Таймыр неведомый
Перед началом Пясинских операций 1936 года, я, разумеется, искал книги, относящиеся к Пясине и той части Таймыра, которую она пересекает. Знал, что новых изданий нет. Но, может, найдутся интересные исторические материалы о тех, кто побывал там гораздо раньше нас? Очень они пригодились бы для сопоставлений, для колорита.
Конечно, всюду упоминалась Великая Северная экспедиция. Ну, а кроме нее?
Одно имя мелькало едва не во всех книгах о Таймыре: Александр Федорович Миддендорф. На его труды ссылались ученые, путешественники, знатоки Севера. Именно он, прочел я, в числе прочего выполнил труднейшее задание Академии наук по изучению пространства между Пя-синой и Хатангой, «широкой полосы Земли, наиболее выдвинутой к северу».
В библиотеке заказал книги ученого. Мне предложили четыре тома. Я вернулся с блокнотом, где выписки занимали не больше трех страничек.
«Путешествие на Север и Восток Сибири», части I и II, Санкт-Петербург, 1860–1878 гг.» — так называлось все издание.
Части подразделялись на выпуски, посвященные географии и гидрографии, орографии и геологии, климату, растительности, фауне, коренным жителям Сибири.
Примерно тысяча шестьсот страниц! Кажется, они вместили все, что можно было тогда сказать о северной полосе Сибири.
Все, кроме подробного описания самого путешествия!
Причина? Вот объяснение Миддендорфа.
Проще и быстрее всего, говорил он, было бы переработать слог своих дневников и выпустить их в свет, пока события еще имеют прелесть новизны. Но от путешественника, проникавшего в глушь малоизвестных дальних стран, прежде всего нужно требовать «самой строгой правдивости, так сказать, нагой истины». Блеском изложения он добровольно должен пожертвовать ради приумножения полезных сведений. «Все для самого дела и ничего для славы — вот условия истинно правдивого рассказа».
И еще:
«Я желал бы наистрожайшим образом отделить настоящую литературу путешествий от беллетристики туристов… Сочинение туриста ставит себе целью — научить, забавляя, а для этого оно незаметно переходит в географический роман».
Тогда на первом месте вольно или невольно оказывается забота автора об изображении испытанного, о его страданиях и опасностях.
И Миддендорф предпочел вместо обыкновенных путевых записок или обработанных дневников «составить систематический свод того, что мы знаем в настоящее время о природе и людях Сибирского края в разных отношениях».
Вот почему торопившийся в экспедицию на Таймыр молодой журналист едва сумел выписать жалкие три странички из тома форматом, примерно журнала «Огонек» и объемом в его полугодовой комплект.
После войны я купил у букинистов тот самый том и еще два отдельных выпуска. Это очень редкие книги. Стал читать без спешки, занося в картотеку мелкие детали — все, что помогало представить общий ход путешествия и картину Таймыра середины прошлого века. В 1949 году опубликовал первый очерк о подвиге ученого, говорившего, что у него две специальности: зоология и Сибирь.
Огромный научный труд Миддендорфа — опора исследователей от его современников до наших. Некоторые представления и выводы ученого устарели. Однако колоссальный фактический материал и сегодня дает повод для размышлений. Он позволяет шаг за шагом проследить изменение представлений о Севере Сибири.
Обстоятельства же самого путешествия побуждают к попытке воссоздания некоторых событий, оставшихся за пределами строгого научного отчета.
Будущий путешественник по Таймыру родился в Петербурге вскоре после изгнания Наполеона из России. Его отец, Федор Иванович, был профессором, а позднее директором педагогического института.
Летом семья отправлялась в родную Эстонию, в край лесов и озер. Повозка въезжала в ворота небольшой усадьбы. Начинались радости деревенской жизни.
Мать Саши до замужества была простой эстонской крестьянкой. Жена профессора ка рассвете шла доить коров. С мальчиком не нянчились. Он, как и деревенские ребята, бегал босиком до первых заморозков.
Когда Саше исполнилось десять лет, отец подарил ему ружье — не игрушечное, а охотничий дробовик хорошего боя. Мальчик пропадал с ним в лесах и болотных топях, испытывал, проверял себя. Пробовал переплывать реку в одежде, с ружьем, не сняв тяжелых охотничьих башмаков. Бродил без дорог, по компасу и карте до тех пор, пока не подкашивались ноги.
После гимназии Александр, окончив педагогический институт, поступил на медицинский факультет знаменитого университета в Дерпте, нынешнем городе Тарту. Однако в библиотеке, где хранились первопечатные книги XV века, часто просиживал не над медицинскими трактатами, а над сочинениями географов.
На заглавном листе чисто медицинской диссертации будущий врач, к удивлению профессоров, выписал строки поэта и натуралиста Адельберта Шамиссо: «Хотелось бы лишь посоветовать тем, кто стремится увидеть мир, запастись вместо удобной туристической шапочки докторским колпаком… и все будет как нельзя лучше» (В работах о Миддендорфе цитата обычно приводится в переводе, искажающем смысл; сам Шамиссо учился на медицинском факультете, а своим советом поделился после кругосветного плавания на русском бриге «Рюрик»).
Строки с заглавного листа диссертации намекали на то, что для ее автора медицина станет лишь помощницей в будущих странствиях.
— Я охотно отправлюсь в центр Африки и к Ледовитому океану, в Пекин и к подножию Арарата, — говорил он друзьям.
Русский академик Карл Максимович Бэр взял его в северную экспедицию. Александр за 22 дня в одиночку пересек Кольский полуостров так легко, будто это были привычные холмы Эстонии. При этом он проявил незаурядные способности к научной работе.
План труднейшей экспедиции в Сибирь Академия наук разрабатывала не один год. Но для его выполнения не могла найти подходящего человека. После похода по Кольскому полуострову Бэр без колебаний рекомендовал Миддендорфа, так обосновав свой выбор: «Он и по своим познаниям и по навыку к телесным напряжениям и решительности характера не оставляет ничего больше желать».
Академия утвердила кандидатуру. Сам кандидат, занимавший к этому времени кафедру профессора зоологии в Киеве, не колебался ни минуты.
Ему предстояло проникнуть в самую глубь неведомой Таймырской земли и в числе прочего помочь решить затянувшиеся споры о вечной мерзлоте. Напутствуя его, академик Бэр сказал:
— До вас, любезный Александр Федорович, в тех местах, куда вы направляетесь, побывали лишь Лаптев и Челюскин. Внимательно изучите путевые журналы героев Великой Северной экспедиции. Они не столь подробны, но ничего другого у нас нет. Таймыр пока едва ли не единственное большое пространство Российской империи, о котором мы знаем меньше, чем о берегах Амазонки. Вам двадцать семь, вы полны жажды деятельности при свежести сил, вас влечет даль — кому, как не вам, добиться успеха на ледяном Севере?
Таймырская экспедиция состояла из самого Миддендорфа, обрусевшего датчанина, лесничего Тора Бандта и эстонца Михаэля Фурмана, умевшего вести метеорологические наблюдения, а также весьма искусно изготовлять чучела птиц и зверей. Уже в Сибири присоединился к ней молодой топограф Ваганов, ставший товарищем и ближайшим помощником Миддендорфа.
На Таймыре не оказались лишними местные казаки, взявшиеся сопровождать новичков.
Экспедиция покинула Петербург осенью 1842 года. От Москвы начался Московско-Сибирский тракт. Замелькали полосатые верстовые столбы. Первая сотня верст, вторая, тысячная. Неторопливые обозы, бешеные тройки фельдъегерей, заезжие дворы. Владимир, Нижний Новгород, Казань, Екатеринбург, Омск, Тюмень, Красноярск. Полстраны в кибитках под звон дорожных колокольцев.
От Красноярска дорога повернула на север. До Енисейска продолжался вполне сносный торный путь, связывающий два города.
Дальше дорогу в обычном понимании этого слова заменил Енисей. В ледостав бурное течение реки ворочало льдины так и этак, образуя труднопроходимые бугры и торосы.
Села встречались редко. Обычно среди снежного простора поднимались дымки одиноких избушек.
В приречной деревне Назимово ученый разыскал ссыльного декабриста Александра Якубовича.
Дело в том, что еще задолго до отправления экспедиции академик Бэр направил в Енисейское губернское управление просьбу ответить на ряд вопросов, относящихся к северной части губернии. Он упомянул, что хорошо бы получить нужные сведения от людей, живущих непосредственно на Севере, например, в Туруханске.
Да, в Туруханске были такие люди — ссыльные декабристы Николай Лисовский и Иван Аврамов. Оба с дозволения начальства занимались торговлей, что позволяло им ездить по окрестностям. Аврамов плавал по Нижней Тунгуске, знакомился с бытом тунгусов. Лисовский интересовался племенем долган. Попутно оба делали заметки о климате, животных, растениях, о вскрытии рек, о первых заморозках.
К ним-то в 1839 году и обратились губернские власти за ответом на вопросы Академии наук, предупредив, что в интересах самих же ссыльных сохранить это дело в тайне.
В 1841 году Бэр опубликовал статью «Новейшие сведения о самой северной части Сибири, между реками Хатангой и Пясиной». Он ссылался на материалы, полученные по его просьбе от Енисейского губернского управления…
Знал ли академик, что управлению помогли сосланные декабристы? Судя по его письму, возможно, знал. И вряд ли обращение Миддендорфа к Якубовичу было случайным.
