Норильск, 1944-й

Летом 1944 года я по заданию Советского Информбюро вылетел в Норильск.

Цель поездки — написать для зарубежной печати несколько очерков об этом промышленном поселке, фактически уже превратившемся в значительный город. Задание могло показаться странным. В военные годы печать не упоминала о Норильске. Во всяком случае, я не нашел о нем ни строчки. Но, может, торопясь с вылетом, не очень внимательно просматривал газетные подшивки.

Командировка была косвенно связана с поездкой по Сибири тогдашнего вице-президента США Генри Уоллеса. Он занимал этот пост в правительстве Франклина Рузвельта.

Уоллес, которого сопровождала группа журналистов, побывал преимущественно в южных районах Сибири. Не помню полную программу его путешествия. Похоже, ее составили не вполне удачно.

Среди сопровождавших вице-президента журналистов были противники рузвельтовского внешнеполитического курса. В американской печати появились тенденциозные статьи о Сибири. Серые, деревянные города, тяжелый женский труд, бараки, времянки цехов, в которых свищет ветер…

Все это действительно было в те трудные годы. Но ведь действовала на полный ход и мощнейшая индустрия. Были заводы-гиганты, которые позволили Сибири в самый трудный 1942 год дать стране и фронту почти треть всего чугуна и стали, свыше трети угля, около половины кокса. Броня Кузнецкого комбината защищала каждый третий советский танк.

Однако при желании можно было и не «увидеть» всего этого.

Думаю теперь, что в противовес писаниям недобросовестных журналистов и возник замысел серии очерков о Норильске. Само существование города в Заполярье к тому времени не было тайной, но иностранная печать имела о нем смутные представления. Меня предупредили, что корреспонденции предназначаются для рабочей, профсоюзной печати. Это небольшие газеты. Надо «втиснуть» каждый очерк в две-две с половиной страницы.

Представительство Норильскстроя находилось в Красноярске. Полет туда из Москвы с ночевкой в пути занял почти двое суток.

Позвонил прямо из аэропорта. Удача: начальник строительства Панюков находится в Красноярске, но послезавтра улетает к себе в Норильск. Если хочу его увидеть, не должен терять ни минуты.

В представительстве чувствовалась «солидность фирмы»: подчеркнуто деловой ритм, подтянутость. Стройкой комбината и города занимался Народный комиссариат внутренних дел. Панюкову уже доложили обо мне. Через десять минут я был у него в кабинете.

Ожидал увидеть молодцеватого генерала в полной форме. За столом сидел немолодой, усталый, вполне гражданского вида человек в обычном сером костюме.

Я представился и протянул удостоверение. Панюков прочел вслух: «…поручается организация литературного материала для отдела печати Советского Информбюро».

Обратил внимание на очень размашистую, крупную подпись красным карандашом:

— Так, значит, Лозовский теперь заместитель начальника Совинформбюро? Тот самый, что был после революции генеральным секретарем Профинтерна? Но ведь он — заместитель наркома иностранных дел. В Совинформбюро, выходит, по совместительству. Знавал его когда-то. Чем же могу вам помочь?

Я в нескольких словах объяснил задание.

— Для заграничной печати? — удивился Панюков. — В нашей не пишем, а туда — можно? Мы ведь предприятие особое. Работаем для фронта. О чем же вы будете писать?

— О людях. О покорении вечной мерзлоты. О самом северном в мире городе.

— Ну, Москве виднее. Что не надо, не пропустит. Как я понимаю, нужно только позитивное. Вы в здешних местах раньше бывали?

Узнав, что я видел Норильск в тридцать шестом, Панюков одобрительно закивал.

— Значит, можете сравнивать. Думаю, кое-что мы с тех пор сделали. Работаем. Только что нам оставили на новый срок переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны, слышали?

Поздравив, я раскрыл блокнот.

— Что же мы здесь будем с вами разговаривать? Собирайтесь, послезавтра полетим. Все увидите сами.

Летели долго.

Мне нашлось место в хвосте перегруженного старого самолета «Дорнье-Валь». Взлетели с протоки Енисея. Приводнились возле села Атаманово: там большой совхоз, дом отдыха и пионерский лагерь Норильскстроя.

Я слышал прозвище Панюкова — великий князь Таймырский. Оно отражало не столько личные качества начальника, человека, как я понял, достаточно властного, сколько значение комбината в жизни Таймыра. Но оказалось, что удельные владения «князя» растянулись и дальше по всему краю.

Садились на воду возле поселка, где для флота комбината строили деревянные баржи. С лесом было плоховато. Панюков интересовался, нельзя ли заменить настоящий строевой лес короткомерным.

В устье Подкаменой Тунгуски самолет заправляли горючим. Им наполнили и ярко-желтые ребристые баки-бочки, на которых размещались пассажиры, работники комбината.

Я расспрашивал их о начальнике Норильскстроя. Слышал в ответ: Александр Александрович Панюков в партии с 1917 года, человек твердый, решительный. Был заместителем Авраамия Павловича Завенягина, тот, уезжая из Норильска, рекомендовал Панюкова вместо себя.

Самолет, от Красноярска придерживавшийся Енисея, после Игарки повернул, срезая угол, на северо-восток. Внизу распласталась тундра с блюдцами озер, с серебристыми нитями речек. Есть озера большие, длинные. Спрашиваю названия — в ответ пожимают плечами: ведь их тут тысячи, несчитанных, безымянных. Кое-где пятна снега. Пустынно, дико. Ни костра охотника, ни челна рыболова.

Норильск появился внезапно.

Его прикрывали синие невысокие горы; разворот машины, снижение — и вот он, город. Или, может, комбинат с приплюсованным городом: прежде всего бросаются в глаза заводские корпуса, трубы, извергающие бурый, серый, желтый дымы, а затем уж улицы, барачные поселки.

И все как-то непонятно перемешано: горные склоны, то немного срезанные, то изрытые, то опоясанные рельсовыми путями, какой-то деревянный длинный короб в ущелье. И, когда мы совсем снизились, — совершенно неожиданная зелень, похожая на огородную. Это на здешних-то широтах?

Осторожно присели на речку Норилку, возле пристани Валек. Как добирались дальше — не помню. Кажется, в вагончике старой узкоколейки.

Программа для меня была составлена заранее. С дороги — ужин у «мэра»: ведь мне предстояло писать для заграницы. Обязанности хозяина города исполнял начальник жилищно-коммунального отдела. Он сообщил, что выпуск никеля по сравнению с 1942 годом в прошлом году вырос в четыре раза, а в нынешнем, видимо, еще почти удвоится. Что касается города, то в нем начали строить трех-, даже четырехэтажные дома — учтите, на вечной мерзлоте. Есть театр драмы и музыкальной комедии. Ну, имеем также свои спортивные сооружения — футбольное поле, тир, гимнастический зал.

Утром следующего дня отправились на POP — рудник открытых работ. Деревянный короб, который я разглядел еще с самолета, защищал от пурги и сугробов.

Путь проложили в ущелье между горами Рудной и Шмидтихой. В одной уголь, в другой руда — такое геологу может только присниться. Думал, что вторую назвали в честь начальника Главсевморпути — он одно время возглавлял комиссию по Норильску. Нет, тут, оказывается, в прошлом веке побывал академик Федор Шмидт, обнаруживший медную жилу.

Подъемник за две минуты доставил к вершине. Здесь куда холоднее, чем внизу. Пятна снега, крепкого, смерзшегося. И ветер. А внизу, в дымке — город.

Никогда до той поры не видел я таких крупных экскаваторов, какой стоял у вершины. Машина была американская, фирмы «Бьюсайрусири».

— Эй, давайте сюда! Быстрее! — крикнул смуглолицый человек в каске. — Через десять минут взрываем.

Мы укрылись за экскаватором.

— Не высовывайтесь, не поднимайте голову! Здравствуйте, я начальник рудника Зарапетян. Вопросы после взрыва.

Он побежал куда-то в сторону, к неторопко уходящим с опасного поля взрывникам.

Плотная, клубящаяся завеса камня, пыли, дыма беззвучно вскинулась к небу. Через секунду взрывная волна ударила в уши. Полмиллиона тонн на мгновенье повисли в воздухе и ухнули, сотрясая землю.

Еще полз из раздробленной тверди желтоватый дым, а люди уже бежали к экскаваторам, тащили рельсы и шпалы, снятые перед взрывом.

Подошел Зарапетян, расплывшийся в довольной белозубой улыбке.

— Хорошо легла порода! Даже отлично!

Он поздравил старшего подрывника, рослого Василия Корбана, и взрывника Анну Пелипенко. Стройная, изящная даже в ватнике и мужских сапогах, она держала букетик оранжевых Жарков. И когда успела собрать, ведь взрыв только что ухнул?

— Между прочим, мать пятерых детей. Муж тоже взрывник, — заметил Зарапетян.

Затем начальник рудника ввел меня в курс дела.

— Значит, так. Мы не роем штольни и шахты. Мы — рудник открытых работ. Под открытым небом. Никто не верил, что здесь такое вообще возможно. Вы видели — возможно. Идея Завенягина. Многие были против. Завенягин убедил Москву.

У Зарапетяна темперамент южанина. Говорил напористо, увлеченно, рубя воздух рукой. Разве у него работают взрывники? Орлы, вот кто под его началом. Пробурите-ка в вечной мерзлоте, в камне дырки, заложите в них взрывчатку. Сколько дырок? Больше сотни. И еще минные колодцы. В общем, земля нашпигована динамитом. Надо подпалить бикфордов шнур с расчетом, чтобы рвануло все разом. И чтобы грунт не разбросало вокруг, а уложило бы вот так, как сегодня, ровнехонько, кучно.

…Незадолго до нового, 1988 года я позвонил по телефону, разысканному в старой записной книжке. Мне ответил знакомый глуховатый голос с заметным акцентом уроженца Кавказа. Конечно, надо встретиться, о чем речь!

Зараб Петросович Зарапетян работает заместителем директора одного из научно-исследовательских институтов Академии наук СССР. После Норильска занимал значительные посты на разных стройках, в том числе и связанных с новыми видами энергетики, строил горный комбинат в пустыне Кызылкум, но всегда с великой охотой вспоминает обжигающие морозы 69-й параллели.

Он помнит все и всех. Не только рудник, своих взрывников, не только железную дорогу — приходилось поработать и там, но и Дудинку, ее причалы. Помнит, как в октябре 1939 года не успели разгрузить речные баржи, и прилетевший в Дудинку начальник пароходства…

— Назаров? Иван Михайлович?

— Он, он самый! Вот был мужик! Уведу, говорит, в Красноярск баржи неразгруженными, так и знайте. Если они тут замерзнут, мне голову снимут. Скажут: вредительство. Мы с Авраамием Павловичем давай его уговаривать, убеждать. И ведь рискнул. Дал нам неделю на разгрузку. Сам выводил потом задерживающийся караван уже в начале ледохода.

Перебираем в памяти имена. Бог мой, будто вчера впервые услышал я этот глуховатый голос, возглас перед взрывом: «Эй, давайте сюда!»

Сознаюсь честно — почти не знакомый с цветной металлургией, я никак не мог связать воедино цепочку от руды до готового никеля. Впрочем, это и не было главной моей задачей.

После рудника попал на ММЗ, Малый металлургический завод. Издали он казался основательным каменным зданием. А стены были бревенчатыми, обмазанными толстым слоем гипса. В этой деревяшке находилась шахтная печь — ватержакет, которая дала первый норильский никель.

ММЗ действовал, а БМЗ, Большой металлургический завод, вводил в строй цех за цехом. Побывал на МОФ, Малой обогатительной фабрике, сооруженной также в деревянном исполнении, со множеством внутренних переходов и лестниц, потом на стройке каменной БОФ, Большой обогатительной фабрики, которая в сто десять раз превзойдет производительностью Малую.

Но не две, а три, может быть, даже четыре буквы, отмечали этапы скоростного развития комбината. Буквам «М» и «Б» часто предшествовала «О» — опытно-металлургический цех, опытный карьер, опытная станция снего-борьбы, опытная обогатительная фабрика.

