении».

Нансен старался трезво, всесторонне, критически взвесить все сильные и слабые стороны нового плана. Двое должны покинуть корабль без малейшей надежды вернуться на него. У них не должно быть даже мысли об этом. С того момента, как товарищи пожмут им руки, желая счастливого пути, двое должны рассчитывать только на себя. Что бы с ними ни случилось, помощи не будет! Ни при каких обстоятельствах. На корабле не должны даже помышлять о спасательных экспедициях: нет малейшей доли вероятности, что люди с дрейфующего судна смогут найти двух человек, ушедших по льду, дрейфующему с другой скоростью и, возможно, и другом направлении.

Но о себе Нансен думал меньше, чем о тех, кто останется. «Вдруг я вернусь домой, а они — нет?» — эта мысль не выходила у него из головы. И в сотый раз Нансен перебирал в уме опасности, которые могли угрожать «Фраму», неожиданности, с которыми могла встретиться его команда после ухода полюсной партии.

В судовой библиотеке было шестьсот книг. Тут собрали все, что печаталось о полярных экспедициях. Нансен снова перечитал давно знакомые страницы. Все мореплаватели с редкостным единодушием сходились на одном: главная угроза для корабля в Арктике — сжатие.

Кэн считал, что за один день, когда льды атакуют судно, человек стареет больше, чем за год обычной жизни. Юлиус Пайер, первым обследовавший на «Тегетгофе» Землю Франца-Иосифа, описывал один из таких дней: «Экипаж, видя неминуемую гибель, решил оставить корабль и, захватив самое необходимое, бросился спасаться. Тяжело переживать подобные минуты! Приходится наскоро переодеваться, рискуя быть задавленным в этой ничтожной скорлупке, которую поминутно подкидывает грозная сила; бросаешь последний прощальный взгляд на все то, что оставляешь в каютах, с чем никогда бы не расстался; а вокруг слышен свирепый гул, двери со свистом растворяются и затворяются, вылетают стекла…»

Так было на «Тегетгофе»; примерно так бывало и на сотнях других кораблей. Но ведь ничего похожего не испытала команда «Фрама».

Как-то Нансен услышал через дверь взрывы хохота. Что там случилось? Да просто молодцы в кают-компанпи читали вслух протоколы ученого спора, в которых «неопровержимо» доказывалось, что «Фрам» будет раздавлен задолго до того, как достигнет 80-й параллели. Эти протоколы Свердруп извлек на свет божий как раз вовремя: именно в тот день корабль пересек 80-ю параллель.

Люди смеялись, они были уверены в своем «Фраме» — и не была ли эта уверенность ответом на вопрос, больше всего мучивший Нансена?

В феврале день заметно прибыл. Над горизонтом появилась яркая заря. Нансен все чаще ездил на собаках. Он не выбирал погоду и гонял упряжку даже при 50 градусах мороза с ветром, когда плевок, замерзая на лету, падал льдинкой. Собаки бежали бодро, лед был гладким, и в скрипе полозьев Нансену слышалось: «На полюс! На полюс!»

Всю вторую половину зимы «Фрам» медленно несло над немыслимой бездной. Почти 3500 метров лотлиня — тонкой стальной проволоки с грузом на конце — не доставали дна. Потом лотлинь лопнул, и свинцовый груз отправился искать дно самостоятельно. Бентсен сказал, что, должно быть, земная ось вертится в широкой сквозной дыре, и глупо искать возле нее дно.

Итак, под «Фрамом» по-прежнему была бездна. Бездна «гасила» течение. За пять зимних месяцев корабль продвинулся всего на один градус к северу! И ничего нельзя было сделать, чтобы ускорить дрейф. Тут человек бессилен. Деятельную натуру Нансена это бессилие угнетало больше всего, вызывало приступы тупой тоски.

«Никакой борьбы, никакой возможности борьбы. Все так тихо и мертво, все застыло, окоченело под ледяным покровом. Я чувствую, что душа у меня леденеет. Чего бы и не дал за один день борьбы, за мгновение серьезной опасности! — записал он в конце марта. — Приходится выжидать. Надо еще посмотреть, каков будет дрейф. Если он примет неверное направление, я сожгу за собой все мосты, все силы положу на поход прямо по льду к северу».