Гость интересовался: правда ли, что господин Якубович по собственному почину изучает местный климат? Ссыльный подтвердил и показал тетрадь с записями.
Тогда Миддендорф попросил декабриста помочь русской науке. Этот край еще ждет исследователей. Не согласится ли уважаемый Александр Иванович вести метеорологические наблюдения, собирать сведения о растениях, минералах?
Якубович ответил, что охотно выполнил бы просьбу. Но даст ли на это разрешение господин генерал-губернатор?
Приезжий обещал все уладить.
Это удалось ему лишь отчасти.
Губернатор разрешение дал, но при условии, что собранные декабристом данные «будут сообщены г-ну Миддендорфу только как материал для собственного его употребления или для собственных его сочинений». Ученому предлагалось «ни в коем случае не объявлять пред публикой, от кого он получил их», и вовсе не упоминать имени Якубовича.
И все же ученый позднее нарушил запрет. В его книге есть «Прибавление 1-е» о метеорологических наблюдениях, произведенных в 1843 году на Енисее в деревне Назимово, почти под 60 градусом северной широты. Далее идут тринадцать страниц с записями о температуре, ветрах, облачности. А в самом конце — мельчайшим шрифтом:
«Наблюдатель Якубович, из числа ссыльных, уже полтора месяца страдает водяной болезнью, усилившейся до того, что наблюдать более не может».
По донесениям губернатору, ссыльный декабрист передал Миддендорфу «сборник тамошней флоры», также использованный в труде ученого.
Призваны словом и примером…
И вот наш первый условный боковой маршрут от главного, от описания хода экспедиции. Пока ученый, распрощавшись с Якубовичем, продолжает путь по Енисею, напомним, как много сделали декабристы для познания Сибири, ее северных окраин.
Разве один Якубович вел метеорологические наблюдения? Александр Бестужев стал добровольным метеорологом в холодном Якутске, братья Беляевы — в Минусинске, братья Борисовы — в Чите, Митьков — в Красноярске; совсем недавно, в 1986 году, нашли подлинные тетради его наблюдений, часть которых была в свое время уже использована учеными.
Сколько участников восстания 14 декабря 1825 года было сослано в Сибирь? Известно точно: 121 декабрист. Ничтожная горстка, которая, казалось бы, должна затеряться, пропасть в необозримых сибирских пространствах.
Не затерялась, не пропала! Прав был Михаил Лунин, человек редкого мужества, сказавший как бы от лица всех своих товарищей по каторге и ссылке: «Настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили».
В широком смысле делом русских революционеров было служение родине, народу.
Сто двадцать один человек, горстка, сначала упрятанная за железные решетки, потом расселенная так, чтобы меньше виделись, меньше общались, опутанная по рукам и ногам всяческими запретами, ограничениями, неусыпной слежкой, сделала для Сибири больше, чем громоздкий штат казенных управителей и их чиновников.
Декабристы строили мосты, искали руды, разводили невиданные сибиряками овощи, учили детей, собирали гербарии, врачевали больных — да кто возьмется перечислить все их добрые дела?
Просвещеннейшие люди своего времени, они способствовали также духовному развитию местного общества. Их след был глубоким, время не могло стереть его. Это признавали даже люди, враждебно настроенные к идеям декабристов, лица, близкие к императорскому двору.
Известный историк полярных исследований Михаил Иванович Белов доказывает, что декабристы первыми из русских людей XIX столетия выдвинули как практически неотложную задачу разностороннее изучение Севера и Сибири.
Среди них выделялся сибирский уроженец Гавриил Батеньков, хорошо знавший родной край. На него обратил внимание Сперанский, поручавший Батенькову составление проектов путей сообщения в Сибири. Будущий декабрист разрабатывал план морского пути, который сделал бы Камчатку ближе к Петербургу, чем к Иркутску.
Несколько декабристов были морскими офицерами. Мичман Чижов дважды ходил под командованием Литке к Новой Земле. Константин Торсон участвовал в экспедиции на кораблях «Восток» и «Мирный», открывшей Антарктиду. Товарищи говорили о нем как о человеке идеальной честности, как о рыцаре без страха и упрека. Им владели мысли о совершенствовании русского флота. Ценность его предложений признавали даже косные чиновники морского министерства.
Его друг, декабрист Михаил Бестужев, рассказал впоследствии, как Торсон составлял план научной экспедиции к Северному полюсу: «Помню я эти блаженные минуты, когда при тусклом свете свечи мы проводили с Торсоном пути по земному шару и открывали с ним неведомые страны и острова и крестили их русскими именами».
Были ли друзья лишь прекраснодушными мечтателями? Нет, для экспедиции к полюсу в Петербурге уже строились два судна.
Но вместо корабельной палубы Торсон, а также братья Николай и Михаил Бестужевы оказались в каземате. После каторги их отправили на поселение в Селенгинск.
…Я бывал на могилах многих декабристов, но особую, какую-то щемящую грусть ощутил на совершенно пустынном берегу Селенги возле черных надгробий, где похоронены Николай Бестужев и Константин Торсон. Может, причиной тому были едва заметные развалины, битый кирпич печей на том месте, где жили декабристы, посвист ветра да стрекотание кузнечиков, нарушавших тишину этого безлюдного печального места.
Поблизости была когда-то бурятская деревня, давно покинутая жителями. Они переселились в соседний Новоселенгинск. Там теперь музей декабристов.
Торсон, уже на каторге, таясь от надзирателей, набрасывал записки о флоте. Здесь, в бурятской деревушке, соорудил молотильную машину особого устройства, предвосхитив идею комбайна.
Николай Бестужев, талантливый художник, оставил потомству галерею портретов декабристов и их жен, зарисовки сибиряков, наброски городов, бурятских деревень. Он же изготовил простейший прибор для измерения землетрясений, столь частых в Забайкалье, изобрел простые в обращении, надежные морские хронометры.
Сколько бы пользы принесли братья Бестужевы и Константин Торсон флоту, если бы злая царская воля не сломала их судьбы! Но они и их товарищи по ссылке сделали не меньше, а больше: всколыхнули Сибирь, служа ей словом и примером.
Забытыми тропами
Экспедиция Миддендорфа продолжала с возможной поспешностью продвигаться дальше по Енисею.
В феврале 1843 года путники увидели на высоком обрыве деревянную колоколенку. То был утонувший в снегах заштатный городок Туруханск, откуда еще землепроходцы топтали тропы в «землицы незнаемые».
Миддендорф уже не застал в живых Аврамова: тот трагически погиб при загадочных обстоятельствах. Но с Лисовским он встретился. Появилась запись: «У местного высокообразованного купца Лисовского в Туруханске есть прекрасно оборудованная метеорологическая лаборатория». Надо полагать, что встреча с «купцом» была для Миддендорфа полезной во всех отношениях.
Два года спустя Лисовский разделил участь Аврамова: при поездке к устью Енисея он якобы внезапно «скончался от горячки»…
По следам землепроходцев, где на собаках, где на оленьих упряжках, добралась, наконец, экспедиция до Дудинки, последнего селения на Енисее. И тут слег Фурман: корь! Болезнь непрошеной гостьей явилась на Таймыр в становища кочевников.
Корь прилипчива, заболел один, переболеют все. А задерживаться в Дудинке нельзя ни дня: весна торопит. Выручай, докторский колпак!
Ящики на санях, обшитые оленьими шкурами, превратились в походную больницу. Бывали дни, когда на ногах оставались только Миддендорф да Брандт, и все же оленный караван упрямо продвигался к Пясинскому озеру.
В тундре ему повстречался Тит Лаптуков, ссохшийся, но еще крепкий старичок, похожий на сказочного гнома. Он прожил всю жизнь на Таймыре, знал языки кочевников — о таком проводнике можно было только мечтать.
Лаптуков повел караван от одного стойбища кочевников к другому. Никто не встречал гостей у входов в чумы, занесенные сугробами. Глаза, привыкшие к белизне тундры, сначала различали внутри только угли костра. В полутьме слышались стоны. Кочевники тяжело переносили корь, для некоторых она оказывалась смертельной.
Была середина апреля, когда экспедиция, пробиравшаяся сначала вдоль северного побережья Пясинского озера, а потом по водоразделу Пясины и Хеты, вышла к четырем курным избам становища Коренного-Филипповского. Миддендорф попытался нанять оленей, чтобы двигаться дальше на север.
— Подожди, — отвечали ему. — Скоро начнем кочевать, пойдешь с нами.
Становище находилось почти на 71-й параллели, у границы тундры и лесотундры.
Ну что же, тут время не пропадет зря! Ведь одна из задач экспедиции — по возможности объяснить, как растения и животные приспосабливаются к арктическому климату, определить, где проходит северная граница лесов.
И оказалось, что отчетливо выраженной общей границы не существует: на водоразделах лесная растительность резко отодвигается к югу, а по долинам рек далеко уходит в глубь тундры.
В ожидании начала перекочевки взялись и за походный бур, уже опробованный в Туруханске. Он с трудом проникал в твердую, как камень, землю. Пробурили три сажени, потом пять сажен — по-прежнему неподатливая мерзлота. Но главные исследования этого загадочного явления природы предстояли впереди.
В погожие дни Миддендорф разъезжал по тундре. Однажды оленья упряжка вынесла его к берегу Хатангского залива. Он узнал эти места, описанные участниками Великой Северной экспедиции.