Четвертой, самой начальной, была буква «В», означающая разные времянки. Среди них оказалась даже железная дорога, уложенная прямо на зимний уплотненный наст и действовавшая, пока он не подтаял.

Начальником стройки Большой обогатительной фабрики был Иван Перфилов. Он попал в Дудинку весной, вскоре после того, как шпалы времянки начали оседать и движение прекратили. Что делать? Вместе с другими строителями пошел в Норильск пешком.

Ивана Перфилова избрали секретарем первой комсомольской организации «Норильскстроя».

В 1944 году ему исполнилось 32 года. Он обладал врожденной способностью располагать к себе людей. Держался просто, ничего начальственного в тоне, в манерах. А ведь он уже был награжден за строительство теплоцентрали орденом Ленина — в те годы такой награды удостаивались очень немногие — и теперь успешно строил БОФ.

Я спросил его о первых комсомольцах.

— Сначала было несколько ребят, не больше. Первое значительное дело — дорога. Времянку к зиме заменили настоящей узкоколейкой. А как повалил снег, началась пурга, вызвал меня Завенягин: «Поднимай комсомолию на расчистку пути, выручайте стройку». Снега намело такие, что пришлось кое-где пробивать тоннели. Да что там: пускали в ход и взрывчатку. А потом сопровождали поезда. Иной раз налетит ветер, паровоз буксует в свежем сугробе, опять берись за лопаты.

Перфилов окончил Военно-строительную академию. О нем говорили как об инженере знающем, ищущем, изобретательном. Высшая оценка в годы, когда Норильску трудно было рассчитывать на завоз издалека того, в чем нуждались его стройки.

— У нас нет выражения «не можем сделать», — без тени рисовки заметил Перфилов. — Как это «не можем»? Должны. От магистрали далеко, время военное. Надо делать — делаем.

И верно — в Норильске многое было своим, норильским, сработанным умелыми и находчивыми.

Вот заводская труба, которую тогда считали самой высокой в Азии, а, может, и в Европе. Сложили ее из трех миллионов кирпичей. Как же их привезли сюда?

Никак не привезли — сделали на месте. Так же, как и электровозы марки «ЭР-24». Научились делать ковши экскаваторов. Скреперные лебедки — их тогда выпускал в стране лишь один завод, — железнодорожные стрелки. Блоки из местного сырья для строительства домов. Сваи для фундамента. Запасные части к автомашинам до свечей зажигания включительно. Свою взрывчатку. Серную кислоту из газовых отходов. Декоративные вазы из цветного стекла.

Перфилов считал себя учеником Завенягина. Вспоминал, как тот частенько приходил на комсомольские собрания. Никогда не был на них чужим, несмотря на возраст и чин. Обладал поразительным тактом. Мог долго сидеть, внимательно слушать, выступал коротко и обычно тогда, когда его об этом просили.

Я все яснее осознавал, что без Завенягина нельзя представить себе последние предвоенные и первые военные годы комбината. Никогда не видел его, но сколько о нем наслушался!

Авраамий Павлович Завенягин в 1938 году сменил прилетавшего к нам на Пясинский караван начальника Но-рильскстроя Матвеева, человека в горном деле и металлургии разбиравшегося слабо.

Завенягин же был крупным металлургом, прошедшим школу строителя и хозяйственника у Серго Орджоникидзе. Начинал как партийный работник в Донбассе, потом окончил Горную академию. За его плечами была такая всемирно известия стройка, как Магнитка. Не он ее закладывал, но принял в самую тяжелую пору срывов и сбоев. Когда Завенягина назначили директором Магнитки, было ему 32 года. И в такие-то годы взвалить на свои плечи флагман черной металлургии страны!

Взвалил — и потянул, сдюжил. Легко и привычно писать — сумел, мол, подобрать кадры, заботился о людях. Как это ему удалось на Магнитке — рассказано другими.

В те годы говорили: сначала — домны, а домики — потом. Завенягин же, занимаясь домнами и прокатными станами Магнитки, не забывал не только о домиках, но и

о детских садах и даже о такой неслыханной на стройках роскоши, как Театр рабочей молодежи.

Этот же стиль он принес и в Норильск, куда его, тогда уже заместителя наркома тяжелой промышленности, направили вскоре после трагической гибели Серго Орджоникидзе. Он пробыл в Норильске три года. И какую же славную память оставил о себе и своих делах!

Завенягин видел далеко, мыслил широко. Первоначально Норильск планировался как небольшой поселок с меняющимся населением. Авраамий Павлович повернул круто: создадим большой благоустроенный город. Приказал составить проект именно такого города и начал его строить.

Комбинат нацеливали на получение полуфабриката, так называемого файнштейна. И здесь крутой поворот: будем выпускать готовый никель. Пароходам, идущим Северным морским путем, нужен уголь — будем наращивать его добычу, отправлять на Диксон. Часто повторял: «Смотрите вперед! И дальше!»

Интересовался, как ссыльным декабристам удавалось выращивать овощи в Туруханске. Там теплее, конечно, но почему бы не попробовать в Норильске? Ведь наука с тех пор продвинула земледелие на север.

Был смел в решениях. В одной из книг я прочитал одно из его любимых выражений:

— Трусость — родная сестра Паники. И у них одна дорога — Поражение.

Узнав побольше о Завенягине, о его стиле, о его даре большевика-организатора, я начал понимать, как непросто было Панюкову стать во главе стройки на место человека, у которого он работал заместителем и, вероятно, немало перенял. Методы, приемы перенять можно, характер, внутреннюю силу — едва ли…

Перед войной Норильск был только на подходах к выпуску никеля. Действовавший крупный никелевый комбинат находился в Мончегорске.

Это Кольский полуостров, Заполярье, правда, не такое жесткое, как таймырское: там все же дышит теплом Гольфстрима. Мончегорск построили возле месторождения медно-никелевых руд, у берега озера Большая Имандра.

Комбинат «Североникель» был пущен незадолго до войны. А граница — рядом. Для бомбардировщика меньше получаса полета.

В 1941 году Завенягин, вызванный в Москву и назначенный заместителем наркома внутренних дел, поехал в Мончегорск, чтобы в случае осложнения обстановки подготовить «Североникель» к срочной эвакуации в Норильск.

Когда началась война, гитлеровцы Мончегорск не бомбили. Фашистская Германия остро нуждалась в никеле. Предполагалось захватить город молниеносным броском. Воздушные разведчики доносили, что комбинат работает, над трубами виден дым.

На самом деле эвакуация мончегорцев началась с шестого дня войны. Срочно демонтировали и грузили в вагоны все, что можно было вывезти. Дым же из труб был своеобразной дымовой завесой: жгли старые спецовки, доски, столы, деревянные перегородки бытовок.

Комбинат снялся с места целиком. Четыре тысячи рабочих и инженеров вместе с семьями, а также самое ценное оборудование. Поезда попадали под бомбежки. Тревожно было в портах погрузки. Шесть морских судов пошли Северным морским путем. В середине августа 1941 года первое судно — пароход «Щорс» — стало под разгрузку в Дудинке.

В сорок четвертом уже трудно было понять, кто норильчанин, кто мончегорец. Да, в сущности, и те и другие были на Таймыре людьми приезжими. «Все мы теперь здешние», — слышал я, когда спрашивал, кто откуда.

Главный геолог комбината Александр Емельянович Воронцов со своими помощниками с 1930 года вел разведки норильских руд. Были найдены богатые месторождения никеля, меди, кобальта. Однако норильская руда имела свои, не простые для металлургов, особенности. Мончегорцы, имевшие дело с никелем дольше норильчан, помогали отлаживать технологию.

Первая тонна норильского никеля была отправлена самолетом весной 1942 года.

Тогда же. Завенягин ненадолго прилетел на Таймыр и выступил перед норильчанами.

Он говорил, что Норильск живет до некоторой степени в привилегированном положении: страна выделяет ему больше, чем очень многим и многим предприятиям. Но война и предъявляет к Норильску чрезвычайно большие, срочные требования.

Завенягин напомнил, что комиссию, которой поручено двигать вперед производство никеля, возглавляет Сталин. От работы норильчан зависит успех борьбы Красной Армии против фашизма, значит, в значительной степени зависит и победа.

Могло ли тогда прийти в голову Авраамию Павловичу, что ему предстоит еще поработать вместе с Игорем Васильевичем Курчатовым, руководившим созданием атомного и термоядерного оружия, использованием энергии атома в мирных целях? Что его, Завенягина, именем впоследствии назовут Норильский комбинат, что ледокол «Авраамий Завенягин» будет нести вахту на водных путях к Дудинке? Что заместителю Председателя Совета Министров СССР, дважды Герою Социалистического Труда Заве* нягину поставят памятник в Норильске, что прах его примет Кремлевская стена?

 

Повествование, пока недописанное

Те десять или двенадцать норильских дней 1944 года я спал едва ли больше-четырех часов в сутки. Да и как заснешь, когда после дневного перенапряжения норильчане, отдыхая, бродят по светлым ночным улицам. Тут-то и поговорить с ними без поглядывания на часы.

Главного инженера «Норильскстроя» Владимира Степановича Зверева, человека неулыбчивого, сурового, днем почти недоступного, встретил ночью в состоянии блаженной расслабленности.

— Знаете что? — предложил он. — Пройдемте-ка до конца улицы и посмотрим, как цветет тундра. Такие теплынь и благодать у нас редки и коротки.

Норильск работал круглые сутки. Я видел на небольшом стадионе тренировочный футбольный матч. Дело было далеко за полночь. Играли команды дневных смен горняков и металлургов. Ребята немного поспали — и на стадион. Горняки в красных футболках с белыми полосами, металлурги в оранжевых. Набралось порядочно болельщиков.

Полуночное солнце, мешавшее вратарям, очень помогало «хозяйству Иевского».

Норильчане создали свой совхоз. Ну и что, если не так давно 63-ю параллель считали северной границей земледелия? Игарка передвинула ее за 67-ю. Попробуем на 69-й. Мало ли устаревших представлений ломает Норильск.

Директором совхоза назначили Николая Ивановича Иевского, человека на возрасте, скорее строителя, чем агронома. Впрочем, несколько лет спустя он уже хорошо разбирался в северной агрономии.

Поглаживая пушистые усы, Николай Иванович говорил как о чем-то самом обыденном:

— Выращиваем картофель, капусту, репу, турнепс, свеклу, морковь, редис, укроп. Всего двадцать четыре культуры.

— В открытом грунте?

— Вот именно. На вечной мерзлоте. Начали с гектара. Сегодня под посадками больше сотни.

— Как же вам удалось?

Иевский усмехнулся:

— Не очень просто.

Привел пример. Капусте нужно сто сорок — полтораста относительно теплых дней. Здесь их от силы девяносто. Если не плюсовать полсотни светлых солнечных ночей. А капуста «плюсует», дает тугие кочаны.

Теперь — почвы. В тундре они кислые. Подавай им известь. Грядки не годятся, как только земля начинает оттаивать, ее сгребают в высокие валы с острыми гребнями, хорошо прогреваемыми солнцем. Тем временем выращивают рассаду, причем закаляют ее, временами пуская в теплицу холодный воздух. Высаживают из горшочков со смесью торфа и навоза: питательный запас на первое время. А потом — подкормка удобрениями. Если заморозки прихватывают почву, не обходится без электропрогрева.

Сложно? Дорого? Да. Но завоз с юга тоже недешев. Овощи возле Красноярска вызревают поздно. Пока их привезут с полей в порт, погрузят, пока баржи протащатся с ними две тысячи километров, пока перегрузят в вагоны, разгрузят в Норильске…

Николай Иванович показал теплицы. Помидоры успели порозоветь, на огуречных плетях виднелись «китайские длинные», каких тогда еще не выращивали в Москве. А в оранжереях цвели флоксы, бегонии, астры.

— Наверное, подумали: лучше бы и здесь помидоры? Люди женятся, празднуют рождение ребенка. Цветы душу греют. А вот это — для экзотики.