81-ю параллель «Фрам» пересек только 17 мая. Этот день норвежской конституции они праздновали, как норвежцы, жаждущие увидеть свою родину свободной. Тринадцать человек дважды обошли вокруг «Фрама» под чисто норвежским флагом, без значка унии со Швецией. Флаг нес Нансен. Потом Нансен поднялся на капитанский мостик и произнес речь о праве маленького народа самому устраивать свою жизнь так, как он хочет.

Они не были бы норвежцами, если бы их праздничная манифестация была лишь торжественно-серьезной. И доктор вышагивал со «знаменем» — надетой на древко рубашкой, где красными буквами было написано требование нормального рабочего дня (что при отсутствии врачебной практики и безделье казалось вполне естественным); метеорологи несли жестяной щит с надписью, призывающей добиваться всеобщего избирательного права, а замыкал шествие повар Юлл с котелком для каши…

Вот и лето. Июньское солнце освещает трещины, полыньи, лужи, ржавые консервные банки, появившиеся на белый свет вместо подснежников. Собаки, которые ходили с высунутыми языками уже при 10 градусах мороза, теперь просто изнывают. У них началась линька, шерсть лезет, клочьями носится в воздухе.

На огромном ледяном поле неподалеку от «Фрама» — целое озеро. Спустили на него каяки, попробовали, может ли экипаж «Фрама» уместиться в одной шлюпке. Когда все тринадцать отчалили, осиротевшие псы завыли в диком отчаянии. Самые смелые пустились вплавь за лодкой, увозившей их хозяев.

Нансен хохотал вместе со всеми. Но он приметил тех псов, которые бросились в воду. Этих можно будет без риска поставить в головную упряжку, если он пойдет к полюсу…

 

Розовые чайки

В один из августовских дней Нансен в промокших сапогах бродил но льду неподалеку от корабля. Что за птица парит над ледяной грядой? Моевка? Нет, слишком острые крылья. Скорее, поморник. Но у поморника темнее оперение.

Нансен выстрелил. Птица, трепеща крыльями, упала на лед. Что это? У нее серебристо-крапчатая спинка, отливающая красновато-оранжевым цветом грудка. Розовая чайка!

Еще на «Викинге» Нансен слышал об этих таинственных птицах Севера, которых удавалось видеть лишь немногим морякам. Никто не мог сказать, откуда они появлялись и куда улетали. Это были птицы того загадочного мира, куда фантазия уносила юного Нансена. С тех пор увидеть розовых чаек стало его мечтой — и вот она осуществилась так буднично просто.

Нансен подстрелил еще двух розовых чаек для пополнения уже довольно богатых коллекций «Фрама». Как заблуждались люди, уверявшие, что на высоких широтах нет птиц! И сколько других заблуждений уже рассеяно «Фрамом»!

С тех пор как Нансену запала в голову мысль о походе, он особенно старался увлечь научными занятиями и Скотт-Хансена, и Свердрупа, и Блессинга: пусть будет смена. Очень хорошо, что доктор часами просиживает за микроскопом, наблюдая жизнь крохотных водорослей, взятых из луж пресной воды на льду. Превосходно, что Свердруп заинтересовался загадками ледяного покрова океана и помогал выяснять, почему всю весну и начало лета лед таял, но становился не тоньше, а толще. Капитан убедился, что талая пресная вода, просачиваясь в трещины, попадала на подледный слой соленой воды, охлажденной примерно до –1,5 градуса, и, естественно, замерзала, утолщая лед. Лишь во второй половине лета он стал быстрее таять сверху, чем намерзать снизу.

А сюрприз с глубинами! Открытие глубоководного полярного бассейна дополнялось другим, тоже сильно менявшим старые, привычные представления. Сотни измерений температур на разных глубинах доказывали, что под поверхностным холодным слоем в Центральной Арктике есть более теплый слой вод. Уже эти два открытия оправдали бы поход «Фрама».

С продолжением же наблюдений, с уточнением открытого, конечно, могли вполне успешно справляться и Свердруп, и Скот-Хансен. Они уже привыкли к полной самостоятельности в научных наблюдениях.

Да, на точной карте дрейфа красная линия ломалась невозможными зигзагами, крутила петли, но общее направление было в конце концов таким, как и предполагал Нансен. За год они прошли 189 морских миль и продвинулись на 4° к северу. Дрейф, судя по летним наблюдениям, может ускориться. Очень вероятно, что будущая весна застанет «Фрам» на 84° или даже 85°, и тогда…

Тщетно Нансен снова и снова внушал себе, что достижение полюса — пустяк в сравнении с тем, что уже сделала и еще сделает для науки команда «Фрама». Укоряя себя за глупость, за легкомыслие, он все же чувствовал, что готов идти к полюсу хоть завтра.