А что чернеет у берега? Старая лодка. Очень старая, теперь таких не делают. Сохранилась не только обшивка, но даже смола и гвозди.
Долго простоял над ней путешественник.
Похоже, то была лодка Харитона Лаптева, пролежавшая здесь сто два года.
Еще во время подготовки к поездке на Таймыр Академия наук попросила Адмиралтейство предоставить для ознакомления документы и карты, относящиеся к Великой Северной экспедиции. Краткие, сжатые донесения ее участников Миддендорф прочел с величайшим вниманием, сделал много выписок, скопировал карты.
Да, в XVIII веке Россия исследовала Север с достойным размахом и смелостью. Почти шестьсот моряков, врачей, ученых, геодезистов, рудознатцев проникли к ее полярным окраинам. У побережья Северного Ледовитого океана, от Печоры до Колымы, они боролись со льдами, мерзли в дымных зимовьях, хоронили товарищей, погибших от цинги и лишений. И выполнили свой долг, обследовав и положив на карту самые недоступные места материка.
Может, на этой лодке, брошенной на берегу залива, не раз ходили Харитон Лаптев и Семен Челюскин.
Могучая Лена летом 1739 года вынесла их корабль в океан. От ленского устья они повернули на запад. С великими трудностями смог пробиться бот «Якутск» до мыса, где Лаптев записал в дневнике: «У сего мыса стоя, видели морских зверей, великих собою, подобных рыбе — шерсть маленькая, белая, яко снег, рыло черное. По-здешнему называют белуга». Лаптев описался: «не «белуга», а «белуха».
К зиме «Якутск» вернулся вот сюда, в этот Хатангский залив. Зимовка была тяжелой. Лаптев часто слышал от матросов «неистовые и нерегулярные слова».
На следующую осень «Якутск» раздавили льды. Вода заливала палубу, когда Лаптев и Челюскин сошли на лед последними. Это было за 75° северной широты. Надвигалась полярная зима, а над моряками вместо крыши было холодное небо, постелью служил влажный мох, пищей — кислые ягоды тундры да ржаные сухари.
И все же они через тундру пошли не к жилью, не к селениям, а к побережью, куда льды не пропустили корабль.
Лишь отчаявшись пробиться, вернулись в Туруханск. А декабрьской темной порой, в пятидесятиградусные морозы, когда человек слышит шорох своего дыхания, железо становится хрупким и птица мерзнет на лету, Челюскин с тремя солдатами, оставив занемогшего Лаптева в Туруханске, снова отправился к северному краю материка.
Он пересек весь Таймыр и через пять месяцев достиг мыса, за который не пробился «Якутск». Пошел дальше вдоль побережья, пересек 77-ю параллель. На всем материке не было тогда человека, который проник бы севернее его. И в мае 1742 года Семен Челюскин достиг крайней северной точки Азии!
В путевом журнале появилась запись: «Погода пасмурная, снег и туман; пополудни в 5-м часу поехали в путь свой около морского берега… Приехал к мысу… Здесь поставлен маяк — одно бревно, которое вез с собой. Сей мыс каменный приярый, высоты средней; около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс: восточно-северный мыс».
Можно ли скромнее сказать о подвиге, равных которому наберется не так уж много в истории полярных странствий? Не написать ни одного торжественного слова, не похвалиться перед потомством…
Лаптев и Челюскин положили на карту тонкую полоску берегов Таймыра. Они начали, другие продолжат. Но много ли сделают одиночки в просторе, перед необъятностью которого невольно испытываешь робость?
Продолжая их дела, нужно будет прежде всего пройти к Таймырскому озеру. Кочевники-ненцы не любят те места, говорят, что камни там острее ножа, подошвы из лучшей кожи рвутся за один день, а оленям негде добывать корм. Но обследовать озеро надо во что бы то ни стало.
Миддендорф вернулся на становище.
Кочевники ладили нарты, чинили упряжь; женщины костяными иглами шили из оленьей замши летнюю одежду: скоро в путь!
Терпеливый Ваганов с помощью Лаптукова тем временем выспросил кочевников о предстоящем пути. Было похоже, что он подходит к реке Таймыре. По ней, наверное, можно спуститься к озеру. Хорошо бы запастись лодкой.
Без промедления взялись за дело, и Миддендорф немало удивил окружающих: глядите-ка, топором орудует не хуже плотника!
Перед походом начальник экспедиции откровенно сказал спутникам, что начинается дело, небезопасное для жизни. Заболевший останется один, где бы это ни случилось, и будет ждать, пока остальные вернутся к нему на обратном пути. Только так можно достигнуть цели.
Чтобы не подвергать людей лишнему риску, он решил оставить здесь, в Коренном-Филипповском, для метеорологических наблюдений Брандта и Фурмана. Остальные — в путь!
Уплотненный ветрами снег был похож на застывшую морскую рябь. Далеко по тундре растянулся аргиш — олений караван. Девять саней заняла экспедиция: остов лодки, разные приборы, провиант и даже немного дров — кто знает, найдется ли возле озера топливо.
Тундра не замедлила с первым уроком. На привале Миддендорф приметил холм, с которого можно было осмотреть местность. Это рядом, он успеет вернуться раньше, чем доварится похлебка. С ним пошел один из казаков. Через несколько минут оба были на холме.
Внезапно ветер принес густой туман. Миддендорф вовремя заметил направление на лагерь. Через минуту его уже скрыла белая завеса. Оба помчались что было сил, но лагерь исчез бесследно. Уж не проскочили ли они сгоряча мимо?
Повернули обратно. Лагеря не было.
Двое вслепую бродили по тундре. Ветер тотчас заметал следы. Обессиленные, голодные, они повалились в снег. Отдохнув, побрели дальше. Кончался двадцать третий час их непрерывных блужданий, когда они, наконец, нашли стоянку.
Еще на зимнем становище договорились, что часть кочевников, тронувшаяся в путь раньше других, устроит промежуточный лагерь на речке Новой. Но Миддендорф увидел там семь могил, застал двадцать восемь больных и лишь одного здорового. Пришлось снова заняться врачеванием.
Однажды оленьи упряжки вышли на невысокий берег Верхней Таймыры, впадавшей в Таймырское озеро. Река была еще покрыта льдом. Последний ненец расстался здесь с экспедицией.
— Плыви по реке, приплывешь в озеро, — напутствовал он. — А лучше кочуй с нами. Лечить нас будешь. Хороший чум тебе дадим, олешек.
— Что это за место? — спросил Ваганов. Он наносил на карту все речки и холмы, записывал их местные названия.
— Мы зовем Сяттага-Мылла.
Здесь стали ждать ледохода. Весна на Таймыре сырая, туманная. Солнце светило тускло, как свечка в парной бане. Вокруг него расплывались огромные радужные круги. Пересекаясь между собой, они светились пятнами «ложных солнц». Это солнечные лучи преломлялись во множестве ледяных кристалликов, носившихся в воздухе.
Только к середине июня пожаловала, наконец, настоящая таймырская весна.
Ноги вязли в раскисшей глине. Веселые пуночки прыгали по проталинам, появились голосистые лапландские подорожники, вслед за ними потянулись косяки гусей. Крики куропаток не затихали солнечными ночами. Под прозрачной корочкой льда ожили первые растения; и вот уже среди ноздреватого, подтаявшего снега распустились желтые бутоны сиверсии — розы Таймыра.
Полая вода уносила льдины. Из общего потока с клокотанием выныривали и вставали торчком глыбы, покрытые песком и вмерзшими камнями. Это всплывал донный лед.
30 июня спустили в реку лодку, названную «Тундрой», привязали к ней легкий челнок. Плыли быстро. Хвалили реку: лишь однажды она основательно встряхнула «Тундру» в пороге, а затем вынесла к Таймырскому озеру.
Оно расстилалось свинцово-угрюмое, пугающее бескрайностью. Вдоль берегов тянулись мощные валы из гальки, нагроможденные льдом.
Хорошо бы сразу плыть дальше, да пришлось возвращаться за остальным грузом: первый рейс сделали налегке. А пока привезли к озеру всю кладь, погода испортилась, шторм гнал по озеру такие волны, что в открытом месте «Тундре» могло и не поздоровиться.
Перебрались к ближайшему острову. Вокруг — безымянные горы, заливы и острова, не известные даже кочевникам Таймыра. На карте, составляемой Вагановым, им дали имена знаменитых астрономов и натуралистов.
То отбрасываемая встречными ветрами, то подталкиваемая боковыми к берегу, «Тундра» много дней тащилась вдоль западного побережья озера. Непостоянство воздушных течений было поразительным. Миддендорф шутил, что если бы вокруг по тундре плыли парусные суда, то в одно и то же время каждому помогал бы свой ветер, который оказывался встречным для соседнего парусника.
Наконец, «Тундра» вошла в пустынный залив, где вода медленно текла на север. Только там мог быть исток Нижней Таймыры, уходящей из озера к океану.
Экспедиция знала теперь больше, чем кто-либо, о природе Таймыра, его климате, почвах, животном и растительном мире. Не разумнее ли было без промедления повернуть назад? Ведь люди были сильно измотаны.
Чего стоили хотя бы ночевки в комариной тундре! Миддендорф попробовал спать в одежде кочевников, сшитой из шкуры оленя. Утром на руке красная татуировка повторила орнамент вышивки: комары проникли хоботками во все отверстия, оставленные вышивальной иглой!