По углам в кадках росли финиковые пальмочки.

Мы прошли через всю оранжерею. В стороне от выхода — клетка с белым медведем.

— Ну, Михайло Потапович, как дела? — подошел к клетке Невский. — Жарко, говоришь?

Медведь покосился в нашу сторону и хоть бы лапой шевельнул…

Меня обрадовал норильский ДИТР — Дом инженерно-технических работников. В военные годы, когда клубы всюду пообносились, обшарпались, он показался мне сущим дворцом: мягкая мебель, картины, ковры, кованая медь, великолепная роспись.

А какая техническая библиотека! Собрано все о Таймыре, все о цветной металлургии! Даже технические зарубежные журналы. Заведовал библиотекой писатель Алексей Гарри, бывший адъютант легендарного Котовского, автор книги «По следам Амундсена», участник полярных экспедиций.

В фойе ДИТРа я неожиданно повстречал Евгения Рябчикова, старого своего знакомого, волей судеб тоже оказавшегося в Норильске. Он стал в некотором роде старожилом Заполярья. Расспрашивал о Москве, огорчился, услышав, что московский Дом журналиста закрыт с начала войны.

В Норильске Женя работал в газете «За металл». Узнав, почему я здесь, рассказал, что в ДИТРе состоялся вечер «Трех флагов», исполнялись русские, английские, американские народные песни. Иногда выступают приезжающие из тундры кочевники. Не садятся в кресла — не привыкли, предпочитают пол, покрытый ковром. Танцуют «хейро», это немного похоже на хоровод.

— Надеюсь, увидимся в Москве, — сказал Женя при прощании.

И верно — не только увиделись, но и вместе работали как сценаристы над фильмом «Первый рейс к звездам». О полете Юрия Гагарина.

Не очень ли идиллическими получились мои зарисовки Норильска 1944 года?

Возможно. Но тот Норильск действительно поразил меня. Москва жила трудно. Незадолго до полета на Север я был в Ленинграде: апрельское солнце — и просматриваемые насквозь, пугающие тишиной боковые улицы, редкие прохожие, военные машины, изуродованные дома с фанерными щитами на рамах, укрытые от бомбежек скульптуры Аничкова моста. Город лишь оживал после блокады.

Красноярска я почти не видел — сразу в Норильск, стремительно взлетевший от двух коттеджей на пригорке и стандартных бараков среди осенней грязи к настоящему и во многих отношениях необычному для меня городу.

Не лежала еще тогда в центре Норильска каменная глыба с надписью: «Здесь будет сооружен обелиск, всегда напоминающий о подвиге норильчан, покоривших тундру, создавших наш город и комбинат».

Полная история Норильска еще не написана. Ее наиболее драматические страницы восполнять не мне, недолгому гостю, а тем, кто, сохраняя силу духа при всех трудно вообразимых невзгодах, создавал чудо в тундре.

В прошлом, в тридцатые, сороковые, да и в начале пятидесятых годов, далеко не все пересекали Полярный круг по своей воле. Эти люди на себе испытали несправедливость, зло, насилие. Но и в самые недобрые годы Человек оставался здесь Человеком. Он мерз, голодал, спал на барачных нарах. И он противоборствовал слепым стихиям, бил первые сваи в звенящую землю, преображал Заполярье.

Сегодня норильчанин рисуется нам победителем, который трудится в городе, где с ночами 69-й параллели спорят яркие светильники дневного света, где в пятидесятиградусный мороз можно поплавать под сводами превосходного бассейна, в городе, откуда за полдня можно добраться в теплые края. Вчерашний же норильчанин, заложивший фундамент всего норильского великолепия, норильчанин, поднимавший город в тяжелые военные годы, жил скудно, хлеб его был подчас горек, труд — тяжек…

Бревенчатый дом в два оконца, где жил в 1921 году, при первых разведках, Николай Николаевич Урванцев, сегодня — достопримечательность города, туда водят экскурсии.

После экспедиции на Северную Землю Урванцев искал нефть на Нордвике, уголь на Шпицбергене и в Кайеркане под Норильском, вел геологические исследования на Новой Земле и на архипелаге Минина. Умел охватывать научную проблему во всей ее широте и глубине, будь то оледенение Таймыра, геология Северо-Енисейской платформы или месторождения ее полезных ископаемых.

На долю Николая Николаевича выпали не только почести и награды. Ему довелось узнать горечь судьбы оклеветанных и безвинно пострадавших. Но и тогда он не сломился, не пал духом. Он продолжал работать для Норильска, для Таймыра.

Люди с таким складом ума, характера, воли поднимали и поднимают Сибирь. Она сильна ими.

В одном из посвященных городу в тундре очерков, напечатанных «Правдой» в 1966 году, говорилось о Завенягине в Норильске:

«Это была не только из-за природных условий трудная стройка. Работали здесь по большей части партийные, советские, хозяйственные руководители, многих из них он знавал раньше. Он был для них «гражданин начальник», они для него — товарищи.

…Об этом человеке до сих пор ходят легенды. Чаще всего говорят о том, что он многих спас. Это и так, и не так. Так — потому что он действительно спас многих. Не так — потому что спасательство это вовсе не было проявлением благотворительности. Завенягин — человек, гражданин, коммунист — дал людям самое главное, самое большое, что мог дать. Цель.

…Этому человеку было присуще то, что называют чувством истории. Вот почему он сумел вернуть слабым мужество, отчаявшимся — самоуважение и всем — веру в значительность своего труда».

 

Семен Шмойлов и Эрнест Клейтон

Я ходил с завода на завод — и нигде не видел праздных людей. Ни разу. Обошел семь крупных предприятий. Перекинулся хотя бы несколькими фразами с десятком людей. Переутомленные бледные лица — и уверенность в важности, нужности дела, которое поручено, к которому приставлены.

Побывал на РМЗ, ремонтно-механическом заводе. Это здесь выпускали скреперные лебедки. Да, кроме восемнадцати подшипников, все свое, все своими руками. Но что лебедки! Здесь делали запасные части для «Дорнье-Валя», ремонтировали паровозы, тракторы, изготавливали оси для вагонеток, каркасы вагонов узкоколейки.

На всех заводах по цехам — карты фронтов, сводки Совинформбюро, полотнища: «Норильский металл — для победы над фашизмом!», «Наш трудовой салют — скоростные плавки!», «Слава фронтовым бригадам — гвардейцам труда!».

При мне вывешивали свежую «молнию».

«Сегодня бурильщик Семен Шмойлов в честь войск 3-го Белорусского фронта, при содействии войск 1-го Белорусского фронта, штурмом овладевших городов Минском, выполнил шесть норм».

Я разыскал Семена Шмойлова. Написал о нем одну из корреспонденций для зарубежной печати под заглавием «Семен Шмойлов и Эрнест Клейтон». В ней немало наивного, есть и стилистические погрешности. Вот она слово в слово.

«Этот ящик с оборудованием проделал огромный и сложный путь. В трюме корабля, ушедшего от берегов Британии, он благополучно пересек воды, где можно было ожидать всяких каверз от немецких подводных лодок и самолетов. Плавание продолжалось, и настало время, когда капитан вынужден был надеть меховую шубу, потому что по курсу появились льды. Наконец, судно бросило якорь в заполярном порту, и стрелы крана легко перенесли наш ящик, в числе многих других, на причал. Он был потом погружен в вагон и закончил свое путешествие на товарной станции Норильского промышленного комбината, расположенного в Сибири, в основании омываемого водами Ледовитого океана Таймырского полуострова.

На комбинате были горячие дни. За короткое полярное лето сюда требовалось завезти множество самых разнообразных грузов. С тяжелыми ящиками возились не только профессиональные грузчики, но и добровольцы, являвшиеся на товарную станцию после своего рабочего дня.

Бурильщик Семен Шмойлов, добродушный гигант, распаковывал грузы. «Дядя Сёма», как некоторые называют его, весьма популярен на комбинате. В руднике он работает только своим перфоратором, который другие бурильщики с трудом держат в руках. Говорят, что дядя Сема однажды на пари приподнял на спине живую лошадь. Я этого не видел.

Зато я видел так называемую «Доску почета», на которую заносятся люди, чьи трудовые усилия на помощь фронту наиболее значительны. Против имени Семена Шмойлова неизменно красуется цифра: 350–400 процентов нормы. Он работает один за четверых.

Вскрыв один из ящиков, дядя Сема обнаружил в нем большой лист бумаги. На плакате была изображена рука, протягивающая через море английский военный самолет» Крупная надпись гласила: «От британского народа. К победе! Мы с вами». На плакате от руки было приписано: «Упаковано Эрнестом Клейтон (Галифакс, Англия). Желаю счастья России!».

Дядя Сема обрадовался находке, как маленький. Вокруг него быстро собрались люди.

— Интересно бы узнать, что за парень этот Клейтон, — сказал кто-то. — Молодой он или старик? Наверное, рабочий человек, как мы.

В общем, находка вызвала много разговоров. Русским людям, которые трудятся в далеком Заполярье, неустанно воюя с суровой природой, с вечной мерзлотой, были особенно дороги эти слова привета, написанные дружеской рукой британца.

Профсоюзная организация размножила плакат, и он украсил стены некоторых цехов, напоминая о том, что трудовые усилия русского народа сливаются с усилиями братьев по труду и оружию, что титаническая борьба русских против гитлеровской тирании находит благодарный отклик в сердцах многочисленных зарубежных друзей.

Я не знаю, прочтет ли эти строки Эрнест Клейтон из Галифакса. Во всяком случае, я был бы рад сообщить ему

О новых успехах человека, который первым бережно взял в свои огрубевшие руки плакат. Прежде всего бурильщик Семен Шмойлов получил звание мастера первого класса. К

1 июля этого года он выполнил полтора годовых задания, обогнав в трудовом соревновании всех бурильщиков комбината. За полгода он получил примерно двадцатимесячный заработок бурильщика средней руки, работающего в Заполярье.

Он думает, что может работать еще лучше. Когда радио приносит сюда, на высокие широты, раскаты победных московских салютов, бурильщик Шмойлов отвечает на них своим трудовым салютом. Узнав, что советские войска заняли город Минск, он работал так, что удивил даже своих друзей, которые привыкли к его высокой трудовой производительности. Он за смену выполнил работу шести бурильщиков, чувствуя себя усталым, но счастливым.

Эрнест Клейтон в Галифаксе и Семен Шмойлов в Норильске делают общее дело».

Вот и весь очерк. Кое-что придумал для занимательности, пытаясь попасть в тон репортажей тех зарубежных газет, с переводами которых нас знакомили в Совинформбюро. Не поднимал Семен Шмойлов на пари лошадь, хотя мужик был крепкий и, возможно, смог бы это сделать.

Начальник рудника рассказывал, что накануне своего рекорда бурильщик пришел к нему:

— Три нормы — мелочишка. Сколько тебе надо? Нет, ты скажи прямо — сколько?

Тому не понравился хвастливый тон.

— Пять можешь дать? Попробуй!

Шмойлов молча повернулся, у выхода бросил:

— Готовь магарыч.

На другой день дал шесть норм.

Но этот разговор остался тогда лишь в моем блокноте…

Написал я о Норильске десять-двенадцать коротышек. Их быстро перевели на английский, а часть и на испанский — для Латинской Америки. Через наши посольства отправили по назначению. Как мне потом сказали, большинство увидело свет.

Сделал очерк «Город в тундре» для «Известий». Насколько знаю, это была единственная публикация о Норильске за долгое время.

А поздней осенью 1944 года появилась статья в крупной американской буржуазной газете «Нью-Йорк геральд трибюн». Заголовок гласил: «Норильск — центр цветной металлургии в Сибири».

Упомянув, что среди американцев лишь очень немногие слышали о Норильске, газета писала, что для русских он «является символом торжества человека над природой Севера. С некоторых пор этот ныне процветающий индустриальный центр, самый крупный в своем роде, поставляет военным заводам бесценные металлы».