Лето на 81-м градусе короче воробьиного носа. В конце августа лужи затянуло льдом, выпал снежок, и по его пушистой белизне к «Фраму» пожаловал первый медведь. Славные из него вышли бифштексы! Вообще на судне еще никто не жаловался на то, что еды мало или что она однообразна. Многие находили жизнь на «Фраме» просто замечательной; дома им приходилось пробавляться овсяными лепешками да рыбной похлебкой. Как-то Нансен спросил Петтерсена, прозванного «кузнецом Ларсом», что тот будет делать, когда вернется в Норвегию.

— Недельку-то отдыха я, верно, заслужил после такого плавания, а потом снова возьмусь за кузнечный молот, — вздохнул Петтерсен.

У «кузнеца Ларса» осталось в Норвегии четверо ребятишек, и не так-то просто будет прокормить их всех. А машинист Амунсен — у него шестеро детей; у электрика Нурдала — пятеро; у кока Юлла — четверо; у Педера Хенриксена — столько же.

Далеко не всех привела на «Фрам» жажда приключений. Некоторых подгоняла к его трапу нужда, желание хорошо заработать. Но теперь и у них появилась ясность цели, гордость за свое судно, верность общему делу.

И не без умысла, как в этом убедился Нансен, Петтерсен часто заменял в камбузе Юлла и научился готовить не хуже того. «Кузнец Ларс» рассказал, что ему привиделось во сне, будто Нансен с четырьмя спутниками потел к полюсу, но его, Ларса, кровно обидел, не взяв с собой, — обойдусь, мол, без кока.

— Может же присниться человеку такой вздор!.. — закончил Ларе, выжидательно косясь на собеседника.

Так, так! Выходит, что в команде говорят о том же, о чем сам Нансен только и думает последние месяцы!

— Пожалуй, не такой уж это вздор, Ларс. Может статься…

Довольный Ларс попросил, чтобы наяву Нансен но поступил с ним, как во сне.

 

Кто второй?

В середине ноября стояли уже такие морозы, что пес, лизнувший железный болт, примерз к нему языком. Но Нансен не прекращал дальних прогулок.

Однажды он и Свердруп тяжело шагали рядом. Клубы пара, подсвеченные луной, плыли над ними. Нансен и раньше мимоходом заговаривал со Свердрупом о походе к полюсу, теперь же решил выложить все. Он говорил о плане и возможных просчетах, о долге перед наукой и о борьбе с самим собой.

В конце концов, сказал Нансен, полюсная партия может выступить и в том случае, если «Фрам» продвинется не дальше 83 градуса, даже 82-го. Оттуда до полюса, пожалуй, не дойти, но, по крайней мере, будет яснее, что там, на самых высоких широтах. А ведь именно это с самого начала и было главной целью экспедиции. Когда лучше выйти в путь? Ближайшей весной, вот когда. Не позднее марта. Пройдя к полюсу сколько хватит сил и достигнув или не достигнув его, санная экспедиция повернет к Семи островам — это севернее Шпицбергена — или к Земле Франца-Иосифа.

Свердруп сказал, что он да и многие другие на судне тоже думают о подобном походе.

Вечером они уединились в каюте. Свердруп только и мог протянуть: «Да-а, однако…», когда Нансен показал ему странички, где уже были точно подсчитаны вес и количество продовольствия, которое должны взять участники похода, нагрузка на каждую собаку, скорость продвижения в зависимости от состояния льда и многое другое. Свердруп углубился было в записи, но Нансен оторвал его:

— После, после. А теперь скажи мне совершенно честно: имею ли я право лишать корабль почти всех собак и лучшего санного снаряжения?

— Зачем собаки тем, кто останется? Ребята не так слабосильны и, если что, сами впрягутся в санки. Но почему ты говоришь «имею ли я право»? Оставайся-ка, а я пойду.

Нансен знал, что Свердруп так скажет, иначе он не был бы Свердрупом.

— Нет, старина, не спорь. И не в том дело, что ты на девять лет старше меня. Ты справился бы с походом к полюсу не хуже меня, я это знаю, но ты — капитан, твое дело вывести корабль. Если бы я не знал, что «Фрам» в твоих руках все равно что в моих, я бы сразу выбросил из головы всю затею. Но на тебя я могу положиться вернее, чем на себя, — ты в море опытнее меня. Твое место здесь… А Иохансен? Что ты скажешь о нем?