Сон не освежал людей. Они просыпались с распухшими веками, одутловатыми лицами. Не зря знаменитый натуралист и путешественник Александр Гумбольдт говорил, что в любой момент готов променять сибирских комаров на самых кровожадных москитов реки Ориноко.
Правда, «комар-пора», как называют ее кочевники, кончалась. Днем над тундрой летали бабочки, а по ночам под ногами хрустел ледок. Птицы с подросшим молодняком тянулись в теплые края.
Так не поспешить ли следом за ними? И все же, зная, что риск велик, даже очень велик, начальник экспедиции решил идти дальше. Его манило близкое побережье океана. Стоит только спуститься по Нижней Таймыре — и вот он, полярный фасад Сибири. Ради этого стоило рискнуть!
Быстрое течение Нижней Таймыры подхватило лодку. Она то скользила над глубокими омутами, то царапала днищем гальку перекатов, то черпала бортами воду в порогах.
Глубокая пещера, темневшая среди скал, привлекла внимание Миддендорфа. Он велел причалить к берегу.
Таймыр напомнил о близкой зиме изрядным ночным морозцем. У входа в пещеру запылал костер. Внутри не нашли никаких следов человека. Но вскоре Ваганов, собиравший на берегу топливо, увидел мамонтовый бивень, распиленный на три части. Рядом лежали лошадиный череп, обгоревшие головни, старое топорище. Миддендорф внимательно осмотрел находки.
— Лагерь Харитона Лаптева. Он прошел здесь после гибели корабля. Череп — тому доказательство. Ведь с Лаптевым были якуты, охотники до конины.
А потом с лодки увидели береговой обрыв, из которого торчали исполинские кости. Поспешили туда. Река, размыв грунт, обнажила часть скелета мамонта, Отличный экземпляр. Как украсил бы он петербургский музей! Но заняться раскопками? Нет, такой подвиг им не по силам. Мерзлота тверда. Да и как увезти кости?
На карте появился Яр мамонтов, а в лодке — зуб ископаемого.
И вот, наконец, «Тундра» миновала большой остров. За последним мысом открылся взбаламученный морской залив. Они были у цели!
Мыс, сторожащий вход в Таймыру, Миддендорф назвал именем своего верного товарища. На карте появился мыс Ваганова.
Погребенный в сугробах
В три часа утра 13 августа 1843 года «Тундра» причалила к скалистому острову. Его омывали уже воды Ледовитого океана. На острове обнаружили развалины избушки, сложенной из плавника. Еще один след Великой Северной экспедиции?
Шумел прибой. Море было чистым: сильные ветры отогнали льды на север. Очень далеко над тундрой чуть синели горы. Это могли быть отроги хребта, который кочевники называли Бырранга.
Низко ползли сизые тучи. Казалось бы, уж теперь-то надо немедля поворачивать назад. Но странно устроен человек: неведомое властно влечет его. Вон мыс, что за ним? И как раз дует попутный ветер…
Они пошли было под парусом вдоль морского побережья, но внезапный шквал отбросил «Тундру» назад, к устью Таймыры.
Вечером держали совет у костра. В сущности, выбора не было. Ждать попутного ветра для еще одной попытки? Но при здешней капризности погоды… В общем, остается одна дорога.
Эх, если бы весной они догадались обтянуть остов лодки шкурами! Было бы и вместительнее и легче. А в общем, каким бы судном ни пользовался путешественник, в полярных странах ему не обойтись без собак. Челюскин доказал это.
— Он, бесспорно, самый смелый и настойчивый из наших моряков, действовавших в этих краях, — заметил Миддендорф. — Потому-то на своих картах я назвал и буду впредь называть мыс, которого достиг Челюскин, его именем. А весь этот полуостров Таймырской земли окрестил бы коротко: Таймыр.
Тепло костра манило ко сну. Тит Лаптуков, более чем когда-либо напоминавший гнома, мешал ложкой в котле.
— Ну что же, завтра к дому, — закончил разговор начальник экспедиции. — Только где он, наш дом?
То под парусом, то на бечеве «Тундра» медленно уходила от зимы. Нижняя Таймыра обмелела. В тине у берегов вязли ноги. Пороги стали злее, опаснее, изменчивость воздушных течений изводила людей. Однажды внезапным сильным током воздуха из ущелья «Тундру» бросило на утес; сломался руль.
С неба уже сыпалась снежная крупа. Лодка, обледенев и покрывшись сосульками, отяжелела, текла по всем швам. И как они ни спешили, но, достигнув Таймырского озера, устроили дневку, чтобы законопатить щели мхом.
Был серый ветреный день, когда «Тундра», прыгая с волны на волну так, что трещало днище, понеслась через озеро к югу. Внезапно лодка сильно черпнула бортом. Она пошла бы ко дну, если бы Ваганов мгновенно не повернул ее к узкой косе.
Пока люди выбрасывали скарб из полузатонувшей «Тундры», их мокрая одежда смерзлась. Миддендорф снова и снова лез в воду, пытаясь найти утопленные при аварии записи и антропологические материалы, относящиеся к различным племенам Таймыра! Тщетно! Волны бесследно поглотили то, что Миддендорф-этнограф считал своим главным сокровищем.
Ночь люди простучали зубами на открытой косе. Утром с трудом переплыли к мысу, за которым открывалась самая широкая часть бушующего озера. Снова едва не потопили лодку и вернулись под укрытие мыса.
Непогода держала их там еще три дня. В мешках остались лишь крошки от сухарей. Закидывали сеть, но улова не было. Может, удастся подстрелить какую-нибудь птицу? Взяв ружье, начальник экспедиции поднялся на холм. Озеро пересекала серебряная полоса. Он поспешил назад:
— Льды! И ветер гонит их сюда!
Лед мог отрезать дорогу на юг. Лодка, подгоняемая частыми ударами весел, зарывалась в волнах. Гребцы сменяли друг друга, работали до полного изнеможения, но сильный встречный ветер не пускал «Тундру» к уже недалекому устью Верхней Таймыры.
28 августа внезапно наступило полное безветрие. Льдины, вынесенные в озеро рекой, быстро смерзались. Люди метались, ища чистую воду, дробили льдины веслами, крошили топорами. И уже совсем рядом был вход в Верхнюю Таймыру, когда снова усилившийся ветер сплотил лед.
Челнок был раздавлен и затонул. «Тундра» разошлась в пазах, и светлые фонтанчики воды хлынули в нее…
Снежная тундра. Пять человек. Четверо еще держатся на ногах. Пятый лежит неподвижно. Пурга несется от берегов океана, напоминая о «белой смерти», которая ждет заблудившихся в тундре.
Из официальных материалов Академии наук:
«Миддендорф, изнуренный крайними усилиями последних дней и постигнутый жестокой болезнью, не чувствовал себя уже более в силах следовать за своими товарищами. Поделившись с ними остатками сухого бульона, который он хранил на всякий случай, он должен был к величайшему сожалению убить верную охотничью собаку… Мясо было разделено на пять долей, и, снабдив четырех своих спутников этой провизией, г. Миддендорф приказал им отыскать в пустыне самоедов и привести их, будет возможно, к нему на помощь».
Ваганов отказывался оставлять больного. Миддендорф напомнил: как унтер-офицер, военный топограф, он должен знать, что такое приказ начальника. Так вот, приказ: немедленно уходить. Врач не смеет слабодушно обманывать себя. Болезнь может продлиться неделю, даже две. Лучше погибнуть одному, чем всем.
Ваганов бредет по снегу. С понурой головой уходят за ним казаки и старый переводчик.
…Силы больного быстро угасали. Он бредил. Его мучительно знобило. В минуты просветления больной видел безмолвную белую пустыню. Ветер перегонял снежные струйки. Пурга. Он попробовал приподняться и почувствовал тяжесть: над ним намело сугроб.
Продолжение официального донесения Академии наук:
«Миддендорф остался один без приюта, среди наступившей уже арктической зимы на 75° широты, подверженный всем суровостям непогоды.
Он пробыл в этом положении 18 дней — событие, беспримерное в летописях путешествий».
Ночами больной не спал, его мучили навязчивые тягостные видения. Временами он впадал а беспамятство, Очнувшись, приподнимался в страхе: только бы не забыть завести часы, не потерять счет дням!
И вдруг мелькнула спасительная мысль. Спирт! Как это он раньше не вспомнил!
Казаки перед уходом мелко изрубили плавник. Веселое пламя побежало по щепе. Растопив в котелке снег, больной вылил туда же спирт из банки с заспиртованными личинками.
Морщась, выпил тепловатую жгучую жидкость. Голова пошла кругом. Он почти тотчас же заснул. Сон был долгим и крепким. Проснувшись, выбрался из своего снежного логова. Зима уже установилась твердо. Морозный воздух обжигал щеки. Далеко над тундрой клубились темные тучи. И никаких следов человека…
Еды ему оставили на два дня — все, что было. Он жевал бересту, из которой сделана легкая походная посуда. Сосал кожаные ремни, резал их ножом, глотал кусочки.
Развязка приближалась. Прошло уже полмесяца, как больной остался один. Теперь он не сомневался, что Ваганов и казаки погибли в тундре. Помощи ждать неоткуда. Никто не узнает, как далеко в глубь Таймыра проникли люди, что сделали, где сложили головы. Разве только какой-нибудь кочевник наткнется весной на трупы.