Статья сообщала, что город, построенный на вечной мерзлоте, состоит из маленьких изб и заводов-великанов, что он соединен железной дорогой с Дудинкой, портом на Енисее, что в нем есть театр, футбольный стадион, залы для танцев и что в Норильске заканчивается постройка могучего никелевого завода.

Иностранные корреспонденты в военные годы Норильск не посещали. И была в статье одна маленькая деталь, порадовавшая меня. Упоминалось «училище, преподающее 71 специальность». А в одной из своих корреспонденций я рассказал о школе фабрично-заводского обучения, где подготавливались рабочие именно 71 специальности. Хочу верить, что популярной американской газете пригодилась информация, почерпнутая из рабочей печати.

 

Не спустив гордый флаг

О событиях в Карском море норильчане знали, но говорили мало и неохотно. Скорее намекали, чем рассказывали. Были, мол, отдельные попытки фрицев проникнуть на Таймыр для разведки. Ну, и не все суда, везущие грузы для комбината, доходили до Дудинки. На море тоже идет война, без жертв не обходится.

Вести пространные разговоры о таких вещах не полагалось.

Я встретил в городе знакомого врача-хирурга. Он летал на Диксон, где оперировал раненых, потом сопровождал их в Норильск. Врач видел следы обстрела острова фашистским крейсером, напавшим на Диксон.

Вскоре после окончания войны стали появляться отдельные заметки и в газетах. Александр Лесс, журналист, с которым мы в 1936 году коротали время на Диксоне, рассказал в «Вечерней Москве» о слушателе Артиллерийской академий им. Ф. Э. Дзержинского лейтенанте Николае Корнякове, вступившем в бой с проникнувшим в Карское море фашистским рейдером. Был напечатан и снимок Корнякова, совсем молодого парня.

Я тотчас позвонил Лессу в редакцию.

— Старик, не телефонный разговор, не спеши. Скоро тему откроют для широкой печати. Будет о чем рассказать!

Александр Лесс был одним из самых оперативных и осведомленных репортеров «Вечерки».

Позднее тему действительно открыли.

Мне удалось встретиться кое с кем из участников событий. То, о чем я писал тогда, оказалось не во всем достоверным, как, впрочем, и заметка Лесса, где Корняков палил по крейсеру из снятой с вооружения старой пушечки. Не уверен, что и сегодня можно воссоздать точную, полную картину. Часть свидетелей погибла на кораблях от бомб, торпед и снарядов, часть нашла могилу в ледяных волнах.

Я не военный историк. Не был также очевидцем трагических событий военной поры на трассе Северного морского пути. Однако без хотя бы самого сжатого рассказа о них нельзя представить, через какие тяжелейшие испытания прошли северяне по дороге в сегодняшний день. И я позволю себе использовать для такого рассказа воспоминания флотоводцев, командиров кораблей, летчиков, полярников, а также изданные в Красноярске книги, в том числе работу Леонида Щипко «Защитники Карского моря», собравшего, исследовавшего, уточнившего обширный фактический материал.

Начну с «Сибирякова», который провел Пясинский караван вдоль Таймыра и ровно шесть лет спустя прославился как «полярный «Варяг». Об этом писалось немало, но подвиг его команды изменил ход многих событий, и не вспомнить о нем нельзя.

25 августа 1942 года старый ледокольный пароход был в рабочем рейсе. На борту его находилось свыше ста человек: команда и зимовщики полярных станций. Конечной целью рейса была Северная Земля, где на месте базы Ушакова и Урванцева давно уже оставались без смены три зимовщика во главе с опытным полярником Борисом Кремером.

То, что увидел в бинокль капитан «Сибирякова» Анатолий Качарава неподалеку от острова Белуха, могло показаться миражем: большой быстроходный крейсер. Здесь, в Карском море?! Откуда? Чей? Если наш, Диксон предупредил бы.

На «Сибирякове» встревожились. Уйти на мелководье? Не успеть. Крейсер уже близко.

Сигнал прожектором, международный язык светового семафора:

— Кто вы? Куда следуете? Подойдите ближе!

Качарава ответил вопросом на вопрос.

— Кто вы?

Ответ наш сигнальщик, видимо, точно не понял. Название крейсера показалось ему похожим на какое-то японское слово.

Опять мигание прожектора.

— Запрашивает ледовую обстановку в проливе Вилькицкого.

Радист был на мостике, рядом с капитаном. Тот приказал:

— Сообщите Диксону: встретили иностранный крейсер. Наблюдайте за нами.

Расстояние между «Сибиряковым» и крейсером сокращалось. Повторный запрос о проливе — и три предупредительных выстрела.

Через минуту приказ крейсера по семафору:

— Прекратить радиосвязь. Медленно подходите ко мне.

Сомнений не было — с «Сибиряковым» шел на сближение фашистский рейдер!

Конечно, не старый пароход был его целью. Большой караван судов, идущих проливом Вилькицкого, — вот на какую добычу рассчитывал пират. Задержать его любой ценой!

И капитан скомандовал:

— К бою!

А что — к бою? Небольшие пушки и спаренные пулеметы. Они сослужили службу в Белом море, когда вражеский самолет снизился, чтобы обстрелять судно. Их и предназначали для отражения воздушных налетов. Но нападать с такой артиллерией на крейсер…

Капитан Качарава открыл огонь первым.

Он знал неизбежный исход боя. Заранее приказал старшему механику и своему заместителю по политической части в критический момент открыть кингстоны, пустить потоки воды в трюм, чтобы «Сибиряков» ушел на дно с неспущенным флагом и всеми судовыми документами.

Ответный огонь крейсера. Залп за залпом. По судну, по шлюпкам.

В 13.40 Диксон получил радиограмму: «Принимаем бой». Семь минут спустя радист добавил от себя: «Ну, началась канонада». Последняя радиограмма с борта «Сибирякова»: «Продолжаем бой, судно горит».

Мощная станция Диксона уже непрерывно передавала в эфир открытым текстом: «Всем, всем всем! Для сведения командиров кораблей, находящихся в Карском море. В районе побережья Харитона Лаптева появился крейсер противника!»

Как бы подхлестнутый этой радиограммой, большой караван, сопровождаемый в проливе Вилькицкого двумя ледоколами, ушел за ледяной барьер. Теперь он был недосягаем для рейдера.

Военные действия в Карском море начались не с появления фашистского крейсера.

У них — довоенная предыстория. Уже тогда германское морское командование не без помощи японской разведки собирало сведения о Северном морском пути.

Возможность распространения боевых операций на полярные воды учитывалась и нашим командованием. Однако бывший нарком Военно-Морского Флота адмирал Николай Герасимович Кузнецов в книге воспоминаний «Курсом к победе» писал: «Следует признать, что в довоенное время мы, в Наркомате ВМФ, недооценили значение морских путей на Севере и недостаточно разрабатывали проблему их защиты. Поэтому уже в ходе войны пришлось создавать новые военно-морские базы, аэродромы, выделять корабли для конвойной службы».

Когда «Сибиряков» вышел в рейс, советские военные моряки уже давно вели бои в водах Северной Атлантики, в Баренцевом море, на путях к Мурманску, к Архангельску. Не исключалась возможность военных действий и в Карском море. Общее положение на фронтах и морских коммуникациях не позволяло перебросить сюда сколько-нибудь значительные силы, однако уже в первые месяцы войны были созданы специальный отряд Карского моря и авиационная группа, а также доставлены орудия для береговых батарей.

Потоплением «Сибирякова» рейдер открыл себя. Пиратство в чужих незнакомых водах становилось для него уже не столь эффективным и достаточно опасным. Ближайшей целью рейдера мог стать Диксон.

Здесь спешно готовились к обороне. Начальник морских операций западного сектора Арктики Ареф Иванович Минеев и комиссар Василий Ваптосович Бабинцев сделали все, что можно было успеть: рейдер мог появиться с минуты на минуту.

Настала ночь на 27 августа. Вскоре после полуночи в туманной мгле перед поселком Новый Диксон возник силуэт огромного военного корабля. Он двигался медленно, как бы ощупью: фашисты опасались подводных камней.

Диксон молчал.

Вражеский рейдер обошел часть острова и остановился в проливе Вега, у входа в гавань. Тяжелые орудия были наведены на порт. Блеснули вспышки залпа.

И тотчас навстречу крейсеру двинулся, ведя огонь, ледокольный пароход «Дежнев», ставший в военное время сторожевым кораблем «СКР-19». Раздались выстрелы с парохода «Революционер», стоявшего в гавани. Другие суда на рейде не были вооружены. Среди них оказался и старый «Кооператор», ходивший на Пясину.

На «СКР-19» были убиты семь человек и многие ранены, судно получило пробоины, но продолжало бой. Вспыхнул пожар на «Революционере».

Заговорила береговая батарея: две 152-миллиметровые гаубицы. Это уже солидный калибр. Артиллеристы лейтенанта Николая Корнякова с первого залпа попали в рейдер. Потом еще и еще. На корме крейсера показался дым.

Батарея стояла на пирсе и ее снаряды летели через «Дежнева». Писатель и военный моряк Владимир Рудный позднее высказал предположение: командование крейсера решило, что «Дежнев» открыл огонь из своих крупнокалиберных орудий. Но тогда на нем могли быть и торпедные аппараты.

Крейсер, продолжая обстрел, пошел прочь от опасного места.

Результаты его налета на Диксон могут создать ложное представление о недостаточной боеспособности рейдера, о трусости или бездарности его командования.

Проникнувший в Карское море севернее Новой Земли, «Адмирал Шеер» принадлежал к классу тяжелых крейсеров, так называемых «карманных линкоров», спущенных на воду всего за пять лет до войны. Мощная артиллерия, торпедные аппараты, надежная броня, высокая скорость.

Прежде, чем расстрелять «Сибирякова» и появиться у Диксона, «Адмирал Шеер» потопил в Северной Атлантике и Индийском океане крейсер и около двух десятков транспортов. Командовал рейдером моряк Вильгельм Меедсен-Болькен, ожидавший производства в контр-адмиралы.

Появление «Адмирала Шеера» было частью операции, разработанной под кодовым названием «Вундерланд» («Страна чудес»). Главной ее целью был срыв навигации на Северном морском пути. Для этого предполагалось использовать два крейсера, эсминцы, авиацию и «волчью стаю» подводных лодок.

Меедсена-Болькена с самого начала преследовали неудачи. Он «потерял» важный караван, укрывшийся за льдами пролива Вилькицкого, и лишился самолета-разведчика, потерпевшего аварию. Датский историк Стеенсен со слов самого командира рейдера так объясняет последовавшее за гибелью «Сибирякова» нападение на Диксон:

«Меедсен-Болькен принял решение совершить рейд на один из опорных пунктов Северного морского пути… Oneрации был присущ известный элемент риска. Рейд планировался в виде внезапной высадки десанта численностью 180 человек. Рассчитывали во время рейда захватить важные материалы и пленных, в частности, из числа руководящего состава западного сектора Северного морского пути. Кроме того, было решено поджечь угольные склады, уничтожить радиостанцию и прервать связь с Красноярском».

Получив неожиданно сильный отпор и не достигнув ни одной из поставленных целей, «Адмирал Шеер» вернулся к своей базе возле норвежского порта Нарвик.

Военно-морское командование противника изменило и дополнило план. Представьте, устьем Енисея интересовался сам Гитлер! Он лично намечал отдельные операции. Предполагалось, например, минировать главные трассы Северного морского пути и, если будет такая возможность, направить вверх по реке подводную лодку с усиленным артиллерийским вооружением для демонстративного обстрела Дудинки, через которую получал грузы Норильск.

Рейс-авантюра не состоялся. Не был осуществлен и новый поход в Карское море «Адмирала Шеера» вместе с крейсером «Адмирал Хиппер». Немецкое военное командование бросило крупные силы для нападения в Атлантике на большой караван, везущий вооружение для советских войск.