— Гм… Иохансен? Что ж… Ты уже говорил ему?

— Нет. Хотел сначала посоветоваться с тобой.

— Иохансен подойдет. Этот не любит зря чесать языком. И лыжник хороший.

Дня три спустя состоялся долгий разговор с Иохансеном. Говорил один Нансен, говорил подробно, как будто хотел еще раз проверить ход своих мыслей. Он не торопил с ответом: пусть Иохансен поразмыслит денек-другой.

Но тот сказал, что уже все решил.

— Подумали ли вы, что, быть может, ни один из нас никогда не увидит больше людей?

— Да, — спокойно ответил Иохансеи, — я об этом подумал. Такой смертью умереть не стыдно!

Затем Нансен собрал команду и рассказал о походе. Он говорил, что привести «Фрам» невредимым в Норвегию не менее почетно, чем идти к полюсу. Команда достигла многого. Ни один корабль еще не заходил так далеко на север. Но приписывать успех только себе было бы нечестно. Не надо забывать и о предшественниках. Путь для «Фрама» проложен их трудами, их борьбой и мужеством. Теперь каждый должен сделать все для того, чтобы, хорошо завершив начатое дело, проложить дорогу тем, кто пойдет после «Фрама».

* * *

Еще не иссякли разговоры о том, как славно прошла встреча 1895 года — второго Нового года, встреченного во льдах, еще подавались к столу остатки новогодних яств, как негаданно нагрянула беда.

После полуночи 3 января началось такое сжатие, какого «Фрам» еще никогда не испытывал. К утру оно особенно усилилось, и тогда шагах в тридцати от судна вспучилась громадная ледяная гряда. Она надвигалась на корабль. Что, если ледяной вал нависнет над «Фрамом» и обрушится на него сверху? Не поможет ни форма корабля, ни крепость его бортов…

И едва ли не впервые на лица людей легла тень тревоги.

«Фрам» сильно накренился на левый борт. На палубе привели в готовность нарты и каяки. Запасы хлеба, собачьего корма и керосина подняли из трюма, разложив их на палубе и на льду.

Под вечер лед снова пришел в движение. Педер, выскочивший на палубу, закричал:

— Вода заливает собак!

Через открывшуюся трещину вода затапливала будки возле судна. Педер бросился вниз и, стоя по колено в ледяной жиже, стал вышибать дверцы. Некоторые псы с испуга забились в дальние углы запертых будок и мокрые, дрожащие жалобно там скулили.

Уже за полночь при свете фонарей команда соорудила у дальнего тороса временный склад продовольствия, приволокла туда же цистерны с керосином.

На следующий день гряда медленно поднималась все выше и грознее, в то же время продвигаясь к левому борту корабля. Осталось десять метров, потом семь, а к часу ночи — не более пяти…

Грохот усиливался.

Нансен долго не ложился спать. Обошел каюты, проверяя, все ли готово на случай, если придется покинуть судно, у всех ли положены в походные мешки одежда и обувь. Потом записал в дневнике: «Это медленное потопление, право; медленно, но верно надвигается проклятая гряда…»

Усталость взяла свое, и в третьем часу ночи он заснул. Пробуждение было не из приятных — Свердруп тряс его за плечо:

— Она подошла уже к самому борту!

Был шестой час утра. Лед грохотал с небывалой силой. «Фрам» вздрагивал, что-то трещало, скрипело.

Никто уже не спал. С правого борта стали сгружать на лед оставшееся продовольствие. У левого настыл грозный ледяной вал, готовый к последней атаке.

Эта атака началась только в восемь часов вечера. Снова загрохотало пуще прежнего. Завыли собаки. Вал дрогнул.

Шурша, шлепались глыбы снега, потом застучали ледяные обломки. Тент прогнулся под их тяжестью.

Еще несколько томительных минут — и раздался треск дерева, звучавший для людей похоронным звоном.

— Все наверх! — крикнул Нансен. Он боялся, что лед завалит вход в каюты, запрет людей в мышеловке.

Волоча мешок с одеждой и громыхающий связкой кружек, пробежал штурман Якобсен. Раздирающий душу вой несся из загородки вдоль левого борта, где была заперта часть собак. Нансен бросился туда, ножом сшиб запор, распахнул дверцу.