Ему показалось, что по снегу движется белый комочек. Куропатка! Он потянулся за ружьем. Руки тряслись, мушка двоилась. Отдача в плечо повалила его на спину.
Куропатку он съел полусырой, кости бережно спрятал в карман. Пока есть силы, надо идти на юг. Если не хватит сил идти, надо ползти к югу. Недалеко от устья Верхней Таймыры они оставили склад продовольствия. Только бы добраться туда.
На маленькие сани, смастеренные перед прощанием стариком Лаптуковым, он положил ружье, оленью шкуру. Шатаясь от слабости, потянул их. Через сотню шагов повалился в снег. Отдыхал долго. Снова побрел вперед. Ноги отвыкли от ходьбы. Сердце билось так, будто он пробежал целую версту.
Впереди виднелись снежные холмы с черными точками на склоне.
Встал, прошел немного, снова упал в снег. Далеко ли еще до холмов? Взглянул — и замер: черные точки двигались. Нет, это ему показалось… Это от мерцания снега… Он закрыл глаза и через минуту снова открыл их. В вихрях снежной пыли к нему мчались оленьи упряжки.
Он вскрикнул, простер вперед руки — и белая тундра, упряжки, небо поплыли у него перед глазами.
Очнувшись, узнал склонившегося над ним Ваганова и кочевника Тойчума, которого вылечил от кори. Услышал, что Тойчум ждал возвращения доктора до последней возможности, хотя олени съели почти весь ягель возле становища. И тут появился Ваганов…
Охладили опасные приключения страсть Миддендорфа к проникновению в тайны Севера?
Ничуть!
Да, восемнадцать дней один, почти без надежды на спасение. Да, экспедиция не повернула назад, когда все вокруг взывало: торопитесь следом за птицами, промедление смерти подобно…
Ну, а если бы чудом Миддендорф узнал прогноз погоды, сроки ледостава — как поступил бы он? Читаем:
«Остановился бы я в своих искушениях проникнуть на север все дальше и дальше, когда в моих мыслях уже раз и навсегда было решено сделать все возможное, полагаясь иногда на авось и не останавливаясь перед робкими расчетами вероятности? Не лежало ли передо мной все так же еще беспредельное пространство и не оставалось ли бы в нем довольно затруднений, чтобы точно так же попасть в тяжелые обстоятельства?».
Искренность делает честь Миддендорфу. «Авось» обычно признается у путешественников безрассудством, а тщательная подготовка, умение предвидеть любые трудности, быть готовым к ним, по возможности избегать их — добродетелью. Но не следует ли применительно к Миддендорфу «авось» заменить более подходящим словом — риск?
Ему еще трудно было представить всю истинную ценность накопленного во время путешествия по Таймыру научного материала. Он мог теперь сказать, что знает тундру, ее растительный, животный мир, особенности смены времен года, знает кое-что и о здешней вечной мерзлоте. Знаком с бытом кочевников, с их способностью приноровиться к трудностям, которые европейцу могут показаться почти непереносимыми. Конечно, потребуется три, а, может, и пять лет для того, чтобы полностью систематизировать, обобщить свои наблюдения.
Тут он ошибался. Для этого понадобилось почти три десятилетия и помощь нескольких крупных ученых. Правда, главный труд Миддендорфа «Путешествие на Север и Восток Сибири» касался не только Таймыра.
После того, как ученый несколько оправился от перенесенных потрясений, он через Пясину и Туруханск вернулся в Красноярск. Но вовсе не для того, чтобы отсюда по сибирскому тракту укатить в Петербург. Нет, он начал подготовку к путешествию не менее важному, чем таймырское.
Мы же перенесемся на сегодняшний Таймыр, чтобы начать второй боковой маршрут по тем местам, которым Миддендорф уделил особое внимание в научном отчете.
Джеральд Даррелл на Бикаде
Гость получил подарок — бивень мамонта с надписью: «Великому натуралисту Дарреллу и его очаровательной супруге Ли от заповедной службы русского Севера».
Подарок был вручен на Таймыре, куда Джеральд Даррелл летом 1985 года прилетел вместе с канадской киногруппой. Его всемирно известные книги неоднократно издавались и в Советском Союзе. Английский натуралист посвятил себя защите животных, в особенности редких и исчезающих.
На Таймыре его заинтересовал опыт обогащения, восстановления фауны.
Мамонт, шерстистый носорог, овцебык были современниками. Овцебыки, или мускусные быки, сохранились до наших дней. Их успели спасти на грани полного исчезновения лишь в нескольких уголках Земли.
На Таймыре удавалось находить только кости древних животных, доказывавшие, что некогда стада овцебыков бродили здесь почти повсеместно. Когда исчез последний таймырский овцебык? Трудно сказать. Вероятно, лет двести-триста назад. Зато можно точно назвать время возвращения животных на землю предков: 1974 год.
Тогда воздушным путем в долину реки Бикады — это западнее озера Таймыр, недалеко от хребта Бырранга, защищающего местность от особенно свирепых северных ветров, — были доставлены из Канады первые десять овцебыков. Их взял под опеку Научно-исследовательский институт сельского хозяйства Крайнего Севера, переехавший из Ленинграда в Норильск.
Вскоре стадо было пополнено овцебыками с Аляски. К большой радости ученых, новоселы дали приплод. Таймыр оказался более пригодным для жизни древних животных, чем некоторые другие северные районы земного шара, где попытки акклиматизации оканчивались неудачей.
Сейчас таймырское стадо превышает двести тридцать голов. Овцебыков встречают уже далеко за пределами долины Бикады.
Чем интересен овцебык для нас с вами? Не только древностью рода и необычным внешним видом.
Овцебык — крупнейший из копытных обитателей Арктики. Некоторые животные весят полтонны. У,этих гигантов есть черты сходства не только с американским бизоном, но и… с овцой. Новорожденные блеют по-овечьи, ноги у овцебыков очень короткие, в беге — овечья повадка. Отдаленное родство с овцами и баранами у них, таким образом, прослеживается.
Но это — храбрые животные, смело вступающие в бой с хищными полярными волками. Удар их рогов американские специалисты сравнивают по силе с ударом в бетонную стену автомашины, идущей на средней скорости.
Почему овцебыки попали под опеку НИИ сельского хозяйства Крайнего Севера?
Новоселы Таймыра относятся к крайне неприхотливым животным. Они находят достаточно пищи там, где не может прокормиться северный олень. Нет, пожалуй, на свете существа, лучше защищенного от свирепых крайностей арктического климата. Шерсть длиной до девяноста сантиметров, свисающая с тела овцебыков, непроницаема для ветра и стужи. Натуралисты сравнивают ее с одеялом и матрацем для животного, которое спокойно спит на снегу или на промороженных камнях. Овцебыки, в отличие от северных оленей, не совершают длинных сезонных перекочевок.
Вывод: их можно приручать, одомашнивать. Первые фермы овцебыков уже существуют на Аляске. Животные теряют во время линьки великолепный пух, превосходящий овечью шерсть. Их мясо по вкусу не уступает говядине, а молоко жирное, питательное. И — никаких заготовок кормов на зиму!
Канадский исследователь Стефансон верил: прирученные овцебыки могут оказаться более полезными, чем коровы и овцы. «Я убежден, что в течение ближайшего столетия главным домашним животным в северной половине Канады и северной трети Азии будет овцебык, а не олень».
Пока этого не произошло. Однако успешное разведение овцебыков на Таймыре и острове Врангеля — хорошее начало для обогащения фауны тех пространств Арктики, которые считались находящимися «на пределе жизни».
Таймырская тундра удивила Джеральда Даррелла.
— Она невероятно разнообразна! — восторгался он. — Ее животный мир необычаен. Овцебыки словно выходцы с другой планеты. Я благодарен тем людям, которые помогли мне увидеть это чудо.
Даррелл побывал в тундре, когда в ней буйствует короткое лето, цветов на некоторых растениях больше, чем зелени, когда не смолкает птичий гомон. Но не будем обольщаться его восторженными словами. Для того, чтобы увидеть краснозобую казарку, сопровождавшие Даррелла кинооператоры предприняли долгие поиски. А ведь во время Пясинского похода эта птица не считалась особенной редкостью.
Миддендорф дал великолепное, точное описание тундры. Ученый дальновидно предостерегал от неразумного истребления ее птиц и животных.
Однако он не мог предвидеть масштаба того противоречия, которое возникло с напористым и неизбежным проникновением на Север индустрии, машинной техники, тяжелых видов транспорта, линий трубопроводов.
У тундры оказалось нежное, ранимое лицо. Ее подстилает вечная мерзлота, и слой, где держатся корни растительности, очень тонок. А разрушенная, измочаленная гусеницами вездехода поверхность не всегда восстанавливается даже за десятилетия.
Охрана окружающей среды в интересах настоящего и будущего поколений предусматривается Конституцией СССР. В ряде законодательных актов обращается особое внимание на усиление охраны природы в районах Крайнего Севера и морях, прилегающих к нему. При этом учитывается образ жизни северных народов, их сложившиеся за долгие века свои традиции бережного природопользования.
Значение наших северных окраин не ограничивается пределами Советского Союза: общеизвестна их роль в очистке воздушного и водного бассейнов целого полушария, в его озонном экранировании.