 

«Волчьи стаи» в Карском море

Однако «Вундерланд» не был похоронен. Он превратился в «Вундерланд-2», учитывающий, что корабли, доставляющие по ленд-лизу грузы из США, после больших потерь в Атлантике попытаются использовать восточный сектор Арктики.

Это очень трудный путь, но при благоприятной ледовой обстановке все же осуществимый. Возможен маршрут Берингов пролив — Восточно-Сибирское море — море Лаптевых — Карское море — устье Енисея.

Немецким рейдерам и подводным лодкам, решило вражеское командование, практически хорошо доступен лишь последний его этап. Здесь и следует громить и топить караваны. А для этого прежде всего — разведка, уничтожение береговых наблюдательных пунктов русских. И, конечно, захват кодов и морских карт, особенно карт устья Енисея, которое должно быть полностью заминировано, поиски мест для удобного укрытия немецких подводных лодок.

Противнику действительно удалось создать базы в нескольких местах побережья, в шхерах Минина, в архипелаге Норденшельда.

Как же наши ничего не заметили вовремя?

Мне, может, тоже пришел бы в голову такой вопрос, если бы я не видел пустынность таймырского побережья. От Диксона до устья Пясины хотя бы один настоящий поселок!

Позднее и без того редкое население разделила война. Рыбаки ушли на фронт, стар и млад вместе с женщинами откочевали поближе к югу. Часть полярных летчиков летала не над льдами, а бомбила Берлин. И, возможно, у тех, кто нес службу на побережье Сибири, в подсознании таились мысли: ведь идет не сорок второй, а сорок третий год. Уже был Сталинград, разгром немцев на Волге. Шло затяжное сражение на Курской дуге.

Карское море по-прежнему оставалось под прицелом.

В июле начался морской переход из Нарьян-Мара к устью Оби пятнадцати речных пароходов, без которых могла обойтись Печора. Их охраняли пять кораблей. Флагманский тральщик подорвался на мине, поставленной подводной лодкой. Караван попал в полосу жестокого шторма. И все же речные суда достигли устья Оби, счастливо разминувшись с вражескими подводными лодками группы «Викинг».

В конце июля одна из них напала на невооруженное судно «Академик Шокальский». Торпеду гитлеровцы тратить не стали: хладнокровно косили людей пулеметными очередями, добивали тех, кто пытался спастись на шлюпках, на льдинах.

Из документов гитлеровского командования известно: в последних числах августа в Енисейском заливе было поставлено свыше двух десятков особо опасных донных мин большой взрывной силы.

В начале сентября здесь подорвался транспорт «Тбилиси», испытанный и обстрелянный в рейсах через Атлантику. После атаки подводной лодки затонул пароход «Диксон». Шедший с оборудованием для Норильска конвой транспортов подвергся одновременному нападению нескольких подводных лодок — и снова потери.

Конечно, гитлеровским подводникам не сходили безнаказанно их набеги. Часть вражеских лодок была повреждена, некоторые уничтожены.

Доказательством их гибели считались, по выражению командующего Северным флотом адмирала Арсения Григорьевича Головко, только «пух и перо» — когда после поражения глубинными бомбами на поверхности, помимо радужных масляных пятен, появлялись всплывшие предметы. Однажды был выловлен даже дневник командира подлодки.

Арктическую навигацию 1943 года завершила операция особой важности: вывод из бухты Тикси в Архангельск ледокола «Иосиф Сталин» и ледореза «Литке», необходимых для проводки конвоев через Белое море к Архангельску.

Она началась лишь 20 октября, в пору, когда льды уже не всегда уступают путь ледоколу. Но они же создают непреодолимую преграду для подводных лодок.

«Волчья стая» появилась после того, как возле Новой Земли конвой вышел на открытую воду. Советские эсминцы действовали умело и бесстрашно. В середине ноября, когда шторма набирают полную силу, когда обледеневают орудия и аппараты для сбрасывания глубинных бомб, была уничтожена по крайней мере половина действующих в этих водах вражеских подводных лодок.

Конвой АБ-55 (Арктика — Белое море) потерь не имел. Ледоколы с хода врезались во льды у портовых причалов Архангельска: ожидался приход зимних караванов из Атлантики.

Наступил 1944 год. Небо над Москвой все чаще расцветало огнями салютов. И, казалось бы, «волчьи стаи» должны держаться ближе к берегам оккупированной Норвегии.

Тут необходимо обратиться к более ранним событиям. Возле этих берегов Северный флот не только оборонялся. Уже в 1941 году гитлеровцам приходилось защищать свои конвои, вывозящие норвежскую железную руду, от атак наших моряков. На второй день войны советская подводная лодка торпедировала вражеский транспорт у пирса норвежского города Вардё. За 1941–1942 годы подводники Северного флота потопили 77 транспортных судов и 27 военных кораблей противника.

Чтобы наблюдать за вражескими кораблями, наши подводные лодки темными ночами высаживали на пустынных островах и безлюдных берегах фиордов разведчиков, среди которых было немало норвежских патриотов.

Север Норвегии огибали конвои союзников, доставлявшие в СССР по соглашению о взаимных поставках вооружение, боеприпасы, продовольствие.

Суда с грузом прикрывались военными кораблями. Экипажи кораблей союзников обычно оставались до конца верными воинскому долгу. Но случалось и так, что по приказу командования, преследовавшего свои цели, они бросали транспорты на произвол судьбы, и те становились мишенью для атак врага. Это особая, специальная тема, которой много занимались историки.

Один из отголосков событий более чем сорокапятилетней давности — сообщение об окончании в сентябре 1986 года трудных подводных работ в Баренцевом море. Здесь в 1942 году был торпедирован крейсер «Эдинбург», шедший во главе конвоя, возвращавшегося из Мурманска в Англию. На затопленном корабле находилось пять с половиной тонн золотых слитков самой высокой пробы, предназначавшихся для уплаты союзникам за поставки военных грузов.

Основная часть золота была по соглашению с Советским Союзом поднята английской фирмой в 1981 году. Пять лет спустя удалось извлечь из трюма крейсера еще

29 слитков весом в И —13 килограммов каждый. Две трети всего драгоценного груза вернули нашей стране, треть получила Великобритания; обе стороны выплатили свою долю вознаграждения фирме.

…Нет, в 1944 году «волчьи стаи» не задержались у берегов Норвегии. Противник учитывал, что наши сухопутные силы при поддержке флота могут начать наступление на Кольском полуострове. Не исключено, что авантюризм и особенная озлобленность в действиях вражеских подводных лодок осенью 1944 года объяснялись стремлением как-то поддержать дух тех, над кем нависла неотвратимость возмездия, хотя бы частично отвлечь наши силы, готовящиеся к удару, дезорганизовать коммуникации Карского моря.

Число немецких подводных лодок возле устья Енисея не уменьшилось, а увеличилось за счет переброски в Норвегию подводного флота из береговых баз Франции, где высадились союзники.

Перископы пиратов замелькали в волнах возле Диксона еще в июле. Гитлеровских подводников поторапливал Норильск, его никель в броне танков Т-34. Навигация 1944 года становилась решающей для снабжения Норильского комбината, быстро наращивавшего выпуск металла для фронта. Можно не сомневаться, что среди первоочередных целей «Грифа», ударной группы подводных лодок, были именно грузы для Норильска.

«Волчья стая», действующая в Карском море, получила новое секретное оружие. Это были акустические электроторпеды, самонаводящиеся на шум судовых винтов и почти не оставляющие следа на поверхности моря. Именно это, непривычное для наших моряков оружие, и стало причиной тяжелых драм.

Вражеские подводные лодки в навигацию 1944 года появлялись в Карском море свыше 120 раз. Абсолютное большинство нападений удалось отбить. Но несколько раз атаки достигли цели.

Погибли три тральщика, гидрографический бот «Норд», сторожевик СКР-29 («Бриллиант») и океанский транспорт «Марина Раскова».

СКР-29 в свой последний день находился в прикрытии каравана транспортов, идущего к Диксону из моря Лаптевых.

Его акустики первыми услышали шум винтов подводной лодки. Время было за полночь, и сигнальщик различил легкий фосфорисцирующий след торпеды, издали несущейся к борту большого транспорта «Революционер». Командир сторожевика Михаил Маханьков рывком бросил свое судно наперерез торпеде.

При взрыве погибли все, кроме тяжелораненого матроса, державшегося за шлюпку. Он умер на борту тральщика, подоспевшего к месту гибели СКР-29.

«Марина Раскова» относилась к числу крупнейших по тем временам грузо-пассажирских судов: двенадцать тысяч тонн водоизмещения.

В ночь на 13 августа 1944 года, когда транспорт стал мишенью, возможно, не одной, а двух-трех подводных лодок, на его борту находилось 354 пассажира. Это была смена зимовщиков. Часть ехала с семьями, с маленькими детьми.

«Марину Раскову» прикрывали тральщики Т-118 и Т-114.

Все три судна были поражены акустическими электроторпедами почти одновременно.

Никто не видел их следа. Взрывы были особенно страшны своей полной неожиданностью. Они разворотили борта тральщиков. «Марина Раскова» получила огромную пробоину. Чтобы ускорить погружение судна в пучину, подводная лодка выпустила вторую торпеду.

Координаты места потопления не были переданы в эфир: конвой шел в «зоне молчания», видимо, радисты не успели сорвать печати с раций.

В бушующем море на перегруженных шлюпках, кунгасах, вельботах оказалось свыше шестисот человек. Без запасов еды, без пресной воды. В той же одежде, в которой прыгали с тонущих судов.

Все Карское море было оповещено: спасайте людей! Но погода исключала немедленные поиски с воздуха терпящих бедствие.

В предполагаемый район катастрофы поспешил тральщик. Не нашел ничего, кроме бушующих волн.

Первую шлюпку с «Марины Расковой» летчики увидели на четвертый день после гибели судна. Сняли с нее около двадцати человек, доставили на берег. Потом удалось спасти еще одиннадцать. Был обнаружен переполненный людьми кунгас, но штормовая волна не дала самолету приблизиться к нему.

Особенно настойчив в поисках был Матвей Ильич Козлов. Он вывез на Диксон еще 25 человек с аварийного вельбота. На розыски кунгаса, которому не смог оказать помощь другой пилот, Козлов поднялся в воздух при совершенно нелетной погоде. Не надеялись, что ему удастся найти суденышко. Но он нашел.

Увидел, что люди держатся из последних сил, иные лежат без признаков жизни. Радировал: запас горючего на исходе, если отойду от кунгаса, он будет потерян.

Ему ответили: действуйте по своему усмотрению.

Радиограмма Козлова: иду на посадку, постараюсь принять людей, из-за шторма взлететь не смогу, буду двигаться по воде к острову Белому.

Записан кинорежиссером Дмитрием Деминым рассказ Козлова о том, при каких обстоятельствах была послана эта радиограмма.

«Я спросил у экипажа: «Что будем делать?» Они ответили: «Поступай, Матвей Ильич, как ты считаешь правильным. Но лучше погибнуть, чем сыграть труса!» «Ну что ж, — думаю, — попробуем!»

Как он посадил самолет, как приблизился к кунгасу, как перекинули на него трос — рассказать трудно, представить нельзя.

«Тут мы увидели, что творится на кунгасе. Он был залит водой, и оставшиеся в живых — да, пожалуй, их еще можно было назвать живыми, — чтобы не захлебнуться, вынуждены были устелить дно кунгаса мертвецами. Когда мы подошли, только несколько человек могли приподнять голову, дотащиться до борта. Ни говорить, ни тем более самостоятельно перейти на клипербот они не могли… Спасли мы 14 человек, остальным наша помощь уже была не нужна… Море стало им могилой…»

Взлететь Матвей Ильич не мог. Больше сотни миль гнал самолет с волны на волну, пока не добрался до берега, где передал спасенных в надежные руки.

Матвей Ильич Козлов за долгую жизнь провел в воздухе двадцать две тысячи часов. Те сутки в Карском море теряются среди множества других. Летчик защищал Севастополь, бомбил Берлин, но чаще всего под крыльями его самолета были льды, льды, льды. Арктика.