Амунсен, торопясь с ношей, споткнулся, упал и на миг потерял сознание. Почему-то погас свет. Темнота еще больше взвинтила нервы. Началась настоящая суматоха.

Когда Нансен на несколько минут спустился к себе в каюту, балки над его головой трещали уже так, что казалось, вот-вот они переломятся, словно спичка.

Неужели настал конец «Фрама»?

 

В опустевшем доме

Первую заметку о гибели экспедиции на «Фрамо» Ева Нансен прочитала в английских газетах. Автор заметки ссылался на какие-то таинственные слухи из Сибири.

Потом норвежская «Утренняя почта» сообщила, что гибель «Фрама» не помешала Нансену дойти на лыжах до Северного полюса и открыть возле него неизвестную землю. Газета ссылалась на телеграмму, присланную из Иркутска и подписанную несколько странно: Кушнарев, поставщик Нансена. Выяснилось, что Кушнарев — русский купец, у которого Толль закупал продовольствие для вспомогательной базы на Новосибирских островах. Племянник этого Кушнрева, Петр, отправил из сибирского городка Усть-Янска промышленников на острова Ледовитого океана для поисков мамонтовых бивней. И вот промышленники будто бы встретились с Нансеном.

В других газетах писали, что адмирал Макаров строит ледокол, на котором русские пойдут искать Нансена к Земле Франца-Иосифа.

Затем запыхавшийся почтальон привез на велосипеде в «Годтхоб» срочную телеграмму. Полицейский чиновник из небольшого поселка на севере Норвегии сообщал, что рыбаки только что выловили в море две засмоленные бутылки. Там были краткие письма, написанные Нансеном на Северном полюсе.

Ева довольно равнодушно пробежала глазами сообщение. Она устала от слухов и теперь не верила им.

…Первые недели после ухода «Фрама» Ева не выходила из дому и никого не принимала. Особенно были ненавистны Еве те, кто считал долгом выразить ей свое сочувствие, чуть ли не соболезнование. Разве она уже вдова? Конечно, ей было тяжело. Но от пустых слов легче не становилось.

Она была благодарна Марте Ларсен. Последние дни перед отъездом Фритьофа старушка часто наведывалась в «Годтхоб». Но после ухода «Фрама» Марта не пришла, а лишь послала корзинку омаров, которые любила Ева. У простой крестьянки оказалось гораздо больше чуткости, чем у так называемых светских людей.

Назло всем сочувствующим и соболезнующим Ева после недель затворничества появилась на улицах Кристиании веселая, улыбающаяся, жизнерадостная. Молва тотчас осудила ее за легкомыслие.

Она взяла учеников и усердно занималась с ними музыкой. Ей предложили вспомнить старое и дать несколько концертов. Сначала Ева наотрез отказалась, потом передумала.

Первый же концерт собрал массу публики. Пришли послушать певицу Еву Саре и посмотреть, как выглядит теперь жена Нансена. Газеты напечатали восторженные отзывы о концерте. Ева пела в Кристиании, потом в Бергене, Стокгольме, Гетеборге. Публика особенно горячо аплодировала бесхитростной народной песенке:

Последние письма от Фритьофа она получила глубокой осенью 1893 года. Из конверта выпало несколько засохтих цветов тундры — бледных, хрупких. Фритьоф послал их из Хабарова. Он писал, что Ева везде с ним, во льдах и туманах, в работе и в мыслях. Он повторял, что верит в победу, но не согнется и при поражении.

Вскоре в «Годтхоб» приехал в отличном экипаже Александр. Он тоже получил письмо из Хабарова. Пожалуй, не стоило бы показывать его Еве. Но Александр был прежде всего человеком дела, а в письме речь шла именно о деле: Фритьоф оставлял брату распоряжения на случай своей гибели во льдах.

— Я счел долгом поставить вас в известность… — сказал Александр с виноватым видом.

Ева сухо поблагодарила и добавила, что, по ее мнению, Александру не придется затруднять себя ее делами.

Александр поспешил откланяться. Он особенно переменился после того, как женой его стала властная англичанка. Та свысока смотрела на все норвежское: города казались ей бедными, обычаи — несносными, люди — грубыми.

Потом в «Годтхоб» пришла старая Марта. Ева выбежала в сад ей навстречу. Марта так и сияла, с гордостью доставая из кожаной сумки письмо Фритьофа.

…Это были его последние письма. С тех пор прошло столько времени… и ничего, кроме слухов. А теперь фантастическая история с выловленными в море бутылками. Сразу две — и обе с Северного полюса!