Термину «экология» более ста двадцати лет. Но сколько лет «большой экологии»? Позаимствуем у журнала «Наука и жизнь» образное определение: «Экология, скромная Золушка, долго ютившаяся где-то на задворках биологии, сегодня сделалась не просто королевой научного бала, к ней прикованы взоры широкой публики, многих ученых, политических деятелей». Она стала знамением современного типа общечеловеческой культуры. Уже говорят об экологической фазе мирового прогресса. Генеральная Ассамблея ООН приняла «Всемирную хартию природы».
Но вот данные той же Организации Объединенных Наций. Каждую минуту планета теряет 20–30 гектаров леса. Каждый день — один вид растений. Каждый год деградируют свыше 20 миллионов гектаров сельскохозяйственных угодий.
Увы, разрыв между признанием Золушки королевой и практическими результатами этого события еще велик. Особенно на Севере с его огромными пространствами и значительным притоком-оттоком людей, для которых он — временное место работы в незнакомых непривычных условиях.
Будем реалистами. Какой инспектор погонит вертолет к отдаленной точке, где высадилась нефтепоисковая экспедиция? У геологов на счету каждая минута, и люди иногда даже не представляют, какой вред тундре наносят своей небрежностью. Они, жители средней полосы, привыкли: прошел вездеход, остался след, а, глядишь, через две-три недели он уже зарос травой, дожди его выровняли.
Ах, в тундре и лесотундре запрещено использовать механизированный транспорт вне дорог? А если вокруг вообще нет никаких дорог, тогда как быть? И появляется колея, долго не заживающий шрам на нежном лице.
Экологическое сознание крепнет в народе. Но до полного благополучия тут еще очень далеко. Писатели-сибиряки Виктор Астафьев, Валентин Распутин правдиво, остро, с душевной болью рассказывают о хищниках, о губителях природы. А «Плаха» Чингиза Айтматова, сцены отстрела степных антилоп-сайгаков, сцены варварства, едва ли свойственного даже первобытному человеку?
Сайгаки водятся у нас и в низовьях Волги, в Калмыкии. Я видел их гибель не от пуль потерявших человеческий облик хищников, а от бездумного просчета вполне цивилизованных людей с дипломом о высшем образовании. Мелиораторы, проектируя каналы оросительной сети, не учли извечных путей перекочевок сайгаков (кстати, они, подобно овцебыкам, также современники мамонта). А всего-то и надо было сделать в нужных местах пологие спуски— переходы на откосах. Не сделали. Сайгаки, прыгая с крутизны в воду, гибли сотнями.
Да зачем ходить за примерами в далекие от Таймыра жаркие степи Калмыкии? Люди, проектировавшие газопровод Мессояха — Норильск, не подумали о тысячелетнем инстинкте диких оленей, летом уходящих от туч жалящих, кровососущих насекомых навстречу прохладным ветрам побережья океана. Забыли о сооружении проходов через газопровод…
Но значит ли это, что в той же Калмыкии вовсе не нужен отстрел сайгаков, а на Таймыре— диких оленей?
Нужен. Существует естественная зависимость между площадью пастбищ и численностью поголовья животных. Считается, что тундра Таймыра способна прокормить без ущерба для кормовых угодий примерно 400 тысяч диких и домашних оленей. Это результаты многолетних исследований. Каждый год работники НИИ сельского хозяйства Крайнего Севера подсчитывают число животных. Борьба с браконьерством и природоохранительные меры резко увеличили общую численность поголовья «дикарей». Их уже свыше полумиллиона. Значит…
Беда, однако, в том, что хозяйственно целесообразный отстрел не налажен по-настоящему. Часть животных гибнет зря. Суда и вертолеты не успевают вывозить заготовленное мясо. Оно портится — и это в царстве вечной мерзлоты, где не нужны искусственные холодильники, достаточно устроить естественные.
Проблемы разумной сбалансированности в охране природы достаточно сложны. Это относится и к тем животным, которые занесены в Красную книгу.
Однако нет сомнения, что какая-то часть арктических территорий должна сохраниться полностью, по возможности в своей природной первозданности. Решено сделать заповедной часть дельты Лены, где в бесчисленных протоках— ценные породы рыб, по островам гнездятся гуси, лебеди, изредка встречаются розовые чайки. На Таймыре, помимо заказников, создан заповедник площадью почти полтора миллиона гектаров. Крупнейший в тундровой зоне планеты, он расположен в тех местах, где сходятся приполярные окраины Западной и Восточной Сибири.
Здесь запрещается всякая хозяйственная деятельность, наносящая ущерб природе. Ученые получили возможность наблюдать за изменениями ландшафтных комплексов, в том числе почти безжизненной арктической тундры и расположенных между 72 и 73 градусами северной широты самых близких к полюсу знаменитых лесных участков Ары-Mac и Лукунского. Нигде в мире нет лесов, выживших в подобных климатических условиях.
В пределы Таймырского заповедника вошли и земли, прилегающие к реке Верхняя Таймыра, по которой проходил маршрут Александра Миддендорфа.
«Ермак вечной мерзлоты»
Существует ли на земном шаре вечная мерзлота?
Такой вопрос кажется нам нелепым. Но в сороковые годы прошлого века его серьезно обсуждали ученые. Яростно спорили. Иные считали, что вечная мерзлота — миф.
Авторитетный немецкий геолог Леопольд фон Бух выступил с заявлением
— Я вполне убежден, что следует считать совершенно ненадежными все известия о том, будто бы в странах, где произрастают кустарниковые растения, находили даже летом на глубине нескольких футов замерзшую землю… Показания казаков не следовало бы употреблять для подкрепления столь странного и невероятного факта.
Возможно, Бух имел в виду материалы, которые собирал и публиковал академик Бэр. Его статьи появились в зарубежной печати и вызвали острую полемику.
Между тем Бэр использовал не какие-то слухи или выдумки «сибирских казаков», как утверждали его противники, а достойные доверия данные, начиная от донесений сибирских воевод и кончая сообщениями русских ученых, видевших землю, даже в жаркую пору оттаивавшую только сверху. И на этой земле росли травы и кустарники.
Наконец, Петербург получил чрезвычайно любопытное известие из Якутска. Местный купец Федор Шергин стал копать у себя во дворе колодец. Но сколько ни трудились землекопы, воды не было: железо звенело, долбя мерзлый грунт. Купец был озадачен, однако девять лет упрямо продолжал работы. Его подогрел совет приезжего, который сказал, что сообщит о необыкновенном колодце Академии наук.
И действительно, петербургские ученые, в том числе Бэр, похвалив купца за важную для науки работу, прислали ему термометры и советы, как вести наблюдения в колодце, глубина которого вызывала изумление — 116 метров.
Когда обдумывался план путешествия Миддендорфа, внесение ясности в спор о вечной мерзлоте выдвигалось как одна из главных целей. При поездке на Таймыр экспедиция выполнила пробные бурения. Но главное предстояло выяснить в Якутске, в «шахте» Шергина — так стали называть странный безводный колодец.
Миддендорф со спутниками прибыл в Якутск в феврале 1844 года. Город представлял собой, по словам путешественников, кучу почерневших от времени деревянных домов. Бревенчатая башня, часть крепости-острога, с которой начался Якутск, напоминали о временах землепроходцев. Ничтожный по внешнему виду городок был некогда центром крупнейшего воеводства.
Шергин еще до прибытия экспедиции уехал из Якутска, но «шахта» была в полном порядке.
Возле двухэтажного купеческого дома, под бревенчатым срубом, похожим на обычный для здешних мест амбар, взору ученого открылся уходящий далеко в глубь недр квадратный, достаточно широкий ствол, искрящийся инеем. И никаких креплений, защищающих колодцы от осыпей земли, от обвалов.
Теперь дело было не только в спуске на разные глубины и в измерении температуры. Предстояли гораздо более тонкие работы. «Шахта» долгое время оставалась открытой — так, может, грунт крепко прихватили здешние морозы? И как объяснить низкие температуры на большой глубине, когда издавна известно, что с проникновением в глубь Земли они постепенно повышаются?
Миддендорф, поначалу недовольный тем, что ему придется долго просидеть на одном месте, увлекся исследованиями. Ведь он, по его словам, получал единственную в своем роде не только для Сибири, но и для всех арктических стран возможность спуститься для наблюдений глубоко в мерзлоту. Провести эти наблюдения требовалось «совершенно по совести», так тщательно, чтобы они были надежнее всех, сделанных ранее.
Ученый нашел в Якутске помощника, настоящего знатока здешних мест. Дмитрий Давыдов, коренной сибиряк, уроженец Ачинска, учитель по профессии, был краеведом по призванию. Он владел языками местных народностей, часто разъезжал по Сибири, пользовался известностью как этнограф и метеоролог.
Конечно, Давыдов был знаком с опытами отца и сына Шергиных, причем обратил внимание ученого на то, что Шергин-старший вел наблюдения небрежно, при свете жарко горящих ламп, искажавших показания термометра.
Давыдов впоследствии гордился тем, что Миддендорф использовал его сведения в своей книге. Но кто помнит об этом сегодня, чуть не полтора века спустя?
Можно, однако, задать и другой вопрос: много ли у нас в стране людей, никогда не слышавших песни «Славное море, священный Байкал»? А ведь написал ее все тот же Дмитрий Павлович Давыдов!