После гибели «Марины Расковой» и тральщиков сопровождения из 618 человек, покинувших тонущие суда, удалось спасти 256. Выжили из них 145 человек.

Сибирь — глубокий тыл?!

Да, если не считать ее полярного побережья, островов-и огромного пространства морей, сравнимых с полями сражений.

Из дневника адмирала Головко за октябрь 1944 года:

«…У нас в Заполярье со дня на день должен последовать решительный удар по лапландской группировке гитлеровских войск.

Готовимся к нему совместно с армией. Конкретно: силами флота в предстоящем наступлении надлежит обеспечить прорыв и взятие укрепленного района противника, включающего Лиинахамари, Петсамо (Печенгу), Киркинес, Вардё и Вадсё».

Этот удар был нанесен. Советские войска разгромили: немецко-фашистскую группировку в Заполярье и положили начало освобождению Норвегии.

Как же много значил для страны действовавший всю войну Северный морской путь! По нему прошли многие сотни транспортов с грузами для фронта. Он помог отстоять наши полярные окраины, защитить Кольский полуостров с незамерзающим портом Мурманск. Именно здесь противник в начале войны, неся большие потери, прорвался лишь на три десятка километров от границы, был остановлен при поддержке флота и не смог продвинуться дальше за все военные годы. В одном месте оставался почти стокилометровый участок, где гитлеровцам вообще не удалось пересечь пограничную линию.

Для бездорожного Енисейского Севера роль морского пути была выдающейся. По нему доставили на Енисей людей и оборудование из Мончегорска. По нему Норильск получал грузы, в том числе импортные. Сделав Енисей своей ветвью, морская трансполярная магистраль заставила перевооружить Енисейский флот и порты.

При всех потерях, в том числе и неизбежных даже в мирное время, Северный морской путь осваивался все крепче, все надежнее. Навигацию во льдах удлиняли чрезвычайные обстоятельства военных лет, но полярники прикидывали: значит, недалеко время, когда будем плавать круглый год.

Самолеты не только указывали путь кораблям и спасали терпящих бедствие. Авиация провела над льдами в 1941 году 1800 часов, в труднейшем 1942-м — свыше 2800. Кроме оперативных разведок, уточнялись карты Северного Ледовитого океана на площади 600000 квадратных километров. Впервые в мире именно здесь, в тревожную военную пору, практиковалась аэрофотосъемка ледяного покрова, повысившая надежность прогнозов.

Если совсем коротко — ко Дню Победы страна получила качественно иной Северный морской путь, чем довоенный. Война обогатила опыт полярных судоводителей. Рождались дерзкие замыслы, смелые проекты новых мощных ледоколов, надежных судов ледового плавания. И уже не казался недоступным далекий шестой материк земного шара, ледяная Антарктида.

Нет, не напрасными были жертвы!

Вот строки, известные капитанам всех судов трансполярной магистрали:

«Для отдания воинских почестей героизму, мужеству и самоотверженности моряков-североморцев на местах их героических боев определить координаты мест боевой славы: широта 76° северная, долгота 91°31′ восточная. Всем кораблям, проходящим объявленные координаты, приспускать флаги, подавать звуковые сигналы…»

Это координаты места гибели «Сибирякова».

Именами погибших моряков «полярного «Варяга» названы острова в Карском море. На карте есть и пролив Сибиряковцев. Несколько островов поименованы в память тех, кто пал на «Дежневе» при отражении налета фашистского рейдера.

Диксон воздвиг обелиск защитникам острова и участникам боев в Арктике: три огромных символических штыка, как бы поднятых над Северным полушарием. Три рода войск — военно-морские силы, авиация, пехота.

В Дни Победы здесь собираются ветераны — участники морских боев, обороны острова. Год от года редеют их ряды. Нет в живых и командира батареи лейтенанта Николая Корнякова. Земля Диксона, которую он защищал, недавно приняла его прах.

«Никто не забыт, ничто не забыто» — написано на обелиске Диксона.

А какова же судьба «Адмирала Шеера»? Нет, он погиб не в открытом морском бою. Массированный налет авиации на базу, где рейдер ремонтировался, превратил грозные орудийные башни в груду искореженного лома. Кажется, то, что осталось от крейсера, позднее удалось подлатать и превратить в портовый дебаркадер. Пират, что называется, «пожал удел посмертного бесславья»…

 

Тоннель Киркенеса

Это рассказ об одной, теперь уже достаточно давней, поездке по северу Норвегии. По тем местам побережья страны, возле которых проходил путь конвоев, где базировались гитлеровские подводные лодки, почти не утихали ожесточенные морские бои, и пучина глотала корабль за кораблем.

Это также рассказ о наших соседях, в чьем облике и характере немало черт, свойственных всем обитателям Заполярья, будь то норвежская провинция Финмарк, Кольский полуостров или Таймыр. Среди норвежцев были смельчаки, герои Сопротивления, боевые друзья североморцев — как не помянуть их добрым словом?

Наша поездка началась в Мурманске.

На знамени города тогда еще не было Золотой Звезды, не возвышался на Зеленом мысу «Алеша», памятник защитникам Заполярья.

Вот уличная толпа, и в ней люди, сумевшие отстоять город, расположенный всего в нескольких десятках километров от границы, от фронта. Город, по плотности бомбовых ударов уступивший только Сталинграду и некоторым районам Ленинграда: на каждого защитника Мурманска пришлось по 90 килограммов взрывчатки.

Мы видели порт, могучие краны, океанские суда у пирса. Здесь начинается линия Мурманск — Дудинка, которая во время нашей поездки еще не стала круглогодичной, но уже была близка к этому.

Жесткий график отвел нам на Мурманск всего день, правда, очень плотный. Потом была ночевка в Никеле, откуда, что называется, рукой подать до границы.

…Едем к ней в маленьком автобусе. Вокруг — лесотундра. Поблескивают холодные чистые озера. Похоже на Таймыр, только тут больше камня.

Недалеко от заставы на глыбе гранита поднимает ствол пушка. Возле нее — кладбище. Под корявыми полярными березками лежат солдаты, павшие у самого края родной земли.

Мы выгрузились у заборчика со шлагбаумом и пограничным столбом. За узкой полоской земли был другой заборчик, уже норвежский.

Граница в кольской тундре охраняется особенно зорко. По другую ее сторону не просто Норвегия. Там — НАТО.

Однако внешне все выглядело почти по-домашнему. В зарослях ольхи насвистывала пичуга. По тропинке к озеру прошел солдат с тремя удочками. С фуражки свисала сетка из черного тюля, спасающая от комаров. Такие носят и в сибирской тайге.

Формальности заняли… Да почти ничего они не заняли. О приезде нашей делегации сообщили сюда из Мурманска. Пограничники обеих застав знали, кто мы и что мы,

Перетаскиваем свое барахлишко в Норвегию. Наконец последний ящик с подарками оказался за границей, и наш офицер приложил руку к козырьку фуражки:

— Ждем вас обратно пятого августа в семь ноль-ноль. Счастливого пути!

Через десять минут мы мчимся по шоссе в Киркенес. Мы — это владеющая норвежским языком переводчица Раиса Алексеевна, уже бывавшая на севере страны, артистка-кукольница, кинорежиссер, артист Госэстрады, нежно обнимающий громоздкий футляр с аккордеоном, наконец, автор этих строк.

Нас пригласили друзья из общества «Норвегия — Советский Союз». Мы должны побывать в нескольких небольших городах и поселках крайнего севера страны. На оплату гостиниц денег у наших друзей нет. Будем ночевать у тех, кому интересно и приятно поговорить с гостями, пробираться от одного поселка до другого подручными средствами: где на машинах, где на рыбачьих парусниках, где на попутных пароходах.

В Киркенесе нас развозят по домам. Я буду жить в красном особнячке на пригорке. Город, по нашим понятиям, невелик: несколько тысяч жителей. На севере Норвегии мерки другие. Киркенес обозначен на картах внушительным кружком.

Двухэтажные, большей частью деревянные дома пестро раскрашены. Именно раскрашены, а не окрашены. Окраска — это что-то будничное, обычное, тогда как здесь выбраны буйные, дерзкие цвета, такие, чтобы их не могла погасить небесная хмарь, большую часть года висящая над северными фиордами.

Собираемся вместе в доме, где приютили Раису Алексеевну. Хозяйка — ее зовут Ингеборг — легка и подвижна. Проворные руки мгновенно расставляют чашечки с кофе.

Идем смотреть город.

Тут все знакомы друг с другом. И уже знают, что за люди с фотоаппаратами поспешают за проворной Ингеборг. Сдержанно пожимают руку, сдержанно улыбаются.

На холме над городом стоит наш солдат. Крепкий, ладный, с автоматом в руках. Подле постамента сохранилось что-то вроде бункера. Пестреют в траве полевые цветы, давным-давно отцветшие в Подмосковье. Пожухшие венки и букеты — много маленьких букетов — лежат у подножия памятника.

В самом конце войны по лондонскому радио выступил норвежский лейтенант. Он только что вернулся с севера своей страны, где воевал бок о бок с русскими, освобождавшими норвежскую землю. Запись его выступления сохранилась.

— Я перешел границу ночью вместе с русским солдатом, — рассказывал лейтенант. — Светило полярное солнце. На опушке леса мы увидели вдруг типичный маленький низенький домик, окрашенный в красный цвет с белыми кантами по краям. Такого нельзя увидеть ни в одной стране, кроме Норвегии. Русский засиял, как солнце. «Норвежский дом! — крикнул он. — Норвежский дом! Твой дом, теперь ты у себя дома, опять дома!..»

Лейтенанта, выступавшего по лондонскому радио, звали Тур Хейердал. Еще не были срублены бальзовые деревья для плота «Кон-Тики», и странному словосочетанию «Аку-Аку» суждено было появиться на книжных обложках немало лет спустя.

Лейтенант Тур Хейердал рассказал эпизод, относящийся к Петсамо-Киркенесской операции октября 1944 года. Ее, как мы знаем, осуществили войска Карельского фронта и моряки Северного флота.

В ходе боев наступавшие части вышли к норвежской границе, с согласия правительства Норвегии, находящегося в Лондоне, перешли ее и вскоре начали бой за тщательно укрепленный гитлеровцами Киркенес.

Русский солдат с автоматом в руках, который смотрит теперь на город с гранитного холма, пришел сюда как освободитель.

О тех днях рассказал Курт Мортинсен, хозяин дома, давшего мне приют. Он худощав и бледен: тех, кто работает на местном железорудном комбинате, сразу можно отличить от загорелых, обветренных рыбаков.

Я слышал и раньше, как гитлеровцы хотели угнать жителей города к Нарвику, но киркенесцы укрылись в штольнях. Немцы пригрозили взорвать выходы и уже заложили мины, когда подоспели наши разведчики.

Так вот, Курт отсиживался в главной штольне, или, как ее называли, в тоннеле. Ему было пятнадцать.

В его воспоминаниях не драматическое, а озорно-мальчишеское восприятие происходившего:

— Стало ясно, что русские близко. Сначала важные немцы прибежали с женами из капитулировавшей Финляндии в Киркенес. Потом они стали исчезать и из Киркенеса. Приказ: нам следом за ними. Норвежцы, спасайте жизнь от нашествия русских варваров, бегите от насилия, безбожья и морального падения! Немцы попробовали сгонять людей и увозить на грузовиках. После этого почти все ушли в штольни. Взяли туда же коров и коз. Началась подземная жизнь. Мы, мальчишки, не считали ее ужасной, было даже интересно.

Перед отходом немцы стали жечь Киркенес.

Появляется альбом. Вот Киркенес в 1935 году: тихий городок, маленький, нарядный. 1945 год. Торчащие печные трубы, дым, развалины. Это Киркенес, но так выглядели и Жлобин, и Рогачев, и Белая Церковь, и Нарва. Почерк один: зона пустыни. В Киркенесе уцелело двадцать шесть домов.