Конечно, скоро пожалуют репортеры вечерних газет. Начнутся расспросы: что она думает по этому поводу? Что она хотела бы заявить в связи с этим? А назавтра она прочтет в газетах то, чего она не говорила и не могла говорить.

Недавно один англичанин, побывав в «Годтхобе», описал свои впечатления в высокопарно-постной газетной статье. О рабочем кабинете Нансена он выразился в том смысле, что там «все приводит на ум слова Писания о девах, беспрерывно поддерживающих огонь в светильниках в ожидании жениха». Он воспроизвел трогательную сцену, когда она, Ева, положив руки на голову маленькой Лив, прощебетала: «Вот мое единственное утешение».

А в тот день, когда англичанин приезжал в «Годтхоб», Лив гостила у бабушки; в рабочий же кабинет Нансена его попросту не пригласили…

Вот и первый гость шагает по дорожке. Он уже бывал в «Годтхобе» перед отъездом Фритьофа. Это Рольфсен. Он, кажется, лучше других журналистов.

Гость был скромен и любезен. Ева рассказала историю с англичанином, и журналист от души посмеялся. Потом речь зашла о слухах по поводу экспедиции. Ева сама предложила гостю пройти в кабинет Фритьофа.

Через несколько дней одна из популярных газет напечатала статью.

Рольфсен не нашел у маленькой Лив сходства с ангелочком:

«Вдруг с плачем и криком вбежала Лив… Ей, видите ли, непременно нужны были ножницы, чтобы разрезать скатерть пополам. Ева Нансен с сердцем сказала: „Ишь какая гадкая девчонка!“ И Лив выпроводили».

Ева улыбнулась. Да, так оно и было! А, вот и их разговор о сообщении русского купца:

«Я стал серьезно и с искренним убеждением говорить в пользу Кушнарева и его племянника.

— А по-моему, оба врут! — сказала она резко.

Меня, наконец, просто взорвало. Я-то явился сюда узнать и рассказать потом всему свету, как жена Нансена сидит и дрожит за него, будто осиновый лист, переходя от чувства радости к страху, а тут…

Но, прежде чем я успел сказать что-либо, я невольно весь вздрогнул, мороз побежал у меня по спине. Это она отворила позади меня дверь.

— Не угодно ли вам посмотреть рабочий кабинет моего мужа? Все, что вы найдете там, — к вашим услугам! — сказала она любезно, затем затворила за мной дверь и уселась в своей теплой комнате у камина, очага или как там его зовут у них.

Я же остался один, едва переводя дыхание от холода… И я отметил в своей книжке: „Нашел третий ледяной полюс Земли“.

Больше там и нечего было искать. В жизни своей я не видел подобного хаоса.

Повсюду шкафы, сундуки, ящики, битком набитые книгами, рукописями, письмами, инструментами, консервами… А из-под кучи старых стекол выглядывал — страшно сказать! — диплом члена-корреспондента самой Парижской Академии наук».

Так вот куда Фритьоф его засунул!.. Однако у гостя острый глаз.

«Я принялся ворочать эти замерзшие глыбы книг, и мне удалось восстановить кровообращение… Я перебрался в теплую комнату. Ева Нансен сидела, склонившись к камину… Щелканье моих зубов привело ее в себя.

— Прохладно там? — спросила она вкрадчиво, затем уселась, скрестила руки на груди и сказала: — Теперь задавайте вопросы. Можете не стесняться!

Не стесняться! Помилуй бог! Я даже не рискнул спросить, в котором году она родилась. Так и не рискнул. И теперь не знаю этого, а такие данные все же спрашиваются в биографии.

Я начал спрашивать о разных пустяках, о чем мог бы узнать из любого энциклопедического словаря, и не коснулся ничего интимного, о чем спросили бы в подобном случае более опытные журналисты-специалисты, например о том: ласков ли он с ней, часто ли они дрались наедине и о тому подобных щекотливых и самых интимных вещах, о которых поэтому-то именно и надлежит знать всем и каждому».

Ева читала и смеялась. Все это было совсем не похоже на обычные газетные статьи. Уж в юморе-то Рольфсену никак не откажешь!

Наверное, после этой статьи ее снова станут осуждать за спесь, холодность, резкость. Пусть! Она все равно не будет публично выворачивать душу наизнанку. О том, что пережито и передумано, она расскажет только Фритьофу…