Не будем здесь касаться подробностей кропотливой работы Миддендорфа. Ему удалось доказать, что «шахта» не противоречит закономерности повышения температуры земной коры по мере углубления в недра, а подтверждает ее. Ближе к поверхности мерзлота была наиболее холодной, а с каждым десятком метров ее температура постепенно повышалась — правда, не очень значительно.
Давыдов не был единственным помощником ученого. С величайшим уважением, даже изумлением рассказал он в своей книге о Неверове, человеке без всякого образования, который «воздвиг себе вечный памятник в истории науки».
Якутск и местность вблизи него оказались полюсом стужи для всего полушария. «Там самая холодная зима на всей земле. Кто же дал нам основание для вывода всего этого? Тот самый простак…»
«Простак» Неверов с безошибочной точностью три раза за сутки записывал показания термометра. Он делал это всю жизнь. Ученые навещали «простака», пользовались его данными. Пришел к нему и Миддендорф.
Он увидел невзрачного человечка. Что же заставляло его, пишет ученый, «в наше время всеобщей гоньбы за наградами», безвозмездно тратить время на занятие, которое его сограждане считали никчемным?
В ответ на прямой вопрос Неверов с загоревшимися глазами положил руки на толстую счетную книгу, куда заносил свои наблюдения. Раскрыв ее, стал с наслаждением читать заметки о погоде в разные месяцы и годы. Человек, одержимый своей страстью!
Путешественник пытался позднее хлопотать о какой-либо награде, каком-либо отличии, которые, конечно же, заслужили Давыдов и Неверов, но получал отказ. А ведь именно такие люди помогали познанию Сибири, открывая еще неведомые миру ее особенности. В большинстве случаев они, подобно Давыдову, умирали в нищете.
Продолжив в Якутии, а затем и за ее пределами, работы, начатые еще на Таймыре, Миддендорф исследовал вечную мерзлоту с огромным пространственным охватом, позволяющим сделать очень важные обобщения. Помимо работ в «шахте», экспедиция пробурила в разных местах двенадцать скважин с тщательными замерами глубин и температуры.
Но что такое проходка в вечномерзлом грунте? Один из нынешних способов — двадцатитонная машина сбрасывает с трехметровой высоты острый трехтонный клин из прочнейшей стали. В других случаях действуют отбойным молотком. Среди новейших достижений — моторный «штопор» особой конструкции, у которого при вращении нагреваются лопасти, и образующаяся вода работает, как смазка, облегчая бурение.
А у Миддендорфа был бур для обычных земляных работ. Его вращали руками. Изнурительная работа, да еще на семи ветрах, при лютой стуже. И вот таким способом «Ермак вечной мерзлоты» получил достоверные сведения о загадочном явлении, которых с нетерпением ожидали климатологи всего мира. Эти сведения оставались основой для всех исследователей Севера, по крайней мере до начала XX века.
Наше последнее, третье, отступление, пожалуй, нельзя назвать боковым маршрутом. Это скорее продолжение темы основного.
Широкое хозяйственное, в том числе индустриальное, освоение Севера первой в мире начала наша страна. Вечная мерзлота из области академических споров о ее природе и происхождении как-то незаметно перешла в область будничных, повседневных дел. Возникло мерзлотоведение— наука с заметным прикладным уклоном.
Одним из первых советских мерзлотоведов стал Михаил Иванович Сумгин, смышленый крестьянский паренек, кучер из барской усадьбы, самоучкой постигший школьную премудрость и поступивший в университет. За участие в революционной работе его четыре раза арестовывали, сажали в тюрьму, высылали. Три года Сумгин провел в Тобольской губернии. С вечной мерзлотой познакомился не по своей воле, но посвятил ее изучению всю жизнь.
Сумгин ценил образность речи. Это он назвал вечную мерзлоту русским сфинксом; северным сфинксом. Ему же принадлежит выражение «Ермак вечной мерзлоты», которое Миддендорф заслужил своим научным подвигом.
Первым в стране Сумгин определил практические задачи мерзлотоведения.
В прежние годы лишь немногие задумывались над странностями вечной мерзлоты — может быть, потому, что человек редко ее тревожил. Но когда мы стали продвигаться с городами, железными дорогами, шахтами на Север, она вдруг зашевелилась, и начались такие вещи…
Через год — через два после закладки Игарки скособочились, скривились ее первые дома. Печи потрескались, окна перекосились, стекла в них полопались. Улицы стали «пьяными».
Специалисты, приехавшие по просьбе игарчан на Енисей, посоветовали строителям обратиться к книге Сумгина, по которой, как сказал академик Обручев, «учились и будут учиться поколения наших мерзлотоведов». Сумгин рекомендовал сохранять мерзлоту в естественном виде — тогда она будет держать здания. Для этого пол надо делать толще, плотнее, чтобы тепло из комнат не проникало в почву, зимой не закрывать подполья, дать туда доступ морозу. Зато летом укутывать фундамент опилками, не пускать теплый воздух под пол: пусть мерзлота спит.
Игарчане поступили, как им советовали, хотя все оказалось не столь просто.
Игарка создала первую на Енисейском Севере мерзлотную станцию.
В ее подземелье сырость погреба. Вбок уходит освещенный электрическими лампочками довольно широкий коридор. Стены как слоеный пирог: темные пласты грунта причудливо перемежаются прозрачными прослойками льда. Наверное, так было и в «шахте» Шергина — никаких креплений. Грунт, сцементированный льдом, тверд как камень. Всюду термометры и самопишущие приборы. Потолок искрится иглами инея. Подземелье — внутри, в толще вечной мерзлоты.
Вечной ее назвал народ. Наука выражается осторожнее и точнее, говоря об отрицательной температуре, длящейся в части земной коры непрерывно от нескольких лет до тысячелетий. По сравнению с короткой человеческой жизнью тысячелетия — вечность.
Сумгин предложил устроить в вечной мерзлоте подземный музей-холодильник. Часть животных вымирает. Их чучела недолговечны. А во льду, в вечной мерзлоте, можно сохранить зверей, так сказать, в их натуральном виде тысячелетия. Сохранила же мерзлота трупы мамонтов. При этом даже травинки, застрявшие у них между зубами, избежали тления.
В Игарке начали с замораживания во льду песцов, куропаток, рыб. Мерзлотовед Пчелинцев разработал проект соединения подземелья с наземным музеем истории освоения Енисейского Севера. Мало того — предложил постройку подземного катка в форме восьмерки: катайся круглый год, не опасаясь ни летнего солнца, ни зимней пурги и мороза.
Не знаю, что с катком, музей же, видимо, скоро достроят.
Что мы знаем о ней сегодня?
Вечная мерзлота — четверть суши земного шара.
Это половина территории Советского Союза. На двух третях другой половины земля довольно глубоко промерзает в зимнюю пору. Сезонное промерзание создает свои достаточно сложные проблемы.
Вечная мерзлота — это Антарктида и почти вся Гренландия, север Канады и США. Она встречается в горах Центральной Азии, Южной Америки и даже в Африке — на вершине Килиманджаро.
Анабиоз — состояние организма, когда все жизненные процессы при неблагоприятных условиях очень замедляются, замирают, был известен давно. Однако советским ученым впервые удалось оживить извлеченные из недр вечной мерзлоты бактерии, споры грибков, зародыши водорослей. Это означало возобновление жизни, приостановленной в незапамятные времена холодом. Самое же удивительное, что ожившие организмы дали потомство!
А примерно четыре десятилетия спустя после этих открытий в США согласился заморозить себя при жизни некий Джеймс Бедфорд, обреченный на неминуемую гибель от лейкоза. Его тело сохраняется при очень низкой температуре.
Сегодня в Калифорнии действует уже целая фирма, обещающая «вторую жизнь после смерти».
— Надо исходить из того, — говорит ее президент Арт Куайфа, — что те болезни, от которых мы сегодня умираем, через несколько десятилетий или столетий будут поддаваться излечению. Следовательно, все дело в том, чтобы дождаться такого времени.
Как все происходит? Солидный западногерманский журнал сообщает: «Еще «теплые» покойники погружаются в жидкий азот, где они хранятся при температуре минус 196 градусов по Цельсию, при которой клетки организма не претерпевают никаких изменений. Подобный обряд погребения совершается, разумеется, не бесплатно: минимальная такса — восемьдесят тысяч долларов. По словам Арта Куайфа, в списке очередников насчитывается до ста человек».
Журнал настроен пессимистически, полагая, что клиенты фирмы так и останутся покойниками, несмотря на замену их крови глицерином, не образующим разрушительных кристалликов льда внутри клеток.
Значит, «вторая жизнь после смерти» просто рекламный трюк американской фирмы?
Но вот факты, опубликованные нашей печатью.
Сообщение из Улан-Батора. В западной Монголии маленький Мунхзая оказался один в поле ночью при 34-градусном морозе. Он пролежал двенадцать часов. Когда его нашли, тело было совершенно твердым, без признаков жизни.
Врачи-энтузиасты сделали казавшуюся бессмысленной попытку оживить замерзшего. Первый пульс — еле различимый один толчок в 30 секунд — воодушевил их. Мальчика повезли в отдаленную крупную больницу, где опытные хирурги и реаниматоры шаг за шагом продолжали эксперимент. Сначала они услышали стон, через сутки мальчик еле заметно пошевелил руками и ногами. Еще через сутки он очнулся. Спустя неделю его выписали из больницы с заключением «патологических изменений нет».