Курт продолжает рассказ:

— В тоннеле мы отсиживались довольно долго. Там люди умирали и рождались. Внезапно появился русский офицер. Это был лейтенант. Он сказал что-то по-русски. Нашлись люди, которые знали его язык. Лейтенант сказал: «Ну, свобода! Теперь вы можете вывесить ваш флаг!» И тогда мы запели «Да, мы любим эти скалы», а потом «Интернационал». Это был хороший хор!

Если бы не русские, неизвестно, чем бы кончилось там, в тоннеле. Мины были заложены… И тот, кто побывал в штольнях, никогда не забудет принести букетик к памятнику на холме.

В Киркенес мы вернемся после того, как побываем в других северных городах страны. Прилетим сюда из Тромсё и опять пешком перейдем границу.

Вадсё — недалеко от Киркенеса, на другой стороне Варангер-фиорда, самого близкого к нашим берегам залива, где могли укрываться «волчьи стаи».

Маленькое фойе, арендованное у кинотеатра, заставлено случайной мебелью. Фильм мы будем показывать не на экране, а просто на белой стене. Киноаппарат поставлен на стол в коридорчике, и там же раздвинута ширма с куклами.

Гости — здесь, впрочем, мы гости, а зрители хозяева — рассаживаются кто куда. Это преимущественно рыбаки Вадсё, принарядившиеся для встречи.

После наших выступлений и просмотра фильма все вместе сели ужинать. На столе — бутерброды с помидорами, колбасой и сыром. Ароматный кофе дымился в чашках. Рыбак, который год назад ездил с делегацией в Ленинград, сказал:

— Мы были на Пискаревском кладбище. Там лежат более полумиллиона человек. Мы видели у себя в Вадсё много фильмов о войне, и есть среди них такие, которые оправдывают войны. Мы должны бороться за мир, чтобы человечество жило.

Потом все спели под аккордеон несколько норвежских и русских песен. Точнее, мы раскрывали рты и невнятно мычали, пытаясь влиться в хор норвежцев, а затем роли менялись и мычали уже норвежцы.

Среди присутствующих меня заинтересовал пожилой человек с орденом Красной Звезды на пиджаке. Я намеревался поговорить с ним, но он, взглянув на часы и не дождавшись конца ужина, молча поднялся и исчез за дверью.

— Кто это? — спросил я соседа.

— Это? Ханс Вара, рыбак. Он помог спастись двум советским летчикам. Вы найдете здесь много людей, которые помогали вашим.

С Киркенесом Вадсё роднит то, что и здесь все дома новехонькие, причем по той же причине: гитлеровцы уничтожили город.

На севере Норвегии часто и охотно вспоминают о давних связях наших народов. Как глубоко ни копни, убеждаешься: мы и норвежцы мало враждовали, зато много и успешно торговали.

В последней войне русские перешли норвежскую границу как союзники и освободители. Выполнив свою миссию, советские войска незамедлительно покинули Норвегию.

Но, может, в те памятные дни все же случилось нечто, омрачившее наши отношения?

В конце октября 1944 года норвежский король Хокон VII выступил по радио Лондона:

— Нет никаких доказательств, что Россия имела по отношению к Норвегии какие-либо агрессивные планы. Советское правительство и советский народ относятся к нам дружественно, их симпатии на нашей стороне. Сегодня мы с восхищением и восторгом следим за героической и победоносной борьбой Советского Союза против общего врага. Долг каждого норвежца — оказывать советским союзникам самую большую поддержку.

Так говорил норвежский король.

А всего пять лет спустя, вопреки историческим традициям, в нарушение возникнувших связей боевого братства, Норвегия вошла в агрессивный блок НАТО…

В Вадсё мои хозяева — супруги Сканке. Эдвард Сканке служит в налоговой конторе, Боргни — секретарь городского архитектора.

До постройки своего дома Боргни и Эдвард жили в бараке, сколоченном на пепелище. Я спросил, нет ли у них снимков этого барака, а также снимков Вадсё после ухода гитлеровцев.

— Вадсё после гитлеровцев? — удивилась Боргни. — Вадсё сорок четвертого года — это просто нет никакого Вадсё. Нечего было снимать.

Боргни хорошо говорит по-русски, и лишь редкие ее фразы звучат не совсем привычно для нашего уха.

На столе появляется груда фотографий. Снимок горящего Вадсё был сделан, должно быть, издалека, с самолета, низко летящего над Варангер-фиордом. Чудовищный столб черного дыма поднимался на сотни метров над светлой каймой бушующего пламени.

Были на столе и снимки старого Вадсё, и разные семейные фотографии, кроме снятых в день свадьбы: они, конечно же, красовались в рамке на стене.

Но кто этот немолодой норвежец? Мужественное, даже несколько суровое лицо, ордена Красного Знамени и Красной Звезды на пиджаке.

— Мой отец, — промолвила Боргни. — Он живет не здесь, а в нескольких милях от Вадсё.

До войны семья Боргни обитала в Хиберге — это совсем небольшой поселок на побережье. Ее отец — рабочий, коммунист. Когда в сороковом году Норвегию заняли гитлеровцы, девяносто жителей Хиберга решили покинуть страну. В поселке было несколько коммунистов. Остальные были просто норвежцами.

Ночью они сели в лодки. Удивительно, что немцы ничего не заметили: вечером выпал молодой снег, светила луна. Должно быть, гитлеровцам не приходило в голову, что можно уйти в бурное море на маленьких лодках.

Люди, бежавшие из поселка, продолжала Боргни, добрались до полуострова Рыбачьего. Они сказали советским пограничникам, что хотят бороться за освобождение своей страны. Когда гитлеровцы напали на Советский Союз, многие норвежцы попросили, чтобы их использовали в борьбе против общего врага.

— И тогда отец вернулся сюда. Он возвращался и уходил снова. Его сбрасывали с парашютом и высаживали с подводной лодки. Он две зимы жил в снежном домике, а весной скрывался в горах, в пещерах. Отец поддерживал связь с нашими партизанами и с вашими парашютистами, которых сбрасывали в тыл оккупантам. Он следил за передвижением немецких войск, кораблей, подводных лодок.

Боргни перебирает снимки. Голос ее бесстрастен.

— Мои тетя и дядя. Дядю расстреляли, он был вместе с Эгилем Бертеуссеном. Но вы, наверное, не слышали о Бертеуссене? Это коммунист, партизан. Немцы поймали его, заставили вырыть могилу. Стоя на ее краю, он перед расстрелом ободрял товарищей, а в последний момент крикнул: «Норвегия будет свободной!»

Еще фотография.

— Радист Володя. Он жил с отцом в снегах. Погиб.

Боргни добавляет тихо:

— Ваших много погибло. Но и мой отец потерял в войну пять братьев.

 

На скалах Норвегии

От Вадсё до Вардё вдоль побережья Варангер-фиорда менее ста километров.

Вардё пропах рыбой, и чем сильнее ее запах, тем веселее рыбаки, жители города. Чайки низко летают вдоль улиц, важно восседают на печных трубах. Чайки — это голуби Вардё.

В городской ратуше на стене зала — большая картина «Северная Норвегия в огне». В лодке лежит убитый рыбак, над ним склонились женщины и плачущие дети. На заднем плане пылают дома рыбацкого поселка.

Под гербом города — строки из «Песни Вардё». Ее написал Нурдаль Григ, любимый поэт борцов норвежского Сопротивления. Он погиб на самолете, бомбившем Берлин.

Бургомистр, принимавший нас, сожалеет, что русско-норвежская поморская торговля, которая в давние годы была так выгодна, сейчас «дышит на ладан». Слова-то правильные и, вероятно, искренние. Но из окна его кабинета видны за оградой из колючей проволоки некие отнюдь не торговые сооружения, назначение которых не является загадкой ни для хозяина кабинета, ни для его гостей. Здесь проходит передовая линия НАТО.

В Вардё много членов общества «Норвегия — Советский Союз». На встречу с нашей делегацией собрались и просто любопытные, наслышанные о том, что русские привезли с собой куклу, которая читает уморительную лекцию о любви.

После моего выступления пришло несколько записок. Просили рассказать, почему я написал повесть именно о Фритьофе Нансене; спрашивали, многие ли знают у нас о великом норвежце.

Да, ответил я, Нансена благодарно помнят в Советском Союзе как друга нашей страны. Его имя узнают уже на школьной скамье, открыв первый том Детской энциклопедии, посвященной планете Земля. Книги об экспедиции на «Фраме» много раз выходили, пожалуй, самыми большими в Европе тиражами. Было издано также пятитомное собрание сочинений самого Нансена.

Я спросил слушателей, не знают ли они людей, встречавшихся с Нансеном здесь, в Северной Норвегии. Пришла записка: «Я видел Нансена. Буду рад видеть советских гостей у себя дома завтра вечером. Георг Габриельсен».

Габриельсен оказался рослым седовласым человеком, которому можно было дать и шестьдесят пять и восемьдесят пять: перевалив за полсотни, сухопарые норвежцы в общем меняются мало.

— Да, я видел Нансена, — начал он. — Это было вскоре после того, как мы, норвежцы, разорвали унию со Швецией. Нансен приехал вместе с премьер-министром. Все собрались у церкви. Премьер-министр сказал, что великие державы обещают быстро признать нашу независимость, если Норвегия станет не республикой, а монархией. Тут один рыбак вдруг как заорет во все горло: «Правильно! Только пусть во главе будет Нансен!»

Хозяин дома прошел к книжной полке и стал рыться там, что-то бормоча. Потом протянул старые журналы, вышедшие в 1961 году, к столетию со дня рождения Нансена.

— Война опустошила наш север, — произнес он как будто без связи с предыдущим. — Но никакой войны не было бы, если бы всюду у руля стояли настоящие люди. Такие, например, как Нансен.

Мы разглядывали иллюстрации. Король Улаф возлагал венок на гранитную могильную плиту. Другой снимок изображал Одда, сына Нансена у могилы отца.

— Вы знаете, что сын Нансена — архитектор? Когда гитлеровцы заняли страну, он поцапался с ними. Его посадили в концлагерь. Я думаю, что, если бы был жив сам Нансен, он тоже примкнул бы к Сопротивлению.

Габриельсен снова направился к книжной полке и, взяв толстый том в красивом переплете, дал его Раисе Алексеевне:

— «Наши погибшие, 1939–1945 годы», — перевела Раиса Алексеевна.

— Прочтите там, где закладка.

— «Кристофер Габриельсен, рыбак из Вардё, родился 28 апреля 1904 года, — читала Раиса Алексеевна. — Погиб 13 сентября 1941 года вблизи Рольф Сейхави в Фин-марке на теплоходе «Рихард Витт», торпедированном немецкой подводной лодкой».

— Это мой брат, — тихо произнес хозяин. — Здесь четыре таких тома. В них названы все погибшие в те годы. Одиннадцать тысяч коротких биографий. Эти памятные книги можно купить. Но семьи погибших получили их бесплатно.

Поставив том на полку, хозяин спросил, не изданы ли и в Советском Союзе подобные книги?

— Нет, — сказала Раиса Алексеевна. — Нет, не изданы. Одиннадцать тысяч — это четыре тома. Если считать мирных жителей и замученных гитлеровцами военнопленных, мы потеряли в войну двадцать миллионов человек. Их имена заняли бы, заняли бы… Да, больше тысячи восьмисот таких томов…

Покинув Вардё, теплоход берет курс на север.

Слева по борту тянется мертвый скалистый берег. Ни деревца, ни кустика. Круто вздымаются мысы, далеко выдвинувшиеся в море. Темнеют расщелины фиордов, из глубин которых выходили на разбой подводные лодки.

Раиса Алексеевна рассказывает, что где-то здесь, у северного побережья полуострова Варангер, в октябре 1944 года появились советские торпедные катера. Скрытно подойдя к берегу, они взяли на борт троих опухших от голода людей. Их знали лишь по кличкам: «Знаток», «Моряк», «Смелый».