Сообщение из Вены. 23-летний Райхерт заблудился, упал в сугроб и замерз. Его нашли через 19 часов. В клинике интенсивной сердечной хирургии города Зальцбурга, где с помощью специальной аппаратуры долгие часы постепенно разогревали и разжижали кровь пострадавшего при температуре тела 27 градусов врач с помощью электрошока «запустил» сердце.
Заметка заканчивалась так: «Через несколько дней пострадавший был отключен от машины. Сейчас он чувствует себя нормально».
Единичные случаи? Да. Но, согласитесь, все же вселяющие слабый проблеск надежды тем, чье положение сегодняшняя медицина признает абсолютно безнадежным…
Однако общие успехи криобиологии (крио в переводе — холод, мороз, лед) поразительны. Самолеты доставляют, например, за тысячи километров замороженные эмбрионы высокопродуктивных пород скота. После отогревания крохотные зародыши развиваются в организме получивших особые гормоны коров. Они приносят нормальных телят, но с улучшенными качествами.
Криобиология используется в медицине. При искусственном охлаждении (но не замораживании) живых тканей человека облегчаются сложные операции.
Недавно в Сибири, в Томске, сконструирован криоскальпель. К его режущей части поступает по внутренним трубочкам жидкий азот с температурой минус 196 градусов. Комбинация холода с источником ультразвуковых колебаний позволяет одновременно добиваться идеальной стерилизации оперируемого места, стимулирует заживление тканей.
Криоскальпель сделал возможным почти невозможное: удаление, вымораживание очагов злокачественных опухолей из печени. Изобретением заинтересовались иностранные фирмы, в том числе американские. До сих пор создание подобного хирургического инструмента им не удавалось.
Оставим, однако, эту достаточно специальную область, толчок к развитию которой связан с находками в давно и прочно скованных морозом грунтах.
Современная наука считает вечную мерзлоту и врагом и союзником. В ее владениях — месторождения газа и нефти, алмазов, золота, угля, меди, олова, минеральных удобрений. Она на значительном протяжении подстилает Байкало-Амурскую магистраль и создаваемые возле нее территориально-производственные комплексы. Низовья сибирских рек пересекают вечномерзлые земли. А шельфы арктических морей? А северная тайга, богатая древесиной?
Это значит, что на огромных пространствах советский человек действует там, где, как теперь доказывает наука, Земля получила в наследство от былых климатических эпох грунты, ни разу не оттаивавшие десятки, а в некоторых местах — сотни тысяч лет. И если неумело тревожить их, твердь превращается в жижу, исчезает растительный покров, из земли выталкиваются, выпучиваются опоры фундаментов, проваливаются в образовавшиеся пустоты участки дорог.
Наука помогает избегать большинства этих помех. Начало же было скромным. Люди, работавшие в игарском подземелье, излечили городские улицы от кривобокости, затем доказали, что мерзлота выдержит не только легкий деревянный особняк, но и монументальный каменный Дворец культуры. Они первыми обжились внутри мерзлоты, накапливая и обобщая наблюдения.
Игарчан поддержал богатый и нетерпеливый Норильск, которому на вечной мерзлоте пришлось строить громадный индустриальный комплекс. Там, на норильской параллели, придали исследованиям размах, поставили практические эксперименты на широкую ногу — и вскоре получили всемирное признание.
Сегодня мерзлотоведы действуют в обоих полушариях. При тщательно поставленных опытах на ледяном куполе Антарктиды советские ученые установили, что в состоянии анабиоза микроорганизмы сохраняются по меньшей мере 12 тысяч лет.
В холодных широтах созданы новые научно-исследовательские мерзлотные станции. Среди них — станция в городе Чернышевском, возникшем возле Вилюйской ГЭС. Станция в Нерюнгри, изучающая проблемы, связанные с развитием Южно-Якутского территориально-производственного комплекса. Станция в Тынде, столице БАМа.
Мерзлотоведы работают и за пределами классических районов северного сфинкса. Так, одна из станций действует неподалеку от Алма-Аты, Ее сфера — высокогорья Памира и Тянь-Шаня.
Центром же научно-исследовательских работ стал Якутск.
У окраины города, среди сосен — изваяние мамонта с поднятым хоботом и грозными бивнями. Оно установлено перед зданием научного штаба, занятого проблемами вечной мерзлоты, — Института мерзлотоведения Сибирского отделения Академии наук СССР.
В его орбите — все крупные комплексы и северные стройки Сибири. Амуро-Якутская магистраль, газопроводы, начинающиеся недалеко от побережья Северного Ледовитого океана, плотины и водохранилища заполярных гидростанций, портовые сооружения на трассе Севморпути…
Сотрудники института полагают, что приближается время космического мерзлотоведения. Вечная мерзлота есть на Марсе и других планетах. Исследование геокриологических процессов в космическом пространстве, по их мнению, может иметь не только научный, но и практический интерес.
А старая шергинская «шахта» сохранена как исторический памятник Якутска.
Превосходно справившись с главным поручением Академии наук, Миддендорф… немедленно двинулся по новому, может быть, самому трудному своему маршруту!
Большая его часть проходила в стороне от ледяных пустынь. Из Якутска — на восток, из тундры — в тайгу. Миддендорф должен был получить в Охотске небольшое судно, чтобы определить особенности климата побережья Охотского моря. Но ему заранее сообщили, что подходящего вельбота в городке нет.
«На нет и суда нет» — гойорит русская пословица. Кто бы осудил путешественника, отказавшегося плыть без корабля? Но не таков был Миддендорф. Он оставил Охотск в стороне и стал пробиваться к побережью напрямик, почти без дорог, к заброшенному Удскому острогу. Там он надеялся с помощью местных жителей смастерить весельную байдару.
Его отряд перевалил Становой хребет.
Где-то в этих местах маршрут Миддендорфа пересек другой путешественник, десять лет спустя направившийся от побережья Охотского моря к Якутску.
Как и Миддендорф, он увязал в болотах, карабкался по скользким горным тропам — и вглядывался, вдумывался в Сибирь. Всюду встречал безвестных людей — и у него кристаллизовался образ «титанов, призванных к труду», работающих неустанно и неутомимо. «И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстает перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допытывается история о тех, кто воздвиг это здание, и также не допытается, как не допытались, кто поставил пирамиды в пустыне».
Имя путешественника, мысли которого о сибиряках сходны с представлениями, сложившимися у Миддендорфа, — Иван Александрович Гончаров. Писатель возвращался через Сибирь после плавания на фрегате «Паллада», приравниваемого к кругосветному.
Александр Федорович Миддендорф на обтянутой кожей весельной байдаре вышел в июле 1844 года в Охотское море, еще не освободившееся от льда. Едва не повторилась история с «Тундрой» — суденышко сдавили льдины.
Целью плавания были Шантарские острова — конечный пункт маршрута. Но натура землепроходца и на этот раз погнала путешественника дальше. Отправив все собранные коллекции и путевые дневники с Брандтом и Фурманом, сам Миддендорф с неразлучным Вагановым на ботике из ивовых прутьев, обтянутых шкурой, рискнул продолжить плавание по Охотскому морю до Тугурской бухты.
А затем было путешествие по зимним сибирским просторам в Приамурье. Миддендорф первым из русских ученых увидел великую реку. Он осуществил «непреодолимое желание посетить этот край, в который рано или поздно должно проникнуть судоходство и вместе с тем цивилизация».
Три года спустя на корабле «Байкал» Геннадий Невельской рассеял заблуждение, будто Сахалин полуостров, и открыл вполне судоходное устье Амура.
Сибирское путешествие Миддендорфа продолжалось 841 день — и много ли было среди них дней покоя и отдыха? Разве только вынужденные, связанные с разными непредсказуемыми задержками.
Экспедиция преодолела огромное расстояние — около 30 тысяч километров. И опять задаешься вопросом: сколько из них приходилось на торные дороги или на реки с налаженным судоходством?
Научно достоверные сведения о населении, климате, гидрографии, растительном мире Сибири — вот результаты поразительной экспедиции.
Такой авторитет, как Петр Петрович Семенов Тян-Шанский, считал, что возвращение в столицу «энтузиаста-землепроходца» послужило решающим поводом к созданию Русского географического общества..
Ученому не удались бы маршруты, которые далеко не всякому по силам повторить и в наши дни, во всеоружии технических средств конца XX века, не будь у него такого друга и помощника, как Ваганов, таких выносливых спутников, как сибирские казаки. И став уже академиком, вице-президентом Русского географического общества, Александр Федорович писал:
«Теперь, когда годы разнообразной столичной жизни пронеслись над приключениями тогдашнего нашего странствования, об этих товарищах моих в самом трудном из похождений в моей жизни я могу повторить: во всем свете едва ли можно еще найти такую находчивость и проворство во всех едва воображаемых напастях нагой пустыни, как в народном характере простого русского человека».
Заслуги путешественника были признаны во всем мире. Географическое общество в Лондоне присудило ему свою высшую награду — золотую медаль.
Первым среди ученых Миддендорф упомянул о месторождении каменного угля на небольшом расстоянии к востоку от Енисея. Картами, составленными при его путешествии по Таймыру, пользовались топографы и геологи, отправившиеся позднее на разведки богатств тундры.
Эти поиски привели, в частности, к открытию сокровищ Норильска — вот почему большой портрет Александра Федоровича Миддендорфа висит в норильском музее среди портретов тех очень немногих людей, которые еще в давние годы откликались на зов неведомого Таймыра.