Восемь с половиной месяцев эти трое, сброшенные на парашютах в тыл врага, следили за передвижениями гитлеровских войск и кораблей. Уходили от облав, болели, обмораживались, почерневшая кожа слезала лоскутьями. И однажды обычную шифровку в штаб заключили необычные слова: «Сил нет, просим быстрой помощи».

До войны Владимир Лянде — Моряк — был электриком «Ростсельмаша», Анатолий Игнатьев — Смелый — работал токарем в Калинине, Михаил Костин — Знаток — служил радистом на рыболовецком флоте в Мурманске. Никто из них понятия не имел о разведке в тылу врага. Каково было им бесконечной полярной ночью, когда, таясь в снежной норе, трое слушали тревожную тишину: близкий хрип рвущихся с поводков собак означал для них пытки и смерть…

Раиса Алексеевна войну провела на севере. Служила на Северном флоте, зная немецкий язык, была переводчицей. Награждена орденом после взятия нашими войсками Киркенеса. Она многое видела и многое помнит.

 

У «макушки Европы»

К Хаммерфесту мы подходили светлой ночью. Пассажиры клевали носом в салонах. Другие слонялись по палубе, боясь проспать самое интересное: «макушку Европы».

Ее мы достигли после полуночи. Редкий турист не отмечает в своих путевых записях, что в действительности материк Европы кончается довольно невзрачным мысом Нордкином, тогда как прославленный Нордкап — всего лишь северная оконечность острова Магерё, расположенного возле материка. Но красивые дипломы, подтверждающие, что такой-то бесстрашный путешественник действительно достиг самой северной точки Европы, получают туристы, посетившие Нордкап.

Я заранее решил, что начну в Хаммерфесте с паломничества к «Меридиану». Он был виден на мысу еще с теплохода. Вернее, не «он», а «она», полированная колонна, увенчанная позеленевшим бронзовым глобусом. Вторую точно такую же воздвигли в прошлом веке на Дунае, возле Измаила.

Между этими двумя точками лежит знаменитая русско-скандинавская дуга. Наш крупнейший астроном Василий Яковлевич Струве руководил ее измерением из конца в конец точно по меридиану. Дугу прошли пешком со стальной измерительной лентой. Геодезисты отправились в путь вскоре после изгнания" Наполеона из России. Весть о восстании декабристов застала их за работой. Они закончили измерения лишь в канун Крымской войны.

Золотые буквы на розоватом граните сообщают, что именно здесь, в Хаммерфесте, на широте 70°40′11,3" находится северная оконечность гигантской дуги меридиана длиной в 25°10′. Сказано, что «геометры трех наций трудились с 1816 по 1852 год».

Вот еще повод для размышлений о давности русско-скандинавского сотрудничества не только в полярных водах, но и в исследованиях на суше.

Хаммерфест не лишен декоративности. На главной улице — чучело белого медведя. Мех по хребту зверя вытерт прикосновениями ладоней. Редкий турист удержится от соблазна сняться в эффектной и вполне безопасной близости с самим «владыкой Арктики».

Город застроен подковой на узкой полосе, огибающей залив. От нее часть кварталов отростком вытянулась вдоль боковой долины, по берегу небольшого озера. Свободного места больше нет, скалы тесно зажали городские кварталы. Иные смельчаки, впрочем, долбят камень на крутизне, выравнивая площадку, чтобы прилепить домик.

Гитлеровцы жгли Хаммерфест в ветреный день. Аксель Валь, знакомивший нас с городом, предложил пойти на кладбище. Зачем же?

— Если хотите, это наш парк. Кроме того, вы увидите там похоронную часовню. Единственное здание, не тронутое пожаром.

Над темными надгробьями распускалась рябина. Подальше, у ручья, пышно цвела черемуха.

— В Хаммерфесте девять месяцев белая зима и три — зеленая зима, — усмехнулся Валь. — Вы слышали, наверное, что наш город первым в Европе осветил улицы электричеством? Это не от богатства. Почти семьдесят зимних дней солнце забывает о Хаммерфесте, не показываясь над горизонтом.

Рассказываю Акселю о Норильске. Да, он слышал об этом удивительном городе.

— Отсюда до Осло примерно столько же, сколько от Осло до Гибралтара, — продолжает Аксель. — Здесь нет железных дорог. Море — вот наша дорога. Чтобы выпить кружку пива и переброситься словечком с добрым знакомым, северянин готов пройти десятки километров. Люди живут разбросанно. Здесь, особенно в маленьких поселках, до всего далеко. Далеко до церкви, врача, школы. Месяцы темной ночи гасят энергию и истощают юмор. Но люди не покидают этот край. Они патриоты. Кроме того, им трудно найти дело на юге.

У Акселя образный язык. Спрашиваю одного из спутников, не пишет ли наш гид стихи.

— Аксель — портье гостиницы, и ему некогда думать о поэзии, — возражает тот. — Он образованный человек, но едва ли ему удастся найти здесь другую работу. Аксель — коммунист, больше тридцати лет в партии. Однако, погодите, стихи он, кажется, действительно сочинял. В главной тюрьме гестапо в Берлине. Или, может, в гитлеровском концлагере под Гамбургом, я уж теперь не помню, он не любит рассказывать обо всем этом.

…Покинув «макушку Европы», идем к Тромсё, чтобы длинным морским переходом завершить полукруг вдоль северного побережья Норвегии. Ненастье сопровождало нас. Лишь перед самым Тромсё ветер разогнал тучи. Солнце высветило великолепный белый мост, перекинутый через пролив с материка на остров, застроенный кварталами города.

В Тромсё чувствовалось, что мы уже изрядно спустились к югу.

Выставленные перед магазинами сувениров, как и в Хаммерфесте, чучела белых медведей страдали от солнца и от бесцеремонности туристов. Рядом на клумбах цвели тюльпаны. По переулкам буйно зеленели «пальмы Тромсё», взглянув на которые хотелось воскликнуть: «Не может быть!» Трехметровые могучие растения совершенно напоминали вытянутый с помощью неведомого эликсира роста скромный борщевик. Как я потом узнал, это и был наш борщевик, семена которого моряки-тромсейцы случайно завезли из Игарки. Попав в относительно мягкий, влажный климат, сибиряк показал, на что он способен.

Музей тромсейцы построили в парке.

Можно было подумать, что утварь в витринах первой его комнаты собрана под Вологдой или Архангельском. Там были берестяные туеса и кошелки, деревянные толкуны для картошки. По соседству оказались уже исконно русские вещи, найденные на древних становищах поморов в мерзлой земле Шпицбергена. Главным экспонатом была драная выцветшая шляпа из черного фетра с обрывками парадных кистей. Ее носил голландский полярный путешественник Виллем Баренц, погибший в 1597 году в Ледяной гавани у северной окраины Новой Земли.

Другие экспонаты также относились к экспедициям, которые никогда не будут забыты летописью полярных исследований. Многие из них не миновали Тромсё. Здесь снаряжались их корабли и пополнялись экипажи.

Заключает нашу программу осмотр Тромсё с высоты орлиного полета.

Едем через мост. На материковом берегу — станция канатной дороги. Кабина поднимает нас на сотни метров. Небольшая смотровая площадка над бездной. За спиной замшелые камни горной тундры, олени, ищущие корм.

По синему стеклу пролива скользит белый корабль. Здесь начало пути, по которому отправилась в поход вокруг севера Евразии «Вега» Норденшельда, ушел с надеждой и вернулся с триумфом «Фрам», над которой позднее поднялся гидроплан «Латам» с Руалом Амундсеном на борту.

Чтобы увидеть эту дорогу, почувствовать дух этого города, сюда, в Тромсё, собирался приехать уже безнадежно больной Чехов, мечтавший о совершенно новой пьесе, сюжет которой, по воспоминаниям Станиславского, «был как будто бы не чеховский». Последнее действие этой так и не написанной пьесы должно было происходить на затертом льдами корабле экспедиции, идущей к Северному полюсу.

Чехов, совершивший в свое время путешествие в тарантасе через всю Сибирь на Сахалин, по-деловому готовился к поездке в Норвегию. Уже были найдены переводчики, определено время: начало осени 1904 года.

Это год смерти великого писателя…

А вот Александр Грин по совету Горького даже начал писать роман «Таинственный круг», герой которого, Фальк Нильсен, приходит на готовый к отплытию «Фрам». Команда давно укомплектована. Но Фальк произносит страстную речь. Он молод, здоров, шутя сгибает пополам медную монету пальцами.

— Фальк Нильсен, — едва веря себе, слышит он голос Нансена, — вы, видно, родились под счастливой звездой. Ступайте к нашему доктору. Он осмотрит вас, и в случае благоприятного результата осмотра вы можете принести на «Фрам» свои вещи.

Только Грин, романтик и фантазер, мог придумать такое…

Впрочем, подождите! Ведь последним на «Фрам» был принят ставший общим любимцем Бент Бентсен. И произошло это именно в Тромсё, где он случайно заглянул на судно во время стоянки. Нансен безошибочно оценил его. Через полчаса Бентсен перетащил на «Фрам» свой необременительный морской сундучок.

Чем не судьба Фалька Нильсена?

После Тромсё был перелет в Киркенес, граница, приезд к заставе в 7.00.

Иногда покидаешь чужую страну с чувством облегчения. Иногда — в состоянии некоторой сумятицы, когда хочется поскорее вернуться домой, спокойно разобраться в противоречивых впечатлениях. В ту поездку я уезжал из Норвегии с ощущением, что расстался с близкими, хорошими людьми.

Да, мы встречались преимущественно с друзьями нашей страны. С теми, кто вместе с нами боролся против общего врага. С теми, кто верил в необходимость спокойного добрососедства между нашими странами.

Я не знаю, остались ли сегодня прежними северяне, сердечно принимавшие нас. Может, некоторые изменились не только внешне. Кое с кем мы встречались позднее в Москве, в обществе «СССР — Норвегия». Первое время переписывались. Потом обменивались лишь новогодними поздравительными открытками. Время и отдаленность разобщает людей, а побывать еще раз на севере Норвегии мне не довелось.

Но как горько было читать в газетах, что там, где конвои преодолевали смертельно опасные воды, где общая цель сближала людей, теперь неподалеку от нашей границы гремят корабельные залпы больших маневров военно-морских сил НАТО, а наши недруги исподтишка готовят в Гренландии опорные пункты для подводной войны в арктических водах.

И все же хочется верить в перемены, в новые, куда более дружественные отношения между нами и нашими северными соседями.

Начало октября 1987 года ознаменовалось большими торжествами в Мурманске. Михаил Сергеевич Горбачев

вручал городу-герою орден Ленина и Золотую Звезду. Были волнующие встречи с трудящимися Мурманска, с ветеранами, с разведчиками арктических месторождений нефти и газа, с экипажем атомного ледокола «Россия», с портовиками Заполярья, с коллективом находящегося в Мончегорске комбината «Североникель», с моряками надводных и подводных кораблей Краснознаменного Северного флота…

Многие важные проблемы обсуждались на „этих встречах, в том числе вызвавшее отклики во всем мире предложение о том, чтобы Север планеты, Арктика стали зоной мира, чтобы начать переговоры об ограничении и сокращении военной активности в этом регионе.

Советский Союз положил уже хорошее начало — демонтировал пусковые установки ракет средней дальности на Кольском полуострове, ограничил военные учения у рубежей соседних скандинавских стран.

Было также предложено расширить мирное сотрудничество в освоении ресурсов Арктики, вплоть до создания смешанных фирм для разработок нефти и газа на нашем североморском шельфе. Огромным было бы общечеловеческое значение совместного координированного изучения Арктики, общего комплексного плана охраны ее природы.

И, конечно, речь шла о Северном морском пути, как кратчайшей морской дороге из Европы на Дальний Восток, в Тихий океан. Было заявлено, что при успешной нормализации международных отношений Советский Союз мог бы открыть свою национальную магистраль для иностранных судов, обеспечив их проводку во льдах с помощью советских ледоколов.

Превращение северных земель и вод в зону мира — какая поистине благодарная международная задача! И за Советским Союзом тут дело не станет!